Лекция: В. И. Л е н и н, Поли, собр соч., т. 39, стр. 246.

В этом смысле Фурманов явился предшественником мощ­ного потока произведений подобного рода в советской литера­туре («Железный поток», «Как закалялась сталь», «Педагоги­ческая поэма», «Молодая гвардия», «Повесть о настоящем че­ловеке» и ряд других), так же как он одновременно явился в этом отношении продолжателем Горького (роман «Мать»).

О том, в какой мере именно в этом направлении развива­лась творческая мысль Фурманова, говорит следующая его за­пись: «А может быть, уж такое героическое время наше, что и подлинное геройство мы приучились считать за обыкновенное, рядовое дело».

Новая, социалистическая действительность, в которой герои­ческое начало становилось рядовым, а рядовое оказывалось героическим, требовала новых форм художественного изобра­жения социалистической действительности сравнительно с доок­тябрьским периодом, и Фурманов был первым в те годы, кто сумел это понять.

Вот почему точность в передаче документального материала жизни не мешает ему в то же время оставаться на высоте его художественного осмысления: все дело в том, что Фурманов оказался в состоянии — ив этом была сущность его таланта — типизировать действительное как возможное, раскрывать со­циальный смысл фактов именно потому, что он воспроизво­дил действительность, принципиально новую по своему ха­рактеру.

И сам Фурманов в своем отношении к действительности все время стремился выявить в ней именно возможное, отнюдь не настаивая на воспроизведении действительного как такового.

Именно эту черту и оценил в нем очень точно А. Серафимо­вич, сам вскоре после «Чапаева» завершивший произведение аналогичного характера — «Железный поток».

Известно, что в процессе работы над «Чапаевым», так же как и над «Мятежом», Фурманов отнюдь не ограничивался лично известным ему материалом. Он тщательно изучал архив­ные материалы, книги, письма и воспоминания участников событий, газеты, доклады, инструкции, стенограммы, архивы Красной Армии и т. д. Все это было тем путем, по которому он шел, показывая действительное как возможное, т. е. раскрывая обобщенный смысл фактов действительности. Этого можно было достичь и в силу особенного качества этих фактов действитель­ности, поскольку это была уже в основе своей действительность социалистическая, но вместе с тем и в силу понимания этого особого качества самим писателем, его проницательности как художника.

Решение вопроса о единстве действительного и возможного есть вместе с тем и решение вопроса о положительном герое, о создании искусством образа героя реальной и достигаемой

цели, духовный мир и поведение которого вбирает її 11 Он мері довой опыт масс и поэтому может стать для них примером <н ромной воспитательной силы.

Главное было в том, что такой герой появился в самой жизни. Но художник должен был суметь его увидеть. В статье К. Федина, посвященной И. Эренбургу, очень точно было пере­дано ощущение писателем-современником значения появления «Чапаева»:

«….в советской литературе вышел большой роман, ставив­ший во главе повествования художественное изображение но­вого героя современности,— это был «Чапаев» Дмитрия Фур­манова. Читатель еще не знал «Железного потока» Серафимо­вича, а до «Разгрома» Фадеева нашу литературу отделяла чуть ли не целая эпоха.

Фурманов дал критике первую твердую опору в ее требова­ниях к писателям показать героя нашего времени — опору иско­мого и должного в советской литературе. При всем иногда даже восторженном отношении к талантливым романам, повестям того времени — к первой книге «Хождения по мукам» А. Тол­стого, «Партизанам» и «Бронепоезду» Вс. Иванова, «Падению Дайра» А. Малышкина — критика в один голос говорила об их общей уязвимости в изображении положительного героя.

Мы знаем, борьба за создание такого героя продолжается и сейчас, она будет продолжаться всегда. Меняется, растет ге­рой действительности — меняется его образ в искусстве, и само искусство силою вдохновения своего ищет высший образ, стре­мясь увлечь за ним в будущее героя настоящего.

Но в начале 20-х годов только немногие писатели по-настоя­щему брались за решение этой задачи. Едва ли не большинству представлялось, что с ней можно повременить, пока жизнь не создаст кристально сложившуюся форму современного героя. Такое решение задачи, как герои Фурманова, кроме него, тогда еще никто не дал. Распространено было убеждение, что в раз­вивающемся новом сознании еще не содержится будущий тип его. Я лично, например, тоже был убежден, что, пока ма­териал зыблется, художник не способен прочно его схватить, что материал будет утекать из рук и, как сухой песок, тем больше, чем сильнее сжимаешь кулак...— Где герой современ­ности?— вопрос этот все резче ставился перед писателями. Он и был главным вопросом...» '.

А Фурманов еще в 1919 году, в статье «Сознательные ге­рои» в газете «Рабочий край», писал, что есть «герои настоя­щие, светлые, сознательные… Эти идут и умирают не из удали, не по горячке, не из жажды славы: они гибнут за идею Их героизм вытекает с неизбежностью из глубокого убеждения

«Литературная газета» от 13 февраля 1951 І, № 18

в правоте своего дела: они тверды и мужественны, пламенны и решительны, они стойки и спокойны, ибо сознательно вступили в борьбу».

На этом-то понимании Фурмановым тех людей, которые осуществляли революцию, и зиждились его поиски художествен­ной формы раскрытия их в искусстве.

Проблема положительного героя, как мы помним, сама по себе есть общая проблема искусства, которое стремится к ее Осуществлению на любом периоде своего развития. Но она все­гда и новая проблема, потому что только исторические условия определяют содержание характера этого героя, те задачи и цели, которые он перед собой ставит, и жизненную осуществи­мость этих целей в данных исторических условиях. В умении писателя увидеть это новое и найти для него художественные формы и состоит прежде всего развитие метода.

Положительный герой советской литературы начала 20-х го­дов, к созданию которого впервые после Октября, т. е. в новых сравнительно с тем, что изображал М. Горький, условиях мас­совой вооруженной борьбы рабочих и крестьян за власть, она должна была обратиться, был герой новый и по содержанию, и по осуществимости цели, которая перед ним стояла.

Своеобразие социалистического реализма Фурманова именно в том и состояло, что он в своих исторических условиях ощутил и сумел художественно показать новое качество массы борцов за социализм. В единстве с ней формировались новые люди — представители нового, социалистического героизма. В изобра­жении формирования этих людей и в определении художествен­ных принципов этого формирования — в единстве цели и воли личности и массы — и состоит его главная заслуга в истории советской литературы. При этом он сумел показать как раз те два пути формирования социалистической личности в те годы, о которых говорил Ленин в уже цитированных словах о чудесах, совершаемых крестьянством, когда оно соприкасается с революционной волей и героизмом партии. Отсюда два типа положительного героя, что было совершенно закономерно для того времени, в творчестве Фурманова: тип Клычкова и тип Ча­паева — ведущего и ведомого.

Главное, что стоит в центре художественного внимания Фур­манова,— это масса борцов за социализм периода граждан­ской войны.

«….неудержимые, непобедимые, терпеливые ко всему, гордые и твердые в сопротивлении, отважно смелые и страшные в на­тиске, настойчивые в преследовании. Сражались героями, уми­рали... под пыткой и истязаниями! С такой падежной силон нельзя было не побеждать — надо было только уметь ею управ­лять. Чапаев этим даром управления обладал в высокой сте­пени— именно управления такою массою, в такой момент, в та-

ком ее состоянии, как тогда. Масса была героическая.… как наэкзальтированная, ее состояние не передать в словах, І о состояние, думается, неповторяемо… Будут новые моменты -и прекрасные, и глубокие содержанием, но это будут уже другие».

Фурманов все время подчеркивает, что он говорит о рево­люционной массе, о людях, организованных в единство в про­цессе самой непосредственной борьбы за социализм с оружием в руках:

«….их свила, спаяла кочевая, боевая, полная опасностей жизнь, их сблизили мужество, личная отвага, презрение лише­ний и опасностей, верная, неизменная солидарность, взаимная выручка — вся многотрудная и красочная жизнь, проведенная вместе, плечом к плечу, в строю, в бою». Чапаев здесь лишь первый среди равных, человек массы, несущий в себе ее черты. Фурманов с предельной остротой ставит этот вопрос:

«….где героичность Чапаева, где его подвиги, существуют ли они вообще, существуют ли сами герои?»

«….ничего пока исключительно героического в действиях его не было: то, что делал лично он, делали и многие… самим со­бою— любимой и высокоавторитетной личностью — он связывал, сливал воедино свою дивизию, вдохновлял ее героическим ду­хом и страстным рвением вперед, вдохновлял ее на победы, развивал и укреплял среди бойцов героические традиции, и эти традиции — например «не отступать!» — были священными для бойцов».

«Когда подумаешь, обладал ли он, Чапаев, какими-либо особенными, «сверхчеловеческими» качествами, которые дали ему неувядаемую славу «героя»,— видишь, что качества у него были самые обыкновенные, самые «человеческие»; многих цен­ных качеств даже и вовсе не было… он полнее многих в себе воплотил сырую и геройскую массу «своих» бойцов... Многие были и храбрей его, и умней, и талантливей в деле руководства отрядами, сознательней политически, но имена этих «многих» забыты, а Чапаев живег и будет долго-долго жить в народной молве, ибо он —коренной сын этой среды и к тому же уди­вительно сочетавший в себе то, что было разбросано по дру­гим индивидуальностям его соратников, по другим харак­терам».

И в этом отношении Фурманов выражается даже еще более резко, имея в виду ораторские приемы Чапаева: «В рабочей аудитории Чапаев был бы вовсе негоден и слаб, над его при­емами там, пожалуй, немало бы посмеялись».

И вместе с тем он показывает, какое огромное значение Ча­паев имел для своей среды, как рожденный ею герой:

«А как они все чтили своего Чалая! Лишь только обратится к которому — обалдеет человек, за счастье почитает говорить

с ним. Коли похвалой подарит малой —хваленый ее шикогца не забудет. Посидеть за одним столом с Чапаевым, пожать ему руку — это каждому величайшая гордость: потом о том и рас­сказывать станут, да рассказывать истово, рассказывать чинно, быль сдобряя чудесной небылицей».

Фурманов и показывает в Чапаеве превращение представи­теля массы в передового человека. Он отразил самый процесс рождения положительного героя в первые годы революции

Будучи во всем представителем героической массы и именно поэтому даже как будто и не будучи героем, Чапаев в то же время вырастает над ней именно потому, что он наиболее глу­боко вобрал в себя ее цели и волю и именно поэтому превра­щается в выдающуюся личность.

Обаяние и типичность Чапаева в изображении Фурманова в том, что в нем раскрыта мощь человеческой личности, начи­нающей сознавать себя в новых исторических условиях.

В массе окружавшей его вольницы, говорит Фурманов, «Ча­паев выделялся.. словно конь степной сам себя на узде крепил».

Он уже начинает понимать и выражать, хотя и в самой на­ивной форме, цели и задачи борьбы, которую он ведет, т. е. становится революционером в том смысле, в каком понимал революционера Ленин: «Революционер — тот, кто учит массы бороться революционно». Говоря о выступлениях Чапаева, Фур­манов пишет:

«Его речь густо насыщена была искренностью, энергией, чи­стотой и какой-то наивной, почти детской правдивостью… Это — страстная, откровенная исповедь благородного человека, это — клич бойца, оскорбленного и протестующего, это — яркий и убеждающий призыв, а если хотите, и приказание: во имя правды он мог и умел не только звать, но и приказывать!»

Перед глазами читателя повести и протекает этот бурный рост Чапаева — формирование социалистической личности в процессе борьбы за социализм и при этом формирование ак­тивное, в которое личность полностью вкладывает самое себя. В этом порой наивном ощущении освобожденной личностью проявления своей активности и состояло, в частности, своеобра­зие периода первых лет революции, изображавшегося Фурма­новым, в этом особенно проявила себя обаятельность личности Чапаева:

«….Чапаев, этот кремневый суровый человек, этот герой-пар­тизан может быть, как ребенок, прибран к рукам; из него, как «з воскового, можно создавать новые и новые формы… Условия жизни держали его до сих пор «в черном теле», а теперь он увидел, понял, что существуют новые пути, новое всему объяс­нение, и стал задумываться над этим новым. Медленно, робко и тихо подступал он к заветным, закрытым вратам, и так же

медленно отворялись они перед ним, раскрывая путь к попои жизни».

«Чапаев теперь — как орел с завязанными глазами; сердце трепетное, кровь горяча, порывы чудесны и страстны, неукро­тима воля, но… нет пути, он его ясно не знает, не представляет, не видит...

И Федор взялся хоть немножко осветить, помочь ему и вы­вести на дорогу… Пусть не удастся, не выйдет, — ничего: по­пытка не пытка, хуже все равно от этого не будет...

Если же удастся — ого! Революции таких людей во как надо!»

«Многого он еще не понимал, многого не переваривал, но уже ко многому разумному и светлому тянулся сознательно, не только инстинктивно. Через два-три года в нем кой-что отпало бы окончательно из того, что уже начинало отпадать, и теперь приобрелось бы многое из того, что его начинало интересовать и заполнять, притягивать к себе неотразимо».

И вместе с тем преданность социализму в Чапаеве оказы­валась настолько высокой, что чем выше осознавал он рост и значительность своей личности, тем полнее готов был отдать ее делу борьбы за социализм. И в этом опять-таки был глубокий типизм этого образа.

Чрезвычайно характерен в этом отношении разговор Клыч-кова и Чапаева о ценности жизни:

«….чем я выше подымаюсь, тем жизнь мне дороже… Не то што трусливее стал, а разуму больше. Я уже плясать на окопе теперь не буду: шалишь, брат, зря умирать не хочу...

— А дело? — спросил Федор.

— В дело? Вот вам клянусь,— горячо сказал Чапаев,— кля­
нусь, чем хотите, што в дело… трусом не буду никогда...
Ежели в дело — тут всякие другие мысли пропадают».

Здесь ключ для понимания перехода характера типа Чапаева в характер типа Клычкова и Фурманова («Мятеж»), т. е. в ха­рактер коммуниста, полностью исторически активной лич­ности.

Само собой понятно, что и Клычков, и Фурманов («Мятеж») даны в развитии. Растет не только их боевой опыт и выдержка. Достаточно сравнить поведение Клычкова в Сломихинском — первом бою — ив пути на Белебей, когда в ночной панике он бросается вперед, чтобы остановить отступающих и личным примером поднять их дух.

Растет их политический опыт. Но главное в том, что они являются носителями той сознательной исторической активно­сти, пробуждение которой захватывает нас в Чапаеве.

В них воплощена та сила, которая, по словам Ленина, позво­ляет революционной массе совершать чудеса под руководством партии.

Заслуга Фурманова состоит и в том, что он на jape совет­ской литературы сумел и увидеть этот основной тип положи­тельного героя эпохи, и дать первое его художественное вопло­щение, оказав глубокое воздействие на последующие образы положительного героя в советской литературе.

Если в «Чапаеве» Клычков дан в известной тени, для того чтобы показать процесс рождения героя революционной массы, и поэтому непосредственно героические черты в нем как бы при­глушены, не выступают на передний план, то на фоне мятежа в городе Верном они обнаруживаются особенно отчетливо; в той обстановке только герой такого типа и мог вообще дейст­вовать.

Образцом раскрытия революционной выдержки коммуниста являются слова Фурманова о двух выходах в начале мятежа:

«….тут два выхода, и один из них очень уж прост: пожалеть свою шкуру, особенна же теперь, когда выяснилось, что силы неравны, а удар близок,— пожалеть шкуру, поседлать коней и горами проскакать, положим, на Пишпек.

Это простой и безопасный ход: спасались-де от верной смер­ти — и баста: кто осудит, коли бежали от верной смерти?

А дальше? Дальше власть берут мятежники, дальше что-то непредставимое: сплошная черная ночь, а в ней полыхающие кровавые языки.

И есть другой выход: не выпускать вожжей, как бы ни мча­лись бешено кони, верить до последнего дыханья, что утомят, себьют их кочки и рытвины, что по пути, а если, вдобавок, гы еще и сколько-нибудь умело станешь дергать вожжами, в нуж­ную минуту рвать им, коням, пенные, мыльные губы, сбивая на дорогу, которая нужна тебе,— о, поверь: и бешеные кони утомятся, останешься жив, с честью спасешь и коней, и себя!

Ни одного мгновенья не колебались: крепко решили дер­жаться на месте, а там — будь, что будет!»

Эти слова могло продиктовать только величайшее чувство единства с массами, которое присуще личности, осознавшей свою историческую активность В них выражена одна из важ­нейших сторон характера коммуниста, развивающаяся впослед­ствии в советской литературе («Разгром», «Последний иа удэге»), в литературе военных лет («Народ бессмертен» В. Гроссмана) —вплоть до наших дней.

Творчество Фурманова чрезвычайно поучительно для нас именно тем, что он рисует самый процесс формирования лич­ности нового типа в процессе борьбы революционных масс за социализм, характерный для начала 20-х годов. В этом состо­яло и своеобразие, и историческая закономерность того нового, что вносил Фурманов в трактовку образа социалистического по­ложительного героя.

Другая, не менее важная сторона этой проблемы состояла

в раскрытии определяющей роли личности как носительницы революционного, коммунистического сознания.

Именно в этом был тог новый шаг в трактовке образа по­ложительного героя, который был совершен Фадеевым в ро­мане «Разгром».

«Какие основные мысли романа «Разгром»? — писал Фа­деев.— Я могу их определить так. Первая и основная мысль: в гражданской войне происходит отбор человеческого мате­риала, все враждебное сметается революцией, все неспособное к настоящей революционной борьбе, случайно попавшее в ла­герь революции отсеивается, а все растущее из подлинных кор­ней революции, из миллионных масс народа закаляется, рас­тет, развивается в этой борьбе. Происходит огромнейшая пере­делка человеческого материала.

Эта переделка человеческого материала происходит успешно потому, что революцией руководят передовые представители ра­бочего класса — коммунисты, которые ясно видят цель движе­ния и которые ведут за собой более отсталых и помогают им перевоспитываться и перерабатываться.

Так я могу определить основную тему романа»1. С этой точки зрения и определяется значение и новизна в романе «Раз­гром» образа Левинсона, «человека, всегда идущего во главе». В нем та историческая активность, которая является определяю­щей для героя нового типа, выступает с особенной яркостью и полнотой. «Видеть все так, как оно есть, для того, чтобы изме­нить то, что есть, и управлять тем, что есть,— вот к какой самой простой и самой нелегкой мудрости пришел Левинсон». Важней­шей чертой его является величайшее чувство единства с наро­дом, преданность интересам которого позволяет преодолеть все препятствия. Не случайно, глядя на остатки своего отряда, Ле­винсон чувствует, что ему эти измученные, верные люди «ближе всего остального, ближе даже самого себя...». И это то же са­мое чувство, которое ощутил в себе Морозко в минуту высшего подъема своего духа: «… он ясно понял, что никогда не увидеть ему залитой солнцем деревни и этих близких, дорогих людей, что ехали позади него. Но он гак ярко чувствовал их в себе, этих уставших, ничего не подозревающих, доверившихся ему людей, что в нем не зародилось мысли о какой-либо иной возможности для себя, кроме возможности еще предупредить их об опасности». Это чувство таково, что оно вытесняет у Мо-розки стремление хотя бы в последнюю минуту дороже отдать свою жизнь: он стреляет из своего револьвера не в казаков, его окружавших, а «высоко подняв его над головой, чтобы было слышнее». Это внутреннее единство Морозки, человека, еще

1 А. Фадеев, Как я работал над в школе», 1950, № 2, стр 21.

романом «Разгром». «Литература

только начавшего свой рост в революции, и Левинсона, всегда идущего во главе, с особой силой подчеркивает их внутреннюю близость, единство личности и массы — личности, воспитываю­щей героическую массу, массы, рождающей героическую лич­ность. Фадеев не боится, говоря о личности, ведущей за собой массу, подчеркивать слабость и ошибки, ею совершаемые. Внут­ренняя слабость Левинсона часто подчеркивается на страницах романа: и его колебания, и его растерянность, когда он «на са­мом деле не только не имел никакого плана, но вообще чувство­вал себя, как ученик, которого заставили сразу решать множе­ство задач с множеством неизвестных». И даже тот упадок сил, который не позволил ему преодолеть ошибку с посылкой в до­зор Мечика, предавшего отряд, и охватившее его чувство бес­помощности, когда раздался залп по Морозке, и слезы после прорыва — все это преодолимые слабости и трудности. Поэто­му-то так оптимистична концовка романа: «Левинсон обвел молчаливым, влажным взглядом это просторное небо и землю, сулившую хлеб и отдых, этих далеких людей на току, которых он должен будет сделать вскоре такими же своими, близкими людьми, какими были те восемнадцать, что молча ехали сле­дом,— и перестал плакать: нужно было жить и исполнять свои обязанности». Оптимизм ее является выражением того восприя­тия жизни в ее революционном развитии, которое представляет собой отличительную черту социалистического реализма. Необ­ходимым условием этого является целостно-исторический под­ход к жизни, умение видеть ее в движении во всех определяю­щих его моментах: отмирающем, господствующем, рождаю­щемся.

Если в первые годы после Великого Октябрьского перево­рота советские писатели рисовали образ нового человека, поло­жительного героя, на материале относительно пройденных уже этапов жизни страны (Фурманов, Серафимович, Фадеев, Шоло­хов), то во второй половине 20-х годов советская литература овладевает уже тем принципом своевременности, пример кото­рого был дан Горьким в романе «Мать»

Значение его чрезвычайно существенно

Образы Чапаева и Клычкова, Левинсона, Морозки, Бакла­нова, Дубова и других не только обобщали опыт гражданской войны. В них, естественно, сказывался и тот опыт, который был накоплен к тем годам, когда эти образы создавалась. Чем ближе страна подходила к новой фазе развития, тем в большей мере в литературе начинала звучать тема воспитания челове­ческого характера, и в том акценте, который она получала в «Чапаеве», «Мятеже», «Разгроме», сказывался, конечно, круг интересов уже не только периода гражданской войны. Но чита­тель, в 1927 году читавший «Разгром», для того чтобы приме­рить к своему сегодняшнему опыту опыт героев романа, дол-

жоп был уже сам произвести соответствующее переосмысление1 вопросов, в нем поставленных, применительно к своему вре­мени. Писатели начала 20-х годов смотрели из настоящего на прошлое, и в этом была известная ограниченность их творче­ской позиции в смысле постановки проблем, волновавших насто­ящее. И роман «Мать», и роман «Разгром» заканчиваются так, что читатель.испытывает глубочайшую уверенность в том, что, несмотря на сегодняшнее поражение, герои завтра неизбежно победят. Но Горький писал свой роман тогда, когда еще шла борьба, а Фадееву уже был известен ее результат. Другими словами, Горький как художник на более раннем этапе рево­люции более глубоко ее отразил в смысле понимания ее пер­спектив, чем художники-прозаики начала 20-х годов свой исто­рический период. У него настоящее воспринималось из будущего, у них прошлое — из настоящего, и поэтому перспективы были ими показану менее отчетливо (в поэзии благодаря деятель­ности Маяковского принцип своевременности был уже ясно вы­ражен).

Только во второй половине 20-х годов этот принцип широко входит в литературу и прежде всего сказывается на самом ха­рактере положительного героя современности.

Создается план пятилетки, и она вслед за тем выполняется досрочно. Перестраивается деревня. Вырастают кадры совет­ской интеллигенции, и происходит решающий перелом в части старой интеллигенции. Ликвидируется кулачество. Размах строительства (Днепрогэс, Уралмашстрой, Кузбасс) позволяет с особенной полнотой увидеть новые чувства и качества совет­ского человека, воспитанные новым отношением к труду.

В литературу входят темы творческого груда (Гладков), де­ревни и ее перестройки (Панферов, Шолохов), историческая тема, с которой, в частности, связаны и «Дело Артамоновых», и «Жизнь Клима Самгина» Горького.

Главное в этом периоде — героика социалистического строи­тельства. Советский человек начинает раскрываться уже не как воин, освобождающий Родину, а как строитель.

Пафос созидательного мирного труда, как уже говори­лось,— основа социалистической эстетики Еще до Октября Горький необычайно полно раскрыл его в своем творчестве. Сейчас же после Октября тема свободного груда развивается в «Мистерии-буфф» («Труд — наша Родина») Маяковского. В 1923 году в «Моих университетах» М. Горький дал исклю­чительную по своей силе картину творческого вдохновенного труда: «….душу озаряло желание прожить всю жизнь в этом полубезумном восторге делания ..

Казалось, что такому напряжению радостно разъяренной силы ничто не может противостоять, она способна содеять чудеса на земле, может покрыть землю в одну ночь прекрас-

ными дворцами и городами, как об этом говорят «вещие сказки».

Заслуга конкретного развития темы труда и строительства в реальной обстановке середины 20-х годов, позволяющая со­ветской литературе перейти к разработке нового типа положи­тельного героя — строителя, созидателя социалистического об­щества, показанного во всей полноте жизненной обстановки этого времени, принадлежит Ф. Гладкову в «Цементе».

Не случайно Максим Горький так тепло откликнулся на по­явление этого романа. «Очень значительная, очень хорошая книга,— писал он автору о «Цементе»,— в ней впервые за время революции крепко взята и ярко освещена наиболее значитель­ная тема современности — труд. До Вас этой темы еще никто не коснулся с такой силой. И так умно».

В наши задачи ни в какой мере не входит хотя бы и самая беглая характеристика этапов развития советской литературы, ни даже эволюция образа положительного героя. Нам важно только в самых общих чертах остановиться на этом вопросе для того, чтобы показать, что каждый этап развития советского общества вносит свое, новое в образ положительного героя со­ответственно непрерывному росту советского человека в самой жизни, соответственно тем запросам, с которыми обращается к нему жизнь. Этапы развития образа положительного героя — это этапы развития социалистической действительности, форми­рующей все новые черты социалистического человека в жизни и диктующей их искусству.

На основе победы социализма во всех областях народного хозяйства страны создается новый тип людей — передовых ра­бочих, дающих пример нового, социалистического отношения к труду. Этот новый тип человека, сформировавшегося в годы строительства, определяет и дальнейшее движение литературы.

Если, как ранее говорилось, в литературе первых лет Со­ветской власти новый человек был показан главным образом применительно к пережитым этапам общественной жизни, то ос­новная тенденция развития литературы последующих лет за­ключается именно в том, что черты нового человека широко обрисованы, в том, что положительный герой приобретает все более своевременный характер в современной обстановке социа­листического строительства. У Шолохова («Поднятая целина»), Малышкина («Люди из захолустья»), в значительной мере у Н. Островского и других человек раскрывается как не­обходимое следствие основных свойств именно современной обстановки, т. е. социалистических условий, воспитывающих человека в данный, переживаемый страной исторический момент.

В литературу приходит новое поколение, целиком воспитан­ное в социалистической действительности («Танкер «Дербент»

Ю. Крымова, «Парень из нашего города» К. Симсмкжа), h Іг тический идеал вступает в этом периоде в новую фа sy икнчо развития. Советский человек показан и в труде, и в быту, ІІ в его связях с прошлым, и в отношении к Родине и партии. Он показан в различных социальных пластах, в различных по­колениях. Проблема всесторонней конкретизации социалистиче­ского идеала человека вступает в новую фазу.

В литературе появляется образ передового рабочего («Тан­кер «Дербент» Ю. Крымова). Если Горький показал идеал че­ловека в эпоху первой революции, Фадеев, Фурманов, Н. Ост­ровский — в годы гражданской войны, Маяковский дал его в лирике применительно к эпохе 20-х гоцов, Шолохов — в на­чале коллективизации, то перед литературой конца 30-х годов стояла необходимость решения этой задачи в новых условиях, на вновь выросшем человеческом материале, в котором чувства и качества советского человека были даны уже в широком, мно­гостороннем их проявлении.

Годы Отечественной войны советская литература встретила подготовленной к военным испытаниям именно потому, что она воспитывала советских людей для мирного и созидательного труда. Военная тема не звучала в советской литературе хоть сколько-нибудь значительно. За исключением нескольких про­изведений, в которых непосредственно говорилось о нападении на Советский Союз («На востоке» Павленко, «Командир танка» Н. Панова, «Первый удар» Шпанова), оборонной лирики, про­изведений, говоривших о пограничниках и жизни Советской Армии, советская литература целиком была занята разработ­кой тематики, связанной со строительством, ростом культуры страны. Но именно в разработке этих тем отчетливо выступали в ней те черты советского человека, которые воспитывали в нем будущего борца за свою страну.

Положительный герой литературы этих лет в процессе са­моотверженной работы на строительстве проходил школу орга­низованности « хладнокровия, мужества и расчета, чувства тру­дового единства, понимания патриотического значения своей работы. Идея трудового подвига готовила его к тому, чтобы ответить на нападение врагов подвигами ратными.

И вместе с тем пафос современности, отличающий совет­ских писателей, позволил и им быстро включиться в общее дело борьбы с врагом.

В годы войны положительный герой советской литературы рисовался в таких сторонах своей деятельности и своего харак­тера, которые резко отличали его от всех предшествующих ему образов советского человека, но вместе с тем война показала силу и крепость его духовного облика, значимость того эстети­ческого идеала, который выдвигала еще в мирные дни совет­ская литература.

Взрывая заводы, которые он строил до войны, сжигая по­севы, советский человек отстаивал дело мира и, зрея в боях, го­товил себя к нему.

Чрезвычайно характерна вышедшая в конце войны повесть В. Овечкина «С фронтовым приветом», герои которой, еще ведя бои с врагом, уже думают о возвращении в родной колхоз и о том, как перестроить в нем работу, поскольку опыт, накоп­ленный иміи в дни войны, теперь обратится снова на мирный труд.

С особенной наглядностью и поучительностью этот процесс роста и развития героя советской литературы вместе со всей страной обнаруживается в послевоенные годы. Процесс пере­хода к коммунизму с необычайной ясностью обнаруживает, на­сколько глубоко проникло коммунистическое начало в сознание советского человека, создавая все условия для формирования морального кодекса строителя коммунизма.

Следует подчеркнуть, что, говоря о росте героя, о смене по­колений, все более близких к коммунизму, мы ни в коем случае не принижаем тот тип положительного героя, который показан в произведениях предшествующих периодов.

Мы прекрасно понимаем, что в тех условиях характер ком­мунистов мог проявиться именно так, как он проявился, и це­ним его за силу, проявленную в тех условиях, понимая, что и в наших условиях она дала бы ему место в первых рядах наших современников.

Командир с конкретными чертами характера Чапаева уже не может появиться в рядах современной Советской Армии, но имя его с гордостью носили и будут носить воинские части, понимая, что быть таким, как Чапаев, в наши дни — значит быть также в числе лучших бойцов, как был Чапаев в свое время.

Соотнося между собой положительных героев нашей литера­туры различных периодов, прослеживая в них рост характера советского человека, мы не должны забывать и о единстве с ниміи, и о закономерности именно такого, а не иного проявле­ния их характеров в тогдашней обстановке. В этом — объясне­ние их художественной неувядаемой силы воздействия на нас, хотя мы смотрим на них уже из другого и более высокого по степени приближения к коммунизму исторического периода.

Таким образем, закономерности, управляющие развитием со­ветской литературы, определяют глубокое историческое свое­образие всех сторон художественного отражения действитель­ности в произведениях советских писателей, определяют то, что советская литература и, шире, советское искусство в целом представляют собой повое явление в истории искусства. В них эпоха социалистической революции и перехода к коммунизму сделала новый шаг в художественном развитии человечества.

И имеете с тем при всей самобытности и новизне решения со ветекой литературой всех основных проблем, возникающих в процессе развития искусства мы видим, что ею управляют те основные общие закономерности, которые заложены в самой природе искусства как особой форме художественного освоения человеком действительности.

Советская литература дает новые ответы на те общие во­просы, которые всегда стояли перед искусством. Именно в этом и обнаруживается прежде всего ее теснейшая связь со всеми предшествующими периодами развития мирового искусства. И вместе с тем советская литература в своем развитии вбирает в себя весь тот опыт, который накопило передовое, прогрессивное искусство в прошлом, для того, чтобы по-новому решать те про­блемы, которые ставит перед ней современная действительность.

«Высокое призвание советских писателей,— говорилось в При­ветствии ЦК КПСС Третьему съезду советских писателей,— правдиво и ярко раскрывать красоту трудовых подвигов на­рода, грандиозность и величие борьбы за коммунизм, выступать страстными пропагандистами семилетнего плана, вселять бод­рость и энергию в сердца советских людей, искоренять пере­житки капитализма в сознании людей, помогать устранению всего того, что еще мешает нашему движению вперед. Па этом пути будет расти великое искусство коммунизма — искусство больших мыслей, горячих чувств и высоких страстей, искус­ство, способное вдохновлять миллионы и миллионы строителей коммунизма на новые большие дела» '.

Задача теории литературы в том и состоит, чтобы, определив общие закономерности, управляющие развитием искусства, от­крыть вместе с тем путь для историко-литературного анализа конкретных периодов его развития, показав неповторимое исто­рическое своеобразие каждого из них.

1 «Третий съезд писателей СССР», Стенографический отчет, изд. «Совет­ский писатель», М, 1959, стр. 217.