Лекция: Н. Пьеге-Гро. Введение в теорию интертекстуальности
ГЛАВА 1. ЧТО ТАКОЕ ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТЬ? I. ПЕРВООСНОВА ЛИТЕРАТУРЫ
Предложенное Юлией Кристевой понятие интертекстуалыюсти появляется в критической литературе в конце шестидесятых годов и, быстро закрепившись, становится необходимой принадлежностью любого литературного анализа. Можно подумать, что это сугубо современное понятие, однако на самом деле оно охватывает древнейшие и наиважнейшие практики письма: ни один текст не может быть написан вне зависимости от того, что было написано прежде него; любой текст несет в себе, в более или менее зримой форме, следы определенного наследия и память о традиции. В этом смысле идея интертекстуальности — это простая, даже банальная констатация того факта, что любой текст пребывает в окружении множества предшествующих ему произведений и что, стало быть, избавиться от литературы невозможно.
Интертекстуальность, таким образом, — это устройство, с п о м о -щью которого один текст перезаписывает другой текст, а интертекст -
это вся совокупность текстов, отразившихся в данном произведении, езависимо от того, соотносится ли он с произведением т аЬзепйа (например* вслУчае аллюзии) или включается в него т ргаезепЫа (как в слУчае Цитаты). Таким образом, интертекстуальность — это общее по-ятие, охватывающее такие различные формы, как пародия, плагиат, перезапись, коллаж и т.д. Такое определение охватывает не только те отношения, которые могут приобретать конкретную форму цитаты, пародии или аллюзии, или выступать в виде точечных и малозаметных пересечений, но и такие связи между двумя текстами, которые хотя и ощущаются, но с трудом поддаются формализации. С этой точки зрения интертекстуальность предполагает вековечное подражание и вековечную трансформацию традиции со стороны авторов и произведений, эту традицию подхватывающих. Интертекстуальность, таким образом, — это первооснова литературы. Однако если любое произведение носит интертекстовый характер, то все же можно различать степени и модификации интертекстуальности. На некоторых произведениях лежит отчетливая печать того или иного предшествующего произведения, причем уже само их заглавие недвусмысленно указывает на эту связь. «Приключения Телемака» Арагона, «Улисс» Джойса, «Георгики» Клода Симона немедленно обнаруживают свой интертекстовый характер. Более того в некоторые эпохи интертекстуальность практикуется с особым усердием. Так, Ренессанс, а затем и классицизм превратили подражание древним в движущую силу творчества (см. «Антологию», с. 190—191 и 195—196). XX век, как о том свидетельствуют упомянутые выше произведения, не только разработал теорию интертекста, но и систематизировал сами интертекстовые практики. И наконец, феномены интертекстуальности могут быть истолкованы как форма самонасыщения литературы (уже Лабрюйер заметил: «Все Давно сказано, и мы опоздали родиться, ибо уже более семи тысяч лет на земле живут и мыслят люди» [Характеры]) или, наоборот, как бесконечная игра д и ф ф е р е н ц и р о в а н и я и новаторства, допускаемая самим Фактом опоры на преднаходимый текст; в обоих случаях мы констаТиРуем, что обновление литературы происходит за счет обращения к °Дному и тому же материалу.
Если определять интертекстуальность именно таким образом, то ясно, что она существовала задолго до того, как сложился теоретический контекст шестидесятых-семидесятых годов, когда интертек-139
стуальность стала предметом рефлексии и энергичного внедрения ^ литературно-критический дискурс эпохи. Интертекстуальность, Та ким образом, не открывает нам какое-то новое явление, но позволяе по-новому осмыслить и освоить формы эксплицитного II ИМПЛИЦитного пересечения двух текстов. В самом деле, зачастую интертекст легко поддается опознанию, выделению и идентификации. Так, когда в романе «По направлению к Свану» рассказчик дублирует реплику Франсуазы в адрес Евлалии цитатой из «Гофолии», то выделить в соответствующем пассаже интертекст очень просто:
Отдернув краешек занавески и убедившись, что Евлалия затворила за собой входную дверь, Франсуаза изрекала: «Льстецы умеют влезть в душу и выклянчить деньжонок, — ну погоди ж они! В один прекрасный день господь их накажет», — и при этом искоса поглядывала на тетю с тем многоговорящим видом, с каким Иоас, имея в виду только Гофолию, п р о -износит:
— Благополучъе злых волною бурной смоет'.
Марсель Пруст. По направлению к Свану. 1913
(Пер. Н. Любимова)
Труднее опознать и выделить текст несколькими страницами ниже, где рассказчик упоминает о своем прощании с боярышником:
В тот год мои родители решили вернуться в Париж несколько раньше обычного и в день отъезда, утром, собрались повести меня к фотографу, по, прежде чем повести, завили мне волосы, в первый раз осторожно н а -дели па меня шляпу и нарядили в бархатную курточку, а некоторое время спустя моя мать после долгих поисков наконец нашла меня плачущим на тропинке, идущей мимо Таксонвиля: я прощался с боярышником, о б н и м а я колючие ветки, и, не испытывая ни малейшей благодарности к недрогнувшей руке, выпустившей мне на лоб кудряшки, я, как героиня трагедии -принцесса, которую давят ненужные обручи, топтал сорванные с головы папильотки и новую шляпу.
Там же 'Ш (Пер. Н. Любимова, с. и з м. )
1 Пит. по изд.: Пруст М. По направлению к Свану. М: Худ. лит., 1973. С. 134. — Прим. перев.
Сравнение с «героиней трагедии», а с другой стороны, упоминание ненужных обручах» и «недрогнувшей руке» представляют собой ° евидные реминисценции из «Федры». Действительно, приведенный отрывок отсылает нас к 157—160-му стихам трагедии Расина:
О, эти обручи! О, эти покрывала!
Как тяжелы они! Кто, в прилежанье злом,
Собрал мне волосы, их завязал узлом
И это тяжкое, неслыханное бремя
Недрогнувшей рукой мне возложил на темя?1
Жан Расин. 1677. Д. 1.Явл.З (Пер. М. Донского)
Несмотря на то что интертекст в данном случае никак не отмечен рассказчиком, он без труда поддается опознанию и выделению.
Совершенно иначе обстоит дело в тех случаях, когда отношение между двумя текстами возникает независимо от какого бы то ни было — дословного или нет — подхвата языковых выражений, как раз и создающего взаимопересечение текстов; так, к примеру, обстоит дело со стихотворением Малларме «Ветер с моря» и стихотворением «Плаванье», замыкающим бодлеровский сборник «Цветы зла». Близость этих двух текстов несомненна (в обоих стихотворениях присутствует как устремленность в иные края, способная обмануть скуку, так и опасность разочарования, подстерегающая путешественника), но обнаруживается она не столько в языковом, сколько в тематическом плане. Интертекст, таким образом, возникает не за счет непосредственного включения одного текста в другой. «Плаванье», скорее, служит фоном Для стихотворения «Ветер с моря». Суть дела в том, что интертекст здесь неотчетлив, слабо поддается локализации, и потому правильнее будет сказать, что интертекст стихотворения «Ветер с моря» — это все стихотворение Бодлера.
Таким образом, предложенное нами определение — емкое и краткое, ибо носит обобщающий характер: оно включает в себя не только эксплицитные и имплицитные интерференции между произведениями, но всякого рода диффузные явления перезаписи, т.е. предполагает
1 Цит. по: Театр французского классицизма. М.: Худ. лит., 1970. С. 523. — Прим. перев.
презумпцию сходства. Понятая таким образом интертекстуальнос остро ставит проблему опознания интертекста и его границ. ОднЬ ко вопрос об опознании и границах межтекстовых феноменов не Мо" быть поставлен в рамках подхода, предложенного Юлией Кристево* при определении понятия интертекста. В самом деле, Кристева рас сматривает интертекстуальность как абсолютную силу, действующую в любом тексте, какова бы ни была его природа. Если для автора каш ги «ЗетюНкё» интертекстуальность и вправду является первоосновой литературы, то Кристеву интересует не интертекст как объект, но тот процесс, который, по ее мнению, лежит в основании самой интертекстуальности.
Цит. по: Пьеге-Гро Н. Введение в теорию интертекстуальности.
М., 2008. С. 48-51.