Контрольная работа: А. Ахматова и символизм: "блоковский код" в лирике поэта

Контрольная работа

по дисциплине: «Русская литература конца XIX — начала XX века»

по теме: «А. Ахматова и символизм: „блоковский код“ в лирике поэта»

Явлением в русской поэзии на рубеже девятнадцатого-двадцатого столетий был символизм. Он не охватывал всего поэтического творчества в стране, но обозначил собой особый, характерный для своего времени этап литературной жизни. Веяния символизма чувствовались уже в последние десятилетия девятнадцатого века. Система эстетики символистов, их философские устремления вызревали в годы политической реакции, наступившей после разгрома революционного народничества. Это была эпоха общественного застоя, эпоха торжества обывательщины — смутное, тревожное безвременье. Одним из виднейших представителей символизма, человеком своей эпохи являлся А. Блок, чье творчество оказало влияние на поэзию молодых поэтов двадцатого века.

Уже к 1910 г. символистская школа приходит к кризису. В ней происходит перегруппировка сил и расщепление. В десятых годах ряды символистов покидает молодежь, образуя объединения акмеистов, противопоставивших себя символисткой школе. Окончательное падение символисткой школы историки датируют приходом революционного 1917 года.

Однако символизм не перестал существовать, — напротив, «не силой звука, а мощью отзвука» (Вяч. Иванов) определяется присутствие символистского художественного опыта в поэтическом сознании постсимволистской эпохи. Символизм долгое время был живой общекультурной средой. В качестве эпохального «большого стиля» с его мировоззренческими установками и базовыми принципами поэтики, он актуализировал процесс формирования новых художественных систем, не потерявших, однако своего генетического родства с символистской культурой. Как в период активной художественной и теоретической практики, так и в фазе своего «латентного» (О. Клинг) существования[1], символизм представлял собой тот художественный опыт, который «заряжал» последователей стремлением позиционировать свое к нему отношение. Чаще всего это было противостояние в решении всех кардинальных вопросов жизни и эстетики, — в понимании роли и сущности поэзии, онтологии творчества, представлении о слове и образе как первоэлементах поэтического искусства. Но для всех без исключения опыт символизма был значимым и неотменимым объектом художественных реакций.

Анне Ахматовой «после смерти А. Блока бесспорно принадлежит первое место среди русских поэтов». Так писал в 1922 г. на страницах центральной «Правды» (4 июля, № 145) в своем обширном обзоре современной русской советской поэзии Н. Осинский (Оболенский), активный участник Октябрьской революции, позднее — академик. И хотя его оценка Ахматовой не встретила поддержки в тогдашней печати, можно сказать, что таково было в те годы мнение многих читателей и почитателей этих поэтов.

А. Ахматова, являясь активной участницей литературного процесса 10-х годов, находилась в атмосфере постоянных и неслучайных контактов с представителями символистской культуры. Не удивительно поэтому, что символизм вызывал в ней не только живую творческую реакцию, но и непосредственно-личностный отклик. Это во многом определило характер поливариантных отношений творческого сознания Ахматовой с «текстом» символизма как объемной, многослойной художественной системой, жизнетворческая модель которой не знает деления на «текст жизни» и «текст искусства».

Литературный дебют Ахматовой подготовлен поэтической ситуацией рубежа веков, когда, по замечанию Л. Долгополова, «подводятся итоги прошлому, художник уже имеет перед глазами результат, опираясь на который он стремится <… > привести свои взгляды на человека и окружающий его мир в законченную систему. Отыскиваются исторические последовательности, большое место в литературе начинают занимать параллели с уже бывшим, литературные реминисценции». [2]

Действительно, переосмысление накопленного художественного опыта стало характерной приметой эпохи десятых годов XX века. Символизм как поэтическая школа и эстетико-философское направление оказывал огромное влияние на развитие постсимволистских художественных систем, однако этот процесс носил имплицитный характер. Более того, представители новых литературных направлений, в частности, акмеизма, считали его неспособным отобразить во всей полноте, сложности, и многообразии духовного опыта эпохальное сознание современного человека. Как отмечает Н.А. Богомолов, «кризис символизма, претендовавшего на то, чтобы стать наследником всей мировой культуры в её высших образцах, но и одновременно ключом к осознанию всего, что происходит в современном мире, привел <… > к пересмотру представлений о соотношении искусства и действительности… ». В ретроспективном взгляде А. Ахматовой на события художественной жизни начала XX века основным критерием, определяющим мировоззренческую разнородность в процессе постижения исторического времени, признаётся так называемый «счёт времени» — мироощущение и миропонимание, отличающие «классиков» от «модернистов».

В 1913 году в статье «Новые течения в русской поэзии» Брюсов подчеркивает, что акмеизм в лице Гумилёва, Мандельштама, Ахматовой и отчасти Зенкевича имел многочисленные точки соприкосновения с символизмом. В частности, он пишет о том, что поэты-акмеисты — М. Зенкевич, В. Нарбут, А. Ахматова — «примыкают к тому, что уже делалось в поэзии и до них». [3]

Б. Садовской в статье с характерным названием «Конец акмеизма» признаёт Ахматову как поэта «несомненно талантливого» и указывает на близость ахматовского лиризма блоковскому: «В поэзии Ахматовой чувствуется что-то родственное Блоку, его нежной радости и острой тоске; можно сказать, что в поэзии Ахматовой острая башня блоковских высот как игла пронзает одинокое, нежное сердце». [4]

«Символистский» фон творчества Ахматовой отмечался неоднократно, но наиболее обоснованной и принципиально значимой не только для Ахматовой, но в свете понимания новых тенденций в поэтической современности стала статья В.М. Жирмунского «Преодолевшие символизм» (1916). Автор едва ли не впервые отмечает такие стороны в творчестве Ахматовой, «которые сближают ее творчество с произведениями символистов», но выделяет в её поэзии более существенные — «черты вечные и черты индивидуальные, не укладывающиеся до конца во временные и исторические особенности поэзии»[5] конца Х1Х-начала XX столетий. Внимание критика, однако, привлекают «именно те особенности времени, которые ставят стихи Ахматовой в период иных художественных стремлений и иных душевных настроений, чем, те, которые господствовали в литературе последней четверти века <… > черты, принципиально новые, принципиально отличные от лирики русских символистов», которые «заставляют <… > видеть в Ахматовой лучшую и самую типичную представительницу молодой поэзии». [6] Среди отличительных особенностей поэтического стиля Ахматовой В. Жирмунский выделяет многое из того, что войдет в арсенал ее зрелой поэтики: объективированность лирического высказывания, раздельность и конкретность лирических переживаний, разговорность интонации, эпиграмматичность и стремление к простоте словесного выражения, новеллистичность лирического сюжета. Но главное, что удалось проницательно увидеть Жирмунскому и что особенно важно в свете нашей проблемы, — соотношение символистского художественного опыта и творческой манеры Ахматовой.

Не отрицая преемственности Ахматовой по отношению к символизму, В. Жирмунский, однако, отмечает, что, «восприняв словесное искусство символической эпохи, она приспособила его к выражению новых переживаний, вполне раздельных, конкретных, простых и земных. <… > Это душевное своеобразие заставляет <… > причислить Ахматову к преодолевшим символизм». [7]

В.М. Жирмунский был не одинок в этом отношении.

Б. Эйхенбаум в известной работе «Анна Ахматова. Опыт анализа» (1923) предпринял исследование формальных особенностей поэтического мастерства Ахматовой. Во втором разделе статьи Б. Эйхенбаум обращает внимание на то, что с самого начала творческого пути Ахматовой, большинство критиков «не уловило реакции на символизм»[8], восприняв её ранние стихи только как интимный дневник. Эйхенбаум выделяет в поэтическом методе Ахматовой особое «отношение к слову», выразившееся в том, что «словесная перспектива сократилась, смысловое пространство сжалось, но заполнилось, стало насыщенным. <… > Речь стала скупой, но интенсивной», новые оттенки значений слово обнаруживает не в слиянии, а в соприкосновении, «как частицы мозаики». [9] Однако в поэтическом методе Ахматовой, «отличающем её от символистов», Б. Эйхенбаум видит «не „преодоление“ символизма, а лишь отказ от некоторых его тенденций, явившихся у поздних символистов и не всеми ими одобренных».

Г. Чулков: характеризуя образность ахматовской лирики, писал, что «за ясностью образов и мыслей таится незримый мир, полный тревоги и тайны», сочетание образов «делает их загадочными психологически и символическими в их сущности». [10] Для нас особенно важно то, что в ахматовском психологизме автор видит аналогии с символистской традицией: «Поэтический опыт Ахматовой <… > приводит её к угадыванию чего-то более глубокого, значительного и подлинного, и её чуткий талант предуказал ей какие-то „соответствия“. <… > Поэзия Ахматовой символична, т.е. образы, ею созданные, свидетельствуют о переживаниях, соединяющих её душу с душою мира как с чем-то реальным». [11]

Тайна поэтического очарования Ахматовой, по Г. Чулкову, «в равновесии её художественного опыта и поэтического сознания, которое подсказывает ей, что „мир есть поэма, написанная чудесными таинственными письменами“. [12] Анализируя поэтическую манеру Ахматовой, Г. Чулков рассматривает её творчество через призму символистских категорий, связывая его, однако, и с романтической, и с классической, и с реалистической традициями, затем, чтобы указать на масштабность ахматовского таланта: „Среди поэтесс прошлых и современных у Ахматовой нет соперниц. Среди поэтов ей конгениальны старшие символисты. <… > Разнообразие внешних личин не мешает общему языку. На том же языке говорил покойный Блок. <… > Язык у них был общий (язык символов, а не стиль, конечно), но дыхание у неё иное“. [13]

Многими исследователями Чуковской Л.К., Тименчик Р.Д., Цивьян Т.В., а также Топоровым В.Н., изучался вопрос „блоковского текста“ в творчестве А. Ахматовой, но наиболее крупное исследование провел известный литературовед М. Жирмунский. Важно отметить, что и сама Ахматова считала себя в какой-то степени ученицей старшего поэта. Можно было бы сказать, что Блок разбудил музу Ахматовой, как она о том сказала в дарственной надписи к „Четкам“; но дальше она пошла своими путями, преодолевая наследие блоковского символизма.

Существование для Ахматовой с молодых лет „атмосферы“ и традиции поэзии Блока подтверждается наличием в ее стихах довольно многочисленных реминисценций из Блока, в большинстве, вероятно, бессознательных.

В литературе уже отмечалась перекличка с Блоком в стихотворении, где, при всем различии темы, Блоком подсказана общая синтаксическая структура строфы (»Тот город, мной любимый с детства… ", 1929).

У Ахматовой:

Но с любопытством иностранки,

Плененной каждой новизной,

Глядела я, как мчатся санки,

И слушала язык родной.

Ср. у Блока («Вновь оснеженные колонны… », 1909):

Нет, с постоянством геометра Я числю каждый раз без слов Мосты, часовню, резкость ветра, Безлюдность низких островов.

В отличие от этой формальной переклички мы находим и случаи материального заимствования образа.

«Золотые трубы осени» — индивидуальная метафора, характерная для поэтического стиля второй книги Блока («Пляски осенние», 1905):

И за кружевом тонкой березы

Золотая запела труба .

Ср. у Ахматовой в стихотворении «Три осени» (1943):

Итруб золотых отдаленные марши

В пахучем тумане плывут...

На этом фоне выступают и другие соответствия: пляски осени (Блок) — танец (Ахматова); рифмы (очень шаблонные) березы: слезы. Ахматова:

И первыми в танец вступают березы, Накинув сквозной убор, Стряхнув второпях мимолетные слезы На соседку через забор.

Блок:

Улыбается осень сквозь слезы

И за кружевом тонкой березы ...

Другое стихотворение позднего времени «Слушая пение...» (1961) неожиданно возвращает нас в передаче музыкальных переживаний к мощному, иррациональному порыву лирики Блока.

Певица Галина Вишневская исполняет «Бразильскую бахиану» композитора Вилла-Лобоса:

Женский голос как ветер несется,

Черным кажется, влажным, ночным...

Эта смелая метафоричность завершается видением почти экстатическим, в манере, характерной для некоторых поздних образцов любовной лирики Ахматовой («Cinque», «Полночные стихи»):

И такая могучая сила

Зачарованный голос влечет,

Будто там впереди не могила,

А таинственной лестницы взлет.

Здесь неожиданная перекличка с Блоком, по существу, с одним из его наиболее памятных стихотворений, экстатическим и исступленным, открывающим собою третий том его лирики («К Музе», 1912). Пророческим оказалось стихотворение Блока из цикла «Пляски смерти» (1912-1914), написанное накануне первой мировой войны (7 февраля 1914 г), — одно из наиболее острых в его лирике того времени по своей социально-политической теме:

Вновь богатый зол и рад,

Вновь унижен бедный.

Последние две строфы звучали так:

Все бы это было зря,

Если б не было царя,

Чтоб блюсти законы.

Только не ищи дворца, Добродушного лица,

Золотой короны.

Он — с далеких пустырей

В свете редких фонарей

Появляется.

Шея скручена платком

Под дырявым козырьком

Улыбается.

Стихотворение Ахматовой, сходное по теме и первоначально озаглавленное «Встреча», потом «Призрак», было написано зимой 1919 г. и впервые опубликовано в сборнике «Anno Domini» (1921). И здесь образ царя появляется в свете зажженных рано фонарей", и странный взгляд «пустых светлых глаз» означает смерть.

И, ускоряя ровный бег,

Как бы в предчувствии погони,

Сквозь мягко падающий снег

Под синей сеткой мчатся кони.

Черты общего внутреннего сходства при глубоких индивидуальных отличиях могли быть порождением общей исторической и художественной атмосферы эпохи этому свидетельствует наличие в зрелом творчество Ахматовой некоторых основных тем блоковской поэзии, разумеется — в свойственном ей идейном и художественном преломлении.

Такова тема «потерянного поколения», занимающая важное место в творчество позднего Блока, в стихах его третьей книги, — поколения, жившего между двух войн (имеются в виду русско-японская и германская) и в «глухой» период политической реакции после крушения революции 1905 г. Так, например, стихотворение «Рожденные в года глухие...» написано 8 сентября 1914 г., в первые дни мировой войны. Оно отражает глубокий кризис общественного самосознания Блока, который привел его после 1917 г. в лагерь революции:

О судьбе своего «поколения» Ахматова говорит в ее стихотворении «De profundis… ». Оно написано одновременно с первой редакцией поэмы (23 марта 1944 г., Ташкент) и перекликается по теме с произведением Блока. «Две войны» у Ахматовой, в отличие от Блока, — первая и вторая мировые войны.

Ощущение близости трагического конца, угрожающего мнимому спокойствию и уюту обывательского существования, сопровождало у Блока в предреволюционные годы владевшее им сознание неминуемой социальной катастрофы." Этот пророческий страх перед грядущим нашел яркое выражение в известном стихотворении «Голос из хора» (6 июня 1910 — 27 февраля 1914):

Как часто плачем — вы и я –

Над жалкой жизнию своей!

О, если б знали вы, друзья,

Холод и мрак грядущих дней!

Стихотворение Блока было опубликовано впервые в журнале «Любовь к трем апельсинам» (1916, № 1). Слышала ли его Ахматова раньше (в 1914-1915 гг.) в чтении Блока, сказать трудно, но сходная тема прозвучала и в ее творчестве:

Думали: нищие мы, нету у нас ничего, А как стали одно за другим терять, Так что сделался каждый день Поминальным днем, — Начали песни слагать О великой щедрости божьей Да о нашем бывшем богатстве.

Важен — сам факт творческой переклички двух поэтов, сходство темы: роднящее их ощущение зыбкости привычного жизненного уклада в его мнимом благополучии и предчувствие грядущих общественных и личных бед — у Ахматовой в форме более интимной, простой и персональной, у Блока — с перспективой философско-исторической и с пророческой интонацией.

Той же темой трагической судьбы «поколения» и суда над ним с точки зрения истории объединены незаконченная поэма Блока «Возмездие» (1910-1921) и «триптих» Ахматовой «Поэма без героя», точнее — его первая часть «Девятьсот тринадцатый год. Петербургская повесть» (1940-1962).

В поэме Ахматовой перед внутренним взором поэтессы, погруженной в сон, застигший ее перед зеркалом за новогодним гаданьем, проходят образы прошлого, тени ее друзей, которых уже нет в живых («Сплю — Мне снится молодость наша»).

Они спешат в маскарадных костюмах на новогодний бал. В сущности, это своего рода пляска смерти:

Только как же могло случиться,

что одна я из них жива?

Мы вспоминаем «Пляски смерти» Блока, в особенности стихотворение «Как тяжко мертвецу среди людей Живым и страстным притворяться!», с его зловещей концовкой:

В ее ушах — нездешний, странный звон:

То кости лязгают о кости.

Ср. у Ахматовой:

Вижу танец придворных костей ...

Тем самым звучит тема, проходящая через все восприятие исторического прошлого в поэме: изображая «серебряный век» во всем его художественном блеске и великолепии (Шаляпин и Анна Павлова, «Петрушка» Стравинского, «Саломея» Уайльда и Штрауса, «Дориан Грей» и Кнут Гамсун), Ахматова в то же время производит суд и произносит приговор над собою и своими современниками. Ее не покидает сознание роковой обреченности окружающего ее мира, ощущение близости социальной катастрофы, трагической «расплаты» («Все равно подходит расплата») — в смысле блоковского «возмездия»:

И всегда в духоте морозной,

Предвоенной, блудной и грозной,

Жил какой-то будущий гул,

Но тогда он был слышен глуше,

Он почти не тревожил души

И в сугробах невских тонул.

«Над городами стоит гул, в котором не разобраться и опытному слуху, — писал Блок еще в 1908 г. в своем известном докладе „Народ и интеллигенция“, — такой гул, какой стоял над татарским станом в ночь перед Куликовской битвой, как говорит сказание». Ахматова жила под впечатлением того же акустического образа, подсказанного словами Блока о подземном гуле революции. С образами «Возмездия» связаны непосредственно и стихи, завершающие приведенный отрывок торжественным и грозным видением новой исторической эпохи:

А по набережной легендарной

Приближался не календарный –

Настоящий Двадцатый Век.

Ср. у Блока в начале его поэмы проникнутую глубокой безнадежностью, характерной для него в годы безвременья, философскую и социально-историческую картину смены тех же двух веков:

Век девятнадцатый, железный,

Воистину жестокий век!

И дальше:

Двадцатый век…

Еще бездомней,

Еще страшнее бури мгла.

Еще чернее и огромней Тень Люциферова крыла.

Образ снежной вьюги был хорошо известен современникам Ахматовой из лирики Блока, начиная со стихотворений второго тома, объединенных в разное время в сборники «Снежная маска» (отдельное издание — 1907), «Земля в снегу» (1908), «Снежная ночь» (1912). Как символ стихийной страсти, вихря любви, морозного и обжигающего, он развертывается в любовной лирике Блока в этот период в длинные ряды метафорических иносказаний, характерных для его романтической поэтики. В дальнейшем те же символы, более сжатые и сконцентрированные, переносятся поэтом на восприятие России — Родины как возлюбленной, ее мятежной, буйной красоты и ее исторической судьбы:

Ты стоишь под метелицей дикой,

Роковая, родная страна.

Отсюда они перекидываются в «Двенадцать», поэму о революции как о мятежной народной стихии, превращаясь из «ландшафта души» в художественный фон всего действия, реалистический и в то же время символически знаменательный.

С Блоком связан и основной любовный сюжет поэмы Ахматовой, воплощенный в традиционном маскарадном треугольнике: Коломбина — Пьеро — Арлекин. Биографическими прототипами, как известно, были: Коломбины — приятельница Ахматовой, актриса и танцовщица О.А. Глебова-Судейкина (жена художника С.Ю. Судейкина); Пьеро — молодой поэт, корнет Всеволод Князев, покончивший с собой в начале 1913 г., не сумев пережить измену своей «Травиаты» (как Глебова названа в первой редакции поэмы); прототипом Арлекина послужил Блок.

Сама Ахматова называет свою героиню «Коломбиной десятых годов», объясняя в своих заметках, что задумала ее не как индивидуальный портрет, а как собирательный образ женщины того времени и того круга творческий облик Ахматовой остается совершенно непохожим на Блока даже там, где она трактует близкую ему тему

Так же известно пять стихотворений, которые Ахматова посвятила Блоку. Они относятся к разным периодам ее жизни и одинаково свидетельствуют о том исключительном значении, которое имело для нее явление Блока.

Первое стихотворение — ответ на «мадригал» Блока («Я пришла к поэту в гости… », 1914)

Второе — поминальное, написано в августе 1921 г. непосредственно после похорон Блока на Смоленском кладбище 10 августа

Этим ограничиваются стихи Ахматовой, современные Блоку, которые были известны до сих пор.

Три последних стихотворения были написаны в 1944-1960 гг., через много лет после его смерти, и содержат в поэтической форме воспоминание и оценку, дистанцированную во времени, претендующую на историческую объективность, хотя и личную по тону.

Первое и третье написаны в 1944-1950 гг., второе присоединено к ним в 1960 г. и в дальнейшем вошло в состав одного с ними цикла «Три стихотворения» (1944-1960).

Первое: «Пора забыть верблюжий этот гам… », озаглавленное первоначально «Отрывок из дружеского послания», представляет прощание с Ташкентом и с ориентальными темами периода эвакуации.

Поэтесса возвращается на родину, и родной среднерусский пейзаж Слепнева и Шахматова связывается в ее воображении с именем Блока, воспевшего красоту родной земли:

И помнит Рогачевское шоссе

Разбойный посвист молодого Блока...

Аллюзия понятна только при пристальном знакомстве с блоковской поэзией. Его стихотворение «Осенняя воля» («Выхожу я в путь, открытый взорам… „), написанное в июле 1905 г., помечено автором: Рогачевское шоссе. Это одно из первых стихотворений, подсказанных Блоку веяниями революции 1905 г., в которых выступает новый образ России как родины, любимой в ее буйной, “разбойной» красе:

Третье стихотворение цикла, помеченное в рукописи 7 июня 1946 г. («Он прав — опять фонарь, аптека… „), написано Ахматовой в самые тяжелые годы ее жизни и отмечено аллюзией на стихотворение Блока из трагического цикла “Пляски смерти»:

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Конец, подымающийся над безысходностью личного чувства до высокого сознания исторически непреходящего значения поэзии, был, по-видимому, подсказан Ахматовой воспоминанием о выступлении Блока 13 февраля 1921 г. на многолюдном юбилейном собрании в Доме литераторов с речью «О назначении поэта», которая начинается и заканчивается «веселым именем Пушкина». С этим последним выступлением Блока, на котором Ахматова, вероятно, присутствовала, связано и его стихотворение, посвященное Пушкинскому Дому (написано 5 февраля 1921г), — на него Ахматова намекает в своих стихах:

Как памятник началу века, Там этот человек стоит — Когда он Пушкинскому Дому, Прощаясь, помахал рукой И принял смертную истому Как незаслуженный покой.

Во втором стихотворении, самом позднем по времени написания («И в памяти черной пошарив, найдешь

До самого локтя перчатки… », 1960), в воспоминании героини мелькают ассоциации светской и артистической жизни Петербурга 1910-х годов — театр, петербургские ночи, поездки на острова.

На этом фоне образ Блока возникает психологически сниженный — как образ героя своего времени:

Тебе улыбнется презрительно Блок –

Трагический тенор эпохи.

«Памятник началу века» и «трагический тенор эпохи» представляют для Ахматовой два диалектически взаимосвязанных аспекта образа Блока как «человека-эпохи».

А. Ахматова была несомненно связана с эпохой, сформировавшей ее как поэта, — с так называемым серебряным веком русской художественной культуры. Можно с уверенностью сказать, что на творчество поэта огромное влияние оказало поэтическое наследие символистов. Но творчество ее отлично от поэзии символистов, восприняв словесное искусство символической эпохи, она приспособила его к выражению новых переживаний, вполне раздельных, конкретных, простых и земных.

Не вызывает также сомнения, что на Ахматову оказал влияние «человек эпохи» символист А. Блок. Ее глубинное отношение к творчеству Блока проявилось не в воспоминаниях, а в поэзии, во всей ее художественной системе. По своему духу и поэтике Ахматова, особенно в ранний период, была далека от Блока и шла собственным путем. Поэзию Ахматовой соединяла с поэзией Блока не столь явная преемственность, творческая эстафета, сколько “диалектическая связь — зависимость, проявляющаяся в отталкивании и преодолении". Однако важным свидетельством о восприятии Ахматовой Блока в разные периоды ее жизни является также прямое содержание ее стихотворений, относящихся к поэту.