Лекция: КОРОНАЦИЯ, ИЛИ ПОСЛЕДНИЙ ИЗ РОМАНОВ 13 страница
Он взял меня под руку и быстро повел по быстро темнеющей улице.
— Видели, некоторые в плащах до земли? Это и есть тапетки, у них под плащами женские платья. Из вас, Зюкин, тапетка не получится, будете теткой. Так и быть, совершу подвиг ради августейшей семьи, наряжусь тапеткой.
— Кем я буду? — спросил я, думая, что ослышался.
— Теткой. Так назвают тапеткиных покровителей.
Мы повернули в служебный вход театра. Служитель низко поклонился Эндлунгу, да еще и снял фуражку, за что получил от лейтенанта монету.
— Быстрей, быстрей, — подгонял меня решительный камер-юнкер, взбегая по крутой и не очень чистой лестнице. — Куда бы лучше? А вот хотя бы в уборную Зизи. Сейчас без пяти девять, скоро антракт.
В пустой гримерной он по-хозяйски уселся перед зеркалом, критически осмотрел свою физиономию и со вздохом сказал:
— Усы придется к чертовой матери сбрить. Таких жертв русский флот не приносил со времен затопления Черноморской эскадры. Ну, бугры английские, вы мне за это ответите...
Недрогнувшей рукой он взял со столика ножницы и откромсал сначала один ус, потом другой. Подобная самоотверженность лишний раз продемонстрировала, что я недооценивал лейтенанта Эндлунга, а вот Георгий Александрович на его счет был совершенно прав.
Когда храбрый моряк намылил оставшуюся щетину и раскрыл бритву, в комнату вошли две смазливые, хоть и до невероятия размалеванные барышни в платьях с блестками и с чрезмерно низкими декольте.
— Филя! — вскричала одна, светловолосая, тоненькая, и бросилась на Эндлунга сзади, звонко чмокнув его в щеку. — Какой сюрприз!
— Филюша! — не менее радостно взвизгнула вторая, полненькая брюнетка, и поцеловала намыленного лейтенанта в другую щеку.
— Зизи, Лола, тише! — прикрикнул он на барышень. — Обрежусь.
Далее посыпался целый град вопросов и комментариев, так что я уже не мог разобрать, какая из девиц что именно сказала:
— Зачем ты сбриваешь свои усы? Ты без них будешь сущий урод! Ах, ты затупишь своей щетиной мой «золинген»! Мы куда-нибудь поедем после спектакля? А где Полли? Кто это с тобой? Фи, какой надутый и несимпатичный!
— Кто несимпатичный — Афанасий? — заступился за меня Эндлунг. — Знали бы вы… Он мне сто очков вперед даст. Усы? Это на пари. Мы с Афанасием едем в маскарад. Ну-ка, девочки, сделайте из меня пухляшку-симпапошку, а из него что-нибудь этакое, поавантажней. Что это?
Он снял с крючка н стене густую рыжую бороду и сам себе ответил:
— Ага, из «Нерона». Лолочка в этой роли просто прелесть. Повернитесь-ка, брат Зюкин...
Актрисы, ни на минуту не умолкая, весело взялись за работу. И пять минут спустя на меня таращился из зеркала пренеприятный господин с окладистой рыжей бородищей, такого же цвета косматыми бровями, густыми волосами в кружок, да еще и в монокле.
Преображение Эндлунга заняло больше времени, но зато его узнать стало уж совершенно невозможно. Поправив оборки пышного, в сплошных рюшах платья, лейтенант нацепил полумаску, растянул густо накрашенные губы, улыбнулся и вдруг превратился из бравого морского волка в сдобную, разбитную бабенку. Я впервые заметил, что на его розовых щеках имеются кокетливые ямочки.
— Шик! — одобрил Эндлунг. — Девочки, вы просто киски. Пари будет наше. Вперед, Афанасий, время дорого!
***
Подходя к залитому электрическим светом подъезду, я тоже надел полумаску. Очень боялся, что нас в клуб не впустят, но, очевидно, мы выглядели совершенно comme il faut — швейцар распахнул перед нами двери с почтительным поклоном.
Мы вошли в богатую прихожую, где Эндлунг сбросил плащ, накинутый поверх своего воздушного платья.
Наверх вела широкая белая лестница, в конце пролета упиравшаяся в огромное, обрамленное бронзой зеркало. Там стояли две пары, похожие на нашу, и прихорашивались.
Я хотел было пройти мимо, но Энддунг толкнул меня локтем, и я сообразил, что это выглядело бы подозрительно. Для виду мы задержались перед зеркалом, но я нарочно скосил глаза, чтобы не видеть карикатурного субъекта, сотворенного ловкими руками Лолы и Зизи. Зато лейтенант разглядывал свое отражение с видимым удовольствием: поправил букольки, повернулся и так, и этак, отставил ногу на носок. Слава Богу, платье ему выбрали без декольте и с закрытыми плечами.
Просторный зал был обставлен с роскошью и вкусом, в новейшем венском стиле — с золотыми и серебряными разводами по стенам, с уютными альковами и небольшими гротами, составленными из тропических растений в кадках. В углу расположился буфет с винами и закусками, а на небольшом возвышении красовался ярко-синий рояль — таких я никогда прежде не видывал. Отовсюду доносились приглушенные голоса, смех, пахло духами и дорогим табаком.
На первый взгляд всё это выглядело как самый обычный светский суаре, однако, если приглядеться, обращала на себя внимание чрезмерная румяность и чернобро-вость некоторых кавалеров, дамы же и вовсе смотрелись странно: чересчур плечистые, с кадыкастыми шеями, а одна даже с тонкими усиками. Эндлунг тоже обратил на нее внимание, и по его оживленному лицу промелькнула тень — выходило, что усами он пожертвовал зря. Впрочем, попадались и такие особы, про которых нипочем не догадаешься, что это мужчина. Например одна в наряде Коломбины, показавшаяся мне смутно знакомой, пожалуй, поспорила бы тонкостью стана и гибкостью движения с самой госпожой Зизи.
Мы с Эндлунгом прошлись под руку между пальм, высматривая Бэнвилла и Карра. Почти тотчас же к нам подлетел некий господин с бантом распорядителя на груди и, прижимая руки к груди, укоризненно пропел:
— Нарушение, нарушение устава! Те, кто пришел вместе, развлекаются по отдельности. Успеете еще намиловаться, голубки.
Он пренагло подмигнул мне, а Эндлунга слегка ущипнул за щеку, за что немедленно получил от лейтенанта веером по лбу.
— Резвушка, — любовно сказал распорядитель камер-юнкеру, — позволь познакомить тебя с графом Монте-Кристо.
И подвел к Эндлунгу красногубого старика в черном, завитом парике.
— А ты, рыженький, обретешь блаженство в обществе очаровательной нимфы.
Я предположил, что в этом кругу заведено обращаться к незнакомым людям на «ты», и ответил в тон:
— Благодарю тебя, мой заботливый друг, но я бы предпочел...
Однако у меня на локте уже повисла развязная нимфа в греческой тунике и с зажатой подмышкой позолоченной арфой.
Она немедленно принялась нести какую-то чушь, причем чрезвычайно ненатуральным фальцетом и еще все время складывала губы бантиком.
Я протащил навязанную мне спутницу дальше по залу и вдруг увидел мистера Карра. Он был в бархатной маске, но я сразу узнал его по ослепительно желтым волосам. Англичанин — счастливец — сидел у стены в полном одиночестве и пил шампанское, поглядывая по сторонам. Оказалось, что и лейтенант со своим старичком пристроились за столиком неподалеку. Мы встретились с Эндлунгом глазами, и он многозначительно повел головой в сторону.
Я проследил за направлением его взгляда. Неподалеку за колонной стоял лорд Бэнвилл, хотя опознать его было трудней, чем мистера Карра, потому что маска закрывала его лицо до самого подбородка, но я узнал знакомые брюки с алым кантом.
Я опустился на кушетку, и нимфа охотно плюхнулась рядом, прижавшись ляжкой к моей ноге.
— Устал? — шепнула она. — А с виду такой крепыш. Какая у тебя сладкая бородавочка. Будто изюмчик.
И пальцем дотронулась до моей щеки. Я с трудом сдержался, чтобы не дать нахалке, то есть нахалу по руке.
— Шелкова бородушка, маслена головушка, — проворковала нимфа. — Ты всегда такой бука? Не спуская глаз с Бэнвилла, я буркнул:
— Всегда.
— Ты сейчас так на меня глянул, словно кнутом ожег.
— Будешь руки распускать — и ожгу, — огрызнулся я, решив с ней не церемониться.
Моя угроза произвела на нимфу неожиданное воздействие.
— По попке? — пропищала она, затрепетав, и привалилась ко мне всем телом.
— Так отделаю, что надолго запомнишь, — отпихнул ее я.
— Надолго-надолго? — пролепетала моя мучительница и глубоко вздохнула.
Не знаю, чем закончился бы наш диалог, но тут по залу прокатилось некое едва уловимое шевеление, словно легкий ветер прошелся по морской глади. Все вокруг повернули головы в одном направлении, но как-то неявно, будто бы украдкой.
— Ах, Филадорчик пришел! — прошелестела нимфа. — До чего же хорош! Прелесть, прелесть!
Распорядитель легкой рысью подбежал к очень высокому стройному господину в алой шелковой маске, из-под которой виднелась холеная эспаньолка. Я разглядел за спиной вновьпришедшего строгое, бесстрастное лицо Фомы Аникеевича и сразу догадался, что это за Фила-дор такой. У генерал-губернаторского дворецкого вид был такой, будто он пришел со своим господином на самый обычный раут. Фома Аникеевич не надел маски, а на руке держал длинный бархатный плащ — очевидно, нарочно не оставил в гардеробе, чтобы у присутствующих не возникало заблуждений по поводу его статуса. Тонкий человек, ничего не скажешь.
— К кому посадить тебя, божественный Филадор? — услышал я медоточивый голос распорядителя.
Генерал-губернатор с высоты своего саженного роста осмотрел зал и решительно направился туда, где в одиночестве сидел мистер Карр. Сел рядом, поцеловал англичанина в щеку и зашептал что-то на ухо, щекочась усами. Карр улыбнулся, блеснул глазами, склонил голову набок.
Я заметил, как Бэнвилл отступает глубже в тень.
Неподалеку появилась и Коломбина, давеча впечатлившая меня своей неподдельной грациозностью. Она встала у стены, глядя на его высочество и ломая тонкие руки. Этот жест был мне знаком, и теперь я узнал, кто это — князь Глинский, адъютант Симеона Александровича.
А на сцене тем временем началось представление.
Две тапетки завели дуэтом модный романс господина Пойгина «Не уходи, побудь со мною» .
Пели они весьма искусно, с подлинной страстью, так что я поневоле заслушался, но на словах «Тебя я лаской огневою и обожгу и утомлю» нимфа вдруг положила мне голову на плечо, а пальцами как бы ненароком скользнула под мою рубашку, чем привела меня в совершеннейший ужас.
Охваченный паникой, я оглянулся на Эндлунга. Тот, заливисто хохоча, лупил веером по рукам своего морщинистого кавалера. Кажется, лейтенанту приходилось не легче, чем мне.
Певицы были вознаграждены бурными рукоплесканьями, к которым присоединилась и моя поклонница, что на время избавило меня от ее домогательств. Распорядитель поднялся на сцену и объявил:
— По желанию нашего дорогого Филадора сейчас будет исполнен так всем полюбившийся танец живота. Танцует несравненная госпожа Дезире, специально ездившая в Александрию, чтобы постичь это высокое древнее искусство! Попросим!
Под аплодисменты на возвышение поднялся упитанный господин средних лет в ажурных чулках, коротенькой накидке, вытканной блестками юбочке и с голым животом — круглым и противоестественно белым (надо думать, от свежего бритья).
Аккомпаниатор заиграл персидскую мелодию из оперетки «Одалиска», и «госпожа Дезире» принялась качать бедрами и ляжками, отчего ее изрядное чрево все заколыхалось волнами.
Мне это зрелище показалось крайне неаппетитным, но публика пришла в полнейшее неистовство. Со всех сторон кричали:
— Браво! Чаровница!
Тут уж моя нимфа совсем распоясалась — я едва поймал ее руку, опустившуюся на мое колено.
— Ты такой неприступный, обожаю, — шепнула она мне в ухо.
Симеон Александрович вдруг резко притянул к себе мистера Карра и впился ему в губы долгим поцелуем. Я поневоле взглянул на Фому Аникеевича, с невозмутимым видом стоявшего за креслом великого князя, и подумал: сколько нужно выдержки и силы воли, чтобы нести свой крест с таким достоинством. Если б Фома Аникеевич знал, что я здесь, в зале, он, наверное, провалился бы от стыда сквозь землю. Слава богу, в рыжей бороде узнать меня было невозможно.
А дальше произошло вот что.
Лсрд Бэнвилл с невнятным криком выбежал из-за своей колонны, в несколько прыжков преодолел расстояние до столика, схватил мистера Карра за плечи и оттащил в сторону, выкрикивая что-то на своем шепелявом наречии.
Симеон Александрович вскочил на ноги, вцепился мистеру Карру в платье и потянул обратно. Я тоже приподнялся, понимая, что на моих глазах разворачивается отвратительный, опасный для монархии скандал, однако дальнейшее превзошло мои наихудшие опасения. Бэнвилл выпустил мистера Карра и с размаху влепил его высочеству звонкую оплеуху!
Музыка оборвалась, танцовщица испуганно присела на корточки, и стало очень-очень тихо. Слышно было только, как возбужденно дышит лорд Бэнвилл.
Это было неслыханно! Оскорбление действием, нанесенное августейшему дому! Да еще иностранцем! Кажется, я застонал вслух, и довольно громко.
И лишь в следующую минуту я сообразил, что никакой августейшей особы здесь нет и быть не может. Пощечину получил некий господин Филадор, человек в алой маске.
Брови Симеона Александровича растерянно изогнулись — кажется, в такие ситуации его высочеству попадать еще не доводилось. Генерал-губернатор непроизвольно схватился за ушибленную щеку и сделал шаг назад.
Милорд же, более не проявлявший ни малейших признаков волнения, неспешно потянул с руки белую перчатку. О боже! Вот сейчас и в самом деле произойдет непоправимое — последует вызов на дуэль, причем публичный. Бэнвилл назовет свое имя, и тогда его высочеству сохранить инкогнито уже не удастся!
Фома Аникеевич двинулся вперед, но его опередила Коломбина. Подбежала к милорду и быстро — раз, два, три, четыре — отвесила британцу целый град затрещин, еще более громких, чем та, что досталась Симеону Александровичу. У Бэнвилла только голова моталась из стороны в сторону.
— Я — князь Глинский! — вскричал адъютант по-французски, срывая с себя маску. Он был очень хорош собой в эту минуту — и не барышня, и не юноша, а некое особенное существо, похожее на архангелов со старинных итальянских картин. — Вы, сударь, нарушили устав нашего клуба, и за это я требую от вас удовлетворения!
Бэнвилл тоже снял маску, и я словно впервые увидел его по-настоящему. Огненный взгляд, жесткие складки от крыльев носа, бескровные губы и два алых пятна на щеках. Страшнее лица мне никогда еще видеть не приходилось. Как я мог считать этого вурдалака безобидным чудаком!
— Я — Доналд Невилл Ламберт, одиннадцатый виконт Бэнвилл. И вы, князь, получите от меня полное удовлетворение. А я от вас.
Фома Аникеевич набросил великому князю на плечи плащ и деликатно потянул за локоть. Ах, какой молодец! Сохранил полнейшее присутствие духа в таких отчаянных обстоятельствах. Генерал-губернатору, пусть даже в маске, невозможно присутствовать при вызове на дуэль. Ведь это уже не просто скандал, а уголовное преступление, пресечение которых является священной обязанностью административной власти.
Его высочество и Фома Аникеевич поспешно удалились. Мистер Карр, придерживая полумаску, упорхнул за ними.
Распорядитель махнул аккомпаниатору, тот вновь ударил по клавишам, и чем закончился разговор милорда с князем, я не слышал. Почти сразу же они вышли в сопровождении еще двух господ, один из которых был в смокинге, а другой в дамском платье и перчатках до локтя.
Поступок юного адъютанта вызвал у меня искреннее восхищение. Вот вам и тапетка! Пожертвовать карьерой, репутацией, поставить на карту самое жизнь — и все ради спасения любимого начальника, который к тому же обходился с ним не самым милосердным образом.
Скандал, казалось, лишь оживил веселье. После танца живота раздались звуки залихватского канкана, и сразу три господина в юбках пустились в пляс, взвизгивая и высоко задирая ноги. Мы с Эндлунгом встретились глазами и, не сговариваясь, поднялись. Оставаться здесь далее было незачем.
Нимфа немедленно вскочила на ноги.
— Да-да, пойдем, — шепнула она, крепко обхватив меня за локоть. — Я вся горю.
Рассудив, что на улице мне будет нетрудно избавиться от этой беспардонной особы, я направился к выходу, однако нимфа потянула меня в противоположном направлении.
— Нет же, дурачок. Не туда. Здесь внизу, в подвале, отличные кабинеты! Ты же обещал меня отделать так, что я надолго запомню...
Здесь мое терпение лопнуло.
— Сударь, позвольте руку, — сухо сказал я. — Я спешу.
— «Сударь?!» — ахнула нимфа, будто я обложил ее площадной бранью. И пронзительно крикнула. — Господа! Он назвал меня «сударь»! Это не наш, господа!
Она брезгливо отшатнулась в сторону. Сбоку кто-то сказал:
— Я и смотрю, борода вроде как фальшивая!
Крепкий господин в голубой визитке дернул меня за неронову бороду, и она самым предательским образом скособочилась.
— Ну, мерзавец, гнусный шпион, ты за это ответишь! — нехорошо оскалился решительный господин, размахнулся, и я едва увернулся от его увесистого кулака.
— Руки прочь! — взревел Эндлунг, кидаясь к моему обидчику, и по всем правилам английского бокса сделал ему хук в челюсть.
От этого удара господин в голубой визитке опрокинулся на полено здесь уже к нам бросились со всех сторон.
— Господа, это «Блюстители»! — закричал кто-то. — Их тут целая шайка! Бей их!
На меня обрушились тумаки и пинки со всех сторон, от одного, пришедшегося в живот, перехватило дыхание. Я согнулся пополам, меня сбили с ног и уж не дали подняться.
Эндлунг, кажется, оказывал отчаянное сопротивление, но силы были слишком неравны. Вскоре мы уже стояли бок о бок, и каждого держал добрый десяток рук.
Повсюду были дышащие ненавистью лица.
— Это «Блюстители», квадраты! Свиньи! Опричники! Убить их, господа, как они наших!
На меня обрушились новые удары. Во рту стало солоно, зашатался зуб.
— В «Пытошную» их, пусть там сдохнут! — выкрикнул кто-то. — Чтоб другим неповадно было!
Это зловещее предложение пришлось остальным по вкусу.
Нас выволокли в коридор и потащили вниз по какой-то узкой лестнице. Я только уворачивался от пинков, зато Эндлунг ругался разными морскими словами и бился за каждую ступеньку. В конце концов нас пронесли на руках по тускло освещенному проходу без единого окна и швырнули в темную комнату. Я больно ударился спиной об пол, сзади захлопнулась железная дверь.
Когда глаза немного привыкли к мраку, я увидел в дальнем верхнем углу маленький серый прямоугольник. Держась за стену, приблизился. Это было окошко, но не дотянуться — высоко.
Повернувшись туда, куда, по моим расчетам, должны были бросить Эндлунга, я спросил:
— Они что, с ума посходили, эти господа? Какие еще квадраты? Какие блюстители?
Невидимый в темноте лейтенант закряхтел, сплюнул.
— … — произнес он с глубоким чувством слова, которых я повторять не буду. — Зуб с коронкой сломали. Квадраты — это все мужчины-негомосексуалисты, то есть в том числе и мы с вами. А «Блюстители», Зюкин, — это тайное общество, оберегающее честь династии и древних российских родов от позора и поношения. Неужто не слыхали? В позапрошлом году они заставили отравиться этого… ну как его… композитора… черт, фамилию не вспомню. За то, что оттапетил NN <Эндлунг назвал имя одного из молоденьких великих князей, которое я тем более повторять не стану>. А в прошлом году кинули в Неву старого бугра Квитковского, ударявшего по юным правоведам. Вот за этих-то самых «Блюстителей» нас и приняли. Хорошо еще, что на месте не растерзали. Стало быть, будем околевать в этом подвале от голода и жажды. Вот он, понедельничек, тринадцатое.
Лейтенант заворочался на полу, очевидно, устраиваясь поудобнее, и философски заметил:
— А нагасакский гадальщик напророчил мне смерть в морском сражении. Вот и верь после этого предсказаниям.
Мая
Проснувшись, я едва смог распрямить члены. Спать на каменном полу, хоть бы даже и покрытом ковром, было жестко и холодно. Накануне я долго не мог успокоиться. То принимался ходить вдоль стен, то пробовал ковырять галстучной заколкой в замке-до тех пор, пока не почувствовал, что мои силы на исходе. Лег. Думал, не усну, и завидовал Эндлунгу, безмятежно похрапывавшему из темноты. Однако в конце концов сон сморил и меня. Не
могу сказать, чтобы он был освежающим — очнулся я весь разбитый. А лейтенант по-прежнему сладко спал, подложив под голову локоть, и всё ему, толстокожему, было нипочем.
Позу, в которой почивал мой товарищ по несчастью, я смог рассмотреть, потому что в нашем узилище было уже не черным-черно, через окошко в темницу проникал серый, тусклый свет. Я поднялся и прихрамывая подошел поближе. Окошко оказалось зарешеченным и разглядеть через него что-либо не удалось. Очевидно, оно выходило в нишу, расположенную много ниже уровня улицы. А в том, что ниша выходит именно на улицу, сомнений не было — я разобрал приглушенный стук колес, конское ржание, свисток городового. Из всего этого следовало, что утро не такое уж раннее. Я достал из кармашка часы. Почти девять. Что думают в Эрмитаже по поводу нашего отсутствия? Ах, сегодня их высочествам будет не до нас — коронация. Да и потом, когда Павел Георгиевич расскажет о нашей с Эндлунгом миссии, это ничего не даст. Ведь Бэнвилл с Карром в том, что с нами случилось, невиновны. Неужто и в самом деле околевать в этом каменном мешке?
Я осмотрелся по сторонам. Высокий мрачный потолок. Голые стены, совсем пустые.
Вдруг, приглядевшись, я увидел, что стены вовсе не пустые — на них были развешаны какие-то непонятные предметы. Я подошел поближе и задрожал от ужаса. Впервые в жизни понял, что холодный пот — не фигура речи, а истинное явление натуры: непроизвольно дотронулся до лба, и он оказался весь липкий, мокрый и холодный.
На стенах в строгом геометрическом порядке располагались ржавые цепи с кандалами, чудовищные шипастые бичи, семихвостные плети и прочие орудия, предназначенные для бесчеловечных истязаний.
Нас действительно заточили в пыточный застенок!
Я не считаю себя трусом, но тут у меня вырвался настоящий вопль ужаса.
Эндлунг оторвал голову от локтя, сонно замигал, глядя по сторонам. Сказал зевая:
— Доброе утро, Афанасий Степаныч. Только не говорите мне, что оно никакое не доброе. Я это и так вижу по вашей перекошенной физиономии.
Я показал дрожащим пальцем на орудия пыток. Лейтенант так и замер с разинутым ртом, не завершив зевок. Присвистнул, легко поднялся и снял со стены сначала кандалы, потом страшный бич. Повертел и так, и этак, покачал головой.
— Ох, проказники. Взгляните-ка...
Я боязливо взял бич и увидел, что он не кожаный, а совсем легкий и мягкий, из шелка. Оковы тоже оказались бутафорскими, железные обручи для запястий и щиколоток изнутри были проложены толстой стеганой тканью.
— Зачем это? — недоуменно спросил я.
— Надо полагать, что этот кабинет предназначен для садически-мазохических забав, — с видом знатока пояснил Эйдлунг.
— Каких забав?
— Зюкин, нельзя быть таким игнорамусом, при ваших-то талантах. Все люди делятся на две категории. — Он наставительно поднял палец. — Тех, кто любит мучить других, и тех, кто любит, чтобы его мучили. Первых зовут садистами, вторых мазохистами, уж не помню, почему. Вот вы, например, несомненный мазохист. Я читал, что именно мазохисты чаще всего идут в прислугу. А я, скорее, садист, потому что ужасно не люблю, когда меня колотят по мордасам, как вот давеча. Самые лучшие супружеские и дружеские пары образуются из садиста и мазохиста — один дает то, что потребно другому. То есть, проще говоря, я вас лупцую и всяко обижаю, а вам это как пряник. Понятно?
Нет, мне это было совсем непонятно, но я вспомнил загадочные слова вчерашней нимфы и предположил, что в странной теории Эндлунга, возможно, есть доля истины.
Относительно кнутов и цепей я успокоился, но и без того причин для терзаний у меня было сколько угодно. Во-первых, собственная участь. Неужто нас и вправду собрались заморить здесь голодом и жаждой?
Мы подошли к внешней стене, лейтенант встал мне на плечи и долго кричал в окошко зычным голосом, но с улицы нас явно не слышали. Потом мы стали колотить в дверь. Изнутри она была обита войлоком, и удары выходили глухими. А снаружи не доносилось ни единого звука.
Во-вторых, меня угнетала глупость создавшегося положения. Вчера мадемуазель Деклик должна была установить местонахождение Линда. Сегодня Фандорин будет проводить операцию по освобождению Михаила Георгиевича, а я сижу тут, как мышь в мышеловке, и всё по собственной дурости.
Ну а в-третьих, очень хотелось есть. Ведь вчера не ужинали.
Я поневоле вздохнул.
— А вы, Зюкин, молодцом, — сказал несколько осипший от криков Эндлунг. — Я всегда про таких, как вы, говорил, что в тихом омуте черти водятся. И по красоткам ходок, и лихой товарищ, и не плакса. Хрена ли вам в лакейской службе? Переходите лучше к нам на «Ретви-зан» старшим каптенармусом. Наши вас с дорогой душой примут-еще бы, великокняжеский дворецкий. Всем прочим кораблям нос утрем. Нет, право. Переведетесь с придворной службы в морские чиновники, это можно устроить. Будете приняты в кают-компании на равных, а то сколько можно в чужие чашки кофей разливать.
Славно поплаваем, ей-богу. Я же помню, вы качку отлично переносите. Эх, Зюкин, не были вы в Александрии! — Лейтенант закатил глаза. — Himmeldonnerwetter, какие бордели! Вам там непременно понравится с вашим вкусом на петиток — попадаются такие финтифлюшечки, прямо на ладошку посадить, но при этом с полной оснасткой. Верите ли, талия — вот такусенькая, а тут всё вот этак и вот этак. — Он показал округлыми жестами.
— Я-то сам всегда обожал женщин в теле, но понимаю и вас — в петитных тоже есть своя привлекательность. Расскажите мне про Снежневскую, как товарищ товарищу.
— Эндлунг положил мне руку на плечо и заглянул в глаза. — Чем эта полька всех так проняла? Верно ли говорят, что в минуты страсти она издает некие особенные звуки, от которых мужчины сходят с ума, как спутники Одиссея от пения сирен? Ну же! — Он подтолкнул меня.локтем и подмигнул. — Полли говорит, что во время их единственного свидания никаких особенных песнопений от нее не слышал, но Полли еще совсем щенок и вряд ли сумел распалить в вашей полечке истинную страсть, а вы мужчина опытный. Расскажите, что вам стоит! Все равно живыми мы отсюда не выберемся. Очень любопытно узнать, что за звуки такие. — И лейтенант пропел. — «Слышу, слышу звуки польки, звуки польки неземной».
Ни о каких страстных звуках, якобы издаваемых Изабеллой Фелициановной, мне, разумеется, ничего известно не было, а если б и было, то я не стал бы откровенничать на подобные материи, что и постарался выразить соответствующим выражением лица.
Эндлунг огорченно вздохнул:
— Значит, врут? Или скрытничаете? Ну ладно, не хотите говорить, и не надо, хоть это и не по-товарищески. У моряков этак секретничать не принято. Знаете, когда месяцами не видишь берега, хорошо посидеть в кают-компании, рассказывая друг дружке всякие такие истории...
Издалека, будто из самих земных недр, ударил могучий гул колоколов.
— Половина десятого, — взволнованно перебил я лейтенанта. — Началось!
— Несчастный я человек, — горько пожаловался Эндлунг. — Так и не увижу венчания на царство, даром что камер-юнкер. В прошлую коронацию я еше из Корпуса не вышел. А до следующей уж не доживу — царь моложе меня. Так хотелось посмотреть! У меня и билет на хорошее место запасен. Аккурат напротив Красного крыльца. Сейчас, поди, как раз из Успенского выходят?
— Нет, — ответил я. — Из Успенского это когда еще будет. Я обряд в доскональности знаю. Хотите, расскажу?
— Еще бы! — воскликнул лейтенант и подобрал ноги по-турецки.
— Стало быть, так, — начал я, припоминая коронационный артикул. — Сейчас к государю с паперти Успенского собора обращается митрополит Московский Сергий и вещает его величеству о тяжком бремени царского служения, а также о великом таинстве миропомазания. Пожалуй, что уже и закончил. На самом почетном месте, у царских врат, среди златотканых придворных мундиров и расшитых жемчугом парадных платий белеют простые мужицкие рубахи и алеют скромные кокошники — это доставленные из Костромской губернии потомки героического Ивана Сусанина, спасителя династии Романовых. Вот государь и государыня по багряной ковровой дорожке шествуют к тронам, воздвигнутым напротив алтаря, и особый трон установлен для ее величества вдовствующей императрицы. Император нынче в Преображенском мундире с красной лентой через плечо. Государыня в серебряно-белой парче, ожерелье розового жемчуга, а шлейф несут четыре камер-пажа. Царский трон — древней работы, изготовлен еще для Алексея Михайловича и именуется Алмазным, потому что в него вставлены 870 алмазов, да еще рубины и жемчужины. Первейшие сановники империи держат на бархатных подушках государственные регалии: меч, корону, щит и скипетр, увенчанный прославленным бриллиантом «Орлов». — Я вздохнул, зажмурился и увидел перед собой священный камень, как наяву. — Он весь чистый-чистый, прозрачнее слезы и немножко отливает зелено-голубым, как морская вода на солнце. В нем почти 200 каратов, формой он как половинка яйца, только больше, и прекрасней бриллианта нет на всем белом свете
Эндлунг слушал, как завороженный. Я, признаться, тоже увлекся и еще долго расписывал такому благодарному слушателю весь ход великой церемонии, то и дело сверяясь по часам, чтобы не забегать вперед. И как раз, когда я сказал: «Но вот государь и государыня, поднявшись на Красное крыльцо, свершают пред всем народом троекратный земной поклон. Сейчас грянет артиллерийский салют, » — вдали и в самом деле грянул гром, не прекращавшийся в течение нескольких минут, ибо, согласно церемониалу, пушки должны были произвести 101 выстрел.