К. А. Баршт *
О понедельнике мировой истории.
Время и вечность в произведениях А. Платонова **


* Константин Абрекович Баршт - филолог. Санкт-Петербургский педагогический университет им. А. И. Герцена, каф. новейшей русской литературы.


** Статья представляет собой доработанный и несколько сокращенный вариант главы из монографии: Баршт К. А. Поэтика прозы Андрея Платонова. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2000. ©Баршт К. А., 2002.

 

В основании принципа, в соответствии с которым формировался художественный мир А. Платонова, лежит гипотеза о том, что течение времени прямо связано со свойствами пространства, а состояние пространства — с его энергетической полнотой. Поэтому часы для платоновского героя — мистическое устройство, оно измеряет то, чего нет в мире, т. е. ровное и жестко текущее время. Время в произведениях Платонова идет не по календарю или по часам, а в соответствии с конкретными свойствами пространства, которые резко меняются в условиях тотального падения энергетической заряженности Земли. Это катастрофическое падение энергетики Мироздания и переживание человечеством неизбежной грядущей гибели (энергетического апокалипсиса) и является основным мотивом творчества Платонова [1].

Обычное время для наступления этой критической точки в произведениях Платонова — середина лета, условия страшной, противоестественной жары, в то время как герой, наблюдающий резкие аномалии времени, обычно не доверяет показаниям механических часов и чувствует время непосредственно, особым чутьем, связанным с восприятием энергетических свойств Континуума. В «Чевенгуре» «сторож ... стоял у паперти, наблюдая ход лета; будильник его запутался в многолетнем счете времени, зато сторож от старости начал чуять время так же остро и точно, как горе и счастье; что бы он ни делал, даже когда спал (хотя в старости жизнь сильнее сна — она бдительна и ежеминутна), но истекал час, и сторож чувствовал какую-то тревогу или вожделение, тогда он бил часы и опять затихал» (Ч, 30) [2]. Именно это свойство героя — воспринимать аномальность времени и резкие, катастрофические срывы пространственных характеристик Мироздания — позволяет считать, что данный человек «живой», в отличие от тех, которые этого всего не замечают и чувствуют себя в условиях искаженного Континуума хорошо: «Живой еще, дедушка! — сказал сторожу Захар Павлович. — Для кого ты сутки считаешь?» (Ч, 30). В условиях апокалипсиса при переходе «вещества существования» в «инфраполе» окончательно исчезает грань между «живым» и «мертвым», время теряет все основания для своего существования, природные «сутки» очевидно утрачивают свой объем и значение.

В хронотопах произведений Платонова можно видеть богатый набор различных вариантов искажения времени в условиях наступления «окончания времен». В «Городе Градове», за счет поколебленной «стрелы времени», образуются «лишние сутки», тем самым создается своеобразная, хронометрическая, черная дыра, или западня для времени: «...констатировал Шмаков то знаменательное явление, что времени у человека для так называемой личной жизни не остается» (ГГ, 214).

Листки календаря в домах жителей Градова свидетельствуют о дискретном, замирающем, а иногда и делающем шаг назад времени: свойства Континуума изменились, жизнь идет вразрез с разумными требованиями ее хронометража. Герой повести составляет план «отложить 366-ю бутылку для вишневой настойки. Этот год високосный. <...> Не забыть составить 25-летний перспективный план народного хозяйства; осталось 2 дня» (ГГ, 213-214). Цифра 366 обозначает здесь апокалиптический безвременный год, названный високосным (плюс один «вечный день»), 25 лет и два дня оказываются равны друг другу. Апокалипсис в Градове характеризуется обычным для Платонова набором признаков: тьма, состояние сна-смерти у героев, перекосы в течении времени, странные механические движения («танцы»), непонятно чем вызванные пожары («...утром Градов горел; сгорели пять домов и одна пекарня». — ГГ, 213). Остановка времени приводит героев Платонова к попыткам метафизического обращения к земле и характерным земляным работам в поисках «ювенильных водяных запасов»: параллельно «Котловану» и «Епифанским шлюзам», жители Градова планируют прорыть свой «водяной канал в земле от Каспийского моря» (ГГ, 214).

Поскольку у Платонова любовь — это вид космической энергии, любовь или ненависть изменяют свойства пространства, и время течет в ином ритме: «Ни разу Захар Павлович не ощутил времени, как встречной твердой вещи, оно для него существовало лишь загадкой в механизме будильника. Но когда Захар Павлович узнал тайну маятника, то увидел, что времени нет, есть равномерная тугая сила пружины. Но что-то тихое и грустное было в природе — какие-то силы действовали невозвратно. Захар Павлович наблюдал реки — в них не колебались ни скорость, ни уровень воды, и от этого постоянства была горькая тоска» (Ч, 55—56). Сдвиги в этом «горьком постоянстве» могут вызвать только действия живого (энергетически активного) вещества-существа, например, Солнца, этически определенного человека или «дерева», любимого энергетического символа платоновской прозы. Энергетическая заряженность существа-вещества продуцирует время как его (ее) функциональное состояние. Поэтому падение энергетики замедляет время, вызывая «скуку» и «муть». Время начинает сдвигаться лишь в случае появления живого, сохранившего свою жизненную силу. Это может быть и герой Платонова, распространяющий движение к переменам, и растение, например, дерево в «Чевенгуре»: «Лишь изредка шелестели голые ветлы на пустом сельсоветовском дворе, пропуская время к весне» (Ч, 173).

В произведениях писателя сезонное время крестьянина явно убыстряет или замедляет свой бег, идя вразрез с календарем: девять с половиной дней внутреннего времени «Котлована» идут в течение нескольких месяцев сезонного времени, текущего как будто помимо смены дня и ночи. Здесь и в других произведениях Платонова время не параметр Бытия, но особое состояние «вещества-существа» человека, причем состояние не единственное и отнюдь не обязательное. Повествователь «Чевенгура» настаивает на том, что скорость времени возрастает от отсутствия мысли — следовательно, бессмертный человек — тотальное сознающее существо: «...время прошло скоро, потому что время — это ум, а не чувство и потому что Чепурный ничего не думал в уме» (Ч, 282). Время зависит от накопленной «веществом» энергии, поскольку именно энергети­ческий потенциал его массы определяет скорость протекания в нем процессов, напрямую связы­вая их со свойствами Континуума. На скорость протекания времени влияет и деятельность чело­века, в том числе моральные ситуации, создаваемые им.

Манипуляции со временем иногда выступают в произведениях Платонова на уровне сюжетообразующего фактора. Сторож в «Чевенгуре», знающий о пластичности времени и даже пытающийся, как мы видели, управлять этой пластичностью, делает с временем принципиально то же, что строители Котлована с «веществом» Земли, — работает для интеграции в вечность временного бытия Земли и всех ее обитателей: «А звон твой для чего? — Сторож знал Захара Павловича как человека ... не знавшего цену времени... — Колоколом я время сокращаю...» (Ч, 30). Остановка или замедление времени в произведениях писателя, как правило, маркируют начало сюжетного движения. В «Джане» начало повести показывает переход от «долгого» времени к какому-то новому времени, смысл которого раскрывается во время посещения героем своего народа, пребывающего в характерном апокалиптическом состоянии сна-смерти: «Во двор Московского экономического института вышел молодой нерусский человек Назар Чагатаев. Он с удивлением осмотрелся кругом и опомнился от минувшего долгого времени...» (Д, 449). Таково и начало повести «Епифанские шлюзы»: «Прошло длинное (курсив мой. — К. Б.) время, и земля давно встретила медленную ночь» (ЕШ, 40). Угасание жизненной активности «вещества» замедляет течение времени, напротив, ее проявление убыстряет время. В зачине всех произведений Платонова можно встретить этот ряд знаков, обозначающих пространственную и временную протяженность, причем человек понимается как существо, находящееся на развилке между «временем» и «вечностью», устойчивый мотив сюжетной конструкции произведений Платонова — переход героем порога, отделяющего одно от другого.

В соответствии с этим принципом во время войны скорость жизни возрастает, с колоссальной скоростью происходят химические реакции, причем разложение, согласно платоновскому земельно-энергетическому принципу, понимается как процесс «роста», управляемого солнечными лучами. В «Чевенгуре» так описывается процесс разложения человеческого тела: «На дороге лежал опрокинутый человек. Он вспухал с такой быстротой, что было видно движение растущего тела, лицо же медленно темнело, как будто человек заваливался в тьму, — Дванов даже обратил внимание на свет дня: действует ли он, раз человек так чернеет» (Ч, 87). В военной записной книжке самого Платонова есть следующая мысль: «Война с чрезвычайной быстротой образует новые характеры людей и ускоряет процесс жизни. Один красноармеец сказал: бой есть жизнь на большой скорости. Это верно» (ЗК, 544).

В повести «Джан» этот мотив реализован на макро- и микроуровне: как форма порогового положения героя в пространственно-временном континууме (Москва—Азия, жизнь—смерть, бытие— небытие и проч.), а также — на уровне метафоры, обозначающей выбор жизненного пути. Развитие сюжета «Джана» начинается фразой: «Молодой человек сел на порог сарая и сосредоточился» (Д, 449). Замедление темпа жизни, которому пытается противостоять Шмаков («Город Градов»), становится очевидно из спора Шмакова с Бормотовым о темпе отправки почты: если Шмаков жалуется, что почта отправляется раз в две недели, то Бормотов считает возможным отправлять ее раз в полгода (ГГ, 202). Градовцы с удовольствием наблюдают замедление течения времени и без всякого страха ожидают его полной остановки. «История текла над их головами, а они наблюдали ... усмехаясь, за тем, что течет. Усмехались они потому, что были уверены, что то, что течет, потечет-потечет и — остановится. Еще недавно Бормотов сказал, что в мире не только все течет, но и все останавливается, И тогда, быть может, вновь зазвонят колокола... А звон в государственной глуши, несомненно, хорош...» (ГГ, 207). Перспектива тепловой смерти Вселенной, следующая из Второго закона термодинамики, здесь вполне узнаваема.

Контраст между нормальным и патологически замедленным временем — характерная черта платоновского хронотопа во все периоды его творчества, с 1920-х годов и до «военных рассказов» включительно. В «Чевенгуре»: «Копенкин наблюдал, как волновалась темнота за окном. Иногда сквозь нее пробегал бледный вянущий свет, пахнущий сыростью и скукой нового нелюдимого дня. Быть может, наставало утро, а может, это — мертвый блуждающий луч луны» (Ч, 173), На самом пике развития той или иной идеи в повествовании наступает важный момент, с которого наблюдается замедление течения времени. В начале оно движется быстро, однако скоро обращается в «котлованное» время («Мусорный ветер», «Котлован», «Лунная бомба» и др.). Описание Крейцкопфа («Лунная бомба») в тюрьме — апофеоз мертвенного замедления и угасания жизни: «лето догорало, падал лист», «время стало мутным и неистощимым: шли дни как годы, шли недели, медленно, как поколения» (ЛБ, 48—49). В этих условиях Крейцкопф поступает точно так же как, и его коллега Лихтенберг из «Мусорного ветра»: «Он выработал искусство не думать, не чувствовать, не считать времени, не надеяться, почти не жить...» (ЛБ, 49). Состояние полусна-полусмерти, свойственное героям «Котлована» и Лихтенбергу из «Мусорного ветра», описывается все тем же специфическим набором знаков: «Крейцкопф разлагал в себе мозг, мертвел и дичал» (ЛБ, 49). Истощение энергетических ресурсов Крейцкопфа выражается в том, что он, как и Лихтенберг, теряет ресурсы и качество своего организма. Если Лихтенберг превращается в животное, то Крейцкопф, как в «Портрете Дориана Грея» Оскара Уайльда, быстро становится стариком: «...заметно поседел, состарился и потерял детский интерес к ненужным вещам. Он чувствовал, что идет на убыль — еще осталось немного лет, и скроется от него жизнь, как редчайшее событие» (ЛБ, 51).

Помимо обычного хронометрического, течет не только сезонное, но и биологическое время, поэтому герой «Чевенгура» Захар Павлович «сколько ни жил ... с удивлением видел, что он не меняется и не умнеет — остается ровно таким же, каким был в десять или пятнадцать лет. Лишь некоторые его прежние предчувствия теперь стали обыкновенными мыслями, но от этого ничто к лучшему не изменилось» (Ч, 57) [3]. Читая книгу А. Рифлинга «Новая мировая война», Платонов подчеркивал страницы, связанные с эйнштейновской концепцией материи. На 122-ой странице, рядом с тезисом автора «Атом не строится как структура», Платонов делает примечательную запись: «Отношение количеств 2-х элементов не геометрическое» [4]. Эта запись позволяет усомниться в пресловутом «технократизме», который, по убеждению многих, владел в эти годы Платоновым. Из-за отсутствия связи между человеком и миром, временем и пространством, между веществом сознающим (человек) и веществом «слабосознающим» (растения, животные, земля) мертвеет все живое, истончается жизнь.

Падение живой силы Чевенгура после выселения «полубуржуев» привело к тому специфическому полусну-полусмерти, которая описана и в «Котловане»: «В городе осталось одиннадцать человек жителей, десять из них спали, а один ходил по заглохшим улицам и мучился. Двенадцатой была Клавдюша, но она хранилась в особом доме, как сырье общей радости, отдельно от опасной массовой жизни» (Ч, 258) [5]. Появляются символы апокалипсиса («пустота», «холод», «лопухи», «смерть»), который опять, как и в случае с расстрелом «буржуев», наступает в «полночь»: «Дождь к полночи перестал, и небо замерло от истощения. Грустная летняя тьма покрывала тихий и пустой, страшный Чевенгур ... за долгие века никто не вздыхал во сне» (Ч, 260); «в нынешнюю ночь ни одно воспоминание не помогало Чепурному определить положение Чевенгура. Дома стоят потухшими — их навсегда покинули не только полубуржуи, но и мелкие животные; даже коров нигде не было, — жизнь отрешилась от этого места и ушла умирать в степной бурьян, а свою мертвую усадьбу отдала одиннадцати людям — десять из них спали, а один бродил со скорбью неясной опасности» (Ч, 260).

Сведение мира к плоской социально-бытовой доминанте приводит в произведениях писателя к исчезновению разницы между временем и безвременьем, между животными и людьми, между растениями и животным. В «Котловане», за пределами сакрального пространства, где на предапокалиптической плоскости живут профуполномоченный и активист и откуда сбегает за спасением в Котлован инженер Прушевский, грузно ползет жена Пашкина — воплощение «объемистых видов природы». Наличие у человека чувства времени, подобно музыкальному слуху, обеспечивает адекватное переживание сигналов живой природы. Напротив, отсутствие этого свойства вызывает темпоральную глухоту, которая выдает человека «плоскости», из-за искаженного ощущения времени он не чувствует и Континуума в единстве всех его измерений. Критикуя обывателя за то, что он может весело и сытно жить во время войны, Пухов («Сокровенный человек») бросает в его адрес характерное обвинение в том, что он «времени не чувствует» (СЧ, 37). Подобно тому, как это произошло на 8-й день в «Котловане», искажение пространственных характеристик вызывает катастрофические последствия в свойствах времени в «Сокровенном человеке»: мир наливается тяжестью и мертвеет, острее других это ощущает «легкий» Пухов: «Время кругом него стояло, как светопредставление, где шевелилась людская живность и грузно ползли объемистые виды природы» (СЧ, 63). Становится очевидно приближение Конца Света: герой «Сокровенного человека» испытывает мистический ужас от того, что, когда он меняет воблу на запасные кальсоны, петухи поют в 4 часа дня — ровно на 12 часов раньше (или позже) положенного срока, указывая на перевернувшуюся, подобно песочным часам, Вселенную. Надвигающийся апокалипсис не случайно застает людей в апофеозе их энергетической неправедности — Конец Света в «Чевенгуре» наступает во время партийного собрания. Как всегда у Платонова, он маркирован растением смерти — «лопухом», реакцией ребенка и аномальными явлениями, происходящими с доселе исправными механизмами: испортилась динамо-машина, заплакал ребенок, — и «один партиец, соседний Дванову, равнодушно сообщил в залу: — Обтирочных концов нету — лопухи заготовляем!...» (Ч, 187). Остановленное время порождает нарушение привычных причинно-следственных отношений, вызывая ряд нелепых ситуаций, не укладывающихся в рамки здравого смысла.

Возникает хронотоп, строящийся по законами «переворачивания смысла» и торжества амбивалентности. В романе «Котлован», на восьмой день развития внутреннего времени, происходит ряд событий, которые кажутся описанными на языке Д. Хармса: повторяющиеся механические действия людей, попавших в замкнутый круг времени, свернутого сжимающимся пространством. Сцена убийства Чиклиным мужика возле гроба Сафронова и Козлова напоминает описание драки в известном «случае» Хармса. Организация хронотопа сходна: разорванное пространство, дискретное время и полное отсутствие причинно-следственных связей между предметами и событиями: «...мы сами живем нечаянно. Нечаянно! — произнес Чикпин и сделал мужику удар в лицо, чтоб он стал жить сознательно... Мужик опрокинулся, закрыв свои желтые глаза» (К, 181). Наращивание событий напоминает валяние снежного шара — события налипают друг на друга чисто механически, нарастают и повторяются безо всякой связи с предыдущим — время начинает «заедать» и, как поцарапанная виниловая пластинка, проигрывает один и тот же эпизод снова и снова. Неумолимое механическое действие, напоминающее химический процесс, действующий безответственно и беспощадно, вторгается в жизнь человека, угнетая его духовную и телесную ипостась. У Хармса, одна за другой, «старухи вываливались из окна», у Платонова Вощев вдруг замечает, что к двум покойникам уже пристроился еще один «сбоку» (К, 182), и т. д.

Мир искажен вовсе не потому, что беспричинно оказались искажены свойства пространства и их отношение к времени — эти свойства зависят от взаимного расположения вещей и предметов и их энергетических характеристик. В произведениях Платонова существом, которое в силах изменить этот порядок в направлении, обратном апокалипсису, улучшить свойства времени и пространства, оказывается человек. Если строители Котлована целенаправленно меняют форму планеты, пытаясь «найти истину» в земле и тем самым обеспечить человеку спасение, то в «Сокровенном человеке» Пухов беспокоится о том, что нужно упорядочить и правильно сочетать вещи друг с другом. Каждая вещь, не исключая и человеческое тело, должна найти себе точное и верное место, оказываясь каждый раз на центральной оси Мировой истории. Только таким образом можно решить вопрос о человеке и его отношению к «веществу вселенной». Исходя из этого, время может идти напрасно (при направлении «в смерть»), останавливаться (чаще всего — в середине июля в 12 часов дня) или идти с пользой (если выявлен некий новый источник энергии, который выправляет перекос в сторону энтропии и питает Мироздание). В этом случае речь идет о гаранте спасения человечества, устройстве, пополняющем энергетику Земли. Водяной насос, устроенный героями «Родины электричества», питает землю, и одно это придает истории человечества спасительный смысл: «...пусть время теперь идет, оно проходит не напрасно: машина надежно качает воду в сухие поля бедняков» (РЭ, 235).

Тотальная энергетика Вселенной, устойчиво питаемая творческой энергией человека, выражающейся в любви к сущему, требует бесконечного пространства и бесконечного времени. Абсолютная свобода творчества и любви не терпит «тесноты», и потому Захар Павлович «хотел бы, чтобы мир действительно был бесконечен, дабы колеса всегда были необходимы и изготовлялись беспрерывно на общую радость, но никак не мог почувствовать бесконечности» (Ч, 53). Точка сознания человека и его активные действия в течение жизни оказываются существенными в рамках космической истории, которая по сути есть процесс переформирования пространства, погибающего ныне от неверно идущего времени. Платонов считал, что «человеческой сокровенности одинаково чужды, в конце концов, и время, и пространство, и оно живет в звене между ними, в третьей форме, и только пропускает через себя пламенную ревущую лаву — время и косит глаза назад, где громоздится этот хаос огня, вращается смерчем и вихрем — падает, обессиливается, — и из свободы и всемогущества делается немощью и ограниченностью — пространством, природой, сознанием» [6].

Земля — материя, из которой все состоит и в которую все переходит, поэтому и человеческое тело, и здание кафельного завода в конечном итоге «врастают в землю». В ранней редакции повести «Котлован» Юлия перед смертью сообщала дочери о внутреннем переживании перехода в новое, минеральное состояние: «я стала как каменная» [7]. Чтобы преодолеть тупик времени, нужно преодолеть пространственную безысходность, следовательно, для спасения человека нужна коренная переделка «вещества мироздания». Юлия призывает дочь, чтобы остаться живой, преодолеть неверно сформированное пространство, а именно — уйти «далеко-далеко отсюда» [8]. Герои-философы Платонова не верят в смерть, потому что открытая ими положительная связь человеческого тела с вечной материей мироздания отменяет пугающую загробную пустоту, ждущую человека, согласно атеистической модели, после прекращения биологического существования. Понятие «жизнь» для платоновского героя гораздо шире понятия «биологическая жизнь», и потому смерть для них — это как путешествие в другую губернию, следуя мысли Дванова-старшего в «Чевенгуре»: «Втайне он вообще не верил в смерть, главное же, он хотел посмотреть — что там есть: может быть, гораздо интересней, чем жить в селе или на берегу озера; он видел смерть как другую губернию, которая расположена под небом, будто на дне прохладной воды, и она его влекла» (Ч, 27).

Желание Конца Света всегда свидетельствует о неудовлетворенности временем и о стремлении к бессмертию, которое необходимо для того, чтобы максимально соответствовать Мирозданию, ибо «человек временный» из контекста Вечного Космоса выпадает. Стремление любой ценой приблизиться к истине заставляет героя Платонова открыто мечтать о конце света. Например, таков Захар Павлович из «Чевенгура»: «В следующей партии сказали, что человек настолько великолепное и жадное существо, что даже странно думать о насыщении его счастьем — это был бы конец света. — Его-то нам и надо! — сказал Захар Павлович» (Ч, 73—74) [9]. В русле этой же логики Александр Дванов уверен, «что революция — это конец света» (Ч, 77). Но это не является причиной для горестей — только в условиях преодоления времени возможно возникновение нового, преображенного человека: «В будущем же мире мгновенно уничтожится тревога Захара Павловича, а отец-рыбак найдет то, ради чего он своевольно утонул. В своем ясном чувстве Александр уже имел тот новый свет, но его можно лишь сделать, а не рассказать» (Ч, 77). Не ведущему ни к чему апокалипсису природы, который окончательно прервет энергетические связи между человеком и «веществом земли», человек противопоставляет попытку выхода из своей ложной колеи космической истории: свой собственный рукотворный «страшный суд», где он попытается решить проблему зашедшего в тупик Мироздания «с железом в руках», перелопачивая материал «вещества мироздания»: «Здесь, и больше нигде, человек скоро устроит над вселенной свой страшный суд, чтобы осудить ее на смерть» (ЧП, 174).

Апокалиптическая тема у Платонова, как и у Достоевского, связана с проблемой бессмертия человеческого «я»: времени для человека нет, ведь человек — потенциально бессмертное существо, случайно запутавшееся в паутине времени и расплачивающееся за это смертью. Поэтому во многих произведениях Платонова 1920—1930-х годов, включая «Чевенгур», «Котлован», «Счастливая Москва» и др., в основе сюжета лежит попытка героев катализировать остановку времени для его преодоления и подчинения человеку. Например, в рассказе «Маркун» с помощью машины, преобразующей вещество в энергию, герой пытается вывернуть Континуум наизнанку и тем самым повернуть назад время. Искусственно организуемый им Конец Света сопровождается тремя заводскими гудками, которые параллельны трем звукам рога в «Апокалипсисе» св. Иоанна. Показательно, что Маркун слышит только первый и третий гудок, а среднего (второго) не слышит. Возникает вопрос: откуда он знает и почему он решил, что это именно «третий гудок», а не второй: «Загудел третий гудок. Второго Маркун не слыхал» (М, 31). Платонов маркировал вторым гудком прохождение Вселенной «мертвой» точки раскачки вещества-энергии, Мир проходил высшую точку амплитуды по пути преображения и потому остался за пределами физического мира героя, в зоне «слепого пятна» (та же модель, что и отсутствие звука в самолете, двигающемся со сверхзвуковой скоростью). Сведение вместе начал и концов, первого и последнего мы видим в «Апокалипсисе»: «Я был в духе в день воскресный и слышал позади себя громкий голос, как бы трубный, который говорил: Я есмь Альфа и Омега, Первый и Последний» (Откр. 1,10); «После сего я взглянул, и вот, дверь отверста на небе, и прежний голос, который я слышал как бы звук трубы, говоривший со мною, сказал: взойди сюда, и покажу тебе, чему надлежит быть после сего» (Откр. 4,1).

Попытка преодоления времени с помощью создания особой сферической конструкции моделируется в Котловане, который представляет из себя отнюдь не только «яму», но и нечто принципиально иное — земной шар, выворачиваемый изнутри наизнанку с вполне определенной целью — обратить время вспять. Для формирования романного времени своего произведения Платонов использует библейскую модель истории человечества. Динамика разворачивания истории у Платонова идет в соответствии со сменой «дней» (эпох) в Библии [10]. Действие повести «Котлован» происходит 9 дней, т. е. ровно столько же, сколько библейская история человечества при незаконченном Апокалипсисе.

1-й день: увольнение Вощева и его уход из «центра» на «периферию» (ночь он проводит в овраге).

2-й день: путешествие по городу (ночь в яме, под утро переходит в барак, где спят рабочие).

3-й день: начало копания котлована [11] (ночь в бараке с рабочими).

4-й день: продолжение копания ямы (ночью начинаются философские диалоги между героями, которые до сих пор спали «мертвым» сном; Прушевский приходит к строителям и приобщается к их скиту).

5-й день: уход Козлова и прибытие новых землекопов.

6-й день: время начинает замедляться, пространство меняет свои характеристики: «Вощев почувствовал долготу времени...» (К, 163), появляется Настя — как знак будущей «согласованной жизни» (К, 159).

7-ой день: история с гробами, выход за пределы Котлована в колхоз. Отметим, что путешествие Чагатаева по Средней Азии («Джан») также длится «шесть дней пути» и лишь на седьмой он прибывает на родину (Д, 469).

Таким образом, история человечества описывается в «Котловане» в библейской парадигме. Восьмой день существования Котлована, связанный с «похоронной» темой, соответствует восьмому дню творения и первому дню бытия человека на земле, ставшего смертным из-за познания плодов дерева «добра и зла». Не случайно на седьмой день «Котлована» происходят похороны матери Насти (до полудня); строители, окончательно выйдя из подчинения своему начальнику, «профуполномоченному»: вечером «не стали слушать рупор», — вместо этого все «глядели на девочку», принимая ее как человека новой эпохи — завтрашнего дня Творения. Вместе с другими как начало новой эры переживает этот момент Вощев, причем Платонов дает весьма прозрачную библейскую параллель: «Ум ее увидит время, подобное первому исконному дню» (К, 169). Восьмой день Творения — новая история человечества, которая может оканчиваться только Апокалипсисом и Вечностью. Начало же восьмого дня, дня Мировой истории, знаменуется историей с гробами, которые для Судного дня приготовили крестьяне. Первая ласточка приближающегося конца времени — появление в пределах котлована «громадного, опухшего от ветра и горя голого человека», пришедшего за своим гробом (К, 170).

«Понедельник Всемирной истории», Восьмой день Творения, длится несколько недель, по погодно-климатической шкале — около 2-х месяцев, и сопровождается потоком символов Апокалипсиса (появляется апокалиптический зверь — медведь-кузнец, в полночь совершается апокалиптическая пляска [12], в огромном количестве откуда-то берутся насекомые [13], происходит массовое поедание живой плоти, полумертвые лошади обретают человеческий разум, происходит убийство кулаков [14], поп курит на амвоне, на горизонте возникает специфическая туча и проч. [15]). Все вповалку лежат на «веществе мира», наблюдается странное «сотрясение земли». К окончанию 8-го дня Котлован закончен. История человечества подошла к концу, остается только встретить смерть как ее окончание. Сигнал замирания времени и резкого сужения пространства — бесконечный «танец на месте», который исполняют крестьяне в «Котловане», радуясь гибели классового врага и наступившей светлой эре; характерно, что из-за остановившегося времени, когда «народ танцует», он фактически топчется на месте. Это танец полуживых-полумертвых существ, продолжающих по инерции механическое движение. Колебание между «веществом» и «энергией» прекратилось, наступило полное между ними равновесие, отменяющее время. Елисей топчется так долго и интенсивно, что «снег под ним исчез, а сырая земля высохла» [16] — в реальном времени прошло бы несколько суток.

Апокалиптическое «затмение» в рамках торжества «генеральной линии» вызывает приступ мертвого веселья, выражающегося в странном механическом танце, и у героев «Города Градова»: «Бормотов ... истощенный повседневной дипломатической работой, вдарился бессмысленно плясать, насилуя свои мученические ноги и веселя равнодушное сердце» (ГГ, 212). Такого же типа «веселье» — выпускной бал в «Джане»: «Свидание и веселье продолжалось до света на небе; затем сад опустел, осталась мертвая утварь, все разошлись...» (Д, 452), в свою очередь напоминая конец «апокалиптического веселья» в повести «Котлован» — «бал» после коллективизации. Апокалиптическое «затмение» постоянно возникает в произведениях Платонова при движении людей по «линии», предписанной партией. В «Котловане» Генеральная линия жизни колхоза вычерчивается как прямая кровавая линия на фоне тьмы Страшного Суда, наступающего на оставшихся на одномерной «линии» крестьян. В унисон «Котловану» в «Городе Градове» Обрубаев настаивает на том, что придание деятельности государства религиозно-теократического характера (Шмаков, Бормотов) — «это затмение основной директивы по линии партии, данной всерьез и надолго» (ГГ, 211). В «Чевенгуре», уничтожив все живое в округе, большевики испытывают онтологический «стыд». Единственный, кто сохранил сознание в этих условиях, — Чепурный, а остальные впадают в оцепенение, которое по отношению к двоим чевенгурцам квалифицируется как сон, а в отношении остальных восьми — как трупное окоченение, вполне соответствующее общему энергетическому балансу Вселенной: «Чепурный теперь уже хотел спать и ничего не стыдился... Он шел к кирпичному общему дому, где лежали десять товарищей, но его встретили четыре воробья и перелетели из-за предрассудка осторожности на плетень... В кирпичном доме горел огонь: двое спали, а восьмеро лежали и молча глядели в высоту над собой; лица их были унылы и закрыты темной задумчивостью» (Ч, 263).

С целью затормозить или остановить время большевики в «Чевенгуре» целенаправленно уничтожают все живое: они верно поняли мысль Карла Маркса о коммунизме как о конечном пункте мировой истории. Если коммунизм —это конечный пункт и остановка мировой истории, которая произойдет, согласно историческому материализму, с абсолютной неизбежностью, то, думают чевенгурцы, можно сделать наоборот: остановив время, добиться того самого коммунизма, который при этом обязательно должен наступить. Такое прочтение «Капитала» Маркса, на котором Чепурный ставит резолюцию «Исполнено», выражается в ряде поступков героев, стремящихся остановить время: «Иногда Чепурный входил в горницу, садился в сохранившееся кресло и нюхал табак, чтобы хоть чем-нибудь пошевелиться и прозвучать для самого себя. В шкафах кое-где лежали стопочками домашние пышки, а в одном доме имелась бутылка церковного вина — висанта. Чепурный поглубже вжал пробку в бутылку, чтобы вино не потеряло вкуса до прибытия пролетариата, а на пышки накинул полотенце, чтобы они не пылились. Особенно хорошо всюду были снаряжены постели — белье лежало свежим и холодным, подушки обещали покой любой голове...» (Ч, 260). В атмосфере тотальной смерти любые признаки живого кажутся примечательными: «Чепурный сел наземь у плетня и двумя пальцами мягко попробовал росший репеек: он тоже живой и теперь будет жить при коммунизме» (Ч, 260). Апокалиптическая остановка времени напоминает временное замирание маятника в крайней точке своей амплитуды. Затем, по нарастающей, жизнь продолжается. «Жизнь» и «время» у Платонова — взаимно обратные понятия: чем больше времени, тем меньше жизни. Именно поэтому, организуя катастрофическую остановку времени, чевенгурцы добивались консервации жизни, однако поселение «пролетариата» вызвало сдвиг времени вперед, приближая биологическую смерть. Остановленное в «чевенгурском лете» время одновременно и движется, и стоит, что комментирует повествователь: «Шло чевенгурское лето, время безнадежно уходило обратно жизни, но Чепурный вместе с пролетариатом и прочими остановился среди лета, среди времени и всех волнующихся стихий и жил в покое своей радости, справедливо ожидая, что окончательное счастье жизни вырабатывается в никем отныне не тревожимом пролетариате. Это счастье жизни уже есть на свете, только оно скрыто внутри прочих людей, но и находясь внутри — оно все же вещество, и факт, и необходимость» (Ч, 304).

По Библии, Восьмой день — понедельник, первый День новой истории человечества, характеризуется ростом самостоятельности человека и тотальным торжеством смерти на земле. Начало этому в «Котловане» — роковое решение об увеличении Котлована в 6 или 8 раз, включая овраг, отрывание из земли пустых гробов. Попытка расширить границы сакрального пространства — переход в колхоз, уход туда Козлова и Сафронова, их смерть. После похорон количество тепла на земле сведено к минимуму и наступает всемирное похолодание, от которого и гибнет Настя — человек, для которого был предназначен новый Эдем — этот «девятый день» Мировой истории. Время в «Родине электричества» течет в том же ритме, так же повторяя цикл создания мира в Библии: «через пять дней мучительного труда без нужных инструментов» герои запустили свой агрегат, призванный спасти землю от гибели, «на другой день» двадцать четыре человека (двойное число апостолов) повели воду в землю (шестой день Творения). Не случайно именно на седьмой день (день сотворения человека) аппарат взорвался (РЭ, 235—236).

Так же развивается сюжет «Джана»: остановка времени происходит на седьмой день путешествия Чагатаева, обозначаясь прекращением роста растений («дикие кустарники ... они не выросли с тех пор, когда Чагатаев был ребенком»), указанием на прекращение течения физического времени («песок стал старым от пребывания в вечном месте». —Д, 469). Этот мотив звучит постоянно во все время пребывания Чагатаева на земле Сары-Камыш: «Здесь росла седая трава, не выросшая больше с тех пор, как было в детстве Назара» (Д, 472): возникает мотив детского времени, встреченного повзрослевшим героем, который мы видим и в финале «Чевенгура». Поскольку с момента ухода Дванова из родного дома ничего положительного в состоянии «вещества» не случилось, в условиях тяжелого кризиса, поразившего Землю, не изменилось его энергетическое состояние, то и время не сдвинулось, оставшись там же, — только живое еще дальше отступило от центра Бытия, оставив энтропии добавочную полосу, в которую попали рыбка, пойманная Двановым в детстве, и сам Дванов, въехавший на Пролетарской Силе в «вещество существования» и не пожелавший с ним расставаться: «Дванов посмотрел и увидел удочку, которую приволокла лошадиная нога с берегового нагорья. На крючке удочки лежал прицепленным иссохший, сломанный скелет маленькой рыбы, и Дванов узнал, что это была его удочка, забытая здесь в детстве» (Ч, 411).

Апокалипсис в «Котловане» наступает во вторник Мировой истории — третий день библейского существования человека во Вселенной. В Воскресенье он был создан и находился в Эдеме, Понедельник — современная история человечества, Вторник по библейскому времени — Конец Света. Конец Света в колхозе «Генеральной линии» приходится на Девятый день от Сотворения мира и на 9-й день романного времени «Котлована». Катализация энергетической катастрофы с помощью земляной линзы Котлована не удалась, поэтому герои романа в 9-й день, который оказался лишь продолжением 8-го, уходят в трех направлениях: в направлении убийственной для человеческой сущности «генеральной линии» (смерть и забвение Активиста), в социальную плоскость (Прушевский остается в колхозе с любимой девушкой), в Континуум (уход Чиклина и Вощева в Котлован). Роман оканчивается землеройными работами строителей и крестьян, которые объединенными усилиями перерабатывают «вещество жизни».

Эта же структура реализована в «Чевенгуре»: апокалипсис наступает во вторник, начинаясь в само «воскресенье» — 7-й день Сотворения мира: «В воскресные дни Захар Павлович ходил на реку ловить рыбу и додумывать последние мысли» (Ч, 64). В диалоге Гопнера с прохожим формулируется основной смысл тенденции развития Мироздания как «конец всему» — чевенгурец, встреченный Гопнером, провозглашает конец мировой истории:

«...У нас всему конец.

—Чему ж конец-то?—недоверчиво спрашивал Гопнер.

Да всей всемирной истории — на что она нам нужна?» (Ч, 190).

Остановив время, герои «Чевенгура» пытаются выжать из этой ситуации максимальный эффект — зафиксировать состоявшееся Преображение человека собственной бессмертной жизнью и соборным единением всех людей: «Чепурный ничего не боялся, потому что долгое время истории кончилось и бедность и горе размножились настолько, что, кроме них, ничего не осталось, — чтобы Чепурный со всеми товарищами ожидал к себе в коммунизм его, Ленина, в гости, дабы обнять в Чевенгуре всех мучеников земли и положить конец движению несчастья в жизни» (Ч, 269). Могила становится праобразом «вечного дома», живой труп — эмбрионом тела преображенного вечного человека. Не случайно город в «Мусорном ветре» осмыслен как каменная конструкция, фундаментом которого является могила — символ, параллельный «Котловану», где фундамент дома также оказывается чем-то вроде братской могилы его строителей: «Большой католический собор ... стоял ... опираясь глубоко в могилы его строителей» (MB, 297).

Праведники, вложившие себя в плоть Земли с энергетическим «прибытком», проходят в этом апокалипсисе мимо смерти, которая для них — путь в бессмертие: «Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в Царствии Своем» (Матф. 16, 28); «И сказал им: истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царствие Божие, пришедшее в силе» (Map. 9, 1); «Говорю же вам истинно: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царствие Божие» (Лук. 9, 27); «Ибо если мы соединены с Ним подобием смерти Его, то должны быть соединены и подобием воскресения» (Рим. 6, 9). Герои «Котлована» и «Чевенгура» переживают здесь «первую смерть» из двух, которые ждут людей в Апокалипсисе. Если первая смерть похожа на сон и за ней будет Воскресение, то вторая напоминает бесследное уничтожение («Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и ад отдали мертвых, которые были в них; и судим был каждый по делам своим». — Откр. 20, 13; «И смерть и ад повержены в озеро огненное. Это смерть вторая». — Откр. 20, 14, и т. д.). Это напоминает федоровскую трактовку воскресения, взятую наоборот: если у Н. Ф. Федорова Апокалипсис наступает, если люди не будут работать для его предотвращения (бросив все силы на борьбу со смертью), то у Платонова конец пространства и времени — желанный и естественный для человека финал его пребывания в трехмерном пространстве с одной временной координатой.

Хостинг от uCoz