Лекция: КОРОНАЦИЯ, ИЛИ ПОСЛЕДНИЙ ИЗ РОМАНОВ 9 страница
Приглядевшись, я заметил, что с улицы ответвляется покатый съезд в ворота, много ниже уровня мостовой. Спиной к воротам стоял и лузгал семечки какой-то парень в таком же, как у Фандорина, картузе.
— Часовой? — догадался я.
— Да. Подождем.
Не знаю, сколько времени продолжалось ожидание, потому что мой хронометр остался в ливрее (вот еще к списку убытков: серебряный наградной брегет, его было жальчее всего), но не час и не два, а больше — я уж и подремывать стал.
Вдруг я не столько услышал, сколько почувствовал, как Фандорин напрягся всем телом, и мою дрему сразу как рукой сняло.
Снизу донеслись приглушенные голоса.
— Шило, — сказал один.
— Лузга, — откликнулся другой. — Проходь. С цидулкой?
Ответа на этот непонятный вопрос я не расслышал. Приоткрылась и снова закрылась дверца, врезанная в ворота, и снова стало тихо. Часовой зажег цигарку, его лаковый козырек тускло блеснул в лунном свете.
— Всё, пошел, — шепнул Фандорин. — Ждите здесь. Если махну — спускайтесь.
Минут через десять к дому разболтанной походочкой приблизилась узкая фигура. Оглянулась через плечо, пружинисто сбежала к часовому.
— Здорово, москва. Стенку сторожишь? Разумеется, это был Фандорин, но в его речи зачем-то появился явный польский выговор.
— Вали куда шел, — неприязненно ответил тот, суя руку в карман. — Или пером брюхо пощекотать?
— Для цёго пером? — засмеялся Фандорин. — На то шило есть. Шило, сразумел?
— Так бы и говорил, — проворчал часовой, вынимая руку. — Лузга. Ты чей будешь, полячок? Из этих, что ли, из варшавских?
— Из этих. Мне к Культе.
— А нету его. И нынче не сулился. Завтра, грил, к ночи ждите. — Бандит понизил голос (но в тишине все равно было слышно) и с любопытством спросил. — Говорят, лягаши зарыли вашего главного?
— Точно, — вздохнул Фандорин. — И Близну, и ёсче троих хлопцев. Где Культя-то, слышь? Дело у меня до него.
— Он мне докладов не сказывает. Сам знаешь, полячок, какие теперя тулумбасы. Шныркает где-то, с утрянки носу не казал. Но завтра железняк будет. И нашим всем на сход объяву дал… Вас, варшавских, много осталось?
— Та трое, — махнул рукой Фандорин. — Вацек Кривой за голована. А ваших?
— С Культей считай семеро. Чё за майдан завтра, не знаешь?
— Не-а. Нам ницёго не ломят, за сявок держат… Кликуха твоя как, москва?
— Кода. А ты кто?
— Стрый. Поручкаемся?
Они пожали друг другу руки, и Фандорин, поглядев по сторонам, сказал:
— Вацек про дохтура какого-то базарил. Не слыхал?
— Не, про дохтура балаки не было. Культя про какого-то большого человека сказывал. Я ему, какой такой человек? Да у него разве дознаешься. А про дохтура не базарил. Что за дохтур-то?
— Бес его знает. У Вацека тож болтало короткое. Так нет Культи?
— Сказано, завтра к ночи. Да ты захода., побазлань с нашими. Только у нас, Стрый, не как на других малинах — вина не нальют.
— А в черви-козыри?
— Нет такого заводу. За картишки Культя с ходу яблоком в сопло. Слыхал про яблоко-то?
— Кто ж про него не слыхал… Не, не пойду. У нас веселее. Завтра зайду. К ночи, говоришь?
Тут издали — от немецкой кирхи, что смутно темнела вдали — донесся бой часов. Я насчитал двенадцать ударов.
Мая
— Вот прямо на энтот таратай и подваливай, — сказал Кода, мотнув головой в сторону кирхи. — Культя наказал сходу аккурат в полночь быть. Ладно, полячок, еще позыримся.
Фандорин вразвалочку пошел прочь, а меня пихнул в бок японец, показав жестом, что пора слезать с крыши.
Про то, как я, теперь уже в полной темноте, спускался по водостоку, рассказывать не буду. О таком лучше не вспоминать. Ободрал руки, вконец дорвал многострадальные кюлоты, да еще и спрыгнул прямо в лужу, но главное — руки-ноги не переломал, и то слава Тебе, Господи.
Долго, даже когда уже ушли с Хитровки, не могли нанять извозчика. Разглядев получше нашу компанию, ночные ваньки, ни слова не говоря, нахлестывали своих лошадок и исчезали в ночи. Причем у меня создалось впечатление, что наибольшее сомнение у извозчиков вызывали не Фандорин с Масой, а именно моя оборванная и перепачканная персона.
Наконец, сели — уже у самой Китайгородской стены. Всю дорогу я волновался, что Эраст Петрович снова откажется платить, а у меня самого не было ни гроша.
Но нет, на сей раз он расплатился, и даже щедрее нужного, словно за обе ездки сразу.
Идти через ворота в моем нынешнем виде мне представлялось неуместным, и я с некоторым смущением предложил снова перелезть через ограду, хотя, видит Бог, за минувший день налазился по заборам и крышам уже более чем достаточно.
Однако Фандорин, глядя на ярко освещенные окна Эрмитажа, просвечивавшие сквозь деревья, покачал головой:
— Нет, Зюкин, пойдемте-ка мы лучше через ворота. А то, пожалуй, еще п-подстрелят.
Лишь теперь я сообразил, что горение окон в столь поздний час — признак странный и тревожный. Около ворот кроме обычного привратника стояли еще двое в штатском. А, приглядевшись, я заметил, что и в саду, по ту сторону ограды маячат какие-то фигуры. Господа из дворцовой полиции, больше некому. Это могло означало только одно: в Эрмитаж среди ночи зачем-то пожаловал государь.
После долгих объяснений у входа, закончившихся вызовом Сомова и унизительным опознанием моей личности (нужно было видеть выражение лица московского помощника, когда я предстал перед ним в этаком виде), нас пропустили, и, подходя по аллее к дому, я увидел несколько экипажей. Происходило явно что-то из ряда вон выходящее.
В прихожей меня ждало еще одно испытание: я лицом к лицу столкнулся с гувернанткой.
— Mon Dieu! — воскликнула она, захлопав глазами и от изумления забыв о нашем уговоре объясняться только по-русски. — Monsieur Zyukin, qu'est-ce qui c'est passe? Et qui sont ces hommes? C'est le domestique japonais? (Боже! Господин Зюкин, что случилось? И кто эти люди? Это японский слуга? (фр.))
— Это я, мадемуазель, — поклонился Фандорин. — Мы с Афанасием Степановичем совершили небольшой вояж по московским д-достопримечательностям. Но это пустое. Расскажите лучше, как прошла ваша встреча. Видели ли вы мальчика?
Тогда-то я и узнал обстоятельства, при которых ее величество лишилась своего сапфирового склаважа.
— Скверно, что жандармы пустились в погоню, озабоченно произнес Эраст Петрович. — Делать этого ни в коем случае не следовало. Опишите к-карету.
Мадемуазель, наморщив лоб, сказала:
— Чёхный, пыльный, окно с rideau… На колесо восемь rais… Иголка?
— Спица, — подсказал я.
— Да-да, восемь спица. На двехь, нет, двехца — хучка из медь.
— Правильно! — вскричал я. — Ручка на дверце кареты, которую я видел, была в виде медного кольца! Фандорин кивнул:
— Что ж, они два раза использовали одну и ту же к-карету. Линд слишком в себе уверен и слишком невысокого мнения о русской полиции. Это неплохо. Опишите человека, который отобрал у вас ридикюль.
— Высокий. Глаза кохичневые. Нос немножко кхи-вой. Усы и бохода хыжие, но по-моему ненастоящие, склеенные. Outre cela (Кроме того (фр.))… — Мадемуазель задумалась. — Ah, oui! Ходина на левый щека, вот тут. — И пальцем дотронулась до моей щеки, отчего я вздрогнул.
— Ладно, уже кое-что, — одобрил Эраст Петрович.
— А что тут происходит? Я видел п-перед домом экипажи царя и великих князей.
— Я не знаю, — жалобно произнесла мадемуазель, окончательно переходя на французский. — Мне ничего не говорят. Все смотрят так, будто я во всем виновата. — Она обхватила себя за локти, сглотнула и сказала уже сдержанней. — Кажется, случилось что-то ужасное. Час назад в дом доставили какой-то пакет, маленький, и все забегали, зазвонили телефоны. Полчаса назад прибыл его величество, а только что приехали принцы Кирилл и Симон...
В этот миг в прихожую выглянул полковник Карнович: брови насуплены, губы напряженно поджаты.
— Фандорин, это вы? — спросил он. — Мне сообщили о вашем прибытии. Что за идиотский маскарад? Все в джентльмена-сыщика играете? Вас ожидают. Извольте привести себя в надлежащий вид и немедленно ступайте в большую гостиную. И вы, сударыня, тоже.
Эраст Петрович и мадемуазель удалились, а Карнович, оглядев меня с головы до ног, брезгливо покачал головой:
— Ну и видок у вас, Зюкин. Где вы пропадали? Чем занимался Фандорин? Это очень кстати, что он взял вас в конфиденты. Да говорите же, мы ведь с вами из одного ведомства.
— Всё пустое, ваше высокоблагородие, — соврал я, сам не знаю почему. — Только время зря потратили. Кто прислуживает его величеству и их высочествам?
— Камердинер государя и дворецкий Симеона Александровича.
Ах, как стыдно!
Никогда еще я не умывался и не переодевался с такой скоростью. Уже через десять минут, приведя себя в порядок, я тихо вошел в гостиную и поклоном поблагодарил Фому Аникеевича и Дормидонта.
На столе не было ни напитков, ни закусок — только пепельницы и еще какой-то распечатанный пакет коричневой бумаги, совсем небольшой. На всякий случай я взял с бокового столика поднос, стал расставлять бокалы, а тем временем украдкой пробежал взглядом по лицам присутствующих, пытаясь угадать, что произошло.
Государь нервно курил папиросу. Кирилл Александрович устало потирал веки. Генерал-губернатор барабанил пальцами по столу. Георгий Александрович неподвижным взглядом смотрел на пакет. Павел Георгиевич выглядел нездоровым — губы дрожат, в глазах слезы. Но больше всего напугала меня мадемуазель Деклик: она сидела, закрыв руками лицо, плечи ее тряслись, и сквозь сжатые пальцы прорывались судорожные всхлипы. Никогда еще я не видел ее плачущей навзрыд и даже не мог представить, что такое возможно.
Обер-полицмейстер сидел поодаль от остальных, рядом с бесстрастным Карновичем, и беспрестанно вытирал платком лоб и залысины. Он вдруг икнул, залился багровой краской и пробормотал:
— Прошу извинить.
После чего немедленно икнул снова. В полной тишине неприличный звук был отчетливо слышен.
Мне сделалось очень страшно. Так страшно, что я покачнулся. Господи, неужели...?
— Можно взглянуть? — спросил Фандорин, нарушив молчание.
Эраст Петрович, очевидно, вошел в гостиную одной или двумя минутами ранее меня. Он переоделся в строгий английский сюртук и даже успел повязать галстук.
На что он собрался взглянуть? На очередное письмо от Линда?
— Да, — угрюмо позволил Кирилл Александрович, видимо, по обыкновению взявший на себя роль председательствующего. — Полюбуйтесь.
Фандорин вынул из пакета маленький сверточек, размером с леденец. Развернул, и я увидел внутри что-то маленькое, бело-розовое. Эраст Петрович быстро достал из внутреннего кармана лупу и склонился над столом. Выражение его лица стало таким, будто он надкусил лимон.
— Это т-точно палец его высочества? Серебряный поднос выпал из моих рук, бокалы разлетелись вдребезги. Все, дернувшись, обернулись в мою сторону, а я даже не извинился — едва успел схватиться за край столика, чтобы не упасть.
— Что за дурацкий вопрос! — сердито буркнул Симеон Александрович. — Конечно, это мизинец Мики! Чей же еще?
Ко мне, неслышно ступая, приблизился Фома Аникеевич, поддержал за локоть. Я благодарно кивнул ему — мол, сейчас пройдет.
— Послушайте, что сказано в письме, — сказал Кирилл Александрович, и я только теперь разглядел, что перед ним лежит листок бумаги.
Великий князь надел пенсне и прочитал послание, как и предыдущие, написанное по-французски:
Господа, вы, кажется, до сих пор не поняли, что я не шучу.
Надеюсь, эта маленькая бандероль убедит вас в серьезности моих намерений. Отрезанный палец — наказание за то, что ваши люди снова нарушили договоренность. В следующий раз, если повторится нечестная игра, мальчику отрежут ухо.
Теперь о нашем деле. В качестве очередного взноса меду от вас малый бриллиантовый букет с шпинелью из коллекции императрицы. Гувернантка должна быть на мессе в Храме Христа Спасителя, начиная с трех часов пополудни. Разумеется, одна.
Если будет слежка — пеняйте на себя.
Искренне ваш, Доктор Линд.
Больше всего меня потрясла поразительная осведомленность злодея о содержимом coffret ее величества. Малый бриллиантовый букет с шпинелью являл собой истинное украшение императорской рентерии; в свое время он достался короне с приданым невесты Павла Петровича, будущего государя Павла I. Этот шедевр великого ювелирного искусства XVIII столетия ценится не столько за размер и чистоту составляющих его камней, сколько за красоту и изящество. На мой вкус, во всей Бриллиантовой комнате не было драгоценности прекрасней этой.
— Господи, бедная Алиса, — тоскливо произнес император. — Она так страдает из-за пропажи склаважа...
Его величеству следовало бы посочувствовать, в особенности если учитывать нрав царицы, но в ту минуту я был не в состоянии испытывать жалость к кому-либо кроме бедного маленького Михаила Георгиевича.
— Мы все уже высказались, Фандорин, — довольно бесцеремонно перебил государя Кирилл Александрович. — Что думаете вы? Теперь видно, что вы были правы. Линд — истинное чудовище, он не остановится ни перед чем. Что нам делать?
— Ах, бедняжка Мика. — Царь сокрушенно поник головой.
— Мика, конечно, бедняжка, — ударил кулаком по столу Симеон Александрович, — но ты, Ники, лучше бы себя пожалел. Если мир узнает про то, что какой-то проходимец во время коронации русского царя похитил твоего кузена и режет его по кусочку, как колбасу...
— Сэм, опомнись! — громовым голосом взревел Георгий Александрович. — Ты говоришь о судьбе моего сына!
— Я говорю о судьбе нашей династии! — в тон ему ответил генерал-губернатор.
— Дядя Сэм, дядя Джорджи! — примирительно воздел руки его величество. — Давайте послушаем господина Фандорина.
Эраст Петрович взял со стола пакет, повертел его и так, и этак.
— Как д-доставлен?
— Как и прежние, — сказал Кирилл Александрович. — Обычной почтой.
— И снова нет штемпеля, — задумчиво произнес Фан-дорин. — Допрошен ли почтальон? Полковник Карнович ответил:
— Не только допрошен, но за всеми тремя почтальонами, поочередно доставляющими городскую корреспонденцию в Эрмитаж, установлена слежка, еще со вчерашнего дня. Ни в чем подозрительном не замечены. Более того, сумки с почтовыми отправлениями, посылаемые с городского почтамта в здешнюю почтовую часть, всё время находятся под наблюдением переодетых агентов. Никто из посторонних к сумке не приближался ни на отрезке пути от Мясницкой до Калужской, ни позднее, когда почтальон отправился по адресам. Откуда появляются послания Линда — непонятно. Истинная загадка. — Что ж, пока мы ее не разрешили, действовать нужно так, — мрачно сказал Эраст Петрович. — Букет отдать. Это раз. Никакой слежки за людьми Линда. Это два. Вся надежда на наблюдательность мадемуазель Дек-лик — к счастью, весьма острую. Это три. Ничего больше п-порекомендовать не могу. Теперь малейшая неосторожность со стороны полиции, и вы получите не ухо, а труп мальчика вкупе с мировым скандалом. Линд взбешен, это очевидно.
Все, как сговорившись, взглянули на гувернантку. Она уже не плакала и лицо ладонями не закрывала. Ее черты показались мне застывшими, будто бы высеченными из белого мрамора.
— Je ferai tout mon possible (Я постараюсь (фр.)), — тихо сказала она.
— Да-да, — просительно молвил государь, — Вы уж постарайтесь. А мы с Алисой будем молиться Всевышнему. И немедленно начнем поститься. Так и по древнему обычаю перед коронацией положено...
— Вот и отлично, каждый внесет посильный вклад, — угрюмо усмехнулся Кирилл Александрович. — Полковника Ласовского от руководства розыском следует отстранить. (При этих словах обер-полицмейстер икнул еще громче прежнего, но уже больше не извинялся.) Ответственность будет снова возложена на вас, Карнович, но только уж теперь никакой опрометчивости. Пусть будет так, как сказал Фандорин. Вы, Карнович, временно переселитесь в Эрмитаж и будете вести розыск отсюда. В Александрийском дворце слишком много визитеров. Зюкин, найди полковнику какую-нибудь комнату и проведи туда телефон. И всё, давайте разъезжаться. Завтра у всех нас трудный день, а тебе, Ники, нужно принимать послов. Ты должен держаться безупречно.
***
После убытия высоких гостей, я еще долго отпаивал чаем их высочеств, причем было пролито немало слез — в основном Павлом Георгиевичем, но и Георгий Александрович не раз утирал обшлагом мясистые щеки, что же до меня, то я совершенно расклеился. Дважды был вынужден поспешно покинуть гостиную, чтобы не расстраивать великих князей еще больше своей перекошенной от рыданий физиономией.
В четвертом часу ночи, когда я, едва живой от усталости и переживаний, брел по коридору, направляясь к себе, у фандоринской двери мне попался господин Маса в весьма странной позе. Он сидел на полу, сложив ноги калачиком, и сонно клевал носом.
Я удивленно остановился и тут вдруг услышал, что из комнаты доносятся приглушенные всхлипы.
— Почему вы не внутри, а здесь? — спросил я. — Кто там, у господина Фандорина?
Страшное подозрение заставило меня забыть обо всех прочих потрясениях.
— Позвольте, мне нужно кое-что сообщить господину Фандорину, — решительно объявил я и взялся за дверную ручку, однако японец, проворно поднявшись, преградил мне путь.
— Нерьзя, — заявил он, уставившись на меня своими черными глазками. — Господзин прачет. Отень из-за парьтика передзивает. Смотречь нерьзя. Стыдно.
Лжет, я сразу понял, что он лжет!
Ничего более не говоря, я взбежал в бельэтаж и постучал в дверь Ксении Георгиевны. Никакого ответа. Осторожно открыл замок мастер-ключом. Пусто. И постель не тронута.
У меня все так и поплыло перед глазами. Она там, наедине с этим покорителем сердец!
Господи, научи и вразуми. Что за испытания обрушил Ты на дом Романовых!
Я поспешил в привратницкую, куда часом ранее разместил полковника Карновича, перетянув туда же телефон из прихожей.
Начальник дворцовой полиции открыл мне в одной рубашке и без всегдашних темных очков. Глаза у него оказались маленькие, острые, с красными веками.
— Ну что, Зюкин? — прищурился он. — Решили все-таки рассказать, что такое затевает ваш приятель?
— Ее высочество проводит ночь в комнате господина Фандорина, — шепотом доложил я. — Я слышал ее плач. И боюсь… что она сама туда пришла.
Карнович разочарованно зевнул:
— Это, конечно, очень пикантно, и я как начальник дворцовой полиции обязан знать, с кем проводят ночь Девицы императорской фамилии, однако вы могли бы сообщить мне об этом и утром. Я, Зюкин, представьте себе, лег немного поспать.
— Но у ее высочества есть жених, принц Олаф! И потом, она — девица! Господин полковник, может быть, еще не поздно воспрепятствовать!
— Ну уж нет, — снова зевнул он. — Вмешиваться в сердечные дела великих княжон себе дороже. Нашему брату подобных неделикатностей не прощают. А что до девицы, то была девица да, полагаю, вся вышла, — скривился в ухмылке Карнович. — От плача до утешения, как известно, дорожка короткая, а у вашего приятеля Фандорина репутация изрядного сердцееда. Ничего, от принца не убудет. Он ведь женится не на девице, а на доме Романовых. Невинность — ерунда. А вот что не ерунда — так это фандоринские фокусы. Очень уж я опасаюсь самочинных действий нашего Пинкертона. Если хотите помочь мне, а вместе со мной и государю, расскажите всё, что знаете.
И я рассказал — и про Хитровку, и про Культю, и про завтрашний бандитский сход.
— Чушь, — резюмировал Карнович, дослушав меня до конца. — Полная чушь. Так я, собственно, и предполагал.
О сне нечего было и думать. Я ходил взад-вперед по коридору бельэтажа, ломая пальцы. Одновременно боялся, что разбужу своим топтанием Георгия Александровича, и внутренне желал этого. Тогда он спросил бы, что я здесь делаю в этот глухой час и почему на мне нет лица, а я рассказал бы его высочеству всё, как есть.
Но надежда была мелкой и недостойной. После того, что пережил сегодня великий князь, я не мог обрушивать на него еще и это. Поэтому ходить я перестал и сел на лестничной площадке.
На рассвете, когда робкие нити новорожденного солнца пролегли от окна по зеркальному паркету, на лестнице раздались легкие шаги, и я увидел Ксению Георгиевну, кутавшуюся в легкую кружевную шаль.
— Афанасий, ты? — спросила она, не то чтобы не удивившись, а будто не придав особенного значения нашей встрече в такой необычный час.
Лицо у ее высочества было странное, никогда прежде мною не виденное — словно бы совсем новое.
— Как невероятно всё, — сказала Ксения Георгиевна, садясь на ступеньку. — Жизнь такая странная. Ужасное и прекрасное рядом. Я никогда не чувствовала себя такой несчастной и такой счастливой. Я чудовище, да?
У ее высочества были распухшие глаза и губы. Ну, глаза — это от слез. А губы?
Я только поклонился, но ничего не ответил, хотя очень хорошо понял смысл ее слов. Если бы осмелился, то сказал бы: «Нет, ваше высочество, чудовище не вы, а Эраст Петрович Фандорин. Вы же всего лишь юная, неопытная девица».
— Спокойной ночи, ваше высочество, — в конце концов вымолвил я, хотя ночь уже кончилась, и отправился к себе.
Не раздеваясь сел в кресло и какое-то время тупо сидел, слушая, как щебечут утренние птицы, имена которых я не знал. Быть может, соловьи или какие-нибудь дрозды? Никогда не разбирался в подобных вещах. Слушал-слушал и не заметил, как уснул.
***
Мне приснилось, что я — электрическая лампа и должен освещать залу, в которой кружатся вальсирующие пары. Сверху мне было отлично видно сияние эполет, блеск алмазных диадем, золотые искорки на мундирном шитье. Играла музыка, под высокими сводами перекатывалось эхо множества голосов, сливавшихся в неразличимый гул. И вдруг я заметил, как столкнулись две пары. Потом еще и еще. Кто-то упал, кого-то подхватили на руки, но оркестр играл все быстрее и быстрее, и кружение танцующих ни на миг не прекращалось. Внезапно я понял, в чем дело — я плохо справляюсь со своей работой, мой свет слишком тускл, от этого и происходит беспорядок. Охваченный паникой, я напрягся, чтобы гореть ярче, но у меня ничего не получилось. Наоборот, в зале с каждой секундой делалось сумрачней. Прямо навстречу друг другу неслись, кружась, две блистательные пары — и не видели, что столкновение неминуемо. Я не знал, кто это, но судя по тому, как почтительно расступилась остальная публика, то были не обычные гости, а августейшие особы. Сделав над собой неимоверное усилие, так что зазвенела тонкая стеклянная оболочка, я весь напрягся — и свершилось чудо: я сам и весь мир вокруг наполнились ослепительным, всеозаряющим светом. Острейшее блаженство этого волшебного мгновения заставило меня вострепетать, закричать от восторга — и проснуться.
Я открыл глаза и тут же зажмурился от ярчайшего солнца, очевидно, только сию секунду достигшего моего лица.
Последние перекаты химерического восторга немедленно сменились испугом: судя по тому, как высоко в небе стоял сияющий диск, время было позднее. Во всяком случае, час завтрака наверняка уже миновал.
Я охнул, вскочил на ноги и лишь теперь вспомнил, что все еще освобожден от хозяйственных обязанностей — ими временно занимается Сомов. А затем, прислушавшись, обратил внимание на то, как тихо в доме.
Ну да, разумеется. Все легли так поздно, что, судя по всему, никто еще не вставал.
Умывшись и освежив одежду, я прошел по службам и убедился, что слуги во всяком случае не спят и стол к завтраку уже накрыт.
Вышел во двор проверить, готовы ли экипажи к выезду, а заодно завернул и в сад — нарвать тюльпанов для Ксении Георгиевны и анютиных глазок для мадемуазель Деклик.
На лужайке мне повстречался господин Фандорин. Вернее, я увидел его первым и безотчетно спрятался за дерево.
Эраст Петрович снял белую рубашку, сделал руками какие-то мудреные движения и вдруг, подпрыгнув, повис на нижней ветке раскидистого клена. Немного покачался и стал выделывать нечто совершенно фантастическое: перелетать с ветки на ветку, ловко перебирая руками. Подобным манером он совершил полный оборот вокруг клена и проделал ту же процедуру еще раз.
Я не мог оторвать глаз от его поджарого, мускулистого тела, испытывая жгучее, совершенно несвойственное мне чувство клокочущей и бессильной ярости. О, если б я был колдуном, я немедленно превратил бы этого человека в какую-нибудь обезьяну — пусть тогда скакал бы себе по деревьям сколько захочет.
Сделав усилие, я отвернулся и заметил, как в одном из окон первого этажа откинулась штора. Кажется, это была комната мистера Карра. Тут же я разглядел и самого англичанина. Он неотрывно смотрел на фандоринскую гимнастику: губа закушена, пальцы ласкающим движением гладят стекло, и выражение лица самое мечтательное.
День, начавшийся так поздно, тянулся с мучительной неторопливостью. Я пробовал занять себя заботами по дому и подготовкой к грядущим приемам, раутам и церемониям, но вскоре отказался от всех ответственных дел, ибо ими нужно заниматься всерьез и с полной сосредоточенностью, а мои мысли были бесконечно далеки от обсуждения меню, полировки столового серебра и проветривания парадных мундиров и платий.
Мне так и не удалось перемолвиться словом с мадемуазель, потому что с ней неотлучно находился Карнович. Всё что-то втолковывал ей по поводу очередной встречи с похитителями, а в два часа пополудни гувернантку посадили в экипаж и увезли — я только видел со спины, как она, высоко подняв голову, спускается по ступеням крыльца. В руке сумочка, а там, надо полагать — Малый бриллиантовый букет, прекрасное произведение работы лейб-ювелира Пфистера.
Когда мадемуазель уезжала, я сидел на скамейке в компании мистера Фрейби. Незадолго перед тем, снедаемый тревогой, вышел пройтись вокруг дворца и увидел на лужайке английского батлера. На сей раз он был без книжки. Просто сидел и блаженно жмурился на солнце. Вид у мистера Фрейби был такой мирный и безмятежный, что я остановился, охваченный внезапной завистью. Вот единственный человек во всем этом обезумевшем доме, от кого веет нормальностью и здравомыслием, подумал я. И мне вдруг неудержимо захотелось с таким же, как у него, аппетитом просто понаслаждаться погожим днем, посидеть на нагретой солнцем скамейке, подставить лицо легкому майскому ветерку и ни о чем, ни о чем не думать.
Должно быть, британец каким-то таинственным образом угадал мое желание. Он открыл глаза, учтиво приподнял котелок и сделал приглашающий жест: мол, не угодно ли присоединиться. И ничего особенного, подумал я. Хоть нервы немного успокоятся.
Поблагодарил («тэнк ю»), сел. На скамейке оказалось и в самом деле чудо как хорошо. Мистер Фрейби покивал мне, я ему, и этот ритуал превосходно заменил светскую беседу, на которую в моем измученном состоянии у меня вряд ли хватило бы сил.
После того, как коляска увезла мадемуазель Деклик на Волхонку, к Храму Христа Спасителя, я было снова взволновался и заерзал на скамейке, но батлер вынул из поместительного кармана плоскую кожаную флягу, отвинтил серебряную крышечку, налил в нее какой-то янтарной жидкости и протянул мне. Сам же приготовился отпить прямо из горлышка.
— Whisky, — пояснил он, заметив мою нерешительность.
Я много слышал об этом англо-саксонском напитке, однако пробовать его мне не доводилось. Надо сказать, что я вообще не употребляю крепких спиртных напитков, да и некрепкие — рюмку мальвазеи — выпиваю всего два раза в год, на Пасху и на день ангела Георгия Александровича.
Однако Фрейби с таким удовольствием отхлебнул своего питья, что я решился — запрокинул голову и выпил до дна, как это проделывает с ромом лейтенант Эндлунг.
Горло словно ободрало напильником, из глаз брызнули слезы, а дышать сделалось совершенно невозможно. Я в ужасе оглянулся на коварного англичанина, а он одобрительно подмигнул мне, будто радуясь своей жестокой проделке. Зачем только люди пьют такую гадость?
Но изнутри сделалось горячо и сладко, тревога ушла, вместо нее подступила тихая грусть — не за себя, за людей, которые устраивают из своей жизни нелепицу и беспорядок, сами же потом от этого мучаясь и страдая.
Мы славно помолчали. Вот кто мог бы помочь мне советом относительно Ксении Георгиевны, неожиданно подумал я. Сразу видно, что человек рассудительный, не теряющийся ни в какой ситуации. У самого господин такой, что не позавидуешь, а с каким достоинством держится. Однако заговорить с англичанином о столь щекотливом предмете было совершенно невозможно. Я тяжело вздохнул.
Тогда Фрейби слегка повернул ко мне голову, приоткрыл один глаз и сказал:
— Live your own life… Вынул словарь, перевел:
— Жить… свой… собственный… жизнь.
После чего удовлетворенно откинулся, как если бы считал тему исчерпанной, и снова смежил веки.
Странные слова были произнесены тоном, каким дают добрые советы. Я стал размышлять, что это может означать: жить свой собственный жизнь. «Живи своей собственной жизнью»? В каком смысле?
Но тут мой взгляд упал на клумбу с цветочными часами, я увидел, что уже три часа и вздрогнул.
Храни Всевышний мадемуазель Деклик.
***