Лекция: Сказ о пане Крикуне
Привольные, веселые у нас места. Хутор наш весь в садах утопает. А вокруг него, точно зеркала в зеленой оправе, тянутся рисовые чеки, дальше — бескрайнее море пшеницы звенит переливчатыми волнами, виноградники колхозные на сотни гектаров раскинулись… Прямо не верится даже, что всего полсотни лет назад были эти места самыми гиблыми и нежилыми.
Станица наша чуть подальше, на буграх расположилась. А здесь — вековые камыши шумели над ржавой болотной водой, птица всякая гнездилась да вечерами все звенело от лягушачьего гомона и тонкого комариного писка…
Наверное, на всей Кубани не было станицы беднее и непригляднее нашей. Каждый год казачьи наделы затопляла рыжая едкая плавневая жижа и урожаи у нас были такие, что хлеба хватало не больше чем до нового года. Вся станица кормилась рыбой, которой было в лиманах несметная сила, да дикой птицей. Каждый день во всех станичных хатах ели рыбу: рыбу пареную, рыбу жареную, рыбу вареную, рыбу соленую… Даже в муку бережливые хозяйки мешали молотую сушеную рыбу…
И вот как-то, лет за десять до Великой революции, прикатил в нашу станицу неизвестный человек, поговорил с атаманом, распил с ним пару четвертей водки и уговорил собрать станичный сход. Собрались казаки на площадь, курят злой табак-самосад, пересмеиваются да поглядывают на маленького, худого, тонкошеего человечка, который о чем-то с атаманом шепчется.
Поднялся атаман, поднял руку и объявил:
— Слушайте, господа-казаки! Приезжий пан-сотник желают вам важное предложение сделать!
Тут выступил вперед приезжий, одернул черкеску, расправил торчащие усы, да вдруг как гаркнет на всю площадь таким зычным голосом, что казаки даже переглянулись — не другой ли кто-нибудь басит.
— Желаю я, господа-казаки, купить у вас вашу землю, — заявил приезжий.
— Землю? Да какую землю? Плавни, что ли? — удивились казаки.
— Точно, плавни! — кивнул маленькой головой пан сотник.
И дальше сообщил он нам, что покупает у станицы по десять копеек за десятину сто десятин гиблых плавней, среди которых, точно кротовая куча, торчал один-разъединственный незатопляемый холмик.
— А больше, пан, не купите? — спросил чей-то голос. — А то ведь на десять рублей и по шкалику водки на казака не выйдет!
— Это уж моя забота, чтобы каждый станичник глотку смог промочить! — ответил пан.
В тот же вечер наши казаки пропили деньги, вырученные за землю, а пан сотник стал хозяином ста десятин Диких плавней.
Прошло немного времени, а новый пан расчистил кротовую кучу от камыша и построил на ней целый хутор. Целыми днями покрикивал он на плотников и приказчиков, которых нанял на какой-то случай целый десяток. И громовой голос пана далеко разносился над плавнями. Тогда и прозвали наши казаки своего нового соседа паном Крикуном, а новый хутор — Крикуновым.
Разные слухи ходили о пане Крикуне. Одни говорили, что он хочет гнать водку из камыша, другие — что будет он разводить в плавнях диких кабанов, а третьи утверждали, что надумал Крикун раскапывать курган, на котором стоит его хутор, потому что закопан в этом кургане заветный турецкий клад…
Все стало ясным, когда приехали в нашу станицу переселенцы с Воронежчины и Тамбовщины. Оказалось, что послал пан Крикун своих приказчиков в те места, где не хватало земли. Собирали приказчики мужиков и начинали соловьями разливаться; есть мол, земля на Кубани — плодородная, богатая, только немного дикой травой заросла. Можно эту землю получить в аренду у пана Крикуна совсем дешево — всего по пяти рублей за десятину в год. А через пять лет перейдет земля к арендатору на веки вечные… И еще добавляли разные разности про горячее кубанское солнце, про кавуны и дыни, сладкие, как мед, про рыбу, которую ловят казаки просто шароварами…
У многих от этих посулов кружилась голова. Продавали мужики свои избы и живность, платили деньги приказчикам — и целыми семьями ехали на привольную Кубань.
Выходило все почти так, как пели соловьи-приказчики; солнца было вдоволь, земли пан Крикун нарезал без отказа. Но только по земле этой нельзя было ходить, а приходилось ездить на лодках-плоскодонках…
— Вот она — земля-землица! — громогласно трубил пан Крикун. — Жирная, целинная, плодородная — гляньте, какие камыши на ней растут! Приходите — и владейте, пользуйтесь моей добротой, ведь за бесценок я ее вам отдаю! А что вода на ней — так это ничего! Вот к осени подсохнет трохи, тогда беритесь, насыпайте валы, копайте канавы — и будет у вас своя землица!
Нарезал пан новоселам участки гнилых плавней и начинали они «добывать себе землю». Хочешь, не хочешь, а начинай осушать плавни — хозяйство продано, деньги потрачены, куда с семьей денешься?
Целыми семьями, со стариками и детишками, принимались переселенцы корчевать камыши, насыпать валы и копать канавы. Работали, пока сил хватало, от света до темноты. Дрожали от лихой болотной лихорадки, стонали от боли в застуженных ногах и руках, но работали. Чтобы с голоду не помереть, копали белые толстые корни чакана и пекли их на огне. Еще ни одной десятины земли не было осушено, а возле Крикуновского хутора уже целое кладбище образовалось, где в топкой болотной трясине лежали тела погибших от непосильного труда, от лихорадки и голода…
Тут пополз по станице слушок, что новоселы чуть было не убили обманувшего их пана. Захватили они его на охоте, в плавнях, и начали требовать обратно свои деньги. А когда отказал им Крикун, бросились они на него с лопатами и топорами, еле ушел от них пан на легкой лодке-плоскодонке.
Видать, эти слухи были верными, потому что приехал в скорости пан Крикун в нашу станицу и стал нанимать молодых казаков себе в охрану. К этому времени сдохла у нас корова, а потому и определил меня батька к пану Крикуну в охранники.
Служба у нас была нетрудная, кормил нас пан хорошо, по воскресеньям ставил нам по чарке водки, разговаривал с нами льстиво и ласково. Но уж больно муторно было ходить за паном с винтовкой за плечами да чувствовать, как тебя люди недобрыми взглядами колют…
Весной пошли плавни в атаку на отвоеванные у них земли. Мелкие канавы не успевали отводить воду, заплывали вязкой и липучей грязью. Вода прорывала валы и затопляла осушенные участки. Люди из сил выбивались, а пан Крикун похаживал, крутил свои тараканьи усы да покрикивал:
— Бог в помощь, православные! Кто не поленится, того озолотит матушка-землица! Вон какая она жирная да плодородная!
В ту пору сдружился я с одним новоселом, таким же, как я, молодым хлопцем. Шел я как-то из станицы на хутор. А пройти можно было только по гребню вала, насыпанного переселенцами. По одну сторону вала, совсем близко, возле самых ног, колыхалась плавневая вода, и сквозь нее зеленая щетина камыша пробивалась. А с другой стороны, на дне осушенных котлованчиков, копошились люди — перекапывали мокрую землю, корчевали длинные корни камыша, укрепляли валы…
И вот дошел я до места, где вал опустился, оплыл в размякшую землю. Целая семья старалась закрыть промоину, чтобы вода не затопила осушенный участок. Беловолосый костлявый хлопец и рослая, но худая женщина таскали на носилках землю. Широкоплечий, сгорбившийся человек, похожий на кряжистый дуб, задыхаясь, сбрасывал землю в промоину прямо в пузырящуюся, грязную воду.
В нашей станице всякий знал, как надо валы насыпать и промоины в них гатить, недаром мы жили в самих плавнях. Я как глянул, так сразу понял, что делают люди бесполезное дело. Они носят землю, а вода глотает ее и вал еще больше оползает.
Скинул я тогда пояс с кинжалом, сбросил черкеску и сапоги, закатал повыше шаровары и давай помогать новоселам. Перво-наперво крикнул я хлопцу:
— Эй, однокашник! А снопы камыша у вас найдутся?
Вскинул на меня хлопец голубые удивленные глаза и ответил:
— Есть камыш…
— Так давай его сюда скорее!
— Зачем?
— Давай, давай! Не разговаривай!
Послушался хлопец и притащил пяток снопов сухого камыша. Я сразу этот камыш в промоину бросил. Вода снаружи прижала его к валу, тиной затянула и получилась хорошая пробка. Вскоре мы так закрыли промоину, что лучше и не нужно!
— Спасибо, казак! — низко поклонился мне пожилой новосел.
— Да за что тут! — отмахнулся я, надевая сапоги и черкеску.
— Вот оно что, видать, и среди казаков есть добрые люди! — удивленно проговорил хлопец. — Даже среди тех, кто пана-кровососа охраняет…
— Когда жрать станет нечего, черта возьмешь охранять, не то что пана, — ответил я.
— Что верно, то верно! — вздохнул пожилой.
С этого и началась наша дружба с Михайлой Миляковым. Начал я похаживать в маленькую глиняную хату, в которой жил Михайло, его отец, мать да трое маленьких братишек моего друга. Ходил, конечно, я с оглядкой, тайком, чтобы не пронюхал о нашей дружбе пан Крикун, который никак не одобрял, чтобы его охранники с мужиками якшались.
В ту осень сманили приказчики пана еще десятка два семей и посадили их в плавни. А через год пан Крикун уже сумел сдать в аренду всю свою землю и прикупил еще две сотни десятин. С того времени приказал он, чтобы звали его паном-помещиком…
На четвертый год случилась в семье моего друга большая беда — умер от лихой трясучки-малярии отец Михайлы.
Но Михайло хоть и сильно горевал, а не пришел в отчаяние. Остался он старшим в семье и твердо решил сохранить за собой землю, которую он со своим батькой и матерью отвоевали у плавней. К этому времени наловчился он выращивать помидоры и получал добрые урожаи.
Через год, когда подошла пора пану отдавать землю навечно тем новоселам, которые сумели победить темную силу плавней, начались у нас на хуторе недобрые дела. Одного переселенца, осушившего целых три десятины, нашли в плавнях мертвым, с простреленной головой. Второй ушел в плавни на охоту — и не вернулся, исчез безо всякого следа. Третьего кто-то кинжалом убил… А семьи этих новоселов пан Крикун согнал с земли и сделал своими батраками…
Черные слухи поползли по хутору. А мы, казаки, служившие охранниками у пана, приметили, что один из нашего же брата вредный такой гнилозубый казачишка вдруг заважничал и разбогател. Завел он себе новую, нарядную черкеску, кинжал серебряный с чернью, кубанку серебристого мелкого курпея. И деньги у него завелись, да не только серебряные, но и золотые… Шептались люди, что по приказу пана Крикуна этот самый казачишка порешил новоселов, чтобы пан мог сохранить за собой осушенную ими землю. Но мало ли что говорят люди, а ведь не пойманный — не вор…
Случилось мне как-то летом поехать на охоту в плавни, к Черной трясине, на остров, где водились дикие кабаны. Добрался я туда на плоскодонке, подчалил и вылез на топкий берег. Тихо на островке, так тихо, словно вымерло все живое.
Только-только я зарядил пулевыми патронами оба ствола отцовской двухстволки, как вдруг грохнул где-то неподалеку сначала один выстрел, потом второй… И сейчас же затрещали, зашептались тревожно камыши…
«Охотник, видать, кабана подранил, — подумал я. — Уходит зверь к Черной трясине… Надо его перестреть!»
И пустился я бегом наперерез зверю… Бежал-бежал, выскочил на крутой бережок, что обрывается прямо в Черную трясину, и чуть не споткнулся о человека.
Лежал человек на животе, уткнув окровавленную голову в колючую осоку, и только худая спина его то поднималась, то опадала от тяжелого дыхания.
Отложил я ружье и осторожно перевернул раненого. Гляжу — передо мной мой друг, Михайло Миляков. Посмотрел он на меня и словно ледяные иглы сверкнули в его голубых глазах.
— Ну, что же! Добивай! Не мучай только! — прохрипел Михайло.
— Да ты что! — удивился я. — В своем ли ты уме? Что я, бандит-душегубец какой-то? Кто это тебя так разделал?
— Пан Крикун! — хрипло прошептал Михайло. — Он и еще один охранник… Гнилозубый такой, похожий на гадюку… Беги скорее, а то они и тебя порешат, чтобы свидетеля не было.
Но, конечно, не мог я бросить раненого на верную погибель, не этому учат наши древние казачьи обычаи. Закинул я ружье за спину, поднял Михаилу на руки и зашагал в камыши.
Только сделал несколько шагов — вдруг слышу совсем рядом зычный голос пана Крикуна:
— Здесь он где-то… Никуда он далеко не мог уйти…
— Точно, пан-помещик, — мерзко захихикал гнилозубый. — Сейчас найдем и добьем этого подранка… А могила надежная рядом — Черная трясина.
Тут меня, словно кипятком, гневом обожгло, даже дышать трудно стало.
Опустил я осторожно раненого на землю, взвел у ружья курки — и жду, смотрю вперед сквозь камыши.
И вот вышли из камышей на бережок оба злодея — веселые, довольные. Идут — папиросочки панские курят, дымок синий пускают. Впереди — гнилозубый с винтовкой, а за ним — пан с охотничьим ружьем.
Тут я шагнул вперед, поднял ружье и приказал:
— Бросай оружие, убийцы!
Гнилозубый ахнул, попятился и сразу с берега в трясину свалился, только брызги полетели…
А пан Крикун в лице переменился, но ружья не бросил. Глянул он на меня и говорит, только голос у него вроде хрипловатый стал:
— Ну, что ты, казак! Ты же мой хлеб ешь! Помоги мне — озолочу, пятьсот рублей выложу!
— Нет, пан! Бросай ружье! Я тебя сейчас к атаману в станицу доставлю…
— Да ты что, одурел? — прежним гулким басом рявкнул пан Крикун. — Что же это, из-за какого-то хамсела ты меня, брата-казака в правление потащишь?
Тут словно какая-то сила швырнула меня на землю. А пан Крикун вскинул ружье да из обоих стволов пальнул в меня, пули над головой просвистели.
Ну, и я не остался в долгу. Только он мимо выстрелил, а я его первой же пулей достал.
Покачнулся пан, упустил ружье, шагнул назад… И тоже свалился в трясину…
Подбежал я к откосу, а внизу, в жидкой, черной грязи только пузырки булькают…
Отвез я раненого Михайлу домой, сам вернулся на хутор. Так никто и не узнал, куда девался пан Крикун…
А Михайло Миляков, мой самый лучший и верный дружок, и сейчас живой и здоровый.
За годы Советской власти изменился наш хутор — не узнаешь. Могучие машины осушили гнилые плавни, жадные до труда руки человеческие превратили гиблую землю в богатые сады, виноградники, рисовые плантации и пшеничные поля.
Только Черная трясина, в которой погиб проклятый пан и его злодей-прислужник, еще существует. Но это проклятое место стало маленьким болотцем, которое с каждым годом становится все меньше и меньше. Скоро и оно исчезнет…