Лекция: На пути в Питер. Теория падения самолётов

Два часа ночи. В аэропорт нас везёт мой друг Ваня, бывший одногруппник, ныне работник краевого УФМС. Встречаемся мы не часто, это скорее как дружба бывших сослуживцев. Но мы оба её ценим. В институте у нас был отличный тандем, мы дополняли друг друга и справлялись со всеми задачами. В последнее время виделись очень редко. Произошел один случай, когда он повёл себя не лучшим образом, так что общаться не было желания. Недавно у него был день рождения, так что мы увиделись спустя пару месяцев. За столом сидели Ванины родственники и друзья. Он бросал на меня осуждающие взгляды, мол, чего пропал? Чтоб сгладить ситуацию, я решил произнести хвалебный тост. Но с намёком, что ему нужно задуматься о направлении своего движения.

— Мы знаем друг друга уже много лет, – сказал я. – Много всего было. Все мы меняемся, меняются наши черты и характеры в лучшую, а иногда в худшую сторону… Но главное, что мы по-прежнему идём рядом. Ваня сложный человек, и иногда бывает неправ. Но у него есть одно несомненное достоинство. Что бы ни происходило, какие бы ситуации ни случались, ты знаешь одно. Ты знаешь, что если ты вдруг почему-то окажешься тёмной ночью, в тёмном городе, на тёмной улице, в непонятных обстоятельствах… Ты позвонишь Ваньке, и он приедет. И этого качества у него не отнять!

Все весело заугукали и потянулись чокаться. Ваня всей глубины моего комплимента не оценил и отреагировал фразой: «Вы поменьше попадайте посреди ночи!».

Путь в аэропорт Емельяново проходит в неспешном разговоре. Дело в том, что мой друг был прошедшей осенью в Питере. Поэтому не преминул поделиться впечатлениями и дать рекомендации.

— Где жить-то будете? – спросил он потом.

Я вдруг понял, что упустил этот момент. В дневной спешке я не подумал, где мы остановимся.

— Хостел какой-нибудь найдём. На месте определимся. Забыл по Интернету посмотреть, – отвечаю.

— Вот, возьми, – он протянул картонную бумажку размером чуть больше стандартной визитки.

Читаю: «Эмигрант! Помощь гостям города».

— Там телефон и адрес, это общежитие. Стоит всего 250 рублей в сутки, находится в центре. Сэкономишь на жилье. Там, конечно, комнаты большие, мест по 10, да и народ такой, наши клиенты… А так нормально, у нас парни жили, говорят, ничего. А то разориться можно на одних гостиницах...

Кладя эту бумажку в кошелек, я и не мог тогда подумать, что она станет маяком, который приведёт нас в место, определившее вектор нашего настроения в этой поездке.

А пока мы прощаемся с Ваней и входим в аэропорт. Знаю, что у нашего правительства есть планы построить современный большой аэропорт. Но сейчас это старое двухэтажное здание, наверняка не лучше и не хуже тех, что принимают пассажиров во многих российских городах. Мы с Олесей здесь в первый раз. Она вообще летит первый раз в жизни, я же в прошлом году улетал за границу из соседнего международного терминала. Пока она осматривается, смотрю на табло. Регистрация начинается через сорок минут. Решаем пойти в зал ожидания на втором этаже.

Нашему взору предстаёт куча молодых солдат. Они заняли весь зал ожидания. Валяются пачками на мягких лавках. Мы идём дальше и обнаруживаем за спинками казавшихся не занятыми лавок всё новые штабеля солдат. Находим, наконец, свободное место и садимся рядом с двумя парнями в форме.

Подходит командир и происходит разговор, из которого становится ясно, что ребята нарушили два приказа. Первый — спать. И второй — никого не пускать на соседнюю лавку. Непонятно, как их можно выполнить одновременно, но, видимо, военная логика этого не учитывает. Нарушение второго приказа солдаты тут же с горящими глазами готовы исправить, но командир проявляет адекватность, понимая, что мы с Олесей не находимся в его подчинении, и спускает ситуацию на тормозах. Я немного расстроен, потому что уже настроился поскандалить.

Голод ведёт нас в буфет. Жуём какие-то жалкие бутерброды за триста рублей. Олеся говорит, что у одного из мужиков за соседним столом кобура с пистолетом. Начинаем строить предположения о захвате самолёта террористами.

Надоедает глупо сидеть в буфете, и мы прёмся глупо сидеть на лавках. Сонные, то слушаем музыку, то пытаемся лежать, перебрасываясь пустыми фразами. Начало регистрации запаздывает. Наконец, его объявляют и мы проходим мимо солдат, высказывая предположение, что им всем снится один и тот же сон о жене комбата. Сдаём багаж, через металлоискатели попадаем в соседний зал, гораздо более комфортный, с магазинами, телевизорами, вещающими передачи о дикой природе, и удобными сидениями. Здесь нам тусоваться полтора часа до посадки.

Я уверен, что нам будет весело в Питере. Нам всегда весело. Когда-то наши отношения начались с прогулок по дворам и мечтах о месте для подвигов, нашей порноквартире. Ей было 16, мне 21. Её молодость — это череда метаний между несчастной любовью и желанием стать рок-звездой. Хотя вру, метаний не было, несчастная любовь всегда была её путеводной звездой. Сначала одна, потом вторая. Где-то между ними мы и провстречались несколько месяцев. Сейчас память о том времени потускнела, но я навсегда запомню ту черноволосую девочку в мини-юбке и кедах — невероятную, сумбурную, взбалмошную и готовую на любое приключение. Сейчас она, конечно, повзрослела и успокоилась. Собирается поступать в вуз, проторчав до этого несколько лет в каких-то непонятных техникумах. Вообще, некоторые люди из этих техникумов в сотни раз интереснее университетских студентов, добивающихся потом больших должностей и денег. Есть в них всё тот же талант просто жить, шутить, творить весёлый сумбур, чувствуя мгновение. Видеть мелочи окружающей жизни так талантливо, что остаётся потом только десять минут лежать на полу от смеха. Конечно, неизвестно, что с ними будет дальше. Но в молодости это часто лучшие люди из всех.

А сейчас Олеся говорит:

— Слушай. Не помню, рассказывала тебе или нет. Как-то пару лет назад я с кем-то ехала автостопом в Абакан. Сначала остановился какой-то жёсткий гопник. Он сказал, что от нас не в восторге, но ему не с кем накуриться. Мы три часа потом ехали в страхе врезаться в какое-нибудь дерево!

А потом останавливается дорогая тачка. Водитель сказал, что он адвокат. Дальше пять часов стояло гробовое молчание. Но я не удержалась и натрепала несколько баек из своей жизни. А он сказал, чтобы я никогда не рассказывала такие вещи посторонним людям. А я ему говорю: «Почему? Мы же с Вами никогда больше не увидимся».

— Ну и что? – спрашиваю.

— Видишь того мужика? По-моему, это тот адвокат.

Мой взгляд переходит на сидящего напротив мужчину в средней дороговизны костюме. Он коротает время, растерянно глядя по сторонам. Взгляд скользит и по нам, лицо при этом не выражает никаких эмоций. Хотя у Олеси, в принципе, запоминающаяся внешность.

— Может, и так, – говорю, – но он тебя, похоже, не узнал.

— Наверно. Но это же вообще невероятно!

– Может, ещё узнает. Следи за ним.

— Угу.

Продолжаем скучать, углубляясь каждый в свои мысли. Думаю о предстоящем полёте. Моя подруга летит в первый раз и страхов у неё хватает. Придётся успокаивать. Мысли в сонном состоянии блуждают, выходя за привычные дневные границы. И тут за несколько минут в голове моей рождается теория. Теория падения самолётов.

Никто ведь не подсчитывает, сколько раз какой-то конкретный человек летал на самолёте. И соответственно нет статистики общей «опытности» всех пассажиров, собравшихся на каком-то конкретном рейсе.

Уверен, что, когда человек летит в первый раз, страх и волнение у него будут обязательно. Кто не слышал про авиакатастрофы? Хотя это самый безопасный вид транспорта. Но сегодня медийное пространство так широко, что каждая катастрофа вызывает шквал новостей. Так что в мыслях каждого человека потом проносится: не дай Бог со мной...

Со временем, чем больше опыт полётов, эти чувства, конечно, будут затухать. Но ведь они зависят и от личности человека. Кто-то перестанет бояться летать после третьего раза, а у кого-то фобия – не поможет и сотня. Да и сила, величина страха, именно страха того, что твой самолёт упадёт, у всех разная. Кого-то эта мысль может не оставлять весь рейс, а другого человека посетит раз, и всё. В общем, если сложить подобные мысли всех пассажиров, то получится общая величина – пусть это будет масса страха падения самолёта.

Если взять меня, то мысль о возможной катастрофе посещала бы меня, наверно, каждый раз, сколько бы ни летал. Но, в принципе, в каком-то запаре, в мыслях о чём-то, я, пожалуй, мог бы взять и не проговорить про себя это самое: а вдруг самолёт упадёт?.. Попросту забыть, упустить это. То есть величина моего страха в этом случае равна нулю. А если с другими людьми на борту случилось бы то же самое? Взяли и забыли. Упустили. Общая масса страха упала бы. Она колеблется — это факт.

А что, если – когда эта величина падает ниже определённого, постоянного критического уровня, когда люди забывают и не допускают возможности катастрофы – самолёт падает?

Да, эта теория обратно пропорциональна общепопулярным о том, что мысль материализуется. Тут наоборот, негативная мысль спасает тебя, а её отсутствие ведёт к последствиям.

Чушь какая-то. Надо отвлечься. Пытаюсь найти в окружающем пространстве хоть что-то интересное, можно сказать, не удаётся. Минут за двадцать до посадки иду в туалет на цокольном этаже. Небольшой холл, откуда две двери ведут в помещения для Мэ и Жэ. В нашем туалете три писсуара, один из которых почему-то обтянут огромным синим целлофаном. Как бахилы в больнице. На одном из писсуаров огромная синяя бахила.

И тут мне в голову ударяет мысль. Наверняка с вами случалось подобное хотя бы раз. Например, мысль о том, что тебе обязательно нужно перешагивать трещины на асфальте. Некоторые знакомые рассказывали мне о таком. Кто-то думал, что если сейчас не моргнёт десять раз подряд, то его любимая команда проиграет. Другой человек вдруг подумал, что если сейчас прикоснётся ко всем стенкам и потолку лифта, пока едет там — встретит свою любовь. Меня и самого иногда посещает нечто подобное. Я не могу объяснить происхождение таких загонов. Но один из них настигает меня в туалете аэропорта «Емельяново» в полпятого утра. Короче, я вдруг подумал, что если не порву сейчас эту огромную бахилу на писсуаре, наш самолёт разобьётся.

Отлично! Просто прекрасно. Как будет смотреться, если кто-нибудь пойдёт справить нужду и застанет меня рвущего полиэтилен в туалете? Как мне объяснить этому человеку, что я делаю это ради спасения жизней пассажиров? Пытаюсь выкинуть из головы этот бред. Но самолёт-то падает один раз. Чёрт. Эта мысль уже в коре моего головного мозга. И в пять утра другие не спешат появляться.

Чёрт с ним. Я перешёл ту грань, когда начинаешь врать себе. Я уже знаю, что порву эту штуку, даже если сюда сейчас набежит толпа с видеокамерами. Оглядываюсь на вход и подхожу к цели. Уже готов протянуть руку, как в туалет врывается какой-то мужик. «Врывается», конечно, не то слово, но динамику эпизода отражает. Парень ныряет в кабинку, ура! Я опять поражаюсь идиотизму происходящего, но раз уж решился, надо это сделать. Пока кто-нибудь ещё не припёрся, подхожу и надрываю эту чертову бахилу! Этого хватит, чтобы самолёт не упал.

На выходе встречаю ещё одного посетителя, успел как раз вовремя.

Возвращаюсь в зал, Олеся окатывает меня скучающим взглядом.

— Долго ещё?

— Минут пятнадцать, – говорю.

Скоро объявляют посадку. Нас везут на автобусе сквозь утреннюю, созданную грозовым небом темноту. Вот он, наш самолёт, посреди ночи и в моросящем дожде он выглядит как в каком-нибудь фильме. Олеся говорит, что представляла его больше.

Поднявшись внутрь, сначала садимся на свои места в самый конец салона, но там неудобно и мы пересаживаемся на свободные сидения в центре, как раз возле крыла. И тут я вижу изумлённое лицо человека чуть впереди. Он открыл рот и ошарашенно смотрит на Олесю. Она его не замечает, а я понимаю, что это всё-таки адвокат. «АдвокАААт!» — хочется заорать ему, но я себя сдерживаю. Бывает в жизни и такое… Так что не рассказывайте потаенных вещей людям, которых никогда больше не увидите. Судьба может и пошутить.

Спустя пять минут, когда все рассаживаются, командир объявляет приветствие каким-то заплетающимся голосом, и мы трогаемся. Полутьма в салоне и ночь за бортом делают это движение таинственным и завораживающим. Мы едем, поворачиваем, снова поворачиваем… Ползём медленно, и я жду, когда же, наконец, выйдем на взлётную полосу. Огни аэропорта остались где-то позади, и вокруг уже полная темнота. Напряжение нарастает, две девочки напротив нас нервно смеются, наверное, тоже летят в первый раз. И вот выезжаем на длинную прямую полосу. Ускорение происходит моментально, и адреналин бьёт в кровь. Смотрим в окно — мы несёмся, но в салоне самолёта эта скорость ощущается мягко. Я смотрю на нелепо трясущееся крыло. Как эта посудина вообще может полететь?!

Чувствуется, что волнуются все, первый ли раз летят или десятый, флюиды ощущаются в воздухе. Мы скоро оторвёмся, пора отрываться. Олеся берёт мою руку и прижимается ко мне, и вдруг раз — и мы уже летим. Я почти ощутил, как пилот потянул рычаг на себя, почти почувствовал кожей прикосновение пластика. Набираем высоту, Олеся отпускает мою руку, страх и эйфория отключаются. Теперь мы просто висим в воздухе со скоростью 800 километров в час.

В полёте ничего особенного не происходит. Не помню, от чего просыпаюсь, наверно, от ощущения скорой посадки. Приходится посидеть ещё час, прежде чем нас просят пристегнуть ремни. Для меня посадка проходит очень спокойно. Для моей подруги она становится адом. Не знаю, что происходит у неё внутри, но внешне она на пределе. Держит мою руку, вжалась в кресло.

— Ты ничего не чувствуешь? – спрашивает меня несколько раз.

— Нет, – отвечаю и успокаиваю её.

Самолёт накреняется вбок и она нервно спрашивает: «Так надо, так надо?». Отвечаю, что да, всё нормально.

— Перепонки сейчас взорвутся, – говорит.

Я вижу огоньки Пулково. Посадка очень мягкая и происходит один из тех моментов, которые я больше всего люблю в жизни — аплодисменты пассажиров после приземления. Из самолёта выходим одними из последних, и автобус везёт нас в аэропорт. Ну, вот оно, начало приключений. Но пока мы чувствуем только усталость и желание выспаться. Полёт продолжался чуть дольше запланированного и сейчас шесть утра по местному времени. Даже хорошо, что мы провели это время в самолёте, а не в ожидании открытия метро.

Петербург встретил нас своей типичной пасмурностью. Хотя утреннее гудение аэропорта питает бодростью, повсюду люди, встречи, сумки. Выходим из терминала, направляясь на остановку. Я вдруг вспоминаю, что нужна местная сим-карта, и возвращаюсь в здание, Олеся остаётся здесь. Только купил симку, как вижу боковым зрением проезжающий мимо автобус. Хватаю вещи и выбегаю на улицу. Где, чёрт возьми, эта Олеся?! Она окликает меня откуда-то сзади, и мы садимся в автобус.

Этажи

Путь в Питер — это огромное пустое пространство, маленькие огоньки вокруг и рекламные щиты. Я смотрю в окно.

— Далеко город от аэропорта? – спрашивает Олеся.

Поворачиваюсь к ней, делая глупое выражение лица, и с интонацией деревенского пацана восклицаю: «А хрен его знает!». Она смеётся. Мы ещё часто будем стебаться над своей провинциальностью. Делюсь с ней теорией падения самолётов. Хорошо, что после приземления рассказал, говорит она.

Тем временем мы постепенно въезжаем в город. Широкие дорожные полосы, всё больше людей в автобусе, рекламные баннеры и здания. Спрашиваю, как нам выйти у метро, говорят, что на следующей. Олеся едет в метро первый раз. Она вообще первый раз так далеко забралась от дома. Я в детстве бывал в Москве и на Чёрном море, в прошлом году в Таиланде, тоже, в общем, скудная биография. Смотрю бумажку, которую дал Ваня, это наша карта. Приезжаем на нужную станцию «Маяковская». Выходим на улицу и раз — мы в Питере!

Что-то весело кричим друг другу, но скоро находит молчание, хочется тихо смотреть, а не говорить. Уже светло, но утренняя сонная атмосфера ещё висит в пространстве. Улица пуста от транспорта и людей, воздух прохладный и свежий. И странное чувство внутри. Как будто ты не приехал сюда в первый раз, а, наоборот, вернулся домой. Таков этот город для многих людей. Его атмосфера – именно то, что так тяжело выразить словами, но так сладко чувствовать. И особенно утром, когда он ещё пуст, и можно зайти куда-нибудь, взять кофе, сесть у окна и ощутить кое-что, так редко уловимое. Удовольствие от одиночества напополам с единением со всем миром.

Многим из нас это удаётся только в чужом месте. Когда знаешь, что в целом городе нет никого, кто бы знал тебя. Того тебя, из той жизни, где не всегда бываешь собой. Где ты завален какими-то проблемами, недомолвками, нереализованными возможностями, не сделанными попытками. Всё это вместе с теми людьми, которым об этом известно – осталось далеко. Тут ты весел, полон сил, драйва, надежды и уверенности в том, что за каждым углом таится приключение, а каждый шанс будет использован. Если бы можно было пребывать в этом состоянии всегда, разве жили бы мы чужими жизнями, которыми живём дома?

Но иногда карты ложатся так, что барьеры рушатся, а дальше заглядывать пока не хочется. Любуемся видами. Эти старинные здания, которые так любит огромное количество людей нашей страны, даже не видав их ни разу вживую. Пожалуй, людей можно поделить на два типа – тех, кому понравится Петербург, и тех, кому больше по вкусу Москва. И если о любви к официальной столице все молчат, то северной восхищаются при каждом удобном случае.

Читаю табличку на доме, это Невский.

— Это Невский! – весело кричу я. Потрясное ощущение того, что несколько часов назад ты был дома, а теперь оказался в совершенно другом мире, среди этой красоты и атмосферы свободы, охватывает меня. Я жадно ловлю взглядом пространство. Мы идём по проспекту в поисках нужного адреса. На этих бесконечно длинных домах такие маленькие таблички с цифрами, что никак не удаётся его отыскать.

Звоню по указанному номеру, разумеется, трубку никто не берёт, только семь утра. Коротаем время в удачно встретившимся на пути «Макдональдсе». Эта еда вместе с кофе, апельсиновым соком и ненавязчивым поп-роком создаёт атмосферу солнечного калифорнийского утра. За окном пасмурно и прохладно, а мы не выспавшиеся, уставшие и с неясными перспективами упасть в ближайшее время в кровать. Но настроение хорошее. Мы готовы к подвигам, ждем людей и событий. Но это будет потом, а пока впереди непонятное количество времени на шатания в поисках жилья.

В начале девятого телефон службы помощи гостям города, наконец, отвечает. Девушка говорит, что кровать в общежитии можно снять минимум на две недели. Так что нам будет лучше и удобней поселиться в каком-нибудь хостеле неподалеку. Номер она тут же подсказала. В итоге, созвонившись с пунктом назначения, мы отправляемся на Лиговский проспект.

Проникаем во двор обозначенного адреса через вахту внутри здания. «Вы в Этажи?» – спрашивает бабулька. Идём через двор на вывеску и заходим внутрь нужного дома. Небольшой коридор, в конце которого налево уходит лестница, а справа – стеклянная дверь, отделяющая тёмное пространство, которое моему, настроенному на особую трэвел-волну, мозгу кажется гигантской пещерой. Хочется зайти туда, дёргаю за ручку двери, она закрыта, приходится повиноваться обстоятельствам и двинуться наверх. На стенах вдоль лестниц висят плакаты о каких-то выставках, вчитываться в которые пока не очень хочется.

Поднимаемся на третий этаж, на площадке которого нашему взору открывается вид — раскинувшаяся за окнами потрясающая открытая терраса. С трёх сторон её обступили стены здания, а свободная сторона выходит на двор, через который мы сюда попали. Из дощатого пола возвышаются огромные непонятные, с виду резиновые, чёрные треугольники и параллелепипеды.

– Ты это видишь? – спрашивает Олеся.

Я ничего не говорю, но в голове крутятся мысли, что фарт этого города уже взял нас в оборот. В дальнем краю террасы рядом с этими глыбами ютятся небольшим кругом красные пластиковые стулья, как будто специально для тёплой кампании. Ближе к нашему краю расставлены круглые деревянные штуки, служившие когда-то катушками для каких-нибудь стальных канатов, а теперь выполняющие роль столиков для кафе.

– Так, спокойно, – говорю. – Не выдай нашей провинциальности, побольше пафоса, детка.

Она смеётся.

– Сибир! – взмахивает в воздухе кулаком. Именно «Сибир», без мягкого знака, побрутальней.

Поверх двери с надписью «Ресепшн» горизонтально прикреплена красная штука с человеческий рост, напоминающая кривую мутировавшую морковку. Девушка за стойкой и есть Ирина, с которой мы говорили по телефону.

Ведя нас по коридору, где на подоконниках в деревянных ящичках вместо цветов посажены гипсовые человеческие ладони, у пары из которых уже не хватает пальцев, она рассказывает, что «Этажи» — некогда, в советские времена, хлебозавод. Теперь здесь хостел, несколько выставочных залов современного искусства, винный бар и кафе «Зелёная комната», которое раньше было вегетарианским, но вскоре расширило меню, погнавшись за прибылью.

Мы озираемся на круглое окно в стене, за которым примостилась одна из комнат и свисающие с потолка коридора загипсованные белые рубашки. Ирина говорит, что есть комната на двоих, но я отвечаю, чтобы нас селили с людьми. Хочется познакомиться с кем-нибудь. Заглядываем в одну из комнат, где несколько двухъярусных кроватей, на паре из которых спят люди.

– Можете сюда, – говорит администратор, – тут живут парень из Германии и ещё два человека.

– Отлично, – соглашаемся.

Пока я оформляю документы, Олеся спешит в душ. Мы заляжем на несколько часов, это точно. Но к вечеру надо оклематься и выйти в свет, нельзя проспать первый день. Через десять минут я тоже отправляюсь в душ, а потом, в утренней тишине, попадаю в кровать и в приятных мыслях о предстоящем времени незаметно погружаюсь в мягкую темноту.

Мне снится странный сон, в котором я репортёр с микрофоном. Я в какой-то шахте беру интервью у психотерапевта Павла Нечаева, одетого в сине-серый комбинезон и в пластиковой каске на голове. Фонарик на его каске не работает, и свет до нас добирается от лампы, прикреплённой на стене. Больше источников освещения нет, и в шахте царит полумрак. Раздаются какие-то звуки, похожие на выстрелы или небольшие взрывы, откуда-то сверху льётся вода. Мимо пробегают люди в таких же комбинезонах. Павел, с бороды которого стекает та самая вода, пригнувшись и придерживая каску руками, кричит мне в микрофон сквозь шум: «Да, у нас тут совсем нет Интернета! Совсем нет… Никакой связи с внешним миром! Людям приходится жить в страшных условиях. Вы сами всё видите! Это очень… тяжело. Что мы будем делать? Я не знаю. У нас почти кончилась еда и вода, но что больше всего тревожит людей — это отсутствие Интернета. Я думаю, мы справимся. Но помощь необходима...»

Проснулись мы часа в три. Краем глаза я успел увидеть кучерявого немца. Было понятно, что немец именно он. Пока я валялся, он минут пять посидел за ноутбуком и ушел. Я прозвал его Йохан. Не знаю почему, но Олесе тоже понравилось.

Поскольку мы оба не большие любители музеев, а посетить хоть что-нибудь обязательно надо, решили прямо сегодня наведаться в первый из них, то есть первый музей России — Кунсткамера. Что-то возникает в памяти такое: увидел Пётр чудное дерево (наверное, вроде того, что на нашем любимом Татышеве) и повелел – быть на этом месте музею всего странного и необычного!

По пути мы заглядываем на ту шикарную открытую террасу. На всю торцевую стену дома напротив нарисован огромный попугай среди джунглей. Непонятные фигуры, вырастающие из пола, оказываются деревянными, обтянутыми чем-то вроде брезента. Тут же на стенке прикреплена внушительных размеров табличка, раскрывающая заложенный в этот креатив под названием «Сад резиновых камней» потаенный смысл. Эх, эти таблички с потаенными смыслами, всё время они всё портят, даже хорошее.

Помню, смотрел интервью с Андреем Бартеневым, тем самым человеком, который разряжается в невероятные странные костюмы и над которым вечно потешаются люди в духе «Камеди клаб». Он сказал, что делает все эти перфомансы и прочие штуки ради прикола и некоторой своеобразной красоты. Большинство же деятелей современного искусства от недостатка таланта и искренности пытаются наполнить бредятину, которую творят, каким-то концептуальным философским смыслом.

Рассказываю Олесе, как недавно нашей Маше приснился гениальный сон. Ей приснился Сальвадор Дали и выставка его полотен. И была среди них одна работа, которая называлась «Картина для рыб». При том, какие бы странности ни рисовал Дали, это всегда что-то осмысленное. На этой же картине были изображены абсолютно бессмысленные пятна, полоски, завитушки, красоты и гениальности в этом не было никакой. Люди подходили и, ничего не понимая, тихо поругивались. А объяснение, вложенное гением-пиарщиком Дали, было в том, что люди и не могли ничего понять в этой картине. Но когда её видели рыбы — они тут же понимали скрытый для остальных живых существ смысл.

Современные деятели искусства без конца предлагают нам картины для рыб. Это понятие из чужого сна стало для меня нарицательным. Теперь я всегда называю так нелепые фильмы с претензией на глубину, тупые перфомансы или не вызывающие ничего, кроме недоумения, арт-объекты.

Купив в ларьке карту, я узнал, что ехать нам на Ваську. Да, надо слиться с местной культурой, поэтому Васька. Стараясь не поддаваться привычке моей подруги путать направления и улицы, я внимательно глядел на всё ту же, полученную ещё на пути в аэропорт, схему метро. Мы уже начали шутить, что вставим её в рамку по приезду домой.

Одно из самых интересных занятий в мире — это игра в гляделки на эскалаторе в метро. Взгляды, которые пересекаются на какие-то секунды, тут же теряются в памяти. А ведь по идее наш мозг помнит все события, которые когда-либо происходили с нами. А значит, помнит и всех людей, с которыми мы встречались глазами.

Самое глубокое в мире, питерское метро даёт отличную возможность попрактиковаться в привлечении женских взглядов и подавлении мужских. Пока мы поднимаемся вверх на станцию Василеостровская, я играю и в то и в другое, получается отлично. Наверно, поэтому меня совсем не утомляет езда на эскалаторах. Но каждый из них когда-то кончается, кончился и этот, а потому мы всё-таки выходим на улицу и в очередной раз радуемся открывшемуся виду.

– Это же Прага! – восклицает Олеся.

И правда. Каким-то образом окружившая нас архитектура напоминает все скопившиеся за жизнь представления о чешской столице. Только очередной «Макдональдс» выбивается из общего ряда. Залитые дневным солнцем светлые здания старой Европы отражают хорошее настроение. Люди спешат кто куда. Тут же толкутся приезжие, отличаемые отсутствием тяжёлой будничной озадаченности на лицах. Как хорошо, что нам тоже не нужно куда-то спешить. Мы посреди небольшой площади перед станцией метро нарочито комично разворачиваем огромную карту и сотрясаем её, разговаривая на непонятном диалекте абстрактных восточно-европейских туристов.

– Ганешка и Болби, блин! – смеётся Олеся.

– Чего?

– Да мультик какой-то есть, там два нелепых персонажа из страны, название типа Башморкостан или что-то такое, Ганешка и Болби. Такие придурки! Болби такой нелепый толстяк в очках!

— Это я?

— Да!

— А ты, получается, Ганешка? Тебе подходит!

— Отлично, мой Болби, в путь! Dust is her Кунсткамра? Fucking please!

Люди вокруг оборачиваются на двух людей, один из которых раскинул руки с картой, а вторая театрально тычет в неё пальцем и изъясняется бессмысленными английскими выражениями.

– Компьюче! Компьюче! – кричит она, вспоминая какие-то старые приколы. Мне, как всегда, смешно от её экспрессии.

Кое-как, наконец, двигаем в путь. Направление туманно. Несколько остановленных прохожих понятия не имеют, в какой стороне Кунсткамера. Одна бабулька прямо отшатывается от нас при просьбе помочь. Всё же нам указывают примерное направление.

— А когда ты пойдёшь к своим сектантам? – спрашивает Олеся, пока мы идём.

— Завтра напишу им, назначу встречу через пару дней.

— А этот человек правда похож на Дурова?

— Правда, на лицо вылитый. И одет так же, как он на одной из фотографий, в какую-то рубашку, похожую на рясу американского священника. Только белую.

— Это сексуально, – говорит она. – А, может, это и есть Дуров?

— Сомневаюсь. Может, это его злобный брат-близнец?

— Да, Дуров хороший, а этот хочет поработить мир.

— Это ещё вопрос, кто из них хочет поработить мир.

— А меня ты с собой возьмёшь?

— Нет. Ты не сможешь быть серьёзной. А мне нужно быть серьёзным и одновременно верящим в это. Чтобы они не смутились и рассказали всё.

— Круто, шпионская история.

— Да уж, Ганешка, приключения ждут нас!

Спустя полчаса пребывания на Васильевском острове мы нашли музей. Красивое на фотографии, это здание на деле оказывается явно требующим ремонта, с облупившейся зелёной краской. Хотя, наверно, таким и должен быть музей уродов. Конечно, кроме заспиртованных уродцев, в музее антропологии и этнографии собрано множество экспонатов, отражающих быт коренного населения всех континентов, но нас влекут именно экспонаты в стеклянных банках. Как, думается, и большинство остальных людей. Возможно, потом мы будем жалеть, что хоть краем глаза не глянули на древности со всей Земли, но сейчас бродить по нескольким этажам не хочется. Сонное музейное настроение окутывает уже на входе.

Поднимаемся наверх и вместе с немецкими и японскими туристами смотрим на младенцев в стеклянных банках, с огромными головами, младенцев, похожих на лягушек, на головастиков, смотрим на сиамских близнецов, на двухголового телёнка, на человека, у которого из одной головы растет вторая. На людей, родившихся с одним глазом, без рук или без ног, родившихся с телами, которые просто невозможно описать в двух словах. Похожими на неправильную геометрическую фигуру. В такие моменты понимаешь, что ты, живой и считающий себя каким-то особым человек, со своими проблемами, чувствами, переживаниями и мечтами — настолько усреднённая особь этого мира, что сравнение с каплей в океане, такой же, как все остальные капли, если не брать микроскоп, выглядит самым правильным.

– Господи, что же натворили эти люди в прошлых жизнях, что родились в таких телах?.. – говорит моя подруга.

Из Кунсткамеры выходим в нейтральном настроении. Галочка поставлена, в музее мы побывали, уже есть что рассказать людям в официальной версии путешествия. Потому что наверняка будет и неофициальная, для закрытой публики.

Наш первый питерский день клонится к концу, а ресурсы утренним сном, похоже, так и не были восстановлены. Во всяком случае, Олеся требует ехать домой, то есть в «Этажи».

– Давай возьмём чего-нибудь выпить, посидим тихо, а завтра с новыми силами в бой!

Соглашаюсь, потому что и сам себя чувствую не лучшим образом. Акклиматизация, как говорят в таких случаях.

Беда питерского центра, ну или по крайне мере той его части, в которой мы бродим ещё минут сорок, в отсутствии нормальных продуктовых магазинов. У нас просто не получается найти еду! Мы как будто попали в спальный район Красноярска в абстрактные времена искусственного дефицита на все продукты. Ассортимент заключается в чипсах, шоколадных батончиках и алкоголе. В итоге берём бутылку виски, колу и решаем поесть в «Зелёной комнате», в которую пока так и не заглянули.

Наведавшись сначала к себе, мы обнаружили, что наших соседей по-прежнему нет – ни Йохана, ни других.

«Зелёная комната» оказалась дико приятным светлым местом с белыми стенами и потолками, зелёными софитами, со столами и стойкой из чистого, не покрытого никакими материалами дерева. Заказываем еду у симпатичной официантки с огромной татуировкой на спине, выглядывающей из-под белой майки.

— Ты тоже на неё глаз положил? – спрашивает Олеся.

Выходим на террасу. Лучи уходящего за горизонт солнца проглядывают сквозь лёгкие тучи. За соседним столиком – компания из невысокой девушки с восточными чертами лица и двух парней: коротко стриженного накачанного – и худого кучерявого блондина, судя по всему, гея. Пока мы едим, они говорят о работе, Питере и карме. Худой блондин отпускает гадкие несмешные шуточки про официанток. У него противный смех и манеры. Бывают люди, вся суть которых в том, как бы кому подговнить, этот как раз из таких. Он и заговаривает с нами.

— Ребятки, вы приезжие, тут живёте? Откуда вы?

— Из Красноярска. А вы?

— Ооо, Сибирь… – говорит он тоном, как будто сам из Голливуда, – мы из Уфы. Приехали повеселиться.

И он противно хихикает. Его друзья тоже смеются.

– Что такие невесёлые?

– Мы устали, – отвечает Олеся. Видно, что ей тоже не нравится этот напыщенный хрен.

– Правда? Бедняжки… – подходит официантка, он переключается на неё. – Барышня, а почему у вас так долго всё носят? Уже состариться можно...

Девушка лет восемнадцати смущённо выдавливает из себя объяснения.

Олеся поворачивается ко мне и громко говорит:

– Помню, спросила одного своего знакомого гея: «Ты внутри чувствуешь себя женщиной или просто педрила?». «Просто педрила», — ответил он.

Я рассмеялся, согнувшись напополам, и чуть не стукнулся лбом об стол. Официантка тоже хихикнула. Блондин с непониманием в глазах, как такое могло произойти, смотрел на нас. Его сосед-качок насупился. И только девушка, в чьём взгляде присутствовали приятная простота и адекватность, видные сразу в некоторых людях и никак не гармонировавшие с её друзьями, решила принять правильное решение и сказала, что пора бы идти. Её приятели нехотя, но, не находя путей выхода из такой капитуляции, начали собираться. Наконец, через пару минут они ушли.

– Не верю я, что мы тут с кем-то нормальным познакомимся, – говорит Олеся, – мне кажется, тут все такие напыщенные эстеты-говнюки. О карме разговаривают… таким тоном, будто на Тибете лет тридцать прожили.

– Да, пока нам не везёт. Надо знакомиться с местными. Думаю, питерцы попроще. Некоторые. В основном провинциалы строят из себя эстетов.

– Не знаю. Не нравится мне Питер. Наверно, мой город — Москва или Нью-Йорк.

– Подожди. Ещё повеселимся. То ли ещё будет...

Я сходил в комнату, взял бутылку и вылез на террасу через окно. Йохан и ещё один парень, наконец, появились, но уже спали. Позже мы узнали, что они работают и режим у них всегда такой. «Зелёная комната» закрылась, и на террасе никого не было.

Олеся сидела на одном из красных стульев, составленных кругом, которые мы заприметили ещё утром. Я сел напротив и сказал:

– Внутри тлеет ощущение прожитого очень длинного дня.

– Тлеет? Да ты поэт, Егор, – после паузы отозвалась она.

– Я всего лишь нота в бушующем аккорде войны, – вспомнил я Довлатова, цитировавшего какого-то графомана. Она засмеялась.

– А ведь день начался ещё вчерашним утром, когда я зашёл на сайт Сетевого Абсолюта, и заканчивается только сейчас, уже в другом городе, в приятном месте, куда нас привела визитка службы помощи гастарбайтерам.

– Это судьба, – сказала Олеся.

– Определённо. Рада, что я тебя вытащил?

– Наливай, – вместо ответа сказала она.

Я разлил питье в пластиковые стаканчики.

– Рада, конечно. Ты, думаю, тоже. С кем ты ещё так возвышенно побеседуешь?

– Да, быть может, когда-нибудь я стану ханыгой и вдруг спасу свою жизнь, заработав целое состояние, продав запись всех разговоров с тобой журналу «Роллинг Стоун». Возможно, в этом и есть твоя миссия в моей жизни.

– О, я ещё тот миссионер! – встрепенулась она.

– Не сомневаюсь.

— Да ты что! Есть что вспомнить. Я же рассказывала про детство?

— Смотря что.

— Про сокровища… Меня мама рано начала отпускать на улицу гулять одну. Года в четыре я уже собирала людей, ну, детей. Таких же, как я, даже постарше. То есть мне было четыре, а им там лет по шесть, по семь… И они за мной ходили. Я им говорила, что вот за гаражами есть такие три жёлтые насыпи песка, и в них зарыты сокровища, и надо туда идти.

А гаражи – это было, наверно, метрах в четырехста, но для нас это было непокоримое просто препятствие! И мы набирали рюкзаки с едой, карту! Ну мы с мамой гуляли, я запоминала местность, карту рисовала… И мы отправлялись туда! А потом нас не было два часа, три, но мы шли и шли, преодолевая всё! А потом родители этих детей звонили маме и говорили, кричали, что ваша Олеся опять увела детей непонятно куда...

Я не перестаю смеяться, пока она всё это говорит, махая руками. Лучше всего ей удаётся рассказывать эти свои истории. Иногда она, конечно, преувеличивает. Но не потому, что хочет приукрасить, а просто потому, что сама видит их такими. Всегда должны быть люди, которые как будто живут в книге. Они нас спасают от этого скучного мира, где если что и меняется, так только биржевые индексы. Олеся продолжила свой рассказ.

— Ну, я, конечно, росла, мне становилось пять лет, я уже уводила их за остановку. Но это было уже зимой. У нас были санки, и мы на них тащили еду и мягкие игрушки! Ну должен же быть трагизм в истории! Знаешь вот, метель вокруг, и ты эти санки тащишь, а там игрушки навалены!.. И ты с себя эти шарфы снимаешь, укрываешь игрушки, чтобы они не замёрзли… А еда такая нелепая, ну, которую можно стащить. Молока пачка – замёрзнет ещё по пути...

В общем, мир я так и не захватила, – заключает она. – Но многие мамы в округе на меня обозлились, и детям запрещали почему-то со мной играть… Вооот. Больше трагизма надо в жизни! – говорит она, и мы оба смеёмся над этим замечанием.

– Надо ещё рассказать о моих страхах, – вспоминает Олеся. – Страхи – это вещь, из-за которой можно сойти с ума или заработать на ней миллионы! Их можно экранизировать. Помню, я очень боялась зомби. От любого человека, который идёт неровно и покачивает вытянутыми вперёд руками, я просто бросалась куда подальше!

Динозавров я в детстве боялась. Я не могла спать, потому что мне казалось, что через окно в моей комнате может вбежать маленький тираннозавр и, проломив стену, убежать дальше… Чего-то ещё я боялась… Я коров боялась!!! – восклицает она так искренне, что я опять не могу удержаться от смеха!

— Ты хоть раз в глаза смотрел корове? Вот непонятно, что у неё на уме вообще, да? Вот на собаку смотришь – она или злится или, наоборот, ластится, понятно, да? А вот корова стоит и смотрит на тебя, и хрен знает, что она там думает. Вот. Коровы — они с рогами очень страшными казались… Тогда я ещё не понимала, что в корове побольше человечности, чем у некоторых людей.

В деревне я у бабки когда жила летом, у них телёнок был. Сначала он был маленький, я так его гладила, ласкала, а потом он начал подрастать и превращаться в корову. И с каждым днём мой телёнок превращался в корову, и мне становилось всё страшнее и страшнее!

А он привязался ко мне, полюбил, и, когда я приходила на озеро купаться, он вместо того, чтоб идти на луг со всеми остальными… – и Олеся, так и не сумев подобрать более мягкого слова, после небольшой паузы, со смехом всё-таки произносит: – коровами, шёл со мной купаться. И он заходил вместе со мною в воду и кто-то орал: «Чья корова?! Уберите корову с озера!». А мне было так обидно – коровы, они же страшные, а это мой телёнок.

В общем, на следующий год я снова приехала в деревню, а телёнок уже стал большой...

– Коровой, – подсказываю.

– Коровой, – принимает она помощь. – И я не стала с ним даже больше общаться и разговаривать. А теперь я их люблю.

Мы заключаем, что это очень грустная история. Олеся не унимается.

– А ещё люди постоянно узнают обо мне что-то новое. Человек, допустим, знает меня пять лет, и он может в один прекрасный момент узнать обо мне такую вещь, о которой даже не предполагал. Что я училась игре на домбре, что училась в балетной школе, что выпекаю фигурки из солёного теста. А ещё я машину водить умею, вот это ты знал?

Естественно, я этого не знал. Как и про балетную школу. Как и про домбру.

– А мне из детства запомнилась история про розовых волков, – говорю.

– Нифига! Это куда страшнее! Ты где рос вообще?

– Я вообще-то тебя старше на столько лет. Тогда розовый цвет не ассоциировался с гламуром или лесбиянками. Я рос в то время, когда в стране только начали появляться сникерсы.

– Да что уж в стране, в мире!

– Нет, всё-таки только в стране. Короче, я не помню, сколько нам было лет, может, десять-двенадцать. Мы тогда ещё в деревне жили. И за ней у нас была железнодорожная линия, а потом поле с километр длинной. А потом гора, ну нам казалось, что это гора, а в общем это был холм. Возвышенность. И там новое поле, где осенью мы бесились в стогах сена, кульбиты там совершали.

Я наливаю новую порцию, пока Олеся ждёт продолжения.

– И примерно тоже с километр от подъёма там был лесок в низине. В нём росли такие ветвистые деревья, за что мы это место называли джунглями. Там мы строили какие-то домики, в войнушку играли. И вот один раз мы с братом приходим домой и понимаем, что забыли в джунглях куртку, не помню, мою или его.

– А родители-то всыпят по первое число!

– Точно, – говорю. – И вот мы собрали пацанов, всех, кто с нами в этот день там был. Сейчас даже не понятно, как это можно было сделать без мобильников!

– Орать под окнами!

– Конечно! А времени было уже под вечер. Как говорится: смеркалось… И мы всей толпой двинулись туда, куртку-то надо вызволять.

– Прям как мы за сокровищами!

– Ага. Идём, значит… Прошли линию. Прошли поле. Поднимаемся на гору. И вот кто-то завёл эту тему, про розовых волков. Мол, поговаривают, будто стали у нас в районе замечать розовых волков. Что даже людей они вроде грызут.

И вот мы идём, свели всё в шутку, конечно, но понятно, что все занервничали. И нет бы замять тему, каждый хочет показать свою храбрость, и раз, да ляпнет что-нибудь про этих волков. А вообще-то жутко, если подумать. Розовый цвет никаких дурацких ассоциаций не вызывал, и вот представить этих волков… Серые-то страшные, а розовые – это что-то потустороннее прямо.

– И вы струхнули? – спрашивает Олеся.

– Нет, подожди, – говорю. – Пока нет. Пока мы шли. А там по пути к нашим джунглям была в поле небольшая роща, мимо которой надо было пройти. И она почему-то была очень тёмная и дремучая. Мы никогда туда не заходили, как будто место… знаешь, в детстве ещё на слуху было такое понятие «чёртова поляна»? Где всякие странности творились.

– Точно.

– Да. И мы туда не заходили, хотя никто никаких мыслей никогда не высказывал. Так вот, эту рощицу мы миновали. Не знаю, поглядывали ли все туда, но я смотрел. Но ничего не случилось, никто оттуда не выскочил. Хотя все уже пугали друг друга криками: «Смотрите, розовые волки!». В общем, напряжение росло. Уже стемнело практически, а ведь ещё спускаться в эту ложбину, искать куртку...

– Стивен Кинг...

– Ага. И вот мы идём, осталось уже метров двести до джунглей, розовые волки уже мерещатся повсюду! Напряжение на пике. Сто пятьдесят...

– Ну же...

– Сто метров...

– Ну?!

Я исполнил пальцами по столу барабанную дробь и выдохнул:

– И тут мы развернулись и бросились бежать оттуда с бешеной скоростью! Бежали, пока сил хватило. Обгоняли друг друга… Сердце чуть не выскочило. Пришли на следующий день, а куртки не было...

– Кто-то утащил.

– Да, кто-то. И только клочок розовой шерсти на ветке… – заключил я. Мы помолчали немного, пригубляя питьё и думая каждый о своём.

– А чем живут современные дети, интересно? – спросила вдруг она.

– Не знаю. У меня знакомая работает учительницей в школе, сказала, что у неё в восьмом классе только одного человека интересуют снеговики всякие, улица… Остальных – только разговоры о сексе и Интернет.

– Нелегко ему, наверно, – грустно заметила Олеся.

– Я тоже сначала спросил, не лузер ли он? Говорит, что не лузер. А вообще, знаешь… Я когда об этом всём думаю, всегда пытаюсь себя одёрнуть, правда ли что-то изменилось или, может, это уже я старею.

– Да, правда. Идиотов очень много.

– Мне Маша интересные мысли как-то высказала на этот счёт, – вспоминаю. – Взять, например, каких-нибудь советских интеллигентов. На которых, как на золотых людей, ссылались наши родители и бабушки-дедушки. Они, эти интеллигенты, сидели и причитали: «Вот, времена нынче не те. Молодёжь пошла не та… Вот был Серебряный век...». А в Серебряном веке сидели и причитали: «Эх, времена-то не те, отупело молодое поколение… Да и вообще всё вокруг плохо. Вот был же Шекспир!». А во времена Шекспира ссылались на античность. А в античности ещё на кого-то. И всегда молодёжь была тупая, а времена не те. Так а когда были ТЕ времена-то?

– Никогда.

– Точно. Просто чернуху всякую проще увидеть, она ведь громкая и яркая, часто красива.

– Да если бы у тебя в восьмом классе были разговоры о сексе и Интернет, ты бы что, отказался?

– Конечно, нет! Просто я бы, наверно, сошёл с ума и всё.

– А так ты просто оттянул этот момент.

– Пожалуй.

– Пойдём спать? Устала я.

– Ага.

– Через окно залезем?

– Боюсь, ты можешь наступить Йохану на голову, и случится международный скандал.

– Зато мы станем знаменитыми, Болби!

– Ты забыла, что я тут для расследования века? Я и так буду знаменит!

– Хрен ты меня опередишь!

— Поглядим.