Лекция: Тверской государственный университет 6 страница

Я не буду здесь подробно разбирать фактические основания обоиз) подходов. Более интересен и важен сам метод мышления, который в низ! содержится. Во-первых, он связан с детерминистическим, а не событий| ным пониманием возникновения человеческого общения — оно мыслит ся не как событие, а как момент некой причинно-следственной цеп* Именно поэтому, во-вторых, ищется та одна линия, на которой возни! кает акт общения, т.е. либо некое наследственное «дообщениё», которо| вызревает в общение, либо «нуждоудовлетворение», непосредственны* следствием которого якобы является акт общения. В-третьих, общение понимается как простой, элементарный и изолированный акт взаимс действия (мимического) двух особей. Все его содержание мыслится пределах этого «мимического обмена», он как бы «вырван из контекста»! и нигде не находится или, во всяком случае, не относится к тому, где оя находится. Понятно, что предметом внимания здесь является не сам: «отрыв» от контекста, а наличная «отдельность» общения.

Фактическая ситуация детско-взрослой взаимности периода новс рожденности является иной. Взрослый в этой ситуации выступает двоя-i ко. Во-первых, он организует, упорядочивает органическую жизнь ре бенка — вводит ее в нормальный ритм. Свидетельством этого упорядс чивания является, например, дифференциация крика ребенка в зависи­мости от испытываемых им нужд (Чудинова, 1986). Во-вторых, взросл лый одновременно с этим и непрерывно общается с ребенком — обраща-

68

ется к нему, ласкает его и т.п. Понятно, что это общение избыточно, но ясно также, что оно неизбежно, поскольку необходимо взрослому.

Я полагаю, что первая линия — это не только и не столько удовлет­ворение потребностей, сколько их как бы снятие; приведение в порядок стихийности самодовлеющей органики, которая «рвется через» ребенка и владеет им, т.е. приведение ребенка в беспотребностное ( внепотреб-ностное) состояние, которое и можно назвать комфортом — бодрство­ванием, неотмеченным бесконечными болезненными и импульсивными усилиями и напряжениями, связанными со стрессом «прихода в мир», характерным для кризиса новорожденное™ (Выготский, 1984). Итак, взрослый не просто удовлетворяет нужды ребенка, а тем самым и ниве­лирует их.

Но ведь только в таком «безнуждном» (не напряженном, не стрессо­вом) состоянии вообще возможно какое-либо видение в собственном смысле слова, тогда как «охваченность стихией органики» буквально «застилает глаза», заслоняет все вокруг и делает невозможным никакое явление чего бы то ни было; это та, выражаясь словами Шеллинга, «пелена мрачного», «прорыв» которой совершается в откровении.

Здесь-то и надо вспомнить о второй линии детско-взрослой взаимно­сти — очень интенсивном и избыточном непосредственно-эмоциональ­ном общении взрослого с новорожденным — и констатировать, что яв­ление другого (точнее, явление обращения другого) есть вместе с тем снятие непроизвольной погруженности («самоконцентрированности», «самососредоточенности») в некую сильную импульсивность и стимуля­цию. При этом лицо (другой) становится образом комфорта (блаженст­ва), является и открывается как его источник.

Для того, чтобы понять все сказанное, необходимо отказаться от одного неверного допущения, гласящего, что образ строится вследствие напряжения нужды. Как раз наоборот — нечто может быть видимо лишь в период отстранения от нужды и снятия ее напряжения.

Когда, например, здоровый и сильный мужчина сидит в зуб­ном кабинете с бором или козьей ножкой в зубе, он как правило не замечает, попросту не видит хорошенького лица молодой докторши. Преодоление страха боли и самой боли («прорыв пелены мрачного»), с одной стороны, и явление этого лица, с другой,— это реципрокный акт; т.е. два одновременных и свя­занных противоположных действия. И вместе с тем — это акт перевоплощения: превращение плоти испуганного животного в плоть нормального мужчины. Такое перевоплощение и ока-

69

жется его комплексом оживления, причем оживления" поч­ти в буквальном смысле слова. Понятно, что для того, чтобы это произошло, и сама докторша должна совершать два одно­временных действия. Вся ее пластика и выразительность дол­жны быть определены тем, чтобы упорядочивая и тем самым смягчая «пиковое состояние» одного, побуждать, усиливать и концентрировать иное — в данном случае, проявления откры­той мужской симпатии. Совпадение этих двух действий и обер­нется созданием атмосферы симпатии.

Я привел те основания, по которым можно полагать, что улыбка и комплекс оживления — это событие, связанное с пересечением (одно-1 временностью) двух способов отношения взрослого к ребенку: снятия и явления. В координации снятия и явления, в поиске и удерживании, формы их одновременности и состоит функция взрослого как посред- ■ ника. В данном случае его работа заключается в поиске способов обра­щения ребенка на себя (на свое к нему обращение), т.е. в инициации общения и построении общности. Замечу, что при этом общение высту­пает здесь отнюдь не как изолированное элементарное взаимодействие. Сама подобная изоляция требует преодоления погруженности в иное (непроизвольное функционирование). Тем самым общение в момент своего совершения оказывается интенсивным и энергичным действием по организации и упорядочиванию импульсивного и стихийного функ­ционирования. Посредник и является субъектом такого действия.

Выразительным примером того же рода, но совершенно из другой области детской жизни является развитие соотношения действия и роли в сюжетно-ролевой игре (Эльконин Д., 1978, с. 225-246). Превращение развернутых предметных манипуляций в жест и слово, выражающие отношение к другому — основная линия развития формы сюжетно-ро­левой игры. Посредничают в этом превращении специальные дейст­вия — так называемые игровые замещения, суть которых, по Д.Б. Эль-конину (1978), вовсе не в том, чтобы подобно знакам опосредствовать правильное выполнение обозначаемого ими поведения, а в том, чтобы снимать (а не обнажать) всю вязкую специфику предметного действия, ибо эта специфика заслоняет другого человека (собственно «игро-роле-вое» отношение). Вводя в игру условные предметы и их «как будто» и снимая (устраняя) операционно-технический аспект действия, взрос­лый обнажает и являет его смысловой аспект. Таков, по мнению Д.Б. Эльконина, способ развертывания «сюжетно-ролевой» игры ребен­ка.

70

4.4.2. Вторым сюжетом, на примере которого мы будем рассматри­вать проблему посредничества, является овладение предметными (ору­дийными) действиями на втором году жизни. Эта тема является одной из центральных для деятельностного подхода и поэтому ей посвящено очень много исследований (Гальперин, 1980; Запорожец, 1986; Леонть­ев, 1983; Новоселова, 1978; Эльконин, 1960,1978, 1989; и др.). Главным в этих исследованиях является фиксация перехода от действия «по логи­ке руки» к действию «по логике орудия». Вместе с тем, для анализа проблемы посредничества, где требуется понимание задач и поиска не только ребенка, но и взрослого (и в основном взрослого), этот переход описан неполно. Попытаюсь отчасти восполнить этот пробел.

Анализ возникновения и становления предметно-орудийного дейст­вия, на мой взгляд, целесообразно начинать не с самой презентации ребенку человеческих предметов и образцов действий с ними, а с неко­торых существенных черт, характеризующих новую позицию взросло­го, возникающую как только ребенок хоть немного научается ходить. В этот момент перед взрослым встают новые задачи. Во-первых, начина­ющий ходить ребенок движется туда, куда его влекут ноги. Во-вторых, в этом движении он, естественно, сам того не сознавая, выходит за границу безопасного существования и проникает в достаточно опасный, но очень интересный мир. Оба аспекта новой ситуации рискованны. Они задают новое положение взрослого (его новую «социальную ситуацию развития»), которое характеризуется тем, что взрослый буквально на­ходится на границе наличного (уже освоенного, «своего») и иного миров и олицетворяет для ребенка эту границу. Собственно, этой границей он и является. Но этого недостаточно. Важно устройство самой этой грани­цы. Она не должна быть непроницаемой стеной между ребенком и ми­ром. Взрослый должен допустить воздействие ребенка на мир, смягчая и ослабляя ответные воздействия мира на ребенка, т.е. та граница, кото­рую он олицетворяет и практикует, должна быть «асимметрично прони­цаемой» (рис. 3).

Речь, таким образом, идет об инициировании специфических дейст­вий с уменьшенным эффектом, т.е. пробных. Итак, задача взрослого — построение специального пробного пространства действий ребенка и инициация его действий в нем, т.е. инициация пробных действий. Что же становится предметом опробования? Ответ легко предвосхитить: предметом опробования становятся образцы способов действий с веща­ми.

71

Рис. З.

Прежде чем лерейти к описанию состава и структуры ситуации осво­ения предметного действия, надо сделать еще один очень важный ак­цент.

Понятно, что анализ ситуации посредничества велся в соответствии с представлением о структуре событийности, и посредник был определен как «держатель» перехода наличное-иное. Но понятно, что этого недо­статочно. Необходимо задать и второй переход — показать, каким обра­зом освоение иного есть открытие, явление, выражаясь словами Д.Б. Эльконина, образца и образа действия (1989). Для того, чтобы это сделать, надо посмотреть на процесс освоения действия «по логике ору­дия» не только как на уподобление новой предметности.

Уже отмечалось, что Д.Б. Эльконин критиковал понимание предмет­ного действия как приспособления к свойствам вещи. Им было введено представление о значении орудия — общем и схематическом способе его употребления как очень существенном моменте освоения образца дей­ствия. Д.Б. Эльконин отмечал, что сначала ребенок представляет себе и осваивает именно значение и лишь впоследствии операционно-техниче-скую сторону предметно-орудийного действия. Я бы добавил к этому, что значение в первую очередь связано с выделением и фиксацией ситу­ации действия, вернее, связано с представлением о действии через его ситуацию: ситуацию еды, мытья, туалета, уборки постели, одевания и т.п.

72

Итак, в становлении предметных действий (так же как и в становле­нии комплекса оживления) как бы сосуществуют две линии: а) выпол­нение действия «по значению», т.е. вычленение и осуществление общей схемы употребления предмета (например, причесывание тыльной сто­роной расчески), которое может складываться как подражание показан­ному взрослым способу действия; б) операциональное освоение образца действия. Последнее нельзя исключать вовсе. Конечно, правильно де­ржать ложку ребенок научится не в полтора и даже не в два года, а значительно позже, но зачерпывать ложкой (реально, а не условно) он пробует и учится именно в полтора года (тем более нельзя себе предста­вить некое условно-иммитационное использование горшка). Первое можно назвать линией обнаружения способа действия как особой реаль­ности, а второе — линией его осуществления. Как же эти линии пересе­каются?

Недостаточно сказать о том, что на этом пересечении настаивает взрослый, требуя пользоваться горшком и есть ложкой реально, а не условно, т.е. требуя выполнить образец действия в реальных обстоятель­ствах, а не лишь схематически изобразить его. Для того, чтобы понять, как происходит выполнение этих требований, необходимо вспомнить то, что уже говорилось об опосредствовании. Осуществление значения есть не только его реализация на некоем материале, но и неосуществление импульсивных непроизвольных актов. Есть ложкой — это значит не есть рукой, а ходить на горшок — не мочить штанишки. При этом ситуация еды, например, кроме того, что она выступает «сама по себе», как форма и ритуал общения, теперь уже выступает и отрицательно — как не-де-лание чего-то, как произвольное торможение и задержка каких-то спон­танных и импульсивных реакций. В отличие от события общения и посредничества в нем, здесь посредник не «снимает» импульсивно-хао­тические формы «за спиной» ребенка, а наоборот, делает их предметом для ребенка, т.е., словами Л.С. Выготского, делает их осознанными и произвольными. Смысл построения предметного действия не только в том, чтобы освоить что-то новое, но и в том, чтобы посредством этого нового сделать произвольным старое — овладеть собственным поведени­ем. Овладеть, не столько делая нечто, сколько произвольно и специально не делая того, что раньше делалось «само собой».

Пересечение значения и реального выполнения в «точке не-дейст-вия» и должно быть сделано посредником для того, чтобы произошло событие образца и способа действия. Если значение (образ действия,

73

совершаемого взрослым) понять как идею, то ее «этостью» является не-делание, задержка импульсивного функционирования.

Способом и свидетельством перехода от образа действия к произволь­ному соотнесению действия и не-действия является слово. Вспомним наши требования к ребенку: проситься на горшок, бесчисленные «так» и «не так», «нельзя», «но-но» вместе с ручным жестом «нельзя» и пр. Ясно, что слово здесь — не обозначение вещи, отличное от обозначаемого, а выражение и представление энергичного усилия по не-деланию одного при делании другого, т.е. выражение и представление отношения дей­ствий.

Наше понимание задачи посредника в становлении предметных дей­ствий соответствует пониманию его места в разбираемом периоде жизни ребенка как олицетворителя «асимметричной границы». Переход от зна­чения действия к его выполнению как соотнесению действия и не-дей­ствия является реалией идеи перехода из наличного в иное пространство жизни в раннем детстве.

В заключение анализа и описания посредничества в построении пред­метных действий отмечу, что для меня это описание является наиболее простой моделью опосредствования вообще, т.е. введения в жизнь чело­века средств организации поведения.

Итак, мы рассмотрели работу посредника на двух в известном смысле противоположных примерах. Попытаемся тезисно резюмировать наше рассмотрение.

Замыслом посредничества является представление реа­
лии идеальной формы жизни. Явление идеальной формы
строится посредником через создание той особой ситуа­
ции, которая составляет структуру события, т.е. через
взаимность двух переходов: между наличным и иным и
идеей и реалией.

Трудность и основная задача посредника — оборачивание
другого на себя (свое особое существование и видение),
т.е. обнаружение способа взаимоперехода реалии и идеи
и построение последнего.

В примере инициации непосредственно-эмоционального
общения («комплекс оживления») указанный переход
строится как реципрокное действие снятия-явления: дол­
жно быть снято и преодолено напряжение органики ре­
бенка, которое заслоняет («занавешивает») ему мир, и в

74

\ этом же акте должно быть явлено обращение к нему взрос-* лого.

* В примере с овладением предметными действиями ребен­ку передается не реальность идеальной жизни, а, наобо­рот реальность его действительного органического функ­ционирования (самих его импульсов). Здесь задача по­средника состоит в том, чтобы связать («пересечь») образ действия и его реальное осуществление. Выполнение этой задачи строится как расслоение поведения на действие и не-действие и их связывание.

Завершая эту часть анализа посредничества, необходимо отнестись к некоторым ранее введенным терминам. Приобщение к реалии идеаль­ного я в дальнейшем буду называть причастием, а обнаружение, по­строение и удерживание форм собственного поведения — осуществле­нием. Выполнение двух этих заданий — причастия и осуществления — составляет полный цикл посредничества.

Здесь уместно вспомнить периодизацию психического развития Д.Б. Эльконина (1989), согласно которой каждая эпоха развития (ран­нее детство, детство, подростничество) состоит из двух периодов. Наши примеры иллюстрируют возникновение так называемых ведущих дея-тельностей в двух периодах (младенчестве и раннем детстве) одной эпохи. А может быть, эпоху детского развития можно задать и понять как полный цикл посредничества?

4.5. Представление о полном цикле посредничества требует принци­пиального и обобщенного рассмотрения самих его фаз. В этом параграфе будет более подробно рассмотрена работа посредника, названная мною причастием.

До сих пор посредничество рассматривалось как бы безлично. Шел разговор о составе и отношениях посреднических действий, а не о по­среднике и его существовании как особой исторической и психологиче­ской персоны. Впрочем из того, что уже было сказано, следует, что в акте посредничества сам посредник является не неким демиургом («абсолют­ным субъектом»), а скорее инициатором (собственно, смысл посредни­ческой работы в том и состоит, чтобы сделать посредствуемого именно «соучастником», а не только «претерпевателем»). Вместе с тем, необхо­димо как-то очертить и фактуру самого посредника и черты его субъек-тности.

Как уже было отмечено, посредник как особая персона (или коллек­тив — собрание персон) появляется и обнаруживается в жизни тогда,

75

когда в ней «рвется связь времен». В этот момент так называемая «транс­ляция культуры» перестает быть автоматизмом и становится проблемой; возникает трудность в переходе («переливе») родового времени («боль­шого времени культуры») во время жизни человека. Здесь и появляется та первая особенность, которая характеризует поведение посредничаю­щих: они должны не закрывать собою, а наоборот, выражать и олицет­ворять, т.е. в своем телесном и жизненно-пластическом материале яв­лять иное — идею родовой жизни как реальность. В этом смысле лич­ность посредничающего (если исходить из современных представлений о личности и личностности) оказывается весьма странным образовани­ем. Ее невозможно понять как состав и структуру неких свойств (харак­тера, темперамента и т.п.). Наоборот, все эти и иные свойства сущест­вуют лишь затем, чтобы быть выразительным представлением не самих себя, а иного — быть лицом, выражением и воплощением, т.е.плотью реальности идеи, ее, выражаясь метафорически, «кожно-нервно-мы-шечной» организацией. Но ведь эта функция не возникает автоматиче­ски («сама по себе»). Нужна определенная работа с собой, связанная с «вхождением» в реальность идеи, с перевоплощением и, главное, воссоз-даием этого вхождения и перевоплощения. Итак, пересечение совер­шенства с наличностью должно быть проиграно на теле самого посред­ничающего. Это значит, что сам он (или они) должен в буквальном смысле слова уподобиться идеалу, полно воплощающему в себя реалию идеи, пережить и прочувствовать эту реалию, причаститься ей (стать ее частью).

Примерами таких уподоблений полны сказки, мифы, эпос, а также «практическая» ритуально-обрядовая форма жизни. Очень выпуклую картину этого дает, например, Леви-Стросс (1986). Из его описания «родовспомогательной работы» колдуна ясно видно, что колдун букваль­но становится героем особого действия особых сил (духов), составляю­щих мифологический сюжет лечения. Есть множество других свиде­тельств подобных перевоплощений и связанного с ними транса (напри­мер, молитвенного). Учитель математики, обучающий подростков, лишь постольку добивается хоть какого-то успеха, поскольку сам занят математическим мышлением, оно интересно ему самому, и он не только преподает математику, но и «живет в ней», т.е. является хотя бы немнож­ко ее фанатиком. В этом случае он представляет и выражает науку и мысль как форму бытия, а не лишь как отдельный специальный предмет.

Итак, уподобиться можно, лишь превратив себя в иного, перевопло­тившись, произведя с собой метаморфозу. Примерами таких метамор-

76

фоаполна жизненная практика разных времен и народов. Уподобление и перевоплощение — тот естественный способ, которым человек может явить иное, как особую жизнь, а не заслонить ее.

Уподобление, связанное с перевоплощением, является необходимым, но не достаточным моментом в осуществлении посредничества. Жизнь изобидует случаями обращений к Идеалу, сопровождающихся перевоп­лощениями и трансами, но тем не менее не являющихся примерами посредничества. Можно любить математику и жить ею вплоть до галлю­цинаций, можно очень искренне молиться и очень натурально вообра­жать (и выражать собой) некую идеальную жизнь. Если бы это было достаточным для посредничества, то посредниками были бы почти все душевнобольные. Однако же этого не случается. Нужно еще одно обра­щение, еще одна адресованность. Достаточным условием является одно­временное с обращением к Идеалу (в Идеал), обращение к другим людям и их втягивание в разыгрываемую мистерию. Посредник — это одновре­менно двуадресованная персона. Двуадресованность (а следователь­но — пограничность) и отличает от сумасшествия посредническое пере­воплощение, которое происходит на глазах других людей и адресовано им, а не только Идеальному Существу.

Не надо думать, что эта вторая адресованность посреднического дей­ствия по своей природе и сути является чем-то внешним по отношению к первой (хотя исторически такое положение дел может складываться и фактически складывается, но является, на мой взгляд, превращенной формой посредничества). Ведь и в случае отделения от самого поступка его представления другим, например, в рассказывании о нем (историче­ски это происходит при отделении ритуала и обряда от мифа и появлении сказки и эпоса) убедительность рассказа достигается при особой его выразительности, связанной с переживанием события и как бы перевоп­лощением рассказчика в героев рассказа. В этой форме для слушателя компенсируется временная удаленность рассказчика от его персонажей (разумеется, я имею в виду устное творчество). В исходной же ситуации перевоплощения сам посредник по определению находится среди других («на площади») и удерживает оба адреса. Иначе просто ничего не пол­учится. И дело здесь не в том, что волею случая человек оказывается среди людей, которые фактически существуют рядом с ним. Дело в том, что эти люди и представленность им необходимы для самого перевопло­щения, они должны стать той реальной опорой, посредством которой строится перевоплощение (рис. 4). Эта «опорность» выражается в отно­шении смотрящих к действиям перевоплощающегося. Здесь не так важ-

77

но то, плохо или хорошо они относятся, как то, что относятся не безраз-\ лично, смотрят не сквозь, а на него. (Например, в отшельничесгое и] пустынничестве такое отношение создается через афиширование уеди*| нения — уход от всех на глазах у всех).

Рис.4.

Отмечу здесь одно очень важное обстоятельство. Вне опоры на выра- | женное отношение других вообще никакое произвольное, а тем более i описываемое мной действие невозможно. В абсолютной пустоте человек просто не может чувствовать свое действие, не может знать и ощущать, что он вообще что-то делает.

Возвращаясь к ранее введенному представлению и термину, можно сказать, что отношение других является тем «зеркалом», в котором по­средствующий видит свои действия.

Здесь, однако; надо пояснить, что я имею в виду, говоря об «отноше­нии» и тем более «об отношении как об опоре». В житейском смысле, «опора» — это нечто реальное,, твердое, в то время как «отношение», наоборот, нечто эфемерное. В таком понимании отношение не может быть действенным и поддерживающим. Однако же, каждый лектор знает и очень реально ощущает, когда он на своей лекции «просто разговари­вает» и перелагает какой-то материал, а когда «работает с аудиторией». И ориентируется он при этом на ее отношение, хотя никто из аудитории, поддерживая его, не подставляет при этом плечо или руку. Я понимаю

78

отношение как выразительный жест. Он может выражать, например, поддержку. В толькочто приведенном примере выражением поддержки является сосредоточенность на лицах и в позах людей.

Еми жест есть нечто недейственное, то почему же от некоторых выразительных взглядов буквально, а не «как будто» мороз проходит по коже? Видимо потому, что подобный взгляд есть полное выражение подразумеваемого в нем действия и тот, кому этот взгляд адресован, переживает это действие и претерпевает его вполне адекватно. Психи­ческая^ жизнь ребенка, как мы помним, начинается именно с жеста, вернее,) выразительного состояния — улыбки, а не с «реального дейст­вия».

Возвращаясь к разговору о посредничестве, отмечу, что жесты, отли­чающие заинтересованных от безразличных, и являются единственным ориентиром, по которому уподобляющийся идее может действовать. Его действие лишь в том случае успешно, когда мера его втянутости в мис­терию оборачивается мерой втянутости других. Через выраженность отношения других проходит видимая действующему граница осущест--вимости своего действия — граница, отделяющая перевоплощение от галлюцинирования (даже при всей, подчас, внешней их схожести).

Для других перевоплощение посредника выступает как их причастие (приобщение) в той мере, в какой посреднику удается снять с их глаз пелену и выстроить уже упоминавшийся реципрокный акт. Выражен­ность их отношения и является критерием того, удалось ли. Но без этого критерия вообще нельзя сказать, было ли перевоплощение на самом деле.

Таким образом, разделение действия с собой и его представления другим оказывается принципиальным моментом перевоплощения. В двуадресованности этого действия — другим и Идеалу — его суть как действия посреднического. Несовпадение, неполнота отождествления с Идеалом и дает возможность строить его явление, «подбрасывать ветки в огонь» ритуальной и обрядовой формы, т.е. опираться на поддержку действия другими участниками и усиливать ее. Ритм схождения-рас­хождения обращений к Идеалу и к другим, является в собственном смысле слова формой причастия — тем, что удерживает его течение.

Здесь мы подошли к одному различению, очень важному для понима­ния формы причастия — различению родового и родственного. Вне перевоплощения и причастия идеальному (совершенному) бытию — ро­довому отношению — не может строиться отношение родственное. О родственном отношении идет речь, когда говорится о выразительной

79

поддержке — опоре действия посредника. Лишь в этой поддержке вы- j страиваются не натуральные, а культурные, но тем не менее непосред­ственные формы родственности, общности людей — формы их «той- j скости» и близости. Родственность — это обратная сторона перевопло­щения. Причастие — это действие (акт), в котором порождается родст­венность (общность). В этом же акте разделяются родственные и иные j отношения — к своим и другим. Свидетельств такого разделения очень много. Таковы запреты передачи другим имен, мифов, обрядов в так I называемых традиционных обществах. Таковы супружеские отноше-' ния, которые ограждаются от посторонних глаз. Наконец, очень выра-1 зительным примером являются компании подростков, напоминающие примитивные тайные сообщества и обладающие часто своей символикой \ и ритуалами. Причастность создает родственные и интимные отноше-! ния — отношения своих. Родовое невозможно без родственного и наобо- \ рот. В перевоплощении посредника происходит соотнесение родового и родственного. Посредничество — это не просто взаимодействие (об­щение), а сложное и энергичное действие по созиданию и удержанию основы культуры — культа.

В детстве мы можем найти много примеров посредничества как соот­несения родового и родственного. Особенно оно заметно при рассказы­вании сказки. Рассказчик должен быть не чужим и посторонним, а своим, выстроившим личные отношения с ребенком. И ребенок может выслушивать рассказ об иногда страшноватых событиях, лишь опираясь на свои «живые» отношения с родными (мамой, бабушкой, отцом), ко­торые потому и нужны здесь, что не сказочны; их можно взять за руку, к ним можно прижаться, от них можно услышать иногда, что все это лишь понарошку. (Эти «понарошку» и «как будто» становятся «волшеб­ными», ритуальными словами самого ребенка — словами-посредника­ми). С другой стороны, именно близкие люди могут иногда, замечая признаки безразличия на лице своего слушателя, «подбросить хвороста» в рассказ, начать его читать с большим выражением, как бы перевопло­щаясь в его героев и подключая слушателя к событиям сказки. Если же после этого они замечают признаки какого-то транса, перенапряжения или страха, то опять изменяют интонацию, берут ребенка за руку и прижимают к себе. Таков пример ритма действия, которое можно на­звать поисково-посредническим между родовым и родственным. Оно держит эти отношения в напряжении для того, чтобы родственное не стало обыденно-житейским, а родовое — экстатически-паранойяльным. Существенно, что мера и критерий соотнесения двух обращений не