Лекция: Теория образа в словесном искусстве

Рассмотрим взаимодействие грамматического и стилистического факторов в создании текстовой последовательности, или “когерентности”, обуславливающей внутритекстовые связи, т.е. когезию текста. Термин «когезия» ввели в лингвистический оборот М.А.К. Хэллидей и Р. Хасан, авторы монографии «Когезия в английском языке» (1976): “Когезия – это набор значимых отношений, который является общим для всех текстов, который различает текст от «не-текста» и который служит средством обнаружения взаимозависимости содержания отдельных отрезков. Когезия не выявляет, что сообщает текст; она выявляет, как текст организован в семантическое целое.”[101] Согласно данному определению, авторы выделили три типа когезии: грамматическая (референция, субституция и эллипсис), лексическая (семантический повтор) и переходный случай (conjunction, т.е. соединение).[102] При этом значимо, что все указанные типы удовлетворяют единому требованию, выдвинутому Хэллидеем и Хасаном: когезия имеет место лишь тогда, когда интерпретация одного элемента текста зависит от интерпретации другого. Более широкое понимание когезии предлагает И.Р. Гальперин. По определению отечественного лингвиста, “когезия – это особые виды связи, обеспечивающие континуум, т.е. логическую последовательность, (темпоральную и/или пространственную) взаимосвязь отдельных сообщений, фактов, действий и пр.”[103]

Следует отметить, что в современных работах по лингвистике текста принято различать понятия когезии (cohesion) и последовательности (coherence). Так, Н.Э. Энквист указывает на то, что данные понятия могут рассматриваться как антиподы: явная когезия (overt ‘cohesion’), в отличие от скрытой последовательности (covert ‘coherence’), имеет определенные лингвистические механизмы создания (анафора, катафора, эллипсис, союзная связь и т.д.) и эксплицитные средства выражения (логические коннекторы, союзы, анафорические местоимения и пр.).[104] Более того, последовательность, по мысли того же исследователя, не является внутренним свойством текста (an inherent quality): “последовательность – это скорее функция текста и того знания (equipment), которое слушатель или читатель использует в его интерпретации”[105]. Подобная трактовка позволяет считать когезию эксплицитной формой текстовой, т.е. синтагматической связности, отражающей имплицитную по преимуществу категорию последовательности (когерентности).

Если следовать данному критерию, то приходится признать, что языковой арсенал, относимый И.Р. Гальпериным к средствам когезии (грамматические, логические, ассоциативные, образные, композиционно-структурные, стилистические и ритмико-образующие)[106], фактически обеспечивает не только когезию (эксплицитные связи), но и имплицитные формы текстообразования. Строго говоря, из вышеупомянутых видов к средствам когезии следует причислить лишь грамматические, логические и ритмико-образующие, причем последние – только в случае их явного выражения в рифме и интонации (графике). Что же касается ассоциативных, образных и других средств, то, они, за редким исключением, обеспечиваются семантической и прагматической компрессией, обуславливая стилистическую специфику текста. Действительно, в основе скрытых связей, как правило, лежит опущение эксплицитных средств. Как отмечает И.Р. Гальперин, “в каждом случае «чрезполосицы» [т.е. ассоциативной формы когезии] можно мысленно себе представить слова и выражения, которые логически связали бы разрозненные куски повествования, например: отвлекаясь от темы изложения, переходя к другой линии повествования, мне это напоминает, параллельно с этим, в другое время, в другом месте, можно усмотреть подобие происходящего”[107]. Таким образом, исследование скрытых связей и стоящих за ними смысловых отношений немыслимо без изучения явных связей. Итак, охарактеризуем основные виды когезии.

Начнем с систематизации описанных в специальной литературе средств. Следует отметить, что изучение связности языковых единиц, т.е. синтагматики языка, или большого синтаксиса, получившее предельное развитие в грамматике текста, началось задолго до возникновения лингвистики текста. Действительно, синтаксис единиц более сложной организации, чем простое (элементарное) предложение невозможно описать, минуя средства связности. Эти элементы, ввиду их принадлежности к традиционной грамматике, И.Р. Гальперин называет традиционно грамматическими средствами когезии: “К традиционным грамматическим признакам относятся союзы и союзные речения типа в связи с этим, вот почему, однако, так как, потому, так же, как и, все дейктические средства (местоимения, союзы и пр.); причастные обороты.”[108] Тот же автор выделяет другую группу средств: “Выше были указаны наречия уже и совсем как временные крючки когезии. Такие наречия, как вскоре, несколько дней (недель, лет …) спустя, когда и пр., являясь временными параметрами сообщения, сцепляют отдельные события, придавая им достоверность. Такую же функцию выполняют слова: неподалеку, напротив, позади, под, над, рядом, вдалеке, вблизи, мимо и т.д., являющиеся пространственными параметрами сообщения. К подобным формам когезии относятся и формы перечисления: во-первых, во-вторых, графические средства а), б), в) или выделение частей высказывания цифрами 1), 2), 3) и т.д. Перечисленные средства когезии считаются логическими потому, что укладываются в логико-философские понятия – понятия последовательности, временных, пространственных, причинно-следственных отношений.”[109] Примечательно объединение данных форм под рубрикой “логики” и исключение из их сферы не менее логических по своей сути союзов и союзных слов, что, вероятно, соответствует делению на дотекстовые и собственно текстовые признаки. Ср.: “Именно в логических средствах когезии наблюдается пересечение грамматических и текстовых форм связи. Грамматические средства переакцентируются и таким образом становятся текстовыми, т.е. приобретают статус когезии. В логических средствах наблюдается одновременная реализация двух функций: грамматической и текстообразующей.”[110] Подобная классификация, как видим, пытается учитывать два критерия: функциональный (участие в текстообразовании) и формальный (организация дотекстового уровня). Отсюда несовершенство терминологии. На наш взгляд, более последовательным было бы описание трех параметров когезии: видов текстовой связности, языковых механизмов создания и средств реализации.

Нетрудно заметить, что представленные виды когезии тесно связаны с типом реализуемой текстом последовательности. Описанные И.Р. Гальпериным средства логической и грамматической когезий, очевидно, можно рассортировать по признаку принадлежности к пространственно-временным или логическим формам. Причем в рамках последних обособлены средства каузальной (фактической) и формально-логической, операционной связности. Последняя основана на реализуемом человеческим сознанием принципе аналогии (тождества и контраста) и на этом основании противополагается хронотопической и каузальной формам, как имеющим место в референтном пространстве. Вместе с тем, следует отметить, что формальная связность есть не что иное, как абстрактная модель, возникшая на основе пространственно-временных отношений: тождество соответствует кореференции в хронотопе (ср. мысль Н.Д. Арутюновой о том, что “тождество отражает единство и континуальность мира во времени”[111]).

Проблема связности получает специфически текстовой статус в связи с ее представлением в плане актуальной организации высказывания, т.е. тема-рематического деления. Как отмечает Т.М. Николаева, в теории актуального членения есть несколько аспектов продуктивных для развития лингвистики текста, в их числе “идея о том, что можно анализировать тип связности текста посредством проходящего через текст движения тем и рем высказывания, что это движение (переход) имеет ряд перечислимых моделей, т.е. идеи так называемой тематической прогрессии, согласно которой темы скрепляют текст, а ремы передают новую информацию”[112]. Классической для лингвистики текста стала концепция Ф. Данеша, который выделил следующие типы тематической прогрессии: 1) линейная прогрессия: рема одного предложения становится темой следующего (простая анафора): У меня есть собака. Ее зовут Рекс; 2) тема остается постоянной: Мою собаку зовут Рекс. Она пудель. Она умнее всех других собак; 3) темы выводятся из гипертемы, предыдущее можно продолжить: Ее хвост короткий. Шерсть черная; 4) рамочная прогрессия: рема расщепляется на несколько тем: Мы встретили двух солдат. Один …, другой … .[113]

Нетрудно заметить, что тематическая прогрессия обеспечивается теми же средствами, которые мы отнесли к хронотопической и логической формам когезии. Однако тематическая связность обнаруживает направленность не только на когерентность текста, но и на такое его свойство, как информативность. Именно принципом информативности обусловлены языковые механизмы связывания, которые Хэллидей и Хасан отнесли к грамматическому типу когезии (анафора, эллипсис и др.). Изучение тематической прогрессии и связанных с нею механизмов когезии текста объясняет хорошо известный в практике анализа феномен “сильной позиции” текста, т.е. противопоставленности отдельных элементов основному корпусу.[114] Таким свойством обладают заголовок, эпиграф, начальный и финальный абзацы текста и, в частности, начало первого абзаца и концовка последнего, которые, как справедливо отметил В. Матезиус, “выполняют иные задачи, чем начало и конец всех прочих абзацев. <…> Между абсолютным началом и началом внутреннего абзаца существует то различие, что во внутреннем абзаце автор не может выбрать что-то, из чего он хотел бы исходить по своему желанию, как в абзаце, с которого начинается изложение. Чаще всего начало с тематическим переходом во внутреннем абзаце зависит от предшествующего изложения, из которого выводится новая тема, предназначенная стать основной темой и этого нового абзаца”[115]. Причем абсолютное начало задает не только тематическое развитие, но и определяет формы когезии. Как считает Т.В. Милевская, “синтаксические средства связности [т.е. когезии. – И.Ш.] – это результат сочетаемостных потенций, заложенных в основе компонентов исходной фразы. Эллипсис последующей части и параллелизм организации дискурсивной последовательности – это координированные приспособления к формам и семантической структуре инициирующего предложения как синтаксически сильной позиции”[116].

Описание языковых средств создания данных видов когезии предварим представлением ее механизмов. В работах по лингвистике текста нередко не проводится различие между языковыми средствами и механизмами когезии. В этой связи представляется уместным обозначить, о чем идет речь. Под механизмами когезии будем понимать общие принципы упорядочения языковых средств выражения в процессе текстообразования, направленные на создание текстовой последовательности.

Структурообразующий принцип языка и в частности текста, принцип со-противопоставления элементов, реализуется в повторе определенных конфигураций языковых элементов[117]. Вместе с тем, в тексте и языке в целом действует механизм, сдерживающий тенденцию излишней неинформативной упорядоченности, ведущей к предсказуемости, т.е. избыточности языковых средств выражения – компрессия. Текстообразующую функцию несет компрессия системного, структурного и прагматического типов. Исследование соответствующих синтаксических структур (имплицитных моделей) находится в зачаточном состоянии. К немногочисленным работам, посвященным данной проблеме относится статья Т.А. Колосовой и М.И. Черемсиной, указывающих на существование двух основных типов, к которым сводится все разнообразие конкретных видов моделей: “Один из них связан с устранением из поверхносной структуры высказывания дублирующих компонетов, другой – с устранением малоинформативных, в основном, модусных звеньев”[118], причем средствами когезии, или “маркерами имплицитных звеньев, как правило, бывают союзы и скрепы”[119]. Распространенными формами когезии, сочетающими оба механизма (компрессию и повтор) при кореференции, являются компрессивная субституция текстового элемента проформой и его опущение, т.е. эллипсис. К разновидностям последнего, прямо направленным на элиминирование повторяющихся элементов, относятся пропуск общего или подменяемого компонента соположенных синтаксических структур, зевгма и апокойну соответственно.

Текстовая упорядоченность создается, таким образом, уравновешивающими друг друга механизмами повтора и компрессии. Существенно, что указанные механизмы речепорождения могут быть отнесены к имманентным свойствам любого текста, к “физическим” параметрам текста.[120] Еще одним механизмом разуподобления, базирующимся на двух “китах” – повторе и компрессии – является инверсия. Ср. отклонение от прямого порядка слов в придаточном, вводимом относительным que: ...si antes de la noche volví,lo hice por el temor que me infundieron las caras de la plebe… <...lo hice por el temor. Las caras de la plebe me infundieron este temor...> (Borges, El Aleph).

Существенно, что многие традиционные категории лингвистики текста представляют собой явления, обусловленные указанными механизмами. Так, широко представленная в текстовых исследованиях грамматическая анафора, “замена уже упомянутого слова или комплексного элемента (антецедента) проформой”[121] – не что иное, как результат взаимодействия повтора и компрессии (замещение семантического члена формальным), в то время как в катафоре (предварении, антиципации) проявляется действие всех трех факторов: повтора, компрессии и инверсии. Нельзя не заметить также, что большинство приводимых И.Р. Гальпериным пространственно-временных и логических коннекторов (см. выше) представляют собой компрессивную форму соответствующих высказываний, ср.: Он вернулся спустя год <Он вернулся, когда с того момента, как он уехал, прошелгод>, исп. Volvió pasado un año<Volvió cuando desde el momento en que se había ido había pasado un año>.

Подытожим наши разыскания. К видам когезии (эксплицитной связности) текста относится хронотопическая и логическая (в трех разновидностях: тематическая, каузальная и формально-логическая) связь между пропозициями, которая является главным критерием классификации. Указанные виды когезии могут обеспечиваться как традиционно грамматическими, так и собственно текстовыми средствами, поэтому данный принцип едва ли целесообразно использовать как основу классификации. Не может в этом качестве выступать и механизм сцепления, ввиду того, что зачастую имеет комплексный характер. Языковыми средствами создания когезии выступают:

– в плане хронотопа (пространственно-временной локализации событий): 1) временные и пространственные локализаторы, включая топонимы и хрононимы, создающие хронотопическое единство больших фрагментов и целых текстов, ср.: El año de mis noventa años quise regalarme una noche de amor loco con una adolescente virgen (García Márquez, Memoria...); 2) основанные на компрессии пространственные и временные параметры, представляющие собой либо свернутые пропозиции (antes, después, etc. перед/ раньше, после/ позже и т.д.”: Antes, la provocación de los peones era a una cara accidental, casi a nadie, ahora iba contra él y contra su nombre y lo sabrían sus vecinos (Borges, Ficciones) < Los peones lo provocaban antes...>), либо маркеры имплицитных пресуппозиций (delante, atrás, cerca, lejos, etc. впереди, позади, рядом, вдалеке и др.”: ...me miran los de delante; me miran los de atrás (Carpentier, Acoso) < ...los que están delante de mí...los que están detrás de mí...>), либо то и другое вместе (см. пример выше); 3) видо-временные формы, соотношение которых имплицирует время, таксис и ряд других категорий: A la realidad le gustan las simetrías y los leves anacronismos; Dahlmann había llegado al sanatorio en un coche de plaza y ahora un coche de plaza lo llevaba a Constitución (Borges, Ficciones); 4) дейктические местоимения, наречия и артикли, очерчивающие референтную ситуацию: A lo largo del penúltimo andén el tren esperaba. Dahlmann recorrió los vagones [del tren] y dio con uno [de los vagones] casi vacío. Acomodó en la red [del vagón en que subió] la valija [que llevaba consigo]; cuando los coches arrancaron, la [= la valija] abrió… (ibid);

– в логическом плане: первую (тематическую) группу составляют синонимические средства языка, дублирующие значение целых пропозиций или их частей (лексические и синтаксические синонимы), ср.: Sé que meacusande soberbia, y tal vez de misantropía, y tal vez de locura. Tales acusaciones (que yo castigaré asudebido tiempo) son irrisorias (Borges, El Aleph); вторую группу образуют формально-логические средства связи пропозиций, к которым относятся: a) все формы паратаксической связи, зачастую выступающие компрессивными заместителями средств гипотаксиса (ср. в примере выше: Dahlmann recorrió los vagones y [= hasta que] dio con uno casi vacío); b) ряд гипотаксических маркеров: союзов и союзных слов, выражающих нерезкий контраст – уступку; c) асиндетон (т.е. бессоюзие, имплицирующее как наличие связи, так и ее отсутствие); d) логические коннекторы, создающие нумерацию и рубрикацию типа primo < en primer lugar cabe notar ...>; e) средства синтаксической референции (реляционные дейктики), которые совпадают с дейктическими единицами первого типа (ср. форму представления ремы he aquí:Pero he aquí, para que nada falte y también para que no haya regla sin excepción, que en belga Ostende ha aparecido un ataúd de la suerte… (Cela, Novelas); f) порядок слов, особенно значим при структурной неполноте, ср.: Recordó bruscamente que en un café de la calle Brasil… había un enorme gato que se dejaba acariciar por la gente… Entró. Ahí estaba el gato, dormido (Borges, Ficciones); g) средства ритмико-метрической организации теста (цезура, метр, рифма); к третьей группе принадлежат каузальные средства связности, эксплицирующие отношения причины/условия и следствия/цели: Una tarde, el médico habitual se presentó con un médico nuevo y lo condujeron a un sanatorio de la calle Ecuador, porque era indispensable sacarle una radiografía (ibid).

Мы перечислили наиболее распространенные средства когезии, используемые в различных жанровых формах текста. Специфика художественного текста зачастую связана с тем, что стилистические (т.е. имплицитные ассоциативные: композиционные, образные и др.) связи играют не менее важную роль, чем эксплицитные, т.е. когезия. Ср. доминантный характер ассоциативной (контрастивной) связи в построении начального фрагмента рассказа “Юг”: El hombre que desembarcó en Buenos Aires en 1871 se llamaba Johannes Dahlmann y era pastor de la iglesia evangélica; en 1939, uno de sus nietos, Juan Dahlmann, era secretario de una biblioteca municipal en la calle Córdoba y se sentía hondamente argentino (Borges, Ficciones). (См. упр. 8.)

План семинарского занятия

1. Виды содержания и типы информации, передаваемой на уровне текста.

2. Эксплицитный и имплицитный уровни сообщения. Компрессия языковой материи как механизм реализации имплицитной информации.

3. Тенденция формализации и категория стилистики жанра.

Литература

Гальперин И.Р. Текст как объект лингвистического исследования. М., 1981. С. 26-56.

Долинин К.А. Интерпретация текста. М., 1985. С. 17-35, 37-62.

Шалудько И.А. О способах создания имплицитной информации в тексте// Studia Linguistica XIV. Человек в пространстве смысла: слово и текст. СПб., 2005.С. 85-93.

Григорьев В.П. Становление языка испанской национальной литературы. Л., 1975. С. 3-9.


[1] Подобной трактовки дискурса придерживается М.Я. Дымарский, см.: Дымарский М.Я. Указ. соч. С. 40.

[2] См.: ЛЭС. М., 1990. С. 137.

[3] См.: Бахтин М.М. Язык и речь// Диалог. Карнавал. Хронотоп. №1 (34). М., 2001. С. 23.

[4] Там же. С. 25.

[5] См.: Бахтин М.М. Проблема речевых жанров// Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 281-282.

[6] Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. М., 1986. С. 448.

[7] ЛЭС. М., 1990. С. 136. Ср. также: “Дискурс – сложное коммуникативное явление, включающее, кроме текста, еще и экстралингвистические факторы (знания о мире, мнения, установки, цели адресата), необходимые для понимания текста” (Караулов Ю.Н., Петров В.В. От грамматики текста к когнитивной теории дискурса// Дейк Т.А., ван. Язык. Познание. Коммуникация. М., 1989. С. 8).

[8] См.: Алпатов В.М. Вопросы лингвистики в работах М.М. Бахтина 40-60-х годов// ВЯ. 2001. № 6. С. 135

[9] Античная риторика состояла из пяти разделов: inventio (нахождение, т.е. подбор материала), dispositio (расположение, т.е. композиция материала), elocutio (изложение, т.е. языковое оформление), memoria (память, т.е. запоминание), actio (произнесение).

[10] Гаспаров М.Л. Об античной поэзии: Поэты. Поэтика. Риторика. СПб., 2000. С. 390.

[11] Аристотель. Риторика// Античные риторики. М., 1978. С. 128.

[12] Там же. С. 19.

[13] Там же. С. 149.

[14] Там же. С. 24.

[15] См.: Гаспаров М.Л. Указ. соч. С. 406. Справедливости ради заметим, что, по Аристотелю, стиль, помимо соответствия истинному положению вещей, должен отражать характер говорящего и быть полным чувства, однако и характер, и чувства здесь лишены индивидуальности, типизированы (см.: Аристотель. Указ. соч. С. 137-138).

[16] См.: Деметрий. Указ. соч.

[17] Брандес М.П. Стиль и перевод (на материале немецкого языка). М., 1988. С. 95.

[18] Там же.

[19] Там же. С. 97.

[20] Там же. С. 97.

[21] Там же. С. 97.

[22] Там же. С. 99.

[23] Там же. С. 99.

[24] Там же. С. 100.

[25] Там же. С. 100.

[26] Там же. С. 101.

[27] Там же. С. 102.

[28] Fleischer W., Michel G. Stilistik der deutschen Gegenwartssprache. Leipzig, 1975. S. 275-276.

[29] Ibid. S. 276-277

[30] Гаспаров М.Л. Указ. соч. С. 444.

[31] Легко заметить, что данные требования перекликаются с коммуникативными постулатами Грайса, обеспечивающими успешность коммуникации, а именно постулатами: 1) информативности, 2) истинности, 3) релевантности и 4) ясности выражения (см.: Падучева Е.В. Высказывание и его соотнесенность с действительностью (референциальные аспекты семантики местоимений). М., 1985. С.42).

[32] Гаспаров М.Л. Указ. соч. С. 444-445.

[33] Там же. С. 446.

[34] Там же. С. 447.

[35] См.: там же. С. 447-458.

[36] Там же. С. 447.

[37] Там же. С. 448.

[38] Там же. С. 450.

[39] Там же. С. 458.

[40] Яковлев О.Ф. К построению структурной парадигмы в синтаксической стилистике// Вопросы филологии. М., 2000. № 1(4). С. 26. Любопытно отметить, что приведенная цитата как бы в подтверждение мысли автора изобилует повторами.

[41] Гаспаров М. Л. Указ. соч. С. 459.

[42] Ср. название первого академического словаря, изданного в 1726-1739, – Diccionario de Autoridades.

[43] Там же. С. 464.

[44] Аристотель. Указ. соч. С. 140.

[45] Гаспаров М.Л. Указ. соч. С. 466.

[46] Там же. С. 466-467.

[47] Там же. С. 467.

[48] Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1986. С.297. Ср. также мнение С.С. Аверинцева: “текст – исходная реальность филологии” (ЛЭС. М., 1990. С. 544).

[49] Специфика текста как высказывания заключается в том, что его содержание воплощается в типической, т.е. жанровой форме.

[50] Руднев В.П. Прочь от реальности: Исследования по “философии текста”. II. М., 2000. С. 15.

[51] Обзор различных определений текста содержится в: Гальперин И.Р. Текст как объект лингвистического исследования. М., 1981.

[52] В ставшей классической лотмановской дефиниции текст – средство хранения и передачи информации, которое “ведет себя как некоторый живой организм, находящийся в обратной связи с читателем ” (Лотман Ю.М. Структура художественного текста // Лотман Ю.М. Об искусстве. СПб., 1998. С. 35).

[53] Гаспаров Б.М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. М., 1996. С. 5.

[54] Там же. С. 10.

[55] Там же. С. 11-14.

[56] Там же. С. 118-122.

[57] Там же. С. 124-142.

[58] Там же. С. 124.

[59] Ср. определение единиц текстообразования, приводимое М.Я. Дымарским: “это устоявшиеся в данной культурно-письменной традиции формы воплощения структурных компонентов авторского замысла – концептуально значимых смыслов...” (Дымарский М.Я. Указ. соч. С. 80.).

[60] Таким образом, рассмотренные выше идеи Б.М. Гаспарова находят подтверждение в лингвистике текста.

[61] Голосовкер Я.Э. Логика мифа. М., 1987. С. 124.

[62] Руднев В.П. Указ. соч. С. 14-15.

[63] Гальперин И.Р. Указ. соч. С. 11-12.

[64] См.: Москальская О.И. Грамматика текста. М., 1981. С. 55-64.

[65] См.: Залевская А.А. Понимание текста: психолингвистический подход. Калинин, 1988. С. 14.

[66] В отличие от субъекта речи, привязанного к конкретному коммуникативному акту, субъект языкового существования погружен в инобытие: в культурно-исторический, социальный и индивидуальный опыт, т.е. является индивидуальным носителем культуры современного ему социума.

[67] См.: Гальперин И.Р. Указ. соч. Ср. также выделение номинативного и коммуникативного содержания текста и нескольких видов подтекста К.А. Долининым (Долинин К.А. Интерпретация текста. М., 1985).

[68] Ср.: “Стиль есть нечто присущее тексту, нечто объективно языковое на уровне текста”, – пишет Г. Михель. И далее, “это явление текста, категория теории текста” (Михель Г. Основы теории стиля// НЗЛ. Вып. 9. Лингвостилистика. М., 1980. С. 274, 294). Подобной точки зрения придерживается Е.А. Гончарова, утверждая, что “строго говоря, стиль может быть реализован только на уровне текста” (Гончарова Е.А. Еще раз о стиле как научном объекте современного языкознания// Текст – Дискурс – Стиль. Коммуникация в экономике. СПб., 2003. С. 13.) Действительно, если текст – это продукт речевой деятельности, то стиль, как свойство последней, – его неотъемлемая характеристика.

[69] Ср.: “Стиль есть художественная закономерность, объединяющая в качестве его носителей все элементы формы художественного целого” (Соколов А.Н. Теория стиля. М., 1968. С. 130). Еще более определенно высказывается Е.А. Гончарова: “Стиль нельзя считать “чисто” языковым явлением, он включает в себя по крайней мере три ряда характеризующих его элементов: (1) элементы содержания..., (2) два вида элементов формы: стилевые доминанты..., т.е. тоже не “чисто” языковой феномен и собственно языковые элементы...” (Гончарова Е.А. Указ. соч. С. 21).

[70] Подробнее о данных аспектах стилевых доминант см.: Гончарова Е.А. Указ. соч. С. 17 и далее.

[71] Эта идея последовательно проводится также в работах литературоведов и самих авторов. Ср., например, высказывание Ц. Тодорова: “литературное произведение следует считать не переводом предшествующей мысли, а местом где рождается смысл, не способный существовать ни в каком ином месте” (Тодоров Ц. Введение в фантастическую литературу. М., 1997. С. 75), а также мысли Л.Н. Толстого: “Если бы я хотел сказать словами все то, что я имл в виду выразить романом, то я должен был бы написать роман тот самый, который я написал, сначала” (Толстой Л.Н. ПСС. Т. 30. М., 1951. С. 268).

[72] См., например, Тураева З.Я. Лингвистика текста. М., 1986. С. 81; однако более корректно, по-видимому, выделять глубинные (диалектические) категории – план содержания и языковые – план выражения (см.: Дымарский М.Я. Указ. соч. С. 59.).

[73] Ср. утверждение М.Я. Дымарского о том, что “теория текстообразования дает исследователю инструмент эффективного анализа структуры художественного текста”.

[74] Лотман Ю.М. Структура… С. 21-23.

[75] Там же. С. 24.

[76] Там же. С. 30.

[77] Там же. С. 35, 37.

[78] Там же. С. 110.

[79] Там же. С. 87-88.

[80] Там же. С. 58.

[81] Там же. С. 35.

[82] Там же. С. 238.

[83] Там же. С. 29. В сущности, данная закономерность – это проекция на уровень синхронии выдвинутого К. Фосслером диахронического принципа эволюции художественной формы, которая “должна пониматься как постоянное чередование формализации и психологизации” (Фосслер К. Грамматические и психологические формы в языке// Проблемы литературной формы. Л., 1928. С. 183.)

[84] Там же. С. 284.

[85] Там же. С. 86.

[86] Там же. С. 284.

[87] Там же. С. 265.

[88] Там же. С. 221.

[89] Там же. С. 113.

[90] Там же. С. 203.

[91] Успенский Б.А. Поэтика композиции. СПб., 2000. С. 16.

[92] Лотман Ю.М. Структура… С. 100.

[93] Дымарский М.Я. Указ. соч. С. 117.

[94] Ср. признание контраста и эквивалентности лингвистическим принципом устройства языка (Арнольд И.В. Стилистика… С. 58).

[95] Ср. тернарные оппозиции, образующие по В.П. Рудневу “модальную рамку” текста: необходимо – возможно – невозможно (алетическая модальность), хорошо – плохо – безразлично (аксиологическая модальность), должно – запрещено – разрешено (деонтическая модальность), знание – полагание – неведение (эпистемическая модальность), прошлое – будущее – настоящее (темпоральная модальность), здесь – нигде – там (пространственная модальность). (См.: Руднев В.П. Указ. соч. С. 91-92.)

[96] См.: Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992.

[97] Неслучайно в рассматриваемой работе анализируются именно поэтические тексты.

[98] Лотман Ю.М. Структура… С. 102.

[99] Ср. трактовку стилистического приема по И.Р. Гальперину, который в качестве одного из дифференциальных признаков приема выдвигает его статус порождающей модели, обусловленный обобщенно-типизированным характером функционирования (Galperin I.R. Stilistics. M., 1977. P. 30.).

[100] Термин принадлежит В.В. Виноградову, в практику стилистических исследований вошел в качестве ведущей категории текста, интегрирующей коннотативное содержание и организующей план выражения; может рассматриваться как синоним индивидуального стиля в содержательном аспекте этого понятия.

[101] Цит по: Гальперин И.Р. Указ. соч. С. 85. См. также Halliday M.A.K., Hasan R. Cohesion in English. London, 1976. P. 26.

[102] См. Лузина Л.Г. Холлидей М.А.К., Хасан Р. Когезия в английском языке// Исследования по теории текста: Реферативный сборник. М., 1979. С. 110.

[103] Гальперин И.Р. Указ. соч. С. 74.

[104] Enkvist N.E. Introduction: Coherence, Composition and Text Linguistics// Coherence and Composition: A Symposium. Ed. by N.E. Enkvist. Åbo, 1985. P. 14-15.

[105] Ibid. P. 16.

[106] См.: Гальперин И.Р. Указ. соч. С. 78-85.

[107] Там же. С. 83.

[108] Там же. С. 78.

[109] Там же.

[110] Там же. С. 79.

[111] Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1999. С. 294.

[112] Николаева Т.М. Лингвистика текста. Современное состояние и перспективы// НЗЛ. Вып. 8. Лингвистика текста. М., 1978. С. 12.

[113] Цит. по: Dressler W. Einführung in die Textlinguistik. Tübingen, 1972. S. 41-42. Примеры мы заимствуем у немецкого исследователя.

[114] См.: Тураева З.Я. Указ. соч. С. 52.

[115] Матезиус В. Избранные труды по языкознанию. М., 2003. С. 132-133.

[116] Милевская Т.В. Грамматика дискурса. Ростов-на-Дону, 2003. С. 278.

[117] Ср.: “Повтор выступает в тексте как реализация упорядоченности парадигматического плана, упорядоченности по эквивалентности” (Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста// Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 50).

[118] Колосова Т.А., Черемсина М.И. О компрессии на уровне сложного предложения// Проблемы семантики предложения: выраженный и невыраженный смысл. Красноярск, 1986. С. 32.

[119] Там же. С. 33.

[120] Ср.: “Повтор как феномен речепорождения является одним из текстообразующих физических параметров текста” (Москальчук Г.Г. Структура текста как синергетический процесс. М., 2003. С. 6.).

[121] DresslerW. Op. cit. P. 25.

Теория образа в словесном искусстве

Само понятие художественной речи и шире – искусства в целом тесно связано с понятием художественного образа, которому принадлежит исключительно важная роль “первоэлемента” языка искусства. Попутно отметим, что подобный статус образа во вторичной моделирующей системе (искусстве) согласуется с тем значением, которое он имеет в естественном языке, ведь “преобладание визуальных представлений составляет характерную черту нашего обращения с языковым материалом”[47].

Дефиниция образа восходит к философско-эстетическим идеям мыслителей XIX в. “В целом мы можем обозначить поэтическое представление как представление образное, поскольку оно являет нашему взору не абстрактную сущность, а конкретную ее действительность, не случайное существование, а такое явление, в котором непосредственно через само внешнее и его индивидуальность мы в нераздельном единстве с ним познаем субстанциальное, а тем самым перед нами оказывается во внутреннем мире представления в качестве одной и той же целостности как понятие предмета, так и его внешнее бытие”[48], – писал Гегель, выделяя в словесном искусстве то общее, что роднит его с изобразительными искусствами, а именно особый вид мотивированости – иконический принцип в отражении действительности. Данный принцип определяет главный конститутивный признак художественного образа – чувственно- наглядный характер, «автономно-созерцательную ценность» (А.Ф. Лосев), лежащую в основе его экспрессивности, ср. начало десятой главы романа Х. Кортасара “Игра в классики”: Las nubes aplastadas y rojas sobre el barrio latino de noche, el aire húmedo con todavía algunas gotas de agua que un viento desganado tiraba contra la ventana malamente iluminada, los vidrios sucios, uno de ellos roto y arreglado con un pedazo de esparadrapo rosa (Cortázar, Rayuela). Однако иконичность, как справедливо заметил Ю.М. Лотман, не сводится к простой наглядности: “Вторичный изобразительный знак [образ] обладает свойствами иконических знаков: непосредственным сходством с объектом, наглядностью, производит впечатление меньшей кодовой обусловленности и поэтому – как кажется – гарантирует бóльшую истинность и бóльшую понятность, чем условные [т.е. немотивированные – И.Ш.] знаки. У этого знака существует два неразделимых аспекта: сходство с обозначаемым им объектом и несходство с обозначаемым им объектом. Оба эти понятия не существуют друг без друга.”[49]

Действительно, вербальное, как и любое другое художественное изображение, не только не тождественно изображаемому объекту, но и неизбежно отлично от него. Ведь цель искусства – не в том, чтобы создавать иллюзию реальности (т.е. природного и социального бытия), а в том, чтобы творить иную реальность, влияющую на первую, т.е. в удвоении реальности. Это представление лежит в основе эстетической концепции мимесиса Аристотеля, согласно которой вещи следует изображать, во-первых, “как они были или есть” (т.е. соблюдая принцип адекватности), во-вторых, “как о них говорят и думают” (принцип восприятия или воображения) и, в-третьих, “какими они должны быть” (принцип идеализации). Таким образом, подражать действительности, по Аристотелю, вовсе не значит ее копировать. (Заметим, что уже в эпоху эллинизма аристотелевская концепция мимесиса часто утрировалась до установки на наивное копирование природы.) Вместе с тем следует подчеркнуть, что рациональная концепция Аристотеля далека от того, чтобы акцентировать субъективный аспект творчества, тем более иррациональную его составляющую. Так что классическая (подражательная, рациональная) концепция мимесиса в словесном искусстве акцентировала сходство изображения и изображаемого и регламентировала их несходство.

Тем не менее, уже эллинистическим эстетикам было известно, что, помимо подражания природе, искусство предполагает творческое воображение, ассоциативное, порой иррациональное начало, однако этот аспект не входил в предмет изучения. Данная проблема получила осмысление в религиозно ориентированной средневековой эстетике с ее символической концепцией искусства, основанной на материализации идеального. Объединение же двух начал: рационального и иррационального осуществила барочная эстетика.

Одна из первых в истории апологий ассоциативному началу художественного творчества принадлежит перу испанского автора XVII в. Бальтасара Грасиана-и-Моралеса и озаглавлена “Остроумие, или Искусство изощренного ума (Agudeza y Arte de Ingenio)”. Изощренный, изобретательный ум (ingenio), в отличие от рассудка (juicio), не довольствуется голой истиной, а претендует на красоту. Проявление изобретательности – остроумие, согласно Грасиану, “состоит в изящном сочетании, в гармоничном сопоставлении двух или трех далекихпонятий, связанных единым актом разума” (consiste, pues, este artificio conceptuoso, en una primorosa concordancia, en una armónica correlación entre dos o tres cognoscibles extremos, expresada por un acto de entendimiento)[50]. Заслуга испанского автора – не только в том, что он привлек внимание к роли в творческом процессе антипода логического мышления и даже здравого рассудка – интуиции, но и в том, что в двух томах указанного сочинения он систематизировал типы остроумия и описал многочисленные разновидности вербальных и невербальных средств, используемых изощренным умом. Так, по замечанию Грасиана, тропы и фигуры составляют материал и основу, над которыми возносит свое мастерство остроумие.[51] Таким образом, испанский эстетик теоретически обосновал и практически подтвердил роль ассоциативного начала в творчестве: природа похитила у рассудка (juicio) все то, чем одарила изощренный ум (ingenio), отсюда справедливость парадоксального суждения Сенеки о том, что всякому гению (великому таланту) присуща доля безумия (todo ingenio grande tiene un grado de demencia)[52].

О творчески непреложном элементе “священного безумия” века спустя В.В. Набоков скажет следующее: “Переход от диссоциации к ассоциации отмечен своего рода духовной дрожью, которую по-английски очень расплывчато называют inspiration. Прохожий начинает что-то насвистывать именно в тот момент, когда вы замечаете отражение ветки в луже, что, в свою очередь и мгновенно, напоминает сочетание сырой листвы и возбужденных птиц в каком-то прежнем саду, и старый друг, давно покойный, вдруг выходит из былого, улыбаясь и складывая мокрый зонтик. Все умещается в одну сияющую секунду, и впечатления и образы сменяются так быстро, что не успеваешь понять ни правила, по которым они распознаются, формируются, сливаются, – почему именно эта лужа, именно этот мотив, – ни точное соотношение всех частей; так кусочки картины вдруг мгновенно сходятся у вас в голове, причем самой голове невдомек, как и отчего сошлись все части, и вас пронзает дрожь вольного волшебства, какого-то внутреннего воскрешения, будто мертвеца оживили игристым снадобьем, только что смешанным у вас на глазах. На таком ощущении и основано то, что зовут inspiration, – состояние, которое здравый смысл непременно осудит.”[53] (Курсив наш. – И.Ш.) Как следует из приведенной цитаты, ассоциативность обуславливает синтетический (т.е. компрессивный) способ формирования образа, что неизбежно ведет к соседству, а следовательно, установлению произвольных семантических связей между языковыми знаками, обозначающими кусочки мозаичного рисунка или полотна, которые не связаны в реальности. Такой образ будем называть синтетическим;образ же, части которого соединены между собой реальными (хронотопическими или генетическими) связями, – аналитическим. Основой для выделения различных типов образности может выступать семантический механизм синтеза (реже анализа).

Данный критерий позволяет различать два основных типа: образность, основанную на семантическом сходстве и образность, основанную на семантической смежности, иными словами, компаративный и контигуальный типы, в более привычных терминах – метафору и метонимию, которые, как правило, лежат в основе образной системы художественного текста. Последнюю часто рассматривают почти автономно, на том основании, что она якобы “является наиболее личностным компонентом стиля, индивидуальной манеры писателя”[54]. Разумеется, нельзя отрицать, что индивидуальный стиль проявляется в том числе “в способах обращения [индивида] с этими двумя связями (сходством и смежностью) в обоих их аспектах (позиционном и семантическом), в их выборе, комбинировании и аранжировании”[55]. Однако функциональной полнотой образная система обладает, лишь входя в структуру стиля, т.е. вступая во взаимодействие с композиционной и сюжетной составляющей содержательной структуры стиля.[56]

еще рефераты
Еще работы по истории