Реферат: Общее языкознание - учебник

ОБЩЕЕ

ЯЗЫКОЗНАНИЕ

ФОРМЫСУЩЕСТВОВАНИЯ,

ФУНКЦИИ, ИСТОРИЯ ЯЗЫКА

В книге рассматриваются пробле­мы взаимосвязи языка и общества, языка имышления; формы существо­вания языка в виде развивающегося явления,неоднородного как в терри­ториальном, так и в социальном пла­нах. В книгеспециально отражен вопрос о коммуникативной функции языка и его знаковойприроде, осве­щены основы психофизиологического механизма речи, а такжевопросы, свя­занные с особенностями литературного языка и явлениями нормы.

Ответственный редактор

член-корреспондент АН СССРБ. А. СЕРЕБРЕННИКОВ

ОГЛАВЛЕНИЕПредисловие 5

Глава первая

К ПРОБЛЕМЕ СУЩНОСТИ ЯЗЫКА

Общие предпосылки возникновения человеческой речи

11 Способность отражения действительности 13 Способность к анализу и синтезу 17 Возникновение инвариантного обобщенного образа предмета 21

Проблема доязыкового мышления

30

Возникновение звуковой коммуникативной системы

40 Природа слова 46 Специфические особенности коммуникативной звуковой системы 56 Процессы, происходящие в сфере языка 67 Язык и речь 85 Общая характеристика круговорота речи 91 Библиография 93

Глава вторая

ЗНАКОВАЯ ПРИРОДА ЯЗЫКА

Понятие языкового знака

96 К разработке проблем знаковости языка 96 Знак и сущность знаковой репрезентации 106 Природа языкового знака и его онтологические свойства 111 Специфика означаемого языкового знака 121 Особенности словесного знака 128 Библиография 136

Язык в сопоставлении со знаковыми системами иных типов

140 Физическая природа сигналов 141 Функциональный классификации знаков 145 Типы отношения между материальной формой знака и обозначаемым объектом 148 Признаки, относящиеся к структурной организации кода 152 Многоуровневая организация и принцип экономии 156 Библиография 168

Специфика языкового знака (в связи с закономерностями развития язы­ка)

170 Наличие в языке промежуточных образований 171 Необязательность соответствия формально-грамматической струк­туры единиц языка их функциональному типу

173

Отсутствие постоянного соответствия между типом означающего и ти­пом означаемого 176 Автономность развития плана содержания и плана выражения. Знак и функциональные единицы языка 179 Асимметрия сегментного состава языковых планов 184 Тенденция к нарушению тождества единиц языка 186 Недостаточность знаковой сигнализации. Включение смыслового и ситуативного контекста в дистинктивный аппарат языка

189

Излишняя сигнализация. Отсутствие прямой связи между едини­цами языковых планов 191 Тенденция групп знаков к идиоматизации. Многоплановость означае­мых 193 Библиография 196

Глава третья

ЯЗЫК КАК ИСТОРИЧЕСКИ РАЗВИВАЮЩЕЕСЯ ЯВЛЕНИЕ Место вопроса о языковых изменениях в современной лигвистике 197 О формах движения в языке и определении понятия языковых из­менений 206 О некоторых особенностях развития языка в свете его определения как сложнодинамической системы 211 Роль внутренних и внешних факторов языкового развития и вопрос об их классификации 217 Внешние причины языковых изменений 221 Внутренние причины языковых изменений 234 Приспособление языкового механизма к физиологическим особенно­стям человеческого организма 235 Необходимость улучшения языкового механизма 250 Необходимость сохранения языка в состоянии коммуникативной пригодности 254 Внутренние языковые изменения и процессы, не связанные с дей­ствием определенных тенденций 256 Внутренние противоречия и их характер 262 Случаи полезного взаимодействия процессов 264 Возможность возникновения изменений в результате совокупного действия внешних и внутренних факторов

264

К вопросу о системном характере языковых изменений 266 Проблема системности языковых изменений в фонологии 270 Тенденция к созданию симметричной системы фонем 274 Проблема системности языковых изменений в морфологии 278 Проблема системности языковых изменений в лексике 279 Пути образования языковых единств (языков и диалектов) 283 Языковые контакты 285 Темпы языковых изменений. Проблема скачка 298 Проблема прогресса в развитии языков 302 Библиография 307

Глава четвертая

ПСИХОФИЗИОЛОГИЧЕСКИЕ МЕХАНИЗМЫ РЕЧИ Языковая способность человека и ее изучение в современной науке 314 Физиологические механизмы речи. Патология речи 320 Речевая деятельность и ее особенности 324 Уровни языковой способности и психолингвистические единицы 328 Внутренняя речь 335 Семантический аспект порождения речи 338 Психологическая сторона проблемы актуального членения предло­жения 346 Грамматический аспект порождения речи 349 Фонетический аспект порождения речи 353 Общие сведения о психофизиологической организации речи 360 Библиография 365

Глава пятая

ПРОБЛЕМЫ ВЗАИМОСВЯЗИ ЯЗЫКА И МЫШЛЕНИЯ Аспекты изучения проблемы 376 Многокомпонентность мышления и многофункциональность языка 379 Некоторые особые вопросы связи языка и мышления 387 Взаимосвязь языка и мышления в системе языковых значений 397 Проблема соотношения языка и логики 407 Библиография 413

Глава шестая

ЯЗЫК КАК ОБЩЕСТВЕННОЕ ЯВЛЕНИЕ Специфика обслуживания языком общества 419 Выражение языком общественного сознания 419 Зависимость развития языка от состояния общества 431 Отражение в языке особенностей социальной организации обще­ства 431 Отражение в языке социальной дифференциации общества 433 Отражение в языке демографических изменений 434 Отражение языком различий в уровнях экономического разви­тия 437 Влияние на язык явлений надстроечного порядка 438 Отражение в языке развития культуры общества 439 Роль общества в создании и формировании языка 441 Библиография 449

Глава седьмая

ТЕРРИТОРИАЛЬНАЯ И СОЦИАЛЬНАЯ ДИФФЕРЕНЦИАЦИЯ ЯЗЫКА

Территориальная дифференциация языка

452 Смешение диалектов и образование диалектов переходного типа 456 Характер языковых процессов, протекающих в зонах диалект­ного смешения 458 Причины легкой проницаемости диалектных систем 468 Нечеткость диалектных границ. Понятие изоглоссы. Разбросанность изоглоссных явлений 469 Возможность консолидации и обособления диалектных черт 472 Общие принципы выделения отличительных диалектных черт 474

Социальная дифференциация языка

478 Профессиональные лексические системы 479 Групповые, или корпоративные, жаргоны 482 Жаргоны деклассированных 484 Условные языки ремесленников-отходников, торговцев и близких к ним социальных групп 486 Источники жаргонной лексики 487 Некоторые общие особенности социальных разновидностей речи 491 Проницаемость лексических систем социальных вариантов речи и их взаимовлияние. Связь жаргонной лексики с просторечием. Образование интержаргона

494

О стилистических функциях социальных вариантов речи 496 Библиография 498

Глава восьмая

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК Понятие «литературный язык» 502 Место литературного языка среди других форм существования языка 508 Литературный язык и диалект 508

Литературный язык и разновидности обиходно-разговорных форм существования языка (городские

и областные койнэ, разные типы интердиалектов)

525

Литературный язык и национальный язык 530 Процесс становления национального литературного языка и возмож­ные разновидности статуса литературного языка этого периода 534 Пути становления национальных литературных языков и проблема преемственности 543 Типы литературных языков 544 Библиография 546

Глава девятая

НОРМА Норма как лингвистическое понятие 549 Из истории понятия языковой нормы 550 О соотношении понятий «структура» — «норма» — «узус» 555 Признаки языковой нормы и некоторые аспекты ее изучения 559 Норма как собственно языковой феномен 560 Языковая норма как социально-историческая категория 563

Норма литературного языка

565 Общая характеристика 565 Стабильность и вариантность нормативных реализаций 567 Дифференцированность нормативных реализаций 569 Сознательная кодификация литературных норм 573 Норма литературного языка как историческая категория 579 Историческая основа литературных норм 581 Историческая непрерывность и неравномерность нормализационных  процессов 583 Типы нормативных изменений 584 Библиография 593 Принятые сокращения 597 ПРЕДИСЛОВИЕ

 Послевоеннаяэпоха в истории советского языкознания являет­ся особенно динамичной благодаряотносительно быстрой смене различных событий и ориентаций, которые так илииначе всегда определяют ход и направление лингвистической жизни в каждойстране. Лингвистическая дискуссия 1950 г. и критика так называ­емого новогоучения о языке, реабилитация некоторых ранее не­заслуженно попранных истин иприемов исследования, интенсив­ное проникновение идей структурализма, вызвавшиена некоторое время коллизию между традиционным и структурным языкозна­нием,заманчивые, но не сбывшиеся идеи машинного перевода и романтическое требованиевсеобщей кибернетизации лингвисти­ческой науки, наметившиеся недостаткиструктурализма, обус­ловившие появление некоторых новых взглядов и течений,появ­ление новых отраслей языкознания на стыках языкознания с другими науками инекоторых новых методов исследования и вме­сте с тем более углубленнаяразработка целого ряда языков, от­крывшая новые перспективы — таков общийперечень основных событий рассматриваемого периода.

Нет ничегоудивительного в том, что столь динамичная эпоха в истории науки одновременнохарактеризуется повышением инте­реса к проблемам общего языкознания.

За последнеевремя у нас и за рубежом появилось немало раз­личных работ, отдельныхмонографий и сборников общеязыковедческого  характера. Общетеоретическая проблематикасовремен­ного языкознания настолько объемна и многообразна, что для еецелостного, систематического и исчерпывающего изложения, ве­роятно,потребовалось бы многотомное издание какой-нибудь спе­циально посвященной этимцелям книги. Перед составителями предлагаемого труда возникли довольно трудныезадачи: что сле­дует отобрать из этого необычайного многообразия тем, проблем ичастных вопросов. Выход из этого затруднительного положения в конечном счетебыл найден. Прежде всего авторы поставили своей<5> основной задачей —изложить основные сущностные характерис­тики языка в их целостной и общейсовокупности. Понять сущность языка как особого явления — это значит уяснитьего главную функцию и те многочисленные следствия, которые она вызывает, понятьособенности его внутренней структурной организации в их сложном взаимоотношении,рассмотреть конкретные формы суще­ствования языка в человеческом обществе,ознакомиться с форма­ми воздействия на язык со стороны внешней среды и сдвижущими силами его развития и исторического изменения. Это особенно важ­нохотя бы потому, что любое лингвистическое течение, в какие бы внешние формы онони облекалось, всегда имеет в своей основе определенное понимание сущностныххарактеристик языка, опре­деленное их истолкование. Наиболее характернойособенностью почти всех лингвистических течений является акцентированноеподчеркивание какой-нибудь одной из сущностных характерис­тик языка. Так,например, социолингвистические течения в линг­вистике самых различных направленийнаиболее существенной особенностью языка считают его тесную связь с жизньюобщества. Наоборот, различные течения структурализма наиболее сущест­веннойхарактеристикой языка объявляют его внутреннюю струк­туру и взаимоотношениясоставляющих ее элементов, отодвигая при этом на задний план все остальное.Поэтому, характеризуя язык, можно его представить как нечто такое, на чем любоеявле­ние жизни общества оставляет свои неизгладимые следы, или как схему чистыхотношений, своего рода код, или как некое ки­бернетическое устройство.

Читательможет без особого труда заметить, что в предлагаемом исследовании нет никакогопреднамеренного и заранее обдуман­ного противопоставления внешней и внутреннейлингвистики.

Авторыописывают сущностные характеристики языка такими, какими мы можем наблюдать ихв реальной действительности, в конкретном многообразии. Проблемы структуры исистемы язы­ка так же важны, как и проблемы влияния общества на язык.

Можнозаранее сказать, что такой подход к языку не удовлет­ворит представителейразличных крайних течений, но авторы на­деются, что вдумчивый читатель сампоймет, в каких целях это де­лается.

Книгаоткрывается главой «К проблеме сущности языка», где дается характеристикакоммуникативной функции языка, имею­щей далеко идущие следствия, пронизывающиевсе особенности языка. Одновременно эта глава служит как бы общим введением ковсем остальным главам, поскольку в ней в общем плане затра­гиваются различныевопросы, например, проблема отражения, проблема форм мышления, специфическиеособенности языково­го знака, природа слова и понятия и т. д.

Во второйглаве «Знаковая природа языка» дается характе­ристика языкового знака внеразрывной связи с той неповторимой<6> по своей специфике языковойсистемой, которая дает понять, чем языковой знак отличается от знаков всехдругих систем. В третьей главе «Язык как исторически развивающееся явление»конкретно показаны различные импульсы и движущие силы язы­ковых изменений;глава «Проблемы взаимосвязи языка и мышле­ния» посвящена в основном малоисследованному вопросу о связи употребления языка с различными мыслительнымипроцессами; в главе «Психофизиологические механизмы речи» делается попыткапоказать сложность психических процессов, сопровож­дающих акт речи; глава «Языккак общественное явление» рас­сматривает основные признаки языка, позволяющиетрактовать его как общественное явление особого рода; темой VIIглавы «Тер­риториальная и социальная дифференциация языка» является рассмотрениеего отдельных вариантов, вызванных общественными различиями по территориальномуили социальному признаку; в главе VIII «Литературный язык» даетсяанализ отличительных признаков литературного языка в их историческом развитии;на­конец, IX, заключительная глава посвящается проблеме языко­войнормы.

Во избежаниевозможных недоразумений авторы хотят зара­нее предупредить читателя, что каждаяотдельная глава отнюдь не ставит своей целью изложение абсолютно всех вопросов,отно­сящихся к данной теме. В ней отобран только определенный круг наиболееважных проблем, дающих возможность в общих чертах понять излагаемое явление.Поэтому и прилагаемые к каждой гла­ве списки литературы отнюдь не являютсяполными и исчерпыва­ющими списками литературы по данному вопросу. В список вклю­чаласьтолько литература, связанная непосредственно с вопросом, затронутым авторомсоответствующей главы.

Авторыхорошо понимают большую сложность рассматривае­мых в данной работе проблем,которая еще больше усугубляется существующей в настоящее время неоднозначностьюих решения, обусловливаемой необычным многообразием точек зрения, лингви­стическихтечений и тенденций в современной лингвистике. Не все проблемы удалосьудовлетворительно осветить и разрешить, в работе возможны недочеты и ошибки.

Настоящаямонография выполнена силами сектора общего язы­кознания Института языкознанияАН СССР под общей редакцией руководителя сектора члена-корреспондента АН СССРБ. А. Се­ребренникова. В ее создании приняли также участие сотрудники секторагерманских языков Института М. М. Гухман и Н. Н. Семенюк и доцент IМГПИИЯ К. Г. Крушельницкая.

Авторамиотдельных частей монографии являются: глава пер­вая «К проблеме сущности языка»— Б. А. Серебренников; глава вторая «Знаковая природа языка», раздел «Понятиеязыкового языка» — А. А. Уфимцева, раздел «Язык в сопоставлении со знаковымисистемами иных типов» — Т. В. Булыгина, раздел<7> «Специфика языковогознака в связи с закономерностями разви­тия языка» — Н. Д. Арутюнова; главатретья «Язык как исторически развивающееся явление» — Е. С. Кубрякова (разд.«Место вопроса о языковых изменениях в современной лингвистике», «О формахдвижения в языке и определении понятия языковых изменений», «О некоторыхособенностях развития языка в свете его опреде­ления как сложнодинамическойсистемы», «Роль внутренних и внешних факторов яыкового развития и вопрос об ихклассифи­кации», часть разд. «К вопросу о системном характере языковыхизменений»), Г. А. Климов (разд. «Языковые контакты»), Б. А. Се­ребренников —остальные разделы главы; глава четвертая «Пси­хофизиологические механизмы речи»— А. А. Леонтьев; глава пя­тая «Проблемы взаимосвязи языка и мышления» — К. Г.Крушельницкая;  глава шестая «Язык как общественное явление» — Б. А. Серебренников;глава седьмая «Территориальная и социаль­ная дифференциация языка» — Б. А.Серебренников; глава восьмая «Литературный язык» —М. М. Гухман; глава девятая«Норма» — Н. Н. Семенюк.

Научно-библиографическийаппарат данного тома содержит библиографические списки к каждой главе,включающие исполь­зованную литературу (в главе второй библиографические спискиданы к каждому из трех ее разделов по отдельности, поскольку они представляютсобой относительно самостоятельные части). Помимо библиографий, в конце томапомещены списки принятых в монографии сокращений (названий языков и диалектов,а также грамматических терминов и помет).

Отсылки наиспользованную литературу даются в тексте в ви­де цифровых указаний на номерабиблиографических списков: в квадратных скобках помещается номер, соответствующийномеру названия работы в алфавитном списке; страницы использован­ной литературыотделены от этого номера запятой [,]; при отсылке читателя к нескольким работамих номера отделяются точкой с запятой [;].

Книгаподготовлена к печати сотрудниками сектора общего языкознания М. А. Журинской,В. И. Постоваловой и В. Н. Телия под руководством Е. С. Кубряковой.

Коллективавторов выражает свою искреннюю благодарность рецензентам проф. А. А. Реформатскомуи проф. Н. С. Чемоданову,  которые оказали своими, советами и замечаниямибольшую по­мощь при подготовке работы к печати.

Секторвыражает также свою признательность член-корр. АН СССР В. Н. Ярцевой и докторуфилол. наук Э. А. Макаеву, взявшим на себя труд ознакомиться с рукописью и сделавшимряд ценных указаний.<8>

ГЛАВА ПЕРВАЯ К ПРОБЛЕМЕ СУЩНОСТИ ЯЗЫКА

Человеческийязык — необычайно многогранное явление. Чтобы понять истинную сущность языка,его необходимо рас­смотреть в разных аспектах, рассмотреть, как он устроен, вкаком соотношении находятся элементы его системы, каким влияниям он подвергаетсясо стороны внешней среды, в силу каких причин совершаются изменения языка впроцессе его исторического раз­вития, какие конкретные формы существования ифункции при­обретает язык в человеческом обществе. Обо всех этих особенностяхбудет более или менее подробно сообщено в соответствующих главах этой книги.Вместе с тем необходимо предварительно выяснить, прежде чем говорить оботдельных частностях, какое свой­ство языка определяет его главную сущность.Таким свойством язы­ка является его функциябыть средством общения. Любой язык мира выступает как средство общения людей,говорящих на данном языке. Роль коммуникативной функции в процессе созданияязыка огромна. Можно без преувеличения сказать, что система материальныхсредств языка, начиная от фонемы и ее конкретных реальных манифестаций и кончаясло­жными синтаксическими конструкциями, возникла и сформи­ровалась в процессеупотребления языка как средства общения. Многие специфические особенностиязыка, как-то: наличие спе­циальных дейктических и экспрессивных средств,средств локаль­ной ориентации, различных средств связи между предложениями и т.д. можно объяснить только исходя из нужд функции обще­ния.

Появлениезвуковой речи способствовало возникновению и развитию новых типов мышления, вособенности абстрактного мышления, давшего человечеству ключ к разгадкесокровенных тайн окружающего мира. Употребление языка в качестве средстваобщения порождает особые специфические процессы, совершающи­еся в еговнутренней сфере и обусловленные этой функцией. Использование звуковой речивызвало появление у человека так<9> называемой второй сигнальной системы,и слово приобрело функ­цию сигнала второй ступени, способного заменятьраздражения, исходящие непосредственно от того предмета, который оно обозна­чает.Без изучения системы коммуникативных средств, истории их образования и ихсложных взаимоотношений со всей психи­ческой деятельностью человека невозможнорешить такие карди­нальные проблемы общего языкознания и философии, как пробле­масвязи языка и мышления, проблема взаимоотношения между языком и обществом,проблема специфики отражения человеком окружающего мира и проявления этогоотражения в языке и многие другие проблемы. К сожалению, приходится отметить,что рассмотрению этого чрезвычайно важного вопроса в существу­ющих учебниках пообщему языкознанию уделяется очень мало внимания. Чаще всего изложение этихпроцессов ограничивается объяснением так называемого круговорота речи,осуществляемо­го двумя разговаривающими между собой индивидами А и В.Вот как объясняет, например, это явление Фердинанд де Соссюр в своем «Курсеобщей лингвистики»: «Отправная точка кругово­рота находится в мозгу одного изразговаривающих, скажем А, где явления сознания, нами называемыепонятиями, ассоциируются с представлениями языковых знаков или акустическихобразов, служащих для их выражения. Предположим, что данное понятие порождает вмозгу соответствующий акустический образ: это явление чисто психическое, за которым следует физио­логический процесс: мозг передаеторганам речи со­ответствующий образу импульс; затем звуковые волны распро­страняютсяизо рта А в ухоВ: процесс чисто физический. Далее круговое движение продолжается в В, вобратном порядке: от уха к мозгу — физиологическая передача акустическогообраза; в мозгу — психическая ассоциация этого образа с соответственнымпонятием. Когда В заговорит в свою очередь, этот новый акт речипоследует по пути первого и пройдет от мозга В к мозгу А те жесамые фазы» [59, 36].

Изучениепроцессов, происходящих в круговороте речи, имеет, конечно, важное значение дляуяснения механизма коммуникации, но вряд ли достаточно для понимания еесущности. Для того, чтобы понять сущность коммуникации хотя бы в самых общихчертах, необходимо рассмотреть эту проблему в комплексе с дру­гими проблемами,тесно с нею связанными. В этой связи инте­ресно было бы рассмотреть различныепредпосылки, обусловившие возникновение функции коммуникации, специфическиеособен­ности звуковой речи, в частности проблему слова и его вза­имоотношения спонятием, роль различных ассоциаций в образовании словарного состава языка,причины различия структур языков мира при единстве законов логического мышле­ния,специфику отражения предметов и явлений окружающе­го мира в мышлении человека ипроявление этого отражения в<10> языке и т. п. При соблюдении этого планаизложения должно стать ясным, в каких конкретных условиях возникает коммуни­кативнаяфункция, какие материальные языковые средства она использует, как соотносятсяэти средства с мышлением, в чем выражаются сугубо человеческие черты общениялюдей между собой, находящие отражение в структуре конкретных языков и т. д.

Изложениеэтих вопросов связано со значительными трудно­стями, коренящимися внедостаточной разработке некоторых узловых проблем физиологии, психологии иязыкознания. До сих пор нет единства точек зрения в решении таких проблем, какпроблема типов мышления, природы слова, проблема языкового знака, определениепонятия, взаимоотношение между суждением и предложением и т. д.

Несмотря наимеющиеся трудности, вряд ли целесообразно отказываться от попытки комплексногорассмотрения проблемы сущности коммуникативной функции языка, так как впротивном случае многое в этой проблеме может остаться неясным.

ОБЩИЕ ПРЕДПОСЫЛКИВОЗНИКНОВЕНИЯ
ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ РЕЧИ

Человеческаяречь как средство коммуникации могла возник­нуть только в определенныхусловиях, важнейшим из которых яв­ляется физиологическая организация ееносителя, т. е. человека. Животные организмы, существующие на земном шаре,представлены поразительным разнообразием форм, начиная от низших, или про­стейшихживотных, типа одноклеточных, и кончая млекопитающи­ми, наиболее развитым исложным по своей физической организа­ции видом, представителем которогоявляется человек.

Ни одно изживых существ, за исключением человека, не обла­дает речью. Уже сам по себеэтот факт говорит о том, что важней­шим условием возникновения речи являетсяналичие определенного физиологического субстрата или определеннойфизиологической организации, наиболее ярко воплощенной в человеке.

Проблемевозникновения на земном шаре человека посвящено значительное количество специальныхисследований, которое с каж­дым годом все время увеличивается. Само собойразумеется, что эта проблема обычно решается гипотетически, чаще всего наоснове различных косвенных данных и предположений. Происхождение человекадостаточно неясно, если учесть тот факт, что ближайшие родственники человека вживотном царстве, человекообразные обезьяны, не обнаруживают никаких признаковэволюции, веду­щей к превращению их в людей. Возникновение человека, по-види­мому,обусловлено прежде всего наличием каких-то особых при<11>родных условий,способствовавших изменению физиологической организации животных предковчеловека.

Многиеисследователи считают общим предком человека австра­лопитека. Он жил вместностях, уже в те далекие времена безлесных и пустынных, на западе и вцентре Южной Африки. Отсутствие необходимости древесного образа жизниспособствовало высво­бождению его передних конечностей. Опорные функцииуступали место хватательной деятельности, что явилось важной биологи­ческойпредпосылкой возникновения в дальнейшем трудовой дея­тельности. Ф. Энгельспридавал этому факту огромное значение: «Под влиянием в первую очередь, надодумать, своего образа жизни, требующего, чтобы при лазании руки выполняли иныефункции, чем ноги, эти обезьяны начали отвыкать от помощи рук при ходьбе поземле и стали усваивать все более и более прямую походку. Этим был сделан решающийшаг для перехода, от обезьяны к человеку» [65, 486]. «Но рука,— замечаетдалее Энгельс,— не была чем-то самодовлеющим. Она была только одним из членовцелого, в высшей степени сложного организма. И то, что шло на пользу руке, шлотакже на пользу всему телу, которому она служила...» [65, 488].

Постепенноеусовершенствование человеческой руки и идущий параллельно с этим процесс развитияи приспособления ноги к прямой походке несомненно оказали также в силу законасоотно­шения обратное влияние на другие части организма. Начинавше­еся вместе сразвитием руки, вместе с трудом господство над при­родой расширяло с каждымновым шагом вперед кругозор челове­ка. В предметах природы он постояннооткрывал новые, до того не­известные свойства. С другой стороны, развитие трудапо необхо­димости способствовало более тесному сплочению членов общества, таккак благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддерж­ки, совместнойдеятельности, и стало ясней сознание пользы этой совместной деятельности длякаждого отдельного члена. Короче го­воря, формировавшиеся люди пришли к тому,что у них появилась потребность что-то сказать друг другу. Потребностьсоздала себе свой орган: неразвитая гортань обезьяны медленно, но неуклоннопреобразовывалась путем модуляции для все более развитой моду­ляции, а органырта постепенно научились произносить один члено­раздельный звук за другим [65,489]. «Сначала труд, а затем и вмес­те с ним членораздельная речь явились двумяглавными стимула­ми, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратилсяв человеческий мозг, который, при всем своем сходстве с обезьяньим, далекопревосходит его по величине и совершенству. А параллельно с дальнейшимразвитием мозга шло дальнейшее развитие его бли­жайших орудий — органов чувств.Подобно тому как постепенное развитие речи неизбежно сопровождаетсясоответствующим усо­вершенствованием органа слуха, точно так же развитие мозгавообще сопровождается усовершенствованием всех чувств в их совокуп­ности» [65,490]. «Труд начинается с изготовления орудий… Эти<12> орудияпредставляют собой орудия охоты и рыболовства… Но охо­та и рыболовствопредполагают переход от исключительного упо­требления растительной пищи кпотреблению наряду с ней и мяса… Мясная пища содержала в почти готовомвиде все наиболее важные вещества, в которых нуждается организм для своегообмена ве­ществ… Но наиболее существенное влияние мясная пища оказала намозг, получивший благодаря ей в гораздо большем количестве, чем раньше, тевещества, которые необходимы для его питания и развития, что дало ему возможностьбыстрее и полнее совершен­ствоваться из поколения в поколение» [65, 491—492].

«Употреблениемясной пищи привело к двум новым достижени­ям, имеющим решающее значение: кпользованию огнем и к при­ручению животных… Подобно тому как человек научилсяесть все съедобное, он также научился и жить во всяком климате… пере­ход отравномерно жаркого климата первоначальной родины в бо­лее холодные страны…создал новые потребности, потребности в жилище и одежде для защиты от холода исырости, создал, таким образом, новые отрасли труда и вместе с тем новые видыдеятельно­сти, которые все более отдаляли человека от животного. Благодарясовместной деятельности руки, органов речи и мозга не только у каждого вотдельности, но также и в обществе, люди приобрели спо­собность выполнять всеболее сложные операции, ставить все более высокие цели и достигать их. Самыйтруд становился от поколения к поколению более разнообразным, болеесовершенным, более мно­госторонним» [65,492—493].

Таковы былиобщие условия, в которых возникла человече­ская речь, предполагающая наличие довольновысоко организован­ного физиологического субстрата. Однако одно лишь указаниена необходимость подобного субстрата само по себе еще не дает доста­точноясного представления о физиологических предпосылках воз­никновения человеческойречи, если мы не рассмотрим более или менее детально некоторых особо важныхсвойств этого субстрата.

Особыйинтерес в этом отношении представляет способность живых организмов к отражениюокружающей действительности, поскольку, как мы увидим в дальнейшем, этаспособность являет­ся основой человеческой коммуникации, осуществляемой средст­вамиязыка

СПОСОБНОСТЬ ОТРАЖЕНИЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

Способностьотражения окружающего мира наиболее ярко про­является у живых существ. Однакосовременная наука пришла к выводу, что это свойство живой материи имеет болееглубокую основу. На диалектико-материалистической основе этот вопрос былпоставлен В. И. Лениным. В своем труде «Материализм и эмпирио­критицизм» Ленинвысказал мысль, что всей материи присуще род­ственное ощущению свойствоотражения [37, 80—81].<13>

Отражение усматриваетсяв любом акте взаимодействия. Когда сталкиваются, скажем, два абсолютно упругихшара, то один шар, ударяющий с определенной силой другой шар, передаетпоследнему какое-то количество энергии и выражает свое состояние через из­менениеэнергии и направление движения второго шара. Получив определенное количествоэнергии, второй шар отражает состояние воздействовавшего на него предмета,состояние первого шара [42, 10—11]. Однако на уровне механики отражение крайнепросто и элементарно. Любое воздействие, испытываемое телом, выражается в нем вмеханических характеристиках: массе, скорости, силе, инерции, направлении и т.д. Оно носит эпизодический и случай­ный характер, результат взаимодействия —отраженное изменение, «след» или информация — не закрепляется и бесследноисчезает через некоторый промежуток времени. Отражение в этих случаях нелокализовано и диффузно [42, 12—13].

Болеесложной является так называемая физическая форма от­ражения. В каждом актефизического взаимодействия тело участ­вует как органическое целое и в то жевремя как совокупность боль­шого числа молекул. Внешнее воздействие дробится наотдельные элементарные отраженные изменения, которые одновременно объе­диняютсяв целостные изменения тела. В соответствии со структур­ным характером субстратаотражения «след» приобретает расчле­ненный, дифференцированный структурный вид.На уровне фи­зической формы движения отражение становится локализован­ным.

Вместе с темфизическая форма отражения имеет также огра­ниченный характер. В процессе реакциипроисходит переделка внешнего воздействия в соответствии с собственной природойте­ла. Адекватно воспроизводятся те стороны воздействующего объ­екта, которыеприсущи субстрату отражения. Напротив, когда взаимодействуют качественноразнородные объекты, происходит пе­реход одной формы в другую — например,теплоты в электричест­во, — вследствие чего внутреннее сходство отражения иоригинала становится отдаленным [42, 13—15]. Еще большее качественноемногообразие приобретает отражение на уровне химической формы движения. Вхимическом элементе заложена способность изме­няться под влияниемвоздействующего вещества и в соответствии с его природой. В процессе химическойреакции возникает новое качество. Поэтому сохранение и накопление отраженныхизме­нений происходит посредством закрепления этих изменений но­вым качеством[42, 15].

Наличиеотражательной способности у тел неживой природы подготовляет таким образомпоявление раздражимости и ощуще­ния, которые возникают у живой материи.

Отражениевнешнего мира у животных и человека происходит на базе живой материи,вследствие чего оно приобретает особые специфические черты, которые состоят вследующем:<14>

1) Отражениеприобретает особенно развитый вид, поскольку живое вещество обладает очень богатымии сложными свойствами.

2) В неживойприроде отражение слито с общим процессом вза­имодействия предмета со средой. Уживого вещества обособляется и специализируется особый вид отражения, отличныйот ассимиля­ции и диссимиляции. Основной и специальной функцией этого видаотражения является сигнализация об изменениях внешней среды.

3) Отражениеорганизмами внешних условий не имеет самодо­влеющего значения и выполняетфункции средства приспособ­ления к среде [42, 25].

4) Собразованием живого белка возникает качественно новая форма отражения —раздражимость, из которой в ходе развития живых организмов выходят еще болеевысокие формы — ощуще­ние, восприятие, представление, мышление.

Формыотражения, наблюдающиеся в области неживой природы, отличаются поразительнымоднообразием и постоянством, напри­мер, взаимодействие двух сталкивающихсямежду собой твердых тел или взаимодействие вступающих в соединение химическихэле­ментов на протяжении огромных промежутков времени остаются в сущностиодними и теми же. Здесь нет таких явлений, как взаимо­действие тела иокружающей среды, приспособление тела к окру­жающей среде и т.п. Совершенноиные взаимоотношения сущест­вуют в области живой природы. В качестве основногозакона раз­вития органической природы выступает закон единства организма иусловий его существования. Внешняя среда является самым важ­ным фактором,определяющим природу живого организма. При­способленность животного организма кусловиям его существова­ния является здесь выражением соответствия функций истроения организма и всех его органов данным условиям внешней среды. Изменениеусловий существования с необходимостью вызывает изменение функций организма,появление новых по своей сути ре­акций приспособления.

Такимобразом, стремление существовать, борьба за самосохра­нение, наблюдаемые вобласти органической природы, превраща­ются в мощный стимул, вызывающийнеобходимость приспособле­ния к окружающей среде.

В своюочередь, изменение окружающей среды выступает часто как причина появления уорганизма новых свойств и качеств. Стрем­ление приспособиться к окружающейсреде часто ведет к появле­нию более совершенных форм живых организмов. Пояснимэто положение на некоторых конкретных примерах.

На самойнизшей ступени животного царства, замечает И. М. Сеченов, чувствительность являетсяравномерно разлитой по всему телу, без всяких признаков расчленения иобособления в органы [56, 413]. Так, например, у та­ких низших организмов, какмедузы, нервные клетки обладают примитив­ной универсальностью. Одни и те женервные клетки способны различать химические, температурные и механическиераздражители. Там, где чувст<15>вительность равномерно разлита по всемутелу, она может служить послед­нему только в том случае, когда влияние извнешнего мира действует на чув­ствующее тело непосредственным соприкосновением.

На каком-тоэтапе развития, который современная биологическая наука не может указать с точностью,раздражимость, т. е. элементарное физиоло­гическое средство приспособленияорганизма к внешней среде, становится недостаточной, поскольку организмпопадает в какие-то иные условия суще­ствования.

Эта слитнаяформа начинает все более и более расчленяться в отдельные организованныесистемы движения и чувствования: место сократительной протоплазмы занимаеттеперь мышечная ткань, а равномерно разлитая раз­дражительность уступает местоопределенной локализации чувствительности, идущей рядом с развитием нервнойсистемы. Еще далее чувствительность специализируется, так сказать, качественно— появляется распадение ее на так называемые системные чувства (чувство голода,жажды, половое, дыха­тельное и пр.) и на деятельность высших органов чувств(зрение, осязание, слух и пр.) [56, 413—414].

В процессеразвития живых существ ощущение обычно возни­кает тогда, когда организм стал способнымдифференцировать раздражители не только по интенсивности, но и по качеству.«Даль­нейший шаг в эволюции чувствования,— замечает И. М. Сеченов,— можноопределить как сочетанную или координированную дея­тельность специальных формчувствования между собою и с двига­тельными реакциями тела. Если предшествующаяфаза состояла из группировки в разных направлениях единиц чувствования и движения,то последующая заключается в группировке (конечно, еще более разнообразной)между собой этих самых групп. Вооружен­ное специфически различными орудиямичувствительности, жи­вотное по необходимости должно получать до крайностиразнооб­разные группы одновременных или ряды последовательных впе­чатлений, амежду тем и на этой степени развития чувствование, как целое, должно остатьсядля животного орудием ориентирования в пространстве и во времени, притомориентирования, очевидно, более детального, чем то, на которое способны менееодаренные животные формы. Значит, необходимо или согласование между собой техотдельных элементов, из которых составляется чувст­венная группа или ряд, илирасчленение ее на элементы — ина­че чувствование должно было остатьсяхаотической случайной смесью» [56, 415—416]. «Среда, в которой существуетживотное, и здесь оказывается фактором, определяющим организацию. При равномерноразлитой чувствительности тела, исключающей воз­можность перемещения его впространстве, жизнь сохраняется только при условии, когда животноенепосредственно окружено средой, способной поддерживать его существование.Район жизни здесь по необходимости крайне узок. Наоборот, чем выше чувст­веннаяорганизация, при посредстве которой животное ориенти­руется во времени и впространстве, тем шире сфера возможных жизненных встреч, тем разнообразнеесамая среда, действующая на организацию, и способы возможных приспособлений»[56, 414].<16>

Расчлененноеи координированное чувство развивается в кон­це концов в инстинкт и разум.«Усложнение и совершенствование способности отражения у живых организмовпроисходит на основе появления и развития специального субстрата отражения:перво­начально особого чувствительного вещества, затем — чувствитель­ныхклеток, нервных клеток и нервной системы, достигающей выс­шей ступени развитияу человека. В связи с появлением специаль­ного субстрата отражения — нервнойсистемы — возникают осо­бые состояния, обусловленные внешними воздействиями —нерв­ное возбуждение и торможение, специальные формы отражатель­нойдеятельности — условные и безусловные рефлексы, специфи­ческие закономерностиотражательной деятельности — иррадиа­ция и концентрация, взаимная индукция и т.д.» [42, 26].

Такимобразом, способность отражения у живых организ­мов проходит в своем развитиитри основные ступени. Первой сту­пенью является раздражимость, т. е.способность тел отвечать реакцией на внешние воздействия, котораяопосредствуется состо­янием возбуждения ткани, затем на основе раздражимостивозни­кает ощущение, с которого ведет начало эволюция психики, как болеевысокой, по сравнению с раздражимостью, формы отражения. С переходом к трудовойдеятельности и появлением человека воз­никает и развивается высшая формапсихической деятельности — сознание [42, 26].

Способностьк отражению окружающего материального мира яв­ляется одной из самых важныхпредпосылок возникновения чело­веческого языка, поскольку в основе актовкоммуникации, как будет показано в дальнейшем, лежит отражение человеком окру­жающейдействительности. Вместе с тем следует заметить, что осу­ществление этихпроцессов отражения оказалось бы невозможным, если бы человек не обладал целымрядом особых свойств, проявле­ние которых обеспечивает способность отражения.

Способность к анализу и синтезу

Явленияанализа и синтеза наблюдаются и в области неживой природы. Различные химическиеэлементы постоянно распадаются и вновь соединяются в различных пропорциях.Однако все эти яв­ления, аналогичные анализу и синтезу, не носят сознательногохарактера. Они просто отражают определенные закономерности природы, в силукоторых в определенных условиях может произой­ти распадение тел на составляющиеих химические элементы или соединение их в более сложный комплекс.

Способностьживых организмов производить анализ и синтез также во многих случаях не имеет характерапреднамеренного и целенаправленного акта. Она выработалась бессознательно, в ре­зультатеборьбы за существование и стремления лучше приспосо­биться к окружающей среде.Необходимо различать две качест<17>венно различные формы анализа исинтеза. Первая форма анализа и синтеза представляет непроизвольную иврожденную деятель­ность живого организма. Г. А. Геворкян совершенно правильноотмечает, что анализ при образовании восприятия ни в коем слу­чае нельзяотождествлять с теми развитыми формами анализа и синтеза, которые встречаютсяна следующих ступенях процесса познания.

Анализ приобразовании ощущения и синтез при образовании восприятия представляют собойвиды деятельности, приспособлен­ной к таким актам нервного механизма с егоестественно сложив­шейся структурой, как сугубо непроизвольные действия [15,11— 12]. Другой формой анализа и синтеза являются анализ и синтез, производимыесознательно, путем различных логических операций.

Способностьк анализу и синтезу присуща всем живым сущест­вам. Элементарный анализ и синтезявляются врожденными свойст­вами, выработавшимися в ходе длительнойбиологической эволю­ции в результате приспособления к окружающей среде.

Всякийживотный организм может осуществлять свою жизне­деятельность лишь в том случае,если он будет действовать соот­ветственно, адекватно состоянию среды. Средавоздействует на организм как некоторое единство, как система, как целое, и в тоже время воздействует отдельными элементами, сторонами и т. д. Следовательно,всякий организм, начиная с простейших, вынуж­ден отражать среду как целостностьи в то же время выделять ее элементы, т. е. осуществлять синтез и анализ.

Наукенеизвестны организмы, которые хотя бы в элементарной форме не осуществлялисинтез и анализ. Простейшие одноклеточ­ные организмы (например, амеба,инфузория и т. д.) способны от­личать положительные раздражители ототрицательных и нейт­ральных (анализ), соединять в отдельные группы раздражителиразличных качеств, но равные по интенсивности (синтез) и соответ­ственнореагировать на раздражитель в зависимости от его интен­сивности. Окружающаяживой организм среда обладает исключи­тельной сложностью. Живой организм неможет ее отразить сразу как целое. Поэтому для ориентации организма вокружающей сре­де исключительно важно, чтобы поступающие извне раздражениядробились, так как от этого зависит уточнение отношений к окру­жающей среде.

Необходимоотметить, что у более высоко развитых животных организмов, включая человека,эта способность в достаточной степе­ни развита. Животные организмы этого типаимеют целую систему специализированных рецепторов, каждый из которыхвоспринимает только раздражение определенного рода: например, глаз воспри­нимаетсветовые раздражения, ухо — слуховые, кожа — темпе­ратурные и некоторые другиераздражения.

Благодаряспособности рецепторов-анализаторов разлагать мир на отдельности и осознаватьих как ощущения становится возмож<18>ным различение отдельных качествпредмета. Собственно с этого и начинается познание окружающего мира. Прежде чемотразить целое, необходимо отразить отдельности. В основе раздельностизрительных признаков предмета лежит раздельность физиологи­ческих реакций. Всепризнаки или свойства предметов суть про­дукты раздельных физиологическихреакций восприятия.

Вфилософской литературе, даже в марксистской, широко рас­пространено мнение,будто бы ощущение, как наиболее элементар­ная форма познания окружающейдействительности, всегда связа­но только с дроблением действительности. Так,например, Г. А. Геворкян пишет по этому поводу следующее: «Органы чувств висторическом процессе развития приспособились таким образом, что через каждыйотдельно взятый орган под воздействием пред­метов внешнего мира возникаютопределенные ощущения (свето­вые, звуковые и т. д.) и в определенных пределах(начиная с так наз. «порога ощущения» до определенного максимума). Таким об­разом,при ощущении налицо дробление, расчленение внешнего воздействия, своего родаанализ» [15, 11].

Но дляприспособления к окружающей среде одной способно­сти различения отдельныхсвойств предметов еще недостаточно. С изменением условий существования жизненноважное значение приобретает все больший круг внешних воздействий, охватывающийвсе большее число предметов, вследствие чего возникает необходи­мость появленияслитной реакции на сложный комплекс раздраже­ний, идущий от целостных предметови ситуаций. Живой организм, находящийся в подобных условиях, имеет дело нетолько с отдель­ными свойствами, но и с целостными предметами, познание кото­рыхв их целостности составляет не менее важную жизненную за­дачу, поэтому познаниеобщих свойств предметов превращается в особо важный и необходимый этап познания.

Уже в самомакте ощущения необходимо присутствует синтез. Если бы ощущение устанавливалолишь различие предметов, то оно и не могло бы возникнуть, так какопределенность ощущения свя­зана в первую очередь с синтезом различныхотношений. Отражая внешний мир, ощущение выделяет и группирует раздражители оп­ределенногокачества, уподобляет каждое данное раздражение всем раздражениям того жекачества, которые были или когда-либо бу­дут восприниматься организмом.«Возникновение слитного образа предмета опирается на ряд анатомо-функциональныхусловий, т. е. анатомо-физиологическую связь материальных субстратов отраже­ния— анализаторов. Известно, что анализаторы связаны друг с другомнепосредственно, т. е. через центральную нервную систему, а также через вегетативнуюнервную систему и гуморальный путь. Исследования Н. Г. Иванова-Смоленского, А.В. Палладина, И. Я. Перельцвейга и особенно Л. Г. Воронина показали, чторефлекс на комплексный раздражитель не является арифметической суммойэлементарных рефлексов, а представляет собой новую слитную<19> реакцию сособым функциональным комбинаторным центром (И. П. Павлов), в которой отдельныераздражители теряют само­стоятельное значение и становятся единой частьюотдельного комп­лексного раздражителя» [42, 166—167].

Живомуорганизму свойственна врожденная генерализация раздражителей (примитивные формыобобщений). При первых же попытках выработки условных рефлексов в павловскихлаборато­риях было отмечено, что рефлекторный эффект получается вначале нетолько на основной подкрепляемый раздражитель, но и на лю­бой сходный с ним.Если, например, тон 300 герц подкрепляется пищей, то вначале тон любой другойчастоты и даже другие звуко­вые раздражители вызывают пищевой рефлекс, хотя ониникогда ранее не были связаны с пищевой деятельностью. Лишь постепен­нонеподкрепляемые раздражители дифференцируются от подкреп­ляемого [32, 10]. Вначальном периоде выработки условного реф­лекса раздражитель оказываетсяслабым. Поскольку слабые про­цессы не концентрируются, а широко иррадиируют понервной ткани, то действие многих сходных раздражителей в раннем периодеусловной связи оказывается генерализованным [32, 11].

Помимопримитивной генерализации существуют так называе­мые вырабатываемые формы обобщения,в основе которых лежит распределение возбуждения по определенным, ранееотдифференцированным нервным путям. Все формы условнорефлекторной дея­тельностиИ. П. Павлов рассматривал как выражение вырабаты­ваемых форм обобщения. Помнению И. П. Павлова, в коре голов­ного мозга может иметься группированноепредставительство явлений внешнего мира. Этой форме обобщенного отраженияявлений Павлов придавал очень большое значение и рассматривал ее Как прообразпонятий, возникающий без слова [32, 12—13].

Познаниюпредмета в его целостности в немалой степени спо­собствует сама объективнаядействительность. Предметы материаль­ного мира существуют дискретно и имеютвполне определенные и четкие границы. «Контур вещи является первым и важнейшимка­чеством внешних предметов, которое отражается в восприятии и служитотправной точкой развития восприятия» [42, 168].

По-видимому,форма предметов, замечает М. М. Кольцова, яв­ляется более надежным исовершенным критерием, т. е. более су­щественным свойством, для обобщения этихпредметов и отличения их один от другого [32, 154]. Анализ и синтез пронизываютвсе формы познания действительности.

Способностьк синтезированию, к выявлению общего, имеет ог­ромное значение в познании окружающегомира. Мы были бы не в состоянии обнаружить ни одного нового факта, предмета илияв­ления в нашей жизненной практике, если бы мы не опирались в процессепознания на некоторые общие черты и особенности пред­метов материального мира,познанных нами ранее. Таким образом, знание общего используется как средствопознания нового.<20>

Возникновение инвариантного обобщения образапредмета

Предпосылкивозникновения в мозгу человека инвариантного обобщенного образа предмета былизаложены уже в первой стадии познания объективного мира, т. е. в ощущении.

Какговорилось выше, уже в процессе ощущения наряду с вос­приятием различнымиорганами чувств отдельных свойств воздействующего  на них предмета происходитсинтез, способствующий его целостному восприятию. В философии обычно принятоделить процесс познания на идущие по восходящей линии ступени, име­нуемыеформами познания. Такими формами являются ощущение, восприятие, представление ипонятие. В развитом мышлении сов­ременного человека все эти ступени познаниямогут быть представ­лены одновременно, и по этой причине познание имобъективного мира очень специфично, поскольку предмет может действовать наорганы чувств при наличии в голове человека вполне сложивше­гося о данномпредмете понятия.

Принятосчитать, что отличительным свойством такой ступени чувственного отражениядействительности, как восприятие, явля­ется целостность отображения предмета.Благодаря целостности в восприятии, замечает В. В. Орлов, в сферунепосредственного зна­ния входят такие существенные стороны предмета, которыебыли скрыты в ощущении. В ощущении не дано непосредственного зна­ния геометриител — линий, плоскостей, форм вообще. Считается поэтому, что в ощущенияхнепосредственно не осознаются пространственность и длительность, хотя онизаранее заключены в содер­жании ощущений [42, 171]. С подобным утверждениемсогласиться довольно трудно, так как четко очерченные контуры предмета,по-видимому, схватываются ощущением.

Другимотличительным признаком восприятия является то об­стоятельство, что оноявляется результатом практической деятель­ности человека и содержит известныеэлементы обобщения. «Заме­чая какой-либо предмет, ребенок пытается егосхватить, не осоз­навая действительного расстояния до него. Впоследствии, в про­цесседействия с предметами, путем проб и ошибок он получает знание опространственных свойствах действительности» [42, 171].

В восприятиипроисходит определенное раздвоение единого пси­хического акта на противоположныестороны — объективную и субъективную, благодаря чему на первый план, в сферунепосред­ственного осознания, выдвигаются существенные внешние приз­наки вещей.Восприятие включает в себя также момент, который не вытекает непосредственно излежащих в его основе ощущений, а зависит от общего состояния психическойдеятельности человека (апперцепции) [42, 176]. Восприятие зависит от имеющихсяу чело­века знаний, потребностей, интересов, навыков. Апперцепция выражаетзависимость восприятия от прошлого опыта человека,<21> являетсяаккумуляцией ранее воспринятых человеком ощущений. Однако восприятие может датьсведения только о том, что непо­средственно воздействует на животное или человека,т. е. знание конкретной ситуации. Здесь еще не происходит отрыва от конкрет­нойситуации.

Следующей,более высокой ступенью познания объективного мира является представление. В восприятииимеется некоторая инертность — впечатление может длиться некоторое время послетого, как внешний агент уже перестал действовать. Развитие пси­хическойдеятельности в связи с усложнением условий существова­ния живых организмов шлопо линии закрепления и усиления этой инерции, в результате чего образ сталсохраняться и, что еще более важно, воспроизводиться в отсутствие предмета.Произошел таким образом отрыв образа от конкретной ситуации во времени, образстал существовать и воспроизводиться независимо от наличия или отсутствия вкаждый данный момент предмета, вызвавшего этот образ [42, 181]. «Простейшеепредставление, представление еди­ничного предмета, как правило, не естьрезультат разового воздей­ствия на чувства. Оно образуется в результатемногократного воз­действия на чувства и многократного образования ощущений ивос­приятий от данного предмета. Уже одно это обстоятельство приво­дит к тому,что при образовании представления единичного предме­та производится простейшее,элементарное абстрагирование; так как один и тот же предмет каждый развоспринимается в различ­ной обстановке, в окружении различных других предметов,то в представлении, в первую очередь, не закрепляются условия, обсто­ятельстваего воздействия на чувства. В чувственно-наглядном об­разе не закрепляютсятакже те свойства и стороны данного пред­мета, которые не присутствуют в каждомего восприятии. В пред­ставлении, как правило, закрепляются те свойства истороны Пред­мета, те его отношения с другими предметами, которые в нем ярковыделяются, «бросаются в глаза» и играют определенную роль в жизнедеятельностииспользующего предмет индивида» [15, 14].

Представленияимеются, по-видимому, и у высших животных. «Без наличия… образа и без его пространственнойпроекции во внешней среде было бы немыслимо приспособление животного нарасстоянии, т. е. когда жизненно-важный объект не находится в непосредственномконтакте с ним, будь этот объект пищевое веще­ство или грозящий жизни животноговраг».[3, 143].

Любопытназависимость образования представлений от усло­вий окружающей среды. Так,например, в первобытном лесу поле зрения резко сужается, а обоняние вследствиеспецифических ус­ловий леса дает ограниченную возможность ориентировки в среде.В связи с этими обстоятельствами увеличивается роль слуха, кото­рый в условияхлеса имеет сравнительно неограниченные возмож­ности развития. Слух содержит всебе зачаток возможности отры­ва от конкретной ситуации, он развивает установкуна невидимое,<22> которое играет большую роль в преодолении ситуативностиотра­жения действительности [15, 182].

Обычнопринято считать, что абстрагирование и обобщение со­вершаются в пределахчувственной наглядности отображаемого внешнего мира. Это означает, что образ,имеющийся в представле­нии, можно мысленно воспроизвести, например, «видетьперед собой так же, как мы видим отдельные предметы объективного мира» [15,15]. Приходится, однако, признать, что в утверждениях подобного рода все же нетдостаточной ясности. Ведь человек в сво­ей жизненной практике чаще всегосталкивается с хотя и однород­ными, но разными предметами. Возникает проблема,как он их мысленно воспроизводит на ступени чувственного познания, ины­мисловами, могут ли существовать представления более абстракт­ные, чемпредставление о единичных предметах.

В этомвопросе в советской философской науке существуют два противоположных взгляда.Одни считают, что представление может быть отображением в чувственно-наглядномобразе только единичного предмета; возможности большего обобщения представ­лениене содержит. Типичным в этом отношении является рассуж­дение логика Н. И.Кондакова: допустим, мы предложим груп­пе лиц представить образ дома. Затем,когда мы попросим передать словами этот образ, то обнаружим, что эти образыникак не сов­падут друг с другом. Для одного дом представится в виде коттед­жа,для другого — в виде 400-квартирного гиганта на улице Горького в Москве, длятретьего в виде стандартного дома приго­родного поселка, для четвертого в видеобыкновенной сельской избы и т. д. Все это будут самые различныечувственно-наглядные образы дома [33, 280]. По мнению В. 3. Панфилова, мы неможем себе представить дом или собаку вообще и т. п. И это понятно, так как мымогли бы это сделать только в том случае, если бы были возможны обобщенныеощущения, являющиеся элементами пред­ставления [43, 130—131].

Сторонникидругой точки зрения считают, что возможны более обобщенные, более абстрактныепредставления, чем представления единичных предметов. Такая точка зрения потрадиции связана с научным наследием И. М. Сеченова, который обосновал возмож­ностьбольшого, хотя и ограниченного определенными пределами, обобщения иабстрагирования в чувствах. «Все повторяющиеся, близко сходные впечатления,—писал Сеченов,— зарегистрирываются в памяти не отдельными экземплярами, аслитно, хотя и с сохранением некоторых особенностей частных впечатлений. Бла­годаряэтому в памяти человека десятки тысяч сходных образова­ний сливаются вединицы...» [56, 439—440].

Чтобыдоказать, что такие обобщающие образы действительно имеются, Г. А. Геворкянприводит один любопытный пример. Нам встречаются различные начертания одной итой же буквы в письме, в различных печатаниях. Немыслимо думать, чтомы<23> узнаем эту букву потому, что у нас есть представление, наглядныйобраз для каждого единичного случая, для каждого начертания данной буквы, дажедля тех начертаний, которые нам еще не встре­чались, но могут встретиться [15,16]. «Как бы ни различались от­дельные березовые деревья, все же во всех нихповторяются те свойства и стороны, которые делают их березами, и эта общностьвыражается также в их внешнем виде. В обобщенном образе бере­зы удерживаютсяименно эти, общие всем березам свойства и сто­роны. Сеченов указывает, чтовозможно также образование пред­ставления дерева вообще; в нем будут удержанывсе те стороны и свойства, все те внешние признаки, которые присущи березе исосне, клену и акации и т. д. Таковы — общий контур и взаимное расположениечастей; возвышающийся над землей ствол, ветви, зеленая крона, и их соотношение»[15, 17].

Такой жеточки зрения придерживался и С. Л. Рубинштейн. «Представление может быть обобщеннымобразом не единичного предмета или лица, а целого класса или категориианалогичных предметов» [55, 288].

«Возможентакже и другой путь создания обобщающего образа сходных предметов.Образовавшийся у индивида чувственно-на­глядный образ единичного предмета можетстать представителем целого ряда одинаковых предметов. Встречаясь смногочисленными предметами того же рода и обнаруживая в них подобные, сходныесвойства, стороны, индивид различает и узнает их путем сопостав­ления симеющимся у него образом впервые встретившегося ему или же наиболее яркоповлиявшего на него единичного предмета. Так, у человека, родившегося ивыросшего на берегу реки, пред­ставление реки всегда связано с его роднойрекой, вернее с тем участком, в котором он купался, ловил рыбу, которым ондолго любовался. И сколько бы рек он ни встречал на своем веку, или сколько быпри нем ни говорили о реке, в его памяти всегда всплы­вает образ родной реки схарактерными для нее особенностями. Этот чувственно-наглядный образ выступаеткак представитель целого ряда предметов, как обобщающий образ для обозначениямногочисленных рек.

Со временемблагодаря накоплению опыта этот образ может меняться, некоторые черты его будуттускнеть, а другие, наоборот, выделяться больше, в зависимости от того,насколько ярко они выражены в других встреченных данным индивидом реках» [15,17—18]. Сторонники первой точки зрения правы, когда они ут­верждают, что внашем сознании не может быть обобщенного обра­за дома, дерева и т. д. Всякий чувственныйобраз тесно связан с какой-нибудь ситуацией.

Восприятиепредмета оставляет в мозгу человека следы, и бла­годаря памяти он можетвоспроизвести некогда им виденный пред­мет, но всякий раз это будет крайнередуцированный и довольно неясный образ предмета в определенной ситуации.Механизм па<24>мяти в данном случае не позволяет выйти за рамки ситуации.Все это свидетельствует о том, что непосредственное чувственное вос­приятие неможет быть перекодировано в нечто среднее, поскольку всякая ситуация конкретна.

УтверждениеИ. М. Сеченова о представлении дерева вообще никоим образом не может быть квалифицированокак представ­ление чувственного образа дерева. Это уже нечто похожее на по­нятие.Не опровергает этого тезиса и замечание Г. А. Геворкяна о возможности выбораконкретного образа реки в качестве обоб­щенного представления о реке. Такогорода заменитель все равно останется чувственным образом, который невозможнооторвать от конкретной ситуации.

Между тембольшой интерес представляет и другой факт. В своей жизненной практике человекимеет дело с разными пред­метами в разных ситуациях. Он легко их опознает иумеет извле­кать из них определенную пользу для удовлетворения своих жиз­ненныхпотребностей. Возникает вопрос, являются ли решающими в процессе узнаваниятолько те следы, которые сохраняются в па­мяти, или здесь действует какой-тодополнительный фактор. Мож­но предполагать, что, помимо следов памяти, человекимеет еще зна­ние о данном предмете, которое он приобрел как часть жизненногоопыта в результате многократного воздействия на его органы чувств однородныхпредметов и использования их для своих жизненных потребностей. В комплекс этихзнаний входят такие данные, как основные свойства предмета: цвет, вкус, запах,характер поверх­ности и т. д. Эти знания сохраняются в памяти. Несомненно сох­раняетсяв памяти и общее представление о форме предмета, его общие схематическиеконтуры, расположение составных частей и т. д. Подобное знание предмета давалочеловеку возможность хорошо ориентироваться в окружающей обстановке и извлечь вслучае необходимости пользу из этого предмета. Эту особенность очень хорошовыразил в свое время Маркс. «Люди,— говорил Маркс,—… начинают с того, чтобыесть, пить и т. д., т. е. не «сто­ять» в каком-нибудь отношении, а активнодействовать, овладе­вать при помощи действия известными предметами внешнегомира и таким образом удовлетворять свои потребности (они, стало быть, начинаютс производства). Благодаря повторению этого процесса способность этих предметов«удовлетворять потребности» людей запечатлевается в их мозгу, люди и зверинаучаются и «теорети­чески» отличать внешние предметы, служащие удовлетворениюих потребностей, от всех других предметов» [39, 377].

Наш далекийпредок не умел говорить, но он безусловно знал окружающие его предметы и умелих распознавать в любой кон­кретной ситуации. Диктуемая практическими нуждаминеобходи­мость отвлечения и обобщения, выходящего за рамки возможного внаглядных представлениях, явилась, согласно предположению Л. О. Резникова,источником образования понятий [50, 8]. Заро<25>дышем понятия Резниковназывает сознание общего [49, 158]. На­чинаясь с наглядного образа, сознаниеобщего становится затем основой для будущего понятия. По мнению Е. К.Войшвилло, по­добные образования, однако, еще не относятся, очевидно, к фор­маммышления. Это абстракции предметов, возникающие на чув­ственной ступенипознания [10, 109]. Во всяком случае остается фактом, что знание предмета,представление о его характерных свойствах уже в то время было оторвано от конкретнойситуации. Следует заметить, что знанием предметов обладают и животные.«Узнавание предметов,— указывал И. М. Сеченов,— очевидно, служит животномуруководителем целесообразных действий — без него оно не отличило бы щепки отсъедобного, смешивало бы дерево с врагом и вообще не могло бы ориентироватьсямежду окружающими предметами ни одной минуты» [56, 467].

Посколькучеловек в своей жизненной практике сталкивался с целыми классами однородных предметов,то комплекс сведений об одном предмете стал распространяться на весь классоднород­ных предметов в целом. Таким образом этот комплекс превратился в аналогпонятия, который мог возникнуть в голове человека за­долго до возникновениязвуковой речи. Однако самая замечатель­ная особенность этого комплекса знанийсостояла в том, что его наличие, в противовес чувственному образу, не зависелоот конкретной чувственной ситуации. Оно было прообразом по­нятия.

Знание опредмете было редуцированным по той простой при­чине, что человеческая памятьне в состоянии сохранить все мель­чайшие подробности. Оно содержало толькообщее. В этом смысле подобное знание можно было бы назвать инвариантным обобщенным образом предмета.Если бы чело­век не имел инвариантных представлений о предметах, он вообще немог бы существовать. Первобытный человек мог в своей памяти воспроизводитьобразы предметов в конкретных ситуациях, но подобное воспроизведение не былосвязано с коммуникацией. От­сутствие у животных и человекообразных обезьянзвуковой речи объясняется между прочим тем, что в конкретных ситуациях она имне нужна, а возможные у них реминисценции этих ситуаций в памяти также несвязаны с необходимостью коммуникации.

Возможностьвозникновения инвариантных образов предметов поддерживалась целым рядом особенностейпсихики человека.

Чувственныйобраз предмета, как уже говорилось выше, может быть воспроизведен в памяти. Естественно,этот образ благодаря известному несовершенству памяти будет бледным иредуцирован­ным. Кроме того, его границы могут быть недостаточно четкими. Впамяти могут воспроизводиться образы однородных предметов, находящихся в разныхситуациях. Редукция чувственного образа, отсутствие четких границ, возможностьналожения в нашем соз­нании разных чувственных образов однородных предметов ит. п.<26> готовили почву для возникновения инвариантного нечувственногообраза.

С. Л.Рубинштейн справедливо замечает, что воспроизведен­ные образы памяти, ихпредставления являются ступенькой или даже целым рядом ступенек, ведущих отединичного образа вос­приятия к понятию и обобщенному представлению, которымопе­рирует мышление [55, 288]. Большой интерес в этом отношении представляетодно наблюдение, сделанное И. М. Сеченовым, соглас­но которому все единичныевпечатления сливаются в так называе­мые средние итоги тем полнее, чем они однороднеепо природе или чем поверхностнее и менее расчленено было их восприятие [56,440].

Существуетфизиологический закон редукции функции по мере ее совершенствования. Опыты показали,что если при первом предъ­явлении предмета взгляд испытуемого обегает веськонтур предме­та полностью, то уже при втором, третьем предъявлении предметавзгляд задерживается лишь на наиболее значимых пунктах конту­ра, так называемыхкритических точках. При повторных предъявле­ниях предмета ход процесса резкосокращается по мере выделения критических точек[32, 103]. Практически этоозначает, что для того, чтобы опознать часто повторяющийся предмет в новойситуации, че­ловеку было достаточно знать небольшое число критических точек.

Имея в видувсе вышеуказанные соображения, трудно согла­ситься с утверждением некоторых философови психологов о суще­ствовании в развитии человека стадии чистого чувственногопозна­ния мира, предшествующей образованию понятий. Фактически та­кая стадияявляется фикцией. При рассмотрении проблемы возник­новения в сознании человекаинвариантных обобщенных образов предметов нельзя не отметить огромной ролитаких особенностей человеческой психики, как способность к абстрагированию и па­мять.

Процессабстракции представляет собой в широком смысле про­цесс мысленного отвлеченияот чего-либо. Существуют различные виды абстракции, но для уяснения сущностиязыка особо важными являются два ее вида — так называемая абстракцияотождествле­ния и изолирующая, или аналитическая, абстракция, поскольку обе ониучаствуют в образовании понятий. Абстракциейотождествления называется процесс отвлечения от не­сходных,различающихся свойств предметов и одновременного вы­деления одинаковых,тождественных их свойств. В процессе абст­ракции отождествления выделяютсячувственно воспринимаемые свойства — это абстракция, основанная нанепосредственном отож­дествлении предметов и чувственно невоспринимаемыесвойства — абстракция, полученная через отношения типа равенства. На осно­веабстракции отождествления могут выделяться и отношения меж­ду предметами.

Абстракцией изолирующей, илианалитической, называется процесс отвлечения свойства или отношения отпред<27>метов и их иных свойств, с которыми они в действительности нераз­рывносвязаны. Этот процесс абстракции приводит прежде всего к образованию такназываемых «абстрактных предметов»: «белизна», «фасад», «эластичность»,«твердость» и т. п. [17, 24, 25].

На первыйвзгляд может показаться, что процесс абстрагиро­вания является чистопроизвольным волюнтативным актом, зави­сящим от воли каждого человеческогоиндивида в отдельности. Конечно, в процессе абстракции нельзя отрицатьэлементов субъ­ективного намерения, однако это явление имеет также некоторые независящие от намерения человека причины.

Прежде всегоспособность к абстрагированию в генетическом плане представляет собойдальнейшее развитие бессознательной способности к синтезу и анализу,выработавшейся у животных и человека в результате борьбы за существование инебходимости приспособления организма к окружающей среде.

Способностьк абстрагированию обусловлена также известным несовершенством физиологическойорганизации человека. Из-за ее особенностей человек не в состоянии охватитьбесконечное разно­образие свойств того или иного объекта. Так, человеческийглаз и человеческое ухо способны непосредственно воспринимать лишьнезначительную часть того богатства мира цвета и звуков, которые имеются в объективноммире. Кроме того, пропускная способность органов восприятия человека весьмаограниченна и характеризует­ся скромной цифрой — 25 двоичных единиц в секунду.Таким обра­зом, уже особенности строения органов чувств человека таковы, чтоони являются объективной причиной процедуры абстрагирования.

Следуеттакже отметить, что каждый объект действительности обладает бесконечным числомсвойств и может вступать в бесконеч­ное число отношений. Но эта бесконечностьне является актуаль­ной. Объект никогда не вступает во все возможные для негоотно­шения сразу. Для этого было бы необходимо актуально осущест­вить всевозможные условия существования этого объекта одно­временно, что, естественно,никогда не выполнимо. Это, между про­чим, противоречит факту развития иизменения объекта. Осущест­вление для объекта сразу актуально всех возможныхусловий его существования означало бы просто-напросто, что в объекте осуще­ствляютсяодновременно все его состояния — прошлые, настоящие и будущие, т. е. объектдолжен был бы существовать, не развиваясь и не изменяясь. Невозможностьактуализовать всю бесконечную совокупность свойств объекта означает, что в каждомконкретном случае объект выступает, выявляя только часть своих свойств. Можнобыло бы сказать, что объекты действительности как бы абст­рагируют сами себя[16, 34—36].

Необходимостьабстрагирования обусловлена также действием закона экономии физиологическихзатрат. «Если бы человек,— замечает И. М. Сеченов,— запоминал каждое извпечатлений в от­дельности, то от предметов наиболее обыденных, каковы,напри<28>мер, человеческие лица, стулья, деревья, дома и пр.,составляющих повседневную обстановку нашей жизни, в голове его оставалось бытакое громадное количество следов, что мышление ими, по крайней мере всловесной форме, стало бы невозможным, потому что где же найти десятки илисотни тысяч разных имен для суммы всех ви­денных берез, человеческих лиц, стульеви как совладать мысли с таким громадным материалом? По счастью, дело происходитне так. Все повторяющиеся, близко сходные впечатления регистри­руются в памятине отдельными экземплярами, а слитно, хотя и с сохранением некоторыхособенностей частных впечатлений» [56, 439].

Механизмпамяти основывается на способности мозга закреплять и воспроизводить следынекогда им полученных впечатлений. Обра­зование этой способности представляетсобой результат биологи­ческого приспособления человеческого организма к окружающейсреде. Различение и узнавание предметов, замечает И. М. Сеченов, свойственноживотным, обладающим способностью передвижения [56, 465]. Поскольку животное, способное к передвижению, сталки­ваетсяс массой различных предметов, удовлетворяющих его жиз­ненные потребности, товозможность их опознавания приобретает определенную биологическую значимость.Для ориентировки дей­ствия на предмет, следовательно — для удовлетворенияпотребно­стей, в этих условиях одного лишь восприятия как чувственной дифференциациипредмета оказывалось недостаточно. Для этого необходимо, чтобы предметузнавался в дальнейшем.

Восприятия,в которых человек познает окружающую действи­тельность, обычно не исчезают бесследно.Они закрепляются, со­храняются и воспроизводятся. Узнавание предметов, замечаетСече­нов, носит на себе все существенные характеристики и признаки мышления[56, 466]. В узнавании есть, наконец, даже некоторые элементы рассудочности,поскольку процесс напоминает собой умозаключительные акты [56, 467]. Сеченов придавалтакже очень боль­шое значение так называемому закону регистрации впечатлений посходству, согласно действию которого у человека все сходные пред­меты сливаютсяв памяти в сходные итоги [56, 485].

Ассоциациипо сходству имеют огромное значение в создании структуры языков. Сравнениеодного предмета с другим является одним из наиболее мощных средств познанияокружающего мира. Весь прогресс теоретической половины человеческих знаний овнеш­ней природе, подчеркивает Сеченов, достигнут в сущности сравне­ниемпредметов и явлений по сходству [56, 378]. При отсутствии такого свойства человеческойпсихики, как память, возникновение человеческого языка было бы невозможно.Обобщенное знание свойств класса предметов явилось в дальнейшем основой для воз­никновенияслова.<29>

ПРОБЛЕМА ДОЯЗЫКОВОГОМЫШЛЕНИЯ

Многихисследователей интересует вопрос о возникновении языка и мышления. Значительноебольшинство ученых стоит на той точке зрения, что язык и мышление возниклиодновременно и что до возникновения языка мышления якобы не могло быть. Так, помнению К. К. Кошевого, язык и мышление находятся в неразрывном единстве: нетязыка без мысли и, наоборот, мысли без языка. Мысли существуют только вязыковом оформлении [35, 14]. По мнению Н. К. Одуевой, начало мышления совпадаетсо словесным обобщением чувственных данных [41, 71]. «Мышле­ние, протекая внеразрывной связи с материальными физиологи­ческими процессами головного мозга,вместе с тем может проис­ходить и происходит только на основе и при помощиязыка»,— замечает В. З. Панфилов [43, 118].

Поясняясущность марксистско-ленинской теории происхож­дения языка и мышления, А.Бынков отмечает, что человеческое мышление и язык возникли одновременно впроцессе труда. Абст­рактное мышление человека формировалось вместе с развитиемязыка. Не только язык, но и мышление возникло в трудовой дея­тельности, врезультате необходимости в общении [6, 88]. То же самое утверждение находим мыи в книге Г. В. Колшанского «Логика и структура языка» [29, 17]. И. В. Сталинпытался ис­толковать приводимое им высказывание Маркса («Язык естьнепосредственная действительность мысли») в том плане, что мыш­ления без языкане существует. Но ведь его можно понимать и иначе — как указание на то, что мышлениепроявляется в языке.

Приведенныевыше высказывания не совсем согласуются с содержанием известной статьи Ф. Энгельса«Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека», где Энгельс основнойпричи­ной возникновения языка считает совместный труд людей. «… Развитиетруда по необходимости способствовало более тес­ному сплочению членов общества,так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместнойдеятельности, и стало ясней сознание пользы этой совместной деятельности длякаждого отдельного члена. Коротко говоря, формировавшие­ся люди пришли к тому,что у них явилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создаласебе свой орган: нераз­витая глотка обезьяны медленно, но неуклоннопреобразовыва­лась путем модуляции для все более развитой модуляции, а ор­ганырта постепенно научились произносить один членораздель­ный звук за другим» [65,489]. Однако в статье Энгельса нигде ни одним словом не сказано, что довозникновения языка у пред­ка человека вообще не было никакого мышления.Материалы статьи скорее всего говорят о другом. Труд, по Энгельсу, возникраньше членораздельной речи. «Сначала труд,—замечает Ф. Эн­гельс,— а затем ивместе с ним членораздельная речь явились<30> двумя самыми главнымистимулами, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческиймозг, который, при всем своем сходстве с обезьяньим, далеко превосходит его повеличине и совершенству» [65, 490].

Но ведь труднеобходимо предполагает мышление, а всякий труд, замечает Ф. Энгельс,начинается с изготовления орудий [65, 491].

Современнаяпсихология ясно показывает, что изготовление даже самого примитивного орудия невозможнобез наличия мыш­ления, совершенно сознательного, а не инстинктивного исполь­зованияжизненного опыта, установления целого ряда причинных связей, обобщений иумозаключений.

«Умозаключение,—справедливо замечает И. В. Копнин,— воз­никает из потребности трудовой деятельностичеловека, специфи­ческая особенность которой заключается в том, что в сознаниичеловека еще до начала труда имеется предварительный готовый результат его.Прежде чем произвести вещь, он идеально воспроиз­водит весь производственныйпроцесс от начала до конца. Этот процесс невозможен без умозаключения» [34,22]. Стало быть, люди стали говорить друг с другом, обладая уже сравнительноразвитым мышлением.

Сам Ф.Энгельс считал, что нет оснований отрицать наличие генетических корней мышленияи речи в животном царстве. Рас­сматривая познание исторически, Энгельс видел«корни» челове­ческого познания в отражательных способностях животных. Онписал: «Нам общи с животными все виды рассудочной деятель­ности: индукция,дедукция, следовательно, также абстрагирова­ние… анализ… синтез...» [65,178].

Подобноемнение позднее высказывалось многими исследова­телями.

«Уживотных,— замечает И. М. Сеченов,— помимо прирож­денной машинообразнойумелости производить известные действия, часто замечается умение пользоватьсяобстоятельствами данной минуты или условиями данной местности, чего нельзяобъяснить иначе как сообразительностью животного, его рассудительностью и вообщеумением мыслить» [56, 417].

В этом жесмысле высказывался и Плеханов: «Как бы там ни было, но зоология передаетистории homo, уже обладающего спо­собностями изобретать иупотреблять наиболее примитивные орудия». «Ясно, как день, — говорит далееПлеханов, — что при­менение орудий, как бы они ни были несовершенны, предполагаетогромное развитие умственных способностей» [45, 138]. Того же мнения в основномпридерживался и Л. С. Выготский. «В опытах Кёлера мы имеем совершенно ясноедоказательство того, что зачатки интеллекта, т. е. мышления в собственномсмысле слова, появляются у животных независимо от развития речи и вовсе несвязаны с ее успехами. Изобретение обезьян, выражающееся<31> визготовлении и употреблении орудий и в применении обходных путей при разрешениизадач, составляет совершенно несомненно первичную фазу в развитии мышления, нофазу доречевую» [12, 76—771. Мышление и речь, по мнению Л. С. Выготского, имеютпоэтому генетически совершенно различные корни [12, 76-77].

Оставляяпока в стороне вопрос о мышлении животных, сле­дует прежде всего рассмотретьвопрос, что следует понимать под мышлением вообще. Некоторые исследователисчитают мышле­ние словами единственным типом подлинного мышления. Но подмышлением можно также понимать вообще процесс отражения человеком окружающегомира независимо от того, какими спо­собами оно осуществляется. В таком случаенеобходимо решить один существенный вопрос — является ли так называемое сло­весноемышление единственно возможным типом мышления, или оно существует наряду сдругими типами мышления.

Исследованияцелого ряда выдающихся психологов скорее говорят в пользу того, что существуютразные типы мышления. В их числе словесное мышление выступает только какнаиболее совершенное и наиболее пригодное для целей общения людей между собой.«Трудно согласиться со взглядом, который пол­ностью отделяет мышление от прочейпознавательной деятель­ности человека и противопоставляет его всем Другим видампси­хической деятельности», — справедливо пишут по этому поводу И. М. Соловьеваи Ж. И. Шиф [58, 335].

Успехипсихологической науки вынуждают подвергнуть сом­нению гипотезу о полнойнезависимости и самостоятельности интеллектуальной деятельности. Следуетусомниться в том, что реализация мышления возможна лишь в строго очерченных пре­делах,включающих совершенно особый психический материал.

Тезис о том,что осмысленность прочих психических процессов всегда и исключительно обязанавключением со стороны обособ­ленно стоящего мыслительного аппарата, такжевызывает сомнения. Мышление не только и не просто вносится в память,деятельность памяти способна приобретать и в самом деле приобретает характермышления. В отношении представлений мышление рассматрива­ется как нечто извнеприходящее и упорядочивающее их течение. Не следует, однако, исключатьвозможность такой динамики представлений, которая является по своему качествумышлением. Все более накапливаются доказательства в пользу понимания мышлениякак своеобразного  динамического процесса,который может осуществляться различным    психическим    материалом, происходитьв любой «психической среде», во всякой «области психики».

Правилен, понашему мнению, взгляд, рассматривающий мыш­ление как познавательную деятельность,усматривающий в мыш<32>лении высшую ее форму. Мышление характеризу­ется не изоляцией от других компонен­товпознавательной деятельности, но их охватом, своеобразным сочетанием и взаи­модействиеммежду ними. Мышление осуществля­ется не только в сфереабстрактно-логического познания, но и в ходе познания чувственного, а в пределахпоследнего осущест­вляется материалом образов восприятия, памяти и воображения.

Придаваябольшое значение абстрактно-логическому мышле­нию, мы не забываем, что мышлениеимеет и другие виды, осу­ществляемые посредством иных форм отражения. При этомвся­кий анализ мышления обнаруживает, что качественные различия форм отражениядействительности, осуществляемого психикой человека, отнюдь не препятствуют ихвзаимосвязи и кооперации при решении мыслительных задач, а, напротив, весьмачасто содействуют их успешному разрешению [58, 335—336].

На точкезрения признания разных видов мышления стоит также выдающийся психолог С. Л. Рубинштейн.«Теоретиче­ское мышление, раскрывающее закономерности своего предме­та,—замечает С. Л. Рубинштейн,— является высоким уровнем мышления. Но было бысовершенно неправильно сводить мышле­ние в целом исключительно к теоретическомумышлению в аб­страктных понятиях. Мы совершаем мыслительные операции, не толькорешая теоретические проблемы, но и тогда, когда, при­бегая к абстрактнымтеоретическим построениям, мы с более или менее глубоким учетом объективныхусловий осмысленно решаем любую задачу, оставаясь в рамках наглядной ситуации.Сущест­вует не только отвлеченное, но и наглядное мышление, поскольку внекоторых случаях мы разрешаем стоящие перед нами задачи, оперируя в основномнаглядными данными.

Наглядноемышление и мышление отвлеченно-теоретическое многообразными способами переходятдруг в друга. Различие между ними относительно; оно не означает внешнейполярности, но оно существенно.

Всякоемышление совершается в более или менее обобщенных, абстрактных понятиях, и вовсякое мышление включаются более или менее наглядные чувственные образы;понятие и образ-пред­ставление даны в нем в неразрывном единстве. Человек неможет мыслить только в понятиях, без представлений, в отрыве от чувственнойнаглядности; он не может мыслить одними лишь чувственно-наглядными образами безпонятий. Поэтому нельзя говорить о наглядном и о понятийном мышлении как овнешних противоположностях, но том не менее, поскольку представления и понятияне только связаны друг с другом, но и отличны друг от друга, внутри единогомышления можно различать, с одной сто­роны, наглядное, с другой —абстрактно-теоретическое мышле­ние...»<33>

 Понятиеотвлеченного мышления, замечает далее С. Л. Рубинштейн, отражает общее, нообщее никогда не исчерпывает особенного и единичного; это последнее отражаетсяв образе [54, 362—363].

Образноемышление является специфическим видом мышления. Резко критиковал сторонников«безобразного» мышления И. П. Павлов. На основании того, что вторая сигнальнаясистема отрицательно индуцирует деятельность первой сигнальной систе­мы ивыступает хозяином ее, Павлов, однако, не делает вывода, что образы неучаствуют в мышлении. Наоборот, возражая пред­ставителям идеалистической психологиии физиологии, он ука­зывал, что в мышлении непременно должны быть следы,образы, обобщения слов. Эти образы очень слабы, летучи и постоянно подвергаютсядействию отрицательной индукции, поэтому в раз­ное время и в различномсостоянии «степень» следов бывает разная. Отрицание связи мышления с образамиПавлов называл бес­смыслицей [44, 42—43]. Современная психология также ставитвопрос о теоретическом и практическом мышлении. «Традицион­ная психология,—замечает С. Л. Рубинштейн,— исходила из внешнего противопоставления мышления ипрактической дея­тельности, при исследовании мышления имелись в виду исключи­тельноотвлеченные задачи научного мышления и теоретическая деятельность, направленнаяна их разрешение… Отношение мыш­ления к действию всегда мыслится как односторонняязависимость деятельности от абстрактного мышления; причем эта зависимостьпредставлялась неизменной на всех ступенях исторического раз­вития. Всякоедействие, которое не было реализацией теоре­тического мышления, могло быть лишьнавыком, инстинктивной реакцией — словом, не интеллектуальной операцией;поэтому соз­давалась альтернатива: либо действие не имеет интеллектуальногохарактера, либо оно — отражение человеческого мышления» [54, 364—365].

В настоящеевремя в связи с новейшими исследованиями эта точка зрения уже не находитбольшого количества сторонни­ков.

«С практикойсвязано в конечном счете всякое мышление: лишь характер этой связи может быть вразных случаях различным. Теоретическое мышление, опираясь на практику в целом,незави­симо от отдельного частного случая практики; наглядно-действен­ноемышление непосредственно связано с той частной практичес­кой ситуацией, вкоторой совершается действие» [55, 365].

Подпрактическим мышлением обычно понимают мышление, совершающееся в ходепрактической деятельности и непосредствен­но направленное на решениепрактических задач,— в отличие от мышления, выделенного из практическойдеятельности, направ­ленной на разрешение отвлеченных теоретических задач, лишьопосредствованно связанных с практикой [55, 365].<34>

Могут бытьразные случаи проявления практического мышле­ния; в одних случаях практическоемышление, т. е. мышление, включенное в практическую деятельность, должно похарактеру тех задач, которые ему приходится разрешать, использовать ирезультаты отвлеченной теоретической деятельности. Это сложная формапрактического мышления, в которое теоретическое мышление входит в качествекомпонента.

Но возможени другой случай, при котором для решения зада­чи, встающей в ходе практическойдеятельности, отвлеченное тео­ретическое мышление и не требуется: встречаютсятакие элемен­тарные задачи, для различения которых нужно только сориенти­роватьсяв данной наглядной ситуации. В таких случаях практи­ческое мышление, т. е.мышление, включенное в практическую деятельность и направленнное непосредственнона решение част­ных практических задач, принимает форму наглядно-действенногомышления. «Наглядно-действенное мышление—это элементарная форма практическогомышления, направленная на разрешение эле­ментарных практических задач» [55,365—366].

Существуюттакие практические задачи, которые могут быть решены на основании тех данных, которыепредставлены в нагляд­ном содержании самой проблемной ситуации. «Для мышления,на­правленного на разрешение именно таких задач, характерно, что оносовершается в ситуации действия, в непосредственном дейст­венном контакте собъективной действительностью, так что «поле зрения» мышления совпадает с полемдействия; у мышления и дей­ствия одна и та же область оперирования; ход мыслительнойопе­рации непосредственно включен в действенную ситуацию, в ход практическогодействия; в нем практическое действие реализует каждый этап решения задачи иподвергается постоянной непосред­ственной проверке практикой» [55, 366].

«Отношениемышления и речи,—замечает Л. С. Выготский,—… можно было бы схематически обозначитьдвумя пересекающимися окружностями, которые показали бы, что известная частьпроцес­сов речи и мышления совпадает. Это — так называемая сфера «речевогомышления». Но это речевое мышление не исчерпывает ни всех форм мысли, ни всехформ речи. Есть большая область мышле­ния, которая не будет иметьнепосредственного отношения к рече­вому мышлению. Сюда следует отнести раньшевсего, как указы­вал Бюлер, инструментальное и техническое мышление и вообщевсю область так называемого практического интеллекта, который только впоследнее время становится предметом усиленных иссле­дований» [12, 95].

Многочисленныефакты свидетельствуют о том, что и при отсут­ствии звуковой речи живой организмв состоянии познать эле­ментарные свойства предметов внешнего мира иэлементарные простейшие связи между ними. Наглядным доказательством мо­жетслужить жизнь животных. Животные прекрасно ориентиру<35>ются в окружающейсреде. Далекие предки человека не имели звуковой речи, но они также, как иживотные, хорошо ориенти­ровались в окружающей среде, благодаря чемучеловеческий род сохранился до настоящего времени. Есть все основания пред­полагать,что до возникновения звуковой речи существовали какие-то иные типы мышления,например, мышление предметное или образное.

Ориентировкав конкретной ситуации, понимание назначе­ния и связей составляющих ееэлементов, а также умение поль­зоваться ими представляют тоже своеобразноемышление, но мышление особого рода.

Оченьинтересными в этом отношении нам представляются некоторые взгляды И. М.Сеченова относительно характера так называемого предметного мышления.

Предметныхмыслей, по мнению И. М. Сеченова, очень много. Их гораздо больше, чемраздельных предметов внешнего мира с различимыми в них раздельно признаками,потому что в состав мысли входят не только отдельные цельные предметы, но пред­мети его часть, предмет и его качество или состояние.

Все этобесконечное разнообразие мыслей может быть подве­дено под формулу, в которойоказываются совмещенными все су­щественные элементы мысли. Эта формулапредставляет трех­членное предложение, состоящее из подлежащего, сказуемого исвязки [56, 375—376].

«Впредметной мысли подлежащему и сказуемому всегда со­ответствуют какие-нибудьреальные факты, воспринимаемые на­шими чувствами из внешнего мира. Стало быть,общее между ними по смыслу то, что они суть продукты внешних воздействий нанаши органы чувств» [56, 377].

Словесныйобраз третьего члена — связки — лишен обык­новенного предметного характера, посколькуона выражает собою отношение, связь, зависимость между подлежащим и сказуемым.Но связей, зависимостей, отношений между предметами внеш­него мира также оченьмного. Следовательно, вышеуказанная формула, будучи простой в отношении общегосмысла первых членов, может оказаться очень разнообразной в отношении третье­го.Однако, по мнению И. М. Сеченова, и эта трудность давным-давно устранена. Всемыслимые отношения между предметами внешнего мира подводятся в настоящее времяпод три главных категории: совместное существование, последование и сходство.Первой из этих форм соответствуют пространственные отноше­ния, а второй —преемственность во времени [56, 377]. Весь внешний мир представляется человеку пространством,наполнен­ным раздельными предметами, или, что то же, группой предметов, изкоторых каждому присуща протяженность и известное отно­сительное положение. Чтокасается связей по сходству, то весь прогресс теоретиче<36>ских знанийчеловека о внешней природе достигнут, в сущности, сравнением предметов иявлений по сходству [56, 378].

Руководствуясьвсеми этими соображениями, И. М. Сеченов приходит к следующим очень интереснымвыводам: «Предмет­ная мысль представляет членораздельную группу, в которойчлены с предметным характером могут быть связаны между со­бой на три разныхлада: сходством, пространственным отношением (как члены неподвижнойпространственной группы) и преемством во времени (как члены последовательногоряда)» [56, 378—379].

Мысли, какчленораздельной группе, соответствует члено­раздельное чувственное впечатление,в котором представлены чувственно не только эквиваленты подлежащего исказуемого, но и эквивалент связки.

И. М.Сеченову удалось обосновать эти положения также с чисто физиологической точкизрения. Он подчеркивает, что че­ловек способен воспринимать окружающие предметыраздельно: «Когда человек рассматривает окружающую его группу предме­тов илиприсматривается к подробностям одного сложного пред­мета, глаза его перебегаютс одной точки на другую. Вследствие этого человек получает раздельный рядзрительных впечатлений от отдельных частей предмета, в промежутки междукоторыми вставлены повороты глаз и головы, т. е. сокращение некоторых изглазных или головных мышц с сопровождающим их мышечным чувством: помещаясь наповоротах зрительного, осязательного и других форм чувствования, мышечноечувство придает, с одной стороны, впечатлению членораздельность, с другой —связывает звенья его в осмысленную группу» [56, 380].

Постояннаянеобходимость добывать пищу, чтобы не умереть с голоду, способствовала развитиюу первобытных людей практи­ческого мышления [56, 381]. «Не подлежитсомнению,—замечает по­этому С. Л. Рубинштейн,—что генетически первичнойинтеллекту­альной операцией было разумное действие, опиравшееся сначала нанаглядное мышление — наглядно-действенное (или сенсомоторное)  мышление,точнее, наглядное или наглядно-ситуацион­ное мышление, непосредственновключенное в практическое дей­ствие, не выделившееся еще из него в самостоятельнуютеорети­ческую деятельность» [55, 367]. Лишь затем на основе обществен­нойпрактики развилось теоретическое мышление и более высокие видынаглядно-образного мышления.

Можнопредставить процесс развития мышления таким об­разом, что каждый новый тип мышлениявытекал из предыду­щего. Наглядное мышление выделяется из практического дейст­вия,в которое оно первоначально непосредственно включено, становясь относительносамостоятельным актом, который подго­товляется предшествующим действием иподготовляет последую­щее. В связи с этим изменяется и характер наглядногосодержания, которым начинает оперировать мышление; развиваетсянаглядно<37> образное мышление, в котором наглядный образ становится носи­телемобобщенного содержания все более высокого уровня. «С рас­ширением и углублениемобщественной практики формируется абстрактно-теоретическое мышление» [55, 368].

Развитиечеловеческого мышления обладает одной очень ин­тересной особенностью, котораясущественно отличает его раз­витие от развития, скажем, таких явлений, какобщественно-экономические формации. Эта особенность состоит в том, что сразвитием более высоких видов мышления, в частности мышления теоретического,генетически более ранние виды наглядного мыш­ления не вытесняются, а преобразовываются,превращаясь в высшие формы наглядного мышления. Развитие мышления не сво­дитсяк тому, что над генетически более ранними примитивными видами мышлениянадстраиваются другие, генетически более поздние и сложные. В силу неразрывнойвнутренней связи всех сторон мышления между собой и со всей личностью и еесознанием в целом, генетически более ранние виды в процессе развития самиподнимаются на высшую ступень [56, 368]. Поэтому такие типы мышления, какобразное, предметное и техническое, прояв­ляются также и в процессе мышлениясовременного человека.

В заключениеследовало бы отметить еще две важные предпо­сылки возникновения звуковой речи —стадный образ жизни первобытного человека и наличие системы звуковых сигна­лов.

Стадныйобраз жизни является одним из естественных средств борьбы за существование.Трудно предполагать, что далекие предки человека вели образ жизни одинокихбродяг. Подобно современным человекообразным обезьянам, они жили стадами.Стадная жизнь давала первобытному человеку целый ряд преиму­ществ: гарантию отнападения диких зверей, своевременное предупреждение о надвигающейся опасности;организация кол­лективной рыбной ловли и охоты, в особенности охоты на круп­ныхживотных, давала больший эффект; в стаде первобытный чело­век мог рассчитыватьна помощь и поддержку в случае опасности и т. п. Но самый главный результатстадного образа жизни со­стоял в том, что стадо способствовало формированиюспецифиче­ского общественного сознания, отражение человеком окружаю­щего мираполучило общественный характер. Известно влияние общества на формированиеразличных обычаев, моральных норм, и т. п. Нечто подобное происходило и вданном случае. У людей вырабатывалось общее понимание закономерностейокружающего мира. Маркс постоянно подчеркивал ту мысль, что человеческое сознаниес самого начала было сознанием общественным. Наличие общественного сознанияявилось весьма важной предпосылкой для возникновения звуковой речи.Коммуникация при помощи языка необходимо предполагает у людей наличиеобщественного сознания. В противном случае она была бы затруднена. Еслибы<38> эскимосы изучили бушменский язык, а бушмены — эскимосский, тообщение между ними, вероятно, было бы очень затрудне­но по причине резкогоразличия жизненных условий, обычаев и т. п.

Можно такжепредполагать, что человеческое существо с незапамятных времен обладало даром голоса.Способность к производству звуков присуща почти всем живым существам, заисключением живых организмов, стоящих на низшей ступени физической организации.В настоящее время установлено, что этой способностью обладают даже рыбы,которые долгое время считались немыми существами. Безусловно, эта способностьвыработалась постепенно в длительном процессе приспособления к окружающей средеи борьбы за существование.

Производствозвуков в животном мире используется для раз­личных целей — оно может служитьдля выражения чувств (боли, страха, ярости, возбуждения и т. п.), дляустрашения против­ника (рычание льва, шипение змеи, кошки и т. п.), для распо­знаваниядругих животных, принадлежащих к той же породе, как средство приманиваниясамцами самок (пение певчих птиц) и т. д.

Звуки могутиспользоваться живыми организмами также в сигнальных целях. Наблюдением установлено,что обезьяны га­мадрилы могут произносить звуковые комплексы, приурочен­ные копределенной объективной ситуации. Так, например, зву­ковой комплекс о-о-уприходилось слышать ночью, когда группа людей пыталась приблизиться к спящемустаду. Звуковой ком­плекс мля-мля-мля... произносится преимущественновзрослой обезьяной, когда она обращается к своему или чужому детенышу. Звуковойкомплекс ак-ак-ак... произносится обезьяной в тре­вожном состоянии[60,13].

ЧарльзДарвин утверждает, что у домашней собаки можно от­личать лай рвения, как,например, во время охоты, лай злобы и ворчанье, пронзительный вой или лайотчаянья, когда, например, собака заперта; лай ночью, лай радости, когда онасобирается гу­лять с хозяином, и весьма характерный лай требования или про­сьбы,когда она хочет, чтобы ей отворили дверь или окно [20, 203]. Даже куры, понаблюдениям Гузо, издают по крайней мере две­надцать различных звуков, имеющихразличное значение [70, 344—349].

Трудноответить на вопрос, каким образом эти звуковые сиг­налы были использованы длясоздания первых слов человеческого языка, но наличие самой способностипроизнесения звуков несом­ненно благоприятствовало возникновению звуковой речи.Способ­ность к произнесению звуков была связана с наличием специаль­ногоаппарата — голосовых связок, ротовой полости и находя­щихся в ней зубов иязыка. При благоприятных условиях этот ап­парат мог усовершенствоваться, что ипроизошло в дальнейшем.<39>

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ЗВУКОВОЙКОММУНИКАТИВНОЙ СИСТЕМЫ

Возникновениезвуковой речи в истории человечества не было явлением случайным. Оно было постепенноподготовлено в ходе исторического развития человека.

Прогрессирующеепознание предметов окружающего мира спо­собствовало развитию человеческогомышления и увеличению его абстрактности. Кроме того, развитие производительныхсил соп­ровождалось усилением консолидации человеческих коллективов. Назреланеобходимость в совершенствовании способа коммуни­каций в соответствии суровнем мышления.

Можнопредполагать, что человек к моменту возникновения звуковой речи уже обладалнекоторыми формами мышления (пред­метным и практическим), которые давали емувозможность более или менее правильно отражать окружающий мир и обеспечиватьсвое существование. У первобытного человека этого периода были инвариантныепредставления о предметах и явлениях окружаю­щего мира, а также инвариантныепредставления закономерных связей между ними. Однако наличие инвариантныхпредставлений само по себе еще не обеспечивает никакой коммуникации. Мысли­тельнаядеятельность, совершающаяся в мозгу каждого отдельного индивида, недоступнапознанию другого индивида, если она не получает никакого чувственновоспринимаемого материального выражения. Наиболее удобной формой материальноговыражения мысли для целей общения людей явилась система звуковых сигна­лов, илизвуковых знаков. Инвариантное представление предмета стало выражаться звуковымзнаком. Звуковой знак оказался наи­более приемлемой формой выраженияобобщенного представления. Звуковой знак обладает той замечательнойособенностью, что он не похож на обозначаемое. Это свойство обеспечивает широ­киевозможности актуализации значения звукового знака в отдельных аспектах речи иприменимости к каждому отдельному представителю класса однородных предметов,когда в этом воз­никает необходимость. Например, слово стол служит нетолько наименованием целого класса однородных предметов, но и может бытьупотреблено как название единичного конкретного предмета, например: Положикнигу па стол.

Фонетическийзнак, положенный в основу того или иного слова, как правило, условен, случаен.Индифферентность звукового об­раза слова к его содержанию способствуетвыполнению словом его функции — выражению общего. Чувственный же знак в ощуще­нияхи восприятиях прямо и непосредственно относится к отобра­жаемому предмету изависит от него.

Звуковойзнак не мог бы появиться, если бы в самом механиз­ме познания человекомобъективного мира не были подготовлены благоприятные условия для его появления.Таким благоприятным<40> условием явилось наличие обобщенных инвариантныхобразов предметов, т. е. понятий.

И. М.Сеченов замечает, что человек мыслит «дубом», «березой», «елью», хотя видел насвоем веку эти предметы тысячу раз в раз­ных формах. Эти «средние продукты» небудут уже точным вос­произведением действительности, так как при реальныхвстречах впечатления менялись от одного случая к другому, а между тем по смыслуони представляют единичные чувственные образы или знаки, заменяющие собоймножество однородных предметов [56, 485].

Отсюда,конечно, не следует делать вывод, что понятие яв­ляется знаком. Понятиесохраняет связь с его источниками и отображает его свойства. Оно непревращается в символ, ие­роглиф, и не перестает быть отображением объективнойреальности. Но в понятии есть некоторые черты, которые его сближают со знаком.Понятие — инвариантное идеальное представление о классе предметов. Понятиесуществует в сознании человека, но оно не существует отдельно в природе.Подобно знаку, оно может быть отнесено к любому предмету данного класса, не бу­дучиабсолютно похожим ни на один конкретный предмет. Именно эти свойства и роднятего со знаком. Отсюда легко понять, почему словесный знак является наиболее пригоднымматериальным выра­зителем понятия.

Хорошоизвестно, что идея о примате понятия, о том, что по­нятие возникает раньшеслова, не находит поддержки у большин­ства философов, психологов и языковедов.Чаще всего утвержда­ют, что до возникновения звуковой речи вообще не могло су­ществоватьникаких понятий, так как понятие может якобы возникнуть только на базе слова.Так, например, Д. П. Горский пишет по этому поводу следующее: «Знак, слово,нужно лишь тогда, когда познаваемый предмет не дан нам в чувственном вос­приятиии когда требуется одновременно выявить те общие приз­наки, которые существуют умножества предметов, поскольку нам в чувственном восприятии не даны сразу общиеи отличи­тельные признаки всех деревьев, поскольку необходим особыйматериальный носитель выделенного нами общего свойства. Этим материальным носителеми выступает слово» [19, 98].

Подобныеидеи высказывались и другими исследователями этого вопроса: так, например, А.А. Потебня утверждал, что слово есть средство образования понятия [47, 135]. Помнению Л. С. Вы­готского, понятие невозможно без слова, мышление в понятияхневозможно без речевого мышления [12, 116]. Язык, по мнению А. Г. Спиркина, далвозможность человеку фиксировать общее в предметах и явлениях, их связях иотношениях, расчленить их, соотнести и синтезировать в понятиях и представитькак относительно устойчивые [60, 69].

Существуеттакже точка зрения, согласно которой общее вооб­ще не может закрепиться вчеловеческом сознании без слова.<41> «Наш далекий предок,— замечает Г. А.Геворкян,— часто наб­людал..., что если долго тереть одним куском дерева подругому, они нагреваются. В результате миллиардного повторения ана­логичныхопераций из поколения в поколение человек получил доказательство того, что естьнечто общее между всеми операциями «трение», что именно это общее и являетсяпричиной, вызываю­щей другое явление — «теплоту». Г. А. Геворкян далееспрашивает: «Но как же закрепить в уме и выразить это общее, эту при­чинную связьвнешне различных явлений?.. Эту «внечувственную», «лишенную образа и формы»закономерность невозможно фиксировать в чувственно-наглядной форме. Такойсубъективной внечувственной формой, в которую облекается и в которой вы­ражаетсяпознанная закономерность, является слово» [15, 44— 45].

Но все делоздесь в том, что вышеуказанная закономерность, как определенная сумма знаний,была закреплена в сознании человека еще допоявления её в слове. В против­ном случае он не мог бы возобновлятьоперации по добыванию огня путем трения, так как процесс познания предметакаждый раз дол­жен был бы начинаться сначала.

Болеереалистическую позицию в этом отношении занимает Л. О. Резников. «Причинывозникновения понятийного мышле­ния,— справедливо замечает Л. О. Резников,—заключаются не в языке. Потребности, вытекающие так или иначе из условийматериальной жизни людей, из их практической деятельности, обусловилинеобходимость перехода от мышления в представ­лениях к мышлению в понятиях, отэлементарного наглядно-образного мышления к понятийному.

Диктуемаяпрактическими нуждами необходимость отвлече­ния и обобщения, выходящая за рамкивозможного в нагляд­ных представлениях, явилась источником образования понятий»[50, 8].

Однакоширокое распространение теории невозможности по­нятия без слов и здесь оказалорешающее влияние и заставило Л. О. Резникова прийти к компромиссному решениюэтой пробле­мы. «Неверно, конечно,— замечает далее Л. О. Резников,— что понятиепредшествует слову, что оно существует до слова и находит в слове тольковнешнюю форму своего выражения. Но столь же ложно утверждение, что словопредшествует понятию, что оно создает понятие, образует его, творит его».

По мнению Л.О. Резникова, «содержание понятия, его «ма­териал», подготавливается,складывается, конструируется по материальным причинам, принадлежащим кнеязыковой сфере, но преобразование представления в понятие полностью осуществ­ляетсяи завершается лишь тогда, когда определившееся в мыш­лении содержание понятиязакрепляется, облекаясь в форму слова. Лишь облекаясь в чувственную формуслова, соединяясь со звуком, содержание понятия приобретает необходимую яс­ность»[50, 8]. Конечный вывод в данном случае один и тот же: до возникновения словапонятие остается неоформленным, т. е. по существу несозданным.

Если,однако, вновь вернуться к.определению инвариант­ного общего представления опредмете, т. е. к определению по­нятия как известной суммы знаний о предмете,то станет ясным, что эта сумма существенно не изменится, если она и будетпредставлена каким-нибудь звуковым комплексом. Отсюда может следовать толькоодин вывод, что источник образования понятия лежит не в языковой сфере и чтопонятие поэтому могло существо­вать и до появления слова.

Образованиепонятия и образование слова имеют разные при­чины, хотя существование понятиябезусловно способствовало возникновению слова. Причиной образования понятияявляется жизненная практика человека, тогда как появление слов дикто­валосьпотребностью в удобном средстве общения. Таким удоб­ным средством общения явилисьслова. Некоторые советские философы и языковеды подвергали резкому осуждениюположе­ние о знаковом характере слова. Наиболее типичными в этом от­ношенииявляются высказывания Л. О. Резникова. «Знаковая теория языка,— писал в однойиз статей Л. О. Резников,— в сущности своей идеалистическая теория. Онаантинаучна и реакционна. Она служит средством протаскивания в областьлингвистики вреднейших агностических взглядов. Поэтому ее необходиморазоблачить, раскритиковать и отвергнуть». По мне­нию Л. О. Резникова,признание слова только знаком предмета или явления неминуемо ведет киероглифической теории позна­ния [51]. «… Так как содержанием слова являетсяпонятие, то признание слова в целом знаком предмета логически неизбежноприводит к утверждению того, что понятие также является зна­ком внешнегопредмета, т. е. приводит к чистейшему агностициз­му».

Нетруднопонять, что подобного рода критика основана на каком-то недоразумении.Выражение «слово есть знак» представ­ляет синекдоху, где целое употребленовместо части. На самом деле признание звуковой оболочки слова знаком предметавов­се не ведет к утверждению о том, что все наши представления о предметахокружающего мира также являются знаками, со­вершенно не отражающими сущностиэтих предметов. Все критики знаковой теории слова вульгарно-социологическиотождествляют средства познания окружающего мира со средствами коммуни­кативногоих выражения. Окружающий мир прежде всего поз­нается в жизненной практикечеловека путем непосредственного воздействия на его органы чувств, и если врезультате этого воз­действия в голове человека создается определенноепредставле­ние о каком-либо классе предметов, или понятие о нем, тообозна<43>чение его звуковым знаком в целях общения отнюдь не означает,что уже имеющееся в голове человека представление или поня­тие превратилось приэтом в иероглиф.

Любопытнатакже в этой связи полемика против знаковой теории слова, содержащаяся вброшюре В. А. Звегинцева «Проб­лемы знаковости языка» [26, 10—11]. Прежде всегоВ. А. Зве­гинцев пытается перечислить характерные признаки знака, к ко­торымотносятся: 1) произвольность, или немотивированность, 2) непродуктивность, 3)отсутствие системных отношений, 4) авто­номность знака и значения, 5) однозначностьзнака. Далее рас­сматривается возможность приложимости этих признаков к языко­вымзнакам. При этом оказывается, что ни один из этих признаков знака к словунеприменим. Слово не однозначно, поскольку су­ществует полисемия слов; звуковаяоболочка слова неотделима от своего смыслового содержания и, помимо выраженияэтого содержания, никаких функций не имеет, она конструируется не изпроизвольных звуков, а из звуков определенного языка, образующих фонетическуюсистему языка и поэтому находящихся в определенных взаимоотношениях как междусобой, так и с дру­гими структурными элементами языка; присоединение частейслова к корню, т. е. суффиксов, префиксов и т. д. зависит от лек­сическогозначения слов. Слово лишено автономности, поскольку понятия, по Дельбрюку, необразуются независимо от языка, то слово и не изолировано в языке, так как егозначение системно обусловлено. Подобных системных отношений знак лишен. Неподходит к языку и признак непродуктивности, поскольку зву­ковая оболочкаслова, независимо от которой значение не может существовать, играетсущественную роль в смысловом развитии слова, служа основой этого развития итем самым характеризуясь качествами продуктивности. Все эти соображенияявляются впол­не достаточными для В. А. Звегинцева, чтобы опровергнуть зна­ковуютеорию слова. Остается самый трудный пункт: как совмес­тить со всем этим тот бесспорныйфакт, что звуковая сторона слова не может быть соотнесена с природой предметови явлений, ко­торые данное слово способно обозначать. В. А. Звегинцев пыта­етсярассмотреть эту проблему с лингвистической точки зрения. Оказывается, что здесьсмешивают лексическое значение слова и обозначаемые им предметы. Лексическоезначение — это не предмет, хотя и формируется и развивается в непосредственнойзависимости от предметов и явлений; но это не дает права отождест­влять его спредметом. Для подкрепления приводится замеча­ние А. Гардинера: «… предмет,обозначаемый словом «пирожное», съедобен, но этого нельзя сказать о значенииданного слова». Наличие знаковости В. А. Звегинцев признает только у некото­рыхэлементов языка, например, у абсолютных терминов, од­нако терминологическая лексикане позволяет судить о сущности знака в целом.<44>

Вся этааргументация на самом деле ничего не опровергает и не доказывает. Знак — этотакая субстанция, которая может обозначать другую субстанцию при абсолютномотсутствии ка­ких-либо элементов сходства с обозначаемым. Как бы мы ни срав­нивализвуковую оболочку слова со всякими другими знаками, она этого своего основногопризнака не потеряет. Не спасает в данном случае и предупреждение В. А.Звегинцева о недопус­тимости отождествления лексического значения с предметом,что неточно даже с фактической точки зрения.

Знак, какправильно замечает Г. П. Щедровицкий, может обоз­начать класс предметов, но онможет также относиться к каждому предмету в отдельности, поскольку онобозначает предмет как целое со всем множеством его еще не выявленных свойств.Он несет функцию метки [64, 65]. Отсюда следует, что в данном слу­чае знакпрямо указывает на предмет, но он не отражает самой природы предмета.

Поопределению А. С. Чикобавы, лексическое значение есть отношение кобозначаемому, т. е. к предмету, явлению, факту реальной действительности [62,78].

Материальнаясистема коммуникативных средств любого язы­ка мира является знаковой системой.Знаками являются не только слова, но и формативы, выражающие отношение междусловами. Если бы звуковая оболочка слова не являлась по своей природе знаком,то в языке были бы совершенно невозможны такие явле­ния, как возможностьобозначения одним и тем же звуковым ком­плексом совершенно различных по своемухарактеру предметов; возможность образования переносных значений слов; наличиеразнозвучащих синонимов, нередко выражающих очень близкие или тождественныепонятия; историческая устойчивость звукового комплекса, способного обозначатьпредмет, подвергшийся в ходе исторического развития человечества сильнымизменениям и т. п. Звуковой комплекс потому и мобилен, что он является по своейприроде знаком.

Языкиземного шара обладают необычайным многообразием, но при всем этом многообразиилюбая коммуникативная система вне зависимости от того, к какому языку онапринадлежит, долж­на включать в себя два составных элемента: 1) дискретносущест­вующие звуковые сигналы, или слова, и 2) систему элементов связи междусловами.

Этаособенность коммуникативной системы легко может быть объяснена. Содержаниевнешнего мира, окружающего человека, составляют предметы и связи между ними.Отражение внешнего мира в голове человека состоит в познании этих предметов иза­кономерных связей. Как бы разнообразны ни были языки мира, они имеют один итот же субстрат — окружающую человека дей­ствительность—и одинаковую целевуюили практическую направ­ленность — быть средством общения.<45>

Являясьземным существом, человек может мыслить только привычными ему земными формами иотношениями. Существо­вать на земле — значит использовать предметы окружающегонас мира и закономерные связи между ними для целей существо­вания. Поэтомуотражение человеком окружающего мира лежит в основе всякой коммуникации.

Каждаякоммуникативная система слагается из двух основных элементов — дискретныхзвуковых сигналов, или слов, и средств связи между словами. В связи с этим былобы уместно рассмот­реть в основных чертах некоторые особенности слова.

ПРИРОДА СЛОВА

Влингвистической, философской и психологической литера­туре широкораспространено мнение о том, что слово выражает понятие.

Посколькупонятие по сравнению с другими формами позна­ния действительности, как,например, ощущением, восприятием и представлением, является его наиболееотвлеченной формой, то вряд ли можно было бы сомневаться в правильностиутвержде­ния о том, что слово выражает понятие. Однако вся беда состоит в том,что сущность понятия понимается по-разному.

В учебникахнередко можно встретить определение понятия как мысли о предмете, отображающейего существенные призна­ки. «Понятие,— замечает Н. И. Кондаков,— это высшаяформа мысли, в которой отображается сущность предмета или класса предмета» [33,274]. «Для того, чтобы глубоко знать предмет, на­до отыскать его существенныепризнаки. Отобразить в нашей мыс­ли существенные признаки предмета — значитпонять предмет. Поэтому та форма мысли, в которой обозначаются эти признаки, иназывается понятием» [33, 275]. В этом определении неправо­мерно смешаны двамомента — понятие существенных признаков и понятие сущности самого предмета.Древний египтянин, жив­ший примерно шесть тысяч лет тому назад, несомненно зналнеко­торые существенные признаки луны, позволяющие ему отличить ее от другихявлений и предметов, но это далеко не значит, что он знал ее сущность.

Понятие, помнению И. В. Копнина, является отражением всеобщего и существенного в предмете,оно — особая форма суж­дения, посредством которого постигаются закономерностираз­вития предмета [34, 11].

Е. К.Войшвилло справедливо замечает, что в подобных опре­делениях понятие неотграничивается от множества других форм мысли, в частности от суждения [10,102]. Между тем многие фи­лософы определяют понятие как одну из основных форммышле­ния, отличную от других форм, скажем, от суждения и умозаклю­чения.<46>

В. Ф. Асмусне называет понятие особой формой суждения, но склонен максимально ограничитьобъем его содержания. Стремление включить в состав понятия все признаки(соответст­вующего) предмета, по мнению В. Ф. Асмуса, не только совершен­нонеосуществимо, но с логической точки зрения совершенно бес­смысленно. Для задачпрактической жизни и для научного поз­нания достаточно, если из всего огромногомножества свойств пред­мета мысль наша выделит некоторые из этих свойств такимобразом, что каждый из признаков, отличающих эти свойства, отдельно взятый,окажется совершенно необходимым, а все признаки, взя­тые вместе, окажутсясовершенно достаточными для того, чтобы при их помощи отличить данный предметот всех других, познать данный предмет по какой-то стороне его содержания.Такая группа признаков называется группой существенных признаков, а мысль опредмете, выделяющая в нем существенные признаки, называется понятием [1, 32].

Во всехвышеприведенных высказываниях понятию приписы­валось довольно узкое содержание,ограниченное указанием на существенные признаки. Однако можно встретить и такиеопре­деления понятия, где его содержание является напротив, доволь­но широким.«Понятие в марксистском понимании,— заявляет М. М. Розенталь,— есть итог,результат обобщения явлений, их свойств, признаков, закономерных связей» [53,205].

Вместе с темследует отметить, что уже давно наметилось дру­гое направление, сущностьюкоторого является стремление най­ти у слова разные функции, зависящие отнетождественности са­мих понятий, выражаемых словом.

А. А.Потебня различал так называемые ближайшее и даль­нейшее значение слова. «…Под значением слова,— отмечает А. А. Потебня,— разумеются две различные вещи,из коих од­ну, подлежащую ведению языкознания, назовем ближайшим, другую,составляющую предмет других наук,— дальнейшим зна­чением слова. Только одноближайшее значение составляет дей­ствительное содержание мысли во время произнесенияслова. Когда я говорю «сижу за столом», я не имею в мысли совокупностиразличных признаков сидения, стола, пространственного отно­шения «за» и пр.Такая совокупность, или понятие, может быть передумана лишь в течение рядамгновений, посредством ряда умственных усилий и для выражения своего потребуетмного слов. Ближайшее, или формальное, значение слов, вместе с представле­нием,делает возможным то, что говорящий и слушающий понимают друг друга». Вговорящем и слушающем, замечает А. А. Потебня, чувственные восприятия различныв силу различия органов чувств, ограничиваемого лишь родовым сходством междулюдьми. Еще более различны в них комбинации этих восприятий, так что ког­даодин говорит, например, это береза 'дерево', то для другого вещественноезначение этих слов совсем иное. Оба они думают<47> при этом о различныхвещах, но так, что мысли их имеют общую точку соприкосновения: представление(если оно есть) и формаль­ное значение слова. Общее между говорящими слушающимобуслов­лено их принадлежностью к одному и тому же народу. Другими словами:ближайшее значение слова народно, между тем даль­нейшее, у каждого различное покачеству и количеству элемен­тов,—лично [46, 19—20].

ФактическиА. А. Потебня пытался разграничить узкое и ши­рокое понятие. В дальнейшем этамысль неоднократно повторя­лась разными исследователями, только в иномтерминологиче­ском выражении.

Так,например, Л. Г. Воронин предлагает различать смысло­вое значение слова ипонятие. Смысловое значение слова — это такое его выражение, при котором вслове выражается совокупность любых признаков предмета или явления. Понятие жеесть отражение определенной совокупности общих и существенных признаковпредмета [11, 14]. Нетрудно заметить, что в этой фор­мулировке смысловоезначение — это сумма знаний о данном предмете или широкое понятие. Узкое понятиеполучает название понятия вообще.

По мнению Л.Г. Воронина, значение слова складывается из двух основных отношений к действительности:обозначения предмета и отражения предмета. При одном и том же язы­ковомспособе обозначения предмета отражение предмета может быть различным. Инаоборот, при одном и том же отражении пред­мета способы его обозначения могутсильно различаться. Обозна­чение словом предмета в данном языке, как правило,постоянно во все периоды употребления слова и в древности и в настоящее время,и для ребенка и для взрослого и т. п. [11, 6]. Отнесенность слова к предметуили явлению как обозначение данного предмета или явления не изменяется, аотнесенность слова к предмету как отражение данного предмета меняется подвлиянием различных факторов, в том числе и таких, как исторический уровень позна­нияданного предмета, уровень познания предмета отдельной личностью и т. д. [11,7].

«Обозначение,как форма отношений слова к действительности, выступает в специфической форме,в форме названия. Звуковая сторона слова является той материальной чувственнойосновой, благодаря которой слово становится сигналом второй сигнальной системыи тесно связывается с функцией отражения словом дейст­вительности. Во всехслучаях употребления слова она через функ­цию обозначения, названия предметавызывает у всех употреб­ляющих данное слово представление об одном и том жепредмете или явлении» [1, 8]. «… В смысловое значение слова включа­ются наравных правах сведения самой различной значимости, а в понятие включаются невсе признаки предмета, поскольку при образовании понятия происходит отбортолько общих и су<48>щественных признаков предмета, а не включение всехсведений о предмете» [11, 13].

Д. П.Горский также пытается произвести разграничение. Но если смысловое значение, поопределению Л. Г. Воронина, вклю­чает сведения самой различной значимости, то,по терминологии Д. П. Горького, значение отражает только отличительные приз­наки,которые позволяют различать одну группу предметов от другой. Понятие в трактовкеЛ. Г. Воронина отражает существен­ные признаки предмета, но у Д. П. Горскогооно получает иное толкование. Понятие, по Горскому, отражает все существенные иотличительные признаки группы предметов [18, 82].

По мнению В.М. Богуславского, в понятиях откладывается, аккумулируетсяобщественно-историческая практика людей, по­дытоживается и резюмируется знание,накопленное за извест­ный период [4, 213]. Вместе с тем он отмечает, что взначении слова используется не все содержание данного понятия, а только частьего, известная всем членам общества. Таким образом, зна­чение определяется какчасть понятия [4, 244].

К этой точкезрения позднее примыкает и Д. П. Горский. В своей статье «Роль языка впознании» он различает два типа понятий— понятия, которыми мы пользуемся вповседневной жизни, и науч­ные понятия. Понятие в широком смысле, т. е.обыденное поня­тие, и значение слова совпадают. Научное же понятие, выража­емоетем или иным словом, играет и роль значения этого слова (т. е. по признакам,отраженным в этом понятии, можно отличать предметы, обозначаемые словом,которым выражается данное понятие) и роль мысли, раскрывающей сущностьпредметов, обозначаемых этим словом [19, 85].

Рассматриваявопрос о соотношении концептуального ядра лексического значения с понятием, С.Д. Кацнельсон считает необходимым разграничение формальных и содержательных по­нятий.Формальное понятие представляет тот минимум наиболее общих и в тоже времянаиболее характерных отличительных приз­наков, которые необходимы для выделенияи распознания пред­мета. Этот минимум обычно охватывается формальным определе­ниемпредмета, которое руководствуется тем, что более обычно или что чаще всегобросается в глаза и ограничивается этим. Содержательное понятие идет дальшеформального и охватывает все новые стороны предмета, его свойства и связи сдругими пред­метами. С. Д. Кацнельсон считает, что значение слова в своемконцептуальном содержании соответствует формальному понятию [27, 18]. Различатьдва смысла слова «понятие» — широкий и узкий—предлагают и другие исследователи.Так, Д. Д. Райкова разграничивает: 1) понятие как значение слова (понятие в ши­рокомсмысле слова) и 2) понятие как форма знания (понятие в узком смысле). Понятие вшироком смысле есть тот элемент значения слова,<49> в силу которого словосообщает о предмете мысли независимо от того, осуществляется ли это череззнание существенных в философском смысле признаков предмета (или толькоотличитель­ных признаков, достаточных, чтобы предупредить подмену пред­метамысли, но еще не отражающих закономерности существова­ния предмета) инезависимо от того, выражается ли в речи знание предмета, или не выражается. Втом случае, когда понятие пред­ставляет собой раскрытие существенных признаковпредмета, мы имеем дело с понятием в узком значении этого слова, с понятием какформой знания [48, 2].

Некоторыеисследователи не считают целесообразным произво­дить разграничение терминов«понятие» и «значение». Так, нап­ример, Л. О. Резников утверждает, что значениеслова является понятием [50, 32]. А. Шафф, рассмотрев все аргументы в пользунеобходимости различения двух этих категорий, приходит к выводу, чтовстречающаяся в литературе точка зрения о различии понятий и значений словцеликом ошибочна [63, 278]. Того же мнения придерживается и Л. С. Ковтун, выдвигающаяпротив различения понятия и значения следующие аргументы: 1) слово имеет воснове своего значения понятие; 2) значение слова — это реализация понятиясредствами определенной языковой систе­мы, поэтому значение слова отражаетчерез понятие лежащую в его основе реальную действительность; 3) рассматриваявопрос о соотношении понятия и значения слова с точки зрения языка какреальности мысли, мы не имеем никаких оснований сомне­ваться в адекватностизначения слова понятию [28, 77]. По определению Е. М. Галкиной-Федорук, словосвоим звуковым составом выражает понятие, которое отражает явление действи­тельности[13, 21]. Понятием называет значение и К. Айдукевич: «Понятие лошади естьзначение имени «лошадь», понятие треугольника есть значение имени «треугольник»»[67, 18].

Насколькоможно видеть из всего вышеизложенного, тер­мин «понятие» имеет довольно многочисленныеи противоречи­вые определения. Прежде чем рассмотреть вопрос о том, что соб­ственновыражает слово, необходимо определить его наиболее существенные функции в речи.

Слово в речиимеет три основных функции — номинативно-дифференцирующую, экспликативную ирепрезентативную. Ос­новная задача номинативно-дифференцирующей функции состо­итв произнесении звукового комплекса с той целью, чтобы слу­шающий опозналобозначаемый данным звуковым комплексом предмет или его признак (качественныйили процессуальный). Совершенно ясно, что для осуществления этой цели нетникакой необходимости воспроизводить всю сумму сведений о данном пред­мете,которая может быть в сознании слушающего. Весь расчет в данном случаеориентируется на то, чтобы слушающий опоз­нал предмет по какому-то минимумудифференциальных признаков.<50>

Для тогочтобы уяснить, как образуется в сознании человека этот минимум дифференциальныхпризнаков, полезно обратиться к некоторым данным современной физиологии.Установлено, что всякая двигательная функция по мере своего совершенствования втой или другой мере редуцируется. Если при первом предъяв­лении предмета взглядиспытуемого обегает весь контур предмета полностью, то уже при втором-третьемпредъявлении взгляд за­держивается лишь на более значимых пунктах контура, такна­зываемых критических точках. То же самое явление наблюдается при ощупываниипредмета. Опыты Евг. Н. Соколова показали, что восприятие начинается сразвернутой системы осязательных движений, обеспечивающих ознакомление со всемиэлементами изучаемого объекта. По мере ознакомления с изображениями маршрутосязательного движения сокращается. Так, например, при предъявлении буквы Еиспытуемый на этой стадии правильно опознает ее, уже достигнув средней линиибуквы. Далее процесс восприятия сокращается еще более. Испытуемый, например,при предъявлении буквы Н опробует только три точки. Евг. Н. Со­коловподчеркивает, что не все точки изображения или поверх­ности несут одинаковуюинформацию, позволяющую дифферен­цировать их. Основными носителями информацииявляются кри­тические точки, остальные элементы являются носителями избы­точнойинформации [32, 103—104].

Можнопредполагать, что при многократных встречах чело­века с каким-либо предметомопознавательные функции также редуцируются. В сознании остаются только основныеносители информации, которые и образуют минимум дифференциальных при­знаков,вполне достаточный для узнавания предмета и отличения его от всех другихпредметов. Очевидно, номинативно-дифференцирующая  функция слова и базируетсяна этом минимуме диффе­ренциальных отличительных признаков.

/>Ужев самом простом предложении, выражающем суждение, например, береза — дерево,отдельное слово подвергается экспли­кации, или раскрытию различных его свойств,которые могут сообщать слушающему различные сведения о данном предмете. Объемэтих сведений теоретически может быть неограничен (о березе и ее свойствахможет быть написана целая монография). У разных людей он неодинаков. Поэтомусоотношение минимума дифференциальных признаков и различных объемов знаний оданном предмете можно выразить в виде очень простой схемы:<51>

Концентрическиекруги обозначают различные объемы более обширных знаний о предмете. Ядропредставляет минимум диф­ференциальных различительных признаков. Объем сведенийо предмете, заключающийся в минимуме дифференциальных приз­наков, может бытьочень невелик. Для того чтобы иметь об­щее представление о корабле, достаточнознать хотя бы са­мые общие его контуры и ассоциировать его с морем. Мож­но дажепроизвести такой интересный психологический опыт. Представим себе разговор двухчеловек. Один из них плавал на корабле всю жизнь, а другой впервые увиделкорабль всего нес­колько дней тому назад. И если он произнесет фразу Вчера яви­дел в море корабль, то у бывалого моряка может возникнуть в го­ловетолько самое общее представление о корабле, несмотря на его огромный опыт.Интересный в этом отношении пример приво­дит А. Шафф: «Самый выдающийсяспециалист в области ветери­нарии, описывая военный парад, в котором выступалитакже кони, не переживает научного понятия «конь» и не развивает в сознаниивсех его существенных черт, что он без сомнения де­лает, читая студентам лекциипо соответствующему разделу животноводства» [63, 277].

Это явлениелегко объясняется некоторыми особенностями человеческой психики. Подобно тенденциик экономии, прояв­ляющейся в языке, в человеческой психике существует тенден­цияк экономии физиологических затрат. Человек никогда не будет напрягать память,вспоминать разные частные детали, ког­да этого не требуют обстоятельства.

Минимумдифференциальных отличительных черт, по-видимо­му, у всех говорящих на данномязыке одинаков. Свойство слова возбуждать этот минимум и опознавать то, чтоскрывается за данным звуковым комплексом, и превращает язык в очень удоб­ноесредство общения людей. Необходимо отметить, что люди не всегда эту особенностьчетко осознают, примером чего может служить следующее рассуждение ДжавахарлалаНеру: «Ни одно слово, ни в одном языке,—говорит Неру,—не толкуется, вероятно,столь различно разными людьми, как слово «религия» (или соответствующие слована других языках). По всей вероят­ности, нельзя найти двух лиц, у которых,когда они услышат или прочтут это слово, возникали бы одни и те же мысли иобразы.

Это могутбыть мысли и образы, связанные с обрядами и цере­мониями, священными книгами,человеческим обществом, опре­деленными догмами, нормами морали, благоговением,любовью, страхом, ненавистью, благотворительностью, самопожертвова­нием,аскетизмом, постом, пышными трапезами, молитвами, древ­ней историей,бракосочетанием, смертью, потусторонним миром, беспорядками и разбитымиголовами и т. п.»[1].<52>

Неру,однако, забывает, что при всем разнообразии представлений, которое можетвызвать в головах людей слово «религия», у этого слова есть дифференциальныйминимум, который позво­ляет его отличить от таких понятий, как «подлость»,«злость», «страдание», «любовь», «тоска» и т. п. Это совокупность определен­ныхверований, обрядов, правил и т. п., связанных с поклонением кому-то иличему-то.

Каждоепонятие является совокупностью определенных зна­ний о предмете. Все эти разныеобъемы знаний относятся к од­ному слову, представленному определенным звуковымкомплек­сом. Способность представлять все эти объемы и составляет сущностьрепрезентативной функции слова.

Необычайнаяпротиворечивость определения термина «поня­тие» происходит оттого, что люди сегментируютэтот объем зна­ний: то они отбирают минимум дифференциальных признаков иназывают его понятием, то расширяют этот объем сведений и тоже именуют егопонятием. Поэтому всякие споры о различии между значением и понятием являютсябеспредметными. Значе­ние слова очень тесно связано с минимумомдифференциальных признаков. Если этот минимум выражает понятие, хотя и узкое посвоему объему, то почему же значение должно представлять категорию,отличающуюся от понятия. Вряд ли комплекс знаний о предмете целесообразноназывать содержательным понятием. В таком случае монография, посвященнаяописанию березы и содержащая сотни и тысячи различных понятий, будет выражатьодно содержательное понятие. Не лучше ли термин «понятие» закрепить за узким понятием, базирующемся на извест­номминимуме дифференциальных отличительных признаков, а содержательное понятиеназывать просто суммой знаний о пред­мете. Эта сумма знаний является переменнойвеличиной.

Всякоепонятие имеет определенный аспект. Поэтому наблю­дение над предметом можетслужить источником образования мно­гих понятий, ср., например, такие понятия,как «береза», «дерево» и «растение». Один и тот же предмет рассматривается сточки зрения его принадлежности к разным классам. От предмета могут бытьабстрагированы отдельные признаки и превращены в само­стоятельные понятия.

Широкораспространено мнение о том, что понятия возникли только в период оформлениязвуковой речи. С этим трудно со­гласиться. Комплексы минимальныхдифференциальных призна­ков, отличающих один предмет от другого, по-видимому,возникли очень давно. Источником подобного рода комплексов было непо­средственноечувственное наблюдение. Первоначально, замечает Е. К. Войшвилло», предметынекоего класса (например, атомы, химические элементы) выделяются, естественно,по неглубоким, как правило, даже поверхностным, чувственно воспринимаемым ихсвойствам» [10, 131]<53>.

Необходимоотметить, что понятия, в основе которых лежит комплекс минимальных дифференциальныхпризнаков, истори­чески необычайно устойчивы. Узкое понятие реки, существо­вавшеев сознании пелазга, вряд ли сколько-нибудь существенно отличалось от узкогопонятия реки, существующего в сознании современного грека. Комплекс признаков,отличающих реку от горы или леса, по существу остался одним и тем же.

Выше ужеговорилось о том, что еще до появления звуковой речи в сознании людей могливозникать обобщенные инвариант­ные образы предметов, основанные на знании этихпредметов. Однако эти инвариантные образы предметов были не коммуника­тивны.Один индивид не мог их сообщить другому. Человеку было трудно мыслить такогорода понятиями в отрыве от кон­кретной ситуации, хотя они существовали в егосознании. Это явление может быть объяснено следующими причинами: всякоемышление предполагает установление связей. Если представле­ния, возникающие врезультате наблюдения над. предметами одного и того же класса, вели кобразованию понятий, то образование связующих понятий, которые могли быобъединять понятия в цепочки, как это наблюдается в речи, было очень труднымделом. Как, например, абстрактно представить такие понятия, как «при­надлежность»,различные пространственные понятия и т. п. Чтобы привести протопонятия влогическую связь, необходимо было или наблюдать непосредственно конкретнуюситуацию, где предметы воспринимались в их естественной связи, или восста­новитьситуацию в памяти. Иного выхода не было. Можно пред­полагать, что раньше всегоу человека возникло внеситуативное представление причинно-следственных связей.Он просто знал, что после дождя может быть сыро и холодно, огонь может обжечь,приближение хищного зверя может грозить смертью или в лучшем случае тяжелымувечьем. Однако осознание одних причинно-следственных связей для внеситуативногомышления понятиями было явно недостаточно.

Часто спорято том, могли ли понятия возникнуть до звуковой речи. Такой спор сам по себе беспредметен.Понятия могли воз­никнуть задолго до появления речи, но внеситуативное мышлениепонятиями до возникновения речи было затруднено, поскольку так называемыесвязующие понятия, дающие возможность связать понятия в логически осмысленныецепи понятий, могли оконча­тельно оформиться и объективироваться только на базеслов, на базе звуковой речи.

Грамматическийстрой любого языка является порождением звуковой речи. На базе отдельныхслов развивались различные формативы — окончания падежей, личные глагольныеокончания, различные словообразовательные суффиксы. В этом смысле по­явлениезвуковой речи явилось колоссальным шагом вперед в развитии человеческогомышления. Стал возможен отрыв мышле<54>ния от конкретной ситуации,поскольку понятия, их выражающие слова, включились в определенную структуруматериально вы­раженных связей. Протопонятия, не опирающиеся на звуковыекомплексы, по-видимому, вне конкретной ситуации были доволь­но лабильными. Онидаже могли ассоциативно налагаться друг на друга. Внечувственные представленияпредметов, например, отдельных деревьев — сосны, ели, березы и т. п., могли визвест­ной степени затухать, сливаясь в общее представление о лесном массиве. Итолько в конкретной ситуации, благодаря так называ­емой селективной способностичеловека, эти представления ста­новились более отчетливыми и живыми. Опора назвуковой комп­лекс в значительной степени уменьшила лабильность границ понятий.Понятия стали более привязанными к определенной звуковой оболочке.

Развитиемышления сопровождалось увеличением количества вновь выделенных свойств икачеств предмета. Кроме того, начи­нали появляться такие понятия, обобщенныйинвариантный образ которых представить было очень трудно, а иногда даже и совер­шенноневозможно, ср. такие понятия, как «справедливость», «ненависть», «животное»,«растение» и т. п. Слово давало возмож­ность выразить все.

Благодарятому, что словесный образ действительности может быть не связан с чувственнойнаглядностью, необычайно расши­ряются рамки употребления речи и появляются ееновые функции, абстрагирование и обобщение получают неограниченные возмож­ности.С появлением звуковой речи становится возможным такой тип мышления, когдаосновное внимание переключается с назы­вания на связи между предметами мысли,тогда как сами предметы мысли могут находиться за пределами опыта говорящегоили слушающего.

Каждое словообобщает, но степень обобщения у слов в зави­симости от их функции и значенияне является одинаковой. М. М. Кольцова различает четыре типа связи между словоми тем, что оно означает:

I степень интеграции — слово замещает чувственный образодного определенного предмета (слово мама является сигналом только этоголица; кукла — только вот этот конкретный предмет). Слово эквивалентночувственному образу предмета.

II степень интеграции — слово замещает несколькочувствен­ных образов от однородных предметов (слово кукла относится ужек нескольким предметам, имеющим общие черты). Сигнальное значение слова здесьуже шире, чем единичный чувственный образ, и вместе с тем менее конкретно.

III степень интеграции — слово замещает несколькочувствен­ных образов от разнородных предметов (слово игрушка обобщает икукол, и мячики, и кубики, и игрушечные автомобили, и т. д.).<55> Сигнальноезначение такого слова очень широко и удалено от конкретных образов предметов.

IV степень интеграции — в слове сведен ряд обобщений пре­дыдущейстепени (слово вещь, например, содержит в себе и обоб­щение, даваемоесловами игрушка, посуда, мебель и т. д. и т. д.). Сигнальное значениетакого слова чрезвычайно широко: связь его с чувственными корнями можнопроследить с большим трудом [32, 165—166].

Возникновениезвуковой речи привело к образованию у чело­века так называемой второй сигнальнойсистемы. У человека воз­никли, развились и достигли особого совершенствасигналы второй степени, т. е. сигналы, заменяющие раздражение, исходящиенепосредственно от предметов и явлений окружающей нас дей­ствительности, в видеслов, произносимых, слышимых и видимых. Первая сигнальная система — общая улюдей с животными (си­стема раздражений, получаемых непосредственно отпредметов материального мира); вторая же, специфическая для человека,— системаречевых сигналов. Слово может быть также раздражителем, и притом таким, что ономожет заменять и вызывать те же реакции, что и непосредственный раздражитель,обозначаемый определен­ным словом.

СПЕЦИФИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ
КОММУНИКАТИВНОЙ ЗНАКОВОЙ СИСТЕМЫ

В предыдущемразделе была отмечена огромная роль слова как звукового знака. Появление словазнаменовало собой не только появление более совершенного способа общения междулюдьми. Оно одновременно способствовало появлению качественно новой формымышления, абстрактного словесного (вербального) мышле­ния, позволившегочеловеку проникнуть в сокровенные тайники окружающего его мира.

Однаконаличие в языке одних только слов само по себе никогда не могло бы обеспечитьникакой коммуникации. Простое перечис­ление слов, вроде: ворона, сидеть,дерево или берег, лес, гореть — представляет с точки зренияслушающего явную бессмыслицу, в которой нет никаких связей.

Чтобыобъяснить причину этого явления, необходимо обратить­ся прежде всего квнеязыковым формам коммуникации. Окру­жающая человека среда также способна бытьисточником опреде­ленной информации. Когда человек непосредственно наблюдает,как ворона сидит на дереве или на берегу горит лес, то благодаря жизненномуопыту, многократному наблюдению подобных ситуа­ций в прошлом он хорошо понимает,что здесь происходит, по­скольку все элементы данной ситуации непосредственноданы в их естественной связи. Человек настолько привык к постоянному<56>воздействию внешнего мира, что легче всего он может понять толь­ко те связипредметов, которые он обнаруживает в ежедневно наблюдаемых им конкретныхситуациях.

Когдаговорящий желает что-либо сообщить другому, он вы­членяет какую-то частьситуации, так как единичный речевой акт не в состоянии описать всей ситуации вцелом, и строит элемен­тарную языковую модель избранной им естественноймикроситу­ации. Он обязан прежде всего указать на составляющие ее эле­менты (вданном случае — определенные предметы) и выразить средствами языка связи междуэтими предметами. В противном случае коммуникация не достигает своей цели, таккак собесед­ник или слушающий будет не в состоянии что-либо понять. Пред­ложениятипа Ворона сидит на дереве или На берегу горит лес будутпредставлять языковые модели этих двух ситуаций. Они дают возможностьслушающему мысленно представить действи­тельные ситуации, поскольку элементыязыковых моделей и связи между ними изоморфны элементам и связи подобныхситуаций, наблюдаемых в действительности. В данном случае обозначены предметы,указаны их свойства и выражены отношения между ними. В приведенном примере онивыражены указанием на про­странственные или локальные характеристики (сидитна дереве, на берегу горит).

Читательможет на это возразить, что мы часто мыслим, не представляя конкретных ситуаций.Действительно, мышление современного человека стало настолько абстрактным, чтооно часто обходится без представлений конкретных ситуаций. Однако нельзя приэтом забывать, что все типы предложений, по крайней мере в их генезисе,представляли языковые модели конкретных ситуаций, которые по мере развитиячеловеческого мышления эпизодически могли наполняться довольно абстрактнымсодержа­нием. Без создания языковых моделей конкретных ситуаций язы­ковоевыражение элементарных связей между предметами и явле­ниями окружающего насматериального мира было бы фактически невозможно.

Когдачеловек непосредственно наблюдает какую-либо конкрет­ную ситуацию, он ненуждается в дроблении самой ситуации на элементы, поскольку все эти элементыоказываются понятными в их естественном единстве и целостности, наблюдаемыхнепо­средственно.

Всякоеязыковое выражение предназначено прежде всего для другого человека. Нужновыразить свою мысль в языковой форме так, чтобы слушающий понял. Необходимостьсоздания языко­вых моделей естественных ситуаций требует объективации отдельныхсвойств предметов и отношений. В нашем сознании они отделяются от ихестественных носителей, находят отдельные выражения в словах и формах языка илив смысловых аналогах этих форм. По этой причине в каждом языке количествослов<57> намного превосходит количество самостоятельно существующихявлений действительности. Такие понятия, как «теплота» или «твердость»,«справедливость», «высота», «близость», «даль» и т. п., отдельно в природе несуществуют.

Теплотаявляется производным определенного состояния мо­лекул и неотделима от самоготела, где это движение происходит. То же самое следует сказать и о твердости.Справедливость может проявляться в поступках, представлять известный комплекснорм и т. д., но отдельно существующего предмета, который мы могли бы назвать«справедливостью», в окружающем нас мире также не существует. Понятия «даль»,«близость», «высота» и т. п. порождены чисто человеческой необходимостьюориентации в пространстве. Предмет может существовать совершенно неза­висимо оттого, находится он близко или далеко от говорящего субъекта.

Широкораспространено мнение о том, что каждое слово обоб­щает. Однако способностьслова к большой генерализации огром­ного количества фактов не должна затемнитьдругое: слову при­суща одновременно способность к дроблению предметов и явленийдействительности. Слово одновременно и обобщает и дробит дей­ствительность:«… Возьмем такое понятие как «тяжесть». Оно, с одной стороны, есть результатдробления действительности, ибо есть результат абстрагирования от формы,размеров, цвета, твердости и других свойств и качеств различных предметов. Нотем же словом «тяжесть» мы выражаем понятие, обобщающее огромное количествофактов, ибо в нем мыслится не одно из свойств одного-единственного предмета, асвойство, общее огромному количеству предметов и явлений действительности,рассматривае­мых определенной своей стороной» [15, 91—92].

Живаядействительность в языке преображается. Все дро­бится на отдельные как быизолированно, или дискретно суще­ствующие элементы, многие из которых на самомделе отдельно вообще не существуют. Иначе и быть не может, так как отсутствиенепосредственного созерцания требует определенной замены, известногообъяснения, конструирования его содержания.

Необходимостьдробления действительности и выражения результатов этого дробления отдельнымисловами в процессе коммуникации диктуется не только стремлением к созданиюязыковых ситуационных моделей. Выше уже говорилось о том, что в основе актовкоммуникации лежит отражение человеком окружающей его объективнойдействительности. Это отражение не должно представлять познание каких-нибудьотдельных сторон действительности. Оно должно быть относительно всесторонним иполным.

Свойствапредметов и их закономерные связи также раскры­ваются в актах коммуникации. Вактах коммуникации предмет получает различные определения. По этой причинечеловеческая<58> речь осуществляется преимущественно в форме предложений,в которых обычно выражается какое-нибудь суждение о предмете, раскрывающее егопризнаки и его отношения к другим предметам. Всякое определение рассматриваетпредмет только с какой-то одной стороны, составляя истину относительную. Толькосумма определений дает всестороннее знание предмета — истину все­стороннюю иконкретную. Для того чтобы найти в предмете су­щественное, охватить предмет совсех сторон, надо высказать ряд суждений об относительной значимости их,выделить из этого множества предикатов существенный, тот, который глубже отражаетобъективные связи вещей.

В актахкоммуникации находят языковое выражение формы мышления, из которых основными являютсясуждение, и предло­жение. Как будет показано ниже, построение ситуативных язы­ковыхмоделей в разных языках мира отличается большим разно­образием. Логическоемышление отражает законы диалектики материального мира. Оно основано наотвлечении самых общих связей и зависимостей предметов и явлений внешнего мира.Об­щность основных закономерностей объективного мира находит свое отражение взаконах логики, которые являются едиными для всех людей законами связи мысли врассуждении. Именно благодаря этому логический строй мысли у всех народов — су­ществовавшихв прошлом и современных — одинаков, хотя сами мысли в различных языках мирамогут выражаться по-разно­му.

Обычно утверждают,что в языке находят свое выражение три основные формы мышления — понятие,суждение и умозаклю­чение. Однако в процессе познания объективного мира человекпрактически никогда не оперирует одними только понятиями вне суждений иумозаключений.

Процесс обнаруженияобщих свойств вещей начинается с самой простой формы отражения внешнего мира внашем сознании, в которой мы отображаем наличие или отсутствие у предметакаких-либо признаков и связей, например: сосна (есть) дерево, колхоз (есть)социалистическое предприятие, снег белый. Сужде­ние состоит из двухосновных элементов — субъекта суждения, или логического подлежащего, ипредиката суждения, или ло­гического сказуемого. В языке суждение выражаетсяпредложени­ем, хотя, по мнению логиков, не каждое предложение может бытьсуждением.

Оба членасуждения должны быть связаны так называемой предикативной связью. Без предикативнойсвязи нет суждений. Раскрытие признака предмета может осуществляться в язы­ке иатрибутивным способом, ср. русск. красный карандаш. Логика, однако, несчитает подобные сочетания суждениями, поскольку здесь в предикативной связипризнак приписывается понятию как собственный. Следовательно, при атрибутивнойсвя<59>зи отношение одного понятия к другому понятию не устанавли­вается.Н. И. Жинкин рассматривает поэтому атрибут как пре­дикат второго порядка [25,30].

В сужденииотражается объективная связь между предметом и его свойствами. Суждение имеет довольномного отдельных видов, которые классифицируются по содержанию, объему иколичеству отображаемых предметов, по характеру связи между отображаемымипредметами и их свойствами и по степени су­щественности для предметаотображаемого свойства. Отображая связи и отношения предметов материальногомира, наши сужде­ния в процессе мышления связываются друг с другом. Сопоста­вляясуждения, связывая вновь полученные суждения с имею­щимися суждениями, мывыводим новое знание об окружающей действительности. Подобные операции ссуждениями и являются умозаключениями.

Умозаключениетем отличается от суждения и понятия, что оно представляет связь отдельных мыслей,между которыми имеется логическая связь, отображающая взаимосвязь предметов иявлений объективного мира.

Умозаключениямогут быть индуктивными, когдапроцесс рассуждения идет от знания единичных или частных фактов к знанию общегоправила, и дедуктивными, когдапроцесс рассуждения идет от знания общего правила к зна­нию о каком-либоединичном факте, на который данное общее правило распространяется.Умозаключения являются особо важ­ной формой познания окружающего мира. Всевыводы факти­чески основываются на умозаключениях.

Суждение иумозаключение представляют основные формы, с помощью которых осуществляется логическоемышление со всеми присущими ему логическими операциями.

Однакочеловеческая коммуникация, осуществляемая средст­вами языка, не сводится толькок беспристрастному отражению предметов и явлений материального мира изакономерных связей между ними.

Необходимопостоянно иметь в виду, что языком для целей об­щения пользуются люди. Поэтому физиологические особенностичеловеческого организма, специфические особенности коммуника­ционной техники и,наконец, специфика языкового знака, орга­нически не связанного с природойобозначаемого, превращают язык в особый феномен, отличающийся целым рядом характер­ныхсвойств.

Если бы языкслужил только средством выражения предметов и явлений окружающего мира, отраженныхв нашем мышлении, их свойств и закономерных связей, то можно полагать, чтоподоб­ный язык был бы мало похож на те живые языки, которыми люди пользуются вповседневной жизни.

Хотя внекоторых планах речи и возможна сухая констатация<60> того, чтопроисходит в окружающем мире, не она является харак­терной для человеческогоязыка как средства коммуникации. Шарль Балли справедливо замечает, что идеейявляется всякий психический акт, при котором мы, преодолевая собственное «я»,проникаем в область того, что существует отдельно и независимо от нас. Однакоэто усилие почти всегда тщетно, ибо мы являемся рабами собственного «я», мыпостоянно примешиваем его к дейст­вительности, и последняя не отражается, апреломляется в нас, т. е. подвергается искажениям, причина которых кроется всамой природе нашего «я». Далее Балли указывает, что нашу индивиду­альностьсоставляет эмоциональная сторона нашего существа: наши чувства, побуждения,желания, стремления — одним сло­вом, все, что составляет нашу духовную жизнь,что так или иначе отражается на деятельности нашего физического существа, все,что стимулирует нас к действию, все, из чего складываются не зависящие отрассудка темперамент и характер человека [2, 22—23].

В акте речипроявляется отношение говорящего к совершаемо­му действию, трактовка его как действия,вполне реального или нереального, желаемого, предполагаемого или потенциальновоз­можного. Это отношение лежит в основе категории модальности, которая, какизвестно, не играет никакой существенной роли при характеристике предметов иявлений.

Говорящийстремится сделать речь более доходчивой и доступ­ной пониманию своегособеседника. Осуществление этой необхо­димости ведет к появлению целого рядасредств, как, например, логическое ударение, употребление различного родавыделитель­ных и усилительных частиц, пояснительных и вводных слов, стрем­лениек экспрессии, выражающейся в употреблении слов в перенос­ном, или метафорическом,значении, в подборе специальных образ­ных выражений и более сильно действующихна восприятие языковых средств.

Свойствапредметов материального мира не зависят от их про­странственного расположения.Кусок гранита не будет менять своих свойств в зависимости от того, находится онв десяти метрах от говорящего или на расстоянии километра от него, будет онлежать под деревом или на вершине горы. Между тем в процессе речипространственные характеристики имеют очень большое зна­чение, и для ихвыражения имеется целая система языковых средств, например, различного типаместоимения, местоименные наречия и т. п.

Отличительнойособенностью коммуникативных актов, осущест­вляемых при помощи языка, являетсяих ярко выраженная изби­рательность. Ситуация, в которой происходит общение,может иметь бесчисленное множество самых различных характеристик, но в каждомкоммуникативном акте из этого континуума отби­рается что-то одно, и на негонаправляется внимание собеседника.<61> Возникает необходимость наличия вязыке особых дейктических средств. Этим объясняется, например, тотпримечательный факт, что ни один язык мира не обходится без местоимений.

Различныепространственные характеристики также обладают дейктической, ограничительнойфункцией, хотя и более слабо вы­раженной, чем у местоимений. Пространственныехарактеристики нужны для ориентации собеседника, концентрации его внимания наопределенных предметах или явлениях, более четкого отграни­чения содержаниявысказываемой мысли и т. п.

В окружающемнас мире нет таких явлений, как определен­ность или неопределенность предмета,тем не менее во многих языках мира имеются артикли. Артикли также относятся кчисто вспомогательным средствам речевой ориентации.

Во многихязыках мира существует такая часть речи, как сою­зы. В реальном мире вещей иявлений нет ничего, что бы соответст­вовало союзам. Союзы созданы человеком кактехническое средст­во для выражения логической связи между отдельными высказы­ваниями.В этом легко убедиться при непосредственном наблюде­нии различных реальныхситуаций. Если вы видите, что молния ударила в дерево, и оно сломалось, вы ненуждаетесь в каких-либо связующих средствах между этими явлениями, так какпричина и следствие даны наглядно. Другое дело, когда сообщается об этом в речиили письменно на бумаге. Связь между суждениями можно выразить, например, такимспособом: Дерево сломалось, потому что в него ударила молния.

Во многихязыках существует целая система так называемых придаточных предложений. Однакопридаточные предложения относятся только к технике речи. В. Н. Морозсправедливо заме­чает, что никаких придаточных актов познания никогда не было.Что касается так называемых придаточных предложений, по край­ней мереопределительных, подлежащных, места, времени и дру­гих, то они имеют те жефункции, что и определение [40, 75].

В сределогиков до сих пор идет спор о том, является ли вопро­сительное предложениесуждением. Большинство логиков склоня­ется к тому, что вопросительноепредложение по своей сущности не является суждением, поскольку говорящий вданном случае не ставит задачей раскрытие каких-либо новых средств предмета.

Более правы,пожалуй, те логики, которые вопрос рассматри­вают как форму суждения, использованнуюв специальных целях. Вопросительное предложение является специфическим атрибу­томкоммуникативной техники, поскольку в окружающем нас ми­ре нет явлений,аналогичных вопросу.

Таким жеспецифическим атрибутом коммуникативной техни­ки является побудительное предложение.

В некоторыхязыках существует явление, называемое consecutio temporum(последовательность времен), когда постановка вре­мени в придаточномпредложении в известных случаях опреде<62>ляется временем главногопредложения. Это также чисто языко­вое явление, не имеющее логическихобоснований в реальной дей­ствительности.

В окружающейнас действительности каждый предмет может быть только самим собой. Так, например,разветвление реки по существу не имеет ничего общего с рукавом одежды, хотя ономо­жет иметь общее с ним наименование, ср. русск. рукав реки и ру­кавпальто. Сосна в реальной действительности никогда не может превратиться вхлеб, но слова, служащие для их наименования, могут совпасть в одном звуковомкомплексе, ср. фр. pin 'сосна' и pain 'хлеб' (произн. рF?) [52, 89]. Лошадь и корова разные животные, но морд. liљme'лошадь' и финск. lehmд 'корова' про­изведены от одного и того же корня.

Один и тотже предмет в языке может иметь несколько названий, ср. глаза и очи,путь и дорога, хотя ни один из предметов окружа­ющего мира не можетзаключать в себе несколько противополож­ных сущностей. Совершенно разныепредметы нередко обозначают­ся в языке одним и тем же комплексом. Так,например, дхāр в языке хинди может иметь следующие значения: 1) дхāр'ливень', 2) дхāр 'долг', 'задолженность', 3) дхāр'провинция', 'область', 4) дхāр 'лезвие', 'острие', 5) дхāр'край, конец'.

Одно и то жезначение может быть выражено самыми различны­ми способами, например:

1. Мы с Иваном друзья со школьных лет.

2. Мы с Иваном дружны со школьных лет.

3. Мы с Иваном дружим со школьных лет.

4. Мы с Иваном в дружбе со школьных лет.

5. У нас сИваном дружба со школьных лет.

Еслиподходить к отражению реальной действительности в языке с точки зрения точностии адекватности отражения, то раз­личные метафорические выражения типа: смертьпожинает свои плоды, темнота окутала море, солнце погрузилось в океан, рекаиграет, перед домом выросли сугробы снега, ревет водопад, тоску­ет одинокаярябина, промчались годы и т. д.— следует рассмат­ривать как порождение человеческойфантазии.

Предмет илиявление могут не обнаруживать никаких сущест­венных изменений на протяжениимногих десятков тысяч лет, хо­тя их название в языке может изменитьсянеоднократно. Назва­ние огня в большинстве финно-угорских языков сохраняет ста­роенаименование, существовавшее, по-видимому, еще в языке-ос­нове, ср. финск. tuli,сев. саамск. dollв- ~ dolв-, морд. tol, мар. tul,удм. tyl 'огонь'. В коми-зырянском языке для обозначения огнявозникло новое слово. Латинский глагол edo 'есть',имеющий па­раллели во многих индоевропейских языках, был заменен во фран­цузскомязыке новым глаголом manger 'есть'.

В реальном мире существует закон корреляции между измене­ниемвнутренней сущности и внешней формы. Так, например, лю<63>бое изменениемолекулярной структуры какого-либо вещества приводит к образованию другоговещества, совершенно не похо­жего по своему внешнему виду на исходное.

В языкетакого закона нет. Предмет может измениться до не­узнаваемости, но егонаименование может сохраниться, ср. древ­негреческое слово dТmoj 'дом', существовавшее еще в гомеров­скую эпоху, и современноерусское дом.

В объекте немогут осуществляться одновременно все его сос­тояния — прошлое, настоящее и будущее.Окружающий нас мир никогда не воспроизводит своего исторического прошлого в дан­ныймомент, не говоря уже о проекции чего-либо в план будущего.

Благодаряналичию таких свойств человеческой психики, как память и воображение,человеческая речь может иметь три вре­менных плана — план настоящего, планпрошедшего и план бу­дущего.

Однако самаяпримечательная особенность человеческой речи состоит в том, что, несмотря наединство форм логического мыш­ления у всех народов мира, конкретные языки, ихсловарный сос­тав и грамматический строй отличаются довольно большим раз­нообразием.Этот факт на первый взгляд может показаться доволь­но парадоксальным, посколькукоммуникация в основном стро­ится на базе отражения человеком законовобъективного мира, на базе логического мышления, и в то же время логическоемышление как бы совершенно безразлично к тому, как оно выражается и чемвыражается.

Вдействительности так оно и происходит. Всякий мыслитель­ный акт связан свыражением значений. Без выражения значения нет мышления. Поэтому первейшимусловием осуществления лю­бого мыслительного акта является выражение значения.Все язы­ковые средства могут быть пригодны, если они это обеспечивают. Пояснимэтот тезис некоторыми примерами. Возьмем для иллю­страции довольно простойпример: Птица сидит на высоком дереве. Это предложение с логическойточки зрения представляет суж­дение, имеющее субъектно-предикатную структуру.

Целевоезадание этого суждения состоит в раскрытии призна­ка определенного понятия, вданном случае птицы. Признак этого понятия 'сидит' не только раскрывается, но иполучает некото­рую детализованную характеристику — локальное определение.Указывается, что птица сидит на дереве. Если транспонировать этосмысловое задание в сферы различных языков и проследить, какими средствами ономожет быть выражено, то мы не получим той единой схемы, которую допускает егологическая трактовка. В некоторых языках необходимо будет выразить языковымисред­ствами, будет ли эта птица для говорящего определенной илинеопределенной, т. е. употребить соответствующий артикль. В од­них языкахопределенный артикль будет препозитивным, а в других постпозитивным. Различнымможет быть и его происхож<64>дение. Он может возникнуть из указательногоместоимения, но есть случаи, когда определенный артикль развивается на базепритяжательного суффикса. В тех языках, где артикль изменяет­ся по падежам,как, например, в немецком, в именительном падеже единственного числа он будетиметь особую форму, но есть языки, где определенный артикль по падежам неизменяется, напри­мер, венгерский. В языке, имеющем именные классы, слово 'пти­ца'должно получить определенный показатель класса. Некото­рым аналогом такихименных классов в русском языке является род. Слово 'птица' в русском языкепринадлежит к женскому ро­ду. В тех языках, где деление имен на классыотсутствует, слово 'птица', естественно, не получит никакого классногопоказателя. Раскрываемый в слове признак, в данном случае определенноесостояние, в различных языках мира обычно выражается глаголом. В этой областимы можем найти не меньшее разнообразие. Глаголь­ная форма может иметьспециальное личное окончание, указы­вающее, что действие или состояниеосуществляется субъектом 3-го лица. Некоторые языки мира — китайский, японский,вьет­намский, монгольский, индонезийский, аварский и др. могут обхо­диться безличных окончаний, поскольку личные местоимения могут с успехом осуществлять туже функцию. Есть языки, где роль личных окончаний выполняют личные префиксы.Неоди­наково и место глагола во фразе. Например, в кельтских языках глагол чащевсего располагается в начале предложения. Наобо­рот, во многих языкахагглютинативного строя он стремится занять конечное положение.

В языках,имеющих именные классы, показатель класса субъек­та действия может в целяхсогласования наличествовать и в глагольной форме.

В техязыках, где существуют особые типы спряжения для пере­ходных и непереходныхглаголов, спряжение глагола 'сидеть' естественно будет отличаться от переходныхглаголов типа 'читать' (что-либо) или 'рубить' (что-нибудь). В некоторыхязыках, напри­мер, абхазо-адыгских, локальная характеристика признака мо­жетбыть включенной в состав глагольной формы путем присо­единения к основе глаголаособого префикса, соответствующего по значению русскому предлогу на.Получается нечто вроде птица дерево насидит. В некоторых языкахпроводится различие между действием, совершающимся вообще, безотносительно ковремени, и действием или состоянием, совершающимся в данный момент. По этойпричине глагол 'сидеть' в данном случае будет употреб­лен в форме настоящеговремени данного момента, ср. англ. Pre­sentcontinuous tense. Что касается самойструктуры этого време­ни, то опять-таки в разных языках, где это времяупотребляется, она может быть неодинаковой. В английском языке это время об­разуетсяиз форм настоящего времени вспомогательного глагола 'быть' и причастиянастоящего времени, например, I am writing<65>'Я пишу в данный момент'. Примерно но той же схеме оно строится в ирландском иваллийском языках. В скандинав­ских языках в этих целях также будут употребленыформы на­стоящего времени вспомогательного глагола 'быть', но они соеди­няютсяне с причастием настоящего времени, а с инфинитивом, которому обычнопредшествует предлог, ср. исл. нg er aр lesa'я читаю в данный момент' и т. д.

В турецкомязыке это время образуется на базе формы местно­го падежа инфинитива, к которойприсоединяются аффиксы ска­зуемости, например, о yazmaktadir 'онпишет в данный момент'. В албанском языке для выражения этого значениядостаточно про­стой частицы, которая обычно ставится перед формами настояще­говремени, например, plani ро realizohet 'план (в настоящее вре­мя) выполняется успешно'.

Еслиограничиться только теми языками, в которых не разли­чается настоящее времяданного момента, то в самой структуре настоящего времени в разных языках можнонайти немало разли­чий. В некоторых иранских языках, как, например, вперсидском и афганском, настоящее время имеет специальный отличительныйпрефикс, в ненецком, эвенкийском и хантыйском языках оно бу­дет иметь особыйсуффикс, исторически восходящий к суффиксу многократности, в армянском и хиндионо будет состоять из при­частия и вспомогательного глагола 'быть', в китайскоми вьетнам­ском языках оно будет представлять собой чистую основу и т. д.

Локальнаяхарактеристика состояния на дереве также может быть выражена в разныхязыках разными способами. В русском и вообще во многих индоевропейских языкахдля обозначения ме­стонахождения предмета на поверхности какого-либо другогопредмета обычно употребляются предлоги. В агглютинативных язы­ках вместопредлогов, как правило, употребляются послелоги. Наблюдаются случаи, когда этозначение выражается местным падежом. Некоторые языки, как, например,прибалтийско-фин­ские, различают две серии локальных падежей — внешне-мест­ныеи внутренне-местные. По этой причине местонахождение на чем-либо выражаетсяособым падежом суперессивом. В абхазо-адыгских языках, как говорилось выше,показатель местонахож­дения может быть выражен специальным глагольным префи­ксом.

Словосочетаниевысокое дерево в разных языках также может быть выражено по-разному. Водних языках, как, например, в славянских, тюркских, финно-угорских,монгольских и т. д., при­лагательное высокий будет предшествовать слову дерево,в других языках, как, например, в романских, кельтских и индонезийском, онобудет ставиться после слова дерево; в некоторых языках, имеющихсклонение и родовое деление имен существительных, прилагательное будетсогласовано с именем существительным в<66> падеже и роде. Можно найтиязыки, где члены этого словосочета­ния будут соединены по способу простогопримыкания. В иранских языках словосочетание высокое дерево образует такназываемую изафетную конструкцию, ср. таджикск. дарахти боланд 'высокоедерево' где к слову дерево будет присоединен связующий элемент,исторически восходящий к относительному местоимению. В албан­ском языке двачлена этого сочетания будут соединены между со­бой так называемым связующимартиклем и т. д.

С. Л.Рубинштейн, пытаясь ответить на вопрос, в чем состо­ит различие между мышлениеми языком, выразил этот ответ в довольно оригинальной и несколько парадоксальнойформе: «Го­ворить — не значит мыслить. Мыслить — это значит познавать; говорить— это значит общаться. Когда человек мыслит, он ис­пользует языковой материал имысль его формируется, отливаясь в речевые формулировки. Но задача, которую он,мысля, решает — задача познавательная» [54, 170].

Еслиопределить эту особенность точнее, то следовало бы сказать, что говорить — этоодновременно мыслить и общаться, нообщаться по определенным правилам, применяя те способы языкового выражения,которые приняты в данном кол­лективе. В противном случае говорящий рискует бытьнепонятым.

Соотношениемежду мышлением и языком можно образно срав­нить с соотношением между теплойодеждой и ее национальной формой. Всякая теплая одежда должна согреватьчеловека и спа­сать его от холода, но в разных странах мира она может быть не­одинаковойпо внешней форме. Тем не менее она успешно выпол­няет свою функцию: человеку вней тепло и в то же время он одет, как это принято обычаем.

Многие извышеперечисленных особенностей знаковой комму­никативной системы невозможно понять,не ознакомившись с различными внутренними процессами, происходящими в сфереязыка.

ПРОЦЕССЫ, ПРОИСХОДЯЩИЕ В СФЕРЕ ЯЗЫКА

Каждыйговорящий на том или ином языке твердо убежден в том, что, пользуясь даннымязыком, он не вносит в него ничего но­вого, поскольку всякое изменение языкалежит за пределами его возможностей.

Характеризуяречь ребенка, Л. С. Выготский в свое время писал: «Ребенок склоняет, спрягает,но эта деятельность им усво­ена чисто структурно. Эти операции неосознанны.Ребенок упот­ребляет верный падеж и верную падежную форму в структуреопределенной фразы, но он не отдает себе отчета в том, сколько существуетпадежных форм. Это сказывается в том, что он владе­ет ими спонтанно вопределенной ситуации, автоматически, т. е. <67> владеет ими тогда, когдаситуация в каких-то больших структурах вызывает его на проявление этих умений,но вне определенной структуры — произвольно, сознательно и намеренно — ребенокне умеет сделать того, что умеет делать непроизвольно» [12, 213].

Необходимозаметить, что любой человек, не имеющий ника­кого теоретического представленияо строе своего языка, в этом отношении мало отличается от ребенка. Он такжепользуется речью автоматически и не отдает себе отчета в том, сколько в данномязыке падежей, времен, наклонений и т. д. В лучшем слу­чае он может сказать наосновании своего эмпирического опыта, что так не говорят.

Однако вдействительности язык создается людьми, хотя сами люди этого не осознают. Языкникогда не создается всем коллекти­вом говорящих одновременно. Отдельныеизменения в языке про­изводятся отдельными индивидами. Каждое звуковоеизменение в языке, каждая отдельная его форма имеют какого-то безымянногоавтора. Возникшее в языке новшество затем подхватывается дру­гими говорящими наданном языке, в результате чего оно стано­вится общим достоянием. Действияотдельных индивидов в сумме создают деятельность, происходящую во внутреннейсфере каждого языка. Эта деятельность может быть различной по своему харак­теру.

Вышеговорилось о том, что несмотря на единство форм логи­ческого мышления, языковыеформы выражения в разных языках мира обнаруживают большое разнообразие. Этиразличия воз­никают уже в самом начале в процессе создания слов и граммати­ческихформ. Трудно представить, чтобы новое слово создавалось всем коллективомговорящих на данном языке одновременно. Марио Пэй замечает по этому поводуследующее: «Мы можем пред­полагать, что общее принятие (common acceptance) символа осу­ществляется скорее через процессвозникновения индивидуальной инновации и ее постепенного распространения, а некак акт массового творчества» [73, 12]. Слова редко создаются из со­вершенноновых, ранее ничего не обозначавших звуковых комп­лексов. Индивид, создающийновое слово для ранее неизвестного ему предмета, пытается прежде всего найтикакие-то черты сходст­ва между этим предметом и предметами, ему уже известными,име­ющими в данном языке особое наименование. Звуковой комплекс в период своеговозникновения должен обязательно иметь какую-то опору даже в тех случаях, когдановое название создается по звукоподражательному принципу. В противном случаесоздать его было бы невозможно. Огромное значение в процессе создания новыхслов имеют поэтому ассоциации.

Совершенноестественно, что у разных индивидов, находящих­ся в различных точках земногошара, ассоциации не могут быть одинаковы, хотя возможность случайныхконвергенций не исклю­чена. Этим, между прочим, объясняется такое интересноеявление,<68> как отсутствие единой внутренней формы слов в различных язы­кахмира. Данное положение может быть сравнительно легко под­тверждено примерами,взятыми из самых различных языков. Так, например, греч. Фrnij 'птица' этимологически связано с глаголом Фrnumi и лат. oriri 'подниматься'; исп. pajaro и рум. pasăre'птица' происходят от лат. passer, собственно — 'воробей'. Греч. prТswpon 'лицо' буквально означает 'то, что находится передглазами', но лит. veidas связано с индоевропейским глагольным корнем *weid-'видеть', ср. лат. videre 'видеть', греч. e„ ?don 'я увидел' из eweidon; лат. facies'лицо' связано с глаголом facere 'делать', собственно — 'творение', 'нечто созданное',ср. польск. twarz; коми-зыр. нырвом 'лицо' означает буквально'нос-рот', собственно — 'средоточие носа и рта'; греч. mљtwpon 'лоб' озна­чает буквально 'то, что находится междуглаз', нем. Stirn 'лоб' связано с лат. sternere'простираться'; русск. лоб этимологически связывается с чешск. leb'череп', лат. supercilium 'бровь' бук­вально означает 'то, что находится надвеком', ср. лат. cilium 'веко', но лит. antakisбуквально означает 'то, что находится над глазом'. Греч. poЪj 'нога', род. п. podТj этимологически связа­но с русск. под'основание печи', тогда как русск. нога определенно связывается с греч. Фnux, род. п. Фnucoj'ноготь', нем. Nagel 'но­готь', лит. nagas и латышск.nags 'ноготь'. Фр. maison 'дом'происходит от лат. mansio 'остановка, пребывание'; русск. дом связано сгреческим глаголом dљmw 'строить'; русск. окно этимоло­гически связаносо словом око 'глаз', серб. прозор 'окно' этимоло­гически связанос русским глаголом взирать, т. е. 'смотреть', тогда как исп. ventana'окно' связано с лат. ventus 'ветер', н.-греч parЈfuro'окно' буквально означает 'то, что находится около двери'; греч trЈpeza 'стол' из tetrapedia буквально 'то, чтостоит на четырех ножках'. Русск, стол этимологически связы­вается сглаголом стлать; русск. плотник связано этимологически сглаголами плотить и плести, тогда как греч. tљktwn 'плотник' этимологически связано с русским глаголом тесать,ит. falegname 'плотник' связано с глаголом fare 'делать' исуществитель­ным legname 'дерево'; греч. ўgorЈ'рынок', первоначально зна­чившее 'место собрания, сборища', связано с глаголом¤gw 'гнать'; русск.рынок связано с нем. Ring'кольцо'; греч. teleuta«oj 'послед­ний', собственно 'находящийся в конце' (teleut» 'конец'), фр. dernier 'последний',буквально 'задний' из deretro 'сзади', русск. последний связано с глаголом следовать;русск. старый этимологически связано с лит. storas 'толстый,сильный, тяжелый' и др.-норв. stуrr 'большой, мощный, важный, храбрый', шв. stor'большой'; греч. palaiТj 'старый' связывается с валлийск. pell'дале­ко отстоящий', лат vetus 'старый', по-видимому, связано с греч. њtoj 'год' из wetos, ср. алб. vit'год', vetus, т. е. 'имеющий много лет', н.-греч. dЈsoj 'лес' связано с прилагательным dasЪj 'густой',<69> ит. bosco 'лес', фр.bois 'лec' происходят от лат. boscus, перво­начально'лесное пастбище', рум. pădure 'лес' — от лат. palus, род. п. paludis,'болото' др.-норв. skogr 'лес', датск. skov, шв. skog связаны сдр.-норв. глаголом skag 'выдаваться', лит. giria 'лес'ассоциировано со словом 'гора' ('гора, покрытая лесом'), сербохорв. љuma'лес'— ассоциация с чем-то издающим шум, ср. русск. шуметь, нен. пэдара'лес' этимологически может быть связано с финск. petдjд,морд. и коми-зыр. пужым 'сосна'; нем. verstehen'понимать' связано с др.-англ. farstandan и др.-норв. forstanda 'стоять впереди' или'представлять', русск. понимать ассоциировано с идеей 'брать', ср. лат praehendere 'брать', тат. ан? ла 'понимать' связано с существительным ан? 'рассудок, ум', венг. йrteni 'понимать'увязывается с идеей 'достичь чего-либо', ср. венг. йrni 'достигать';коми-зыр. гцгцр воны 'понимать' вос­ходит к значению 'ходить кругом'; дратьсяв русском языке буквально означает 'драть друг друга', а тат. сугышырга'драться' можно объяснить как 'бить друг друга'; сопоставление русского глаголаискать с болг.искам 'желаю, требую', а также с др.-англ. āscian 'спрашивать' и др.-инд. icchati 'ищет, желает'показывает, что первоначально этот глагол имел значение 'искать или домога­тьсячего-либо', итальянский глагол cercare 'искать' этимоло­гически связан слатинским circa 'около, вокруг', испанский гла­гол buscar увязывается этимологами с нар. лат. существительным busca 'лес'; buscar означало некогда 'ходить в лесу и искать дрова'татарский глагол езлq- 'искать' явно связан с существительным ез 'след'и т. д.

Такимобразом, в истории почти каждого исконного слова конкретного языка можнонаметить два основных этапа. Сначала появляется представление о каком-либопредмете или явлении, полученном в результате знакомства с ним на опыте. Затемвозни­кает необходимость дать ему название. При этом новый предмет или явлениеассоциируется с каким-нибудь другим предметом или явлением, так как человек обнаруживаетв них какое-нибудь общее свойство. Само направление ассоциации непредопределено с самого начала в предмете или явлении, подлежащем наименованию.Ас­социация — результат чистого случая.

Многочисленныефакты также свидетельствуют о том, что континуум объективного мира в разныхязыках может члениться по-разному и получать различное языковое выражение. Вэтом сравнительно легко убедиться, если проанализировать прилагае­мый списокслов, взятых из различных языков и обозначающих явления, для называния которыхв русском языке нет специаль­ных слов. Их сущность может быть выражена толькоописательно, ср., например, коми-зыр. рас 'смешанный лес', тыкцла'небольшое озеро, образовавшееся на месте старого речного русла', личкыштлыны'быстро надавить на что-нибудь и, подержав в течение не­большого отрезкавремени, снова отпустить', кывтны 'плыть<70> вниз по течению', катны'плыть вверх по течению', нен. ибцсь 'быть горьким', монась'упасть (о человеке или животном)', пухуворцъ 'стариться (о женщинах),' пэдарасясь'быть безлесным', сэлась 'высохнуть до хрупкости', варнась'бежать (о небольших животных и птицах)', ямд 'ветвь хвойного дерева', яндо'собака с короткой шерстью', янго 'горелое место в кустарнике или влесу', сидрянгг 'тень человека или животного', лорц 'крупнаякочка', вара 'черный гусь', эвенк. ирбэ 'период нереста карасей',иркукта 'период, когда ягоды еще не созрели', иргисэ 'еда надорогу', калтан 'чум, закрытый покрышкой наполовину', конями 'поп­рыгать(о кузнечике)', лаванчэми 'быть высунутым (о языке)', лабикта'мох на болоте', он?нё 'река, высохшая от зноя', манс. каньсюн?кве 'сохнуть(о деревянном предмете)', лэсьмалтан?кве 'развестиогонь', вост.-хант. к?ор 'чистое, не заросшее лесом топ­кое болото', вирqс 'высокийстроевой лес', мур 'снег на ветках деревьев', сдв 'ручей,вытекающий из озера'; нан. лōби 'гнездо белки', лōрин'тающий весной лед', мāрон 'стая рыб', дэун 'небольшой заливв озере или реке', норв. саам. арре 'открытое море', duoddar'гористая тундра', dolвstaddвt 'сидеть на откры­том воздухе у огня или костра'; тат.тайпылу 'махать крыльями', нем. Arm. 'рука откисти до плеча', Hand 'кисть руки', FuЯ 'нога(ступня)', Finger 'палец на руке', Zehe 'палец наноге', исп. escarlata 'ярко-красный' (о цвете), escaсo'скамья со спинкой', zafra 'сбор урожая сахарного тростника'; тур. bamsin'вторая половина зимы', havali 'имеющий много воздуха'; перс. калаг?е 'шелковыйплаток с черным узором по золотому фону', чарог?'грубаякожаная обувь на толстых подошвах' и т. д. Там, где ан­глийский язык, замечаетОтто Есперсен, различает clock '(стенные, настольные, башенные) часы' и watch'ручные часы', а француз­ский — horloge '(башенные) часы'; pendule'(висячие, настоль­ные) часы' и montre '(карманные) часы,' немецкий имеет одно слово Uhr'часы'. Он компенсирует это положение с помощью сложных слов, которые даютвозможность выразить гораздо больше оттенков [24, 51]. Как замечает О.Есперсен, предметы, представленные словами, группируются самым различнымобразом соответствен­но капризам данного языка [24, 50], и членение окружающегоми­ра в разных языках оказывается выраженным различно. Так, на­пример, вмансийском языке нет специальных слов для выражения таких понятий, как 'птица','зверь' и 'насекомое'. Все они выра­жаются одним словом уй 'нечто живое,живность', например, сали-уй 'волк', мань-уй 'мошкара', уй-рись'птичка' (рись уменьшительный суффикс); в ненецком языке нетспециального слова, соответствующего русскому слову погода. Нашемупонятию 'погода' соответствует 'состояние неба', например, сарё нум'дожд­ливая погода' (букв.: 'дождливое небо'); в немецком языке нетспециального прилагательного, обозначающего голубой цвет, нем. blauозначает 'голубой' и 'синий'; в марийском языке такие по<71>нятия как'день' и 'солнце' обозначаются одним словом, что указывает  на то, что понятия'день' в марийском языке в древности вообще не существовало; в эрзя-мордовскомязыке нег глагола, соответствующего по значению русскому глаголу 'развиваться'.Для его передачи обычно употребляется глагол касомс 'расти' и т. д.

Причиныразного членения могут быть различными. Иногда они зависят от образа жизни изанятий людей. По этой причине различные необычные слова могут рассматриватьсякак слова, от­носящиеся к профессиональной лексике. В некоторых случаяхотсутствие слова может быть связано с отсутствием у данного наро­дасоответствующего понятия. Могут быть и такие случаи, когда по­нятия различаютсяв мышлении людей, но не имеют различения в языке. Трудно представить, что немцыне различают таких от­тенков цветов, как голубой и синий, или марийцы неосознают разницы между днем и солнцем. Тем не менее в языках нет специ­альныхслов для различения этих понятий.

Совокупноедействие различных типов ассоциативных связей приводит к созданию в различныхязыках синонимов, ср. русск. приказать, велеть, распорядиться; путь, дорога;страшный, ужас­ный, жуткий; обширный, просторный; смелый, храбрый, от­важный;очи, глаза; чело, лоб; пурга, метель и т. д.

Основнаяпричина образования синонимов состоит в том, что в одном и том же предмете илиявлении человеческое мышление раскрывает новые стороны и признаки, в результатечего данный предмет или явление может быть названо вторично на основе новойассоциации со сходным признаком другого предмета или явления, уже имеющего вданном языке наименование. Русские прилага­тельные 'большой' и 'рослый' имеютразные источники, несмотря на очень большую смысловую близость. 'Большой'первоначаль­но было ассоциировано с понятием 'сильный', ср. др.-инд. bala'сила', поскольку большие размеры тела часто связаны с наличием силы, тогда как'рослый' связано с глаголом 'расти', первоначаль­ным значением которого выраженобыло 'подниматься вверх', ср. лат. orior 'поднимаюсь', др.-инд. ?noti'подниматься' [75, 494].

Образованиетаких синонимов, как путь и дорога, первоначаль­но также былосвязано с совершенно разными ассоциациями. Сло­во путь имеетмногочисленные параллели в других индоевропей­ских языках, ср. др.-инд. panthas,'тропа, дорога'; авест. pantб, др.-перс. pa?i;осет. fandag, fдndдg; др.-прусск. pintis 'дорога',лат. pons, pontis 'мост', др.-греч. pТntoj 'морской путь, море'. Устанавливается также связьэтого слова с гот. finюan, др.-в.-нем. fandann совр.нем. finden 'находить' [75, 469]. Первоначальная идея —'осуществление прохода путем ориентации в труднопро­ходимой местности', чем иобъясняется связь этого слова с немец­ким глаголом finden'находить'.<72>

Слово дорога,имеющее параллели в других славянских языках, связывается с глаголом дергать,и.-е. корень *dorgh [75, 363—364]. Первоначальная идея — 'проход,продранный в непроходимой ча­ще леса', ср. русск. выражение 'продираться черезлес' [75, 363—364].

Немецкиесинонимы Armut, Not и Elend выражают понятие нужды или нищеты. В основе их такжележали разные ассоциации. Armut образовано от прилагательного arm'бедный', которое мо­жет быть связано с и.-е. *orbh(mo)-'осиротелый', ср. лит. orbus 'похищенный', греч. orph(an)уs'осиротелый'. Первоначаль­ное значение 'покинутый' [71, 30—31]. Notвосходит к корню nгm: *nqm: пи?'измучить до истощения' [71, 514]. И наконец, Elend связано сдр.-в.-нем. eli-lenti 'находящийся в изгнании в чужой стране', ср. лат. alius,гот. aljis 'другой' и совр. нем. Land 'стра­на'[71, 163].

Абсолютныхсинонимов типа русск. велярный ~ задненёбный; лингвистика ~ языкознание,т. е. таких, которые без всякого разли­чия могут употребляться один вместодругого (в любых контекстах и без ощутимой причины предпочтения одного другому)в языках очень мало. Чаще всего члены синонимического ряда имеют раз­нуюдистрибуцию, они имеют различия в оттенках значения, иног­да очень тонкие. Так,например, возможность сочетаемости русско­го прилагательного большой сдругими словами довольно велика, тогда как эпитет рослый применяетсятолько по отношению к че­ловеку. Русск. страх довольно близко позначению к слову боязнь, однако мы не можем в предложении Боязньсовершить ошибку употребить слово страх вместо слова боязнь.Еще более ограничен­ной сферой дистрибуции обладает слово ужас,выражающее более высокую степень проявления этого чувства.

В немецкомязыке для обозначения материальных затруднений можно употребить слова Not, Armutи Elend, причем Not обозна­чает низшую, а Elend— высшую степень этого состояния.

Всинонимические отношения часто вступают слова, заимство­ванные из другихязыков, ср. русск. метель ~ пурга; контроль ~ проверка; атеизм ~ безбожие;аэронавтика ~ воздухоплавание; милитаризм ~ военщина и т. д.

Возможностьобразования различных ассоциаций приводит к тому, что в разных языках мирачисло синонимов не одинаково. Так, например, в русском языке существуютсинонимы путь и дорога, ключ и родник, тогда как в другихязыках такого синоними­ческого ряда может не быть. Поэтому русские синонимы путьи дорога могут быть переведены на татарский язык одним словом юл, котороев разных контекстах может соответствовать русским сло­вам путь или дорога.Русские синонимы ключ, родник и источник обычно переводятся нанемецкий язык словом die Quelle.

Ассоциациииграют огромную роль в образовании различных переносных значений, когда на основанииизвестных элементов<73> сходства название одного предмета или явленияможет быть при­менено к названию другого предмета или явления, ср., например,нем. Wagen первоначально 'телега', 'экипаж' использовано длянаименования автомобиля и железнодорожного вагона. Ср. также русск. рукав'часть одежды' и рукав — 'разветвление реки', фр. punaise'клоп' и 'канцелярская кнопка', осет. домбай 'зубр, лев' и домбай'силач', англ. clear 'очищать' и clear 'устранять препятствие',финск. selvд 'ясный' и selvд 'трезвый', тат. кγз 'глаз' и кγз'ушко иголки'; коми-зыр. вой 'ночь' и вой 'север' и т. д.

Возможностьразных ассоциаций приводит к тому, что перенос­ные значения в разных языкахмогут быть неодинаковыми. Так, например, в русском языке в отличие оттатарского название глаза не перенесено на название ушка иголки, в немецкомязыке слово Nacht 'ночь' не переносится на название севера, как этоимеет место в коми-зырянском, английский глагол stand 'стоять',не может быть употреблен в значении русского 'замерзнуть', напри­мер, рекастала, русское слово луна не может иметь переносного значения 'пятнана шкуре или родинки', как это имеет место в ис­панском языке.

Одной изглавных причин образования полисемии слов явля­ется метафоризация. Присохранении внешней звуковой формы сло­во становится полисемантичным. Ср.,например, нос название части человеческого тела и передней части судна, а такжемыса в гео­графических названиях.

Акад. В. В.Виноградов рассматривает полисемию как своеоб­разное разрешение противоречия междуограниченными ресурсами языка и беспредельной конкретностью опыта. Языкоказывается вынужденным разносить бесчисленное множество значений по тем илидругим рубрикам основных понятий [9, 15].

Метафоризацияуберегает язык от непомерного разрастания словарного состава, способствуя вэтом отношении общей тенденции к экономии языковых средств.

Надополагать, что способность образования переносных значений имеет самостоятельноепроявление, которое по своим ре­зультатам совпадает с действием тенденции кэкономии.

Возможностьобъединения различных значений в рамках од­ного звукового комплекса создает обусловленностьзначений слов контекстом. Только в связной речи мы можем узнать, имеется ли ввиду при слове завернуть — 'покрыть со всех сторон, упаковать (например,книгу в бумагу)', или, 'вертя, закрыть, завинтить (на­пример, кран)',или 'загнуть, отогнуть, подвернуть в сторону (например, рукав)', или,'двигаясь, направиться куда-нибудь в сторону (например, за угол)', илиже 'зайти мимоходом (на­пример, в приятелю)'.

Из контекставполне ясно, например, идет ли дело о фотогра­фической карточке: Я сразуузнала его по старой карточке, или<74> о визитной карточке: Онуспел набросать На карточке только несколько слов приглашения на товарищескийужин, или о кар­точке для картотеки: Занесите эту книгу на карточкуи т. п. [5, 28-29].

Частоговорят о том, что значение слова определяется контек­стом. Следует различатьконтекст ситуативный, когда название предмета, о котором идет речь, уточняетсяситуацией, и контекст фразовый. Фразовый контекст сам по себе не создаетникаких зна­чений. В результате переноса значения образуется новое понятие,имеющее собственную сферу связей, обнаруживающихся в язы­ке. Эта специфическаясфера связей и создает впечатление, будто бы фразовый контекст придает словуновое значение.

Различныеассоциативные процессы в языках происходят по­стоянно и приводят к образованиюновых слов, появление которых часто не обусловливается какой-либо надобностью.В древнегре­ческом языке существовали слова Ыdor'вода', oЌkoj 'дом', Ыlh 'лес', †ppoj'лошадь' и Уroj 'гора'. Казалось бы, в каком-либо новом наименованииэтих необычайно устойчивых понятий не было абсолютно никакой необходимости. Темне менее в истории греческого языка произошла смена этих названий и теперь онизвучат уже по-иному: nerТ'вода', sp…ti 'дом', dЈsoj'лес', Ґlogo 'лошадь' и bounТ'гора'. Следы прежних наименований сохраня­ются только в сложных словах,например, Шdoиpikaj 'водянка', o„konom…a'бережливость', Шlotom…a 'рубка леса' и т. д.

Подобныеассоциативные процессы имеют место и при соз­дании грамматического строя языка,хотя возможности ассоциатив­ных связей в этой области более ограничены. Так,например, в финно-угорских языках наблюдается формальное совпадение суф­фиксовмногократного действия с различными суффиксами соби­рательной множественности.Это означает, что при создании гла­гольных суффиксов многократного действиямножественность от­дельных актов действия была ассоциирована сомножественностью предметов.

Дляосуществления функций утраченных падежей чаще всего используются предлоги, ср.фр. de (например, l'industrie de I'URSS'промышленность СССР'), англ. of, норв. af, голл. van и т. д., основным первоначальным значением которыхбыло удале­ние от чего-либо. Понятие удаления в данном случае было ассо­циированос понятием принадлежности. 'Принадлежащий кому-либо' значит 'исходящий откого-либо'. Совершенно по-иному обстояло дело в тех иранских языках, гдеотношение принадлеж­ности выражается так называемой изафетной конструкцией, ср.таджикск. барода-р-и китоб 'книга брата'. Связующая частица и(изафет) по своему происхождению является относительным ме­стоимением (ср.др.-перс. уа 'который'). Следовательно, изафетная конструкция бародари китоб'книга брата' построена по схе­ме книга, которая брата. Анафора, т. е.указание на предшествую<75>щий предмет, была использована как Средстводля выражения отношения принадлежности.

Проекциядействия в план будущего в ряде тюркских языков может выражаться суффиксом -r,ср. тат. килдр 'он придет'. По мнению некоторых исследователей, этотсуффикс материально сов­падает с суффиксом древнего направительного падежа -ger, -garu, -gerū[2]. Совершенно очевидно, что в данном случае проекциядей­ствия в план будущего была ассоциирована с движением по направ­лению ккакому-нибудь предмету.

Для созданияформы будущего времени в новогреческом языке был использован глагол ?љlw 'желать, хотеть', формы которого со временем приняливид обобщенной частицы ?¦,ср. ?¦ grЈfw 'будуписать'. Это произошло потому, что осуществление всякого жела­ния представляетпроекцию в план ближайшего или более отдален­ного будущего.

Континуумпотенциально возможных связей и отношений между предлогами и явлениями окружающегомира с присущими этим отношениям специфическими особенностями и отношениями враз­ных языках мира оформляется по-разному. Грамматические кате­гории неявляются одинаковыми для всех языков, в одних язы­ках их больше, в другихменьше. Для того чтобы обосновать этот тезис, попытаемся охарактеризовать такоеявление, как глаголь­ное действие. Глагольное действие может иметь многохарактери­стик. Оно может быть курсивным или длящимся, может прерывать­ся ивновь повторяться через некоторые промежутки времени, совершаться мгновенно илипротекать с незначительной интенсив­ностью, происходить в данный момент,предшествовать какому-нибудь другому действию или вообще не иметь отношения кка­кому-нибудь определенному моменту речи. Оно может быть на­правленным накакой-нибудь объект, но может и не иметь объекта. В своем значении оно можетсодержать модальный оттенок. Мно­гочисленны различные локальные характеристикидействия: дви­жение от чего-либо или к чему-либо, через что-либо, вдольчего-либо и т. д.

Любопытното, что ни один язык мира в своей морфологиче­ской системе не выражает всехэтих возможных характеристик од­новременно. В разных языках согласно принципуизбиратель­ности в грамматическом строе получают выражение какие-то опре­деленныечерты, характеризующие действие. Все остальные черты могут не получать никакогоформального выражения. Так, на­пример, русский глагол выражает категорию вида,но есть языки, где глагол совершенно индифферентен к выражению видовых раз­личий,законченность и незаконченность действия определяется по общему контексту; вкоми языке есть специальный глагольный<76> cуффикс, выражающий действие,завершившееся только на опре­деленное время, во многих других языках суффиксы сподобным значением вообще отсутствуют. Большинство европейских языков имеютнесколько прошедших времен: имперфект, перфект и плюс­квамперфект, тогда какрусский язык обходится одним прошедшим временем; в латышском и эстонском языкахесть так называемое пересказочное наклонение, обозначающее действие, о которомсо­общается со слов других, подобного наклонения нет, например, в таких языках,как немецкий, английский, русский и т. д. Ненец­кому глаголу свойственноспецифическое наклонение — аудитив, который употребляется обычно в тех случаях,когда говорящий судит о наличии действия по акустическому восприятию (например,кто-то вошел в комнату, стукнув дверью). Говорящий при этом может не видетьвошедшего. Есть языки, которые включают в сос­тав глагольной формы показателиобъекта, тогда как другие язы­ки могут обходиться без них, глаголы в однихязыках могут иметь приставки, но есть языки, в которых приставки полностьюотсут­ствуют и т. д.

Благодарядействию различных ассоциаций одно и то же отно­шение в языке может бытьоформлено разными способами. Так, например, в коми языке существуют два падежа— родительный и притяжательный, соответствующие по значению русскому роди­тельномупадежу. Единственное различие состоит в том, что при­тяжательный падежупотребляется в тех случаях, когда опреде­ляемое им имя выступает в роли объекта.В албанском языке аорист и перфект соотносятся между собой как синонимическиевре­мена.

Все этосвидетельствует о том, что в области грамматических форм также возможнасинонимия.

Подобнословам, грамматические формы также могут быть полисемантичными,  например,форма родительного падежа множест­венного числа от латинского прилагательного bona'хорошая' bonarum обозначает множественное число, женский роди родитель­ныйпадеж, а окончание формы tegerentur (от tego 'покрывать') — множественное число, 3-е лицо,имперфект, сослагательное на­клонение, страдательный залог [24, 55].

Если вязыках образуются более или менее одинаковые по своей внутренней сущностиграмматические явления, то при более вни­мательном их изучении между нимиобнаруживаются различия. Это можно наблюдать, замечает О. Есперсен, на примеретакой ка­тегории, как сослагательное наклонение: языки, имеющие для сос­лагательногонаклонения специальную форму, вообще не исполь­зуют ее для одних и тех жецелей. Поэтому, несмотря на то, что на­клонение одинаково названосослагательным, или условным, в английском, немецком, датском, французском илатинском язы­ках, оно не является строго идентичным в каждом из них. Совер­шенноневозможно дать такое определение сослагательному накло<77>нению, котороепозволило бы нам решить, когда следует употреб­лять в том или ином изупомянутых языков сослагательное накло­нение, а когда изъявительное [24, 50].

В мансийскомязыке, как и в русском, имеется страдательный залог, но формы страдательногозалога в мансийском языке упот­ребляются значительно чаще, чем в русском. Врусском и мордов­ском языках множественное число имен существительных полу­чаетопределенное языковое выражение. Однако, в отличие от русского языка, вмордовском языке в косвенных падежах неопре­деленного склонения имен существительныхмножественное число не получает никакого языкового выражения. Эрзя-морд. кудостоможет означать и 'из дома' и 'из домов', кудос 'в дом' и 'в домб'.

Посколькуосновным условием понимания произносимой чело­веческой речи является пониманиеее смысла, значений составляю­щих слов, в языке благодаря действию различныхассоциаций мо­гут создаваться различные параллельные способы выражения,например, бороться и вести борьбу; рыбачить, ловить рыбу, за­ниматьсярыболовством; разрушать, учинять разгром, преда­вать разрушению; сжигать, уничтожатьогнем, предавать огню и т. д.

Любопытныйпример того, как при помощи различных комби­наций слов может быть выражена посуществу одна и та же мысль, приводит О. Есперсен:

Íå moved astonishingly fast.

Он двигался удивительно быстро.

Íå moved with astonishing rapidity.

Он двигался с удивительной быстротой.

His movements were astonishingly rapid.

Его движения были удивительно быстрыми.

His rapid movements astonished us.

Его быстрые движения удивляли нас.

His movements astonished us by their rapidity.

Его движения удивляли нас своей быстротой.

The rapidity of his movements was astonishing.

Быстрота его движений была удивительна.

The rapidity with which he moved astonished us.

Быстрота, с которой он двигался, удивляла нас.

Íå astonished us by moving rapidly.

Он удивлял нас тем, что двигался быстро.<78>

Íå astonished us by his rapid movements.

Он удивлял нас своими быстрыми движениями.

He astonished us by the rapidity of his movements.

Он удивлял нас быстротой своих движений [24, 101].

Огромноебогатство словарного состава фразеологических и стилистических средств языка,разнообразнейшие смысловые свя­зи каждого слова со множеством других словданного языка по­зволяют путем умелого выбора слова и фразеологического окруже­ниядля него передавать тончайшие оттенки понятий, тончайшие оттенки эмоциональной,стилистической, эстетической окраски мысли [4, 224].

Мощностьсамой лексической системы всегда достаточна, что­бы путем различных сочетаний играмматических конструкций пе­редать все доступное человеку на данной ступенибогатство знаний о мире [29, 48].

Комбинаторикапозволяет выразить то, что в грамматическом строе или словарном составе тогоили иного языка оказывается невыраженным. Значение ненецкого слова мораможет быть пере­дано описательно 'весенний, незатвердевший рог оленя', хан­тыйскоевонсь передается как 'массовый подъем рыбы вверх по ре­ке',коми-зырянская глагольная форма личкыштлiс может быть объясненаописательно как 'быстро надавил, некоторое время по­держал и снова отпустил' ит. д.

Все этосвидетельствует о том, что неправомерно судить о раз­витии мышления наосновании анализа грамматического строя язы­ка, поскольку выражение мышления вязыке осуществляется общей совокупностью всех — грамматических и лексических —средств языка.

Помимообразования слов и грамматических форм, в языке происходят и другие процессы,связанные с созданием пригодной для целей общения системы коммуникативныхсредств. Часто про­исходит классификация слов по различным принципам, создаютсятипичные для каждой группы слов суффиксы, происходит извест­ное упорядочиваниефонемной системы в смысле создания и боль­шей симметричностипротивопоставленных фонемных пар, устанав­ливаются определенные сферыупотребления слов, слова приоб­ретают различную социальную и эстетическуюокраску и т. д.

Даже послетого как система коммуникативных средств языка оказывается в основных чертах созданной,различные процессы, совершающиеся во внутренней сфере языка, не прекращаются.Поскольку различные внутренние тенденции языка имеют доста­точно разнообразный,а иногда и противоположно направленный характер, их действие нередко приводит кизвестной дезорганиза­ции внутренней слаженности. По этой причине в языкахпостоян­но возникают тенденции к улучшению системы коммуникативных<79>средств, стремление избавиться от излишнего балласта: параллель­ных форм,устаревших слов и конструкций, менее выразительных языковых средств, омонимов,компенсировать утраченные необ­ходимые элементы языковой системы и т. д. Всистеме каждого кон­кретного языка наблюдаются две основных противоположных тен­денции.С одной стороны, стихийность внутренних процессов при­водит всегда к известномунарушению внутренней гармонии, с дру­гой стороны, возникает противоположнаятенденция к улучшению системы языковых средств и устранению возникших диспропор­ций.Многие внутренние процессы, совершающиеся в языке, яв­ляются постояннодействующими. Они целиком и полностью зави­сят от функции общения и объясняютсяею.

*       *       *

Вспециальной литературе нередко дискутируется вопрос, может ли язык, подобномышлению, отражать окружающий мир. На этот счет существуют две противоположныеточки зрения. Со­гласно одной точке зрения, язык не обладает функциейотражения. Так, например, по мнению Г. В. Колшанского, язык не являетсяотражением действительности. Мышление и язык соотносятся с предметами иявлениями действительности, только первое соотно­сится с ними отношением отражения,второй — отношением выра­жения [29, 16—17].

«Сущностьязыка,— замечает П. И. Визгалов, — не отража­тельная, а знаковая. Язык какдеятельность органов речи и звуки, получающиеся в результате ее, представляютсобой не процесс от­ражения, а процесс формирования и выражения отражательногопроцесса, каким является мышление» [8, 5].

Противоположнуюточку зрения представляет Л. О. Резников, по определению которого слово являетсяобозначенным отраже­нием предметов и явлений [51, 418].

Вряд ликто-либо будет спорить по поводу того, что мышление человека отражаетокружающую действительность. Но не совсем верно утверждение, что язык тольковыражает мышление и ничего не отражает. Язык отражает действительность череззна­чения знаков, составляющих его лексическую и грамматическую систему.Следует также учесть и тот факт, что человеческое мыш­ление не только отражаетокружающую действительность, но и участвует в создании системы языка, впроцессе чего действитель­ность получает специфическое отражение.

Ради соблюденияточности следует сказать, что уже в мышлении отражение действительности выступаетдо некоторой степени в преломленном виде, в сфере же языка оно получаетдальнейшее преломление. Отражение окружающей действительности в мыш­лении иязыке как бы напоминает солнечный луч, проходящий че<80>рез двепреломляющие среды. Графически этот процесс можно было бы представить следующимобразом.

Перваягоризонтальная линия схематически изображает пред­меты и явления окружающегомира и их закономерные связи. Отражение их в мозгу человека приобретаетнекоторую специфику (вторая горизонтальная линия).

Во всехформах отражения, присущих живому и неживому ми­ру, имеются две основныеособенности: тело, испытывающее воз­действие, изменяется в соответствии с этимвоздействием. Это оз­начает, что в изменении тела есть содержание, не зависящееот данного тела и являющееся отражением. В то же время каждый предметизменяется согласно своей природе, и поэтому в его изме­нении имеется момент,не зависящий от воздействующего тела и связанный со спецификой тела,испытывающего воздействия [42, 19].

Эти дваосновные свойства отражения в одинаковой мере прису­щи и отражению внешнегомира живыми организмами, в особен­ности человеком.

«Человеческоесознание,— замечает В. В. Орлов,— издавна поражает людей своей загадочной особенностью,которая длитель­ное время оставалась непонятой и считалась сверхъестественной.

Предметывнешнего мира обладают разнообразными телесными свойствами: весом, формой, плотностьюи т. д. Они существуют вне человека и независимо от него. Но человек можетосознавать предмет, и в его сознании появляется образ предмета. И здесь-тоначинается непонятное: отражаясь в сознании, предмет как-бы от­деляется отсамого себя и начинает существовать вне своих конкрет­но-чувственных форм; еслипредмет сам по себе имеет вес, размер, плотность и т. д., то образ предметаневесом и невеществен; если<81> огонь есть стихийная разрушительная сила,то образ огня — не­что совершенно безобидное; если все предметы в конце концовраз­рушаются и прекращают существование, то образ предмета суще­ствует такдолго, как мы этого хотим, и появляется в сознании по нашему произволу» [42,5].

Отражениепредметов и явлений окружающего мира в голове человека не является зеркальным.Головной мозг превращает поступающую извне информацию в образ. Образ вещи — не сама вещь, а ее отражение. Он не совпадает непосредственносо своим предметом. Обобщение, абстрагирование от бесконечного числа свойстввещи и фиксирование только его наиболее устойчи­вых и постоянных черт превращаетобраз в некий идеальный объект, инвариант класса предметов, не существующий фак­тическив реальной действительности. Вещи не существуют в на­шей голове в чистом виде.Они представлены в идеальной форме, субъективно. Такой образ изоморфен отображаемомупредмету, но не тождествен ему.

Формированиеэтого образа во многом зависит от особенностей физиологической организации человека.Некоторые качества ве­щей приобретают специфическую субъективную форму отраже­ния,например, цвета, запаха, вкуса. Так, поскольку глаз в физи­ческом отношениинесовершенен, он не может непосредственно ото­бражать длину световых волн иотражает длину волн в виде спе­цифических ощущений цвета (700 милимикрон,например,— это синий цвет). Соленость как вкус есть субъективное выражениеобъективного свойства соли и т. д. Следует также иметь в виду, что эффектдействия различных раздражителей, идущих извне, неодинаков. Некоторыераздражители являются особенно ин­тенсивными, они тормозят действие слабыхраздражителей.

Формы мыслительногоотражения предметного мира определя­ются не только структурой и свойствамисамих предметов, но и материальными условиями жизни людей, их практической дея­тельностью,направлением их интересов, уровнем их интеллекту­альных способностей и т. д.

Предметывоспринимаются людьми нередко через призму со­циально-политических, правовых,эстетических и религиозных оце­нок .

Большоезначение в отражении предметов имеет род занятий человека, определенный опыт ит. д. «Гора и пригорок в представ­лении горного жителя имеют наверняка не однузрительную фор­му, но также сравнительную истину восхождения. У носильщикатяжестей на голове есть наверняка род таблицы удельных весов для оченьразнообразных предметов» [56, 493].

Отражениедействительности в сознании человека домарксовский материализм рассматривал какпассивный отпечаток вещи в результате ее механического воздействия. Дидро прямосравнивал человеческий мозг с воском, на котором вещи оставляют свой<82>отпечаток. На самом деле само отражение объективной реальности есть процессдеятельности субъекта, в ходе которой образ становит­ся все более адекватнымсвоему объекту.

«Познание,—указывает В. И. Ленин,— есть отражение человеком природы. Но это не простое, ненепосредственное, не цельное отражение, а процесс ряда абстракций,формирования, образования понятий, законов etc, каковыепонятия, законы etc… и охватывают условно, приблизительно универсальнуюзаконо­мерность вечно движущейся и развивающейся природы...

Человек неможет охватить = отразить = отобразить природы всей полностью, еенепосредственной цельности, он может лишь вечно приближаться к этому, создаваяабстракции, понятия, законы, научную картину мира и т.д. и т. п.» [38,163—164].

Вобразовании абстракции огромное значение имеет творческая работа воображения.

«Подход ума(человека),— писал В. И. Ленин,— к отдельной вещи, снятие слепка (= понятия) снее не есть простой непосредст­венный, зеркально-мертвый акт, а сложный,раздвоенный, зиг­загообразный, включающий в себя возможность отлета фантазии отжизни: мало того: возможность превращения (и притом незамет­ного,несознаваемого человеком превращения) абстрактного поня­тия, идеи в фантазию (впоследнем счете = бога). Ибо в самом про­стом обобщении, в элементарнейшейобщей идее («стол» вообще) есть известный кусочек фантазии» [38, 330].

Между темфантазия в отражении действительности может иметь очень большое положительноезначение. Любая творческая дея­тельность человека, направленная напреобразование окружающей природы, всегда содержит элементы фантазии, безкоторой вообще невозможно творческое планирование деятельности.

Человек дажеможет создавать понятия о материальных пред­метах, не существующих в природе, аконструируемых им в соответ­ствии с познанными закономерностями. К такимпредметам относят­ся машины, технические устройства, сооружения и т.п. [21,37]. С другой стороны, познание осуществляется людьми, которые в силунедостаточности соответствующих фактов, несовершенства техники, эксперимента,процесса измерения и т. п. могут делать неверные обобщения, образовыватьпонятия, связывать их в сис­тему неудовлетворительным образом [21, 39].

В сфереобщения людей (третья горизонтальная линия на схе­ме) обобщенный образ долженбыть перекодирован в чувственно воспринимаемую форму, т. е. соотнесен с каким-нибудьзвуковым комплексом. В этой области также возможны некоторые сдвиги. Выше ужеговорилось о том, что при наименовании предметов ог­ромную роль играютразличного рода ассоциации. Наименованию предшествует сравнение. Сравнениеможет привести к смещению доминантных черт обобщенного образа. Так, например,обобщенное представление о бруснике связано с представлением целогоком<83>плекса ее отличительных черт. Наименование ее в татарском языке наратrилеге(буквально 'сосновая ягода') было связано с выде­лением одной черты —особенности этой ягоды расти под соснами — как доминантной. С утратойпервоначальной внутренней формы эта доминантная черта может утратиться. Наличиесинонимов ведет к известной регламентации узуса данного слова, хотя в реальнойдействительности может не быть логических оснований для такой регламентации,ср. русск. путь и дорога. Слова могут приобретать в речиразличную стилистическую окраску, употребление их может быть нормированным иненормированным.

Чисто языковым явлением следует считать реляционныесвой­ства слова. Реляционная семантика (структурное значение) сло­вахарактеризует положение его в языковой системе, т. е. его дистрибуцию в семантическойи формальной структуре языка, а также его частотность.

«К реляционным свойствам словапринадлежат такие его при­знаки, как сочетаемость, стилистическая тональность(например, книжность, разговорность, просторечность и т. д.), архаичность,новизна и др. Реляционные значения слов, как и реляционные значения фонем, вотличие от лексических значений в традици­онном смысле не имеют коррелятов(референтов) в объективной действительности. Они целиком и полностьюобусловлены внутрен­ними отношениями компонентов языковой системы» [7, 19—20].

Необходимостьпознания человеком действительности и после­дующего ее выражения средствамиязыка ведет к известной конструктивизации  действительности. «Окружающая насматериаль­ная действительность постоянно изменяется, развивается по зако­намдиалектики, все в ней взаимосвязано друг с другом, она «те­куча», в нейотсутствуют строгие разграничительные линии. По­этому процесс познания действительностисвязан с выделением каких-то отдельных предметов, с их наименованием, с ихотождест­влением между собой, с превращением непрерывного в дискретное,текучего в жесткое» [17, 76].

Вынужденноедробление действительности в речи приводит к созданию большого количества искусственнообъективированных и как бы изолированно существующих атрибутов различных предме­тови явлений, которые в действительности раздельно не сущест­вуют. В речипоявляются различные элементы, обслуживающие только технику речи и т. п.

Формывыражения мышления в языке относительно независи­мы. Не все изменения в языкемогут быть рассматриваемы как прямое отражение изменений в мышлении.

Однаконаличие этих двух преломляющих сфер никогда не приводит человека к конфликту сдействительностью. Жизненная практика всегда коррегирует возможные отклоненияотражения и в конечном счете обеспечивает человеку правильное понимание ис­тиннойсущности предметов и явлений материального мира.<84>

ЯЗЫК И РЕЧЬ

Человеческийязык не представляет собой абсолютно однород­ного целого. В действительности —это совокупность различных языковых вариаций, возникновение которых вызываетсядейст­вием самых различных факторов. Существуют различные терри­ториальные,социальные и функциональные варианты языка. Од­нако одной из наиболее сложныхпроблем членения человеческого языка является проблема противопоставления языкаи речи. Лю­бопытно отметить, что попытки выделить в языке какую-то общую схему,установить некий общий набор каких-либо правил, управ­ляющих многочисленнымипроявлениями узуса, возникли задол­го до постановки проблемы языка и речи втеоретическом плане. Наглядным примером могут служить многочисленныеописательные грамматики различных языков.

Стремление В. фон Гумбольдтапредставить язык одновремен­но как љrgonи ™nљrgeia также можно рассматривать как своеобраз­ноепроявление исканий этого рода.

Сознательная теоретическаяпостановка проблемы языка и речи в истории языкознания обычно связывается с Ф.де Соссюром, который писал по этому поводу следующее: «с какой бы стороны неподходить к вопросу, нигде перед нами не обнаруживается целост­ный объектлингвистики. Всюду мы натыкаемся на одну и ту же дилемму: либо мы сосредоточиваемсяна одной лишь стороне каж­дой проблемы, рискуя тем самым не уловить указанныхвыше при­сущих ему двойственностей; либо, если изучать явления речи од­новременнос нескольких сторон, объект лингвистики выступает перед нами как беспорядочноенагромождение разнородных, ничем между собой не связанных явлений». По мнениюСоссюра, есть только один выход из всех этих затруднений: надо с самого началавстать на почву языка [59, 34]. На основании различных определе­ний, которымиСоссюр наделяет язык, можно составить общее представление об этом понятии.

Соссюрсчитает язык нормой для всех проявлений человечес­кой деятельности. Понятиеязыка (langue) не совпадает с понятием речевой деятельности вообще(langage); язык — только определен­ная часть,— правда,важнейшая,— речевой деятельности. Он — с одной стороны, социальный продуктречевой способности, с другой  стороны,— совокупность необходимых условий,усвоенных  общественным коллективом для осуществления этой способности уотдельных лиц [59, 34]. У всех индивидов, связывающихся между собой в процессеобщения, неизбежно устанавливается некая средняя линия. Все они воспроизводят —конечно, не вполне оди­наково, но приблизительно,— те же самые знаки, связываяих с теми же самыми понятиями. Язык — это клад, практикою речи откладываемый вовсех, кто принадлежит к одному коллективу.<85>

Это —грамматическая система, потенциально существующая в каждом мозгу или лучшесказать мозгах целой совокупности ин­дивидов, ибо язык не существует полностьюни в одном из них, он существует в полной мере лишь в массе [59, 38]. Разделяяязык и речь, мы тем самым отделяем: 1) социальное от индивидуального; 2)существенное от побочного и более или менее случайного. Язык не есть функция говорящегосубъекта, он — продукт, пассивно регистрируемый индивидом [59, 38]. Язык естьсоциальный элемент речевой деятельности вообще, внешний по отношению киндивиду, который сам по себе не может ни создавать язык, ни его изменять [59,39]. Язык — система знаков, выражающих идеи [59, 40].

Наоборот,речь есть индивидуальный акт воли и понимания, в котором следует различать: 1)комбинации, при помощи которых говорящий субъект пользуется языковым кодом сцелью выра­жения своей личной мысли; 2) психофизический механизм, позво­ляющийему объективировать эти комбинации [59, 38]. Речь — сумма всего, что говорятлюди, и включает: а) индивидуальные комбинации, зависящие от воли говорящих, б)акты говорения, равным образом производимые, необходимые для выполнения этихкомбинаций. Следовательно, в речи ничего нет коллективного: проявления ее —индивидуальны и мгновенны: здесь нет ничего, кроме суммы частных случаев [59,42—43].

Дальнейшееразвитие учения Соссюра о языке и речи в основ­ном шло по двум линиям. Одниисследователи пытались эти поня­тия уточнить, не опровергая в принципе самоготезиса. Так, на­пример, Л. Ельмслев считает возможным рассматривать язык (langue) в трех аспектах: а) как чистую форму, определяемую незави­симо от еесоциального осуществления и материальной манифес­тации (схема), б) какматериальную форму, определяемую в данной социальной реальности, но независимоот детальной мани­фестации (норма), в) как совокупность навыков, принятых в дан­номсоциальном коллективе и определяемых фактами наблюдае­мых манифестаций (узус).Из всех толкований термина «язык» больше всего приближается к обычномуупотреблению слова в пер­вом значении — язык как схема [23, 59—61]. По мнениюВ. Порцига, язык представляет совокупность образов памяти [74, 106], усвоенныхпривычек, накопленных в сознании говорящего. А. Гардинер считает возможнымприменять наименование «язык» ко всему тому, что является традиционным иорганическим в сло­вах и сочетаниях слов, а «речь» — ко всему тому в них, чтообуслов­ливается конкретными условиями, к значению или намерению го­ворящего[14, 15]. В отличие от Соссюра, Гардинер считает, что язык используется в речи,но речь в его понимании — это остаток, получаемый в результате исключения языкаиз речи [14, 16]. Очень близким к истолкованию языка и речи, данному А. Гардинером,является объяснение этих понятий в книге А. И. Смирницкого «Объективностьсуществования языка» [57]. Язык дейст<86>вительно и полностью существуетв речи, и реальное звучание речи, ее звуковая материя принадлежат языку [57,29].

Язык какингредиент речи пронизывает всю речь и все ее сто­роны [57, 14]. Всё то взвучании речи, что является случайным, побочным или дополнительным с точкизрения языка как важней­шего средства общения людей, принадлежит такназываемому остатку, а не языку [57, 14]. А. И. Смирницкий обвиняет Соссюра втом, что последний, различив язык и речь, всю материальную, реально звуковую,объективно данную сторону отнес к речи и сделал язык чисто психичным, но вместес тем признал общественную природу языка [57, 9]. Соссюр, по мнениюСмирницкого, лишает язык его материальности. То, что Соссюр называет langue,есть в действительности знание языка, а не сам язык как таковой. Значение словтакже принадлежит языку [57, 23].

Нанедопустимость резкого различия между языком и речью указывает Э. Косериу. Языкпредставлен в речи и обнаружи­вается в отдельных речевых актах. Язык и речь —это только различные точки зрения, различные степени формализации од­ной и тойже объективной реальности. Он считает односторонним  и неверным утверждениеСоссюра, что в речи нет ничего коллек­тивного [69, 23]. Язык представляетсяСоссюру только как игра противопоставлений. Он рассматривается им с разныхточек зрения, не составляющих единого плана [69, 24]. Косериу пыта­ется ввестиделение языка, основанное на трихотомии «система — норма — речь». Нормаотличается от функциональной системы тем, что она предполагает существование вязыке явлений неси­стемного характера, т. е. не составляющих оппозиций, но темне менее необходимых [69, 39].

Т. П. Ломтевутверждает, что язык представляет собой об­ласть конструктивных лингвистическихобъектов, а речь — область естественных лингвистических объектов [66, 49]. Ю.М. Скребнев пытался определить язык как объективированное, обобщен­ноенормативное представление, обобщенное мыслительное по­строение, выводимое изречевых проявлений, но не сводимое к ним [66, 65]. По определению Б. А.Успенского, противопо­ставление «система — текст» по существу тождественнопротиво­поставлению «язык — речь»(langue — parole). Под языком (langue)понимается некоторая внутренняя система, лежащая в основе каждого речевогоакта, т. е. в основе каждого текста, явления parole. Втерминах логики можно сказать, что langue есть мета­система поотношению к parole, т. е. некая система, через которую описывается parole,на фоне которой явления parole сами ста­новятся системными [61, 35]. Таким образом,Б. А. Успенский, в отличие от Соссюра, признает системность речи. Традиционноепротивопоставление между языком и речью, по утвержде­нию А. Мартине, можновыразить в терминах кода и сообщения. Код является организацией, позволяющейредактировать эле<87>мент высказывания для того, чтобы определить спомощью кода смысл сообщения [72, 30]. Так называемая порождающая грам­матикатоже использует противопоставление языка и речи. Н. Хомский предполагает, чточеловек в процессе усвоения язы­ка овладевает системой правил, которыесоставляют грамматику данного языка. Грамматика представляет собой устройство,ко­торое описывает бесконечный набор правильно образованных предложений и даеткаждому из них одно или несколько структур­ных описаний. Такое устройство иесть порождающая грамматика [68, 509].

Вместе с темв современной лингвистике существует и другая точка зрения, сторонники которойне придают какого-либо суще­ственного значения рассматриваемой дихотомии илипытаются со­вершенно по-иному истолковать то рациональное зерно, котороесодержится в этом делении. Так, В. Д. Аракин полагает, что языки речь связаныдруг с другом неразрывно [66, 9]. По мнению В. В. Бе­лого, язык и речь не могутразграничиваться и соотносятся лишь как социальное и индивидуальное [66, 15].Всё в речи является генетически языковым, ибо в речи может быть лишь то, чтораньше наличествовало в сознании [66, 16]. Представление о речи как явлениииндивидуальном, в противоположность языку как явлению социальному, лишеновнутренней логики и противоречит фактическому положению дела. Общего языка вданном случае как такового не существует [66, 22—23]. Признавать реальноесуществование системы языка как некоторой абстрактной схемы, или суммы правил ит. п.,— значит признавать, по мнению Г. В. Колшанского, бытие отдельнойсущности языка [30, 18]. Представление речи как индивидуального акта впротивополож­ность некоторому социальному акту, свойственному всему наро­ду(обществу, говорящему на том или ином языке) может быть объяснено только приодном условии — если будет доказано, что индивид существует вне общества, аобщество не предпола­гает наличия индивидов. Так как этот тезис не может бытьдока­зан в рамках истинной диалектики, то с необходимостью следует признать,что отдельное существование языка и общества — язы­ка индивида (речи)невозможно, а потому алогично и утвержде­ние о двух — языковой и речевой —формах коммуникации. Отрыв индивидуального и социального в данном случае так женеправомерен, как неправомерен разрыв отдельного и общего, свойственных каждойвещи и каждому явлению [30, 18—19]. Признание речи как неупорядоченного явленияставит под воп­рос функционирование ее в качестве средства общения. Диалек­тикапознания подсказывает, что единичное и общее присуще самим реальным объектам, иони находятся в неразрывном единстве [30, 21]. Язык представлен в конкретныхактах говорения всех индивидуумов народа, таких конкретных актах, которыеодновременно в своей реальности существуют и как общее, свя<88>зывающеевсе эти единичные акты в одно явление, называемое языком человека [30, 22]. Вседоказательства различения языка и речи вращались по существу вокруг объясненияиндивидуальной речи как единичного явления и одновременно как общего момента,свойственного всякой речи; но в этом раккурсе наиболее целесообразно подходитьк проблеме дифференциации языка и речи с позиций категорий диалектики,категорий единичного и общего. Извлечение общих свойств есть задача научногоисследования, но задачей научного исследования является и адекватноепредставление объекта в его диалектических противоречиях [30, 22-23].

Американскиедескриптивисты вообще не признают необхо­димости проводить какое-либо различиемежду языком и речью.

Нельзя непризнать, однако, что основой для разграничения языка и речи послужилообъективно существующее в языке общее и конкретные случаи использования этогообщего в рече­вых актах. Несмотря на то, что дихотомия «язык — речь» рассмат­риваетсямногими лингвистами как одно из крупнейших достиже­ний современногоязыкознания, в этом вопросе еще очень много неясного и недоработанного. Преждевсего следует указать на явные противоречия, существующие в самой теориипроблемы и связанные со взглядами Соссюра. С одной стороны, язык, по определениюСоссюра, являлся частью речевой деятельности, с другой стороны, подчеркивается,что сама речь представляет собой только индивидуальное — в ней якобы нет ничегокол­лективного. Совершенно ясно между тем, что если язык ингре­диент речи, то всамой речи должен содержаться также элемент социального, общественнорелевантного.

Если в речинет ничего коллективного, то каким образом может стать социальным явлениемязык? При анализе этих противоре­чий неизбежно следует признать, что языквплетен в речь, присут­ствует в каждом речевом акте. Если язык — система, то неможет быть несистемной и речь. В противном случае люди не могли бы общаться.Остается допустить, что речью следует называть не всю совокупность конкретныхречевых актов, а какие-то общие атрибуты этих актов. Например, индивидуальнойречью можно считать случайные ошибки в произношении, специфические осо­бенностиречи, особенности чисто личного набора слов, выражаю­щиеся в большейчастотности употребления тех или иных слов, оборотов, отдельных типов предложений(например, относитель­ных по сравнению с часто их заменяющими деепричастными конструкциями),употребление каких-то новых слов, не вошед­ших в массовый обиход и т. п. Однакои эти атрибуты индивидуальной речи нелегко отграничить от того общего, чтосуществует в языке. Индивидуальные ошибки в произношении или ударении могутбыть результатом действия аналогии, особый отбор слов и предложений вполнеестествен, так как практически ни один<89> индивид не владеет языковойсистемой в полном ее объеме. В языке постоянно возникают новые слова, но еслислово не стало еще общим достоянием, то нельзя на этом основании речь противо­поставлятьязыку, так как противопоставлению должны подлежать явления уже сложившиеся, ане только что возникшие или воз­никающие.

Совершеннонелогично и определение речи как сверхъязыко­вого остатка. Если система языкаманифестируется в речи, то сама речь, естественно, не может быть толькосверхъязыковым остатком. Неверно утверждение Соссюра о том, что языксуществует  только в виде отпечатков в сознании людей, представляющих  чистопсихические образования. В языке современного человека  понятие тесно связано сречевым его выражением, т. е. со словом, с определенными акустическимиобразами. Трудно также согласиться с утверждением Соссюра о том, чтограмматическая система существует потенциально в мозгу индивида или целойсовокупности индивидов. Многочисленные наблюдения показы­вают, что человек, неполучивший хотя бы минимальной лингвис­тической выучки, не имеет никакогоотчетливого представления о системе того языка, на котором он говорит. Он илинеосознанно чувствует ее таксономически, например, он знает, к какому типусклонения или спряжения отнести незнакомое слово, или подходит к ней чистопрагматически, операционально. Его более всего интересует вопрос, как правильносказать в данном конкретном случае. Подобные типичные стереотипы различны посвоему характеру. В одних случаях это результаты чисто технических языковыхпроцессов, связанных с установлением рационально отобранных смыслоразличительныхсредств (фо­нем), в других — результаты классификации слов (ср., например,словообразовательные суффиксы) или отражение объективно су­ществующих связеймежду предметами (ср. словоизменительные формативы) и т. п.

Типичныестереотипы языка возникли в процессе общения, а не в результате отвлечения отконкретного языкового материала. Эти общественно релевантные типическиестереотипы, очевидно, и образуют функционирующую языковую систему, управляющуюузу­сом. Поэтому язык и речь следует рассматривать не как особые сферы, а вином плане — выясняя, как вышеуказанная система направляет и реализует узус.Несомненно одно, что узус во всех его конкретных проявлениях направляется ирегулируется сис­темой общественно релевантных стереотипов.

Каждоеречевое выражение строится по определенным прави­лам. Необычайное разнообразиесочетаний слов совершается в рамках определенных системных отношений иограничений. То же самое относится и к области звукового оформления слов. Весьсмысл рассматриваемой проблемы состоит именно в этой регуляции. Так называемыесверхъязыковые остатки не имеют<90> никакого решающего значения длярешения проблемы «язык — речь», поскольку не они определяют сущностьконкретного использования языка. Что же касается понимания языка как системычистых отношений, то можно полагать, что в этом случае мы дей­ствительно имеемдело с языком как известной научной абстрак­цией. Подобная сетка отношений,однако, не управляет узусом, а также не имеет прямого отношения к разграничениюязыка и речи.

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА КРУГОВОРОТА РЕЧИ

Всякоеречевое общение предполагает наличие некоторых необходимых условий, вне которыхоно вообще немыслимо. Оно предполагает прежде всего наличие конкретногочеловеческого коллектива, пользующегося данным языком как средством обще­ния.Язык должен представлять собой определенную сумму фиксированных норм и правил,обеспечивающих его понимание членами данного коллектива. Большое значение дляпонимания языка имеет наличие у говорящих единого уклада социальной жизни,общих нравов, обычаев и привычек, вырабатывающихся в результате совместногопребывания на определенной более или менее ограниченной территории и т. п.

Взаимноепонимание языка не представляется возможным, если комплексы дифференциальных опознавательныхпризнаков, служащие для различных предметов и явлений у говорящего ислушающего, будут разными. Можно как угодно истолковывать понятие прогресса, ноосновной отличительный признак прогрес­са — движение вперед, отличающий его оттакого явления, как регресс, — в сознании говорящих должен сохраняться.

Для тогочтобы язык был удобным средством общения, он должен быть системно организован.Система коммуникативных средств языка должна представлять совокупность типовыхстерео­типов, позволяющих типизированно обозначать общее.

Произношениюфразы обычно предшествует так называемая интенция, или намерение говорящеговыразить определенное мыслительное содержание в языковой форме. Происходит пере­кодированиеэтого содержания в слова и формы их соединения. Импульсы, возникающие в мозгупутем связей рефлекторного характера, передаются речеисполнительному аппарату,в резуль­тате чего произносится образованное по определенным правиламвысказывание. Все это при нормальном и естественном владении данным языкомсовершается автоматически. Природа автоматизма речи недостаточно изучена.Владение языком является результа­том укрепившейся привычки, основанной набесчисленном коли­честве случаев указанного перекодирования в сходных условиях.Возможно, что некоторые формы высказывания являются штам­пами, воспроизводимымиавтоматически в соответствующих ус<91>ловиях. Однако могут быть случаи,когда говорящий строит фразы. Темп речи от этого несколько замедляется, ноавтоматизм не утрачивается. Можно предполагать, что автоматизму речи помогаютподсознательно усвоенные правила встречаемости слов, а также автоматическаястыковка слов, обеспечивающая грамма­тическую правильность образованной фразы.Рассмотрим несколько фраз разного типа. Говорящий произносит фразу: землявращается вокруг солнца. Слушающий автоматически перекодирует этопредложение в соот­ветствующее мысленное содержание. Звуковые комплексы услушающего ассоциированы с предметами материального мира, с их признаками изакономерными связями, относительно кото­рых у него имеются определенныезнания. Слушающий знает, что означают соединенные по принятым в данном языкеправилам слова земля, вращаться, вокруг и солнце. Он понимаетсмысл высказывания. Коммуникация достигает своей цели. Если у слушателявозникает желание что-либо сказать, то весь процесс начинается и кончается втом же порядке.

Фраза землявращается вокруг солнца сама по себе довольно абстрактна. Условием еепонимания является известная сумма знаний о каждом предмете высказывания.

В реальнойдействительности встречается немало случаев общения, когда общее знание свойствпредмета дополняется кон­текстным определением, например, сегодня на рекеначался ледоход. Говорящий знает, что в данном случае речь идет не о рекевообще, а о реке, протекающей, скажем, мимо города или какого-либо другогонаселенного пункта, в котором он проживает.

Могут бытьслучаи, когда содержание разговора непосредст­венно касается окружающейобстановки, например зажги свет и закрой окно занавеской. Тот, к комуобращена данная фраза, может непосредственно видеть предметы, о которых идетречь.

Конкретныеслучаи обусловленности контекстом могут быть очень разнообразны.

Частоконтекст определяют как совокупность формально-фиксированных условий, прикоторых однозначно выявляется содержание каких-либо языковых единиц (лексической,граммати­ческой и т. д.) [31, 47]. Е. P. Курилович определяет контекстболее широко; понимая под ним не только словесную обстановку, но и те элементывнешней ситуации, которые определяют значе­ние [36, 74].

Каждыйречевой акт обычно соотносится с какой-нибудь ти­пичной ситуацией. Подлинноевладение языком заключается в умении сказать так, как это принято вопределенных типичных условиях. Поэтому к живой речи неприменимы такие понятия,как омонимы, синонимы, многозначность слов и т. д.: в конкрет­ном речевом актекаждое слово имеет вполне определенное значение.<92>

Вообщепонимание речи зависит от действия самых различ­ных факторов, конкретноеперечисление которых даже не представ­ляется возможным.

Непосредственноенаблюдение конкретной ситуации имеет огромные преимущества перед языком, таккак оно дает возмож­ность обозреть все детали окружающей обстановки. Язык вэтом отношении имеет гораздо более ограниченные возможности. Прежде чемчто-либо сказать, говорящий должен произвести отбор, ограничение, так как водном речевом акте нельзя выра­зить всего. Путем постепенного разворачиванияречи, соединения различных одиночных актов речи в цепочки, ситуация может бытьописана, но по сравнению с тем, что она в действительности представляет, это вобщем будет довольно схематичное и непол­ное ее описание.

Недостаткиречи в значительной мере компенсируются тем, что в речевом акте помимословесного мышления могут участво­вать и другие типы мышления — мышлениеобразное и практи­ческое. Мышление образное может в какой-то мере дополнять икомпенсировать то, что не способно выразить словесное мышление. Припрактическом мышлении словесное мышление может иметь вспомогательное значение,например, в случаях речевой коор­динации трудовых процессов. Понимание речи взначительной степени облегчается благодаря действию интуиции, когда слу­шающемудостаточно найти в речи несколько необходимых ориен­тиров, чтобы понять смыслвысказывания в целом.

Звуковаяречь возникла в процессе труда, и первой функцией звуковой речи была, по всейвидимости, координация трудовых процессов. Употребление звуковой речи всовременных языках давно перешагнуло первоначальные сугубо утилитарные рамки.Необычайно умножились функции самой массовой коммуника­ции в связи снеобходимостью обслуживания и координирования самых различных сторон деятельностичеловека. Современная звуковая речь имеет самые различные функции. Она служит исредством убеждения и пропаганды, средством передачи зна­ния, обслуживает самыеразличные типы информации (пресса, радиовещание), широко используется каксредство художествен­ного изображения действительности, приобретая при этом раз­личныеэстетические функции. Необычайно осложнилась и сама система коммуникативныхсредств в связи с развитием челове­ческого мышления и общим техническим икультурным прогрес­сом человечества.

БИБЛИОГРАФИЯ

1.    В. Ф. Асмус.Логика. М., 1947.

2.    Ш. Балли.Французская стилистика. М., 1961.

3.    И. С. Беритов.О физиологических механизмах поведения высших позвоночных животных. «Изв. АНСССР». Серия биол., 1957, №2.<93>

4.    В. М. Богуславский.Слово и понятие.— В сб.; «Мышление и язык», М., 1957.

5.    Л. А. Булаховский.Введение в языкознание, ч, II. М., 1953.

6.    А. Бънков.Мислене и език. София, 1960.

7.    Л. М. Васильев.Проблема лексического значения и вопросы сино­нимии.— В кн.: «Лексическаясинонимия». М., 1967.

8.    П. И. Визгалов.Некоторые вопросы диалектики соотношения язы­ка и мышления. Казань, 1962.

9.    В. В. Виноградов.Русский язык. (Грамматическое учение о слове). М. — Л., 1947.

10.   Е. К. Войшвилло.Понятие. М., 1967.

11.   Л. Г. Воронин.Семантика слова в свете марксистско-ленинской тео­рии отражения. «Уч. зап.Шахтинского пед. ин-та», 1958, т. II, вып. 5.

12.   Л. С. Выготский.Мышление и речь. М. — Л., 1934.

13.   Е. М. Галкина-Федорук.Слово и понятие. М., 1956.

14.   А. Гардинер.Различие между «речью» и языком. — В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX иXX веков в очерках и извлечениях. Ч. II.М., 1960.

15.   Г. А. Геворкян.О роли абстракции в познании. Ереван, 1957.

16.   Б. А. Глинский,Б. С. Грязнов, Е. П. Никитин. Модели­рование как метод научногоисследования (гносеологический анализ). М., 1965.

17.   Д. П. Горский.Вопросы абстракции и образование понятий. М., 1961.

18.   Д. П. Горский.О роли языка в познании. — «Вопросы философии», 1953, №2.

19.   Д. П. Горский.Роль языка в познании. — В сб.: «Мышление и язык», М., 1957.

20.   Ч. Дарвин.Сочинения, т. 5. М., 1953.

21.   Диалектика и логика. Формы мышления. М., 1962.

22.   А. П. Евгеньева.Основные вопросы лексической синонимики. — В кн.: «Очерки по стилистикесовременного русского литературного языка». М. — Л., 1966.

23.   Л. Ельмслев.Язык и речь. — В кн.: В. А. Звегинцев. История язы­кознания XIX иXX веков в очерках и извлечениях. Ч. II.М., 1960.

24.   О. Есперсен.Философия грамматики. М., 1958.

25.   Н. И. Жинкин.Вопрос и вопросительное предложение. — ВЯ, 1955, №3.

26.   В. А. 3вегинцев.Проблемы знаковости языка. М., 1956.

27.   С. Д. Кациельсон.Содержание слова, значение и обозначение. М. — Л., 1965.

28.   Л. С. Ковтун.О значении слова. — ВЯ, 1955, №5.

29.   Г. В. Колшанский.Логика и структура языка. М., 1965.

30.   Г. В. Колшанский.О правомерности различения языка и речи. — В сб.: «Иностранные языки в школе»,вып. 3. М., 1964.

31.   Г. В. Колшанский.О природе контекста. — ВЯ, 1959, №4.

32.   М. М. Кольцова.Обобщение как функция мозга. Л., 1967.

33.   Н. И. Кондаков.Логика. М., 1954.

34.   И. В. Копнин.Формы мышления и их роль в познании. (Автореф. докт. дисс.). М., 1955.

35.   К. К. Кошевой.Суждение и предложение и павловское учение об условных рефлексах. Пермь, 1959.

36.   Е. P. Курилович.Заметки о значении слова. — ВЯ, 1955, №3.

37.   В. И. Ленин.Полн. собр. соч., т. 14.

38.   В. И. Ленин.Полн. собр. соч., т. 29.

39.   К. Mapкс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 19.

40.   В. Н. Мороз.Мысль и предложение. Ташкент, 1960.

41.   Н. К. Одуева.О переходе от ощущения к мысли. М., 1963.<94>

42.   В. В. Орлов.Особенности чувственного познания. Пермь, 1962.

43.   В. З. Панфилов.К вопросу о соотношении языка и мышления. — В сб.: «Мышление и язык», М., 1957.

44.   П. Н. Пипуныров.Учение И. П. Павлова о двух сигнальных си­стемах и марксистско-ленинская теорияпознания. Л., 1954.

45.   Г. В.Плеханов.Очерки по истории материализма. Изд. 3. М., 1922.

46.   А. А. Потебня.Из записок по русской грамматике, т. I—II. М., 1958.

47.   А. А. Потебня.Мысль и язык. Изд. 4. Одесса, 1922.

48.   Д. Д. Райкова.Понятие в свете теории отражения. (Автореф. канд. дисс.). М., 1954.

49.   Л. О. Резников.Гносеологические основы связи мышления и языка. «Уч. зап. ЛГУ», 1958, вып. 13,№ 248.

50.   Л. О. Резников.Понятие и слово. Л., 1958.

51.   Л. О. Резников.Против агностицизма в языкознании. «Изв. АН СССР, ОЛЯ», 1948, т. 7, вып. 5.

52.   А. А. Реформатский.Введение в языкознание. М., 1967.

53.   М. М. Розенталь.Принципы диалектической логики. М., 1960.

54.   С. Л. Рубинттейн.Бытие и сознание. М., 1957.

55.   С. Л. Рубинштейн.Основы общей психологии. Изд. 2, М., 1946.

56.   И. М. Сеченов.Избранные философские и психологические произ­ведения. М., 1947.

57.   А. И. Смирницкий.Объективность существования языка. М., 1954.

58.   И. М. Соловьева,Ж. И. Шиф. Развитие образногомышления у глухих и слышащих школьников младшего возраста.— В сб.: «О психи­ческомразвитии глухих и нормально слышащих детей». М., 1962.

59.   Ф. де Соссюр.Курс общей лингвистики. М., 1933.

60.   А. Г. Спиркин.Происхождение языка и его роль в формировании мышления. — В сб.: «Мышление иязык». М., 1957.

61.   Б. А. Успенский.Структурная типология языков. М., 1965.

62.   А. С. Чикобава.Реальность синонимов и возможность синоними­ческих словарей. — В кн.:«Лексическая синонимия». М., 1967.

63.   А. Шафф.Введение в семантику. М., 1963.

64.   Г. П. Щедровицкий.О строении атрибутивного значения. «Докла­ды АПН РСФСР», 1958, №1.

65.   Ф.Энгельс.Диалектика природы. К. Маркс, Ф. Энгельс. Со­чинения, т. 20.

66.   Язык и речь. Тезисы докладов межвузовской конференции.М., 1962.

67.   К. Ajdukiewicz. Abriss der Logik. Berlin, 1958.

68.   N. Chomsky.The logical basis of linguistic theory. — В сб.: «Preprints of Papers for the 8-th InternationalCongress of Linguists». Cambridge (Mass.),

69.   Е. Ñoseriu. Sistema, norma у habia. Montevideo, 1952.

70.   J. С. Íouzeau.Etudes sur les facultés mentales des animaux comparées  àcelles de l'homme par un voyageur naturaliste, v. II. Paris, 1872.

71.   F. Êluge.Etymologisches Wörterbuchder deutschen Sprache. 18 Aufl., Berlin, 1960.

72.   A. Martinet.Eleménts de linguistiquegénérale. Paris, 1960.

73.   М. Ðei. The story of language. Philadelphia — N. Y. 1965.

74.   W. Ðorzig.Das Wunder der Sprache. Bern, 1950.

75.   Ì. Vasmer.Russisches Etymologisches Worterbuch, Bd. 2. Heidelberg,1955.<95>

ГЛАВА ВТОРАЯЗНАКОВАЯ ПРИРОДА ЯЗЫКАПОНЯТИЕЯЗЫКОВОГО ЗНАКАК РАЗРАБОТКЕПРОБЛЕМ ЗНАКОВОСТИ ЯЗЫКА

Знаковыйхарактер человеческого языка составляет одну из его универсальных черт иосновных особенностей; не случайно к понятию знака издавна обращалисьпредставители разных научных направлений в целях более глубокого проникновенияв сущность языка. Из понятия знака имплицитно исходили в своих научных спорах осущности вещей и их наименований древ­ние эллины, номиналисты и реалисты —последователи двух диаметрально противоположных философских направлений сред­нихвеков, классики сравнительного и типологического языко­знания. На понятии знакасо времен Бодуэна де Куртенэ и Ф. де Соссюра покоятся все сколько-нибудьзначимые теории языка в современной лингвистической науке.

Что в языкепринято считать знаковым? Под знаковым аспек­том естественного языка понимаютобычно соотнесенность языковых элементов(морфем, слов, словосочета­ний, предложений и др.), а следовательно и языка вцелом, в той или иной форме и степени опосредствованности с внеязыковым рядом явлений, предметов и ситуаций в объективнойдействительности.

К знаковойфункции языковых единиц относят, далее, их свойствообобщенно выражать результаты познавательной деятельности человека,закреплять и хранить итоги его общественно-исторического опыта.

Под знаковыйаспект языка подводят, наконец, способностьязыковых элементов, в силу закрепившихся за ними значений, нести определенную инфор­мацию, выполнятьразличные коммуникативные и экспрессивные задания в процессе общения.Следовательно, термин «знаковый», как и синонимичный с ним термин«семиотический», — многозначны,<96> в него вкладывается разное содержаниеи, применительно к естественному языку, он может быть отнесен к четырем разнымфункциям языковых элементов: функция обозначения (репре­зентативная),обобщающая (гносеологическая), коммуникатив­ная и прагматическая.Непосредственная связь языка с мышле­нием, с механизмом и логикой познания,уникальное свойство человеческого языка служить универсальной системой обозна­чениявсего многообразия объективного мира — все это сделало знаковый аспект языкапредметом изучения разных наук (фило­софии, семиотики, логики, психологии,языкознания и др.), в силу общности объекта не всегда четко между собойразграничен­ных [1; 10; 27; 38; 44; 58].

Областьюкрайнего неразграничения двух наук — лингвис­тики и философии — является анализлогики языка, особенностей логического синтаксиса и семантики, проводимого спозиций логического позитивизма [41]. Единственным предметом науч­ного анализаэтого философского направления является язык, а целью исследования —установление выводных знаний и логи­ческих связей внутриязыковых выражений(предложений) путем ве­рификации последних на предмет истинности или ложности,осмыс­ленности или бессмысленности. Для логического анализа неопозити­висты[69; 70; 71; 72] берут не естественный язык как таковой, с его формальной исодержательной сторонами, в его психологическом и социальном аспектах, аискусственно созданный на основе естест­венного языка сугубо конвенциональныйсимволический аппарат наук (язык логики, математической логики, математики ипр.), так называемый «предметный язык».

Сформулированныепри логическом анализе языка семио­тические понятия, будучи применены вразличных исследова­тельских целях в лингвистике, несколько продвинули изучениезнакового аспекта языка, вызвав к жизни новые лингвистиче­ские направления,начиная с создания «алгебраической» теории языка Л. Ельмслева [20], где языксведен к формально-логиче­скому построению, и кончая порождающей грамматикой Н.Хомского [74], теоретические обоснования которой в известном плане восходят ктому же источнику.

В дальнейшемнеразграничение логической и лингвистической семантик, лексических и грамматическихзначений языковых элементов, подмена категорий языка категориями логики, ги­пертрофированныйинтерес к универсальным логическим осно­вам языка и пренебрежительное отношениек специфике значе­ний языковых знаков разных типов в конкретных языках сталипрепятствовать адекватному, непредвзятому исследованию зна­чимой стороны языка,его знакового аспекта.

Второйобластью знаний, с которой лингвистика не установила четких границ в основныхпонятиях и соответствующих терминах, является семиотика [2; 26; 56], наука ознаках вообще.<97>

Хотяимплицитное понятие знака встречается в контексте философских работ довольнорано, упорядочение теоретических основ и методов семиотики как науки о знакахпадает на первую половину XX в. [52; 85; 87; 89]. Обсуждение проблем языковыхзнаков началось в истории науки не с собственно лингвистиче­ской, а собщесемиотической точки зрения, поэтому основные понятия теории знаковразрабатывались на основе формализо­ванных языков разных наук и прежде всегометаязыка и предмет­ного языка логики [69; 71], математической логики и рядадругих неинтерпретированных систем [75; 91]. В исследовании проблем знаковойприроды языка образовался замкнутый круг: с одной стороны, определения такихосновных семиотических категорий, как знак, форма знака, значение и т. п., —складывались на базе описания чисто конвенциональных, искусственных знаковыхсистем (метаязыки наук, коды, системы сигналов и дорожных знаков и т. п.) безучета специфики знаков естественных языков, с другой стороны, человеческий языквсегда служил основ­ной, если не единственной сферой приложения общей семио­тики,поставляя ей свой материал. В силу этого в теории знаков, разработанной наосновах логического позитивизма, лингвистика объявляется частью семиотики какэмпирическая, описательная ее область, состоящая из прагматики, описательнойсемантики и описательного синтаксиса [62; 86].

Ввиду того,что изучение знакового аспекта языка шло в основном путем сравнения его с чистомеханическими системами или с формально-логическими построениями, исследованиезнаков естественных языков ограничивалось установлением шкалы признаков,свойственных знакам этих систем: полная произволь­ность и механический характерсвязи означающего с означаемым, одно-однозначное соответствие формы знака и егосодержания, непродуктивность знака, отсутствие смысловых отношений междузнаками и т. п. В семиотике, стремящейся абстрагироваться от специфики разныхвидов знаков, определение понятия знака не­померно широко: знаком считаетсялюбое явление, обозначающее, репрезентирующее другое.

Естественно,что при такой дефиниции знака человеческий язык во всем его объеме — как инвентарьсловарных и звуковых единиц, так и модели их сочетаемости, даже буквенная репре­зентациязвуков, могут быть одинаково легко отнесены к кате­гории знаков. Но такойподход мало что дает для выявления семиотической природы естественного языка,знаки которого, будучи непосредственно связаны с психической деятельностьючеловека, с его мышлением [5; 45; 80], создают большую самобыт­ность инеповторимое своеобразие этой сложной, многофункцио­нальной системы. Даже в техслучаях, когда отнесенность к кате­гории знака происходит на основе болееконкретных дифферен­циальных признаков (односторонняя, двусторонняя природазна<98>ка, функция, по которой знак квалифицируется и т. п.), разно­образиеподходов поразительно велико [18, 243—249; 24, 12— 20; 45, 38—68; 56, 163—308;95]. Однако понятия «знаковая си-тема», «знак» применительно к естественномуязыку имеют опре­деленный смысл лишь в том случае, когда они определяются чис­толингвистически и когда за презумпцией о знаковом характере языка в целом илиотдельного его уровня стоит целостная тео­рия языка, построенная на результатахизучения этих его свойств и сформулированная вследствие четких импликацийпонятия язы­кового знака. Там, где эти термины употребляются без придан­ной имсистемы лингвистических определений, они остаются пус­тыми ярлыками. Именноэтот факт часто создает в лингвистике ситуацию взаимонепонимания: чем менееобоснованно и опреде­ленно употребляют одни термины «знак», «знаковый», «знако­ваясистема» без изучения их специфики, тем более категорично отклоняют другиесамое идею знаковой репрезентации — ос­новное свойство естественного языка,—также не обращаясь к исследованию этого свойства языка. Поэтому не аксиоматиче­скиепосылки о знаковой природе языка, а пристальное изуче­ние структурных ифункциональных особенностей знаков естест­венных языков, определение основныхсемиотических понятий (сущность знаковой репрезентации человеческого языка,типы языковых знаков, специфика таких знаковых категорий, как значение,значимость, смысл и др.) могут и должны составить предмет лингвистическойсемиотики [53; 57] (подробнее об этом см. раздел «Язык в сопоставлении сознаковыми системами иных типов»). С проблемой знаковости естественного языкасвязаны са­мые кардинальные вопросы его сущности: 1) основной гно­сеологическийвопрос, определяющий методологию лингвистиче­ского исследования, о соотношенииязыка, объективной действи­тельности и мышления; 2) характер структурнойорганизации языка как семиотической системы особого рода; 3) специфика языковыхзнаков, их типы и закономерности функционирования; 4) природа и виды языковогозначения.

Изучениезнаковых функций языковых единиц, в основном слов, шло в истории науки вчетырех планах: философско-гносеологическом [2; 12; 45; 73; 92; 99; 103],логическом [68; 69; 70; 71; 78], психологическом [14; 68] и лингвистическом [36;52; 66; 76].

Наиболееранним по времени и значительным по последствиям явилось обсуждение вопроса о соотношении языка, объективной действительности и мышления, проводимое в контекстегносеологических штудий.

Вноминалистской философии этот вопрос решается следую­щим образом: языкинтерпретируется как единственная форма мышления [99], а языковые знакипонимаются как концепту<99>альные символы [73], конструирующиеобъективную действи­тельность. Другой разновидностью номиналистского решенияосновного гносеологического вопроса явилась феноменологи­ческая теория Э.Гуссерля [78], которая, будучи основана на признании «идеальных предметов»,сводит значение языковых знаков к интенциональным актам. Согласно теории Э.Гуссерля, познание человеком реальной действительности предопределено по объемуи способу членения человеческим сознанием (транс­цендентально) и в силуограниченной способности последнего происходит исключительно при помощи языка,путем вербализа­ции объективного мира.

Способностьобобщенного, абстрактного мышления и прин­цип опосредствованной репрезентацииреального мира, свойст­венные человеческому мышлению, приписываются в этом фило­софскомнаправлении самим знакам. Язык как бы набрасывает определенную «сетку понятий»,которая, расчленяя объективную действительность, создает языковую картину мира(Weitbild der Sprache).Эта теория и, особенно, «философия символических форм» Э. Кассирера [73]оказали огромное влияние на мировоз­зрение и методологические основы целоголингвистического направления — неогумбольдтианства [79; 96; 101; 102] в различ­ныхего разновидностях [7; 16; 17; 61].

Всовременной лингвистике на понимание языка как системы знаков, особенно наглоссематическую теорию языка1, оказало большое влияние другоефилософское течение — логический позитивизм [69; 70; 71; 72; 92], в которомвопрос о соотношении языка, мышления и объективной действительности интерпрети­руетсяочень своеобразно. Из трех членов соотношения, рассмат­риваемого при решенииэтого гносеологического вопроса, позити­висты исключили основной, определяющийсущность знаковой репрезентации человеческого языка,— мышление, сведя триаду кбинарному противопоставлению: «язык — реальная действи­тельность», которыеотносятся друг к другу как обозначающее и обозначаемое. Таким образом, процесспознания мира сведен к процессу его обозначения. В противоположность номиналистскомуопределению знака как «символической формы», констру­ирующей реальный мир, вфилософии логического позитивизма знак однопланов, он не имеет значения исведен к форме выраже­ния2.<100>

В качествеклассической семиотической системы, определяе­мой по коммуникативной функции,для логических позитивистов служит так называемый предметный язык (object language), пред­ставляющий собой набор в основномутвердительных предложе­ний, поддающихся формально-логическому анализу. Кромеинтер­претации некоего текста (набора предложений), анализа правил комбинациизнаков и приблизительного перевода этих высказы­ваний на другой язык,предметному языку невозможно приписать никаких значений, никакого собственногосодержания. Поэтому он в высшей степени формализован и как чисто формально-ло­гическоеисчисление (calculus) не имеет содержания, однопла­нов. Предметному языкупротивопоставляется метаязык, система понятий (код), которая устанавливаетусловия истинности при интерпретации предметного языка. На более позднем этапеста­новления позитивистской теории стали приниматься во внимание отношениязнаков к тому, что они обозначают (designata); однако вся областьмногоступенчатых (инклюзивных) семантических от­ношений, свойственных знакаместественного языка, подменя­ется однозначным соответствием знакаобозначаемому.

Снимаетсявопрос о соотношении языка, мышления, объектив­ного мира и в тех научныхнаправлениях, где прагматическая функция языка принимается в качестве основнойего функции. Язык интерпретируется как целенаправленное поведение челове­ка, асущность знаковой репрезентации сводится к «семиотиче­скому процессу»,конституентами которого являются: 1) интер­претатор — человек, находящийся взнаковой ситуации; 2) интерпретанта — предрасположение интерпретатора к реакциина знак; 3) денотат — все, что вызывает свершение данной реакции на знак; 4)сигнификат — дополнительные условия ограничения, позволяющие денотату вызыватьсоответствующую реакцию на знак. Прагматическое определение значения языковогознака через понятие деятельности, поведения, приравнивает знак к подготовительномустимулу целенаправленной реакции, а его значение сводится к«предрасположенности», к «склонности» интерпретатора, человека, находящегося взнаковой ситуации, к реакции на знак. Если подойти к определению сущности зна­чениязнака с гносеологической точки зрения, то можно кон­статировать следующее. Значениезнака не является идеальной сущностью, оно не представляет собой обобщенного содержания,которое бы являлось отражением предметов, их признаков и свя­зей в материальнойдействительности; значение по теории Ч. Морриса [85; 86] и не сам физическийакт, хотя знак понимается исключительно как «физическая сущность» (phisical event), не эмпирическая данность на уровне предметного рядаявлений, и даже не ответная реакция на знак. Знаковое значение есть лишь«предрасположение» (expectency), определенное психиче­ское состояние интерпретатора,некое ощущение — категория,<101> находящаяся ни на уровне абстрактногомышления, ни на уров­не объективно существующей материальной действительности.Два других фактора семиозиса — денотат и сигнификат — пред­ставляют по своей сущностиопределенные восприятия, кото­рые не могут быть отнесены ни к предметному ряду,ни к обобщенным категориям уровня абстрактного мышления. Сле­довательно, всефакторы, конституирующие значение знака и знаковую ситуацию в прагматическойтеории, поставлены в зави­симость от субъекта и данных уровня чувственногопознания и его эмпирического опыта [46]. Поэтому не случайно, что лингвисти­ческаяинтерпретация значения языкового знака дается в таких терминах психологии, как«стимул», «реакция», «предрасполо­женность», «целенаправленное поведение» [6] ит. п., а основной гносеологический вопрос о соотношении языка, мышления и объек­тивногомира переносится из области познания в чисто прагма­тический план общейсемиотики.

Придиалектико-материалистическом решении вопроса о свя­зи языка, мышления иобъективной действительности материаль­ное противополагается идеальному какпервичное вторичному. «… Понятие материи не означает гносеологически ничегоиного, кроме, как: объективная реальность, существующая независимо отчеловеческого сознания и отображаемая им» [33, 248]; «… дух есть вторичное,функция мозга, отражение внешнего мира» [33, 78]. Следовательно, впротивоположность конвенциональному пониманию знака логицистами, ни сам процесспознания матери­ального мира, ни его результаты — обобщенно-исторический опыт,абстрактные категории и понятия — не создаются совер­шенно произвольно, а детерминированыобъективными свойст­вами предметов, их отношениями и связями в материальноммире. Сознание не конструирует объективной действительности, оно, отражая еепосредством языка, закрепляет определенные ре­зультаты познавательнойдеятельности в знаковом значении языко­вых элементов.

Что касаетсявторого соотношения — «мышление — язык», то при всей тесной их связи и взаимодействии,это — два разных по своей сущности феномена, имеющие каждый свое содержание,форму, структуру, элементы и законы их функционирования. Их теснаявзаимообусловленная связь проявляется в том, что язык как система знаковвыступает средством формирования и развития мыслей, формой репрезентациирезультатов опредмечивания реальной действительности; «… абстракция должнабыть овеществлена, символизирована, реализована посредством (ка­кого-либо)знака» [4, 61].

Основнаяфункция языкового знака с точки зрения связи языка и мышления состоит в том,чтобы удовлетворять основным отражательным и мыслительным процессам,свойственным чело­веку,— обобщать (интегрировать) и конкретизировать(диффе<102>ренцировать), опосредствованно и абстрагированно представлятьмыслительное содержание, которое исторически закрепляется за данным знаком.Познавательная функция языкового знака является основной, отличающей его отзнаков прочих семиотиче­ских систем.

Всоотношении «знак — реальная действительность» первые служат обозначениемвторой и в то же самое время являются носителями «обобщенного ее отражения»,органически прочно соединяясь с соответствующим понятием или отдельными егопризнаками, лежащими в основе семантических ценностей языко­вых единиц.Неразрывная связь означаемого (смыслового со­держания) и означающего (знаковойформы) является непремен­ным условием единства языкового знака, поэтому участиеязы­ковых знаков (особенно слов) в формировании мыслей, идей, понятий впроцессе познания настолько непосредственно, что связь между двумя сторонамисловесного знака определяется с точки зрения психологии следующим образом: «…мысль не выражается в слове, она совершается в нем» [14, 268].

С точкизрения диалектико-материалистического решения гносеологического вопроса вформировании знакового значения находят определенное отражение все тривзаимосвязанные между собой элементы семиозиса: познающий субъект, познаваемыйобъект и языковый знак, способствующий процессу познания.

Специфическая,т. е. опосредствованная человеческим соз­нанием, связь означающего созначаемым, формы знака с его содержанием, может быть выражена по отношению кслову сле­дующим образом: слово реализует понятие о предмете, им обо­значенном[2, 58].

Основные подходы в решении гносеологического вопроса осущности языковых знаков разнятся в зависимости от того, какая соотносительнаяпара факторов семиотического треуголь­ника (схема которого приводится ниже)берется за основную, часто за единственную.<103>

Так, дляноминалистов, объективных идеалистов, решающим является отношение «знак —объект» (I), при этом первичным является знак, а объективный мир(предметный ряд) «конструи­руется при помощи знаков». Познающий иливоспринимающий субъект исключается из знаковой ситуации.

Длялогицистов, представителей логического позитивизма, определяющим служитотношение «субъект — знак» (II). Объек­тивный мир исключается из анализа знаковойрепрезентации. Отношение между субъектом и знаками, его умение оперироватьзнаками, комбинировать их по определенным логическим зако­нам составляет всюсущность знакового процесса.

Длябихевиористов, сторонников биологического прагматиз­ма, наисущественнейшейявляется ось «субъект — объект» (III), определяющая поведение субъекта в «предметном»,эмпириче­ском опыте. Поэтому все факторы, конституирующие семиозис, есть не чтоиное, как отношение предрасположенности ожида­ния субъекта дляцеленаправленного поведения.

Придиалектико-материалистическом решении вопроса о соот­ношении языка, мышления иобъективной действительности при­нимаются во внимание все три линии отношений,и семиозис определяется как специфическое отношение через знак познаю­щегосубъекта к объективной действительности [2; 45; 56]: «субъ­ект — объективныймир», «субъект — знак», «знак — объект». Значение знака определяется какобобщенное отражение призна­ков предметов, явлений объективного мира,исторически закреп­ленное за данным знаком и ставшее его внутренней стороной.

Лингвистическая. разработка сущности знаковой репрезентацииестественного языка была на­чата Ф. де Соссюром, который первый вистории науки наиболее полно и последовательно изложил целостную теорию языкакак си­стемы знаков. Абсолютизируя социальный характер языка, Соссюррассматривал последний не как орудие объективации материаль­ного мира, а,скорее, как социальную (всеобщую) форму расчле­нения и разграничения«хаотичного по своей природе мышления» [52, 112]. Судя по тому, что связь языкас мышлением Соссюр видел в «совокуплении мысли со звучащей материей», а не вотра­жении объективного мира и его опосредствованной репрезента­ции человекомпри помощи языковых форм и категорий, можно предположить, что он считал языкформой расчленения объек­тивного мира, единым и облигаторным для всех говорящихна данном языке способом организации мышления как социального продукта языковойобщности. Своеобразие постановки и реше­ния им гносеологического вопроса осущности знаковой репре­зентации заключается в том, что триада язык — мышление— объективный мир заменена бинарным противопоставлением, где соотносительнымичленами являются не мышление — язык, а мышление — звуки. Расчленение каждой изсфер происходит<104> в языке, который «служит таким посредником междумышлением и звуком, что их объединение неизбежно приводит к обоюдном разграничениюединиц» [52, 112]. Такое понимание Соссюром сущности и роли языкапредопределило принципы и положения разработанной им знаковой теории:

1.Имманентный характер языка как системы, исключающий при ее изучении обращение кэкстралингвистическим факторам (предметный ряд, познающий или воспринимающийсубъект, сферы функционирования языка, коммуникативные цели и т. п.).

2.Определение знака как двусторонней психической сущности, интерпретируемой некак субстанция, а как форма (принцип) организации языковой структуры.

3.Абсолютизация принципа произвольности и условности языкового знака приотсутствии четкого определения его озна­чаемого (signifiй)3.

4. Изучениеязыка как системы исключительно путем уста­новления материальной иконцептуальной ценностей языковых знаков, определяемых по их негативной или«отрицательной зна­чимости».

Такимобразом, лингвистика обязана Ф. де Соссюру форму­лированием основных понятий оприроде языкового знака и тезисов о двустороннем характере знака, психическойприроде обеих его сторон — означающего и означаемого, произвольном характере ихсвязи, дифференциальном характере обеих сторон знака, системной обусловленностизнака, линейном характере означающего, непрерывности знака во времени,изменчивости знака и т. п.

Исходя изособенностей языковых знаков и законов их функ­ционирования Ф. де Соссюропределил сущность языка как знаковой системы sui generisи специфику ее структурной организа­ции. Язык, по определению Соссюра,психическое, социаль­ное установление, представляющее собой систему значимостейи равноценностей, различий и тождеств. Язык — устойчив, не подверженреволюционным сменам и, как установленный тради­цией, характеризуетсяпостепенной взаимосменяемостью элемен­тов, которым свойственна структурнаяорганизация по двум осям отношений — синтагматической (сочетаемость) и ассоциативной(парадигматическая противопоставленность). Язык, по Соссюру, свободен в выборесредств, однако наличие исторической преем­ственности и системнойобусловленности служит ограничением этой свободы и произвольности языковогознака.

В руслеэтого же функционального понимания сущности языкового знака, определяемого какотношение формы содержа<105>ния и формы выражения, находитсяглоссематическая теория, согласно которой язык считается знаковым только посвоим целям, по внешней функции — в его отношении к внелингвистическимфакторам; что же касается его внутренней, структурной организации, то этосистема односторонних, незнаковых элемен­тов языка — фигур содержания и фигурвыражения [20, 305].

Членимостьозначающего и означаемого знака на компоненты, противопоставление знаков и незнаков(фигур) занимает в раз­работке проблемы знаковой природы языка значительноеместо [37]. Кроме того большого круга вопросов, который связан с именем Ф. деСоссюра, в развитии теории знаковой сущности естественного языка в наше времяобсуждаются следующие проб­лемы: отличие языковых знаков от «естественныхзнаков» [45; 66; 80], типология знаков, типы значений, создание основ лингвис­тическойсемиотики и многое другое. Лингвистическая разработ­ка проблемы знаковойприроды языка, начатая Ф. де Соссюром, представлена в наши дни большимразнообразием точек зрения [12; 14; 20; 37; 56; 64; 65; 66; 68; 76; 88; 90;95], которые в той или иной степени будут затронуты по ходу обсужденияотдельных проблем.

ЗНАК И СУЩНОСТЬ ЗНАКОВОЙ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ

Знаковаярепрезентация представляет собой специфическую, присущую только человеку как homo sapiens форму объектива­ции реального мира, могучее средствоего отражательной и ком­муникативной деятельности. «Всякий идеологическийпродукт является не только частью действительности — природной и социальной — какфизическое тело, орудие производства или продукт потребления, но, кроме того, вотличие от перечис­ленных явлений отражает и преломляет другую, вне его находя­щуюся,действительность. Все идеологическое4 обладает значе­нием: оно представляет,изображает, замещает нечто вне его нахо­дящееся, т. е. является знаком. Где нетзнака — там нет идеологии» [12, 15].

Пониманиесущности знаковой репрезентации как «идеализа­ции материального мира» находитсяв зависимости от того, 1) как решается вопрос о соотношении языка, мышления иобъективного мира, 2) какая из четырех функций языка (функция обозначения,гносеологическая, коммуникативная, прагматическая) берется в качестве основнойпри определении языка вообще, знака — в<106> особенности; 3)приравнивается ли языковый знак к знакам чис­то конвенциональных семиотическихсистем, или он интерпре­тируется как специфически сложное явление, в корнеотличаю­щее сущность и системную организацию естественного языка как знаковойсистемы особого рода.

Основнойонтологической чертой любого знака является функ­ция представления, замещенияим другого предмета. «Знак характеризуется прежде всего тем, что он являетсязнаком чего-то» [20, 302]. Наряду спредметной действительно­стью — вещами, явлениями, их отношениями,существует мир знаков — идеальнаядействительность, ко­торая представляет собой отражение, своеобразное (частос иска­жениями, преломлениями) обозначение первой.

Внутри самойобласти знаков, иногда называемой «поэтиче­ским пространством» [8] (см. раздел«Язык в сопоставлении со знаковыми системами иных типов»), существуют глубокиеразли­чия. Как пишет В. Н. Волошинов, «сюда входят и художествен­ный образ, ирелигиозный символ, и научная формула, и право­вая форма и т. п.» [12, 17].Знаковая репрезентация может быть различной как по самой своей сущности, так ипо форме.

Некийединичный материальный предмет может быть сигна­лом или симптомом, вызыватьопределенную физико-химиче­скую реакцию, чисто физиологическое или умственноедействие, как при световых, звуковых и прочих сигналах; нечто может бытьсимволом, знамением другого явления, предмета, вызывая по ассоциацииопределенное ощущение, представление, образ или понятие, как, например, вслучае со знаменами, орденами, гербами и т. п.

Знакиестественных языков и построенных на их основе про­чих семиотических систем,например, так называемые условные знаки языков наук (химии, математики, логикии т. п.), будучи представителями, заместителями понятий, идей, воздействуютзначением, которое закрепилось за ними в данной системе. «Знак естьматериальный, чувственно воспринимаемый предмет (явление, действие),выступающий в процессе познания и общения в качестве представителя(заместителя) другого предмета (предметов) и исполь­зуемый для получения,хранения, преобразования и передачи ин­формации о нем» [45, 9]. Сущность знаковойрепрезентации состо­ит в «замещении и обобщении вещей» [3, 53].

К знакам вшироком смысле слова могут быть отнесены призна­ки, сигналы, симптомы, условныезнаки и собственно знаки (язы­ковые знаки) [8; 45; 54; 56, 177—180; 63, 29—38].Характерным для знаков-признаков (примет, показателей, индексов, симптомов)является то, что они служат познавательным целям, указывая на свойствапредметов, причины процессов и т. п.

Основнаяфункция этих знаков — познавательно-прагмати­ческая. Для знаков-признаков характернытри основных момента:<107> доступность, наблюдаемость самого знака,отсутствие непосред­ственной наблюдаемости того, на что он указывает, важностьтого, показателем чего признак является [45, 103]. Например, нас инте­ресует нестолько сам факт наличия какого-нибудь симптома бо­лезни, сколько то, симптомомкакой болезни он является; нас вол­нует не сам факт падения ртутного столба втермометре, а указа­ние на то, что температура снизилась.

Знаки-признакиназываются иногда «естественными знаками», так как их связь с теми предметами,явлениями, на которые они указывают, часто естественная, объективная.

Знакамидругого типа являются сигналы, выполняющие коммуникативно-прагматическую функцию.Существенным и отли­чительным для этих сигналов является то, что материальныеяв­ления способны выполнять «функцию сигнализации в пределах организованных»систем5 (азбука Морзе, дорожные сигналы и т.п.). Сигналы, помимо того, что они несут информацию, сообща­ют о чем-то, всегдавызывают реакцию, посредством которой мо­жет осуществляться управлениесоответствующей сигнальной си­стемой (ср. физиологические и кибернетическиесигнальные сис­темы).

Значениемсигналов является несомая ими информация. Озна­чаемое и означающее находится водно-однозначном соответствии друг другу. Поэтому если знаки-признаки можноназвать субстан­циональными знаками, то знаки-сигналы будут операциональны­ми,так как ответная реакция на знак-сигнал, как правило, высту­пает в видедействия, операции или поведения. Сигналы в буль шей степени, чемзнаки-признаки, обладают возможностью опосредования реальных ситуаций,конкретных действий.

Совершенноособое место занимают сигналы условно-рефлек­торной деятельности у животных (перваясигнальная система) и словесные знаки — вторая сигнальная система у человека,развив­шаяся в результате общения людей как средство отвлеченного, обобщенногоотражения объективной действительности.

Не входя вобсуждение этого вопроса, следует отметить, что эти два различных типасигнальных систем настолько кардиналь­но отличаются друг от друга, чтопредставляется едва ли право­мерным называть языковые знаки — слова — сигналамисигналов [56, 209—215; 45, 128—149]. Хотя сигналы животных, а иногда и сигналыстрого «организованных» систем, так называемых инстинк­тивных языков (schemata)163], тоже представляют собой опосред­ствованный способ регулирования иприспособления (а иногда и предварения) поведения животных, языковые знаки — вотличие от них — неразрывно связаны с человеческим мышлением.Обра<108>зуя уникальную знаковую систему, способствующую отвлечен­ному,обобщающему отражению объективного мира, они служат формированию понятийногомышления.

«Языковыезнаки — это условные раздражители, создаваемые обществом, обладающие системнымхарактером, намеренно и сознательно употребляемые каждым членом социальногоколлек­тива, выполняющие не только сигнальную, но и сигнификативную функцию,являющуюся средством обобщенного концептуального отражения действительности ислужащие целям коммуникации — сознательной передачи людьми информации другдругу» [45, 143].

По сравнениюс сигналами животных, обладающими лишь свой­ством регулирования поведения,знаки человеческого языка об­ладают такой совокупностью функций, какой необладает ни одна семиотическая система (ср. функцию обозначения, функцию обоб­щенияи т. п., отмеченные выше).

Если языковыезнаки, удовлетворяя всем этим функциям, свя­заны с процессами дифференциации иинтеграции, присущими уров­ню понятийного мышления, с актами понимания исемантической интерпретации знаков в процессе общения, то знаки прочих семио­тическихкоммуникативных систем выполняют в основном функ­цию идентификации и узнаванияобозначаемых ими предметов или явлений.

Отличительнойособенностью знаков естественных языков по сравнению со знаками прочих системявляется не столько различие в выполняемых ими функциях, сколько фактвзаимообусловленного сосуществования этих функций в пределах знака, что делаетзнако­вую систему языка глобальной по значению, многоярусной по структуре,полифункциональной по целям. Так, функции общения и обобщения находятся вовзаимозависимых связях друг с другом: общение между индивидуумами становитсявозможным лишь в том случае, если в языковых знаках и знаковых структурахвырабо­таны всеобщие значимости, и наоборот — такие надиндивидуальные значенияи средства их выражения выкристаллизовываются, откладываются в результатефункционирования языка, в процессе его коммуникативного использования.Непосредственно связаны и находятся в определенной иерархической системе идругие функ­ции языка: коммуникативная и прагматическая, репрезентативная исигнификативная.

Пониманиесамого явления знаковой репрезентации, его моде­лирование, определение знака иего значения зависят от того, как интерпретируется знаковая система языка икакой аспект языка — динамический или статический, деятельностный или структур­ный— берется за основу. Интерпретация «знаковости» естествен­ного языка зависит иот того, как определяется сам язык — как знание или как реальность, каксуммативная система средсв, вы­ражения или как знаковая деятельность,регулирующая внутрен­нее (психическое) и внешнее поведение человека. Если воснове<109> определения языка как знакового феномена лежат коммуникатив­наяи прагматическая функции, наиболее полно раскрывающиеся в речевой деятельности,то знаковость предстает в виде знакового процесса, знаковых актов (semiosis,acte semique); если язык ква­лифицируется как «орудие формированияи средство функциони­рования специфически человеческой формы отражения действи­тельности социально-психической, или сознательной формы отражения» [35, 35], то знаковостьвыступает в виде особой «знако­вой деятельности» [13; 15; 28; 34],опредмеченной в языке. В том случае, когда язык рассматривается как некаяданность, сумма средств выражения, обозначения и обобщения предметов и явленийобъективного мира, то знаковость находит определение в виде си­стемысубстанциональных знаков. Приведем наиболее типичные определения языка какзнаковой системы.

I. Язык — система значимостей, основанных напротивопостав­лениях знаков, релевантных для говорящих на данном языке. Знак —двусторонняя психическая данность, отношение двух дифферен­циально определяемыхее сторон — означающего и означаемого; поэтому отличительные особенности знакасливаются с ним и ис­черпывают его. Акцент при определении сущности знаковостиестественного языка перенесен исключительно на структурно функциональнуюорганизацию языка как знаковой системы. Ком­муникативная и прагматическаяфункции отодвинуты на задний план. Типичным представителем понимания языка какимманент­ной структуры является Ф. де Соссюр [52].

II. Язык —формально-логическое построение, строго разде­ленное на язык как систему и языккак процесс. Знак определяется функционально и представляет собой отношениедвух функтивов — формы содержания и формы выражения. Внутренние структур­ныеэлементы не имеют одно-однозначного соответствия плана вы­ражения и планасодержания, квалифицируются как незнако­мые элементы — фигуры плана содержанияи фигуры плана вы­ражения. Знаковыми языковые элементы являются лишь по своимцелям, но не по сущности. Знаками являются элементы языка, стоящие в отношенииобозначения к предметам, явлениям объек­тивного мира.

Классическимпримером такого понимания языка как знаковой системы является глоссематическаятеория языка [20].

III. Язык рассматривается как система-языковых средств,на­ходящихся в одно-однозначном соответствии с предметным рядом: знакпонимается субстанционально, однопланово, сводится к форме знака (sign-expression). Классическим примером такого по­нимания семиотической системы языкамогут служить формально­логические исчисления и метаязыки наук [71].

IV. В основу определения сущности языка кладется прагма­тическая(поведенческая) его функция; язык сведен к речевым ак­там. Знак определяетсякак односторонняя физическая данность,<110> выступающая в качествестимула и вызывающая ответную реакцию. Сущность знаковой репрезентацииопределяется исключительно в терминах знакового процесса, конституентамикоторого являются: знак, интерпретанта, интерпретатор; значение знакаопределяется как целенаправленное поведение (goal-seeking behaviour) и сводит­ся к отношению говорящего и слушающего [6;86].

Постановкапроблемы и выработка методов изучения естествен­ного языка как семиотической системыособого рода характеризу­ется в наши дни общим стремлением создания лингвистическойсемиотики, при формировании основных понятий которой учиты­вались бы всефункции, разные стороны языка, как его внутренние, так и внешние связи иотношения. «Определить знаковую систе­му, — отмечает Г. П. Щедровицкий,— значитзадать всю ту сово­купность отношений и связей внутри человеческой социальнойде­ятельности, которые превращают ее, с одной стороны, в особую«организованность» внутри деятельности, а с другой стороны — в органическуюцелостность и особый организм внутри социального целого. Именно на этом пути мывпервые получаем возможность соединить развитые в лингвистике представления оречевой дея­тельности, речи и языке с семиотическими понятиями знака и зна­ковойсистемы» [59, 87]. Рассмотрение языка как сложного струк­турного и полифункциональногосоциального явления находит свое выражение в создании новых семиотическихпонятий, относя­щихся только к естественному языку: понятия номинативных ипредикативных знаков, противопоставление знаков и незнаков, фигур, единицвторого и первого членения языка, разграничение субстанциональных иоперациональных знаков, виртуальных и ак­туальных знаков, инвариантного ивариантного в языке.

Учет в языкене только линейных знаков, но и знаков глобаль­ных выдвигает на повесткуисследований проблемы так называемой дискретной лингвистики [53].

ПРИРОДА ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА И ЕГО ОНТОЛОГИЧЕСКИЕСВОЙСТВА

Исходя изобщей дефиниции знака как материального предмета, стоящего вместо другогопредмета или явления, обычно делают два неправомерных вывода: 1) языковой знак— односторонняя сущность; 2) языковой знак — должен быть обязательно материа­лен.

Общеизвестно,что означающее языкового знака (форма знака) существует в двух разновидностях:материальной (звуковая или буквенная) и идеальной. Материальное, в частностизвуковой со­став слов и высказываний, отражаясь, обретает форму идеальногообраза материальной формы знака. Как все идеальное является<111>генетически вторичным по сравнения) с материальным, так и звуко­вой илиграфический состав языковых знаков выступает первичным по отношению к егопсихическому образу, отображению. Сущест­вует точка зрения, согласно которойматериальная форма знака необходима в процессе общения, а идеальная, т. е.умственный об­раз, необходима для внутренней речи и в процессе познания. По­добноеразграничение сфер функционирования двух разных форм знака весьма относительно:в процессе общения материальная фор­ма знака релевантна только для слушающего(воспринимающего) и ее акустическая идентификация происходит на основании ужеимеющегося у слушающего умственного образа или представления даннойматериальной формы знака. Для чисто механических про­стейших семиотическихсистем, выполняющих функции сигналов, знак прежде всего должен выступать какнекая материальная дан­ность, в виде акустического или визуального сигнала. Вязыковых знаках, особенно словах, его материальная опора (звуковой состав илиего чувственный образ) имеет своеобразный статус. С одной сто­роны, из-за теснейшейи неразрывной связи формы знака и его со­держания, из-за автоматизированногохарактера словесных знаков они обретают такое свойство, которое именуется«прозрачностью для значения». Сущность этого свойства знака сводится к следую­щему:«… воспринимая словесные знаки в отличие от всех других действительныхзнаков, мы не воспринимаем их материальной фор­мы как чего-то автономного, акак раз наоборот, форма эта слива­ется со значением так, что за исключениемслучаев нарушения нор­мального акта восприятия мы не обращаем внимания наматериаль­ную сторону словесного знака» [56, 203]. С другой стороны, мате­риальнаяопора слова является часто тем постоянным, неизмен­ным в словесном знаке, чтопомогает ему оставаться тождественным самому себе в синхронном и диахронномаспектах.

Следовательно,для языковых знаков противопоставление ма­териальной формы знака и ее чувственногообраза как в процессе познания, так и в актах общения представляетсянерелевантным, а затянувшийся споротом, материален или идеален знак, почти бес­предметен,ибо это лишь разные формы манифестации одной и той же сущности.

Второйхарактерной чертой любого знака вообще, а языкового в особенности, является егодвусторонняя природа. Так, в системерегулирования уличного движения при помощи све­тофора (являющейся классическимпримером наипростейшей се­миотической системы) [21], зеленый свет может бытьрассмотрен как форма знака, которой соответствует в пределах этой системыопределенное содержание, значимость 'проезд, движение разреше­но'.Следовательно, даже при чисто условном, механическом соот­несении того, чтовыражается (обозначается), и того, при помощи чего выражается (обозначается),элементы данной семиотической системы выступают как двусторонние сущности,имеющие в ее<112> пределах форму знакаи его содержание, представ­ляющее собой системную значимость.

Зеленый светвне сигнальной системы не означает 'разрешение на перемещение, движение', точнотак же, как любая корневая или суффиксальная морфема одного языка не имеетникакой зна­чимости в системе другого. Если элемент не имеет никакой значи­мостив данной семиотической системе, он не знак данной системы, а простой физическийзвук. Билатеральный характер языкового знака представляет одну из егосущественнейших черт6. Заслуга Ф. де Соссюра заключается нетолько в том, что он обосновал прин­цип билатеральности языкового знака, но и втом, что он показал, что знак — продукт осознанной деятельности, закрепленныйчело­веческим сознанием, психикой. Обе стороны знака — означающее (signans,signifiant) и означаемое (signatum, signifiй)фиксируются в языке в виде абстракций, отображений того и другого, хранятся всознании говорящих в виде значений (языковых понятий) и чув­ственных образов знаковойформы. Только единство двух сторон знака делает его средством, удовлетворяющимсоциальным Потреб­ностям данной языковой общности людей.

Говоря осоотношении в языковом знаке означающего и озна­чаемого, следует иметь в видутри разные по степени и характеру обобщения ступени становления знака. Напервой ступени форма знака, последовательность фонем или букв, соотноситсянепосред­ственно с предметным рядом в объективной действительности. Только наэтой ступени языковые знаки можно сравнить с обычным знаком, характеризующимсяодно-однозначным соответствием оз­начающего означаемому; на этой первой ступениабстракции, за­мещения предмета возможно реальное разделение означающего иозначаемого. Связь между ними еще не опосредована человече­ским сознанием, ахарактер обеих сторон приближает языковой знак на этой ступени к чистомеханическим знакам; означающее и означаемое находятся в отношении обозначения.На второй сту­пени становления языкового знака мы имеем дело уже с психиче­скимиобразованиями: отражение предмета, явления находит свое выражение в видеобраза, представления или понятия на уровне сознания (психики) отдельногоиндивидуума. Здесь не только дру­гая ступень абстракции, но и другая формасоотносящихся сторон знака: означающее и означаемое — обе стороны знака —выступа­ют в идеальной, а не в материальной форме, а это значит, что обестороны являются уже психическими образованиями. Связь между<113> нимистановится обязательной, прочной, и ее расторжение7 ве­дет кисчезновению данного знака, т. е. к невыраженности в язы­ковой форме данногосодержания. На третьем этапе, на самой выс­шей ступени абстракции, эта связьозначающего и означаемого должна быть принята и закреплена говорящимколлективом; оз­начаемое становится всеобщим для данного коллектива, за даннымпонятийным содержанием закрепляется определенная знаковая форма, и языковойэлемент обретает статус языкового знака, где связь означаемого и означающегостановится неразрывной. За знаком закрепляется его значение.

Те, ктопонимает языковой знак как одностороннюю материаль­ную физическую данность,стоящую вместо другого предмета, явления, обвиняют Ф. де Соссюра в«дематериализации» знака, а следовательно — языка в целом. Общеизвестно, чтоСозсюр не отрицал субстанционального характера разных сторон знака, ут­верждая,что «… входящие в состав языка знаки суть не абстрак­ции, но реальныеобъекты» [52, 105]. Подчеркивая своеобразие и произвольный характер связиозначающего и означаемого, он увидел в этом факте форму организации языковойсистемы. Поэто­му критический анализ концепции Ф. де Соссюра может быть на­правленне на то, что он увидел в знаке как материальное, так и идеальное и при помощизнака задался целью выявить специфи­ческие основы организации конкретныхязыков, а на то, что он идеалистически решает вопрос о соотношении объективнойдейст­вительности, мышления и языка, отведя звукам роль «посредника междумышлением и языком» [52, 112].

Тезис Ф. деСоссюра о языковом знаке как двусторонней психи­ческой сущности нашел в последующеммногочисленных сторон­ников; развитие этого тезиса шло в несколькихнаправлениях.

Вглоссематической теории языка знак полностью «дематериа­лизован» и сведен кфункции (к взаимообусловленному отношению) формы выражения и формы содержания,к «невещной» данности, к факту отношения, установившемуся между этими двумяфунктивами [20; 104, т. I, 99, 141].

Представителифункционального понимания сущности языка определяют языковой знак как отношениезвукового образа или отдельного звука к той функции, которую он выполняет вязыке [66; 67, 83—86; 82, 170—180; 104, т. I, 45—46]. Знак понимается настолькошироко, что к категории знаков языка относятся в том чис­ле и фонемы. Несколькоиное понимание сущности языкового знака дают те ученые [30; 94; 97; 98],которые рассматривают его как ас­социативную связь, отношение звучания (или егоотображения) к определенному смыслу.<114>

Многиеисследователи, принимая точку зрения о билатераль­ной природе языкового знака,отстаивают субстанциональное его понимание и считают знаком (особеннословесным) исторически сложившееся и системно детерминированное единствозвучания и значения [2; 45; 56; 93, 104, т. I, 273—289].

Оспариваятезис Ф. де Соссюра о билатеральной природе язы­кового знака, одни ученыесводят знак только к его форме [81] как к средству выражения (sign-expression), другие — только к содержанию.

Так, В.Поржезинский собственно знаком («… знаком нашего мышления вместопредставления… предмета или явления нашего опыта») считал содержание слова, апредставление звуковой сторо­ны слова — символом [43, 127]. К. Огден и Дж.Ричардс сводили знак также только к его содержательной стороне, называя знакомстимул извне или процесс, совершающийся внутри организма, вы­званный символом[88].

Наконец,тезис о билатеральности языкового знака критикует­ся так, что одноплановость (nonduality) признается, но не в поль­зу формы знака и не в пользу его содержания.Представители Лондонской лингвистической школы отрицают принцип дуализма на томосновании, что две стороны знака (выражение и содержание) настолько тесновзаимосвязаны, что невозможно в знаке усмотреть две стороны, две разныхсущности в силу их полной идентичности и симметрии. «То, что мы имеем,представляет собой не две сущно­сти (entity) — выражение (an expression) и содержание (content), а одну— знак (the sign)» [71, 74].

Следовательно,в простейших семиотических системах, представляющих собой чисто конвенциональныепостроения, знаки представляют собой некую физическую данность, материальный(ви­зуальный или акустический сигнал) предмет, стоящий чисто услов­но вместодругого. При такой чисто механической и условной связи означающего иозначаемого, при одно-однозначном их соответствии друг другу знаки этого типадопустимо считать односторонними, где форма знака может служить «знаком»чего-то. Различие между знаками механических систем и языковыми знакамизаключается не в том, что первые односторонни, а вторые двусторонни, а в том,что они различны по характеру знакового содержания, а соответственно — и по знаковымфункциям.

Одним изхарактерных свойств знака Ф. де Соссюр считал линейный характер означающего.Что же касается характера означаемого, содержания знака, то о нем у Соссюра иего последова­телей сказано очень мало. В связи с этим следует отметить, чтоспе­цифика языкового знака заключается в его двойственности — в определенномпротиворечии, которое составляют линейный (дис­кретный) характер означающего иглобальный (недискретный) ха­рактер означаемого.<115>

Если ксодержанию языкового знака подходить не с точки зрения генезиса игносеологического анализа, а в статическом плане, то различные ступениабстракции в означаемом знака сливаются вое­дино и делают содержание знаканеоднородным и недискретным. Полнозначный словесный знак как номинативнаяединица языка может: 1) репрезентировать, обозначать предмет, быть обозначе­ниемпоследнего; 2) служить обозначением, наименованием целого класса предметов,указывая в линейном ряду на один из них, иметь предметное (денотативное)значение; 3) выражать (называть) от­личительные признаки, содержательное понятиео данном классе предметов — сигнификативное значение знака. Поэтому любойполнозначный словесный знак служит обозначением как единич­ного предмета, так иименем целого класса предметов, указывает на конкретный предмет и очерчиваеткруг подобных предметов, мо­гущих быть названными данным словесным знаком;наконец, та­кой словесный знак выражает — иногда более, иногда менее полно —содержательную характеристику, понятие о данном классе пред­метов.

Одним изспецифических и в этом смысле уникальных свойств человеческого языка каксистемы знаков является то, что более ем­кий по объему и многомерный поструктурной организации план содержания не имеет одно-однозначного соответствияболее просто­му по форме и меньшему по числу единиц плану выражения. Это давноизвестное в языке явление «непараллельности звучания и зна­чения» находит влингвистике различное наименование и разную интерпретацию: явление полисемии иомонимии, синкретизма, разделения языковых сущностей на знаки и незнаки и т. п.

Антиномиюнеоднозначного соответствия двух планов языка Л. Ельмслев, например, снял всвоей теории, выведя из числа язы­ковых знаков те единицы содержания, которыене имеют «открытого» выражения посредством тех или других звуковыхпоследователь­ностей (звуковых сочетаний), назвав их фигурами плана содержа­ния8.По Л. Ельмслеву, значение языкового элемента приравни­вается к знаковойфункции, а последней обладают лишь те знаки9, которые однозначносоотносятся с внешними, экстралингвисти­ческими факторами. Следовательно, какраз то, что составляет осо­бенность языковых знаков — синкретизм формвыражения, по­лисемия словесных знаков, синонимия и омонимия языковых элементов— выведено в глоссематической теории за категорию знакового значения.

Неконгруэнтность(непараллельность) плана выражения и<116> плана содержания предстанет ещеболее очевидной, если рассмореть языковые знаки, особенно слова, в языке каксистеме и языке как речи.

В планевыражения процесс говорения, актуальной речи упоря­дочен временем, линейнаяпоследовательность фонем есть в то же самое время — временная их последовательность;в плане со­держания временной фактор отсутствует. В системе языка, в от­личиеот речи, план выражения не имеет временной отнесенности, а план содержания(значения словарных единиц) носит комулятивный характер, т. е. выступает вкаждый исторический момент как результат предшествующего опыта, его нарастания,накопле­ния.

Для языковыхзнаков, особенно морфем и слов, характерна ли­нейная дискретность означающего,наряду со структурной глобаль­ностью и временной непрерывностью означаемого.Так, например, в именной лексеме русского языка дом форма знака можетбыть линейно расчленена на три компонента, на три фонемы (единицы второгочленения, по А. Мартине [84], или фигуры плана выраже­ния, по Л. Ельмслеву[20]). Содержание же этого словесного зна­ка складывается совершенно по-иному.План содержания данно­го знака, как любого другого полнозначного слова,неоднороден: в нем более общие, абстрактные семантические признаки, прису­щиеклассу знаков и закрепленные за так называемыми граммати­ческими морфемами [30,93] противопоставляются более конкрет­ным, менее абстрактным признакам,составляющим его лексиче­ское значение. Так, в словесном знаке дом трисемантических приз­нака 'единственное число', 'мужской род', 'именительныйпадеж' выражены нулевой морфемой, т. е. значащим отсутствием какого бы то нибыло элемента плана выражения. Эта совокупность кате­гориальных признаковвыражена дифференциально, не материаль­но, а путем противопоставления остальнымсловоформам парадиг­мы и другим словесным знакам:

дом:стена: окно

дома

дому и т. д.

Помимо общихкатегориальных значимостей, у словесного знака дом (взятого в еговиртуальной форме) есть собственное, ему одно­му присущее смысловое содержание,которое также является не­монолитным: оно складывается из целого рядаисторически на­пластовавшихся семантических признаков, которые составляютопределенную структуру в пределах этого знака.

Словесныйзнак дом функционирует в следующих значениях:

дом1 —'строение', 'здание';

дом2 —'жилище', 'место жительства человека';

дом3 —'семья';

дом4 —'жильцы, населяющие дом';

дом5 —'домашний очаг', 'родное жилище'.<117>

Если фонемыспособны проводить различие между отдельными словесными знаками, например, дом,дым, дам, дум и т. п., то внутрисловное разграничение смыслового содержанияпроводится совершенно другими средствами языка.

Та илидругая последовательность фонем является необходимым, но недостаточным длясемантического развертывания общего, вир­туального знака дом.Разграничение проводится путем парадиг­матической его противопоставленности (посходству или различию содержания) другим словесным знакам или путем синтагмати­ческогоконтраста в линейном ряду, при их сочетаемости, а чаще и тем, и другим, взятымивместе. Сравните:

домремонтируется('здание'), содержать дом в чистоте ('жилище'); друзьядома, хозяиндома ('семья'), обрестидом, потерятьдом ('родное жилище'), весьдом заговорил ('жильцыдома').

Сравнитеразличные означаемые, соотносимые в русском языке, с одним и тем же графическимэлементом означающего в предложе­нии: Огромная стена домабыла разрушена с самого началавойны, а кое-где сохранившиеся окна и по сей день смотрятна вас своими пустыми, черными глазами.

Из 18случаев употребления в приведенном выше предложении означающее — графема ав восьми (отдельно или в комбинации) служит средством выражения категориальныхпризнаков слов, относящихся к разным частям речи: родовые, числовые, падежныеразличия у именных лексем, признаки лица, наклонения, времена и т. п. вглагольных. В девяти случаях а несет только смыслоразличительнуюфункцию в составе словесных знаков, дифференцируя их. В одном случаеавыступает как самостоятельный знак, выпол­няющий функцию обозначенияпротивительной связи в русском языке.

На уровнесловесных знаков историческая непрерывность, глобальность означаемого находитсвое выражение в явлениях полисемии, лексической и лексико-грамматическойомонимии. Наличие в содержании слова признаков разной степени обобщен­ности(грамматических, присущих целым классам и категориям слов, лексических, являющихсяпринадлежностью единичных словесных знаков), линейность означающего иглобальность, симультанность означаемого создают специфическое свойство непа­раллельностидвух сторон языка, свойство, присущее только есте­ственному языку (о понятиисимультанности элементов означаемо­го см. в разделе «Специфика языковогознака»).

В отличие отзнаков чисто условных систем, где одному означа­ющему, как правило,соответствует одно означаемое, две стороны знаков естественного языкасоотносятся друг с другом совершенно по иной пропорции: «одно: несколько»(одно означающее: несколь­ко означаемых) или «несколько: одно» (несколькоозначающих: одно означаемое). Последствия подобных отношений междуозна<118>чающим и означаемым языкового знака огромны и находят свое выражениев так называемых недискретных фактах языка: в поли­семии и омонимии (одноозначающее — несколько означаемых), в синонимии и полилексии (одно означаемое —несколько означаю­щих), в наличии в системе языка синкретических и дублетныхформ знаков. Дифференциальный характер обеих сторон знака создает почтинеограниченные возможности варьирования не только озна­чаемого, но иозначающего знака. Определенная автономия двух сторон языкового знака позволяетобозначающему обладать иными функциями, нежели его собственная, а обозначаемомубыть выра­женным иными средствами, нежели его собственная форма знака. Этосвойство непараллельности двух сторон знака было сформули­ровано С. Карцевскимв виде принципа «асимметричного дуализма языкового знака» [30].

Своеобразие всоотношении двух сторон знака заключается не столько в отсутствииодно-однозначного, постоянного соответст­вия означаемого означающему, сколько вфакте неконгруэнтной членимости на элементы означающего и означаемого. Каждаяиз сторон языкового знака имеет свои принципы членимости и свои формыструктурной организации, что в свою очередь порождает определенную автономиюкак означаемого, так и означающего. Эта особенность языковых знаков былаопределена А. Мартине как принцип двойного членения языковых элементов.

Поэтому едвали правомерно выделять, как это сделал Ф. де Соссюр [52, 80], в качестве одногоиз основных принципов внутри-структурной организации языкового знака — линейныйхарактер означающего, не отметив другие принципы, в большей степени определяющиесистемную организацию языка: глобальный, недис­кретный характер означаемого,дифференциальную природу обеих сторон языкового знака, асимметрию иисторическую непре­рывность знака, различие в структурной организацииэлементов, составляющих означающее и означаемое, произвольность знака.

Произвольность составляетнеобходимое условие реа­лизации семиотического процесса. Этой черте языковыхзнаков Ф. де Соссюр придал большое значение и возвел ее в основной се­миотическийпринцип. Ф. де Соссюр различал два вида произволь­ности знака — абсолютную иотносительную [52, 127—129]. Од­нако некоторая непоследовательность инечеткость в определениях вызвали критику взглядов Соссюра [62, 23—29; 67,83—86; 83, 145—161; 94, 168—169]. Дискуссия о произвольности языкового знакаоказалась длительной по времени, но малоплодотворной по результатам. Причинуэтого можно отчасти усмотреть в том, что под термин «произвольность»подводились различные понятия: «условность», «немотивированность»,«стихийность», «необлигаторность» и др.

Подпроизвольностью языкового знака прежде всего понимает­ся произвольная, немотивированная при<119>родойвещей связь означающего и озна­чаемого. Ф. де Соссюр называл этот видпроизвольности — абсолютной. Аргументом в пользу произвольного характера связидвух сторон языкового знака служит то, что одна и та же вещь или понятие о нейобозначается в каждом отдельном языке произволь­но, различно. Например, русск. быксоответствует англ. bull, нем. Ochs, фр. bњuf. Наличие в каждом языке звукоподражательных слов, гдекак будто бы имеется некоторая мотивированность связи означаемого с означающим,дало повод оспаривать принцип про­извольности языкового знака. Однако фактналичия в языках подобного рода слов нисколько не отменяет этого основного прин­ципапо двум причинам: во-первых, звукоподражательных слов в словарном составекаждого языка ничтожно мало, во-вторых, даже в словесных знаках этого типасвязь означающего с означаемым произвольна. Так, один и тот же звукобозначается в русск. хло­пать (дверью), в англ. — to bang. и т. п.

Ф. деСоссюра критиковали за его «непоследовательность» в обосновании принципапроизвольной связи означаемого и озна­чающего: определив знак, отношение двухсторон как форму орга­низации конкретного языка, Соссюр прибегает к экстралингви­стическимфакторам — к субстанции, к «обозначаемому предмету», изменяя тем самымосновному положению своей теории — понятию знака не как субстанции, а как«формы организации языка».

Под относительной произвольностью языкового знака Ф. де Соссюр понимал также частичную мотивированностьпри образовании словесных знаков, те ограни­чения, которые накладывает на нихсловообразовательная систе­ма, мотивированность сложных и производных слов.Соссюр вы­делял так называемые «лексикологические» языки, в которых моти­вированностьслов минимальна, и «грамматические» языки, где мотивированность максимальна.

Системнаяобусловленность языковых знаков была отнесена Ф. де Соссюром к типуотносительной произвольности. По этой причине он сводил задачу лингвистики кизучению языка «с точ­ки зрения ограничения произвольности» [52, 128].

Наличие втом или другом языке определенной системы грам­матических классов и категорийслов, парадигматических груп­пировок и синтагматических рядов, различных типовморфологи­ческих и семантических структур словесных знаков и т.п.— есть способограничения произвольности знаков, фактор, упорядочи­вающий ихфункционирование. Следовательно, принцип полной произвольности через разныеступени частичной мотивированности превращается в облигаторный для каждогоязыка принцип систем­ной обусловленности языковых знаков.

Знак впроцессе функционирования подвергается определенно­му воздействию со сторонысоциальных и — шире — экстралин­гвистических факторов. Под влиянием социальныхфункций, кото<120>рые он призван выполнять, знак ограничивает своипроизвольный характер определенной сферой функционирования (географической,диалектной, социальной, стилистической и т. п.), подвергается сознательному воздействиюсо стороны носителей языка (литера­турная обработка, нормирование и т. п.).

Произвольностьзнака можно усмотреть в том, что основным законом его существования являетсятрадиция. Каждое поколе­ние принимает язык как эстафету от предшествующегопоколе­ния, не имея возможности никакого выбора, и также по традиции передаетязыковое наследство следующему за ним поколению.

В связи сэтим основным законом функционирования знака является то, что последнийсопротивляется изменениям, эволюционируя очень медленно, в силу чего в языкеоткладываются арха­измы, наличествует большое число алогизмов, не объяснимых за­частуюни логикой системной организации, ни логикой обозна­чаемых знаками вещей иявлений объективного мира. Структурная и семантическая мотивированностьязыковых знаков со временем стирается, знак же продолжает функционировать как вполной ме­ре произвольный. Не случайно наряду с понятием «система» су­ществуетпонятие «узус».

Произвольностьзнака сказывается и в том, что не только ин­дивид, но вся языковая общность нев силах управлять законами функционирования знаков. Сознательная регламентациячеловеком языковых знаков очень ограничена, она ничтожна по сравнению с ихвнутриструктурной и чисто традиционной предписанностью.Это не исключает, а наоборот, предполагает такие пе­риоды в истории развитияконкретных языков, когда язык под­вергается сильной регламентации,сознательному воздействию го­ворящего на языке коллектива (см. гл. «Норма»).

Наконец,произвольность знаков усматривают в их генезисе, т. е. стихийности ихвозникновения.

Итак,произвольность и мотивированность языкового знака яв­ляются основнымикоординатами существования и движения знаков как в синхронном, так и висторическом аспектах.

СПЕЦИФИКА ОЗНАЧАЕМОГО ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА

Различиямежду знаками чисто конвенциональных, механиче­ских систем и языковыми знакамизаключаются не в том, что первые односторонни, вторые двусторонни, а в том, чтоони раз­личны по характеру знакового содержания, по своим знаковым функциям.Содержание знаков механических систем сводится к их системной обусловленности (valour),а содержание языковых знаков,особенно слов, складывается из значимости изначения, которыми они обладают в системе языка.<121>

Знаки чистоконвенциональных и сигнальных систем обладают лишь дифференцирующей функциейпри одно-однозначном соот­ветствии формы знака его содержанию. Знакиестественного язы­ка обладают как отрицательной, так и положительной ценностью,поэтому они способны не только различать обозначаемые ими пред­меты, понятия,но и обобщать, не только дифференцировать, но и интегрировать, т.е. удовлетворятьпотребностям абстрактного мыш­ления (познания), свойственного только человеку.Применительно к языковым знакам в целом, к словесным знакам в особенности, Ф.де Соссюр употреблял как понятие «значение», так и «значи­мость»10. «Входя в состав системы, слово облечено нетолько значе­нием, но еще главным образом значимостью» [52, 113]. Введя поня­тие«означаемого», Соссюр так определял его содержание: в тех слу­чаях, когдаозначаемое и означающее противопоставлены в преде­лах знака друг другу как двеего стороны, означаемое будет составлятьзначение данного знака; в том же случае, когда означаемое и означающеепротивопо­ставляются соответственно другим в системе языка, то образуется(выявляется) их значимость, т. е.различие в формальной или концептуальной стороне сопоставляемых знаков, котороеи отличает одно означающее и/или означаемое от другого. Подчерки­вая фактсистемной обусловленности смысловой стороны языко­вых знаков, Ф. де Соссюрестественно акцентировал понятие «значимости», определяя знак дифференциальнопо его «отри­цательному свойству», т. е. тому смысловому остатку, кото­рымданный словесный знак не обладает по сравнению с дру­гими.

Тезис Ф. деСоссюра — «в языке нет ничего, кроме различий» [52, 19], которым он хотелподчеркнуть тот факт, что в языке есть как концептуальные, так и формальныеразличия (значимости), проистекающие из обусловленности означаемого иозначающего знака в целом — языковой системой, вызвал резкую критику [30]. Нокак только знак рассматривается в целом (означаемое: озна­чающее), тоестественно выявляется его положительная ценность, и вся сущность системнойорганизации языка заключается в сохра­нении принципа параллелизма между двумярядами различий оз­начаемого и означающего. В этом смысле Соссюр и говорил:«… два знака, включающие каждый и означаемое, и означающее, не различны (differents), они только различимы (distincts). Между ними есть только противопоставление» [52,68].

Языковыйзнак, особенно слово, обладает ему одному свойствен­ным значением, а системнаяобусловленность создает условия для выявления его значимости.<122>

Языковойзнак, в отличие от механических, чисто конвенцио­нальных знаков, обладающихтолько системной значимостью, спо­собен выполнять функцию отождествления,поэтому в языке, какуказывал Ф. де Соссюр, имеются не толькоразличия, но и тожде­ства, на основе которых в системе языка складываются целыеклассы, группировки и ряды языковых элементов (слов, морфем).

Так,например, в лексике английского языка имеется ряд гла­гольных лексем to be, to exist, to live,to reside, to abide, связанных, помимо общностикатегориальных значений, общностью их лек­сического содержания, все они в тойили иной степени выражают понятие 'жить, существовать'. Каждый из глаголовимеет свой отличительный признак, определенную значимость — определен­ный«смысловой остаток» за вычетом того общего концептуального содержания, наоснове которого эти лексемы выстраиваются в системе языка в данныйсинонимический ряд. Глагол to be как наиболее общий,подчеркивает идею самого факта существования, в то время как синонимичный емуглагол то exist выражает понятие 'существовать' с импликацией формысуществования. Три осталь­ные глагола — to live,to reside, to abide — отличаются от первых двухтем, что семантика, ориентированная относительно субъекта глагольного действия,предполагает в качестве такового только 'одушевленные предметы', а глаголы to reside, to abide — только 'лицо'

Помимо этихотличительных признаков, два глагола противо­поставлены друг другу по временнойхарактеристике действия: to reside означает 'жить длительноевремя, постоянно', to abide — 'жить временно'. Каждаялексема имеет свое значение в си­стеме языка; будучи сопоставлена с другимиединицами, она, имея определенные отличительные признаки, выявляет своюзначимость. В этом смысле Ф. де Соссюр и говорил: «… то, чем знак отличается,и есть все то, что его (знак.— А. У.) составляет. Различие созда­етотличительное свойство, оно же создает значимость и единицу» [52, 120].

После Ф. деСоссюра эти два основных семиотических поня­тия языковых знаков — «значения» и«значимость» — стали упот­ребляться недифференцированно или взаимоисключающе:одни ученые для обозначения значимой стороны языковых знаков стали пользоватьсятолько понятием «значимость», Другие—только по­нятием «значение»11. Неопределенность в соотношении этих двухосновных семиотических понятий увеличилась от того, что «зна­чимость» сталиотносить только к языку, а «значение» — к еди­ницам речи [23, 43], при этомпонятие «значимость» определяется безотносительно к понятию «знак».<123>

В последнеевремя делается попытка [50; 64] рассматривать «значение» и «значимость» как двесоотносительные величины, со­ставляющие содержание знака, и по наличию«количества» значения и значимости определять характер семиологических функцийзна­ков, относящихся к разным уровням языка: так, например, сло­воизменительныеморфемы, обладающие лишь значимостью, не следует относить к знакам, а считать«знакоподобными единица­ми» [50, 67]. Помимо «значения» и «значимости», сознаком соот­носимы понятия «смысл» и «обозначение». Разграничение смысла (Sinn)и значения (Bedeutung), идущее еще от стоиков, было про­ведено Г. Фреге[75, 25—50], применительно к так называемым «именам собственным» (впротивоположность знакам — функ­циональным и понятийным именам). Значениемимени, по Г. Фре­ге, является тот предмет, который назван этим именем, а смыслсоб­ственного имени — эта та информация, которая заключена в нем. С помощьюданного знака выражается его смысл и обозначается его значение. «Связь, существующая,как правило, между знаком, его смыслом и его значением, такова, что знаку соответствуетоп­ределенный смысл, а этому последнему — определенное значение, в то время какодному значению (одному предмету) принадлежит не только один знак» [75, 27]. Заметим,что такой же точки зрения на соотношение понятий «значение» и «смысл»придерживается С. Ульман [98]. Этому делению, применительно к базисным знакам—словам, соответствует в другой терминологии понятие денота­тивного (предметнаяотнесенность, объем понятия) и сигнификатив­ного (понятийная отнесенность,содержание понятия) значений. Г. Фреге имел в виду, в основном, сложные,комбинированные знаки — словосочетания, фразы, предложения, поэтому под зна­чением(Bedeutung) он понимал содержание, выраженное одним знаком, егономинативную функцию, а под смыслом (Sinn) — со­держание комбинацийзнаков.

Итак, чтопредставляет собой значение языкового знака (зна­ковое значение)?

Подзначением знака чисто механических, конвенциональных систем подразумевают то,благодаря чему обычный материальный предмет, качество этого предмета или жесобытия становятся зна­ком; значением считается то, что приписывается данномупредме­ту, вместо чего этот первый выступает. Определить значение язы­ковыхзнаков куда сложнее, так как они выполняют одновремен­но несколько функций. Определенныеязыковые единицы, особен­но слова и словосочетания, обладаютклассификационно-номина­тивной функцией, они обозначают конкретные предметы,явления, события и одновременно служат номинацией12 всего класса, рода, вида данных«предметов». Поэтому в языке результаты познава<124>тельно-классифицирующейдеятельности человека находят свое выражение в системе номинаций, вноменклатуре лексических единиц, представляющих собой номинативные знаки языка. Связь означающего и означаемого(номинативного зна­чения) подобных словесных знаков должна рассматриваться каксугубо внутренняя, особая, так как отношения между двумя сторонами словесныхзнаков обусловлены и опосредованы процес­сами человеческого мышления.

Соотношениеформы знака с означаемым является двусторон­ним: означаемое по отношению кформе знака будет его значением, означаемое по отношению к предмету или понятиюо нем — будет их обозначением. Поэтому часто эту двойную, специфическую связьтрех факторов (знак — предмет — понятие о предмете) выражают в формуле: «слововыражает понятие о предмете, им обозначенном». В формировании знаковогозначения находят определенное отра­жение все три взаимосвязанные между собойконституента знаковой репрезентации. «Значение можно охарактеризовать какособое от­ношение между компонентами знаковой ситуации, а именно спе­цифическоеотношение знака к предмету обозначения, зафиксиро­ванное адресатом» [2, 58].Под «особым отношением» между зна­ками и предметом обозначения следует пониматьтакую связь, которая опосредствована человеческим сознанием: поэтому зна­чениезнака, как равным образом и обозначение предмета, пред­ставляют собойопределенное обобщение свойств обозначаемого знаком предмета (классапредметов). Если посмотреть на значение номинативного знака с точки зрениясубъекта, то оно предстанет в виде так называемой «предметной отнесенности» и«понятийной отнесенности». Словесный знак по отношению к обозначаемому можносчитать названием (обозначением) как предмета, так и по­нятия о нем. Дваобозначаемых знаком полюса (предмет и понятие) противопоставляются как имеющиенекое общее основание. Сло­весный знак в системе языка, в системе номинативныхего единиц, соотносится лишь с том «предметом», существенные признаки кото­роговходят в содержание понятия, выражаемого данным знаком. В силу этогопредставляется несовсем оправданным утверждение о том, что обозначение илинаименование не содержит в себе ни­каких указаний на свойство обозначаемого импредмета, а что та­кое указание исходит только от понятия. Таким образом,обозна­чение (номинация) предмета опосредована понятием о нем и яв­ляетсясодержательной характеристикой предмета. Со стороны зна­ка его смысловое содержаниепредстает в виде определенной не­вещной данности — обобщенного отображенияопределенных свойств обозначаемого им предмета.

Поэтому споро том, является ли знаковое значение словесного знака «отношением» или некоей«идеальной сущностью», можно считать беспредметным: оно есть и то, и другое, патом основании, на каком понятие «отражение», «обобщение» выражаетодновремен<125>но определенные отношения через знак познающего субъекта кобъекту, и определенный продукт этого процесса, как некую иде­альную данность,абстрагированный признак, обобщенное поня­тие об этом объекте.

В целом рядеработ [66; 90] значение языковых знаков опреде­ляется исключительно по коммуникативнойфункции языка: языковой знак приравнивается к любому другому типу знаков иопределяется двумя параметрами: соотношением с означающим (информацией) исистемой знаков. Гносеологическая (обобщающая) функция слов или полностьюотклоняется как «менталистская», или отодвигается на задний план. Вся областьотношений знака к процессу и результатам человеческого мышления, к познающемусубъекту объявляется метафизикой. Игнорируется как раз та сторона языковыхзнаков, которая составляет их основное отличие от чисто механических знаков.При таком подходе значение знака сводится либо только к обозначению (как улогицистов), либо к внутрисистемному отношению знаков, т. е. правилам употребле­ниязнаков [60]. Когда предпочтение отдается коммуникативной функции языка, то вовнимание принимаются, естественно,предикативные знаки, предложения, фразы, значе­ние которых сводится кпередаваемой ими информации, к смыслу сообщаемого. Если в качестве основной приопределении сущности знака берутся прагматическая и коммуникативная функции, тознаковое значение предстает в виде «целенаправленного поведения», сводится котношению между говорящим и слушающим в терминах «стимул — реакция» [6].Знаковое значение понимается как сред­ство, регламентирующее человеческое поведение.Противопостав­ление, доведенное до полного разрыва, коммуникативной и гно­сеологическойфункций языка, и в то же время неразграничение языка как системы виртуальныхзнаков, нереализованной потен­ции, и речи как актуальных, конкретных знаковприводит иногда к парадоксальной интерпретации языкового знака13 и его зна­чения.

Гипертрофиякоммуникативной функции языка при определении знака и его значения приводит ктому, что критерии отнесения того или другого элемента к категории знакаставятся в зависимость<126> исключительно от субъекта знаковой ситуации икоммуникативно­го задания. Слова и предложения при этом, по мнению представите­лейэтой точки зрения, перестают быть знаками 1) если они не имеют или не достигаюткоммуникативной цели, 2) если сообщаемое не представляется слушающему истинными в сообщении нет отсылки к «предмету», 3) если слова или предложения недостигают слу­шателя (например, лекция, сообщение по радио, звучащие в пустойкомнате) [11, 58—59]. Когда говорящий или слушающий обра­щает внимание налексическое значение той или другой словарной единицы, сопоставляя ее с другими,то он извлекает из слова ин­формацию не только о содержании выраженного словомпонятия, но и об объеме и классе предметов, которые могут быть обозначены этимименем. В актуальной речи, в процессе коммуникации так называемая понятийнаяотнесенность и предметная отнесенность, составляющие основу знакового значенияслова, могут не совпадать и тогда имеет место сдвиг в предметной отнесенности.Словесный знак может быть отнесен в речевом акте, в коммуникативных целях кпредмету, «непредусмотренному» исторически и с социально за­крепленным за нимзначением. Например, когда 'упрямый человек' называется в какой-либо конкретнойречевой ситуации ослом (случаи метафорического, вторичного употребленияслов или так называемой «смещенной речи»), то новая предметная отнесенность неизменяет номинативного значения знака осел, тем более она непрепятствует слову осел оставаться номинативным знаком, обозна­чающимвид животного, несмотря на наличие определенной но­вой знаковой ситуации.

Длясловесного знака как номинативной единицы, объективно существующей, социальнозакрепленной и принятой в данном значении говорящим коллективом, совершеннонерелевантно, в какой форме этот знак хранится или функционирует (в виде умст­венногообраза, графического изображения, визуального или аку­стического восприятия).

Возвращаяськ понятию значения знака, следуетотметить, что число его дефиниций велико и варьируется в связи с разнымпониманием самого знака. Общим для всех дефиниций является то, что знаковым значением считается тот или другойэлемент знаковой репрезентации или отношение между составляющими семиозис(знак, обозначаемый предмет, понятие, говорящий, слушающий).

В силу этогозначение определяется 1) как некая субcтанция (субстанциональное понимание значения знака), 2) какнекое отношение между элементамизнаковой ситуации, знаковой системы (функциональная интерпретация знаковогозначения). Так, например, для знаков-признаков, не составляющих систем(симптомы, приметы и т. п.), значением является реаль­ный предмет (событие, явление), на который они указы­вают,который они замещают. Для чисто механических знаков,<127> например, сигнальныхсистем, их семантическая ценность сводит­ся к внутрисистемнойзначимости.

Числофакторов, определяющих знаковое значение языковых элементов, больше, асоответственно разнообразнее и сложнее его дефиниции.

Определения,основывающиеся на субстанциональ­ной природезначения, разнятся в зависимости от того, с чем отождествляетсясубстанция — с предметом обозна­чения [76], с обобщенным отражением признаковпредметов и яв­лений в виде понятий [2; 45;] или с «идеальным предметом» (иде­альнымбытием) [78]. Значение языковых знаков иногда понимают функционально, т. е. значением языкового элемента счи­тают туфункцию, то назначение, которое они выполняют в системе языка. При такомпонимании значения любая функция языко­вого элемента будет знаковым значением,любой элемент языка — знаком. Например, пражцы считают фонему знаком, а еесмыслоразличительную  ценность — знаковым значением. При другом пониманиифункции (алгебраической ее интерпретации) значение знака определяется как отношение двух сторон знака — означающего иозначаемого. Определения значения знака как отношения представлены несколькимиразновидностями:

а) отношениемежду двумя сторонами знака; б) отношение означающего к обозначаемому предмету(предметная отнесенность); в) отношение формы знака к понятию о предмете (поня­тийнаяотнесенность); г) отношение между знаками внутри системы данного языка; припарадигматических отношениях зна­чение сводится к внутрисистемной значимости,при синтагмати­ческих связях — к комбинаторике знаков, к правилам их упот­ребления;д) отношение между знаком и деятельностью людей (операциональное пониманиезначения); е) отношение между го­ворящим и слушающим; значение определяется втерминах «сти­мул — реакция».

ОСОБЕННОСТИ СЛОВЕСНОГО ЗНАКА

Приопределении знаковой сущности слова необходимо при­нимать во внимание тупрочную и неразрывную связь между внеш­ней (звуковой) и внутренней (смысловой)сторонами, которая яв­ляется определяющим моментом не только для существованияи функционирования самого словесного знака, но также необходима длявозникновения и закрепления в языке его новых значений14. Несмотря на прочное единство формального исодержательного в<128> слове, между его внешней и внутренней сторонаминет полного параллелизма, т. е. однозначного соответствия одного другому; крометого, это единство не абсолютно, а относительно, т. е. может быть нарушено.

Особенностьюсловесного знака, в отличие от предложений и словосочетаний, является то, чтоодна знаковая форма (звуко­вая или графическая последовательность) способнавместить в себя целый ряд означаемых. Словесный знак в системе номинаций, впарадигматике, где одному означающему соответствует несколько означаемых(наименьших значимых элементов) резко отличается от реализованного словесногознака, где одному означающему, как правило, соответствует одно означаемое. Втоже время предло­жения, если считать их знаками, как правило, однозначны.

Словоизменительныеморфемы, совмещающие в себе несколько грамматических значений (семантическихминимумов), так же полисемны, как и слова. Например, морфема -sв системе английского глагола выражает одновременно 3 л. ед. ч. наст. вр.изъявит. накл.; полнозначный словесный знак to breakозначает в системе английской лексики 1) 'ломать', 2) 'разрывать', 3)'нарушать' 4) 'прерывать', 5) 'ослабевать', 6) 'ломаться', 7) 'начинаться', 8)'ворваться', 9) 'разразиться'.

Однако междуполисемией формальных и предметных морфем имеется большое различие. Полисемантизмформальных морфем присущ им одинаково как в парадигматике, так и всинтагматике, в то время как полисемия словесных знаков свойственна им толь­ков системе номинаций. Линейный, синтагматический ряд слов снимает многозначностьсловесного знака, присущую ему в системе языка; семантически реализованноеслово всегда однозначно, за исключением образной речи. В первом случае следуетговорить поэтому о синкритизме формальных морфем, в отношении словес­ного знака— о двух его модификациях: виртуальной и актуаль­ной.

Понятие виртуального и актуального в языке идет отГуссерля, который подводил под «виртуальное» чисто логическое, постоянное, посравнению с «актуальным», из­менчивым в языке. Язык движется между двумяполюсами,— пи­сал С. О. Карцевский, — которые можно определить как общее иотдельное15(индивидуальное), абстрактное и конкретное, поэтому<129> языковыезначимости имеют непременно виртуальный, следова­тельно, общий характер, длятого чтобы язык оставался независи­мым от индивидов. Проф. С. Ульман относитпонятие «виртуаль­ного» и «актуального» только к форме знака (signifiant) к двум его аспектам; виртуальный как хранящийся в виде отпечатка (engram)в системе языка, и акустический — когда знак реализован в ре­чи. А. А. Леонтьевотносит понятия «виртуального» и «актуального» аспекта в знаке как раз к егосодержанию: «Виртуальный знак — это известные особенности деятельности,отвлеченные от конкрет­ных знаковых операций и атрибутированныесоответствующему материальному объекту, т. е. закрепленные в знаковой форме;это элемент конкретной знаковой операции» [34, 26]. В значении словесногознака, в обобщении, как оно выступает в слове, выражена как чувственная сторонамышления, так и действенная его сторо­на, возникающая из общения человека сдругими людьми.

Словесныйзнак виртуально должен быть автоматизированным знаком и застывшим с точкизрения функции и структуры. Эти особые свойства словесного знака, только емуодному присущие, проистекают из самой сущности языка и сводятся к тому, чтослово способно обобщенно выражать идею, дифференцируя или отожде­ствляяпонятие, мысль, и в то же самое время служить средством общения, неся в каждомакте речи конкретную информацию. Сло­весный знак по своей природе двойствен, содной стороны, он связан с механизмом обобщения, отражая в той или иной форме име­ре ступени абстрагированного познания явлений и предметов ре­ального мира, сдругой — он связан с формированием мыслей и выражением различных интенцийговорящего и слушающего в процессе общения. Это превращает его в знак особоготипа.

Слово в ряду других знаков языка яв­ляется основным, потому что оно имеет семиологическую ценность внескольких планах, слово обобщает (сигнифика­тивная функция), дает наименование,обозначает (номинативная функция), слово сообщает (выполняет коммуникативнуюфунк­цию) и выражает определенное чувство, переживание говорящего, слушающего (прагматическаяфункция). Об этих свойствах словес­ного знака С. О. Карцевский писал в своевремя следующее: «Если бы знаки были неподвижны и каждый из них выполнял толькоодну  функцию, язык стал быпростым собранием этикеток. Но также невозможно представить себе язык, знакикоторого были бы подвиж­ны до такой степени, что ничего бы не значили запределами конк­ретных ситуаций. Из этого следует, что природа лингвистичес­когознака должна быть неизменной и подвижной одновременно. Призванныйприспособиться к конкретной ситуации, знак может изменяться только частично; инужно, чтобы благодаря неподвиж­ности другой своей части знак оставалсятождественным самому себе» [30, 85]. Что же составляет в словесном знаке тоустойчивое, которое позволяет ему оставаться тождественным самомусебе<130> как в синхронном, так подчас и в историческом планах. В словес­номзнаке, прежде всего, выделяется как некое постоянное, общее — форма знака,последовательность звуков или графем (звуковой или графический образ слова).Нужно отметить, что эта материаль­ная опора словесного знака, сугубосвоеобразная по сравнению с другими знаками, выступает в качестве тогопостоянного и устойчи­вого, что сохраняет его материальное тождество.

Другойособенностью формы словесного знака, в какой-то сте­пени прямо противоположнойпервой, является то, что она полно­стью сливается со значением знака (такназываемая «прозрачность для значения»), поэтому человек, воспринимающийсловесный знак, не обращает никакого внимания на его материальную сторону.

Вопрос обобщем и отдельном, о постоянном и переменном в словесном  знаке сопрягается спроблемой разграничения языка как системы общих, потенциальных средств и речикак реализация этих системных возможностей.

Чемсоздаются у словесного знака системные смысловые по­тенции, реализуемые в речи?Прежде всего, словесный (полнозначный)  знак всегда относится не к одномукакому-нибудь отдель­ному предмету, явлению, а к целому классу или к группе емуподоб­ных предметов. Поэтому любое референтное (предметное) значение слова сточки зрения психологии и результата его образования есть обобщение и представляетсобой имя, название класса предметов.

Отношениемежду понятием, передаваемым данным словесным знаком, и предметом, им обозначаемым,таково, что понятие ло­жится в основу содержательной характеристикинаименования предметов, а имя, соответственно, называет это понятие, т. е. сум­муотличительных признаков этих предметов, общих для класса. Так, в знаковомзначении русск, слова стол можно выделить два уровня обобщений, чтоставит его в определенную субординацию отношений с другими словесными знаками:1) общие признаки, различающие данный класс предметов от другого класса — стол: кровать, стол :стул, стол :шкаф и т. п. 2) общиепризнаки, объединяющие данный класс с другими — стол :мебель. Впервом случае имеем противопоставительные отношения, во втором — гипонимичные,т. е. инклюзивные, благодаря которым происходит включение более низкого классав более высокий класс классов — категорию; что же касается различных видов«предметов», то они выражаются уже не парадигматическими(противопоставительными) отношениями знаков, а путем контрастирующих отношений,осуществляемых в синтагматическом ряду; обеденный стол, пись­менный стол — 'мебель':адресный стол, паспортный стол — 'учреждение': диетический стол —'пища'. В тех случаях (на­пример, в группе имен нарицательных), когда междупонятий­ной и предметной отнесенностью знака имеется совпадение, рав­ное тому,которое существует между содержанием и объемом поня­тия, словесный знакявляется названием целого класса конкрет<131>ных предметов (подводимыхпод данное содержание) и выражает конкретное (полное, содержательное) понятиекласса предметов, подпадающих под его объем16. В тех случаях, когда понятийнаяотнесенность превалирует над предметной, словесной знак слу­жит названиемобщего понятия типа «движение», «отношение»; тогда названия конкретныхдействий, состояний обозначены в языке другими словесными знаками, ср.: движение— ходьба, бег, езда и т. п. Наконец, в случае так называемой специализиро­ванной,узкой по своему понятийному содержанию лексике и особенно в именах собственных,предметная отнесенность доми­нирует над понятийной стороной знака, поэтомупоследний служит специализированным названием предмета, процесса, явления.

Возвращаяськ вопросу о том, что сохраняет смысловое тож­дество словесного знака,необходимо отметить, что с точки зрения языковых средств то или другое обобщениеполучает определенное языковое выражение, упорядоченность и определеннуювзаимосвязь с содержанием других словесных знаков. Устойчивым, кроме формызнака и его номинативной функции, является также то, что обоб­щение получаетсоответствующую языковую форму выражения; в зависимости от того, является лиобобщаемое «предметом», «про­цессом» или «признаком», форма словасоответственно отражает это общекатегориальное семантическое значение исловесный знак получает отнесенность к определенной части речи. Правда, этовыдерживается не всегда и не всеми языками, однако в подавляю­щем большинствеязыков это различие находит формальное вы­ражение. Далее в пределах того илидругого лексико-грамматического  класса слов (части речи) содержание словесногознака дифференцируется в зависимости от семантических свойств. По линии этогосодержания данный словесный знак выстраивается во второй ряд зависимостей — впарадигматические связи, в соот­ветствующие семантические подклассы слов —'одушевленные — нео­душевленные предметы' и т, п. Наконец, по характеруконкретного лексического содержания слово входит в несколько парадигматиче­скихрядов — синонимические ряды, лексико-семантические груп­пы, словообразовательныеряды, семантические поля и т. п. Эти три вида зависимости, своеобразнаяиерархия смыслового содержания слова, не могут не способствовать сохранениюсеман­тического и формального тождества словесного знака.

Какисторическое, так и синхронное тождество слова, наличие виртуального иактуального в словесном знаке является не просто научной фикцией, а егореальной формой существования в языко­вой системе и непременным условиемфункционирования в речи. Игнорирование этой двойной жизни словесного знака,двусторон­ней его природы приводит к двум крайностям: 1) к изучениюлек<132>сики как системы вокабул, 2) к изучению только комбинаторики,синтагматики словесных знаков.

Сторонникипервой точки зрения сводят значение слова к ста­тически закрепленным за даннымзвуковым комплексом неиз­меняемым концептам (significatum)или прямым соотносительным связям с внешним миром и «опытом» (designatum). Гипертрофируя номинативную функцию знаков, сущность смысловыхизменений слов усматривают исключительно в сдвиге наименований. В иссле­дованияхподобного рода рассмотрению подлежит лишь предмет­ная и понятийнаясоотнесенность словесного знака, его качествен­ная сторона; количественная жесторона, так называемое «семан­тическое распространение полисемантическогослова», актуализа­ция виртуального словесного знака в линейном ряду, в речи пол­ностьюигнорируется.

Приверженцывторой точки зрения, наоборот, считают, что лексическое значение слова всистеме — фикция17и сводят сущ­ность знака к его употреблению, к комбинаторике словесного зна­кав синтагматическом ряду, подменив изучение его значения опре­делением шкалыдистрибуций, сбросив со счетов парадигмати­ческие связи слов, их системноезначение. Значение сводится к дистрибуции, но как в случае с разными фонемами,имеющими оди­наковую дистрибуцию, так и в лексике, разные значения, разные лек­сическиеединицы могут иметь и имеют одинаковую дистрибуцию.

Несмотря наразличие в интерпретации значения словесного знака, почти во всех научных направленияхделалась попытка выделить в нем «постоянные» и «переменные» элементы,установить сферу устойчивого и изменчивого в словесном знаке. Так, в тра­диционнойсемасиологии это различие в лексическом содержании слова подавалось в видепротивопоставлений: узуального и окка­зионального (Г. Пауль), прямого ипереносного (Г. Стерн), ближнего и дальнего (А. Потебня), значений иупотреблений слова (В. В. Ви­ноградов); в функциональной лингвистике в виде«первичной и вторичной семантических функций слова» (Е. Курилович), «знаковязыка» и «знаков речи» (Ф. Микуш), «адекватной и случай­ной ценности знака» (С.О. Карцевский), «прямой и смещенной ре­чи» (Л. Блумфилд) и др.

Неоднозначноесоответствие формы словесного знака и его содержания было сформулировано в видепринципа «асимметрич­ного дуализма» С. О. Карцевским, который подошел к определениюсемиологических свойств языковых знаков несколько с иной сто­роны, нежели Ф. деСоссюр.

Первой инеобходимой особенностью знака, особенностью, рас­крытой С. О. Карцевскимглавным образом применительно к сло<133>ву, является то, что он не можетне носить дифференциального ха­рактера, в противном случае словесный знакпревратился бы в простой сигнал. Сущность семиологической значимости слова сос­тоитне только в дифференциации, но и в отождествлении. Словес­ный знак, будучиобразован скрещением этих двух мыслительных рядов (отождествления идифференциации), может быть отождест­влен или дифференцирован как по своейформе, так и по содержа­нию. Возможность отождествления словесных знаков то поих форме, то по их содержанию приводит к тому, что каждый словес­ный знакявляется потенциально омонимом и синонимом одно­временно.

Каждыйполнозначный словесный знак (имена нарицательные), подобно атому, несет в себедва заряда: положительный (отож­дествляющий, общий) и отрицательный(дифференцирующий, раз­личный). Поэтому словесный знак, как, впрочем, и любойдругой знак, из указанного класса знаков может быть одновременно ото­ждествленс другими знаками и быть от них непременно в чем-то отличным. При новойноминации, т. е. при любом вхождении зна­ка в парадигматический ряд или присочетании словесных знаков в синтагматическом плане новое включается как «новойрод ста­рого вида». В силу этого основным принципом структурной ор­ганизациисистемы номинаций являются два противоположных, но всеобщих принципа: 1) принципвключения словесных знаков по их смысловому содержанию при парадигматическихотношениях; 2) принцип семантической (смысловой) совместимости в линейном ряду.

Такимобразом, словесным знакам свойственна двойная струк­турная организация —парадигматические (оппозиционные) от­ношения, обеспечивающиеноминативно-классификационную дея­тельность языка, и синтагматические(контрастирующие) связи, удовлетворяющие потребностям его синтагматической деятель­ности.Соответственно каждому словесному знаку присуща как номинативная ценность — способность называть, обозначатьпредметы, явления, их свойства и действия, так и синтагматическая валентность— способ­ность в силу своей семантики вступать в разные лексические связи в синтагматическомряду. В языке словесные знаки в зависимости от соотношения этих двух функциймогут быть разделены на полнозначные (полные знаки), обладающие какноминативной, так и синтагматической ценностью (имена нарицательные), и семанти­ческинеполнозначные (имена собственные), у которых номинатив­ная ценность являетсяпревалирующей; к особому классу словес­ных знаков можно отнести так называемыедейктические слова — заместители полных словесных знаков: личные, указательныеме­стоимения, наречия места, времени, обозначающие координаты ре­чевого акта,семантика которых полностью раскрывается в син­тагматическом ряду. Кроме того,в языке есть словесные знаки, не<134> обладающие номинативной ценностью,а всецело выполняющие синтагматическую функцию в языке — союзы, связки,предлоги. Интересно отметить, что даже в классе полнозначных слов, обладающихкак номинативной, так и синтагматической ценностями, их соотношение различно.Так, в именных лексемах, выражающих в основном понятие предметности,номинативная ценность прева­лирует над синтагматической, поэтому в содержаниеименных лексем входят такие признаки семантических разрядов и категорий слов,как 'одушевленность — неодушевленность', 'исчисляемость — неисчисляемость','лицо — нелицо' и т. п. В семантике глагольных лексем, в самом лексическомзначении отражены дву­сторонние или трехсторонние отношения: действия к егоагенту, действия к объекту или к тому и другому одновременно.

Итак,словесный знак резко противостоит другим языковым знакам по характеру своегознакового значения, последнее скла­дывается из семантических признаков разнойстепени обобщенно­сти.

В содержаниисловесного знака можно строго разграничить: конкретное содержание, свойственноеиндивидуальному знаку, ка­тегориально-семантическое содержание, присущеесемантическим категориям слов, и грамматическое, свойственное самым крупным вязыке классам слов. Соответственно полнозначный словесный знак выстраивается втри ряда семантических отношений — лек­сические парадигмы, семантическиекатегории и лексико-грамматические разряды слов — части речи. Лексическаяабстракция, в отличие от грамматической, носит ступенчатый характер, склады­ваетсяиз нескольких рядов признаков, различных по степени своей обобщенности.

При этомкаждая из ступеней абстракции имеет подчиненную связь с вышестоящей и подчиняющую— с нижестоящей: целое составляется путем включения нижестоящей в вышестоящуюсту­пень абстракции. Например, в значение англ. man 'мужчина'входят семы 'предметность', 'одушевленность', 'лицо', 'муж­ской пол';означаемое словесного знака man может быть опреде­лено следующим образом: 'предмет,одушевленный, относящийся к человеческому роду, мужского пола, взрослый'.

Спецификаполнозначного словесного знака заключается в характере его означаемого,включающего в себя собственное значение знака, обозначение и значимость впарадигматике, собственное значение и смысл («семантическое приращение» всинтагматике).

Итак,естественный язык как особая органически целостная семиотическая системаобладает большим своеобразием. Специфи­ка языковых знаков создается преждевсего тем, что естествен­ный язык служит средством познания объективного мира иорга­низации речемыслительной деятельности человека. Языковые зна­ки,обладающие основными семиологическими функциями обобще<135>ния,различения, интеграции и дифференциации, обеспечиваютноминативно-классификационную деятельность языка. Знаки любой другойсемиотической системы не имеют функции обобще­ния и интеграции, не обладаютноминативной функцией.

Способностьязыкового знака совмещать в себе как дифферен­цирующие, так и интегрирующие семиологическиефункции (так называемые полные знаки), свойство знаков вступать друг с другом всмысловые связи в линейном ряду создает возможность порождения бесконечногочисла новых знаков и новых семантичес­ких значимостей — свойство, присущееисключительно естест­венному языку или построенным на его основе символическимязыкам наук. Это свойство языковых знаков обеспечивает синтаг­матическуюдеятельность языка.

В основуопределения типов языковых знаков, очевидно, может быть положен характерсемиологических функций знака, обусловливающий, в свою очередь, типозначаемого, знакового значения. Могут быть выделены:

а) языковыезнаки, которым в большей мере свойственна дифференцирующая функция, например,фонемы;

б) языковыезнаки, в которых отождествляющая функция пре­валирует над дифференцирующей —грамматические морфемы и модели синтаксических и семантических связей языковыхединиц;

в) языковыезнаки, которым присущи как дифференцирующая, так и обобщающая функции, такназываемые полные знаки (собственно знаки) — слова, словосочетания,предложения.

Помимофункциональных отличий языковых знаков, семиоти­ческой системе естественногоязыка, глобальной по своей сущности, присуща особая структурная организация;

а) двойноечленение языка, создающее основное своеобразие структурной организации языковыхзнаков;

б) двойнаяструктурная организация языковых элементов — парадигматические смысловые отношениязнаков и их синтагмати­ческие семантические связи;

в) наличие«словаря» и «грамматики» в системе языка.

БИБЛИОГРАФИЯ

1.    Л. А. Абрамян.Семиотика и смежные науки. — «Изв. АН АРМ. ССР», 1965, №2.

2.    Л. А. Абрамян.Гносеологические проблемы теории знаков, Ере­ван, 1968.

3.    Э. Г. Аветян.Природа лингвистического знака. Ереван, 1968.

4.    Архив К. Маркса и Ф. Энгельса, т. IV.1935.

5.    Л. В. Баженов,Б. В. Бирюков. Семиотика и некоторыеаспек­ты языка и мышления, — В сб.: «Язык и мышление». М., 1967.

6.    Л. Блумфилд.Язык. М., 1968.

7.    М. Блэк.Лингвистическая относительность (Теоретические воззре­ния Б. Л. Уорфа). — Всб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.<136>

8.    Т. В. Булыгина.Особенности структурной организации языка как знаковой системы и методы ееисследования. — В сб. «Материалы к кон­ференции «Язык как знаковая системаособого рода»». М., 1967.

9.    И. Вaxeк. Лингвистический словарь пражской школы. М., 1964.

10.   А. А. Ветров.Лингвистика, логика, семиотика. «Вопросы философии»,  1967, №2.

11.   А. А. Ветров.Семиотика и ее основные проблемы. М., 1968.

12.   В. Н. Волошинов.Марксизм и философия языка. Л., 1929.

13.   Л. С. Выготский.Избранные психологические исследования. М., 1956.

14.   Л. С. Выготский.Мышление и речь. М. — Л., 1934.

15.   Л. С. Выготский.Развитие высших психических функций М., 1960.

16.   М. М. Гухман.Лингвистическая теория Л. Вейсгербера.— В сб.: «Вопросы теории языка всовременной зарубежной лингвистике». М., 1961.

17.   М. М. Гухман.Э. Сепир и «Этнографическая лингвистика». — ВЯ, 1954, №1.

18.   А. Ф. Демьяненко.О методологических направлениях семио­тики и о связи мышления и языка. — В сб.:«Язык и мышление». М., 1967.

19.   Л. Ельмслев.Метод структурного анализа в лингвистике. — В кн.: В. А. Звегинцев. Историяязыкознания XIX—XX веков в очерках и извлечениях, ч. II.М., 1965.

20.   Л. Ельмслев.Пролегомены к теории языка. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.

21.   А. А. Зализняк.Опыт анализа одной относительно простой знако­вой системы. — В сб.:«Структурно-типологические исследования». М., 1963.

22.   В. А. Звегинцев.Глоссематика и лингвистика.—В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.

23.   В. А. Звегинцев.Значение и понимание с точки зрения машины. — В сб.: «Теоретические проблемыприкладной лингвистики», М., 1965.

24.   В. А. Звегинцев.Очерки по общему языкознанию. М., 1962.

25.   В. А. Звегинцев.Семасиология. М., 1957.

26.   А. А. Зиновьев.Об основах абстрактной теории знаков.— В сб.: «Проблемы структурнойлингвистики». М., 1963.

27.   Вяч. Вс. Иванов. Лингвистика и гуманитарные проблемысемио­тики. — «Изв. АН СССР». Серия литературы и языка, т. XXIII,вып. 3, 1968.

28.   Вяч. Вс. Иванов. Язык в сопоставлении с другимисредствами передачи и хранения информации. — В сб.: «Прикладная лингвистика имашинный перевод». Киев, 1962.

29.   Э. В. Ильенков.Идеальное. «Философская энциклопедия», т. II. М., 1962.

30.   С. О. Карцевский.Об асимметричном дуализме лингвистического знака. — В кн.: В. А. Звегинцев.История языкознания XIX и XX ве­ков в очерках и извлечениях, ч. II.М., 1965.

31.   С. Д. Кацнельсон.Содержание слова, значение, обозначение. М. — Л., 1964.

32.   Г. Клаус.Сила слова. М., 1967.

33.   В. И. Ленин.Материализм и эмпириокритицизм. Сочинения, т. 14.

34.   А. А. Леонтьев.Слово в речевой деятельности. М., 1965.

35.   А. А. Леонтьев.Языковой знак как проблема психологии. — В сб.: «Материалы к конференции «Языккак знаковая система особого рода»», М., 1967.

36.   А. Мартине.О книге «Основы лингвистической теории» Луи Ельмслева. — В сб.: «Новое влингвистике», вып. 1. М., 1960.<137>

37.   А. Мартине.Основы общей лингвистики. — В сб.: «Новое в лингви­стике», вып. 3. М., 1963.

38.   В. В. Мартынов.Кибернетика, семиотика и лингвистика. Минск, 1967.

39.   М. Б. Митин.Материальное и идеальное. «Вопросы философии», 1962, №2.

40.   В. П. Мурат.Глоссематическая теория. — В кн.: «Основные направ­ления структурализма». М.,1964.

41.   И. С. Нарекий.Современный позитивизм. М., 1961.

42.   А. М. Пешковский.В чем же, наконец, сущность формальной грамматики? — В кн.: А. М. Пешковский.Избранные труды. М., 1952.

43.   В. Поржезинский.Введение в языковедение. Изд. 4. 1916.

44.   И. И. Ревзин.О структурной лингвистике и семиотике. «Вопросы философии», 1964, №4.

45.   Л. О. Резников.Гносеологические вопросы семиотики. Л., 1964.

46.   Л. О. Резников.Гносеология прагматизма и семиотика Ч. Морриса.  «Вопросы философии», 1963, №1.

47.   А. А. Реформатский.Проблема фонемы в американской лингви­стике. «Уч. зап. Моск. гор. пед. ин-та»,т. V, вып. 1, 1941.

48.   А. А. Реформатский.О перекодировании и трансформации ком­муникативных систем. — В сб.:«Исследования по структурной типоло­гии». М., 1963.

49.   В. Скаличка.Асимметричный дуализм языковых единиц. — В кн.: «Пражский лингвистическийкружок». М., 1967.

50.   Н. А. Слюсарева.Теория ценности единиц языка и проблема смысла.— В сб.: «Материалы кконференции «Язык как знаковая систе­ма особого рода». М., 1967.

51.   А. И. Смирницкий.К вопросу о слове (проблема «тождества сло­ва»). «Труды Ин-та языкознания АНСССР», т. IV, 1954.

52.   Ф. Соссюр.Курс общей лингвистики. М., 1933.

53.   Ю. С. Степанов.Структура современной семиотики. — В сб.: «Ма­териалы к конференции «Язык какзнаковая система особого рода»». М., 1967.

54.   Л. В. Уваров.Образ, символ, знак. Минск, 1967.

55.   А. А. Уфимцева.Слово в лексико-семантической системе языка. М., 1968.

56.   А. Шафф.Введение в семантику. М., 1963.

57.   Г. П. Щедровицкий.О методе исследования знаковых систем. — В сб.: «Семиотика и восточные языки».М., 1967.

58.   Г. П. Щедровицкий,В. В. Садовский. О характере основ­ныхнаправлений исследования знака в логике, психологии и языко­знании. — В сб.:«Новые исследования в педагогических науках», вып. 2. М., 1964.

59.   Г. П. Щедровицкий.Что значит рассматривать язык как знако­вую систему? — В сб.: «Материалы кконференции «Язык как знако­вая система особого рода»». М., 1967.

60.   L. Antal.The questions of meaning. The Hague, 1963.

61.   Н. Âasilius. Neo-HumboldtianEthnolinguistics. «Word», 1952, v. 8.

62.   E. Benveniste.Nature du signe linguistique. «Acta Linguistica», 1939, v. 1, ¹1.

63.   L. von Âertalanffy.Definition of the symbol. «Psychologyand the Science» (ed. by I. R. Royce). N. Y., 1965.

64.   L. Âloomfield.Language or Idias. «Language»,1936, ¹2.

65.   Е. Âuyssons. La communication etl'articulation linguistique. Bruxelles, 1967.

66.   Е. Âuyssens. Les langages et lediscours. Broxelles, 1943.<138>

67.   Е. Âuyssens. La nature du signelinguistique. «ActaLinguistica», 1940, v. 2, ¹2.

68.   К. Âühler. Sprachtheorie. DieDarstellungs-funktion der Sprache. Jena, 1934.

69.   R. Ñarnap.Der logische Aufbau der Welt. Berlin,1928.

70.   R. Carnap.Introduction to semantics.Cambridge (Mass.), 1948.

71.   R. Ñarnap.Logische Syntax der Sprache. Vienna, 1934.

72.   R. Carnap.Meaning and necessity. A study in semantics and modal logic. Chicago, 1956.

73.   Е. Ñassirer. Philosophic der symbolischen Formen. Bd. I. Die Spra­che.Berlin, 1923.

74.   N. Chomsky.The logical basis of linguistic theory. «Preprints of Pa­pers for NinthInternational Congress of Linguists». Cambridge (Mass.), 1962.

75.   G. Frege.Über Sinn und Bedeutung.«Zeitschrift für Philosophie und philosophische Kritik», 1892, Bd. 100.

76.   A. W. Gardiner.The theory of speech and language. Oxford, 1931.

77.   W. Haas.On defining linguistic units. — TPS, 1954.

78.   E. Íusserl.Logische untersuchungen, Bd. II. Halle, 1922.

79.   G. Ipsen.Sprachphilosophie der Gegenwart. Berlin, 1930.

80.   G. Êlaus.Semiotik und Erkenntnistheorie. Berlin, 1963.

81.   E. Êoschmieder.Die Structurbildenden Eigenschaften sprachlicher Systeme. «Die Welt derSlaven», 1957, ¹11.

82.   E. Êuryłowicz.Linguistique et theorie du signe. «Journal de Psychologie», 1949, 42.

83.   E. Lerch.Vom Wesen des sprachlichen Zeichens. «Acta Linguistica», 1939, v. I, ¹3.

84.   A. Martinet.La double articulation linguistique. — TCLG, 1949, v. 5.

85.   Ñh.W. Morris.Foundations of the theory of signs. «International En­cyclopedia of UnitedScience». Chicago, 1938, v. I, ¹2.

86.   Ñh. W. Morris.Signification and significance. Cambridge (Mass.), 1964.

87.   Ñh. W. Morris.Signs, language and behaviour. N. Y., 1946.

88.   С. К. Ogden, I. A. Richards. The meaning of meaning. London, 1923.

89.   Ñh. S. Pierce.Collected Papers. Cambridge (Harvard University), 1931.

90.   L. Prietо.Massages et signaux. Paris, 1964.

91.   W. Qnine.From a logical point of view.Cambridge (Mass.), 1953.

92.   В. Russel. Human knowledge. Its scope andlimit. London, 1948.

93.   W. Schmidt.Lexikalische und actuelleBedeutung. Berlin, 1963.

94.   A. Sechehaye.Ch. Bally, H. Freis. Pourl'arbitraire du signe. «ActaLinguistica», 1940, v. 2, ¹2,

95.   H. Spang-Hanssen.Recent theories on nature oflanguage sign. — TCLC, 1954, v. 9.

96.   J. Trier.Der deutsche Wortschatz im Sinnbezirk des Verstandes. Hei­delberg, 1931.

97.   S. Ullmann.Semantics. An introductioninto the science of meaning. Oxford,1962.

98.   S. Ullmann.The principles of semantics.Glasgow, 1957.

99.   W. W. Urban.Language and reality. London,1939.

100.   L. Weisgerber.Die Bedeutungslehre — ein Irrweg der Sprachwissenschaft? «Germanisch-RomanischeMonatsschrift», 1927, Bd. XVI.

101.   L. Weisgerber.Das Gesetz der Sprache als Grundlage des Sprachstudium. Heidelberg, 1951.

102.   L. Weisgerber.Von den Kräften der deutschen Sprache, Bd. I — IV. Düsseldorf,1951—1954.

103.   L. Wittgenstein.Tractatus Logico-philosophicus. London — N. Y., 1922

104.   Zeichen und System der Sprache. Berlin. Bd. I, 1961; Bd. II, 1962; Bd. III,1966.<139>

ЯЗЫК В СОПОСТАВЛНИИ СОЗНАКОВЫМИ СИСТЕМАМИ
ИНЫХ ТИПОВ

Определениеязыка как средства коммуникации, представляю­щего собой систему знаков, котороепосле Соссюра стало обще­принятым среди лингвистов, не дает критерия, покоторому мож­но было бы отличить язык от других семиотических систем. Нап­ротив,оно подразумевает, что любая коммуникативная система знаков может называться«языком», так что приведенное выше определение относится, собственно, ко всякойсемиотической сис­теме. В то же время Соссюр был первым из лингвистов, кто про­возгласилнеобходимость создания семиологии — общей науки, изучающей знаковые системы.Здесь наблюдается определенное противоречие, на которое обратил внимание Ж.Мунен [64]: если всякая система знаков является «языком» и если лингвистика —это наука о языке, то, по определению, семиология не может существовать какотдельная наука; в то же время, в силу того, что человеческие языкипредставляют собой лишь специальный вид знаковых систем (важнейший из этихсистем, как пишет Соссюр), человеческие языки должны изучаться отдельно отдругих семио­тических систем и наряду с методами, определяемыми свойства­ми,общими для языка и других систем знаков, использоваться методы, определяемыеспецифическими свойствами языка.

Очевидно,что определение специфических признаков языка, отличающих его от другихобъектов того же рода, и, соответствен­но, положительное или отрицательноерешение вопроса о при­надлежности той или иной знаковой системы к типу «язык»зависит от того, какое именно содержание a prioriвкладывается в это понятие. Так, например, возможность отнести к типу «язык»ком­муникативные системы животных, естественно, непосредственно зависит оттого, отождествляется ли по определению понятие «язык» с понятием«коммуникация» или, опять же по определению, содержание этого понятияограничивается отношением к специфи­чески человеческим формам общения [46, 7;70, 50]. С другой стороны, согласившись, например, считать достаточным опреде­лениеязыка, предложенное логиками Карнаповской школы, «язык — это система знаков иправил их употребления»18,мы должны будем считать языком различные системы математической логики и другиесистемы, удовлетворяющие этому определению; и обратно, заранее отнесяматематическую символику к типу «язык», мы обязаны удовлетвориться приведеннымвыше общим определением, исключив из характеристики языка более специ­фическиепризнаки его структурной организации.<140>

В этомслучае вопрос об определении «differentia specifica» языка, отграничивающемего от других объектов, принадлежа­щих к тому же «genusproximum» (т. е. к классу семиотических сис­тем), очевидно,превращается в чисто терминологическую проб­лему.

Можно,однако, поставить вопрос иначе — так, как это делает в цитированной выше работеА. Шафф [70, 51]: соответствует ли расширение либо сужение содержательногообъема понятия «язык» действительному положению вещей, являются ли различиямежду орудиями коммуникации, которые, как говорит Мартине, «мы хотели быназвать языками» [59, 20], и другими сопоставимы­ми с ними объектамидействительно настолько существенными, что было бы уместно и терминологическоеразграничение соот­ветствующих понятий, либо, напротив, этими различиями сле­дуетпренебречь для того, чтобы называть существенно сходные объекты одним и тем женазванием?

При такойпостановке вопроса возникает задача определения критерия существенности тех илииных признаков семиотических систем. Без этого критерия определение спецификиязыка может превратиться в простое перечисление более или менее случайныхпризнаков, замеченных в процессе наблюдения над тем, что по традиции считалосьпредметом лингвистики.

Посколькулюбой знак представляет собой структуру, обра­зованную из означающего иозначаемого (соответственно, в каж­дом коде может различаться план выражения иплан содержания), в основу классификации знаков могут быть положены признаки,характеризующие их 1) со стороны выражения, 2) со стороны со­держания и 3) сточки зрения типа отношения между сущностя­ми этих двух планов.

ФИЗИЧЕСКАЯ ПРИРОДА СИГНАЛОВ

Субстанциональная характеристикаплана выраже­ния имеет в виду физическую природу передаваемых сигналов19, т. е. признак, характеризующий сам каналинформации20.Если отвлечься от возможности существования таких особых способов человеческогообщения, которые не связаны с пятью органами<141> чувств21 (ср. возникший в последнее время интерес кпроблеме телепатического общения), можно констатировать, что прин­ципиальновозможно разделение знаков на пять типов в зависи­мости от способа ихвосприятие при помощи слуха, зрения, ося­зания (ср. Брайлевский алфавит дляслепых), обоняния (типичным знаком этого рода, используемым в человеческомобществе, яв­ляется запах этилмеркаптана, который употребляется в шахтах вкачестве предостерегающего сигнала для шахтеров; ср. семио­тическуюинтерпретацию некоторых других примеров использо­вания запахов в [11; 73]),вкуса (возможность использования в человеческом обществе вкусовых сигналовявляется скорее те­оретической, чем практической; ср., впрочем, не вполнебесспор­ные примеры в [11]). Знаки двух наиболее важных для человека типов,слуховые и зрительные22,могут быть подвергнуты даль­нейшей классификации в зависимости от способа производствазнаков. Так, некоторые исследователи выделяют вокально-слу­ховые иинструментально-слуховые знаки, а также (среди зри­тельных, а иногда и средислуховых) — преходящие, т. е. исче­зающие сразу же после возникновения, ипродолжительные зна­ки, которые, возникнув, сохраняются определенное время (см.[62], откуда мы заимствуем некоторые примеры).

К преходящимзрительным знакам относятся разного рода жесты и мимика у людей и животных(например, экспрессивное использование движения в танце или жесты,ориентирующие в пространстве, как указание пальцем у человека). Жесты могутобразовать систему мимической речи (ср. определенные виды об­щения глухонемых,с одной стороны, и развитую семиотическую систему танца у пчел — с другой).

Продолжительнымизрительными знаками являются, например, следы на земле, дорожные указатели,стрелки, а также различ­ные знаки, указывающие на принадлежность к определеннойсо­циальной группе (гербы, военные знаки отличия и т. п.). К этой же категорииотносятся и произведения изобразительного искус­ства — скульптуры, живописи играфики. Систему продолжитель­ных оптических знаков образует и письмо,первоначально осно­ванное на изображении обозначаемых предметов, а затем прошед­шеедлинный путь развития в сторону все большего сближения со звуковым языком.

Важнейшеесредство человеческого общения — звуковой язык, а также некоторые коммуникативныесистемы животных<142> (например, система криков у гиббонов илидостигающие доволь­но высокой ступени развития системы звуковых сигналов, свя­занныхс инстинктом продолжения рода у некоторых пород птиц), использующие знаки,производимые при помощи голосо­вого аппарата существа, посылающего сигналы,относятся к сис­темам вокально-слуховых знаков.

Инструментально-слуховыезнаки используются, естествен­но, только в человеческом обществе. Сюдаотносятся, например, военные сигналы разных народов и эпох производимые при по­мощибубнов и труб. Возможность передачи сигналов этого рода на большие расстоянияиспользуется в так называемом«языке барабанов» некоторыми племенами Центральной и Западной Аф­рики,Центральной и Южной Америки, Полинезии и Ассама (см. подробнее [11]. Там жессылки на специальную литературу). Чрезвычайно сложным и развитым кодоминструментально-слу­ховых знаков является музыка.

Слуховойхарактер знаков до сравнительно недавнего време­ни был связан с быстрымзатуханием соответствующих сигналов. С изобретением граммзаписи и магнитофоновпоявилось средство длительного хранения информации, передаваемой с помощью во­кально-слуховыхзнаков.

Очевидно,что определение самого канала информации не яв­ляется достаточнойхарактеристикой того или иного кода, так как, во-первых, сигналы, имеющие однуи туже физическую при­роду, могут образовать заведомо различные знаковыесовокуп­ности (ср., например, музыку и звуковой человеческий язык) и,во-вторых, одна и та же знаковая система может манифестировать­ся при помощисигналов различной физической природы (ср., например, устную и письменнуюразновидность системы, называе­мой «русским языком», или системы, лежащие воснове текста, закодированного при помощи точек, тире и пробелов, и текста,закодированного при помощи звуковой разновидности азбуки Морзе, т. е. такиесистемы, полная изоморфность которых не под­лежит никакому сомнению).

Исследователипо-разному интерпретируют эту возможность. В глоссематике принято считать различныесубстанции выраже­ния равноправными средствами реализации одной и той же фор­мывыражения, вполне безразличными для этой последней — ср., например, замечанияУльдаля: «Язык, «la langue» в отличие от «la parole» есть нечто отличное от той субстанции, в которой онманифестируется, абстрактная система, не определяемая суб­станцией, но,напротив, формирующая субстанцию и определяю­щая ее как таковую… Толькоразличение формы и субстанции способно объяснить возможность существования водно и то же время речи и письма как выражения одного и того же языка. Ес­ли быкакая-либо из этих двух субстанций — воздушный поток или поток чернил, была бынеотъемлемой частью самого языка,<143> было бы невозможно переходить отодной субстанции к другой, не изменив языка» [77, 147].

Многиеавторы, однако, склонны считать лишь одну субстан­цию выражения (для языка —звуковую) основной, первичной, в то время как другие субстанции (для языка, вчастности, гра­фическую) — вторичными, производными, «паразитарными» [14,460—461; 15, 370; 47 и др.]. Иногда говорят о различных разно­видностях одногои того же кода, реализованных при помощи различных каналов информации, как оего субкодах, среди ко­торых один, наиболее часто употребляемый, являетсяглавным субкодом. Так, различаются пять различных субкодов языка: 1) зрительныйпреходящий субкод — мимическая речь глухо­немых, 2) зрительный продолжительныйсубкод — письмо, 3) главный, вокально-слуховой субкод — устный язык, 4) ин­струментально-слуховойсубкод — язык бубнов, 5) тактильный субкод — алфавит Брайля для слепых [62,13].

Как кажется,следует согласиться с Й. Вахком, обратившим внимание на принципиальное различиемежду письмом и фоне­тической транскрипцией: если траксрибированный текст пред­ставляетсобой не знак внешнего мира, но знак знака внешнего мира, т. е. знак второгопорядка, то письменный текст является знаком первого порядка, непосредственносоотносимым с обоз­начаемой действительностью (хотя исторически, будучи quasi-транскрипцией,это был знак второго порядка) [6; 78].

Из этогоразличия вытекает неправомерность отождествления отношения между нотами извуками как двумя переменными, в которых проявляется музыкальная форма, сотношением между графической и звуковой субстанциями, в которых проявляетсяязыковая форма — отождествления, из которого исходят, напри­мер, Р. Якобсон иМ. Халле, полемизируя с глоссематической концепцией отношения между «формой» и«субстанцией» [28, 244]. Мнение о том, что «для музыки письменность остаетсявспо­могательным средством, долговременной памятью», в то время как «вбольшинстве жанров литературы письменная форма со­вершенно оттеснила устную, сочевидными последствиями этого процесса» [12, 34] представляется поэтому вполнесправедливым23.

Можно,очевидно, констатировать, что в то время как опре­деленная субстанция выраженияоказывается существенным признаком для отнесения некоторых семиотических системк тому или иному типу (ср. системы, называемые «живопись», «музыка»,«хореография» и т. п.), для других систем физическая природа сигналов являетсянесущественной.<144>

Впрочем,именно сама эта способность «трансмутироваться из одного набора знаков вдругой»24может служить одной из типологических характеристик естественного человеческогоязы­ка.

ФУНКЦИОНАЛЬНЫЕ КЛАССИФИКАЦИИ ЗНАКОВ

Признаки,характеризующие знаки с точки зрения содер­жания передаваемых сообщений, лежатв основе существую­щих функциональных классификаций знаков. Большинство из нихвосходит к классификации, предложенной австрийским пси­хологом К. Бюлером,который выделял — в зависимости от то­го, какой из трех основных элементовкоммуникации (отправи­тель, адресат или сам предмет сообщения) находится напервом плане — три категории знаков: «симптомы», т. е. знаки, имеющиеэкспрессивную функцию и выражающие «внутреннюю сущность посылающего»,«сигналы», т. е. знаки, имеющие апеллятивную функцию «в силу своего обращения кслушающему, внешнее и внутреннее поведение которого ими направляется», и,наконец, «символы», т. е. знаки, имеющие репрезентативную функцию «в силу своейориентации на предметы и материальное содержание» [4, 26].

Модификациейбюлеровской модели является классификация знаков, предложенная польским языковедомТадеушем Милевским [62, 13 и сл.], который различает два основных типа знаков:«симптомы» и «сигналы», а среди этих последних — семантичныеобращения» (asemantyczne apele) и «семантические сигналы»25. Различие между «асемантичными обращениями»и «семантически­ми сигналами» состоит в различном отношении к действительно­сти:если «семантические сигналы» отсылают адресата к некоторо­му явлениюокружающего мира и имеют индивидуальный, объек­тивный характер, то«асемантичные обращения» не относятся к<145> явлениям внешнего мира, аимеют целью определенным образом воздействовать на душевное состояние иповедение адресата. Типичными кодами такого рода являются, например, классиче­скаяи романтическая музыка ХVIII и XIX вв., основная функция которой состоит в эмоциональномвоздействии на слушателей, танец, а в области изобразительного искусства —орнаменталь­ная и абстрактная живопись XX в.

С теориейБюлера связана и модель Э. Кошмидера [53—56], который в поисках столь жеобъективной основы исследования плана содержания отдельных языков, какуюпредставляет для фонологии общая фонетика, предложил в качестве универсаль­нойхарактеристики ноэтического поля языка схему, определяю­щую это ноэтическоепространство в терминах трех измерений: логического, онтологического и психологического.

Первоеизмерение, которое Кошмидер называет «логическим измерением номинации» («die logische Dimension der Nennung»), связано с обозначением понятий; операция называнияимеет от­ношение к вопросу «как называется?», но не к вопросам типа «правда ли,что...?» («ist es wahr,daß...?»).

Второеизмерение, которое Кошмидер называет «die ontologische Dimension der Verzeitung», предполагает соотнесение с дейст­вительностью, в частности наличиеили отсутствие прикрепленности к некоторому данному пункту времени ипространства; в рамках этого измерения различаются высказывания, истинные, таксказать, для «hic et nunc»,и высказывания вневременного ха­рактера (типа люди смертны или квадратгипотенузы равен сумме квадратов катетов).

Наконец, врамках третьего измерения —«die psychologische Dimension der Leistung» — различаются, всоответствии с бюлеровской моделью, три основных элемента языковойкоммуникации: а) выражение (то, что связано с самим посылающим, говорящим), б)побуждение (обращение) (то, что ориентировано на воспринима­ющего) и в)сообщение (ориентирующееся на нечто внешнее по отношению к участникам актакоммуникации).<146>

Следует,очевидно, согласиться с Кошмидером в том, что очер­ченное пространство доступнолюбому, даже самому примитивному человеческому языку. Вместе с тем нельзя незаметить, что некоторые области этого пространства принципиально чужды другимсеми­отическим системам, в частности, таким полярным типам, как известныекоммуникативные системы животных, с одной стороны, и символическая логика — сдругой. Так, коммуникативные сис­темы животных ограничиваются сферами 2а, За и3б (не случайно животные сравнительно легко могут научиться понимать знакичеловеческого языка, связанные с этими сферами), в то время как языкуматематической логики, ограничивающемуся сферами 1, 2б26 и 3в, напротив, принципиально недоступнысферы 2а, За и 3б. Любопытно, что именно области, отделяющие естественныйчеловеческий язык от коммуникативных систем животных, объ­единяют его сискусственными системами типа символической ло­гики, что, конечно, далеко неслучайно.

Следуетзаметить, что лишь для некоторых знаковых систем принадлежность к тому илииному типу определяется характе­ром предусмотренных данной системой сообщений.Так, напри­мер, классическая музыка XVIII и XIX вв. (но не«программная музыка» XX в.) может характеризоваться как система знаков,принадлежащих к типу «асемантичных сигналов» (по Милевскому). К тому же типуотносится орнаментальная живопись или абстрактная живопись XX в.Что касается естественного чело­веческого языка, то сфера его применения,очевидно, не ограни­чивается какой-либо одной областью возможных сообщений. Ноименно эта особенность языка (исследователи отмечали ее в сле­дующихутверждениях: «язык — это способность сказать все» [14, 452; 31, 62],«ноэтическое поле кодов, традиционно называе­мых языками, совпадает со всемимыслимыми смыслами» [69, 44], «язык — это семиотика, на которую можно перевестивсе другие семиотики» [8, 364]) и меняет считаться важнейшим отли­чительнымсвойством естественного человеческого языка, де­лающим его действительноуникальным явлением среди всех со­поставимых с ним объектов.

Кромекачественной характеристики сообщений, предусмат­риваемых тем или иным кодом,следует учитывать и их количест­венную характеристику, разделяющую коды на дваосновных ти­па: на коды с относительно небольшим, во всяком случае с огра­ниченнымчислом сообщений («системы с фиксированным списком сообщений или системынерасширяющихся сообщений», по тер­минологии Н. И. Жинкина) и коды снеограниченным количест­вом сообщений («системы расширяющихся сообщений сизменяю­щимся языком») [10]. Натуральные человеческие языкипринад<147>лежат ко второму типу. Как мы увидим ниже, именно с этим свя­занынекоторые важные особенности структурной организации языка.

ТИПЫ ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ МАТЕРИАЛЬНОЙ ФОРМОЙЗНАКА И
ОБОЗНАЧАЕМЫМ ОБЪЕКТОМ

Типотношения между материальной формой знака и обозна­чаемым им объектом послужилоснованием для классификации знаков, предложенной одним из пионеров семиотикиамериканским философом и психологом Ч. С. Пирсом. Пирс выделял три основ­ныхтипа знаков в зависимости от характера связи с обозначае­мыми объектами: 1)знаки-индикаторы, или «индексы», 2) «иконы» и 3) «символы». «Индекс» связан собъектом, на который он «указывает»,отношением фактической, естественной смежности, «иконический знак» связан с «изображаемым» объектом отношениеместественного сходства и, наконец, «символ» характе­ризуется отсутствиемнеобходимой естественной связи с обозна­чаемым объектом. Связь между означающими означаемым сим­вола основана на произвольной, конвенциональной смежности.Таким образом, структура символов и индексов подразумевает отношение смежности(искусственного характера — в первом случае, естественного — во втором), в товремя как сущность иконических знаков составляет сходство с изображаемым объектом. С другой стороны, индексыпредставляют собой един­ственный тип знаков, употребление которых снеобходимостью предполагает актуальное соприсутствие соответствующего объек­та,и по этому признаку они противопоставлены как символиче­ским, так и иконическимзнакам, связь которых с обозначаемым объектом имеет замещающий характер.

Противопоставлениямежду названными тремя типами знаков можно было бы для наглядности изобразить вследующей схеме (которая, впрочем, как мы увидим ниже, нуждается в некоторыхуточнениях):

/>

<148>

Следуетиметь в виду, что различие между названными тремя типами знаков не имеетабсолютного характера: в основе деления множества знаков на иконические знаки,индикаторы и символы лежит не наличие или абсолютное отсутствие сходства либосмеж­ности между означающим и означаемым и не чисто естественный, либо чистоконвенциональный характер связи между этими двумя составляющими знака, но лишьпреобладание одного из этих факторов над другими. Так, Пирс говорит об«иконических зна­ках, в которых принцип сходства комбинируется с конвенциональ­нымиправилами», отмечает, что «трудно, если не невозможно, при­вести пример знака,имеющего характер чистого индикатора, рав­но как найти знак, абсолютно лишенныйиндикативного качества».

Действительно,никакое семантическое отношение, очевидно, не может быть полностью иконическим,так как, по замечанию Хоккета, «если символ чего-нибудь является полностьюикони­ческим, он не отличим от оригинала и, таким образом, является оригиналом»[47]. Примеры «конвенциональной иконичности» раз­личных знаковых систем хорошоизвестны (ср., например, различ­ные технические приемы, касающиеся законовперспективы, ус­воение которых является необходимым условием понимания зри­телемкартин той или другой школы живописи27;различие ме­жду правилами изображения отрицательных персонажей только в профильв некоторых живописных традициях и только en faceв искусстве древнего Египта [48]; несходство японской картины, изображающейгору, и типичной европейской картины, изобра­жающей такого же рода гору, накоторое обращает внимание Се­пир: оба изображения исходят из различных историческихтра­диций и, хотя и то и другое отражает одно и то же явление природы и вравной мере стремится его «имитировать», и то и другое совпа­дает с ним неболее, чем изображение бури в увертюре к опере Россини «Вильгельм Тель»совпадает с настоящей бурей [24, 7]; сов­мещение иконических и символическихэлементов в такой, напри­мер, системе, как дорожная карта28 и т. п.).

Что касается«индикаторов», то и в знаках этого типа (если только они не являются«симптомами» в смысле Милевского) принцип непосредственного указаниясовмещается с элементом условности: даже такой типичный индикатор, как указаниепаль<149>цем, может иметь в разных культурах различное значение (так, длянекоторых племен Южной Африки указание пальцем на объ­ект равносильно егопроклятию) [48].

С другойстороны, слишком категорическое утверждение об абсолютной арбитрарностиязыковых знаков, на которой так на­стаивал Ф. де Соссюр, оставляет в тениразнообразные виды ико­ничности, в той или иной степени характеризующие язык, атакже в большей или меньшей мере присущие языковым знакам раз­ных типовсвойства знаков-индикаторов.

В работе,исследующей язык в его иконическом аспекте, Р. О. Якобсон обращает, вчастности, внимание на такую связь между формой и значением языковых знаков,которую можно было бы назвать «диаграмматической» (по классификации Пирса,иконические  знаки делятся на изобразительные знаки, или «образы»,— к такимзнакам в языке относятся различные ономатопоэтические слова — и «диаграммы», т.е. знаки, сущность которых состоит в том, что сходство между означающим иозначаемым касается только отношений между их частями). По наблюдениямЯкобсона, временной порядок, характеризующий структуру язы­кового высказывания,стремится отразить «порядок», существую­щий во внеязыковой действительности — идетли речь о временной последовательности описываемых событий или об определен­ныхиерархических отношениях в структуре референта. Так, например, можно говоритьоб иконическом характере связи между формой высказывания пришел, увидел,победил и реальными собы­тиями, которые оно описывает, так какпоследовательность одно­родных глагольных форм соответствует последовательностидей­ствий Цезаря [48]. Подобным образом, нормальная последователь­ность двухсвязанных при помощи сочинения существительных во фразе Президент иГосударственный секретарь приняли уча­стие в беседе является отражениемсоответствующего различия в официальном положении политических персонажей, окоторых идет речь [27, 388]29(в этой связи можно напомнить об английской поговорке last but not least 'последнее по счету, но непо важности', свидетельствующей об отчетливо осознаваемом говорящими«диаграмматическом» характере связи между последовательностью ча­стейвысказывания и относительной значимостью соответствующих референтов). Тенденцияк диаграмматической иконичности лежит в основе различных грамматическихуниверсалий, касающихся правил сочетания частей сложного предложения,последователь<150>ности членов предложения, а также и правил, относящихсяк морфемному синтаксису30.

Элементиконичности можно усматривать в таком, например, способе выраженияграмматических значений, как частичная или полная редупликация корня в формахмножественного числа, ите­ратива, дуратива или аугментатива в различныхафриканских и американских языках — ср., например, в языке хауса: iri'сорт, вид' — мн. ч. iri-iri; biri 'обезьяна' — мн. ч. biriri; bisa'живот­ное' — мн. ч. bisaisai; dabara 'совет' — мн. ч. dabar-bara;tafi 'идти', buga 'бить'; kashe'убивать' — интенс. формы tattafi, bubbuga, kakkashe; fi 'превосходить' — fifita 'намногопревос­ходить'; sani 'знать' — sansani 'точно знать'; ср. такжерусск. ждал-ждал (т. е. 'долго ждал'), далеко-далеко (т. е.'очень далеко'), синий-синий (т. е. 'интенсивного синего цвета').Впрочем, в том же хауса31удвоение прилагательного используется для обозначе­ния ослабления качества(так, ja означает 'красный', a ja-ja —'красноватый'), что свидетельствует о том, что характер ассоциа­ции между названнымформальным средством и соответствующим значением не является столь «естественным»,как может показать­ся на первый взгляд. Вообще говоря, наличие иконическоготипа ассоциации, связывающей обе части знака, по-видимому, «отнюдь непредставляет собой обязательного семиологического условия, от которого зависитспособность языка служить средством обще­ния» [21, 60]32, как показал, в частности, А. Беркс в своемкрити­ческом анализе пирсовской классификации знаков, основанной на том илиином способе обозначения объектов [36]. Напротив, «символы-индексы» являютсятаким типом знаков, без которого язык, очевидно, «не мог бы обойтись» [36].Типичными представи­телями знаков такого рода являются имеющиеся во всякомязыке местоимения, а также и некоторые другие языковые знаки, кото­рые «обозначаютсвой объект благодаря реальной (а не только кон­венциональной) связи с этимобъектом, либо со знаком этого объек­та» [36]. На индицирующий элемент взначении местоимений иссле­дователи неоднократно обращали внимание еще современ антич­ности33.Другие виды языковых «символов-индексов» («подвиж­ных определителей», shifters,по терминологии Есперсена [9, 92]), т. е. категории, значение которой не поддаетсяопределению без<151> ссылки на само сообщение, соответственно — наконкретную си­туацию общения, были относительно недавно проанализированы вспециальной работе Р. Якобсона, посвященной русскому гла­голу [50].Семиотическая роль подвижных определителей состоит в том, что они «позволяютосуществить переход от системы языка к реальной ситуации; они же помогают взначительной степени создать относительно экономную языковую систему» [25,194].

Наличиесимволов-индексов, являющихся «непременным эле­ментом практически всехизвестных нам языков» [25, 194], очевид­но, не представляет собой в то же времяотличительную особен­ность естественного человеческого языка. Напротив, этаособен­ность объединяет язык с целым рядом коммуникативных систем, инвентарькоторых ограничивается знаками, которые могут быть правильно интерпретированытолько исходя из данной конкрет­ной конституции. Так, например,обезьяна-гиббон, найдя пищу, испускает призывный сигнал, информируя об этомфакте своих собратьев. Этот сигнал отчетливо отличается от сигнала опасности идругих сигналов. Однако «акустические свойства пищевого сиг­нала не содержатинформации о местонахождении пищи; об этом можно судить лишь по расположениюисточника крика. Таким же образом (или по той же причине) во всех языкахимеются слова типа здесь или я, денотативное значение которых мы можемопре­делить, лишь обнаружив, где находится в данный момент и кем являетсяговорящий» [47, 399].

Специфическойособенностью языка является то, что он пред­ставляет собой «оркестр знаков всехтипов» [62, 26] и располагает возможностью выбирать в зависимости от конкретныхцелей и от конкретной ситуации общения наиболее подходящий тип знаков. Именно сэтой возможностью связана, в частности, «множествен­ность форм отображенияситуации в языке», которая лежит в ос­нове стилистических дифференциаций, стольхарактерных для ес­тественных языков» [7, 18].

ПРИЗНАКИ, ОТНОСЯЩИЕСЯ К СТРУКТУРНОЙ ОРГАНИЗАЦИИКОДА

Переходятеперь к характеристике естественного человечес­кого языка с точки зрения его структурной организации, заметим, что средивсех перечисленных выше особенностей языка, характеризующих его с точки зренияпредусматриваемых языковым кодом сигналов и сообщений, принципиальная безгра­ничностьноэтического поля языка (и связанная с этим неограни­ченная способность кбесконечному развитию и модификациям) представляется наиболее существеннымкачеством, присущим лю­бому известному или неизвестному нам языку,заслуживающему этого названия. Поэтому кажется целесообразным использовать этонеобходимое — и притом специфическое — свойство в каче<152>стве критериядля определения существенности тех эмпирически выделенных признаков структурнойорганизации языковой си­стемы, которые были обнаружены лингвистической наукой впро­цессе наблюдения над конкретными языками, т. е., другими словами, оцениватьуниверсальность и релевантность каждого при­знака именно с точки зрения егосоответствия этой априорно при­писанной нами языку особенности, ибо, какотмечал еще Матезиус, «общие потребности выражения и коммуникации, свойственныевсему человечеству, являются единственным общим знаменателем, к которому можносвести выразительные и коммуникативные сред­ства, различающиеся в каждом языке»[17, 226].

В этомплане, несомненно, существенным структурным качест­вом языка является то, чтокаждый языковый знак (а также и элементы знака) имеет отношение к двум способаморганизации — парадигматическому и синтагматическому, первый из которыхпредполагает выбор определенных единиц, а второй — их сочета­ние в единицывысшей степени сложности.

Частныйслучай взаимодействия двух основных актов языко­вой деятельности — селекции икомбинации, а именно отбор еди­ниц номинации и их сочетание в предложение,лежит в основе кон­цепций Матезиуса, предложившего в начале 30-х гг.фундаменталь­ное деление языкознания на ономатологию и синтаксис34, Гарвина, описывающего язык в своейопределительной модели, в част­ности, в терминах «двух уровней организации»[40; 41], Милевского, выдвигающего признак «двуклассовости» языкового кода[62].

Все этиконцепции восходят в конечном счете к бюлеровскому определению языка как«двупольной» системы «Zweifeldersystem», которая состоит из поля предложения («Satzfeld»)и словесного по­ля («Wortfeld»). Это наблюдение Бюлера было развито в работахзнаменитого венского психолога Кайнца, противопоставившего человеческий язык, вчастности, именно по этому признаку ком­муникативным системам животных,которые, подобно простейшим искусственным системам сигналов, не включающим всвой состав «знаков-наименований», знают знаки только одного типа — «зна­ки-сообщения»35, соответствующие предложениям естественногочеловеческого языка.<153>

Именно сэтим отличием связана возможность составить исчер­пывающий инвентарь сигналовкоммуникативных систем жи­вотных или знаковых систем типа системы дорожныхзнаков — нечто вроде лексического списка семиотем, или «словаря», кото­рый,впрочем, нельзя назвать словарем, так как он содержал бы предикативные знаки,подобные не словам, а предложениям есте­ственного человеческого языка.Характерно, что ничего другого, кроме того, что содержал бы такой инвентарь,системы, распола­гающие знаками только одного типа, выразить не в состоянии.

Напротив,творческий характер языковой деятельности свя­зан как раз с тем, что наличиеноминативных знаков и операция комбинации, предусмотренная человеческим языком,позволяет создавать из ограниченного числа слов (60—100 тыс.) практи­ческинеограниченное число высказываний.

Так как дляцелого ряда знаковых систем, содержащих только предикативные знаки, отборявляется единственным организую­щим принципом, наличие двух способоворганизации — отбора и сочетания — может считаться одним из дифференциальныхпризнаков естественного человеческого языка. Важно при этом, что сочетаниеязыковых знаков есть не просто механическое объ­единение равноправных знаков, но дает в результатене­кий сложный знак определенной иерархической структуры, об­ладающийсвойством, не выводимым из суммы свойств составляю­щих его элементов. С этойточки зрения сочетание определенных номинативных знаков в знак предикативный,т. е. в знак другого уровня, отличается от возможного сочетания автономныхзнаков в других системах — например, от комбинации зеленого сигнала светофора,означающего 'движение прямо разрешено' с зеленой стрелкой соседней погоризонтали секции, означающей 'движение направо разрешено' (в языке о подобноммеханическом соедине­нии, отличном от интеграции единиц в единицу другогоуровня, можно, видимо, говорить в случаях объединения законченных предложений втексте [2; 60], что среди прочего и позволяет согла­ситься с утверждением отом, что категорематический уровень в языке является последним [1]).

Отчетливоиерархический характер имеют и отношения между компонентами знака-наименованияв тех языках, в которых авто­номность номинативного знака, т. е. способностьфункциониро­вать в качестве компонента знака-сообщения (и в предельном слу­чаебыть его эквивалентом) несовместима с его элементарностью. В этом случае каждыйсамостоятельный компонент предложения представляет собой сочетание знака,обозначающего некоторый элемент действительности, со знаком, отдельновыражающим тип отношения этого элемента с другими элементами сообщения (т. е.выражающим так называемые синтаксические значения). Кроме того, различныеязыки, как известно, считают необходимым вы­ражать некоторые категориальныезначения, обязательные для<154> всех членов некоторого класса знаковнезависимо от потребностей конкретного сообщения (так называемыенесинтаксические грам­матические значения).

Целесообразностьотдельного знакового выражения для каж­дого элемента опыта и для их обязательных, всякий раз повторяющихсяхарактеристик, оче­видно, связана с принципиальной неограниченностьюколичества знаков, обозначающих элементы опыта.

Глобальное,нерасчлененное выражение лексического и грам­матического значения, очевидно, увеличилобы в несколько раз и без того огромное количество имеющихся в каждом языковомкоде лексических морфем. Поэтому супплетивные образования, подобные, скажем,русским формам местоимений мы — нас, он — его, представляют во всехязыках исключение.

Иначеобстоит дело в некоторых простейших неязыковых си­стемах, часто использующихглобальные знаки для выражения определенного сообщения, хотя бы в некоторыхсообщениях и присутствовали бы одинаковые (впрочем, одинаковые лишь с точ­кизрения языкового кода) компоненты — так, например, в си-теме дорожных знаков(инвентарь, которой, впрочем, включает и семиотемы, членимые на меньшиезнаковые элементы) означаю­щее семиотемы 'железнодорожный переезд  безшлагбаума' (полуиконический знак, изображающий паровоз) не имеет никаких общихэлементов с означающим семиотемы 'железнодорожный переезд со шлагбаумом', кромеформы и окраски фона (равносто­ронний треугольник с красной окантовкой), общихдля всех «пре­дупреждающих знаков». Ограниченный инвентарь семиотем поз­воляетв подобных случаях предпочитать синтагматическое удоб­ство удобствупарадигматическому.

Представляетсянесомненным, что наличие во всех языках по меньшей мере двух типов знаков —номинативных и предикатив­ных — непосредственно связано с безграничностьюязыкового по­этического поля: в самом дело невозможно себе представить, чтобыкаждой ситуации, которая может быть предметом сообще­ния, соответствовал быособый нечленимый знак. Поэтому эта отмеченная еще Бюлером особенность должнабыть признана одним из универсальных свойств языка. Так как количество типовзна­ков различных уровней (или различной степени сложности) может не совпадатьв конкретных языках, можно утверждать в общей фор­ме, что универсальным специфическим каче­ствомязыка является наличие более чем одного типа знаков, при­чем всякий языковыйзнак, по удачной формулировке Якобсона, «состоит из конституентных знаков и/иливстречается только в комбинации с другими знаками» [49, 158].

Не менееочевидно безграничности поэтического поля языка и неограниченным возможностямрасширения знакового инвен­таря соответствует наличие двух «уровнейструктурации — зна<155>кового и не-знакового» [40], т. е. принциппостроения знаков из ограниченного числа не-знаковых элементов, или фигурвыраже­ния и содержания — как это было убедительно показано в рабо­тах Мартине— с одной стороны, и Ельмслева — с другой. В са­мом деле, включение в инвентарьнекоторого нового знака есть не что иное, как новое сочетание уже известныхэлементов выражения, представляющее собой означающее этого нового знака, иновое сочетание уже известных элементов содержания, представляющее собойозначаемое этого нового знака. Так, например, означающее знака протонбыло новым в момент создания этого знака только в том смысле, что это былоновое сочетание уже известных фигур выражения, а именно фонем п, р, о, т,о, н, а его означаемое было новым только в том смысле, что это былоновое сочетание тоже уже известных элементов содержания, а именно:'положительно заряженная частица, входящая в состав атома' (тот факт, что наз­ванныекомпоненты неэлементарны, т. е. в свою очередь разла­гаются на семантическиекомпоненты, не имеет принципиального значения, так как это все равноодносторонние единицы содержа­ния, поскольку ни один из них не имеет в данномслучае собствен­ного означающего, т. е. является здесь не знаком, а фигурой).

Едва лицелесообразно считать этот новый знак результатом сочетания известных знаков,для которого изобретается сокращен­ное означающее, как это делают некоторыепротивники существо­вания фигур содержания — например, Серенсен (ср. его интер­претациюприведенного выше примера в [74]) — на том основании, что каждый компонентозначаемого данного знака может высту­пать и в качестве целого означаемогосамостоятельного знака. Ведь и фигуры выражения, существование которых в языке,ка­жется, никто не подвергает сомнению, в принципе могут в одних случаях бытькомпонентами означающего знака, а в других — означающими самостоятельных знаков— например, в слове сок каждый из трех компонентов означающего можетбыть самостоя­тельным означающим.

МНОГОУРОВНЕВАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ И ПРИНЦИПЭКОНОМИИ

Из всего,что было сказано, следует, что разделяемая многими лингвистами идея осуществовании в языке единиц различных уров­ней (различных знаковых единицпеременной степени сложности, означающие и означаемые которых разлагаются наодносторонние единицы выражения и содержания) вскрывает весьма существен­ные испецифические особенности его структурной организации [1; 2; 8; 15; 33; 40; 41;46; 47; 49; 58; 61; 64; 76]. Неслучайно высказывалось  мнение о том, чтомногоуровневое строение языковой системы может иметь силу критерия для того,чтобы считать зна<156>ковую систему «языком» (независимо от того,называется она так или нет) или полным его изоморфом (ср. в особенности [40]).

С другойстороны, недавние общесемиологические исследова­ния Жоржа Мунэна [65], отчастиБейссанса [37] и, в особенности, Луиса Прието [68] показали, что наличие фигур(другими слова­ми — единиц не-знакового уровня), а также существование на­рядус полными знаками (по терминологии Прието и Бейссанса — «семами») частичныхзнаков (по терминологии Прието и Бейссан­са — просто «знаков») — другимисловами, наличие нескольких уровней интеграции внутри знакового уровня — можетхаракте­ризовать как лингвистические, так и нелингвистические знако­выесистемы, причем в этих системах наличие единиц названных типов определяетсямеханизмом экономии, который четко отли­чается от функционального механизматем, что в то время, как этот последний является неотъемлемым условиемнормальной коммуникации, механизм экономии является лишь необязатель­нымсредством уменьшить затраты, связанные с коммуникацией, которое системапредлагает участникам коммуникации в качестве факультативнойвозможности, но которое каж­дый участник может использовать или неиспользовать по своему усмотрению.

Действительно,наличие разных уровней структурации и интег­рации не является исключительнымдостоянием естественных че­ловеческих языков. Нельзя, например, считать, какэто иногда делается, что фонематический принцип построения означающих знака изединиц не-знакового уровня, или фигур выражения, вы­водит естественныйчеловеческий язык за пределы семиотических систем (так, в частности, иногдапонимают ельмслевское утвер­ждение, что язык является не системой знаков, асистемой фигур). Целый ряд кодов, но принадлежащих к категории естественныхязыков, использует означающие, разложимые на элементы, сами по себе не имеющиезначения, т. е. на фигуры выражения. Так, например, морская сигнализация припомощи флажков состоит из 26 знаков, означаемыми которых являются буквылатинского алфавита, а означающее манифестируется посредством сигнала, со­стоящегоиз определенного положения флажка в правой руке в комбинации с определеннымположением второго флажка в левой руке. Один флажок в любом положении непередает никакого со­держания, т. е. является фигурой выражения; только всочетании с другим элементом того же рода он образует означающее знака. Двауровня, аналогичные фонологическому и морфологическому уровням лингвистическихсистем, были обнаружены в системах коммуникации при помощи жестов [34].

Можноутверждать, в общем плане, что наличие фигур, или еди­ниц не-знакового уровня,не только не противоречит задачам, стоящим перед знаковыми системами известнойстепени сложно­сти, но, напротив, находится в соответствии с естественнымдля<157> коммуникативных систем принципом экономии, т. е. является ре­зультатомвполне закономерного стремления возможно более уменьшить затраты, необходимыедля передачи определенной ин­формации.

Более того,при определенных характеристиках субстанции содержания и субстанции выраженияназванная особенность формы выражения(а также и содержания) становится необхо­димымусловием успешного выполнения коммуникатив­ных задач (об этом ниже).

Соответствиеспособа построения означающих путем сочетания единиц не-знакового уровня принципуэкономии можно проде­монстрировать на следующем примере (заимствованном нами из[68]).

Пустькоммуникативные потребности предполагают передачу 16 сообщений36. Эти потребности могут удовлетворятьсянесколь­кими кодами различной структурной организации.

Так, можнопредставить себе код, использующий инвентарь из 16 классов сигналов, например,А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3, И, К, Л, М, Н, О, П, Р, каждый из которых имеетопределенное соответ­ствие с одним из 16 классов сообщений, составляющихноэтическое  поле данной системы. Инвентарь этого кода состоит, таким об­разом,из знаковых единиц, между означающими которых суще­ствует глобальное различие:сигналы, принадлежащие к разным классам, отличаются друг от друга целиком, такчто для того, что­бы идентифицировать данный сигнал, например, [А] (А,А, а), мы должны установить принадлежность его к классу /А/ путемисключения его принадлежности к классу /Б/, классу /В/ и т. д.

Возможен идругой код для передачи тех же 16 классов сооб­щений, использующий только 4элементарных единицы: А, Б, В, Г. Двойные сочетания этих единиц дадут 16различных сигналов, каждый из которых будет соотноситься с одним из входящих всостав ноэтического поля означаемых: АБ, АВ, АГ, АА, БА, БВ, БГ, ББ, ВА, ВБ,ВВ, ВГ, ГА, ГБ, ГВ, ГГ. Нетрудно заметить, что в этом случае релевантной оказываетсяпозиция каждого элемента внутри сигнала, так что в сущности каждый сигналявляется логи­ческим произведением двух классов: класса, характеризующегосяналичием определенного элемента на первом месте, и класса с наличиемопределенного элемента на втором месте.

Вместо однойсистемы из 16 классов мы имеем здесь дело с дву­мя системами, каждая из которыхсостоит из четырех классов: 1) А—, Б—, В—, Г— и 2) —А, —Б, —В, —Г.

Чтобыидентифицировать данный сигнал, например, [АБ], мы должны установить егопринадлежность к классу /А—/ первой<158> системы и к классу /—Б/ второйсистемы. Каждый из этих классов, очевидно, больше по объему, чем классы,предусмотренные пер­вым кодом: в состав класса /А—/ входят сигналы АА, АБ, АВ иАГ, а в состав класса /—Б/ — сигналы АБ, ББ, ВБ и ГБ. Означаю­щее /АБ/ принадлежит,таким образом, к пересечению двух мно­жеств или, что то же самое, являетсярезультатом логического умножения двух больших по объему классов.

Наконец,возможен третий код, включающий в свой инвентарь всего два элемента А и Б иразличающий в то же время четыре воз­можные для каждого элемента позиции: А— ——, —А— —, — —А—, — — —А и Б— — —, —Б— —, — —Б—, — — —Б. Для того чтобыидентифицировать данный сигнал, например АББА, необходимо установить егопринадлежность к классу А— — — первой системы, к классу —Б— — второй системы, кклассу — —Б— третьей системы и, наконец, к классу — — —А четвертой системы.

Означающеекаждого из возможных 16 сообщений должно быть логическим произведением всех непротивопоставленных друг другу классов (их число, очевидно, равно четырем).

Данный код,таким образом, включает в себя четыре подсисте­мы, каждая из которых состоит издвух классов: 1) А— — —, Б— — —, 2)—А— —, —Б— —, 3)— —А—, — —Б— и 4) — — —А, —— —Б.

Очевидно,что система, располагающая меньшим количеством элементов, проще системы сбольшим количеством элементов — хотя, с другой стороны, достигаемое за счетуменьшения элемен­тов парадигматическое удобство влечет за собой определенноесин­тагматическое неудобство (большую протяженность каждого сиг­нала), а также— необходимость классифицировать каждый сиг­нал не один, а несколько раз.

Увеличениечисла систем, по отношению к которым произво­дится классификация получаемых сигналов,увеличение, которое является результатом упрощения систем классификации, объяс­няет,почему обычно принцип, делающий возможным это упроще­ние, используют лишьчастично. Так, например, максимальное упрощение систем классификациихарактеризует последний из только что рассмотренных кодов, обеспечивающийпередачу 16 сообщений путем различных комбинаций всего двух элементов. Однакоможно предположить, что реальные коды, соответствую­щие по своим задачамрассмотренным здесь кодам, скорее орга­низованы подобно коду второй структуры.

То жедействительно и в отношении кодов, называемых есте­ственными языками. Классами,в результате логического умно­жения которых получаются означающие этих кодов,являются фонемы. Число фонем любого языка чрезвычайно мало по сравне­нию счислом означающих, которые получаются от их логического умножения; другимисловами, системы, по отношению к которым<159> классифицируют сигналы,достаточно просты в этих кодах. Од­нако эти системы никогда не достигаютмаксимума простоты, так как число фонем ни в одном языке не равно двум, хотя вприн­ципе было бы возможно путем логического умножения получить из двух фонемвсе необходимые языку означающие. По-видимому, языки стремятся найтиопределенное равновесие между тенденци­ей к упрощению систем классификации, содной стороны, и тен­денцией не слишком сильно увеличивать число систем, поотноше­нию к которым требуется классифицировать каждый сигнал: слишком сильноеудаление от этой идеальной зоны равновесия приводит к тому, что преимущества,получаемые в одном отноше­нии, не компенсируют потерь в другом отношении.

Приопределенном соотношении «объема содержания» и «объе­ма выражения» некоторойкоммуникативной системы, а именно при большом (тем. более неограниченном)количестве сообщений, предназначенных для передачи при помощи сигналов, физичес­каяприрода которых имеет достаточно узкие (или, во всяком слу­чае, ограниченные)возможности варьирования — другими сло­вами, при определенном несоответствиицели и средства коммуни­кации — способ построения означающих из единицне-знакового уровня становится необходимым условием выполнения стоящих передкоммуникативной системой задач. В самом деле, если бы знаки морской системысигнализации при помощи флажков имели бы нечленимые означающие, системавыражения этой системы строилась бы не из 7 положений флажка в правой руке вкомби­нации с 7 положениями второго флажка в левой руке, а из 26 раз­личныхположений единственного флажка, т. е., например, из 13 положений флажка вправой руке и 13 положений флажка в ле­вой руке. Воспринимающий, следовательно,должен был бы каж­дый раз определять, к какому из этих 26 классов принадлежитконкретное положение флажка в руке отправителя. Эта задача ока­залась бы не излегких, так как в некоторых случаях различие между положениями, принадлежащимик одному классу, т. е. к одному означающему, и положениями, принадлежащими кдру­гому (так сказать, соседнему) классу сигналов (т. е. к другому оз­начающему,соответственно имеющему и другое означаемое), бы­ло бы слишком незначительным(см. подробнее [68]).

Очевидно,что нечеткая дифференциация сигналов, принадле­жащих к различным классам, моглабы привести к ошибкам при де­кодировании. Еще более очевидна необходимостьпостроения озна­чающих из минимального количества фигур, скажем, в звуковойразновидности азбуки Морзе. Если графическая субстанция в принципе допускаетнеограниченное или, во всяком случае, очень широкое варьирование означающих,—так что при необходимости зашифровать письменное языковое сообщение — каждойбук­ве, которая в этом случае будет означаемым знака, может соот­ветствоватьнечленимое означающее (какие-нибудь геометричес<160>кие фигуры или цифрыили любые другие рисунки — потому что легко придумать 30 различных графическихзначков, достаточно четко отличных друг от друга),— то возможности примитивногозву­кового аппарата, например, такого, который может передавать звуковыесигналы, различающиеся только длительностью или вы­сотой, очевидно, весьмаограничены. Трудно, действительно, пред­ставить себе 30 различных степенейдолготы сигнала, каждая из которых соответствовала бы определенной буквеалфавита — во всяком случае различение этих различных по длительности звуко­выхсигналов лежит за пределами человеческой способности вос­приятия.

Совершенноявное несоответствие между принципиально не­ограниченным количеством сообщений,которые передаются при помощи естественного языка, и достаточно ограниченнымивоз­можностями человеческого произносительного и слухового аппа­рата доказываетпринципиальную необходи­мость существованияв естественном языке единиц не-знакового уровня, или фигур выражения, при помо­щи различных комбинаций которых можнополучить достаточное количество означающих. Представить себе, чтобы любой избес­конечного числа разнообразных ситуаций, которые являются пред­метомсообщения в естественном языке, соответствовал бы особый вид нечленимого наэлементы хрюканья (как говорит Мартине [15, 377 и 388]) решительно невозможно,так же как «нельзя пред­ставить себе такой бесконечнозвуковой язык, в которомкаждое новое высказывание было бы всегда последовательностью новых, ранее неиспользованныхединиц; в таком языке каждое слово при новом его использовании должно было быполностью менять свой звуковой облик» [22, 4] (ср. также [23, 14]). Междупрочим, имен­но различными вариативными возможностями звуковой и графи­ческойсубстанции объясняется эвентуальное различие в структу­ре означающего устного иписьменного языка. Если любой из естественных устных языков построен нафонематическом прин­ципе, то некоторые системы письменности, как известно,могут быть идеографическими, иероглифическими, пиктографическими, т. е.использовать для некоторых означаемых не комбинации повторяю­щихся в разныхсочетаниях элементы, а особые означающие, не­членимые на фигуры выражения.Аналогичная «идеофоническая» система едва ли возможна.

Итак,наличие единиц не-знакового уровня в плане выражения имеет для некоторыхзнаковых систем — в том числе для естест­венного языка — двойное преимущество:с одной стороны, оно позволяет оперировать более простыми системами, системами,состоя­щими из небольшого — по сравнению с числом знаковых единиц — числаэлементов, и с другой стороны — оно исключает ошибки при декодировании,возможные в системах, использующих сигналы с относительно узкими границамиварьирования.<161>

Представляется,что эта последняя задача — уменьшение рис­ка ошибок при восприятии сигнала —является наиболее прямым назначением рассмотренного способа построенияозначающих. Экономия здесь касается лишь средств передачи информации, с однойстороны, а с другой, требует меньшего внимания при вос­приятии. Однако чтокасается усилий памяти, необходимых для овладения и пользования кодом, то членениеозначающего на фи­гуры само по себе не уменьшает числа соответствий между озна­чающимии означаемыми, которые нужно запомнить для овладе­ния кодом.

Необходимымусловием уменьшения числа соответствий между классами сигналов и классами сообщений(естественно, без умень­шения числа полных знаков кода) является не толькочленение оз­начающего на элементы, но и аналогичное членение означаемого,такое, что каждому компоненту означающего всегда соответст­вует определенныйкомпонент означаемого — другими словами, такое членение, при котором междукомпонентами означающего и означаемого существует то же отношение, что междусамими оз­начающими и означаемыми. При этом условии элемент означаю­щего самявляется означающим, а элемент означаемого сам яв­ляется означаемым. Соединениеэтих элементов образует, таким образом, знак меньший, чем семиотема, но такженаделенный фор­мой и значением и способный, сочетаясь с другими подобными эле­ментами,приводить к полным высказываниям. При этом знание соответствий междукомпонентами означающего полного знака и компонентами его означаемогооказывается достаточным для того, чтобы знать соответствие между означающим иозначаемым цели­ком, и, таким образом, в наличии частичных знаков (или единиц«первого членения», по Мартине) отчетливо проявляется принцип экономии.

Примеромнеязыкового кода, применяющего принцип построе­ния полных знаков из частичных,может служить система обозна­чения номеров в большинстве современных гостиниц37. В этом коде используются двузначные числа,в которых десятки обозначают этаж, а единицы определенное место на данномэтаже. Так, напри­мер, система обозначения номеров в девятиэтажной гостинице,на каждом этаже которой помещаются десять номеров, включает в свой инвентарь 90полных знаков, начиная от 10 и кончая 99. Все семиотемы, означающее которыхимеет на первом месте еди­ницу, обозначают номера, находящиеся на первом этаже,двой­ку—на втором и т. д., а все семиотемы, имеющие одну и ту же циф­ру навтором месте, занимают одно и то же положение на соответ­ствующем этаже. Такимобразом, каждое из означающих этого ко­да является логическим произведениемдвух множителей, один из которых принадлежит к системе из девяти классов (/1—/,/2—/...<162> /9—/), а другой — к системе из десяти классов (/—0/, /—1/,/—2/… .../—9/). Аналогичным образом означаемые семиотем данного кодапредставляют собой логические произведения двух (семантичес­ких) множителей,один из которых принадлежит к системе из де­вяти классов ('первый этаж','второй этаж'… 'девятый этаж'), а другой — системе из десяти классов ('первоеместо', 'второе ме­сто',… 'десятое место'38).

Так каккаждый элемент означающего соответствует строго определенному элементуозначаемого, при интерпретации семиоте­мы достаточно знать только соответствиямежду этими элемента­ми, чтобы знать, какому именно означаемому соответствуетозна­чающее целиком. В приведенном примере механизм экономии поз­волил свестичисло соответствий, которое было бы необходимо помнить при отсутствии членениясемиотем на меньшие знаковые единицы, т. е. число 90, к значительно меньшемучислу, равному 19.

Типичнымпредставителем нелингвистических кодов, в которых соответствия междуозначающими и означаемыми полных знаков являются результатом соответствий междукомпонентами того и другого, является десятиричная система исчисления. В этойси­стеме означающее любого полного знака, например, 258, предста­вляетсобой логическое произведение ряда классов: класса сигна­лов, имеющих 8на первом месте (считая справа), т. е. класса /8/ (в этот класс входят знаки, 8,18, 128, 258, 1238 и т. д.), класса /5—/, в который входят знаки 50,258, 1556 и т. д., класса /2— —/, включающего в свой состав знаки 200,258, 3240 и т. д., а также классов (0— — —), (0— — — —) и т. д. Чтокасается означаемого данного знака, то оно, в свою очередь, являетсяпроизведением (логическим, разумеется) классов сообщений, в которых идет речь околичестве, содержащем; '8 + 10n единиц', '5 + 10n десят­ков', '2+ 10n сотен', '0 + 10n тысяч' и т. д.Соответствие ме­жду означающим /258/ и означаемым '258' является результатомсоответствия каждого компонента означающего определенному компонентуозначаемого. Экономия, достигаемая при этом, оче­видно, весьма значительна. Так,если бы код рассматриваемой структуры содержал бы, предположим, 100 000 полныхзнаков, означаемые которых распределялись бы между количествами от '0' до'99999', то для того, чтобы оперировать этими знаками, потребовалось бызапомнить только 50 соответствий между клас<163>сами сигналов и классамисообщений39,в то время как при отсут­ствии параллельного членения означающего и означаемого(как это имеет место, например, в некоторых знаках римской систе­мы обозначениячисел — ср. Х '10'L'50'С '100'М '1000'') числосоответствий, которые было бы необходимо держать в памя­ти, равнялось быколичеству полных знаков, т. е. 100000.

Возможностьобозначить любую из бесконечно разнообразных ситуаций при помощи языковых знаковобеспечивается именно тем, что для создания практически бесконечного количествавыска­зываний и для их понимания говорящему достаточно знать огра­ниченноеколичество единиц первого членения (слов и морфем).

Такимобразом, тот факт, что в наличии «первого членения» проявляется принципэкономии, оказывается вполне очевидным, и несомненной заслугой Л. Приетоявляется то, что он развил со­ответствующую идею А. Мартине (см. [15; 59] и вособенности [58]) в общесемиологическом плане. Однако были высказаны сомнения втом, что для всякой семиотической системы справедлив вывод Прието относительнотого, что социально обязательными, кодифи­цированными являются только полныезнаки, семиотемы («семы»), а частичные знаки («знаки») — там, где они имеются,—предста­вляют собой лишь факт экономии, позволяя оперировать относи­тельнонебольшим количеством (частичных) знаков вместо отно­сительно большого количествасемиотем [61]. По мнению Прието, обязательное для обоих партнеровкоммуникативной системы вла­дение кодом, обеспечивающее нормальное общение,ограничивает­ся лишь знанием семиотем, т. е. одинаковым пониманием соответ­ствиймежду означающими и означаемыми полных знаков (в про­тивном случае участникикоммуникации не могут достигнуть взаимопонимания). Если при этом отсутствуетвзаимное согласие относительно частичных знаков — например, если один из парт­неров,используя механизм экономии, предоставленный в его рас­поряжение благодаряналичию первого членения, производит мысленную классификацию сигналов поотношению к частичным знакам, в то время как другой, пренебрегая этойвозможностью, классифицирует сигналы непосредственно по отношению к пол­нымзнакам, успех коммуникации тем не менее обеспечен взаим­ным согласиемотносительно соответствий между означающими и означаемыми полных знаков.

Можнодумать, что, по крайней мере, в отношении некоторых знаковых систем этоутверждение Прието действительно верно.<164>

В самом деле, многие из нас прекрасно находили свой номер в го­стинице,а также и номер, где остановились знакомые, не осозна­вая, что двузначноечисло, обозначающее нужный номер, членит­ся на элементы, имеющие строгоесоответствие элементам, на ко­торые членится значение этого знака. Вполне можносебе предста­вить, что какой-нибудь служащий гостиницы, владеющий всем кодомобозначения номеров, воспринимает означающие соответ­ствующих знаков целиком, ипросто помнит, к какому именно но­меру данное обозначение относится.

Очевидноможно «понимать» некоторые сигналы, передавае­мые посредством звуковойразновидности азбуки Морзе, напри­мер, сигнал бедствия, воспринимаясоответствующий сигнал це­ликом, т. е. не производя членение этого сигнала натри знака, означаемыми которых являются лат. S, О и S.

Можнополагать вместе с X. Метцем [61], что мысленные клас­сификации,предполагаемые пользованием кодом децимальной системы, производятся различноразными представителями дан­ной социальной группы. Вполне вероятно, чтонеобразованные члены общества воспринимают означающее /12/, а также и озна­чаемое'12' как неразложимое целое (другими словами, все знаки этой системы, которымиим приходится пользоваться, являются для них тем же, чем в устной разновидностирусского языка яв­ляется знак сорок, а в римской системе, использующейграфиче­скую субстанцию, знаки L, С, М) — отсюда трудности обращения с очень большими числами,которые им «ничего не говорят», в то время как для более образованных членовобщества семиотема 12 является комбинацией знаков /2/, /1—/, /0— —/, 0—— —/и т. д.

В этихслучаях, таким образом, только владение механиз­мом функции — имеющим отношениек уровню полных знаков, является социализованным, т. е. обязательным для всехучастни­ков коммуникации, а использование механизмов экономии, имею­щихотношение к низшим уровням знакового уровня, т. е. к уров­ню частичных знаков,или единиц первого членения, а также к фигурам, т. е. к единицам незнаковогоуровня или единицам вто­рого членения — является факультативным ииндивидуальным.

Однако вприведенных примерах речь шла о кодах, в которых число всех сообщений являетсяконечным и сравнительно неболь­шим, о кодах с фиксированным числом сообщений,по терминоло­гии Н. И. Жинкина, (см. [10]), т. е. о кодах, не исключающих воз­можностидля тех, кто ими пользуется, запомнить все семиотемы и оперироватьнепосредственно ими. Но как только мы обращаем­ся к сложным кодам типа естественныхязыков, в которых число возможных семиотем (высказываний) является не толькоочень большим, но практически бесконечным — уже нельзя предпола­гать, что те,кто пользуется этим кодом, имеют какую бы то ни было возможность запомнитьцелые высказывания и в каждом не<165>обходимом случае просто выбирать изинвентаря высказываний подходящий к данному случаю полный знак. Наличие частичныхзнаков в таких системах не относится только к факультативному механизмуэкономии, а имеет самое непосредственное отношение к механизму функции.Совершенно справедливым является поэтому утверждение, что члены определенногоязыкового коллектива могут понимать друг друга только при наличии взаимногосогла­сия относительно слов, а не только относительно целых высказы­ваний;впрочем, их предварительное согласие относительно целых высказываний, строгоговоря, просто невозможно: число возможных высказываний практически бесконечно,так что одинаковое пони­мание высказываний имеет место так сказать ненепосредственно, а лишь в результате предварительного согласия, одинакового по­ниманияслов. Вот почему лексикон языка, т. е. инвентарь имен­но частичных знаков (а нетрудно вообразимый инвентарь выска­зываний) является социальным фактом, статускоторого в каче­стве вполне определенного объекта живо ощущается говорящими,как об этом свидетельствует наличие словарей, различные споры о словах,определения слов, апелляции к норме и т. д. [61].

Наличие«гипосемиотематического» уровня, т. е. уровня низ­шего по сравнению с уровнемполных знаков, которое не является только фактом экономии, но оказываетсянеотделимым от функцио­нального механизма, т. е. является необходимым условиемовла­дения кодом, характеризует, кроме естественных языков, и си­стемудесятиричного исчисления. Действительно, успешное функ­ционирование этойсистемы обеспечивается социальным согласием на уровне цифр и порядков(«единицы», «десятки», «сотни» и т. д.), а не на уровне чисел. Числа,количество которых бесконечно, не могут быть непосредственным предметомсоциального согласия, не могут быть кодифицированы — если не говорить о такойвозмож­ности в отношении небольшого количества наименее сложных и наиболееупотребительных чисел. «Уметь считать (т. е. знать соот­ветствующий код) —означает уметь считать до бесконечности. Это умение обеспечивается владениемсистемой, состоящей из ин­вентаря конечного числа элементов, а именно из 10цифр и опре­деленного правила порядка (которое повторяется до бесконечности всвоем приложении, но которое является единственным по своей формулировке)»[61].

Членениесемиотем децимальной системы на частичные знаки, которое ведет к весьмасущественной экономии, не имеет в то же время характера чистой экономии (неотносится только к меха­низму экономии, не имеющему ничего общего с самойфункцией кода), как утверждает Прието. В этом состоит сходство между этойсистемой и естественными языками, сходство, обусловленное об­щей особенностьюэтих двух кодов, а именно принципиальной не­ограниченностью количествасообщений, передачу которых они предусматривают.<166>

Однако языкпредставляет собой значительно более сложное об­разование, чем натуральный рядчисел. Эта последняя система имеет дело с совершенно однородными сущностями,между кото­рыми имеется только количественное различие — в то время какситуации, являющиеся предметом сообщения естественного язы­ка, бесконечноразнообразны. К тому же система счета допускает сколь угодно большую — собственно,бесконечную протяжен­ность полного знака, так как ввиду специфической функцииэтой системы пределы усложненности структуры единицы оказы­ваются независимымиот объема оперативной памяти человека (см. например, [19], где исследуетсявлияние оперативной памяти че­ловека на синтагматическую структуру единицразличных знако­вых систем в зависимости от выполняемой ими функции). Именно поэтомусистема исчисления может довольствоваться очень огра­ниченным инвентаремчастичных знаков (цифр), сколь угодно сложные комбинации которых образуютбесконечный ряд полных знаков.

Напротив, вестественном языке, где «сказывается цейтнот, характерный в особенности дляустной формы общения» [19, 50], синтагматическая сложность высказывания недолжна превышать некоторого максимума, строго обусловленного объемом оператив­нойпамяти человека [20; 79]. Ограниченная протяженность каж­дого из бесконечнобольшого числа возможных языковых высказы­ваний является объяснением достаточнобольшого количества ча­стичных знаков, из которых строятся высказывания, т. е.имею­щихся в словаре каждого языка слов. Это обстоятельство делаетцелесообразным использование принципа экономии и на гипосемиотематическомуровне, т. в. на уровне, непосредственно пред­шествующем уровню полных знаков.

Здесьэкономия проявляется в том, что не только семиотемы («предложения»), но иавтономные конституенты предложения (знаки-наименования, «слова») обычнопредставляют собой синтаг­матическую структуру, состоящую из знаков меньшейстепени сложности («лексических» и «грамматических морфем»). Как отме­чалосьвыше, способ нерасчлененного выражения лексического и грамматического значений(как, например, в русском человек — люди или брать — ваять)увеличил бы в несколько раз и без того огромное число имеющихся в каждомязыковом коде лексических морфем. Соответствие построения автономныхконституентов пред­ложения, т. е. слов, из лексических и грамматических морфемпринципу экономии было убедительно доказано Мартине [15, 462— 463; 59, 42].

Все, чтобыло сказано говорит о том, что наличие двух уров­ней структурации и несколькихуровней интеграции в естествен­ном языке, действительно является важнейшейтипологической характеристикой языка как знаковой системы — не потому, что этиособенности отсутствуют в других знаковых системах, но по<167>тому, чтоони являются самым непосредственным следствием прин­ципиальной безграничностиноэтического поля языка, т. е. свойства, которое делает язык действительноуникальным явле­нием среди всех сопоставимых с ним объектов. Именно поэтомумногоуровневая организация языка является неотъемлемым и су­щественным егокачеством, отличая язык от тех знаковых систем, в которых аналогичные особенностиотносятся лишь к факульта­тивному механизму экономии.

БИБЛИОГРАФИЯ

1.    Э. Бенвенист.Уровни лингвистического анализа. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 4. М.,1965.

2.    Т. В. Булыгина.Особенности структурной организации языка как знаковой системы и методы ееисследования.—В сб.: «Материалы к кон­ференции «Язык как знаковая системаособого рода»». М., 1967.

3.    Т. В. Булыгина.Пражская лингвистическая школа. — В кн.: «Ос­новные направленияструктурализма». М., 1964.

4.    К. Бюлер.Теория языка. В кн.: В. А. Звегинцев. История языкозна­ния XIX—XXвеков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1965.

5.    И. Ф. Вардуль.К вопросу о собственно лингвистическом подходе к язы­ку.— В сб.: «Материалыконференции «Язык как знаковая система особо­го рода»». М., 1967.

6.    И. Вaxeк. К проблеме письменного языка. — В кн.: «Пражскийлин­гвистический кружок». М., 1967.

7.    В. Г. Гак. Одвух типах знаков в языке (высказывание и слово). — В сб.: «Материалы кконференции «Язык как знаковая система особого рода»». М., 1967.

8.    Л. Ельмслев.Пролегомены к теории языка. — В сб.: «Новое в лин­гвистике», вып. 1. М., 1960.

9.    О. Есперсен.Философия грамматики. М., 1958.

10.   Н. И. Жинкин.Четыре коммуникативные системы и четыре языка. — В сб.: «Теоретические проблемыприкладной лингвистики». М., 1965.

11.   Вяч. Вс. Иванов. Язык в сопоставлении с другимисредствами пе­редачи и хранения информации. — В сб.: «Прикладная лингвистика имашинный перевод». Киев, 1962.

12.   М. М. Ланглебен.Музыка и естественный язык. — В сб.: «Shmeiwtik»»(Летняя школа по вторичным моделирующим системам. Тезисы. Доклады), 3. Тарту,1968.

13.   В. Мартека.Бионика. М., 1967.

14.   А. Мартине.О книге «Основы лингвистической теории» Луи Ельмслева. — В сб.: «Новое влингвистике», вып. 1. М., 1960.

15.   А. Мартине.Основы общей лингвистики. — В сб.: «Новое в лингви­стике», вып. 3. М., 1963.

16.   В. В. Мартынов.Кибернетика. Семиотика. Лингвистика. Минск, 1965.

17.   В. Матезиус.О системном грамматическом анализе. — В кн.: «Праж­ский лингвистическийкружок». М., 1967.

18.   В. А. Москович.Глубина и длина слов в естественных языках. — ВЯ, 1967, №6.

19.   В. А. Москович.О пределах усложненности структуры единиц раз­личных знаковых систем. — В сб.:«Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода»». М., 1967.

20.   Е. В. Падучева.О связях глубины по Ингве со структурой дерева подчинении. «Научно-техническаяинформация», 1966, №6.<168>

21.   P. В.Пазухин. О месте языка в семиологическойклассификации. — ВЯ, 1968, №3.

22.   М. В. Панов.Русская фонетика. М., 1967.

23.   Е. Д. Поливанов.Введение в языкознание для востоковедных вузов. М., 1928.

24.   Э. Сепир.Язык. М., 1933.

25.   В. Н. Топоров.[Рец]. R. Jakobson. Shifters, verbal categories and Russian verb. — В сб.:«Структурно-типологические исследования». М., 1962.

26.   П. А. Флоренский.Обратная перспектива. — В сб.: «Shmeiwtik»» («Трудыпо знаковым системам», 3). Тарту, 1967.

27.   Р. Якобсон.Значение лингвистических универсалий для языкозна­ния. — В кн.: В. А.Звегинцев. История языкознания XIX—XX ве­ков в очерках и извлечениях, ч. II.М., 1965.

28.   P. Якобсон, М. Халле. Фонология и ее отношение к фонетике. — В сб.: «Новое влингвистике», вып. 2. М.,1962.

29.   Ñh. Bally.Qu'est-ce qu'un signe? «Journalde Psychologie», 1939, XXXVI.

30.   М. С. Âateson. Linguistics in the semioticframe. «Linguistics», 1968,¹39.

31.   Е. Âenvenistе.Communication animale et langage humain. — В кн.: E. Benveniste. Prollèmes delinguistique générale. Paris, 1966.

32.   Е. Âenvenistå. La nature despronoms. Там же.

33.   Б. Benveniste. Lelangage et l'expérience humaine. «Diogène», 1965, ¹51.

34.   R. L. Âirdwhistell.Introduction to kinesics. Lousville, 1952.

35.   К. Âühler. Sprachtheorie. Jena, 1934.

36.   А. Âurks. Icon, index and symbol. «Philosophy andPhenomenological Research», 1949, v. 9, ¹4.

37.   Е. Âuissens. La communication etl'articulation linguistiaue. Bruxelles, 1967.

38.   W. Е. Ñollinson.Indication. A study ofdemonstratives, articlesand other «indicaters». Language Monograph.XVII. Baltimore, 1937.

39.   Sir Allan H. Gardiner. De Saussure's analysis of the signe linguistique. «ActaLinguistica», 1944, v. 4, ¹1—3.

40.   P. L. Garvin.The definitional model of language. — В кн.: Natural Lan­guage and the Computer.1963.

41.   P. L. Garvin.On linguistic method. The Hague, 1964.

42.   G. G. Granger.Logique, langage etcommunication. — В сб.: «Hommage à Backelard». Paris, 1957.

43.   J. Greenberg.Some universals of grammar with particular reference to the order of meaningfulelements. — В сб.: «Universals of Language».Cambridge(Mass.), 1966.

44.   Е. Т. Hall. The silent language. N. Y., 1959.

45.   R. Harweg.Language and music — Animmanent and sign theoretic approach. Some preliminary remarks. «Foundations ofLanguage», 1968, v. 4, ¹3.

46.   Ch. Hockett.The problem of universals in language. — «Universals of Language». Cambridge(Mass.), 1966.

47.   Ch. Hockett.Logical considerations in the study of animal communi­cation. — W. E. Lanyonand W. N. Tavolga. (eds.) Animal sounds and communication («Publication ¹7of the American Institute of Biological Sciences»). Washington, 1960.

48.   R. Jakobson.A la recherche de l'essence dulangage. «Diogène», 1965, ¹51.

49.   R. Jakobson.The cardinal dichotomy oflanguage. — «Language: An inquiry into its meaning and function». N. Y., 1957.

50.   R. Jakobson.Shifters, verbal categoriesand the Russian verb. Har­vard,1957.<169>

51.   S. Êarcevski.Introduction á l'étude de l'interjection. «Cahiers Fer­dinand deSaussure», 1941, ¹1.

52.   R. Karnap.Einführung in die symbolishe Logik, Bd. I. Vienna, 1954.

53.   E. Êîschmieder.Die noetischen Gnindlagen der Syntax. —Вкн.: E.Koschmieder. Beiträge zur allgemeinen Syntax. Heidelberg, 1965.

54.   E. Koschmieder.Aus den Beziehungen von Sprache und Logik. Там же.

55.   E. Koschmieder.Das Gemeinte. Там же.

56.   E. Koschmieder.Die Sprache und Geist. Там же.

57.   A. Martinet. Arbitraire linguistique et doublearticulation. «Cahiera Ferdinand de Saussure», 1957, ¹15.

58.   A. Martinet.La double articulation linguistique. — TCLC, 1949 v. 5.

59.   A. Martinet.A functional view of language. Oxford,1962.

60.   A. Martinet.Réflexions sur la phrase. — В сб.: «Language and Soci­ety». Copenhagen, 1961.

61.   Chr. Metz.Remarque sur le mot et sur lechiffre. «La Linguistique», 1967, ¹2.

62.   Т. Milewski. Językoznawstwo. Warszawa,1965.

63.   G. A. Miller.Langage et communication. Paris, 1956.

64.   G. Mounin.Définitions récentes du Langage. «Diogène», 1960,¹31.

65.   G. Mounin.Les systèmes de communication non linguistiques et leur place dans lavie du XX-e siecle. — BSLP, v. 54, 1959.

66.   Ch. Morris.Signs, language and behaviour. N.Y., 1946.

67.   A. Nehring.Sprachzeichen und Sprechakte. Heidelberg, 1963.

68.   L. Prietо. Messages et signaux. Paris, 1964.

69.   L. Prietо.Principes de noologie. TheHague, 1964.

70.   A. Schaff.Szkice z filosofii języka. Warszawa,1967.

71.   A. Schaff.Specific features of theverbal sign. — В сб.: «To honor Ro­man Jakobson». TheHague-Paris, 1967.

72.   Т. A. Sebeok. The informational model of language. — В кн.:«Natural Language and the Computer», 1963.

73.   Т. A. Sebeok. On chemical signs. — В сб.: «To honor RomanJakob­son», v. III. The Hague-Paris, 1967.

74.   Chr. Sørensen.Word-classes in Modern English with special reference to proper names with anintroductory theory of grammar, meaning and re­ference. Copenhagen, 1958.

75.   G. L. Trager.Paralanguage: A firstapproximation. «Studies in Lin­guistics», 1958, v. 13.

76.   В. Trnka. On the linguistic sign and themultilevel organization of language. — TLP, 1. 1964.

77.   H. Uldall.Speech and writing. — RiL, II.

78.   J. Vachek.Some remarks on writing and phonetic transcription. — Rih, II.

79.   V. H. Yngve.A model and a hypothesis of language structure. «Pro­ceedings of the Americanphilosophical society», I960, 104, 5.

СПЕЦИФИКАЯЗЫКОВОГО ЗНАКА(в связи с закономерностями развития языка)

Специфическиесвойства языка как семиотической системы создаются не только благодаря его особойроли в обществе, его непосредственной связи с мышлением, сознанием, эмоциями,эсте­тическими вкусами и деятельностью человека, но также вследст­вие того, чторазвитие языка, непрерывное и стихийное, не под­дающееся контролю ипланированию, загадочное и неравномерное,<170> постоянно меняет в языкераспределение семиотических связей. Новые функциональные отношениянакладываются на старые, сосуществуют с ними или постепенно их изживают.Оценивая эво­люцию языка с точки зрения знаковой теории, Ф. де Соссюр под­черкивал,что «каковы бы то ни были факторы изменяемости, дей­ствуют ли они изолированноили комбинированно, они всегда при­водят к сдвигу отношений междуозначающими и означаемыми» (курсив Соссюра), и далее: «Неизбежностьподобных смещений усугубляется и предопределяется тем, что язык по природесвоей бессилен обороняться против факторов, постоянно передвигаю­щих взаимоотношениямиозначаемого и означающего знака» [8, 84].

Уже Соссюр,таким образом, вполне определенно отметил не­отвратимое влияние фактораразвития на семиотическую характе­ристику языка. Посмотрим более конкретно,какие черты языка как знаковой системы возникают под этим воздействием,насколько они универсальны и как они соотносятся с методикой лингвисти­ческогоанализа.

НАЛИЧИЕ В ЯЗЫКЕ ПРОМЕЖУТОЧНЫХ ОБРАЗОВАНИЙ

Как всякий организм, язык, эволюционируя, остается функ­циональнотождественным самому себе. В этом отношении его уместно противопоставитьсемиотике искусств. Смена вырази­тельных средств в искусстве может происходитьв иных случаях резко и решительно, так что члены общества перестают пониматьего язык. Появление новых течений в живописи и поэзии нередко обрываеткоммуникацию между художником и зрителем, поэтом и слушателем до тех пор, покааудитория не научится соотносить знак с явлением. Еще и сейчас широкая публикане принимает язык Пикассо и Леже, Врубеля и Сарьяна. Это, однако, вызывает лишьспоры в выставочных залах, но не нарушает нормальной жиз­ни общества, не ведетего к краху, подобному тому, который, сог­ласно преданию, последовал застроительством вавилонской баш­ни. Резкое и внезапное изменение системыязыковых знаков не­возможно. Язык развивается исподволь, шаг за шагом, медленнои едва заметно для общества перестраивая свою структуру (см. подробнее гл.«Язык как исторически развивающееся явление»). Заменяя одни выразительныесредства другими, он не перестает в то же время выполнять роль основногосредства коммуникации. Постепенность развития языка при непрерывностиисполнения им коммуникативной функции, более того, прочная связанность этихявлений (язык развивается только в процессе коммуникации), ведет к тому, что вкаждом синхронном состоянии языка присутствует большое количество единиц икатегорий, лишь частично изменивших свое качество, находящихся в процессепре<171>образования. Наличие переходных, промежуточных элементов резкоотличает язык от искусственно созданных семиотических систем.

Новыеконструкции, единицы и категории языка берут свое на­чало в старых икачественно иных образованиях. Так, словосоче­тания нередко преобразуются всложные слова (ср. умалишенный, местожительство, сногсшибательный),компоненты сложных слов могут превращаться в суффиксы (ср. нем. -schaft,-heit, -keit, -tum, -lich, -bar, англ. -ful, -less, русск,-вод, -вед), знаменатель­ные слова часто становятся служебными (ср. ввиду,несмотря, благодаря, пусть, бы, хотя). Все эти явления иллюстрируют про­цесс«понижения ранга» лингвистических единиц; от словосочета­ния к слову, от основыслова к аффиксу, от полнозначного слова к служебному. Иногда приходитсянаблюдать обратный этому про­цесс «повышения» уровня единицы. Так, в русскомязыке (как, впрочем, и в ряде других европейских языков) элементы сложных словтипа фото, радио, авто, метро, кино и т. п. постепенно обре­ли статусслова. Таким образом, в языке постоянно происходит кругооборот структурныхединиц языка, породивший в свое вре­мя идею о цикличности языкового развития.

Эволюциясинтаксического строя языка также происходит пу­тем нарушения баланса междуформой и функцией. Существую­щие синтаксические модели постепенно начинаютвтягиваться в новую для них орбиту, выражать иное содержание. Так, в роман­скихязыках указательные конструкции стали широко применять­ся в целях эмфазы. Ср. фр. Le рère me l'a dit 'Отец мне это сказал' и C'estle рère qui me l'а dit. 'Именно отец сказал мне об этом'.

Язык, вотличие от прочих знаковых систем, является само­порождающим организмом,который из себя же самого создает свою новую структуру. В каждую эпоху егосуществования в нем присутствует множество образований, не подводимых сточностью ни под одну из его структурных категорий. Хорошо известны дли­тельныеспоры о том, следует ли считать английские конструкции типа stone wall, cannon ball сложными словами илисловосочетания­ми, являются ли элементы типа англ. for, on, up вположении пос­ле глагола (ср. look for, go on, get up) наречиями или послелогами, а сами эти конструкции —производными словами или устойчи­выми словосочетаниями. Германисты ведут долгуюполемику о том, относятся ли к разряду морфем элементы cran- в cranberry, -ceive и -fer в receive, conceive, refer, transfer, нужно ли считать компонентами сложных слов (т. е.основами), аффиксами или полу­аффиксами немецкие элементы -mann(Seemann),-zeug (Spielzeug), -stoff (Rohstoff), -stьck (Werkstьck), -mut (Hochmut), -lebre (Sprachlehre), ober- (Oberkellner), unter- (Untergruppe). Промежуточ­ный характер (между словом и морфемой)имеют вспомогательные элементы в так называемых аналитических формах слов (ср.русск. я буду работать, он стал слушать, англ. he has done, фр.<172> j'ai lu, исп. уо he dichoи т. д.). Переходное качество (между морфе­мой и служебным словом) имеетанглийский элемент 's (саксон­ская форма генитива), постепенно превращающийсяв послеложный  оформитель именной группы (ср. the king of England's hat).Множество переходных категорий возникает в процессе прономи­нализации,захватывающем не только полнозначные слова (ср. русск. один, человек, вещь,дело, штука, фр. on, исп. uno) и слово­сочетания (фр. quelqu'on, chaqu'on,исп. nosotros, vosotros, usted usнa), но ипридаточные предложения (ср. русск. кто-нибудь, кто хочешь, кто бы то нибыло, исп. quienquiera, cualquiera). Не вполне ясен статус инфинитива (подлежащее илидополнение) в предложениях типа Невозможно решить эту задачу.

Подобныхпримеров можно привести величайшее множество, но каждый, кто работает надматериалом конкретных языков, и без этого хорошо знает, сколь многочисленны иразнообразны сосуществующие в языке промежуточные единицы и категории.Трудности, связанные с их описанием, привели к тому, что в пос­леднее времястала популярна мысль о целесообразности отказа от «прокрустова ложа» жесткой ибескомпромиссной схемы и предпочтения метода количественных оценок, согласнокоторому каждое языковое явление должно определяться по месту, занимае­мому имна шкале постепенных переходов [11; 13, 259; 15]. Подоб­ный подход к материалужелателен в диахроническом исследова­нии при наблюдении над процессомнакапливания в языке но­вых черт и отмирания старых. Вместе с тем создание описательныхграмматик предполагает достаточно четкую систематизацию мате­риала, при которойнельзя уклониться от проведения классифика­ционных границ, даже если ониокажутся зыбкими и условными. Проблема критериев разграничения не может бытьснята приме­нением скользящих классификаций, проводимых то по одному, то подругому признаку. Поэтому оценка промежуточных, пере­ходных образованийотносится к собственно лингвистической про­блематике, излишней в анализезнаковых систем, не развиваю­щихся самопроизвольно. И тем не менее общая идея,на которую опирается лингвист в своих оценках, определяется, как будет по­казанониже, именно семиотическим (функциональным) подходом к языку.

НЕОБЯЗАТЕЛЬНОСТЬ СООТВЕТСТВИЯФОРМАЛЬНО-ГРАММАТИЧЕСКОЙ СТРУКТУРЫ ЕДИНИЦ ЯЗЫКА ИХ ФУНКЦИОНАЛЬНОМУ ТИПУ

Хотяпромежуточные образования располагаются между са­мыми различными классамиединиц, можно говорить об общей для всех них коллизии, состоящей в утратесоответствия между фор<173>мой и содержанием, между функцией иструктурным типом. При­чина появления промежуточных образований заключается нетоль­ко в постепенности языковой эволюции, но и в том, что форма и функцияязыковых элементов изменяются с разной скоростью. Устойчивость грамматическойструктуры сильнее, чем устойчи­вость грамматической функции, вследствие чегофункциональные преобразования происходят обычно быстрее, чем изменения фор­мальные.Язык, по замечанию О. Мандельштама, «одновременно и скороход и черепаха» (О.Мандельштам. О природе слова. Харь­ков, 1922, стр. 7). Таким образом, одной изпостоянных характе­ристик естественных языков является присутствие в нихсдвигов между формой и функцией структурных элементов. Так, идиоматизуясь,словосочетание становится функциональным эквивален­том слова. Однако онопродолжает члениться на грамматически раздельные слова. Такие названия цветов,как анютины глазки, кукушкины слезки, львиный зев и куриная слепотаничем функцио­нально не отличаются от таких названий растений, как подсолнеч­ник,подорожник, столетник и одуванчик. Но морфологическая структурапервых остается неслитной, двучленной.

Сохранениепрежней структуры связано не только с естествен­ным сопротивлением языковой формы,но и с сознательным воз­действием общества, следящего за сохранением стабильнойформы гораздо строже, чем за сохранением стабильного значения. В рус­скомязыке, например, имена и отчества людей, двойные топонимы, единые вфункциональном отношении, часто претерпевают в уст­ной речи и морфологическоеслияние. Говорят «сказал Иван-Иванычу», «советовался с Пал-Палычем» и пр.Однако такое упот­ребление почти не проникает в письменную форму литературногоязыка и не закрепляется нормативно. В устном разговоре соот­ветствие формы ифункции могло бы быть достигнуто легко и есте­ственно. М. И. Цветаеварассказывает, что, не зная в детстве от­дельных значений слов, входящих всостав сочетания памятник Пушкину, она употребляла его слитно какназвание одного пред­мета. «Памятник Пушкина был не памятник Пушкина(родит. падеж), а просто Памятник-Пушкина в одно слово, с одинаковонепонятными и порознь несуществующими памятники Пушкина». Поэтомуказалось естественным говорить «у Памятник-Пушкина», «к Памятник-Пушкину», «сынПамятник-Пушкина» (М. Цветае­ва. Мой Пушкин. М., 1967, стр. 37).

Изменениефункции языкового знака в конце концов может привести и к изменению его формальнойструктуры. Так, став по­казателем буд. вр. всп. глагол habēre вбольшинстве романских языков превратился в грамматическую морфему в составеглаго­ла. Ср. фр. jеfermerai, ит. parleró, исп. hablaré. В иных случаях такого структурного сдвига непроисходит совсем.

Превратившисьв показатель перфектности, habēre не был по­глощен спрягаемым глаголом и сохранил своюформальную отдель<174>ность, отчлененность. Ср. фр. j'ai lu, исп. he leнdo, ит. ho letto. В грамматическом строе этих языков появился новыйструктур­ный тип единиц, функционально адекватный сосуществующему с нимфлективному типу слов. Это дало повод говорить о нефлек­тивной морфологии.

Такимобразом, в языке могут сосуществовать разные по своей структуре формальныеклассы единиц, соотносимые с одним функ­циональным типом. Это свойство,возникающее в ходе перестройки языковых систем, отсутствует в искусственносозданных кодах.

Грамматическаяхарактеристика единиц языка, как можно бы­ло убедиться, не сразу приходит илисовсем не приходит в соот­ветствие с развившейся у них новой структурнойфункцией. Это вызывает необходимость моделирования промежуточных единиц, вопределение которых вводится признак функционального сдви­га. Так, идиомыобычно квалифицируются как единицы, экви­валентные слову по значению и подобныесловосочетанию по свое­му речевому «поведению». Аналитические формы словаопреде­ляются как единицы функционально равнозначные морфологичес­койсловоформе, но сохранившие раздельность оформления. Хо­тя в определенииподобных единиц присутствует указание на их двойственность, их функциональнойстороне придается большее значение, чем их формальным чертам. Поэтому ихпринято отно­сить к тому разделу грамматики, в котором изучается данный тип функции, а не данный тип формы: идиомы изучаются в лек­сике (а не всинтаксисе), а аналитические формы слова — в мор­фологии.

Так жерешается вопрос и об отдельных, разрозненных едини­цах, испытавшихфункциональный сдвиг. То, что падежные формы типа русск. шагом, утром,порой, разом, и т. п. приобрели адвербальное значение, служит основаниемдля их отнесения к классу наречий, несмотря на формальную тождественность тво­рительномупадежу соответствующих существительных. Если в испанских образованиях cualqniera 'кто-нибудь', 'какой-нибудь' и quienquiera'кто-нибудь' возобладало значение неопре­деленности и компонент quieraперестал соотноситься по смыслу с глаголом querer 'хотеть',то это дает повод считать приведенные образования неопределеннымиместоимениями, несмотря на то, что показатель множественного числаприсоединяется в них к первому компоненту, вклиниваясь внутрь слова: quienesquiera, cualesquiera. Поскольку знаковая функция языка в процессекоммуникации (т. е. отнесения единиц языка к элементам опыта, денотатам)непосредственно регулируется означаемымзна­ка, а не его означающим, можнополагать, что функцио­нальные критерии больше соответствуют семиотическомуподходу к языку и в этом смысле являются более структурными. Признаки формысущественны постольку, поскольку они позволяют судить об изменениифункции.<175>

ОТСУТСТВИЕ ПОСТОЯННОГО СООТВЕТСТВИЯ МЕЖДУТИПОМ
ОЗНАЧАЮЩЕГО И ТИПОМ ОЗНАЧАЕМОГО

Впредшествующем разделе говорилось о соответствии функцио­нального содержанияединиц их грамматическому типу. Нижепойдет речь о соотношении функциональных классов единиц с манифестирующими их звуковыми элемен­тами.

Вискусственных знаковых системах обычно строго соблюдает­ся соотнесенностьопределенного типа значения и определенного типа формы. В системе алфавитов(например, во французском алфавите) надстрочный знак, выражающий дополнительнуюхарак­теристику звука, не может иметь значения отдельного звука. В арабскойписьменности диакритический знак обозначает огласов­ку и не может соответствоватьсогласному. Знак препинания ука­зывает на интонацию, расположение пауз,коммуникативное зада­ние (например, вопрос), но никогда не прочитывается какотдель­ный фонетический сегмент. В этих системах обозначения некоторые типыозначаемого соотносимы с некоторыми типами означаю­щего. Поэтому определениеструктурного класса единиц в терми­нах значения может быть перекодировано вопределение, данное в терминах формы. В естественных языках столь строгоесоответ­ствие формы и функции не прослеживается, хотя и в них существуетиерархическая система единиц содержания и выраже­ния.

Вбольшинстве естественных языков в плане выражения мо­жет быть выделен следующийряд единиц, данный по восходящей линии: фон,или звукотип, в котором слитыакустические черты, благодаря симультанности произношения, слог, объеди­няющийфоны выдыхательным толчком, фонетическоеслово, группирующее слоги под одним ударением, речевой такт, объединяющий фонетические слова при помощиделимитативных пауз и, наконец, фонетическаяфраза, сумми­рующая такты единством интонации. Эта система фонетическихединиц видоизменяется в языках разных типов. Так, например, в современномфранцузском языке фонетическое слово обычно сов­падает с тактом, ибо в одномтакте может присутствовать только одно речевое ударение.

Ранг каждойединицы зависит не столько от ее сегментного со­става, сколько от техдополнительных суперсегментных призна­ков, которые на нее накладываются. Один итот же сегмент легко меняет свое качество в зависимости от того, какиепросодические черты ему сопутствуют. Например, рад будет слогом в па-рад,фонетическим словом в Мальчик рад и фонетической фразой в Рад!Постепенно повышая свой уровень, сегмент аккумулирует все больше просодическихпризнаков, но его «порядковый номер» определяется только одной чертой — высшимсуперсегментным<176> «знаком отличия». В фонетической форме латинскогопредложе­ния I! 'Иди',сегментный состав которого ограничен одним глас­ным фоном, присутствуют чертысимультанности, выдыхательного толчка, ударения, фланговых пауз и законченнойинтонации. Но из них только, последний признак — интонация — существен длявыяснения места I! виерархическом ряду фонетических еди­ниц: сегмент I! имеет статус фонетической фразы и должен соот­носитьсяв потоке речи с другими фразами (а не фонами или так­тами). Иными словами, этотсегмент выявится на первом же этапе членения речевого потока по фонетическимпризнакам.

Сприведенной системой фонетических единиц соединяется иерархическая системафункциональных (грамматических) элемен­тов. В процессе взаимодействия этих системформируются реле­вантные черты каждой из них. Те признаки и единицы каждой си­стемы,которые получают выход в противоположный план, влияя на его структуру,приобретают соответственно фонологический и семемный статус.

Присоединении двух иерархических систем оказывается, что «порядковый номер»единиц, образующих знаковую функцию (т. е. создающих означаемое и означающеезнака), не совпадает. Фоне­ма, т. е. минимальная симультанная единица планавыражения, редко соотносится с отдельным означаемым, т. е. мельчайшейсимультанной  единицей плана содержания. Это несовпадение опре­деляет большуюглубину членимости означающих знака, чем его означаемых. Если означающие знаковдопускают членение на симультанные единицы — фонемы (resp.звукотипы), разложимые в свою очередь на дифференциальные признаки (resp.акустичес­кие черты), то означаемые знаков, будучи сами симультаннымиединицами, делятся только на компоненты значения. Большая членимость означающихзнака, а следовательно и большая роль прин­ципа комбинирования для различенияозначающих, сравнительно с означаемыми, обеспечивает экономность языковойзнаковой си­стемы, возможность выражения в языке неисчерпаемого количе­ствазначений при помощи конечного числа предельных состав­ляющих. Следствием этойособенности естественных языков яв­ляется несоотнесенность в знаке основныхединиц системы выражения и системы содержания (см. подробнее раздел «Язык всопоставлении со знаковыми системами иных типов»).

Можно былобы предположить, однако, что единицы системы выражения и системы содержания соотносятсясо сдвигом на один ранг, т. е. означаемое простого знака, назовем его семемой,вы­ражается следующей по уровню фонетической единицей — сло­гом. Для языковизолирующего типа такая соотнесенность дей­ствительно имеет место. В языкахфлективных этого совмещения нет (слог в принципе не соотносится с морфемой), нооно обычно реализуется для фонетического слова, более или менее точно сов­падающегосо словом грамматическим. Таким образом, степень<177> соответствияфонетических единиц единицам грамматическим в значительной степени зависит оттипа языка. В целом можно кон­статировать, что в том или другом пункте иерархияфонетических единиц не совпадает в знаке с иерархией единиц функциональных:морфема не совпадает со слогом, фонетическое слово с граммати­ческим, такт сословосочетанием (resp. синтагмой), фонетическая фраза с грамматическимпредложением. Впрочем, границы фразы, как фонетической единицы, характеризуемойединством интона­ции,— и это чрезвычайно важно для организации естественных язы­ков— всегда совмещены с границами высказывания (resp. сообще­ния)как актуализованной (соотнесенной с действительностью, дено­татом) единицыкоммуникации. При этом суперсегментный признак фразы — ее интонация — выражаетграмматический (т. е. также дополнительный, сопутствующий) признак высказывания— его актуализованность, соотнесенность с ситуацией, коммуникатив­ность.

Несоответствиемежду функциональным и формальным (фоне­тическим) рангом сторон знака особенновелико в языках флектив­ных. В ходе развития этих последних каждая из сторонзнака час­то и беспрепятственно изменяет свой тип. Однородные функции(например, значение времени, падежа и под.) могут соотноситься с разнообразнымипо своему фонетическому характеру означаю­щими. Разрыв в «порядковом номере»функциональных и фоне­тических единиц, образующих стороны знака, бывает большимили меньшим не только в зависимости от типа языка, но и в зависимости от типазнака (его функции). Он особенно велик у знаков, выра­жающих грамматическое значениефлективного слова. Возьмем несколько примеров из английского языка. Несмотря нато, что английский язык обладает чрезвычайно простой и регулярной мор­фологией,грамматическое значение слова выражается в нем весь­ма различными фонетическимиэлементами. Оно может иметь в ка­честве своего означающего и дифференциальныйпризнак фонемы (ср. bend — bent, advise — advice), и отдельную фонему (ср. boy — boy-s), иряд фонем (ср. ох — ox-en), и слог (ср. do — do-ing),и чередование фонем (ср. foot — feet, mouse — mice), и нулевые показатели (ср. deer — deer-ш), и перенос ударения (ср. 'present — pre'sent),и всевозможные комбинации перечисленных явлений (ср. child — children,think — thought). Все названные способы свободно сосуществуют в однойсистеме. В знаке, выражающем грамматическое значение флективного слова,создается макси­мальное перечисление нитей иерархических связей между едини­цамиязыковых планов, наибольшая дисгармония между иерар­хическим статусом единиц,образующих его стороны.

Сдвиги вуровне означающих и означаемых знака, присутствую­щие, по-видимому, в любомразвивающемся языке, различны в языках разных типов и в разных точках языковыхсистем. Эти сме­щения постепенно идут на убыль по направлению квысказыва<178>нию, которое всегда совпадает с максимальной фонетическойеди­ницей — фразой.

Неуглубляясь в те методические выводы, которые следуют из приведенной особенностиестественных языков, отметим лишь, что большее или меньшее несоответствие типафункции типу формы знака неизбежно приводит к большей или меньшей непоследова­тельностив определении структурных единиц. В определениях одних единиц языка указание наформу вообще отсутствует. Так, в определении морфемы флективных языков совсемне вводится фонетический признак (т. е. указание на соответствие морфемы целостнойфонетической единице). В определении других структур­ных единиц фонетическийпризнак имеет второстепенный харак­тер (например, в определении слова).Наконец, в определении тре­тьих единиц этот признак играет очень существенную роль(так, указание на интонационную законченность высказывания позво­ляетоднозначно выделить единицы этого типа из потока речи).

АВТОНОМНОСТЬ РАЗВИТИЯ ПЛАНА СОДЕРЖАНИЯ ИПЛАНА ВЫРАЖЕНИЯ. ЗНАК И ФУНКЦИОНАЛЬНЫЕ ЕДИНИЦЫ ЯЗЫКА

Наблюдениенад закономерностями изменения языковых пла­нов обнаруживает, что лингвистическиезнаки лишены возможно­сти самостоятельного развития, а эволюционируют только вре­чи, в рамках более крупных образований, в конечном счете внутривысказывания, как актуализованной (соотнесенной с ситуацией) единицы. В этомсостоит одно из существенных отличий языка от статических знаковых систем.Трудно себе представить, чтобы огни светофора, знаки ОРУДа, морская или инаясигнализация меняли свое значение или форму непосредственно в процессе их применения.В языке же, напротив, все изменения происходят только при его реализации.Поэтому речевая позиция элементов обоих планов имеет в этом процессе первейшеезначение.

Если,функционируя, означающие знака ведут себя как от­дельные единицы, вступающие междусобой во всевозможные ком­бинации, то в ходе звуковой эволюции изменениюподвергаются не означающие, а их части — фонемы и группы фонем, попавшие в туили другую речевую позицию. «Единицы функционирования» и «единицы развития» вязыке не совпадают. «Единицами развития» для плана выражения являются элементыобычно меньшей протя­женности, чем означающее знака. В морфеме другварьируется конечный согласный (друж-ок, друзь-я), в корневой морфеме бр-ать— бер-у — на-бор изменяется гласный. Внутри первоначально единогоозначающего появились различия, не связанные с изме­нением его значения и вэтом смысле излишние, ненужные. В плане содержания развитию подвергаютсяэлементы, нередко соответ­ствующие ряду означающих: значения слов,словосочетаний и<179> даже предложений. В таких словах как спасибо,благодарить, без­умный, столпотворение, в таких сочетаниях, как натянутьнос, китайская грамота и т. п. в новом означаемом оказались объеди­неныозначаемые первоначально самостоятельных единиц языка. В плане выраженияпроисходит постоянное дробление означающих,их частичное варьирование, в плане содержа­ния, напротив, протекает объединение означае­мых, их слияние в одномновом значении.

В результатекак бы разной направленности процессов разви­тия языковых планов создаютсярезкие смещения в их структу­ре. «Изменяемость знака, — писал Соссюр, — есть нечто иное, как сдвиг отношения между означаемым и означающим. Это опре­делениеприменимо не только к изменяемости входящих в систе­му элементов, но и кэволюции самой системы; диахронический феномен в целом в этом и заключается»[8, 166]. Уместно привести здесь также глубокую мысль С. О. Карцевского,который, следуя идеям Соссюра, подошел к проблеме языковой эволюции с точкизрения поведения лингвистического знака. Еще в 1929 г. Карцевский  писал:«Обозначающее (звучание) и обозначаемое (функция) постоянно скользят по«наклонной плоскости реальности». Каж­дое «выходит» из рамок, назначенных длянего его партнером: обозначающее стремится обладать иными функциями, нежели егособственная; обозначаемое стремится к тому, чтобы выразить себя инымисредствами, нежели его собственный знак. Они асим­метричны; будучи парными (accouplйs),они оказываются в состоя­нии неустойчивого равновесия. Именно благодаря этомуасим­метричному дуализму структуры знаков лингвистическая система можетэволюционировать» [3, 90] (см. подробнее раздел «Поня­тие языкового знака»).Асимметрия языковых знаков создает не­малые трудности, связанные с ихвычленением, которые были отме­чены уже Соссюром. В начале раздела о лингвистическихедини­цах, принадлежащих знаковому уровню языка, женевский уче­ный подчеркнулих конкретность. Он говорил, что «входящие в состав языка знаки суть неабстракции, но реальные объекты» [8, 105]. Однако, рассмотрев методы разграничениязнаковых еди­ниц и связанные с этой задачей практические трудности, Соссюр ужев конце раздела приходит к следующему пессимистическому выводу: «… языкявляется системой исключительно основанной на противопоставлении его конкретныхединиц. Нельзя ни отка­заться от их обнаружения, ни сделать ни одного шага, неприбегая к ним; а вместе с тем их выделение сопряжено с такими трудностя­ми,что возникает вопрос, существуют ли они реально» [8, 108]. Язык, в отличие отпрочих семиологических систем, обладает парадоксальным свойством, котороесостоит в том, что «нам не даны различимые на первый взгляд сущности (факты), вналичии которых между тем усомниться нельзя, так как именно их взаимодействиеобразует язык» [8, 108—109].<180>

Представлениеоб иллюзорности лингвистических единиц мог­ло сложиться у Соссюра потому, чтотребование конкретности и материальной вычленимости, которому должен отвечатьзнак, он предъявил также к функциональным единицам языка, и здесь оно оказалосьнедействительным (или не всегда действительным). То парадоксальное свойствоязыка, на которое обратил внимание Сос­сюр, заключается не в призрачности инеуловимости единиц, обра­зующих языковую систему, а в их несовпадении спонятием язы­кового знака.

Примоделировании языкового механизма знак как конкрет­ный, материальный объект,уступает место функциональным единицам языка, для выявления которых приходитсяиспользо­вать дополнительные методы анализа. Чтобы описать систему французскойграмматики, важно выделить в нечленимом со сто­роны формы сегменте au (одномзнаке) две раздельные и независи­мые друг от друга единицы: предлог иопределенный артикль. Напротив, в двух способных к самостоятельному функциониро­ваниюединицах выражения, создающих значение времени в ана­литических формах(например,j'aidйjeun-й),можно видеть одну единицу содержания, существенную для понимания системы вре­мен.

Языковойзнак, стороны которого — означаемое и означаю­щее — нерасторжимы, так каккаждая из них существует только благодаря присутствию своего партнера, формируется,в отличие от функциональных единиц, тогда, когда членение плана содержа­ниясовпадает с членением плана выражения. В каждом из при­веденных выше примеровможно говорить об одном знаке, кото­рый в первом случае складывается из двухединиц содержания, реа­лизуемых в одной единице выражения, а во втором случае —со­стоит из одной единицы содержания, представленной двумя эле­ментами формы40.

Функциональныеединицы языка, в отличие от знака, лишены целостности. Им не свойственна нерасторжимостьи однознач­ность связи между формой и функцией, отношения между которы­миоказываются подвижными, скользящими. Представляется возможным говорить отдельноо единицах плана содержания и единицах плана выражения (формально выделимыхзначимых сег­ментах), взаимодействие которых создает знаковуюфункцию.<181>

В основе системы языка, образуемой значимыми оппо­зициями,лежит единица содержания. Для построе­ниясистемы русского глагола, например, важно, что в его формах обязательно присутствуетодно из значений времени, наклоне­ния, залога и числа. Для понимания системыглагола, напротив, несущественно, что некоторые из этих единиц всегдареализуются совместно. Не играет роди и то обстоятельство, что русские гла­голыраспределены по двум спряжениям, различающимся конкрет­ной манифестацией общейдля всех них системы значений41.Состав каждой глагольной формы, вхождение в нее тех или дру­гих конкретныхморфем играет, однако, первостепенную роль при моделировании структуры русского глагола, для порожде­нияего парадигмы. Поэтому, если единицысодержания соотносимы с понятием системыязыка, то еди­ницы выражениясоотносятся с понятием языковой структуры, понимаемой здесь как реальноеустройство языковых форм, тип и способ манифестации значений.

Изложеннаяточка зрения подтверждается и практикой описа­ния языков, в процессе которойтерпели неудачу попытки пост­роения системы в терминах глобального знака.Целостный знак обычно быстро уступал место парам единиц, получавшим разноетерминологическое обозначение: морфема иморфа в тео­рии дескриптивистов [14], семаи морфема в концепции В. Скалички [6, 135; 7, 119—123], морфема и монема у О. Лешки [4, 21], лексон и морфема в стратификацион­ноймодели С. Лэма [17,60]. Первая единица каждой пары опре­деляется с опорой насодержание, а вторая — рассматривается как предельная значимая единицаязыкового выражения. Подоб­ное расщепление элементарной значимой единицы языкапризвано отразить асимметрию в строении языковых планов (см. подробнее [1,66—77, 101—116]).

В техконцепциях, которые не допускают раздвоения основной единицы описания иотождествляют ее с целостным знаком, опре­деление знака (его отдельность,вычленимость и его тождество) производится по функциональным признакам, т. е.знак прирав­нивается к единице содержания. Так, например, А. Мартине видит вформах типа фр. au, du, англ. cut (прош. вр.) два знака (две монемы), обладающихамальгамированным означающим [5, 452].

В другихтеориях отказ от выделения парных элементов по­влек за собой признаниенеустойчивых, колеблющихся критери­ев в определении «глобальной единицы»,выделение которой проис­ходит то на функциональной, то на формальной основе. Стояна<182> этих позициях, английский языковед К. Безелл писал в 1949 г.: «Вязыках, с которыми мы имеем дело, понятие знака не покры­вается понятиемморфемы. Оправдание этого последнего заклю­чается в асимметрии между выражениеми содержанием, которой система знаков не предполагает с необходимостью» [9,218]. Поня­тие морфемы, по мысли Безелла, несколько уравновешивает, смяг­чаетэту асимметрию, свойственную языку как развивающейся системе знаков. Морфемаслужит своего рода мостиком между пла­ном содержания и планом выражения,находясь к каждому из них в отношении «сокращенной асимметрии» («reduced»asymmet­ry). Несоответствие в строении языковых плановпокрывается и другими промежуточными единицами, в том числе морфонемой,связывающей морфему и фонему [9, 220; 10, 329—330] (см. подробнее ниже, стр.191—192).

Такимобразом, отказ от признания различий между понятием знака и понятием единицыязыковой системы приводит либо к ин­терпретации знака в терминах планасодержания, либо к допу­щению неоднородных критериев выделения значимых единиц.

*       *       *

Итак,нарушение границ членимости плана выражения и пла­на содержания, а такженевозможность установить двустороннее тождество морфем (элементарных знаков),составляющие специфи­ческое свойство лингвосемиотических систем, являютсязаконо­мерными и неизбежными следствиями развития языка.

В языкепостоянно противоборствуют две силы. Одна из них направлена на разрушениезнака. Она порождена автономностью развития фонологического и семантическогопланов языка, обо­собленностью синтагматических и парадигматических отношенийэтих двух планов. Под действием этой силы постоянно перегруп­пировываютсяединицы содержания и выражения. Под действием этой силы возникает варьированиезнака, а следовательно — при­сутствие в языке различий плана выражения, несоотносимых с различиями плана содержания.

Другая силанаправлена на объединение сторон знака, на пред­отвращение их разрыва. Онапроявляется в действии аналогии, унифицирующей гетерофоны и уменьшающей темсамым алломорфию. Эта сила, нередко парализованная нормативной фикса­циейвариантных форм, свойственной литературному языку, под­держивается еще и тем,что слово, как «минимум предложения», представляет собой свободную единицу.Слово постоянно меняет контекст. Оно допускает нулевое окружение, в которомреализует­ся его абсолютная форма. Отмеченная особенность слова способ­ствуетсохранению его единства, «восстановлению» формы, эли­минации тех звуковыхизменений, которые оно претерпевает, по­падая в ту или другую речевую позицию.<183>

АСИММЕТРИЯ СЕГМЕНТНОГО СОСТАВА ЯЗЫКОВЫХПЛАНОВ

Рассмотримтеперь более подробно, в чем же состоят те сдвиги, которые испытывает знак впроцессе эволюции языковых планов. Обратимся сначала к синтагматическомуаспекту знаковых цепо­чек. Уже говорилось, что синтагматические отношения,образуемые означаемыми и означающими знаков, автономны и независимы друг отдруга. Линейные отношения в плане выражения, ведущие к изменению формы единиц,не соответствуют синтагматическим отношениям в плане содержания, вызывающимпреобразование функции единиц. Такие явления, как ассимиляция и диссимиляцияфонем, их падение в определенной позиции, появление беглых зву­ков и т. п.происходят, как правило, независимо от тех границ, которые разделяют означающиезнаков и соответствуют членению плана содержания. Нередко, вследствиефонетических изменений, возникает фузия означающих, особенно характерная дляязыков флективных

Легконаблюдать сращение означающих знаков, их консолида­цию в одной нечленимой болееединице. Так, не могут быть разор­ваны французские формы au, aux, du,соответствующие в плане содержания двум функциональным единицам — предлогу и ар­тиклю.Стерты морфемные швы во французских формах мн. ч. типа chevaux и beaux.Не образуют отдельного сегмента морфемы мн. ч. в таких румынских словах, как mici,lungi, buni, srăzi, stu­denţi, băi, porţi. Особенно активный процесс сглаживания морфем­ныхрубежей пережили романские языки в период своего отделе­ния и отдаления отнародной латыни. Этот процесс в конечном сче­те повел к семантическомуопрощению многих ранее составных образований.

Итак,позиция означающих знака и их составных элементов, являющаяся мощным факторомих развития, в целом автономна по отношению к структуре противоположного плана.Явления морфемного стыка в языках, в которых морфема не совпадает со слогом,играют ничтожную роль в формировании речевого потока. С другой стороны, исинтагматические отношения в плане содержа­ния, сама позиция функциональногоэлемента, независимы от структуры плана выражения. Слияние означаемых знакаможет происходить при сохранении формальной членимости. Процесс консолидацииозначаемых (опрощение) легко наблюдать на ма­териале производных и сложныхслов, идиом и перифрастических сочетаний. Такие русские слова, как головотяп,мракобес, белорус, бездна, подушка, столпотворение, такие идиомы, как заткнутьза пояс, повесить нос, водить за нос, не вязать лыка и др. имеют всовременном языке целостное значение.

В результатеавтономности развития языковых планов проис­ходит сдвиг, смещение в ихчленимости на функциональные еди­ницы. Несовпадение в составе означаемого иозначающего, осо<184>бенно часто проявляющее себя внутри слова, побуждаетмногих лингвистов различать понятия семантической сложности слова и егоформальной членимости.

Нижеприводятся основные типы сдвигов в членимости языко­вых планов нафункциональные единицы:

1. Однойфункциональной единице содержания соответствует один ясно различимый элементплана выражения, одна морфема — отношения 1: 1. Например, в англ. boy-s элемент-s, и толькоон один, передает значение мн. ч.

2.Нескольким функционально независимым друг от друга элементам содержаниясоответствует одна нечленимая единица плана выражения — отношения 2 (или более): 1. Отношения это­го типа могут быть зависимыми от фонетического окружения (на­пример,фр. au fils и al'instant), или морфемного состава (ср. англ. look-ed,но ran), либо постоянными, необусловленными (например, лат. mal-orum,русск. свеч-ей, луг-ов).

3. Однойфункциональной единице содержания соответствует несколько единиц выражения — отношения1: 2 (или более). В английских аналитических формах перфектность передается нетолько вспомогательным глаголом, но и суффиксом причастия (ср. I have look-ed, hehas arriv-ed). Значение пассива (т. e. направлен­ностидействия на подлежащее предложения) во многих индоевро­пейских языкахвыражается глаголом бытия и морфемой прича­стия (ср. англ. to be ask-ed, фр.кtre pos-й).

4. Однойединице содержания соответствует отдельная еди­ница выражения, а также элемент,входящий в форму другой морфемы (ср. нем. Buch и Bьch-er,где значение мн. ч. выражено специальной морфемой и перегласовкой внутрикорневой морфе­мы). Одну единицу содержания реализуют как бы полторы еди­ницывыражения.

5. Однойединице выражения соответствует определенное зна­чение, а также значение общееу нее с другим элементом формы. Морфема child- в англ. childrenпередает лексическое значение это­го слова, а также своей гласной [I]однозначно указывает на зна­чение мн. ч., выраженное кроме того и отдельной морфемой-ren. Таким образом, как бы полторы единицы содержания реализуют­ся в однойединице выражения. Отношения 4-го и 5-го типов вза­имно дополняют друг друга.

6. Однойединице содержания соответствует нулевая единица выражения — отношение 1: 0. Ср.яблок-Ш, сел-Ш. Значение род. пад. мн. ч. в этих формах нематериализовано в звуковом сегмен­те. Нулевые единицы выражения выделимы толькона морфоло­гическом уровне. Наличие так называемых нулевых морфем никак непредполагает существования в языке односторонних (т. e. ли­шенныхозначающего) знаков.

7. Однойединице выражения соответствует нулевая единица содержания — отношения 0: 1.Ср. лис-иц-а. Средний сегмент<185> этого слова не соотносимни с какой единицей содержания, т. е. не образует знаковой функции. Оприсутствии здесь некоторой единицы  «выражения» можно говорить лишь оченьусловно, так как эта единица ничего не «выражает»

ТЕНДЕНЦИЯ К НАРУШЕНИЮ ТОЖДЕСТВА ЕДИНИЦ ЯЗЫКА

Одним изследствий обособленности эволюционных процессов, протекающих в плане выраженияи в плане содержания, являет­ся, как было сказано, несовпадение в членимостиязыковых пла­нов на функциональные единицы. Другой результат этого про­цессаможно видеть в развертывании тенденции к варьированию единиц языка. Утрататождества со стороны значения происходит независимо от нарушения тождества состороны формы, и соответ­ственно — наоборот. Стоит подчеркнуть, что этаособенность со­ставляет универсальное свойство языковых знаков. «Фундамен­тальнойчертой, присущей всем языкам, — писал Е. Курилович, — является отсутствиеоднозначного соответствия между звуковой формой слова и его значением» [16,47].

Фонологизацияпозиционных чередований, ассимиляция и дис­симиляция звуков в слове, явлениесингармонизма, дифтонгиза­ция, влияние словесного ударения на произношениезвуков, в частности редукция неударных слогов, разрушение конца слова и многиедругие процессы фонетического развития постоянно на­рушают идентичность формы,не затрагивая ее значения. Ср. рук-а и руч-ной,хож-у и ход-ил, бег-у и беж-ал,исп. cont-ar — cuent-o, pens-ar — piens-o, ped-ir — pid-o, in-sano — im-posible —  i-rregular, рум. ţar-ă — ţăr-an, dor— doar-e, sor-ă — sur-ori, merg — merge.

Хорошоизвестные закономерности семантического развития, в свою очередь, подрываюттождество знака со стороны значения, не отражаясь в то же время на его форме.Ср. легенда 'предание' и легенда 'объяснение условных знаков', письмо'послание' и письмо 'письменность', бык 'животное' и бык'опора моста', свод 'собрание' и свод 'перекрытие здания' и т. п.

С другойстороны, звуковые и семантические изменения могут вести и к образованию новыхтождеств. Этот процесс, спорадиче­ский, скорее, чем регулярный, также протекаетв плане выражения независимо от плана содержания и соответственно — наоборот. Вязыке создается омонимия и омосемия. Ср. исп. real 'царский'(от лат. regalis) и real 'действительный' (от лат. realis), vago'сво­бодный' (от лат. vacuus) и vago 'бродячий' (от лат. vagus). Приме­ром,иллюстрирующим одновременно оба явления, могут послу­жить парадигмы испанскихглаголов ser 'быть' и ir 'идти', кото­рые совершенносовпадают в одной части (формы претерита fui,<186> uiste,fue, fuimos, fuisteis, fueron одинаковы для обоих глаголов), давая пример омонимии.В то же время в парадигме каждого из названных глаголов присутствуетсупплетивизм (ср. ser — soy, eres, fue; ir — voy, fui, iba), представляя образец омосемии (или гетерофонии).

Развитиеязыка создает весьма запутанные отношения между единицами плана выражения иединицами плана содержания. Не­редки случаи возникновения частичного тождества,функциональ­ного совпадения разных единиц в определенных условиях (пози­циявзаимоисключения). Например, испанское сослагательное наклонение замещаетбудущие времена во временных предложе­ниях. Ср. Yo lo harй cuando tъ vengas 'Яэто сделаю, когда ты при­дешь', но їCuаndo vendrбs?'Когда ты придешь?' и Dudo que tъ vengas'Сомневаюсь, что ты придешь'. Одна и та же форма (vengas)соотносится с разными значениями: буд. вр. изъявит. накл. и непрошед. вр. сосл.накл. В то же время одно и то же значение (буд. вр.) выражено двумя формами (vengasи vendrбs), которые в данном случае совершенно совпадают пофункции, входя в одну и ту же систему временных противопоставлений.

В языкепостоянно происходит подстановка одних форм вме­сто других в определенныхпозициях, в которых формальные раз­личия между элементами становятсянесущественными для пони­мания их значения. Описанное явление чрезвычайнохарактерно для элементов, выражающих синтаксические отношения. Так, морфемарод. п. в предложении Нет работы становится функцио­нальным эквивалентомморфемы им. п. в предложении Есть ра­бота.

Не менее,чем в синтаксисе перекрещивание функций рас­пространено в словообразовании.Хорошо известно, что одно де­ривационное значение почти всегда обслуживаетсяцелой серией элементов. В испанском языке для образования имен со значениемносителя признака используются элементы -udo и -уn Ср.narigudo, narigуn 'носатый'. В то же время один и тот же суффикс почтивсегда функционирует в разных семантических разрядах. Элемент-on всочетании с основой существительного создает уве­личительные имена (mujerona'крупная женщина', 'calderуn' 'боль­шой котел') и имена, указывающие на носителяпризнака (orejуn означает не 'большое ухо', а 'длинноухий'). Болеетого, есть слу­чаи, когда производные с этим суффиксом получают значение от­сутствияпризнака. Ср. rabуn означает уже не 'большой хвост' и не 'хвостатый', а'бесхвостый'. К этому можно еще прибавить, что в сочетании с основой глаголаэлемент -on образует существи­тельные со значением однократногодействия (ср. estrechуn 'по­жатие руки') и деятеля (ср. tragуn'обжора').<187>

*       *       *

Попытаемсятеперь суммировать основные типы отношений между функциональными единицамисодержания и выражения в их парадигматическом аспекте:

1. Однойединице содержания соответствует одна единица вы­ражения — отношения 1: 1. Ср.научные термины типа натрий, азот, а также некоторые обиходные знаки: такси,паркет, пальто (имеются в виду корневые морфемы этих слов).

2. Однойединице содержания соответствуют две или более еди­ницы выражения. Этот типсвязи, крайняя форма которой создает супплетивизм (иначе гетерофонию, илиомосемию), может быть раз­бит на ряд подтипов:

А. Единицывыражения находятся между собой в дополнитель­ном распределении относительноединиц содержания:

а) Различиямежду единицами выражения зависят от их фоно­логического окружения. Например, англ. table-s [z], part-s [s], coach-es [iz], фр. Grand Opéra [grã:t] и grandpeintre [grã:].

6) Различиямежду единицами выражения обусловлены кон­тактами знакового уровня (в частности— классом доминирующего элемента, например, типом основы). Ср. испанскийсуффикс им­перфекта глаголов 1 и 2-3 спряжений habla-b-аи com-м-a. Ср. так­же англ. look-edи take-n, boy-s u ox-enили русск. двер-и, окн-а; дет-ей, яблок-Ш, дурак-ов.

Б. Единицывыражения находятся между собой в отношении свободного варьирования. Ср. испанскиедублетные формы им­перфекта сосл. накл. habla-seи habla-ra, comie-se и comie-ra.

3. Двум (илиболее) единицам содержания соответствует одна единица выражения — отношения 2(или более): 1. Примером мо­гут послужить испанские глагольные формы на -rнa — habla-rнa, come-rнa, которыеодновременно входят в три ряда значимых про­тивопоставлений, передавая значенияусл. накл., буд. в прош. и предположит. накл.

4.функциональный элемент коррелирует с одной отдельной морфемой и с морфемойобщей у него с другим значением. Этот тип отношений предполагает наличие всинтагматическом плане совместной манифестации. Ср. англ. take — took, eat — ate, see — saw, come —came, run — ran.

5.Комбинированные отношения. Перечисленные типы отно­шений могут выступать вчистом виде, либо сочетаться между со­бой. Наиболее часто встречаетсякомбинация второго и третьего типов, ведущая к созданию в языке цепочекчастичных тождеств, типичных для языков флективно-фузионного типа.

Ужеговорилось, что в испанском языке значение буд. вр. и наст. вр. сосл. накл.могут быть, в зависимости от синтаксических условий, выражены одной формой (venga).Между тем буд. вр. изъявит. накл. имеет и свою «собственную» форму (vendrб),кото<188>рая  способна передавать еще и значение предположительности,отнесенной к наст. вр. К этому можно добавить, что значение буд. вр. внекоторых синтаксических позициях выражается формой наст. вр. изъявит. накл. (viene).Описанную сеть отношений можно обобщить в следующей схеме.

НЕДОСТАТОЧНОСТЬ ЗНАКОВОЙ СИГНАЛИЗАЦИИ.ВКЛЮЧЕНИЕ СМЫСЛОВОГО И СИТУАТИВНОГО КОНТЕКСТА В ДИСТИНКТИВНЫЙ
АППАРАТ ЯЗЫКА

В ходепредшествующего изложения было показано, что упот­ребление форм постоянновыходит за пределы одной функции, а выражение одного значения не ограничиваетсяодной формой. Хорошо известно, сколь распространена, особенно в языках флек­тивных,омонимия парадигматических форм и перекрещивание функций единиц выражения. Вестественных языках всегда широ­ко представлена омофония и гетерофония(алломорфия), или ина­че — омосемия и гетеросемия. В них присутствуютнезначимые различия формы и в то же время остаются невыраженными многие различия,существующие в плане содержания. Недостаточность средств прямой сигнализациикомпенсируется вовлечением в ме­ханизм дифференциации побочных, сопутствующихзнаков, на­бора переменных речевых сигналов — экспрессивной интонации, мимики,жеста, информации о классе соседних единиц и т. п. В дистинктивный механизмязыка включается также языковое значение. Смыслы нередко разграничиваются черезречевой или ситуа­тивный контекст. Мы различаем то значение слова стол,которое реализуется в каждом случае, опираясь либо на ту ситуацию, в которойоно было употреблено, либо на значение сопутствующего ему имени или глагола:ср. 1) деревянный стол, сесть за стол; 2) справочный стол, паспортныйстол, стол находок, обратиться к начальнику стола; 3) диетический стол,стол для больных яз­вой, соблюдать стол.

Равновероятностьвыбора, не снятость полисемии знака со­держанием контекста либо нарушает коммуникацию,либо соз­дает шутку, каламбур, игру слов.

Так,следующий отрывок из пьесы Маяковского «Баня» по­строен на том, что междусобеседниками постоянно происходит<189> нарушение взаимопонимания,вследствие невключенности дополнительного аппарата дифференциации:

Оптимистенко: В чем дело,гражданин?

Проситель. Я вас прошу, товарищсекретарь, увяжите, пожалуй­ста, увяжите.

Оптимистенко. Это можно. Увязатьи согласовать — это можно. Каждый вопрос можно увязать и согласовать.У вас есть отношение?

Проситель. Есть отношение...такое отношение, что прямо прохо­ду не дает.

Оптимистенко. Это как же, вопросвам проходу не дает?

Проситель. Да не вопрос, а ПашкаТигролапов.

Оптимистенко. Виноват, гражданин,как же можно Пашку увязать?

Проситель. Это верно, одному никакне можно увязать. Но вдвоем, втроем, ежели вы прикажете, так его исвяжут и увяжут. Я вас прошу, то­варищ, увяжите вы этогохулигана. Вся квартира от его стонет...

Оптимистенко. Тьфу! Чего же вы стакими мелочами в крупное государственное учреждение лезете? Обратитесь вмилицию… Вам чего граж­даночка?

Просительница. Согласовать,батюшка, согласовать.

Оптимистенко. Это можно — и согласоватьможно, и увязать. Каждый вопрос можно и увязать и согласовать.У вас есть заключение?

Просительница. Нет, батюшка,нельзя ему заключение давать. В милиции сказали, можно, говорят, его нанеделю заключить, а я чего, ба­тюшка, кушать буду? Он ведь из заключениявыйдет, он ведь опять меня побьет.

Оптимистенко. Виноват,гражданочка, вы же заявили, что вам согласовать треба. А чего же вы мнемужем голову морочите.

Просительница. Меня с мужем-то инадо, батюшка, согласовать, несогласно мы живем, нет, пьет он оченьвдумчиво. А тронуть его боимся, как он партейный.

Оптимистенко. Тьфу! Да я же вамговорю, не суйтесь с мелочами в крупное государственное учреждение.

Особенновелика роль семантического окружения в механиз­ме смыслоразличения знаков, указывающихна отношения между словами. Так, например, знак твор. п. указывает на разныетипы отношений внутри следующих сочетаний: писать карандашом, командоватьотрядом, закончить строительством, идти дорогой, идти шагом, облить водой,говорить намеками и т. д. Знак отно­шения может интерпретироватьсяпо-разному в зависимости от того, какие семантические типы единиц он связывает.Ср. русск.чтениекниги и чтениеученика; англ. the shooting of the lions и theshooting of the hunters. В этом случаепринято считать, что семан­тический класс единиц приобретает синтаксическуюрелевант­ность.

Такимобразом, в функционировании языка участвует, наряду с собственно семиотическиммеханизмом, еще и переменный, сколь­зящий аппарат дифференциации, создаваемыйсмысловым и ситуа­тивным контекстом. Этот аппарат компенсирует, выправляетсдвиги в отношениях между языковыми планами, порождающие недостаточностьзнаковой сигнализации (омофонию).<190>

ИЗЛИШНЯЯ СИГНАЛИЗАЦИЯ. ОТСУТСТВИЕ ПРЯМОЙСВЯЗИ МЕЖДУ
ЕДИНИЦАМИ ЯЗЫКОВЫХ ПЛАНОВ

Присутствиев языке незначимых, нефункциональных разли­чий формы и невыраженных различийсодержания побуждает предположить, что языковые планы не связаны (или не всегдасвязаны) между собой непосредственно. Можно думать, что связь между звучанием изначением осуществляется в языке ступенчато. На каждой ступени происходитизменение критерия релевантно­сти, или иначе — принципов отождествления единицязыка, в сто­рону их постепенного расширения, постепенного отрешения отразличий в форме, не несущих в тех или других условиях дистинктивной функции.Так, различия между русскими фонемами [г] и [ж], существенные с точки зрениясовременной фонологической системы, не влияют на значение таких корневыхморфем, каклуг и луж-ок, пирог и пирож-ок,берег-у и береж-ешь. Изменение ре­левантностифонологических критериев на морфологическом уров­не, частичное снятиефонологических оппозиций в составе конкрет­ных морфем исследуется вморфонологии, изучающей связи между фонологическим и морфемным уровнями языка.Но и морфемные различия оказываются не всегда существенными для пониманияследующей по величине единицы — словоформы. Так, в приводи­мом ниже ряду одно ито же грамматическое значение представлено разными морфемами (т. е. совершенноразными единицами выра­жения): сестр-ой, брат-ом, ча-ем.Различия в морфемном строении не мешают нам отождествлять такие слова, как иду— шел, англ. go — wen-t. Подобные формы называются супплетивными, так как онидополняют друг друга в парадигме, или, как теперь говорят, находятся вотношении дополнительного распределения. Наконец, различия в синтаксическойорганизации не всегда суще­ственны для понимания смысловой структурысловосочетаний и предложений. Присутствие разных падежных форм — винитель­ногои творительного — в сочетаниях вести бригаду, возглавлять трест — содной стороны, и руководить бригадой, управлять тре­стом — с другой, неотражается на смысловой структуре приве­денных словосочетаний, в которыхвыражено действие, направлен­ное на некоторый объект.

Можнопривести сходную серию примеров из английского языка. Фонематические различиямежду [f] и [v] снимаются в морфемахhalfиhalv-es. Морфематическое различие вgoodи bett-er, boy-sиox-en оказывается безразличным для понимания этихобразований. Разница в словесной структуре can и to be able 'мочь' может быть сброшенасо счетов, когда последнее стоит в форме будущего времени, общей для простогоглагола и глаголь­ного сочетания42.<191>

Такимобразом, на пути от плана выражения к плану содержа­ния, от фонемного яруса ксемемному выделяется ряд уровней, зна­менуемых изменением критериятождественности: то, что пред­ставляется разным на более низком уровне, можетоказаться функ­ционально одним и тем же на более высоком уровне. Многиедистинктивные черты постепенно нивелируются, «выходят из игры», перестаютвыполнять смыслоразличительную роль внутри кон­кретных единиц следующего повысоте уровня. Тождество озна­чаемого морфемы не обязательно предполагаетполное тождество фонематического состава означающего. Идентичность значенияслов не обязательно требует тождества входящих в него морфем (если считатьсупплетивные элементы разными морфемами). Тож­дество смысловой структурынекоторых словосочетаний и пред­ложений может быть установлено безотождествления их синтак­сического строения.

Применениена разных уровнях неодинаковых критериев идентификации и ведет, как уже отмечалосьвыше, к выделению в языке пар единиц, соответствующих одному сегменту текста.Ср. фонема и морфонема, морфема и сема (или морфа и морфема), слово илексема, сло­восочетание и синтаксема(или словосоче­тание и конфигурация).Эти единицы, тождествен­ные на одном уровне и нетождественные на другом,покрывают асимметрию в строении языковых планов, позволяя показать в описанииязыков нефункциональность некоторых различий в форме.

Необходимостьраздвоения всех значимых единиц языка про­диктована тем, что асимметрия в строенииязыковых планов, которая была раскрыта выше на примере минимальной значимойединицы (см. стр. 184—189), действительна не только по отношению к простомузнаку, но и применительно ко всем последующим, более сложным, образованиям.Несовпадение формы и функции пронизы­вает всю структуру языка, все его ярусы,все знаковые образова­ния. Устранение незначимых (и в этом смысле излишних,«пустых») различий в форме оказывается возможным благодаря тому, что формальноразличающиеся единицы встречаются, как правило, во взаимоисключающих позициях,или иначе — находятся в отно­шении дополнительного распределения. Такимобразом, обилие вариантов в языке нивелируется позицией, за которой закрепленкаждый из них. Понятия варьирования и позиции тесно между собоюсвязаны.<192>

ТЕНДЕНЦИЯ ГРУПП ЗНАКОВ К ИДИОМАТИЗАЦИИ.
МНОГОПЛАНОВОСТЬ ОЗНАЧАЕМЫХ

Сдвиги междуединицами содержания и выражения, особенно явственно заметные внутри слова,выправляются в случае гетерофонии тем, что каждый вариант соотнесен со строгоопределенным набором позиций. При омофонии смещения в строении языковых плановвыравниваются путем привлечения дополнительного ап­парата дифференциации.Немалую роль в уточнении знаковой сиг­нализации языка играет то свойство слова(и больших чем слово единиц), которое принято называть идиоматичностью. Подидиоматичностью подразумевается произвольность связи означаемого и означающего,конвенциональная закрепленность данного смысла за данной формой. Абсолютноидиоматичной (немотивированной) единицей языка может быть только простой знак.Но это свойство присуще, хотя и в разной степени, также и составным образова­ниям— слову, словосочетанию, предложению. Стремление к еди­ной знаковой функциихарактеризует в первую очередь слово как свободную единицу языка, нивелируя впроцессе его семанти­ческой эволюции отдельные значения входящих в него морфем.

Вернемся кприводившемуся уже ранее примеру (см. стр. 187). Наиболее широкораспространенным значением испанского уффикса -уn являетсязначение увеличительности (ср. hombrуn 'очень крупный мужчина', cucharуn'большая ложка'). Можно было бы подумать, что pelуn (отсуществительного pelo 'волосы') означает 'длинные или густые волосы,шевелюра'. Но никому из говорящих по-испански никогда не придет в головусвязать это значение со словом pelon. Когда суффикс -уn присоединяетсяк названиям частей тела, значение увеличительности в нем обычно осложняетсязначением принадлежности: суффикс -уn указывает не на сам предмет, ана его владельца, обладателя. Ср. barrigуn 'пузатый', cabezуn'головастый'. Согласно этой словообразова­тельной модели слово pelуnдолжно было бы означать 'волосатый', 'косматый', 'длинноволосый'. Но и на этотраз мы попали паль­цем в небо. Pelуn указывает не на наличие признака, а как раз наоборот— на его отсутствие. Это слово значит 'лысый, безволо­сый'. Тот, кто захочетпонимать смысл сообщения, не отступая от смысла знаковых сигналов, окажется вэтом случае жестоко обма­нутым. Но говорящие по-испански никогда не вводят другдруга в заблуждение, употребляя слово pelon, так как они знают, что егозначение, как и значение огромного множества других слов и сочетаний слов,идиоматично, т. е. в определенной степени неза­висимо от значений образующихего частей.

Рождение(или лучше сказать вызревание) в языке нового зна­ка осуществляется путемпостепенного уменьшения мотивированности  отношений между означаемым иозначающим, ведущего к установлению между ними прямой связи.<193>

Новые знакив языке, как известно, не создаются искусствен­но путем произвольногокомбинирования фонем в поисках еще не использованных сочетаний, а образуются изуже существующих знаков в ходе их постепенной эволюции в сторону опрущения, по­давленияпервоначальных значений и создания прямой знаковой связи между новымозначаемыми старым, уже ранее бытовавшим в языке, означающим. Например,употребляя сейчас слово соот­ветствовать, говорящие уже не думают о совместномответе, произнося слово благодаря, не имеют в виду чувства благодарно­сти,которое, в свою очередь, не ассоциируется более с дарением блага. Глаголсердиться не вызывает уже представлений о сердце, а сердце — осередине. Значения образующих слово единиц выра­жения оказались в положении«вне игры», ибо слово (или, точнее, его основа) становится единым, семантическинечленимым зна­ком.

Процессыопрощения развертываются очень медленно. В каж­дом состоянии языка присутствуетмного промежуточных об­разований, означающие которых еще не вполне утратилисвязь с более ранними значениями. Многим языковым знакам поэтому свойственнадвуплановость означаемого, в котором, наряду с прямым значением, присутствуетто, что принято называть «вну­тренней формой» данной единицы. Аналогичноесвойство, в целом чуждое искусственным системам передачи информации, можно от­частинаблюдать в тех кодах, которые пользуются иконическим или пиктографическимпринципом. Так, например, изображение бегущих детей в знаках ОРУДа означает'Осторожно! Рядом шко­ла'.

Многоплановостьозначаемого, внутренняя форма которого отражает иногда несколько ступеней семантическогоразвития, будучи непременным свойством всех естественных языков, яркопроявляется в художественной литературе, участвуя в создании эстетическойфункции, отсутствующей у искусственных, стабиль­ных систем сигнализации. Одиниз основных принципов создания художественного образа как раз и состоит вупотреблении слова со сдвигом в значении, в результате чего в нем одновременноприсут­ствуют два (или более) семантических слоя. Ср.:

Улыбнулись сонные березки,

Растрепали шелковые косы.

Шелестят зеленые сережки

И горят серебряные росы

(С. Есенин. С добрымутром!)

В этом четверостишии две трети слов употреблены в непрямом значении,семантически двуплановы. Такое использование сло­весных знаков, искусственноерасслоение их означаемых, ведет к созданию определенного художественногоэффекта: сквозь об<194>раз березки начинает просвечивать образ молодойдевушки. Так косвенным путем осуществляется сравнение.

Итак, однойиз специфических черт языка как естественной знаковой системы являетсятяготение его единиц к идиоматизации, постепенному опрощению, в процессекоторого возникает семантическая многоплановость знака.

Асимметрия знака, сдвиги в отношениях между формой и функ­цией, подчаспрепятствующие достижению коммуникации, имеют прямое отношение к формированиюэстетической функции языка. Неточность сигнализации, способность одного знакасоотноситься с разными денотатами широко используется для создания худо­жественногообраза.

*       *       *

Резюмируемсказанное в настоящем разделе. Способность язы­ка самопроизвольно развиваться,характер этого развития, его закономерности (такие, как постепенность языковойэволюции, известная автономность и разный темп развития языковых пла­нов,тенденция к опрощению, идиоматизации составных единиц или групп знаков,несовпадение «единиц развития» и «единиц функционирования» и др.) формируютнекоторые свойства языка как знаковой системы, неизбежные у естественныхязыков, но не­предполагаемые с необходимостью их семиотической природой. Этисвойства, наряду с той спецификой, которая вызвана особыми семиотическимизадачами и условиями функционирования языка в человеческом обществе,обеспечивают естественным языкам уни­кальное место среди прочих семиотических систем.К числу этих черт языка относятся прежде всего следующие его характеристи­ки:1) наличие переходных промежуточных образований, 2) не­обязательностьсоответствия формальной и функциональной структуры единицы языка, 3) отсутствиеоднозначной соотнесен­ности между типом означающего и типом означаемого, 4)неодно­родность выражения в языке одинаковых системных функций, 5)несоответствие в иерархической организации единиц плана выражения и единицплана содержания, 6) асимметрия в строении языковых планов, порождающаяизлишество и недостаточность языковой сигнализации, 7) несовпадение понятиялингвистичес­кого знака и функциональной единицы языковой системы, 8) на­личиепромежуточных уровней, опосредующих связь между язы­ковыми планами, 9)существование, наряду с постоянным, пере­менного механизма дифференциации,создаваемого смысловым и ситуативным контекстом, 10) частичная мотивированностьмно­гих языковых знаков, обусловливающая многоплановость озна­чаемого, наличиеу него так называемой «внутренней формы».

Некоторые изназванных черт спорадически обнаруживаются и в искусственных системах сигнализации,создавая неудобство в их применении и понимании. Например, в бое часов одинудар<195> обычно означает половину любого часа, а также один час пополуд­нии пополуночи. Следовательно, два раза в сутки часы бьют три раза подряд поодному удару. Для того чтобы правильно припи­сать каждому из этих ударовозначаемое, необходимо знать его «дистрибуцию», окружение, либо находящуюся внезнаковой си­стемы ситуацию. Таким образом, и в других знаковых системах можновстретиться с явлением омонимии, недостаточности сигнала для его понимания.Однако если перечисленные явления состав­ляют спорадические и редкие чертыискусственных кодов, то они представляют собой постоянные и неизбежные свойстваестест­венных языков. Присутствие в языке черт, не диктуемых его семио­тическойфункцией, требует применения в лингвистическом ана­лизе особых методов,излишних в изучении и описании искусст­венных систем сигнализации. Эти методы,не будучи общими у лингвистики с теорией прочих знаковых систем, тем не менеемогут быть охарактеризованы как структурные, базирующиеся на функ­циональном(то есть собственно семиотическом, знаковом) подходе к языку.

БИБЛИОГРАФИЯ

1.    Н. Д. Арутюнова.О значимых единицах языка. — В кн.: «Иссле­дования по общей теории грамматики».М., 1968.

2.    Н. Д. Арутюнова.Стратификационная модель языка. «Филол. науки», 1968, №1.

3.    С. Карцевский.Об асимметричном дуализме лингвистического знака. — В кн.: В. А. Звегинцев. Историяязыкознания XIX—XX ве­ков в очерках и извлечениях, ч. II.М., 1965.

4.    О. Лешка.Иерархия ярусов строя языка и их перекрывание. — В кн.: «Единицы разных уровнейграмматического строя языка и их взаимодей­ствие». М., 1969.

5.    А. Мартине.Основы общей лингвистики. — В сб.: «Новое в лингви­стике», вып. 3. М., 1963.

6.    В. Скаличка.О грамматике венгерского языка. — В кн.: «Пражский лингвистический кружок». М.,1967.

7.    В. Скаличка.Асимметричный дуализм языковых единиц. — Там же.

8.    Ф. де Соссюр.Курс общей лингвистики. М., 1933.

9.    С. Е. Âazell. On the problem of the morpheme. — RiL, v. II. Chicago,1966.

10.   С. Е. Âazell. The sememe. — Там же.

11.   R. Dikson.Linguistic science and logic. 's-Gravenhage, 1963.

12.   R. Godel.La question des signeszéro. «Cahiers F. de Saussure», 1953, ¹11.

13.   Ì. Hallidaу.Categories of the theory of grammar. «Word», 1961, v. 17, ¹3.

14.   Ch. Hockett.Problems of morphemic analysis. «Language»,1947, v. 23, ¹4.

15.   A. Juilland.Outline of the theory ofstructural relations. s-Graven­hage, 1961.

16.   J.Êuriłîwicz. Le mecanisme différenciateur de lalangue. «Cahiera F. de Saussure», 1963, ¹22.

17.   S. Lamb.The sememic approach to structural semantics. «American An­thropologist», 1964,v. 66, ¹ 3.

18.   S. Lamb.Outline of the stratificational grammar. Washington, 1966.

ГЛАВА ТРЕТЬЯЯЗЫК КАК ИСТОРИЧЕСКИ РАЗВИВАЮЩЕЕСЯ ЯВЛЕНИЕМЕСТО ВОПРОСА О ЯЗЫКОВЫХ ИЗМЕНЕНИЯХ В
СОВРЕМЕННОЙ ЛИНГВИСТИКЕ

Вспециальной лингвистической литературе уже было справед­ливо указано на то, что«вопрос об языковой изменчивости, пред­ставляющей постоянное качество языка,является вопросом о сущности языка» [28, 131]. Изучение языка как историческираз­вивающегося объекта и основных особенностей языковых измене­ний представляетпоэтому важную часть исследования форм суще­ствования языка и тесно смыкается сописанием его сущностных характеристик. Естественно в связи с этим, чтоподлинное пони­мание природы языка немыслимо вне постижения тех разнообраз­ныхтипов движения, которые в нем наблюдаются. Хотя в целом понятие кинематическихпроцессов в языке не может быть сведено к понятию языковой изменчивости,наиболее наглядно языковой динамизм выступает при рассмотрении  языка вовременной, исторической перспективе. Сравнивая две любые последовательныестадии в развитии одного и того же языка, мы обязательно обнару­жим те или иныерасхождения между ними. Изменчивость языка выступает всегда как его неоспоримоеи весьма очевидное свойст­во. Его природа, однако, далеко не так очевидна.

Вслед заСоссюром многие исследователи отмечали, что языко­вая изменчивость находит своеобъяснение не в том, как устроен язык, а в том, каково его назначение [124,204]. И, действительно, языки не могут не меняться прежде всего по той простойпричине, что в основе актов коммуникации, средством практического осу­ществлениякоторых и является язык, лежит отражение человеком окружающей его действительности,которая сама находится в пос­тоянном движении и развитии. Однако импульсыизменений исхо­дят не только от исторически изменяющейся среды, в которой функ­ционируеттот или иной язык. Процесс становления живого языка, его совершенствованияникогда в принципе не прекращается, за­вершаясь, собственно, только тогда,когда сам этот язык перестает<196> существовать. Но процесс созиданияязыка не исчерпывается от­ветной его перестройкой в связи с материальным итехническим прогрессом общества,— он предполагает также необходимость усо­вершенствованияязыковой техники и включает устранение проти­воречий, или даже дефектов,существующих в организации конк­ретных языков. Нельзя поэтому не признать, чтопо крайней мере часть изменений носит терапевтический характер [164, 21—23],возникая в силу внутренней необходимости перестройки языко­вого механизма.Частным случаем такой перестройки может явить­ся изменение, вызванноенесовершенством данной лингвистической системы или несовершенством отдельных еезвеньев. Наконец, ряд изменений можно связать непосредственно с воздействиемодного языка на другой. В общем виде возможно, следовательно, конста­тировать,что перестройка языка может, протекать под влиянием двух разных движущих сил,из которых одна связана с назначением языка и реализацией коммуникативных нуждобщества, а другая — с принципами организации языка, с его воплощенностью вопре­деленную субстанцию и его существованием в виде особой системы знаков.Язык проявляет вследствие этого двоякую зави­симостьсвоей эволюции — от среды, в которой он существует, с одной стороны, и еговнутреннего механизма и устройства, с дру­гой. С признанием этого обстоятельствасвязана и классификация основных причин изменений, предлагаемая ниже. Вэволюции лю­бого языка указанные факторы тесно переплетаются и взаимодей­ствуют.Исследование причин, направления и форм языковых пре­образований представляетпоэтому проблему большой сложности. Параллельно языковым изменениям,обусловленным воздействием внешней среды, выделяются изменения, необусловленные внешни­ми причинами, что позволяет говорить об относительнойсамостоя­тельности развития системы языка; с другой стороны, и развитие системыязыка осуществляется до известной степени независимо от некоторых частныхсдвигов и обособленно от них [37; 66].

Несмотря наразнообразие причин, вызывающих языковые из­менения, им всем присуща одна примечательнаяособенность. На­ряду с тенденцией к изменению языка и совершенствованию егосистемы здесь постоянно прослеживается мощная тенденция к сох­ранению языка всостоянии коммуникативной пригодности, кото­рая нередко сказывается впротиводействии начинающимся преоб­разованиям. Всем процессам перестройки вязыке обычно противо­стоят своеобразные процессы торможения, направленные на за­креплениеи консервацию имеющихся языковых средств и препят­ствующие наступлению резкихперемен. Отсюда особые темпы раз­вития языка, не одинаковые для разных участковего строя — фо­нетики, лексики, грамматики и т. п.; отсюда большая или меньшаяподверженность изменениям на разных уровнях (ср. наибольшую подвижностьфонетического строя, что заставляло нередко подчер­кивать его революционизирующуюроль в общей перестройке язы<198>ка; отсюда возможность обособленногоразвития разных сторон языкового знака (подробнее см. выше). Отсюда, наконец, испеци­фический характер динамической устойчивости языков, позволяю­щей призначительных изменениях в отдельных частях системы сохранять тем не менее ееобщее тождество самой себе в течение длительного времени.

Уже В. фонГумбольдт подчеркнул, что правильный подход к языку означает его понимание некак вещи (™rgwn), а как самой созидательной деятельности (™nљrgeia). Однако язык в каждый момент своего существованияпредставляет собой и дея­тельность, и исторический продукт этой деятельности. Вобъектах такого рода следует принимать во внимание два разных кинемати­ческихпроцесса — процесс генезиса объекта ипроцесс его функционирования [85,7—8]. Понятие исторического разви­тия языка неполно без воссозданиязакономерностей обоих этих процессов, ибо любое изменение начинается в речевойдеятельности. Изменчивость языка — и предпосылка, и результат речевой деятель­ности,и условие и следствие нормального функционирования язы­ка. Аналогично некоторымдругим сложным явлениям действитель­ности язык может быть охарактеризован какдиалектическое един­ство противоречий. Элементарные частицы являются одновремен­нои квантом, и волной. Язык представляет собой целостное един­ство устойчивого иподвижного, стабильного и меняющегося, ста­тики и динамики.

Указаннаядвойственность языка коренится прежде всего в при­чинах функциональногопорядка: она связана тесно с его ролью и положением в человеческом обществе. Содной стороны, чтобы удов­летворять новым потребностям, постоянно возникающим вчелове­ческом обществе, в связи с общим прогрессом науки, культуры и техники,язык должен не только воспроизводиться, но и, приспо­сабливаясь к новым потребностям,видоизменяться. Ни одна сторо­на языка не остается в конечном счете внеобновления и вне совер­шенствования. С другой стороны, все подобные наступающиесдвиги должны быть не только социально мотивированы и социально апро­бированы,но и социально ограничены. Интересыобщества требуют, чтобы никакие преобразования, происходящие в языке, ненарушали возможностей взаимопонимания между членами коллек­тива, принадлежащимик разным поколениям или социальным груп­пировкам. Преемственность поколений (ав неменьшей степени, по-видимому, и фактор социальных связей) выступает поэтомукак сила, препятствующая наступлению каких бы то ни было резких скачков ивнезапных кардинальных перемен. Языковые изменения совершаются, как правило,более или менее постепенно. Их распро­странение связано с определеннымивременными границами (ср. связанный с этим объективным свойством языковойизменчивости метод глоттохронологии, или лексико-статистический метод дати­ровкидоисторических дивергенций внутри праязыковых единств<199> cp.[18; 26; 31 с библиогр.]). «На каждом отдельном этапе языкового преемства, —писал Е. Д. Поливанов, — происходят лишь частичные, относительнонемногочисленные изменения», принципиальные же преобразования «мыслимы лишь каксумма из многих небольших сдвигов, накопившихся за несколько веков или дажетысячелетий, на протяжении которых каждый отдельный этап или каждый отдель­ныйслучай преемственной передачи языка (от поколения к поко­лению) привносилтолько неощутительные или мало ощутительные изменения языковой системы» [56,79]. Вместе с тем меняющиеся нужды общества постоянно диктуют создание новыхсредств, необ­ходимых для выражения новых понятий и идей, для эффективногообмена ими, для передачи возрастающего потока информации и ее хранения [29].Развитие языка протекает поэтому как борьба двух противоположных тенденций — засохранение и стабилизацию существующей системы языка, с одной стороны, и за ееадаптацию, преобразование, совершенствование, с другой. Объективное суще­ствованиедвух этих разнонаправленных тенденций ярко отражено в таком явлении, как варьирование (см. ниже)

Своеобразноесочетание и переплетение двух названных тенден­ций и те реальные формы, вкоторые выливается их взаимодействие в конкретном языке и в конкретнойисторической обстановке, обу­славливают не только пределы возможных изменений иих темпы (по­дробнее см. ниже), но и характер протекания изменений. Подчерки­ваяэти обстоятельства, А. Мартине пишет, что «язык изменяется под давлениемизменения нужд коммуникации в постоянном конф­ликте с экономией усилия, с однойстороны, и с традицией — с другой» [43, 451]. Итак, объяснение изменчивостиязыка связано с тем, что язык существует и развивается как целенаправленная функционирующая система.Язык изменяется, — подчеркивает Э. Косериу, — «чтобы продолжать функцио­нироватькак таковой» [33, 156]. Изменения надлежит рассма­тривать, таким образом, какпрямое следствие главной функции языка — служить средством коммуникации.Поскольку, однако, параллельно этой основной функции язык выполняет и другиезадачи (см. подробнее гл. «К проблеме сущности языка»), часть изме­нений можетбыть отнесена и за счет необходимости адекватного выполнения и других функций.Так, часть языковых средств под­вергается преобразованиям по чисто эстетическимили эмоциональ­ным причинам, т. е. потому, что они недостаточно выразительныили экспрессивны [158]. В то же время положение о том, что язык непре­рывноменяется и находится в состоянии изменения, следует пони­мать лишь в томсмысле, что он проявляет способность к неограни­ченному совершенствованию исозиданию, ноне в том, что он посто­янно перекраивается. Именно поэтому факторыперестройки в жизни языка нельзя гипертрофировать и переоценивать, и в общейхарактеристке языка каждая из названных черт — статика и дина­мика,устойчивость и подвижность, языковая изменчивость и язы<200>коваястабильность — должна получить свое адекватное отраже­ние. Так, именноотносительная устойчивость системы языка ока­зывается залогом создания любыхязыковых, в том числе литера­турных норм (см. гл. «Норма»). На этом основанавозможность коди­фикации языковых явлений. На стабильности языка базируется воз­можностьподдерживания и сохранения всевозможных традиций. Относительная стабильность,как мы уже отмечали выше, обеспечи­вает беспрепятственную передачу языка отодного поколения к другому. Напротив, подвижность языка и его способность изме­нятьсяразрешают языку выполнять все более и более сложные и разнообразные функции,способствуя совершенному отражению все более и более сложных явлений окружающейдействительности, и перестраиваться постепенно вместе с перестройкой тогообщест­ва, которое обслуживает язык. О том, какие прямые и опосредо­ванныекорреляции возникают при этом, наглядно свидетельствует, например, серия работ,посвященных развитию русского языка в советском обществе, т. е. запослереволюционный период [66а; 66б; 66в; 66г].

Объективноеналичие в языке этих противоположных свойств означает также, что обеособенности языка равно должны служить предметом лингвистических исследований ичто преимущественное внимание к одной из них в конкретных работах может бытьоправ­дано только определенными задачами и целью последних. Это отно­сится вполной мере и к исторической лингвистике. В специальной литературе сейчаснаметилась вполне отчетливая тенденция выде­лить учение о языковых изменениях всамостоятельную дисцип­лину [125, 3]. Не возражая по существу против попыткиобособить изучение данного комплекса проблем, мы не можем согласиться, однако,с тем, чтобы ограничить этой областью исследования всю диахроническую илиисторическую лингвистику. История языка не исчерпывается одними изменениями, исведение эволюции языка к постоянным преобразованиям достаточно односторонне.Соответ­ственно этому сфера диахронической лингвистики не может быть суженаанализом языковых изменений. Существуют веские осно­вания считать, что языковыеявления, сохраняющиеся продолжи­тельное время и резистентные по отношению ковсякого рода воздей­ствиям, могут интерпретироваться как наиболееефундаментальные и показательные для структуры данного языка [101, 91; 105].Таким образом, изучая язык в историческом плане, мы не можем оставить безответа вопрос о том, какие отдельные черты его строя (и почему именно они)характеризуются значительной устойчивостью. Кон­стантность языковых явлений ипричины этой константности свя­заны, по-видимому, и с проблемой лингвистическихуниверсалий.

О том, чтоистория языка не сводима к одним постоянным пере­менам, косвенносвидетельствуют и показания самих говорящих: у носителей языка, — замечает А.Мартине, — никогда не возни­кает на протяжении всей их жизни ощущения, чтоязык, на кото<201>ром они говорят и который они слышат от окружающих,перестает быть тождественным или идентичным самому себе [41, 529]. Обосно­ванияэтого интуитивного чувства коренятся, безусловно, в объек­тивнойдействительности, и можно полагать, что мера устойчиво­сти прямопропорциональна пределам возможного изменения язы­ка. Более того. Как языковаястабильность, так и языковая из­менчивость — это соотносительные свойства языка: одно осознается на фоне другого.

Трудноназвать другой круг проблем, литература по которому была бы столь же обширной,столь же фрагментарной и столь же противоречивой, как литература по вопросу обэволюции языков и языковых изменениях. Достаточно назвать в этой связи,например, публикации, посвященные фонетическим изменениям и фонетиче­скимзаконам [34, 587—592], или литературу, касающуюся рас­смотрения причин языковыхизменений [9; 37; 54; 66; 71; 126]. Об­суждение названных проблем составлялоизлюбленную тему ис­следований в XIX веке и на рубеже XIX и XXвеков. Постепенно, однако, в лингвистике, как и в других отраслях знания,проблемы генетические и исторические были вытеснены проблемами организа­ции объекта[163]. Анализ языка как исторически развивающегося объекта оказался отодвинутымна задний план и убеждение в том, что наука о языке должна обязательно носитьисторический харак­тер, разделявшееся едва ли не всеми крупнейшими языковедамипрошлого (ср. [6; 26, 1; 54; 132; 140]), сменилось новым пониманием предметаязыкознания и ее задач. Основной целью лингвистики было провозглашено изучениеязыка как системы. При этом, одна­ко, учитывали далеко не достаточно (во всякомслучае, на практике исследовательской работы), что язык по своей природе естьсисте­ма динамическая и что системой и структурой язык остается в лю­бой«хронии» [60, 38]. Сейчас как в отечественном, так и зарубежном языкознаниинаметилось оживление интереса к исторической тема­тике, и можно надеяться, чтопараллельно работам, посвященным описанию причин форм и типов лингвистическихизменений (ср. [42; 66; 99; 124; 125]) и уточнению задач диахронической лингвис­тики(ср. [33; 39; 135; 154; 156]), появятся обобщающие работы о языковой динамике иязыковой эволюции. Потребность в таких ис­следованиях чрезвычайно велика, иможно согласиться с Э. Хэмпом в том, что лингвистические изменения, не являясьболее единствен­но важной темой исследований в нашей науке, по-прежнему пред­ставляютсобой одну из наиболее актуальных и увлекательных проблем современногоязыкознания [113].

Не вдаваясьспециально в историю изучения рассматриваемых здесь проблем (эта тема уже былачастично освещена в работах Р. А Будагова, В. И. Абаева, Ф. М. Березина, деГроота и особенно В. А. Звегинцева [25—28]), можно отметить только, что такиесвой­ства языка, как подвижность и устойчивость, нередко гипостази­ровалисьодна в ущерб другой, что вело в конечном счете к непра<202>вильному пониманиюприроды языка И ее искажению. Так, рас­смотрение языка только как явлениятекучего, изменчивого, толь­ко в его истории и генезисе, лишало возможностиустановить неко­торые фундаментальные признаки организации языка. Эту сторонудела правильно подчеркивали, критикуя младограмматические концепции. Изучаяизолированные факты, представители этого направления не видели их органическойсвязи [20, 43], а взаимо­влияние и взаимодействие индивидуальных единицпрослежива­лось лишь в той мере, в какой они сами объединялись естественно втакие небольшие ряды, как, например, глагольные или именные парадигмы.Атомистические воззрения младограмматиков в зна­чительной степени препятствовали«осознанию важности языковой системы» [44, 143]. Как писал В. Брендаль,значение истории в жиз­ни языка было явно преувеличено, и это создавало«огромные и даже непреодолимые трудности теоретического порядка» [7, 40— 41].Однако обращение к поискам «постоянного, устойчивого, тож­дественного», провозглашенноеранними структуралистами (ср. [7, 41]), приведшее на практике к исследованиюсинхронных язы­ковых срезов, лишь отчасти разрешало указанные выше трудности,поскольку нередко синхрония отождествлялась со статикой. По­следнее же имелосвоим следствием опасности другого рода.

Структуралистысделали чрезвычайно много для обнаружения и описания системных связей, нопричинно-следственные связи оставались вне рамок их исследования. Как указываетР. Якобсон, в области истории языка Соссюр и его школа оставались по-преж­немуна младограмматических позициях: подчеркивая беспорядоч­ность звуковых законов,они недооценивали значение языкового коллектива и ту активную роль, которую ониграет в распростра­нении звуковых изменений и инноваций [130, 2; 139].Изменениям в диахронии приписывался частный и случайный характер, и, по мнениюСоссюра, изменения никогда не выстраиваются в систему [69, 99—101]. Аналогичныеконцепции существовали и в школе Л. Блумфилда. Настаивая на том, чтопредставление о языке как об устойчивой структуре лексических и грамматическихнавыков — это иллюзия, ибо язык находится в беспрестанном движении, Л. Блумфилдполагал одновременно, что причины подобного дви­жения от нас скрыты. «Ни одномуисследователю,— писал он,— еще не удалось установить связь между звуковымизменением и ка­ким-либо предшествующим ему явлением: причины звуковых из­мененийнеизвестны» [4, 420; 34, 590 и сл.]. Но проблема языковой изменчивости не можетбыть разрешена при таком нигилистичес­ком отношении к проблеме каузальности(подробнее см. ниже).

С другойстороны, чрезмерное увлечение статикой при описании синхронных систем приводилок известной жесткости, ригористич­ности анализа и нередко выливалось встатичность описания. Стра­тификация сосуществующих явлений, данная бездолжного учета «слабых» и «сильных» позиций в системе, без разграниченияпро<203>филирующих и маргинальных моделей, без дифференциации арха­измови неологизмов, без внимания к продуктивности и непродук­тивности форм и т. п.,то есть без установления всего того, что харак­теризует развитие языка,—подобная стратификация исключала также правильную оценку перспективныхвозможностей языка.

Основываясьна высказанных выше соображениях, мы и пола­гаем, что в настоящее время целесообразновернуться еще раз к об­суждению вопросов, касающихся сочетания в развитии языкачерт статики и динамики и, в частности, связанных с изучением соотно­шениястатики и синхронии, с одной стороны, и диахронии и динамики, с другой [32] стем, чтобы прежде всего сделать над­лежащие выводы из того факта, что диахрония не только ди­намична, но и стабильна, а синхрония, напротив, не толькостатична, но и динамична [35].Неотъемлемой проблемой диахронической лингвистики, направленной на изучениеязыка как исторически развивающегося явления, стано­вится поэтому, во-первых,проблема устойчивости, стабильности языка во времени [92, 104] и распознаваниеее причин. Соответст­венно этому, исследование языковых изменений может бытьприз­нано, но только одной из областей — хотя и весьма существен­ной —исторической лингвистики.

Можно такжеподчеркнуть, с другой стороны, что новое пони­мание задач диахронической лингвистикиозначает, как это формулирует Э. А. Макаев, «вскрытие и показ взаимозависи­мостии соотносительности всех элементов языковой системы на любом этапе развитияязыка, включая их праязыковое состояние» [39, 145]. В этом смысле существеннуюпомощь исторической линг­вистике может оказать синхронный анализ. Так,например, он ока­зывается незаменимым в том случае, когда нам необходимосделать выводы диахронического порядка на основании такого фактичес­кого материала,когда невозможно его сравнение с другим текстом и когда мы по объективнымпричинам не можем прибегнуть ни к ареальной лингвистике, ник лингвистическойгеографии, ни к глотто­хронологии [36, 400]. Таким образом, применениесинхронного анализа в диахронии позволит по-новому поставить и решить такиедиахронические задачи, как задачи реконструкции, в частности, внутреннейреконструкции.

Использованиепринципов синхронного анализа в диахронии позволяет поставить в новом ракурсе ивопрос о языковых изменени­ях. Это касается в первую очередь понимания местаизменений в раз­вивающейся, то есть динамической системе (см. ниже, стр.211—217). Это относится также к вопросу о том, может ли система языка кактаковая выступать в виде движущей силы в развитии языка (см. подробнее, стр.250—254). Это касается, наконец, направления язы­ковых изменений и характера ихпротекания. «Языковые измене­ния как процесс, — указывает А. Мартине, — могутбыть полностью осмыслены только при синхроническом рассмотрениидинамики<204> языка» [43, 451]. Последнее заставляет признать важность иакту­альность самой проблемы языковогодинамизма и осо­бенностей его проявления в таком свойстве системы языка,как ва­риантность составляющих ее единиц.

Всякоеизменение, по мнению ряда ученых, относится перво­начально к языковой синхронии[4, 344; 92, 102; 124]. Это положе­ние следует понимать в том смысле, чтонаступлению или сверше­нию изменения предшествует период сосуществования водном и том же речевом коллективе нескольких разновидностей форм. Р. Якобсонуказывает в этой связи на существование старой и но­вой разновидности, Л.Блумфилд — на наличие форм, разных по своей частотности или социальнойконнотации и т. п. Представите­ли Пражского лингвистического кружка указывают втой же связи на существование в каждой системе ядерных, центральных и пери­ферийныхэлементов, и на возможность их взаимодействия и пере­мещения. Источникомизменений могут, поэтому являться сложные перекрестные воздействия разныхсубкодов, органически сплетаю­щихся в одно подвижное гибкое целое. В качествеисходного мо­мента в развитии языка может быть названа, следовательно, его неоднородность в функциональном(стилистическом), со­циальном и географическом планах. Все эти факторы иполучают по возможности свое описание в последующем изложении.

Мы ужеуказывали выше, что вопрос о языковых изменениях рассматривался в историиязыкознания в самых разных пла­нах. По-видимому, целесообразно в этой связивыделить из всего этого комплекса проблем ключевые или узловые вопросы, нуждаю­щиесяв первоочередном и самостоятельном освещении в пределах общего языкознания.Подобный расчлененный подход к проблеме был предложен, в частности, Э. Косериу,который подчеркнул, что, изучая языковые изменения, «необходимо различать триследую­щие проблемы,… которые часто смешиваются: а) логическую проб­лемуизменения (почему изменяются языки, то есть почему они не являютсянеизменными); б) общую проблему изменения, которая… является не «причинной»,а «условной» проблемой (в каких усло­виях обычно происходят изменения вязыке?); в) историческую про­блему определенных изменений» [33, 182].Известным пробелом в этом перечне является, по нашему мнению, отсутствиевопроса о причинах языковых изменений, который, как подчеркивал еще Е. Д.Поливанов, составляет «целую самостоятельную область или дисциплину внутринауки о языке или общего языкознания» [56, 75]. Особо можно было бы выделить ивопрос о формах и типах язы­ковых изменений и их классификации (ср. [54; 71;125]). С учетом этих дополнений и проводится изложение материала в настоящейглаве.

Поскольку напервый из поставленных Э. Косериу вопросов мы уже пытались ответить в настоящемвведении, мы переходим теперь к характеристике форм движения, наблюдаемых вразвитии<205> языка, с тем, чтобы уточнить само понятие языковойизменчивости. После краткого описания механизма языковых изменений мы пере­ходимк анализу конкретных причин различных языковых измене­ний и прослеживаемнаиболее типичные виды преобразований. Наконец, в заключение намирассматривается вопрос об общем направлении эволюции языков и темпахпреобразований линг­вистических систем.

О ФОРМАХ ДВИЖЕНИЯ В ЯЗЫКЕ И ОПРЕДЕЛЕНИИПОНЯТИЯ
ЯЗЫКОВЫХ ИЗМЕНЕНИЙ

Бытие языкакак объекта, нестатического по своей природе, наблюдается не только прирассмотрении языка в сугубо истори­ческой перспективе, но и при анализепроцессов, характеризую­щих речевую деятельность. В отличие от искусственныхсеми­отических систем, которые в процессе своего функционирования не только неменяются, но и не могут изменяться (ср. систему правил регулирования уличногодвижения, азбуку Морзе, сиг­нализацию флажками и т. п.), естественные языкиразвиваются и изменяются именно в ходе своего применения, по мере исполь­зованияв актах речи. Уже давно обратили внимание на то, что акт речи — это не толькопроцесс выбора, распознавания и ор­ганизации каких-то готовых моделей, ноодновременно и про­цесс творчества. Воспроизведение существующего в языке явля­етсяв сущности лишь частичным копированием по готовым об­разцам. Оно не представляетсобой механического дублирования, и лингвистические расхождения (отклонения отединиц, принима­емых за эталон) наблюдаются даже в речи одного и того же чело­века[43; 45; 98; 149]. Нельзя поэтому не согласиться с тем, что любое изменениеначинается в речи и затрагивает первоначаль­но ту непосредственную данность, скоторой имеет дело каждый носитель языка,— синхронную языковую систему. Какуказыва­ет Н. Д. Андреев, «не всякое изменение в системе речи приводит ксдвигам в структуре языка, но любому сдвигу в структуре язы­ка обязательнопредшествует изменение в системе речи» [1, 24].

Нетождественностьреализации языковых единиц в речи и различная их продуктивность и дистрибуцияне означают вме­сте с тем, что изменения происходят внутри синхронной системыязыка. Если выстроить факты языка в том их виде, в каком они существуют дляносителя данного языка, то есть на одной пло­скости, синхронно, изменения кактакового обнаружить не уда­ется. Из этого факта известная часть языковедов,находящихся под непосредственным влиянием Ф. де Соссюра, делала непра­вильныйвывод, что синхронная система статична и как таковая не развивается. Иначеговоря, отсутствие изменений приравнива<206>ли отсутствию развития. Еще в1928 г. Луи Ельмслев, например, продолжал считать, что понятия развития исистемы языка не­совместимы [121, 54]. Подобное представление о языке противо­речило,однако, фактическим наблюдениям, с одной стороны, и традициям лучших описанийязыков, в которых современность рассматривалась с учетом реликтов прошлого иростков буду­щего.

В двух тесномежду собой связанных лингвистических шко­лах вынашивалось поэтому принципиальноиное понимание эво­люции языков и роли отдельных стадий в ее протекании. Эталиния, идущая еще от Бодуэна де Куртенэ и поддержанная в оте­чественномязыкознании такими видными лингвистами, как Л. В. Щерба, Г. О. Винокур, Е. Д.Поливанов и другие, нашла также параллельное развитие и отражение средипредставителей Праж­ского лингвистического кружка. Заслуга осознаниясвоеобразной «подвижности» синхронии и признание языкового динамизма в любомсостоянии языка принадлежат прежде всего двум назван­ным школам. Свойзначительный вклад в понимание языка как системы динамической внесли и первыефонологи, в том числе и А. Мартине. В трудах перечисленных выше ученых иособенно в конкретных исследованиях Н. С. Трубецкого и Р. Якобсона бы­лоубедительно продемонстрировано, что язык никогда не теряет свойства динамики ичто поэтому о совпадении понятия статики и синхронии тоже говорить неприходится (см. подробнее [10, 50—52; 35, 119—120]).

Эта точказрения, означавшая признание черт динамики в любом состоянии языка и имевшаясвоим следствием большее внимание к тенденциям развития даже в пределахотдельных син­хронных срезов (ср. [9; 17; 20; 47; 94]), получила в настоящеевремя едва ли не всеобщее одобрение. Однако значение самого факта «подвижности»синхронии еще не было оценено надлежа­щим образом в том смысле, что разныеформы движения в языке, разные формы языкового динамизма, еще не получили диффе­ренцированногоописания1.

Всовременной науке, — справедливо отмечает С. К. Шау­мян, — широко укоренилосьмнение, будто бы изучение про­цессовв языке относится только к области истории; между тем они характерны для любогосостояния языка, синхронии и диахронии [82, 14—17]. Следует поэтомуположительно оценить попытки создать модели языка, воспроизводящие синтез егоэле­ментов в процессе речи, то есть динамические модели, мыслящиеся каксвоеобразное порождающее устройство, аналогичное живому языку. Можно такжеполагать, что в лингвистике в настоящее<207> время открываются новыевозможности более глубокого анализа развития языков путем изучения какпроцессов генезиса языко­вых явлений, так и процессов порождения языковыхединиц с помощью единообразных методов исследования [23, 55; 49, 9— 12]. Так,например, можно ожидать, что вероятностный метод и метод трансформационныйпомогут пролить свет на сущность пе­реходов от одного состояния языка к другомуи даже исчислить подобные переходы [75; 76, 78]. Продолжая логически мысль С.К. Шаумяна, следовало бы, однако, поставить прежде всего вопрос о том, а какиеименно процессы характеризуют развитие языка и одинаковы ли формы движения вразных состояниях языка. Иначе говоря, представляется весьма своевременным сфор­мулироватьвопрос о сущности процессов, наблюдаемых в раз­витии языка, в следующем виде:идентичны ли формы движения, характерные для синхронного функционированияязыка, тем, ко­торые характерны для диахронической эволюции языка? На этотвопрос следует, по всей видимости, ответить отрицательно. В са­мом общем видездесь можно указать на два различных кинема­тических процесса. Один из них,относящийся к функциониро­ванию языка, охватывает все движения, оставляющиеисходную структуру [т. е. схему связей между элементами системы] без изменений.Другой, напротив, включает те движения, которые приводят структуру к новому виду.Такой тип движения харак­терен для эволюции языка и генезиса отдельных его форм[85]. Движения первого рода могут быть обозначены термином «варь­ирование»,движения, или процессы, второго рода — термином «изменения». Варьированиеэлементов, встречающееся на всех уров­нях языка, создает условия непрерывной ипостепенной эволю­ции языков при сохранении их общей целостности и единства,ср. [24]; изменение знаменует завершение этого процесса в дан­ном участкеязыкового строя. Понятие языкового динамизма включает, таким образом, две серии процессов, в связи с чем нельзяпровести знака равенства между языковым динамизмом и языковой изменчивостью.

Под языковым изменением следуетпонимать процесс нарушения тождества единицы самой себе и результат такогонарушения тождества. Языковое изменение есть понятие диахроническое, ибо дляего обнаружения и констатации мы дол­жны сопоставить два разных временныхсреза. Формула измене­ния — «А > Б» — есть одновременно признание двухразных со­стояний, из которых одно предшествует другому. «Категория „изме­нение“,— пишет в данной связи советский философ Б. А. Грушин, — по-видимому, являетсясамой абстрактной, самой общей категорией, которая отражает процессы развитияобъективного мира. В ней под­черкивается лишь самое общее, самое очевидное,бросающееся в гла­за, присущее всякому процессу развития: наличие различий водном и том же элементе системы (или в самой системе), взятом (взятой)в<208> двух различных по времени точках» [53, 104]. Последнее указаниеособенно существенно, ибо языковые расхождения могут наблюдать­ся не только присравнении текстов, разных по времени их создания. В принципе можно говоритьтакже о различиях, встречающихся в географическом или социальном планах, чтопозволяет отличать модификации во времени и модификации между разными частямиодного речевого коллектива, имея в виду территориальное, функциональное илисоциальное расслоение языка [43, 450—451]. Тем не менее, не все указанные типымодификаций можно считать изме­нениями в собственном смысле слова. Мы относимэтот термин лишь к расхождениям во времени,то есть полагаем, что он служит для обозначения нетождеств между явлениями,обнаруживающими зависимость во временнум следовании и связанными отношениями преемственности и замещения. Все другиемодифи­кации одной и той же единицы мы и обозначаем термином «варьи­рование».При таком понимании термина «изменение» последнее следует отличать от инноваций, или новообразований, в со­держаниикоторых главное — момент появленияновой еди­ницы или элемента, а не момент превращенияодного явле­ния в другое.

Итак,процессы изменения — это процессы замещения в широ­ком смысле этого слова[125], начиная от вытеснения одной едини­цы другой и кончая постепеннымвидоизменением материального функционального или семантического тождестваединицы. Процес­сы же варьирования — это процессы сосуществования и конкурен­циигетерохронных или гетерогенных образований, объединяе­мых по какому-либосходному признаку, чаще всего по сходству денотативного значениярассматриваемых единиц [64]. В качестве вариантов могут рассматриваться такжеобразования, выполняю­щие в языке одну и ту же функцию и различающиеся междусобой по их распределению в социальном или географическом простран­стве данногоязыка, или по их частотности и продуктивности. В ка­честве особыхразновидностей изменения необходимо исследовать также процессы переинтеграции, которые могут, вообщеговоря, выделяться и в отдельный класс модификаций формы; пе­реинтеграцияпредставляет собой нарушение одних ассоциативных связей и возникновение других,не сопровождаемое изменением материального тождества единицы в целом, но лишьперераспре­делением ее составных частей (ср. процессы морфологическогопереразложения формы).

Варьированиеи переинтеграция и новообразования подготав­ливают изменение, но в отличие от изменения,для которого харак­терны отношения замещения, в первых трех случаях никаких за­мен,собственно, не происходит. В случае изменения наличие одной единицы исключаетодновременное существование другой; форму­ла «А > Б» означает, что А кончилосвое существование, и на его месте появилось некое Б. В случаях переинтеграциии варьирова<209>ния устанавливаются принципиально иные отношения: А и Б со­существуют.

Механизмязыкового изменения тесно связан с процессами варьи­рования: так, фонетическоеизменение представляет собой, по мне­нию Л. Блумфилда, с исторической точкизрения «постепенное предпочтение, оказываемое одним недистинктивным вариантом вущерб другим» [4, 399]. В иных терминах, но во многом аналогич­но описывалпротекание изменения и Бодуэн. Историческое раз­витие польской флексиипредставляется, например, в его изложе­нии как медленный процесс колебанияформ, в течение которого одни формы постепенно берут перевес над другими [5, 1,23—24].

Языковыеизменения служили предметом специальных исследо­ваний уже издавна, процессы жеварьирования были вовлечены в круг лингвистической проблематики лишьсравнительно недавно (интересный обзор мнений с библиографией по темесодержится в работах Н. Н. Семенюк [64]; см. также [431 и [124]). Не остав­ляет,однако, сомнений, что и эта форма проявления языкового динамизма, во многом определяющаяконкретные пути эволюции языка, тоже должна получить надлежащее освещение. Какмы уже указывали выше, это связано в первую очередь именно с тем об­стоятельством,что ключ к изучению природы языковых измене­ний лежит в синхронии: «иначальная, и конечная точка изме­нения в течение некоторого временисосуществуют» [93, 276] (см. также [163]).

В наиболеечеткой форме мысль о многообразии и разнообразии задач современной науки вобласти познания языка как динами­ческого объекта, проявляющего чертыдинамической устойчивости, выразил Делл Хаймз. В настоящее время, —подчеркивает этот американский лингвист, — одинаково важно проведение синхрон­ногоанализа динамики явления и варьирования, как источника изменений, и диахроническогоанализа «статики» того, что истори­чески устойчиво,— параллельно исследованиюсинхронно инва­риантного и диахронически изменчивого [127, 451].

Итак, языкможет быть определен как исторически развиваю­щееся явление, как объект,который никогда не бывает и не может быть абсолютно устойчивым, какдинамическая система, находя­щаяся в каждый данный момент своего существованияв состоянии относительного равновесия. Многие общие закономерности егофункционирования и развития могут быть поэтому объяснены самим фактом его бытияв виде сложнодинамической системы. Об­ратимся к их краткойхарактеристике.<210>

О НЕКОТОРЫХ ОСОБЕННОСТЯХ РАЗВИТИЯ ЯЗЫКА ВСВЕТЕ ЕГО
ОПРЕДЕЛЕНИЯ КАК СЛОЖНОДИНАМИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ

Системысложного динамизма представляют собой новый тип объектов научного исследования,специфичных именно для совре­менной науки [52, 99]. Как известнаянеразработанность общих принципов системного подхода, так и гораздо большаятрудность применения понятия системы по отношению к развивающимся объ­ектамсравнительно с объектами статическими [53, 36] приводят к тому, что работы, в которыхсовершается попытка охарактеризо­вать особенности сложнодинамических систем,пока немногочис­ленны. Можно с полным основанием утверждать, что исследова­нияэтого рода находятся в настоящее время в своей начальной стадии. Тем не менеепредставляется небесполезным указать уже сейчас на ряд закономерностей вразвитии языка, которые могут быть объяснены за счет его принадлежности кразряду сложноди­намических систем и которые тесно связаны с общими свойствамивсех объектов названного класса.

Необходимосразу же отметить, что существуют и такие особен­ности развития динамическойсистемы языка, которые связаны с собственно лингвистическими свойствами даннойсистемы, т. е. продиктованы сугубо специфическими принципами данной системы вее отличии от других динамических систем. Таковы так называе­мые языковые антиномии, в процессе разрешениякото­рых и происходит саморазвитие языка. Как правильно указывает М. В. Панов идругие исследователи этой школы, «целесообразно эти противоречия выделить средидругих диалектических противо­речий» [63а, 24 и сл.]. К подобным антиномиямотносятся антиномия говорящего и слушающего, кода и текста, узуса ипотенциальных возможностей языковой системы, антиномия, обусловленная асим­метричностьюязыкового знака и, наконец, антиномия двух функ­ций языка: чисто информационнойи экспрессивной. Поскольку характер этих антиномий уже разбирался детально вспециальной литературе, а также служил предметом исследования, частичноосвещенным и в пределах настоящего издания мы больше на разбо­ре этихпротиворечий и способах их преодоления останавливаться не будем, обратившись квопросу об отражении и преломлении в развитии языка общих свойствсложнодинамических систем.

Динамическаясистема представляет собой, по словам У. Эшби, «нечто такое, что можетизменяться с течением времени» [90, 36]. Параллельно главному свойству этихсистем — их нетождествен­ности во времени — подчеркивается и другое ихкачество, их слож­ность. Последняя проявляется как в составленности системы избольшого количества разнородных элементов и ступенчатом, иерар­хическомсоотношении между ними, так и в общей целостности сис­темы, существующейвопреки факту ее составленности из подвиж<211>ных и меняющихся элементови позволяющей данной системе проявлять качества, несвойственные ее элементам поотдельности. Сис­темы сложного динамизма — это прежде всего объекты, изобилу­ющие,или, по выражению У. Эшби, перенасыщенные внутренними и внешними связями.Понятия сложности и динамизма в рассмат­риваемых системах органически слиты,так что любой объект наз­ванного класса может быть в конечном итогеохарактеризован как «соподчиненная сложная взаимосвязь частей, дающая в своихпро­тиворечивых тенденциях, в своем непрерывном движении выс­шее единство — развивающуюся организацию»[84, 9—10] (подчеркнуто нами. — Е. К.). Эти атрибуты сложнодинамическихсистем отражаются на принципах их устрой­ства и конкретной организации: междуэлементами системы уста­навливаются такие связи, которые отвечают способностисистем к устойчивости, активной адаптации, известному саморегулирова­нию,согласованию функций и структуры системы с той субстан­цией, в которой она реализуетсяи т. д. и т.п. (подробнее обо всех атрибутах сложнодинамических систем см. вработах И. Б. Новика, У. Эшби, Н. Винера [13; 52; 92]).

Из всех этихсвойств, находящих в языке своеобразное отраже­ние, наиболее важными для пониманияего развития являются, по-видимому, следующие:

1. Особыйхарактер взаимодействия со средой.

2. Особыйхарактер взаимодействия между составными частями системы.

3.Относительная автономность отдельных звеньев системы в процессе ее общегопреобразования.

4.Существование «скрытых параметров», недоступных прямому наблюдению.

5.Относительная независимость внутренней структуры системы от ее вещественногосубстрата.

Попытаемсяхотя бы кратко охарактеризовать эти свойства и продемонстрировать, в какихконкретных лингвистических явле­ниях они находят свое выражение.

Итак, первая особенность развития языка касаетсяхарактера его взаимодействия со средой. Как и любая другая слож­но-динамическаясистема, язык не просто формируется средой, но вступает с ней в многосторонниеи разнообразные отношения. Язык не отражает пассивно всех воздействийокружающей среды, но от­носится к ним избирательно. Это согласуется с темобстоятельством, что язык и не может, не теряя своей качественной специфики,непо­средственно реагировать на абсолютно все изменения в том фрагмен­те среды,в котором он существует. В противном случае некоторые внешние воздействия моглибы вести не к развитию системы, а к ее разрушению (так, например, языкомусваиваются далеко не все инновации). Язык не реагирует, например, непосредственнона целый ряд изменений в экономическом или социально-политичес<212>комустройстве того общества, которое он обслуживает. На это указывал еще Ф.Энгельс, который в письме к Й. Блоху подчер­кивал, что вряд ли кому-нибудьпридет в голову связывать так называемые германские передвижения согласных сэкономичес­кими условиями жизни носителей этих языков [89]. С другой сто­роны,такие факторы в развитии общества, как изменение контин­гента носителей данногоязыка, или контактирование народов, или распространение просвещения и многиедругие факторы, подробно описываемые ниже, находят обычно отражение в историиязыка и служат конкретными причинами наблюдающихся в нем изменений. Наиболеенепосредственно отражается в языке материальный и культурный прогресс обществав расширении средств номинации. Таким образом, разные ситуации в среде нахо­дятв языке разное отражение.

Мы ужеописывали выше переплетение в каждом состоянии язы­ка черт подвижности иустойчивости. Не возвращаясь к этому воп­росу еще раз, подчеркнем только, чтоустойчивость языка в его соотношениях со средой осуществляется во многом черезпосред­ство изменчивости его вещественногосуб­страта, т. е. из-за способности языка к варьированию и егоизбыточности.

В то жевремя в результате таких взаимокоррелируемых отно­шений языка со средойвырабатывается именно динамичес­каяустойчивость системы. В связи с нею языку свой­ственно, например, возложитьвыполнение части функций с одной подсистемы на другую, если в силу каких-либоизменений исконная подсистема подверглась перестройке. Языки проявляют способ­ностьвыразить новые понятия с помощью старых средств или их перегруппировки, иливозможность скомпенсировать исчезнове­ние одной единицы за счет появлениядругой и т. п.

Общимсвойством сложнодинамических систем является и то, что они всегда стремятся ксостоянию относительного равновесия [90, 388]. Им присуща вследствие этогонекая активность, но ак­тивность адаптивная, т. е. удерживающая перемены вдопустимых пределах и направленная на приспособление системы к среде, нонедопускающая вместе с тем ее разрушения. Отсюда известное са­морегулированиесистемы.

С этойособенностью тесно связана и втораяособенность в развитии языка, которую можно охарактеризовать как динами­ческоевзаимодействие отдельных составных частей системы. Сущ­ность этой особенностизаключается в том, что хотя язык в целом сохраняет свою составленность извполне определенных обязатель­ных частей, или компонентов, — фонетики, лексики,грамматики и т. п., — конкретное соотношение этих частей и характер зави­симостимежду ними на протяжении истории языка не остается не­изменным.Функционирование и развитие языка всегда достига­ется за счет согласованного взаимодействия<213>между отдельными частями, системы — уровнями, или ее подсис­темами, и языковымиединицами, а также за счет распределения функций между ними [48, 99]. Характертакого согласования тоже меняется.

Используяпонятие внутренней солидарности, выдвинутое пред­ставителями Пражского лингвистическогокружка (см. [10, 87]) и использованное в дальнейшем и за его пределами, вчастности, Э. Косериу [33, 232], можно было бы подчеркнуть, что развитие языкаозначает в первую очередь развитие той сети связей, кото­рые наблюдаются междукомпонентами, образующими единое «солидарное», или «ансамблевое», целое.

Вспециальной литературе уже были описаны многие конкрет­ные примеры техкорреляций, которые наблюдаются в истории языка между изменениями вфонетической, грамматической и лексической подсистемами и которые выражаютзависимости перестройки одного уровня от сдвигов на другом; существованиемежуровневых диахронических связей поэтому сомнения, по-видимому, не вызывает(ср. [17; 37; 59; 79; 94; 129; 165]). Вместе с тем характер подобных корреляцийоценивается по-раз­ному [9; 27, 187; 66]. Но несмотря на то, что в освещенииэтих воп­росов еще немало невыясненного и спорного, вряд ли можно воз­ражать впринципе против тезиса, сформулированного В. Н. Топо­ровым, о том, что языковаясистема — это «совокупность элемен­тов, организованных таким образом, чтоизменение, исключение или введение нового элемента закономерно отражается наосталь­ных элементах» [73, 9—10]. Следует признать в то же время, чтоправильное истолкование этого тезиса возможно только в том слу­чае, если непроводить знака равенства между элементамисистемы (конструктами) и реальными частями системы, т. е. теми непосредственными данностями, которыепредставлены в языке в форме различных звуков, их последова­тельностей,отдельных слов и т. п. С пониманием этого обстоятель­ства тесно сопряжено и понимание третьей особенности развитияязыков как сложнодинамических систем — извест­ной независимости общейперестройки языка от тех частных сдви­гов, которые происходят именно с теми реальнымиданностями, о которых мы говорили выше.

Изменение единицы языка, как определенного элемента(или члена) системы, часто не совпадающей с актуально выделенной частью потокаречи (или, соответственно, материальной последо­вательностью, обнаруженной вреальном письменном тексте), не может не отразиться на строении языка или настроении отдель­ных его звеньев. Утверждать обратное — значило бы опровергатьсамый тезис о языке как определенным образом организованной системе, где всевзаимосвязано [167, 34]. Изменение члена системы в любой области языкаотзывается на всей системе [33, 234; 130, 5—8]. С другой стороны, изменения,охватывающие языковые дан<214>ности и имеющие частный характер, т. е. некасающиеся, строго говоря, элементов системы, ведут обычно лишь кперераспределению этих данностей внутри ограниченной области явлений, и системыкак таковой не затрагивают. Язык, таким образом, характеризуется способностьюпо-разному реагировать на разные типы изменений и на перестройку,осуществляемую внутри разных участков его строения.

«В системесложного динамизма, — подчеркивает И. Б. Новик, — изменение некоторой части элементов..,трансформируясь по слож­ным путям, постепенно угаснет, не нарушив качественнойспецифики всей системы в целом» [52, 106]. В силу указанного свой­ствапоследствия казалось бы одинаковых процессов в разных кон­кретных языках тожемогут являться различными. Приведем толь­ко один пример, иллюстрирующий разнуюроль заимствований с точки зрения их последующего влияния на фонологическую под­системуязыка. Фонема /ф/ появилась в русском языке под влия­нием заимствований изгреческого, но она естественно включилась в складывающуюся здесь системуоппозиций по глухости и звонко­сти и стала обязательным членом этой системы; вязыке навахо бы­ло достаточно заимствования всего нескольких английских слов,чтобы аранжировка фонем в начальной позиции претерпела здесь существенныеизменения [126]; существование в современном не­мецком языке фонемы /з/ связанос единичными заимствованиями из французского, но сама фонема не входит всистему кардиналь­ных фонем данного языка; аналогично во многом и положениефонемы /с/ в современном английском языке, выступающей толь­ко в словах французскогопроисхождения и на правах перифе­рийной фонемы; с другой стороны, известно, чтоприток француз­ских слов в этот язык способствовал радикальной перестройке ак­центологическойсистемы данного языка.

Визбирательном отношении к разным изменениям язык прояв­ляет также следующуюважную зависимость: чем от большего ко­личества элементов зависит устойчивостьсистемы, тем меньшим является возмущающее воздействие на всю систему изменениекаждого отдельного элемента [52, 105—106]. Эта закономерностьсложно-динамаческих систем может помочь объяснить, почему, например,преобразование одной-единственной оппозиции в фонологии име­ет неизмеримо болеесерьезные последствия для всего языка в целом, чем, скажем, десятки постоянносовершающихся семантических сдвигов: система в фонологии держится насравнительно небольшом числе отношений и единиц; семантическая система,напротив, строит­ся на большем количестве единиц и характеризуется огромным ко­личествомразнородных связей.

В связи сописанными свойствами языка некоторые исследова­тели справедливо указывают нато, что общий системный принцип организации языка не исключает известнойнезависимости системы в целом от перестройки внутри частных ее подсистем ивполне опре<215>деленной автономности последних [37; 38; 66]. Этоозначает, что и развитие их может происходить по своим собственным внутреннимзаконам, т. е. в той или иной мере обособленно друг от друга [129; 165].

Лингвист-историкдолжен, конечно, стремиться увидеть са­мый минимальный и незначительный сдвиг sub specie systematis, т. е. как отражениечего-то более общего и целостного [156, 7]. Как демонстрирует, однако, нафактическом материале Й. Хамм, по­добные обобщения не должны являться чересчурпоспешными и по той причине, что в принципе не всегда возможны или обязательны[80, 22 и сл.].

Выше мы ужеговорили о том, что одни и те же процессы изме­нения приводят в конкретныхязыках к разным последствиям (ил­люстрацией может служить здесь, например,история перегласовок в германских языках). Это обусловливается тем, чтопротекание изменения происходит в разных условиях, специфические особен­ностикоторых мы часто не в силах восстановить. Признание этого факта тесно связано счетвертой особенностью языко­вогоразвития, относящейся к наличию скрытых и невыявленных причин языковогоизменения. Уже само существование так назы­ваемых спонтанных или спорадическихизменений, которые в тра­диционном языкознании правильно противопоставлялисьобус­ловленным изменениям и сдвигам, заставляет предположить, что в развитииязыка наличествуют некие скрытые параметры, не толь­ко вызывающие те или иныеизменения, но и меняющие характер протекания и направление начинающихсясдвигов.

В общемплане можно констатировать, что мера устойчивости языков и, напротив, степеньих изменчивости, определяются чис­лом классов воздействий среды, которые даннаясистема способна воспринять и отразить, и числом классов тех внутренних факто­ров,которые могут служить движущими силами преобразований. Последовательного и темболее исчерпывающего перечисления этих классов в языкознании еще не существует.Настоящая работа и ставит своей целью осветить хотя бы наиболее существенные изэтих причин и дать их классификацию (см. ниже). Осо­бую проблему в выявлениискрытых параметров представляет, на наш взгляд, вопрос о совокупном одновременном действии различных факторов и характере ихпереплетения. На рассмотрении этих проблем мы и остановимся ниже.

Пятой важной особенностью языкового развития, какотражающего процесс становления сложнодинамической сис­темы, является известнаянезависимость структуры языка от того вещественного субстрата, в который онавоплощается. Это свойство языковой системы можно объяснить тем обстоятельством,что одна и та же структура (или структура, оказывающаяся в определен­номприближении аналогичной) может реализоваться с помощью множества разныхвещественных субстратов. Иначе говоря, струк<216>тура языка оказывается способнойоставаться инвариантной по отношению к тем элементам, которые ее выражают икоторые сами могут испытывать в это время довольно значительные изменения.

Описываяразвитие языкового знака, указывают обычно, что оно заключается в сдвигеотношений между означаемым и означа­ющим (см. подробнее выше, гл. «Знаковаяприрода языка», раздел «Специфика языкового знака»). Но система языка слагаетсяне только из знаков, но и фигур, тожене остающихся на протяжении истории языка неизменными. Меняется число фи­гур,меняется их материальный облик. Меняется, наконец, и сис­темная значимостьуказанных единиц. Явления этого рода изуча­ются в диахронической фонологии,результаты которой позволяют обобщить описанные здесь факты в виде особогоправила. Его мож­но было бы сформулировать в виде правила о необязательности прямых корреляций между измене­ниемматериального облика конкретной единицы и изменением ее положения в системеданного языка, или, что то же, о необязательности корре­ляций междуматериальными и системными (структурными) сдви­гами в языке. Так, передвижениясогласных в германских языках, столь радикально изменившие конкретный обликгерманского кон­сонантизма по сравнению с индоевропейским, не означали вместе стем изменений в структурной конфигурации согласных, ибо прин­цип дистантностимежду тремя рядами согласных не был нарушен. Аналогичные явления были описаны ифонологами Пражской шко­лы [10, 85]. Не случайно поэтому, что новаяинтерпретация язы­ковых изменений оказалась связанной более с выяснением систем­ногостатуса изменений, чем с прослеживанием материального преобразования единиц,столь характерным для младограмматиков. К рассмотрению этого аспекта проблемымы еще вернемся.

Мыохарактеризовали здесь некоторые особенности развития языка, обусловленные егопринадлежностью к классу сложнодинамических систем. Описание свойств языка,связанных с его сис­темным характером не в диахронии, а в синхронии, — предметот­дельного исследования.

РОЛЬ ВНУТРЕННИХ И ВНЕШНИХ ФАКТОРОВ ЯЗЫКОВОГОРАЗВИТИЯ
И ВОПРОС ОБ ИХ КЛАССИФИКАЦИИ

Серьезнымнедостатком многих работ по исторической лингвис­тике, — пишет К. Тогебю, —была попытка объяснить эволюцию языка как результат действия какого-либо одногофактора [162, 277]. Против стремления обязательно связать разные изменения с одной-единственнойуниверсальной причиной возражали и другие языковеды — Э. Косериу [33, 268], М.И. Стеблин-Каменский [71, 75]. Но с такой точкой зрения согласны не вселингвисты. Если<217> оставить в стороне тех ученых, которые полагают, чтопроблема каузальности вообще не имеет права на рассмотрение в пределах нашейнауки, или тех, кто считает, что «вопрос о причинах языко­вых изменений неявляется существенным для науки о языке» [83, 29], можно отметить, что мненияпо данному вопросу представлены тремя различными точками зрения.

Первая изних заключается в том, что все изменения в язы­ке обусловленыэкстралингвистическими причинами [3, 106], в первую очередь условиямисуществования того общества, в ко­тором бытует язык [140, 96; 154, 17].Критикуя младограмматиков за то, что они пытались обнаружить причины преобразованийв инди­видуальной психологии говорящего, А. Соммерфельт прямо ука­зывает, чтовсе разнообразные факторы изменений имеют в конеч­ном счете социальный характер[154, 41]. Иногда подобная прямолинейная концепция модифицируется в том смысле,что ее сторонники, признавая возможность выявления ряда внутрен­них причинэволюции, полагают вместе с тем, что даже за этими внутренними причинами стоятэксгралингвистические фак­торы. Нередко решающая роль в возникновении ираспростра­нении языковых преобразований приписывается и такому фактору, какпотребности коммуникативного характера [9].

Втораякрайняя точка зрения защищается теми, кто считает, что в любых изменениях языкавсе вызывается исключительно внут­ренними причинами [96, 18]. Разновидностьюданной концепции являются также теории, согласно которым все экстралингвисти­ческиеимпульсы, хотя они, быть может, и имеют место, не должны рассматриваться впределах лингвистики. «Как только мы остав­ляем язык sensustricto и апеллируем к внеязыковым факторам, — пишет,например, Ю. Курилович, — мы теряем четкие границы поля лингвистическогоисследования» [36, 404]. Близкие по духу идеи развивает и А. Мартине, которыйутверждает, что «только внутренняя причинность может интересовать лингвиста»[41]. Пред­ставляется, что обе точки зрения достаточно ограниченны.

Исходя изтезиса о двусторонней зависимости эволюции языка от факторов внешних ивнутренних, мы хотим подчеркнуть тем самым, что современная постановка проблемызаключается не в том, чтобы изучать одни причины в ущерб другим, а в том, чтобыобъективно показать, в чем именно может проявиться действие тех и других и ихконкретное переплетение. Хотя в советском языкознании и было высказано мнение отом, что поло­жение о «плюрализме причин» по своему существу якобы эклек­тично[9, 35], следует, по-видимому, принять во внимание, что имен­но оно согласуетсяболее всего с истинным положением вещей и результатами многочисленныхконкретных исследований (см., на­пример, [66; 124; 136; 143; 154]).

Изопределения языка как системы динамической логически вытекает, что часть еевнутренних «неполадок» должна быть устра<218>нена под давлением самойсистемы — приведением элементов к большей упорядоченности, охватом единымрегулирующим принци­пом большего количества единиц, выдерживанием принципа сох­ранениядистантности между членами оппозиций и т. п. Напротив, из определения языка каксистемы открытой, т. е. взаимодейству­ющей со средой, следует, что описание ееи не может быть полным вне учета конкретных форм этого взаимодействия [107,75—76]. Подчеркивая многосторонние зависимости языка от целого комп­лексапричин, А. Мейе указывал, например, что лингвистические измененияпредопределяются по крайней мере тремя группами причин, или факторов: 1)структурой данного языка, т. е. здесь его устройством; 2) психологическими,физическими, простран­ственными, социальными и прочими условиями егосуществования; 3) теми частными влияниями других языков, которые в данное времяи данном месте испытывает изучаемый язык [140]. Нетрудно заме­тить, однако, чтои группа причин, названная во втором пункте, далеко не однородна и нуждается вдетализации и уточнении. В общем плане можно было бы вместе с тем отметить, чтофакторы первой группы — это факторы внутренние, интралингвистические, и ихспецифика определяется в равной мере и той звуковой субстан­цией, в которуювоплощен данный язык, и той сеткой связей, кото­рая существует между егоэлементами (структурой языка) и, нако­нец, объединением элементов и связей вособое целостное единство (систему). Естественно в связи с этим, что мы говоримо системно обусловленных изменениях лишь как о части внутренних преоб­разованийв языке. Факторы, перечисленные А. Мейе во втором пункте его классификации,обычно причисляются к факторам экстралингвистическим. Наконец, причины,выделенные им в третью группу, — это своеобразные полулингвистические причины:то, какой именно язык влияет на язык изучаемый и каково соотно­сительноесоциальное положение двух языков, является фактором экстралингвистическим,социально-экономическим или даже поли­тическим; но то, какие именно формыпринимает языковое контак­тирование, зависит непосредственно от самихсоприкасающихся языков, и в этом смысле воздействие одной лингвистической систе­мына другую можно рассматривать как внутрилингвистический процесс. Во всякомслучае особая роль этих факторов в общей со­вокупности причин измененийнесомненна (подробнее см. ниже, стр. 250—254).

Несколькослов следует сказать также о разграничении двух понятий, которые нередкосмешиваются, — о разграничении причинязыковых изменений и их характера, ихфункциональ­ного статуса. Так, вне зависимости от того, что послужило непос­редственнойпричиной языкового изменения, факт его проникно­вения в систему языка илиширокое его распространение в языке имеют социальный характер. С этой лишьточки зрения можно признать, что «и внутренние закономерности развития языка вко<219>нечном счете социальны» [6, 35; ср. 127, 450—451]. Из этого, одна­ко,не следует, что все изменения вызываются социальными при­чинами. Аналогичноезамечание необходимо сделать и по поводу неоднозначности термина «системноеизменение». С одной стороны, подобная квалификация может означать, что причинойизменения явилась сама система данного языка; с другой, — что по своемухарактеру это изменение включается в серию однотипных, серий­ных, регулярныхизменений, так что все эти изменения вместе об­разуют известное упорядоченноеединство. Лучше два этих различ­ных определения по возможности разграничивать(см. подробнее ниже). Системные изменения в первом смысле мы рассмат­риваемтолько как часть внутренних, т. е. обусловленных внутрен­ней имманентнойсущностью языка.

Всоответствии с высказанными выше теоретическими соображе­ниями все языковыеизменения в целом, точнее, их причины, могут быть разбиты на две основныекатегории — внешние и внутренние [66]. Практически не всегда бывает легкоотнести ту или иную при­чину к одной из указанных категорий, так как при болеетщательном исследовании может оказаться, что причиной данного языковогоизменения является целая цепь следующих друг за другом причин одного порядка,или, напротив, сложное переплетение многих причин разного порядка. Однако вбольшинстве случаев непосредственная основная причина выступает более или менееотчетливо. Эта причина и создает импульс, под влиянием которого и происходитязыковое изменение. Если причина не может быть усмотрена в самом языковоммеханизме и лежит за пределами его сферы, она мо­жет, соответственно, квалифицироватьсякак внешняя. В фин­ском языке, например, прилагательные стали согласовываться ссуществительными в роде и числе. Причиной данного явле­ния послужило вероятнеевсего влияние окружающих индоевро­пейских языков, где подобное явление выраженодовольно ярко. Наоборот, изменение группы согласных k?t и ct в новогреческом языкевызвано внутренней причиной — неудобопроизносимостью первой группы согласных ит. п.

К внешним причинам мы относим всю совокупность необычайно разнообразныхимпульсов, идущих из окружающей язык среды и связанных прежде всего сособенностями исторического развития общества, переселениями и миграциями,объединением и распадом речевых коллективов, изменением форм общения,прогрессом куль­туры и техники и т.п. К причинам внутреннего порядка принад­лежатразличные импульсы, возникающие в связи с целенаправ­ленной тенденцией кусовершенствованию существующей системы языка (ср. например, тенденцию ксозданию симметричной систе­мы фонем, рассматриваемую специально ниже); квнутренним причинам мы относим также разнообразные тенденции, направлен­ные наприспособление языкового механизма к физиологическим особенностям человеческогоорганизма, тенденции, обусловленные<220> необходимостью улучшения самогоязыкового механизма, тенден­ции, вызванные необходимостью сохранения языка всостоянии коммуникативной пригодности и т. п. Действие указанных тенден­ций ибудет описано нами на фактическом материале в следующих разделах.

ВНЕШНИЕ ПРИЧИНЫ ЯЗЫКОВЫХ ИЗМЕНЕНИй.

Составляячасть системы более сложного порядка, ни один язык мира не развивается подстеклянным колпаком. Внешняя среда непрерывно на него воздействует и оставляетдовольно ощутимые следы в самых различных его сферах.

Давно былоподмечено, что при контактировании двух языков один из языков может усвоить некоторыеартикуляционные осо­бенности другого языка, оказывающего на него влияние. Типич­нымпримером может служить возникновение церебральных со­гласных в индийскихязыках, поскольку церебральные широко распространены в современных дравидскихязыках и не могут быть объяснены как результаты исторической эволюции соответ­ствующихнецеребральных согласных индоиранского или индоев­ропейского языка-основы,предполагают, что они возникли под влиянием субстратных дравидских языков.

В северныхдиалектах азербайджанского языка отмечено на­личие фарингализованных гласных къ,чъ, уъ, ыъ, а также смычногортанных кь, цI, чI, къ, mI, пI, возникших под влияниемибе­рийско-кавказских языков.

Наличиеабруптивов отмечено также в восточных анатолийских говорах турецкого языка.

В такназываемых узбекских иранизированных говорах ис­чезло под влиянием иранскихязыков такое типичное для тюрк­ских языков явление, как гармония гласных.

Субстратноевлияние иногда может распространяться на зна­чительные территории, захватывая несколькоязыков. Так, на­пример, для фонетической системы болгарского, румынского иалбанского языков характерно наличие редуцированного гласного, который вболгарском языке обозначается через ъ, в румынском через ă и валбанском через ё.

Любопытноотметить, что тенденция к превращению а в u в первом слогепрослеживается одновременно в татарском, чуваш­ском и марийском языках. Вмарийском языке а первого слога превратилось в о, в чувашском вразных диалектах в о или у, а в татарском языке а первогослога превратилось в лабиализо­ванное а.

Каждый, комуприходилось слышать произношение так назы­ваемых финских шведов, не мог не заметить,что оно гораздо более похоже на произношение финнов, чем на произношениешведов<221>, проживающих в Швеции. Не менее значительны различия в про­изношениифиннов, проживающих на территории Финляндии, и ингерманландцев, проживающих вЛенинградской области и частично в Карельской АССР. Произношение последнихближе к русскому, поскольку длительное пребывание среди рус­ских не могло несказаться на их произношении. Если сравнить произношение коми-зырян,проживающих в бассейне реки Вычегды, с произношением коми-пермяков, то нельзяне заметить, что произношение коми-пермяков почти не имеет специфическогоакцента и больше похоже на русское.

Рассматриваяпроизношение мексиканского варианта испан­ского языка, Гонсалес Морено [108,181] отмечает фразовую интонацию (напевность — especiede canto): «Когда слышишь, как индеец-майа говорит на своёмродном языке, и сравниваешь с тем, как юкатанец говорит по-испански,поражаешься сходству фразовой интонации».

Влияниедругих языков может отразиться также и на характере ударения. Смена характераударения в латышском языке, которое некогда было разноместным, но позднеепередвинулось на первый слог, обязано, по всей видимости, влиянию языкаугро-финского народа ливов. Ливы в древние времена занимали значительную частьтерритории современной Латвии. Многие диалектологи отме­чают, что в русских говорахтак называемого Заонежья исконно русское разноместное ударение перемещается напервый слог. При объяснении этого явления нельзя не учитывать, что носителиэтих говоров по происхождению являются обрусевшими каре­лами.

Влияниевнешней среды может вызывать заметные сдвиги и в грамматическом строе языков. Вобласти падежной системы оно может появляться в изменении количества падежей,или соста­ва падежной системы, в особенностях значений падежей, моделях ихпостроения, особенностях их исторического развития и т. д.

Якутскийязык отличается от других современных тюркских языков многопадежностью. В товремя как абсолютное большин­ство современных тюркских языков имеет обычношесть паде­жей — именительный, родительный, дательный, винительный, местный иисходный, якутский язык имеет девять падежей — именительный, винительный,дательно-местный, частный, или партитив, отложительный, совместный, наречный,сравнительный и творительный. Многопадежность якутского языка можно было бысчитать результатом развития этого языка по внутренним за­конам, если бы небыло никаких других данных, свидетельству­ющих о наличии каких-то внешнихпричин, в результате дей­ствия которых якутская система падежей приняла особыйвид, значительно уклоняющийся от общетюркского типа.

Дело в том,что некоторые специфические особенности якут­ской падежной системы имеют параллелив падежной системе<222> эвенкийского и эвенского языков, принадлежащих вязыках тун­гусо-маньчжурской группы.

В якутскомязыке нет специальной формы родительного паде­жа; нет этого падежа и вокружающих якутский язык эвенском и эвенкийском языках. Можно предполагать, чтородительный падеж в якутском языке не успел развиться, так как в тюркскихязыках первоначально его не было. При этом влияние тунгусо-маньчжурских языков,по-видимому, оказало задерживающее влияние.

Дательный падежв якутском языке одновременно имеет зна­чение местного. Ср. оскуола?а 'в школу'и 'в школе'. То же самое наблюдается в эвенкийском и эвенском языках. Ср.эвенк. Пуртас бутаду бисин 'твой нож находился в сумке', но Аннадуунталва эмэврэн 'принесла Анне унты'2. Партитив в якутском языкеимеет суффикс -ta, например, чэй-дэис 'выпей чаю', ат-та аралын 'дайте коня (любого)'3.

Но что моглотолкнуть якутский язык именно на такой путь развития? Опять-таки возможное влияниетунгусских языков. В эвенкийском языке существует так называемый винительныйнеопределенный падеж, который помимо артиклевой функции обла­дает такжеспособностью употребляться в тех случаях, когда пред­мет, на который направленодействие, представляет собой часть целого, например, Муе унгкурэн 'Водыналила'; Букэл оллоё 'Дай рыбы'. Влияние тунгусо-маньчжурских языковмогло на­править превращение древнетюркского аблатива в партитив.

Сохранениетв. п. на -nan также, по-видимому, обязано влия­нию тунгусо-маньчжурскихязыков, поскольку он имеется в эвен­кийском и эвенском языках, ср. эвенк. пуртат'ножом' отпурта 'нож', эвен. herkar?i'ножом' от herkar 'нож'.

Наличие вякутском языке совместного падежа типа о?олуун 'сребенком', киhи-лиин 'с человеком' также легко объяснимо, посколькусовместный падеж имеется в эвенкийском и эвенском языках, ср. эвенк, бээ-нун'с человеком', эвен. хер-кар-нюн 'с ножом'.

Существующийв якутском языке сравнительный падеж также находит аналогии втунгусо-маньчжурских языках. Отложительный  падеж в эвенкийском и эвенском,характеризую­щийся суффиксом -дук, может употребляться в роли якутскогосравнительного падежа, ср. эвенк. Би гиркидукис сагдытмар бисим 'Ястарше твоего товарища'.<223>

В результатеиноязычного влияния может изменяться также семантика падежей. Любопытный материалв этом отношении дают некоторые нижне-вычегодские говоры. Употребление роди­тельногопартитивного в этих говорах встречается значительно реже, чем в русскомлитературном языке, например, В лесу ни­какие грибы нет, ср.соответственно коми-зырян. Вцрын некутшцм тшак абу.

В языках,расположенных на смежных соприкасающихся тер­риториях, наблюдается иногда одинаковаянаправленность в из­менении форм падежей. Так, например, уже в древнеболгарскомязыке принадлежность предмета могла выражаться в родительном и дательномпадежах. Затем дательный падеж, особенно датель­ный приглагольный, всё чаще ичаще стал выражаться аналити­ческой конструкцией с предлогом на.Поскольку дательный падеж мог вообще заменять родительный, то конструкция спредлогом на позднее совершенно вытеснила родительный падеж, ср. совр.болг. цел и задачи на историческата грамматика 'цель и задачиисторической грамматики'.

Всовременном румынском языке формы дательного и роди­тельного падежей такжесовпадают, ср. domn 'господин', domn 'господина' или 'господину',casa 'дом', case 'дома' или 'дому'. Исторически форма domnвосходит к латинской форме дательного падежа ед. ч. domino, а форма case— к латинской форме дат. пад. ед. ч. casae.

Совпадениеформ родительного и дательного падежей наблю­дается также и в албанском языке,например, mali 'горы' и 'горе' shoku 'товарища'и 'товарищу'4.

Под влияниемсинтетической формы местного падежа в коми-зырянском языке в некоторыхнижне-вычегодских говорах, близко прилегающих к территории Коми АССР,образовались любопыт­ные беспредложные конструкции типа Ухте живет'живет в Ухте'.

Иноязычноевлияние, по всей видимости, может замедлить или приостановить идущий процесс распадападежной системы. Во многих современных индоевропейских языках древняя си­стемасинтетических падежей исчезла. Отношения между словами стали выражатьсяаналитическим путем при помощи предлогов. Подверглась разрушению системадревних падежей, унаследован­ных от индоевропейского праязыка и в армянскомязыке. Однако здесь она не разрушилась полностью, и армянский язык не сталаналитическим. Аналогичное явление наблюдалось также в исто­рии осетинскогоязыка и некоторых языков Индии, в которых, несмотря на разрушение старыхпадежных окончаний, образова­лась новая система синтетических падежей. Можносказать, что<224> полному разрушению старой падежной системы в армянскоми осетинском языках препятствовали окружающие их горские языки Кавказа с ихдовольно развитыми падежными системами.

Что касаетсянекоторых арийских языков Индии, то там могло сказаться влияние дравидскихязыков, в которых не наблюдалось разрушения падежной системы.

В историиязыков отмечены случаи возникновения в результате иноязычного влияния такогоявления, как определенный артикль. Так, например, в чувашском языкепритяжательный суффикс 3 л. ед. ч. -е иногда приобретает значение артикля; ср.чув. кимě 'лодка', но кимми 'лодка (определенная)'. Другимтюркским языкам это явление не свойственно. В данном случае можно предполагатьвлияние марийского языка, в котором притяжатель­ный суффикс 3 л. ед. ч. такжеможет иметь артиклевые функции, ср., например, jer 'озеро'(неопределенное)', но jer-ze 'озеро (определенное)'.

Наиболееустойчивой по отношению к иноязычным влияниям оказывается система местоимений.Однако система так называемых притяжательных суффиксов, функциональносоответствующих притяжательным местоимением, может видоизменяться под влия­ниемдругих языков. Так, например, в эстонском языке в резуль­тате влиянияиндоевропейских языков система притяжательных суффиксов исчезла, и, наоборот, вновогреческом диалекте «понтика» под влиянием турецкого языка она возникла.

Во всехтюркских языках притяжательные суффиксы распо­лагаются после суффиксамножественного числа, ср. тат. Идел яр-лар-ы 'берега Волги', тур. Тьrkiyeşeher-ler-i 'города Турции'. Однако в чувашском языке существуетиной порядок расположе­ния притяжательных суффиксов. Притяжательные суффиксы вэтом языке предшествуют суффиксу множественного числа, на­пример, капиталсěршыв-ě-сен-че 'в странах капитала'. В данном случае сказалосьвлияние марийского языка, в котором наблю­дается тот же порядок расположенияпритяжательных суффиксов, например, Республикын ончыл етг-же-шамыч'передовые люди республики'.

Широкоизвестны случаи заимствования из других языков словообразовательных суффиксовприлагательных. В литературе отмечены случаи заимствования суффиксов. Так,например, ма­рийский язык заимствовал из чувашского языка суффикс сравни­тельнойстепени -рак (чув. -pax), ср. мар. сай 'хороший', сай-рак 'лучше',неле 'тяжелый', нелырак 'тяжелее', ср. чув. ăшă'теп­лый', ăшăрах 'теплее', тат. матур 'красивый', матуррак'кра­сивее'5.

Заимствованиеузбекского суффикса сравнительной степени -roqнаблюдается в северных таджикских говорах. Исследователь<225> этихговоров В. С. Расторгуева, однако отмечает, что этот узбек­ский суффиксупотребляется преимущественно в сочетании с тад­жикским суффиксом сравнительнойже степени -tar, ср. teztarroq, tezroqtar 'быстрее'6.

Системачислительных в различных языках также подвержена иноязычному влиянию, хотя числительныеобычно принято счи­тать одним из наиболее устойчивых элементов лексики.Известно например, что названия числительных «семь», «сто» и «тысяча» вфинно-угорских языках представляют заимствования из индо­европейских языков.Название числительного «сто» в ненецком языке 'юр' представляет, по всейвидимости, заимствование из какого-то древнетюркского языка, ср. чув. śqr'сто'.

Числительноеsută 'сто' в румынском языке представляетзаимствование из славянских языков. Сербохорватское и болгар­ское названиетысячи (сербо-хорв. хиляда, болг. хиляда) представ­ляетзаимствование из греческого языка.

Числительные80 и 90 в латинском языке звучали как octoginta и nonaginta (букв. 'восемь десятков' и 'девять десятков'). Во французском языкеони образуются по совершенно другой модели. Числительное 80 образовано по схеме4 x 20 quatre vingt, а 90 — по схеме 4 х 20 +10 quatre vingt dix.Вероятнее всего эти модели возникли под влиянием кельтских языков, ср. совр.ирл. ceithre fichid 'восемьдесят' (букв.'четыре двадцатки'), deich is ceithre fichid 'девяносто' (букв. 'десять и четыре двад­цатки'),брет. pevar ugent 'восемьдесят' (букв.'четыре двад­цатки'), dek ha pevar ugent 'девяносто' (букв. 'десять и четыре двадцатки').

Румынскиечислительные от 11 до 19 содержат характерный элемент spre 'на' излатинского super 'над', например, unsprezece'одиннадцать', doisprezece 'двенадцать', treisprezece'три­надцать', patrusprezece 'четырнадцать' и т. д. Вышеуказанные числительныеобразованы по славянской модели, ср. русск. одиннадцать, т. е. 'один надесять', и т. д.

В настоящеевремя в коми-зырянском и особенно в коми-пер­мяцком языках наблюдаетсяразрушение собственной исконной системы числительных. Усиливается частотностьупотребления числительных, заимствованных из русского языка.

Глагольнаясистема языка также подвержена различным ино­язычным влияниям. Иноязычное влияние,например, способно преобразовать систему личных глагольных окончаний. Так, вязы­ке тюрко-язычной народности саларов, проживающих на террито­рии Китая,отсутствует спряжение по лицам и числам: здесь не­сомненно сказалось влияниекитайского языка, в котором глагол также лишен этих характеристик; ранее всаларском языке эти<226> формы были. В фольклоре все еще сохраняютсярудименты аф­фиксальных форм лица и числа7. Аналогичное влияниеоказал китайский язык и на маньчжурский. В маньчжурском спряжение по лицам ичислам также отсутствует. Отсутствие этого явления в других тунгусо-маньчжурскихязыках заставляет предполагать, что это явление вторичное, возникшее подвлиянием китайского языка.

Образованиесистемы глагольных времен также может во мно­гом зависеть от внешних влияний8.

В результатевзаимодействия марийского языка с пермскими языками в марийском языке образоваласьсистема прошедших времен, типологически тождественная системе времен в пермскихязыках. Особенности этой системы состоят в следующем: 1) она включает четырепрошедших времени: первое прошедшее, второе прошедшее, или перфект,плюсквамперфект и прошедшее длитель­ное, 2) перфект не имеет вспомогательногоглагола «быть» и по­мимо чисто перфектного значения может иметь модальноезначение неочевидности действия, 3) в прошедшем длительном вспомога­тельныйглагол фактически превращен в частицу, возникшую на основе обобщенной формы 3л. ед. ч. первого прошедшего времени вспомогательного глагола «быть», ср.ком-зыр. босъта вцлi 'я брал', босьтан, вцлi 'тыбрал', босьтц вцлi 'он брал' и т. д., мар. налам ыле 'ябрал', налат ыле 'ты брал', налеш ыле 'он брал'.

Формынастоящего определенного и прошедшего определенного 1 изъявительного наклоненияс вспомогательным глаголом xoraftan 'лежать, спать', имеющие распространение в рядекрайних северных таджикских говоров, являются кальками соответствую­щихузбекских форм, включающих в свой состав глагол ётмок 'лежать', ср.чустек. nafiљta-xotaљ < naviљta xorafta ast 'он пи­шет (сейчас в данныймомент)'; узб. ˇ?иб-ётиб-ман 'читаю(сейчас, в данный момент)'. Формы настоящего определенного времени 1 и прошедшегоопределенного времени 1 изъявительного наклоне­ния с вспомогательными глаголом istodan,наиболее употреби­тельные в говорах таджикоязычных селений Узбекистана и север­ныхрайонов Таджикской ССР, поражают абсолютным сходством своей конструкции ссоответствующими узбекскими формами, включающими в свой состав вспомогательныйглагол турмо?'стоять'.

Французскиеконструкции типа il me I'а dit 'он мне этоска­зал', где местоименные показатели прямого и косвенного объек<227>тов,как бы инфигированные между личным местоимением (пре­фиксом) il иглаголом, очень напоминают древнеирландские кон­струкции типа го-m-gab'он взял меня'9.

Наличие двухтипов спряжения глаголов в системе прошедшего времени в осетинском языке, зависящихот того, является ли дан­ный глагол переходным или непереходным, возникло подвлия­нием кавказского языкового субстрата, поскольку в адыгских языках такжесуществуют два спряжения — одно для переходных, другое для непереходныхглаголов10.

Влияниедругого языка может отражаться и в значенияхглагольных времен. Так, например, второе прошедшее в чуваш­ском языке, помимозначений перфекта и прошедшего неочевид­ного, имеет также значение прошедшегодлительного, например, Поезд зав-завах малалла шунă, вагонвěсěмсěр зилленнě кăмăл пăтраннă(А. Тальвир) 'Поезд неудержимо стремился (букв. полз) вперед, вагоныбеспрерывно качало, вызывало тошноту'. В род­ственных тюркских языках второепрошедшее не обладает этими свойствами. Источник этого значения следует искатьв марийском языке, поскольку здесь второе прошедшее, помимо значения пер­фектаи прошедшего неочевидного, также может употребляться для выражения длительногодействия, например, Кок ий наре ханын шучко вынемыште, зинданыште иленам, эннеле пашам ыштенам (К. Васин). 'Года два я жил у хана в страшной яме, втюрьме, самую тяжелую работу выполнял'.

Любопытныеследы иноязычного влияния могут быть обнару­жены в области выражения таких языковыхкатегорий, как вид и наклонение. Под влиянием русского языка в современном уд­муртскомязыке явно наметилась тенденция к образованию видо­вых пар глаголов. Дляобразования глаголов несовершенного вида используется суффикс -а (истор.многократный суффикс -al).

В болгарскомязыке под влиянием турецкого языка возникло пересказывательное наклонение. Болгарскийперфект, который в древ­ние времена обозначал результат действия,завершившегося в про­шлом, после проникновения значительных масс турок на терри­ториюБолгарии приобрел в условиях двуязычия способность выражать действие, очевидцемкоторого говорящий фактически не был, т. е. передаваемое со слов других.

Иноязычноевлияние может сказываться даже в значениях глагольных суффиксов. Так, например,в коми-зырянском языке довольно широкое распространение имеет глагольныйсуффикс -ышт, выражающий маломерность действия или его недостаточнуюинтенсивность, например, Лида лэптыштi с ванавескасц 'Лида<228>приподняла занавеску'; сiuц вештыштic улцссц. 'Он подвинул стол' и т. д.Катализатором, облегчавшим распространение суф­фикса -ышт в коми-зырянскомязыке, явились довольно распро­страненные в русском языке глаголы маломерногодействия с при­ставкой по-, например, погулять, поесть, попробовать,пощу­пать и т. д. В удмуртском языке, где влияние русского языка было менееинтенсивным, суффикс -ышт не получил сколько-нибудь значительногоразвития.

Вфинно-угорских языках древнейшей поры глаголы вообще не имели никакихпревербов. Эти превербы в некоторых финно-угорских языках возникли под влияниемокружающих их индо­европейских языков, ср. в венг. artani'вредить', но megartani 'повредить', irni 'писать',но beirni 'выписывать'.

Подобногорода превербы существуют также в эстонском язы­ке. Функционально близкими к превербамявляются в марийском языке некоторые вспомогательные глаголы, ср., например, нелаш'глотать', но нелын колташ 'проглотить' (букв. 'глотая, пустить'), кочккаш'есть', но кочкын пытараш 'съесть' (букв. 'едя кон­чить') и т. д. Почтивсе модели сложных глаголов в марийском языке заимствованы из чувашского языка,где имеются их совер­шенно точные типологические соответствия.

Сложныеглаголы имеются также в современном бенгальском языке, например, khāiyāphelilām 'я съел', pakī ur-iyāgela 'птица улетела' и т. д.

Обращает насебя внимание поразительное сходство моделей сложных глаголов в бенгальскомязыке с моделями сложных глаголов в дравидских языках. Так, в тамильском языкеобна­руживаются те же глаголы-модификаторы с той же функцией11.

Заимствуютсяиз одного языка в другой даже частицы. В не­которых нижне-вычегодских говорахрусской частице -то, на­пример, кто-то, что-то, чего-то, как-то ит. д. соответствует частица -ко, например, кто-ко, чево-ко, как-кои т. д. Источником этой необычной частицы является коми-зырянская частица kх, употребляемая в аналогичных случаях, ср. kod-kх'кто-то', myj-kх, 'что-то', kyZ?-kх 'как-то' и т. д.

В этих жеговорах распространена частица -но, примерно со­ответствующая русскойчастице же, например, штой-но 'что же', ктой-но 'кто же' ит. д. Эта частица также заимствована из коми-зырянского языка, ср. коми-зыр. myj-nх'что же', а kyZ?-nх 'а как же'.

Оченьподвержен различным внешним влияниям синтаксис. Синтаксис древнихфинно-угорских языков был очень похож на синтаксис тюркских. В нем выдерживалсятипичный для агглюти­нативных языков порядок слов — «определение +определяемое»,<229> глагол обычно занимал конечное положение впредложении, очень слабо были развиты придаточные предложения, их функции вы­полнялипричастные конструкции и абсолютные деепричастные обороты, слабо были развитыподчинительные союзы и т. д. Это предположение подтверждается наличиемнекоторых реликтовых явлений прежнего состояния в таких языках, как финский,коми-зырянский, удмуртский, мордовский, марийский. Синтаксис тюрк­ского типаимеют финно-угорские языки, в меньшей степени под­вергнувшиеся влияниюиндоевропейских языков, например, об­ско-угорские. Напротив, в результатевлияния различных индо­европейских языков синтаксис таких финно-угорскихязыков, как венгерский, финский, эстонский, саамский, мордовский икоми-зырянский приобрел типологические черты синтаксиса индоевропейских языков.Свободным стал порядок слов, появи­лись придаточные предложения европейскоготипа, вводимые союзами и относительными местоимениями.

Синтаксисмаратхи, по сравнению с синтаксисом других индо-арийских языков (имеются в видукрупнейшие литературные языки, так как только их синтаксис до некоторой степениизучен), отличается значительно менее индоевропейским характером. Так, вмаратхи сравнительно мало употребляются классические индо­европейскиесложноподчиненные предложения с относительными словами: преобладают предложенияс присоединительной связью и особые обороты с неличными формами глагола,эквивалентные зависимым предложениям (использование причастий для связипредложений, одно из которых оформляется как именной член другого, характерно,в частности для дравидских языков)12.

В языкахКавказа широко распространена эргативная кон­струкция предложения. Труднопредположить, чтобы она во всех языках, которым она свойственна, возникласовершенно самостоя­тельно. По-видимому, имело место частичное еераспространение за счет влияния языков субстратов и т. д.

Влингвистической литературе отмечены случаи заимствования средств связипредложений — подчинительных и сочинительных союзов. Так, например, мордовскиеязыки употребляют значи­тельное число союзов, заимствованных из русского языка.В иран­ских, тюркских и индийских языках встречаются союзы, заимство­ванные из арабского языка и т. д.

Самой восприимчивой сферой для всякого рода иноязычных влияний являетсялексика. Случаи заимствования слов или каль­кирования отмечены в самыхразличных языках. Словарный состав каждого языка отражает все изменения,совершающиеся в жизни данного народа, особенности его быта, хозяйственногоуклада, исторической жизни, социального расслоения и т. д.<230>

Исследованиесловарного состава языка может дать богатый материал для историка и этнографа.Так, например, наличие в языке того или иного народа названий растений, рыб илижи­вотных, имеющих определенный географический ареал распростра­нения, позволяетопределить первоначальную территорию рас­селения этого народа. Отсутствие вовсех диалектах татарского языка собственного слова для наименования грибасвидетельству­ет о южном происхождении казанских татар. Наличие в мордов­скихязыках литовских слов свидетельствует о том, что граница расселения литовцев вдревности была более продвинута к востоку. Отсутствие собственныхоленеводческих терминов в языке коми подтверждает сделанное ученымипредположение, что оленевод­ство коми заимствовали у ненцев.

Ноиноязычные слова не только заимствуются непосредственно или калькируются.Влияние чужого языка может способствовать расширению диапазона значенийисконных слов. Так, в резуль­тате длительного языкового контакта карельскийязык приобрел ряд особенностей, чуждых другим близкородственным языкам.Например, карельский глагол aљtua, соответствующий финскому astua 'идти'имеет по сравнению с финским глаголом более широ­кий объем значений. В егоупотреблении прямо отражается поли­семантизм русского глагола идти,например mančikka maijon ke aљtuw 'земляника с молоком идет', љluakotti ăstuw'мокрый снег идет', и т. д.13.

Финскоеслово selvд, имеющее буквальное значение 'ясный' или 'ясно',может употребляться в значении русского 'гото­во'. Такое значение явно возниклопод влиянием скандинав­ских языков, поскольку в шведском и норвежском языкахслово klar имеет то же значение наряду с обычными для негозначениями 'ясный' или 'ясно'.

Проникновениеиноязычного слова может существенно изме­нить семантику исконного слова, находящегосяс ним в одном си­нонимическом ряду. Так, например, проникновение в язык калининскихкарел русского слова griba 'гриб, грибы' изменило семантику не толькозаимствованного русского слова griba, но и значение исконного слова љieni'гриб'. Љienia когда-то в карель­ском языке означало грибы вообще,ср. финск. sienia 'грибы'. Слово griba приобрелозначение 'гриб, заготовленный для сушки на зиму', а слово љieniстало означать 'гриб, предназначенный для соления'14.

В условияхконтактирования языков (см. также подробнее раздел «Языковые контакты») могутраспространяться моде<231>ли и формулы образования идиоматическихвыражений, например, в персидском, турецком, армянском и грузинском языкахсущест­вует одинаковая формула ответа на вопрос о состоянии у человекакаких-нибудь дел, здоровья и т. д.

Если спрашивающий задает вопрос типа русского Как дела? илинемецкого Wie geht's?, то человекможет ответить формульным  выражением Хорош есмь, если у него дела идутдействительно хорошо, ср. перс. хив-дm, арм.lav em, тур. eyi-im,груз. |'argad var и т. д.

В странахцентральной Европы существуют одинаковые фор­мулы выражения благодарности, образованныепо модели немец­кого danke schцn, ср. венг. kцszцnцm szйpen, чешск. dekuji pekne,серб.-хорв. хвала лепо и т. д.

Нигде такясно не обнаруживается обусловленность употреб­ления слов внешними факторами,как в различных языковых стилях. На долю стилистики речи выпадает задачаразобраться в тончайших различиях семантического характера между разнымижанрами и общественно обусловленными видами устной и письмен­ной речи.

Эволюциястилей тесно связана со сменой культурно-бытовых форм общения, с историейобщества. Каждый стиль всегда пред­полагает обращение к определенной социальнойсреде, отражает принятую в данной среде нормативность и эстетику речи, широкоупотребляется в литературных произведениях как средство со­циальнойхарактеристики персонажей. История стилей художе­ственной литературы находитсяв самой тесной связи с историей соответствующего литературного языка и с егоразнообразными, историческими изменяющимися стилистическими вариациями.

Такая область лингвистической науки, как изучение истории образованиялитературных языков (см. гл. «Литературный язык»), не может абстрагироваться откультурно-исторического контекста. Только привлечение фактов истории может датьключ к правильному пониманию того, в какую эпоху и почему возник данныйлитературный язык, какие социальные силы, обществен­ные взгляды, школы инаправления стимулировали, или наобо­рот, задерживали его поступательноеразвитие, каким образом они на него влияли, какие писатели оказывали на негосвое воздействие.

Расширениеобщественных функций языка и темпы его разви­тия целиком и полностью определяютсяразличными внешними причинами. Особенно подверженными различным внешнеязыковымвлияниям оказываются расположенные на смежных территориях диалекты. На границахмежду отдельными диалектными зонами возникают области смешанных диалектов. Так,например, между северным и южным наречием русского языка располагается об­ластьсредне-русских говоров. Эти говоры содержат отдельные особенности, сближающиеих то с северным, то с южным наречием. Подобная же зона переходных говоровсуществует на территории,<232> находящейся между областямираспространения верхового и ни­зового диалекта чувашского языка. Подобныеявления имеются собственно в каждом языке.

Образованиев языке диалектов зависит во многом от причин внешнего порядка, как то:миграции населения, изоляции отдель­ных его групп, дробления или укрупнениягосударства, усвоения данного языка иноязычным населением и т. п.

Справедливоотмечается, что данные современных говоров не­редко служат важным материаломдля историка: как группирова­лось население в прошлом, где оно обитало, каковыбыли колони­зационные движения, каковы были связи у разных частей данногонарода между собою и с соседними народами в разные исторические эпохи — все этов той или иной степени отражается в говорах. Тер­риториальное распределениедиалектных различий представляет собой как бы отпечаток, след пройденногонародом исторического пути. Полное понимание современного диалектногомногообразия языка, территориального распределения диалектных различийневозможно без учета исторических фактов. Поэтому историче­ская диалектология иистория языка должна широко пользоваться диахроническими данными.

Специфическиеособенности различных языков и диалектов часто бывает невозможно уяснить безпривлечения исторических данных. Так, например, каждый, кто занималсялитературным крымско-татарским языком, не мог не заметить в этом языке однойлюбопытной особенности: грамматическая структура этого языка имеет ярковыраженные черты так называемого кыпчакского типа, тогда как словарный составобнаруживает много общих черт со словарным составом тюркских языков южного илиогузского типа, азербайджанским, гагаузским и анатолийско-турецким. Этиособенности несомненно отражают сложную историю заселения Крымского полуостроваразличными тюркскими пле­менами. С начала второго тысячелетия н. э. почти всятерритория Крыма, начиная с Притаврии и до горной гряды на юге, заселяласькыпчакскими племенами, как об этом свидетельствует старая топо­нимика Крыма;прибрежная же полоса от Байдар до Кафы (Фео­досия) имела смешанное население(византийцы, генуэзцы, армя­не и др.), от которого также сохранилисьтопонимические назва­ния, но старых тюркских топонимов среди них нет. В XV—XVIвв. здесь начали появляться и затем надолго обосновались выходцы из Турции —больше всего из Анатолии. Еще позднее в степную часть Крыма пришли ногайцы. Этиэтно-лингвистические факторы определили строение диалектной карты Крыма и взначительной мере формирование крымско-татарского литературного языка впоследующее время15.<233>

Карельскиедиалекты Калининской области обнаруживают значительное сходство с карельскимидиалектами северной части Карельской АССР, хотя носители тех и других говоров внастоя­щее время отделены друг от друга значительным расстоянием. Этообъясняется тем, что после окончания русско-шведской войны и заключенияСтолбовского мира (1617 г.) одна часть карельского народа с территорииПриладожья и Карельского перешейка в те­чение первой половины XVIIв. переселилась в глубь России на земли современной Новгородской и Калининской(а также частич­но Ярославской и Тамбовской) областей, а другая часть пошла внаправлении к северу и северо-востоку — на территорию цен­тральных и северныхрайонов Карельской АССР16.

Было бы,однако, совершенно неправильно делать вывод о том, будто первостепенная роль визменении языка под воздействием внешних факторов принадлежит таким факторам,как влияние других языков, миграции, переселения, особенности историческойжизни народа, говорящего на данном языке и т. п.

Самым мощнымвнешним фактором, вызывающим языковые изменения, является прогресс человеческогообщества, выражаю­щийся в развитии его духовной и материальной культуры, в раз­витиипроизводительных сил, науки, техники и т. п., влекущем за собой усложнение формчеловеческой жизни и, соответственно, языка.

ВНУТРЕННИЕ ПРИЧИНЫ ЯЗЫКОВЫХ ИЗМЕНЕНИЙ

В предыдущемразделе были описаны различные языковые из­менения, вызванные действием внешнихфакторов (влияние дру­гих языков, особенности исторической жизни данного народаи т. п.). Однако изменения в языке могут быть также результатом действия такназываемых внутренних факторов. Важнейшей функ­цией языка является функцияобщения, и для ее осуществления необходим постоянно действующий механизм. Вязыке таким механизмом будут правила соединения слов в целях образованияосмысленных высказываний, вне наличия которых никакая ком­муникация непредставляется возможной.

Многиелингвисты, называвшие себя социологами и марксистами, почему-то не хотелипризнать, что уже одно функционирование языкового механизма как такового,способно породить импульсы языковых изменений, которые сами по себе являютсянезависи­мыми от истории народа.

Главнаяособенность, отличающая внутренние причины язы­ковых изменений от внешних,заключается в том, что внутренние<234> причины не имеют никаких временныхограничений, тогда как каждый внешний импульс, вернее его действие, ограниченоопре­деленной исторической эпохой. В этом смысле внутренние причины являютсяпоистине панхроническими. Можно утверждать, что эти причины действовали во всехнекогда существовавших, но ныне уже исчезнувших языках, действуют в языкахсовременных и бу­дут действовать в языках будущего.

Изучениехарактера внутренних причин, вызывающих языко­вые изменения, могло бы бытьтемой специальной монографии. В данном разделе из них могут бытьохарактеризованы только важнейшие типы.

Приспособление языкового механизма
к физиологическим особенностям человеческого организма

Биологическая наука давно установила, что чисто биологиче­скиевозможности человеческого организма далеко не безгранич­ны. Они имеютопределенные физиологические ограничения. Самое интересное состоит в том, чтоэти физиологические ограничения не могут быть устранены, так как это неизбежнопривело бы к на­рушению жизнедеятельности человеческого организма. Хорошоизвестны, например, такие явления, как невозможность безгра­ничной перегрузкичеловеческой памяти или беспрерывной работы человеческого организма. Подобныеперегрузки неизбежно вызо­вут определенную реакцию, которая выразится висчезновении сле­дов полученных впечатлений или забываемости, или в появлениипризнаков утомления, затрудняющих дальнейшую работу орга­низма.

Следуетзаметить, что человеческий организм отнюдь не без­различен к тому, как устроенязыковой механизм. Он старается определенным образом реагировать на все теявления, возникаю­щие в языковом механизме, которые недостаточно соответствуютопределенным физиологическим особенностям организма. Таким образом возникаетпостоянно действующая тенденция приспособ­ления языкового механизма кособенностям человеческого орга­низма, практически выражающаяся в тенденцияхболее частного характера.

I. Тенденция к облегчениюпроизношения.

Наличие вязыках известной тенденции к облегчению про­изношения неоднократно отмечалось исследователями.В то же время находились скептики, склонные не придавать ей осо­бого значения.Они мотивировали своё скептическое отношение тем, что сами критерии лёгкостиили трудности произношения яв<235>ляются слишком субъективными, так какони обычно рассматрива­ются сквозь призму того или иного конкретного языка. То,что ка­жется трудно произносимым благодаря действию системного «фоно­логическогосинта» носителю одного языка, может не представлять никаких затруднений дляносителя другого языка. Многое здесь зависит от произносительных привычек,усвоенных носителями конкретных языков, и их артикуляционной базы, от особеннос­тейих фонетического строя, типов структуры слога и типичных для данного языказвукосочетаний, характера ударения, мелодики речи и от других факторов. Так,например, произношение сло­ва строй, которое каждый русский можетпроизнести без особо­го труда, представляет большие трудности для финна и вособен­ности для китайца. Необычайные трудности для китайца представ­ляетпроизношение русского звука р, например, в слове икра, которыйкитаец, обучающийся русскому языку, стремится про­износить как л.Обычное для финна слово hyцdyttцmyys 'бесполез­ность' трудно для русского по причиненесвойственного русскому языку стечению гласных переднего ряда в одном слове,нали­чие специфических гласных ц, ь и дифтонга ць. Не менее трудно для русскогопроизношение грузинского глагола q'iq'ini 'квакать' по причине контрастного стечениязадненёбного надгортанного p' и гласного i,повторяемого дважды. Подобных примеров можно было бы привести значительноеколичество. Все эти доводы, конечно, нужно принимать во внимание, но все же онине могут служить достаточно веским аргументом против существования в различ­ныхязыках мира вышеуказанной тенденции.

Наблюдениянад историей развития фонетического строя раз­личных языков мира с достаточнойубедительностью свидетель­ствуют также и о том, что во всех языках существуютотносительно трудные для произношения звуки и сочетания звуков, от которыхкаждый язык стремится по возможности освободиться или пре­вратить их в болеелегкие для произношения звуки и сочетания звуков. Так, например, было с достаточнойдолей вероятности установлено, что в индоевропейском языке-основе существовалряд так называемых лабиовелярных согласных qw, qwh, gw, gwh,обладавших, по-видимому, довольно сложной артикуляцией. Лю­бопытно при этомотметить, что ни в одном из современных индо­европейских языков эти звуки несохранились17.Они или совпали с обычными нелабиализованными k и g, или превратились в губные смычные. Можнопредполагать, что сложная артикуляция этих звуков была негативным фактором, иразличные индоевропейские языки на протяжении истории их развития стремилисьразличными путями эту артикуляцию устранить. Интересным примером в этомотношении может служить также существование в индоевропейском языке-основе такназываемых слоговых носовых и плавных l*,?,<236>f, g. Они также оказались оченьнеустойчивыми. Около слоговых плавных и носовых в различных индоевропейскихязыках усили­вались так называемые пазвуки, в результате чего образовыва­лисьсочетания, составленные из гласного и сонантов ?, l, т, п, ср., например, рефлексы индоевропейского архетипа *wlqos'волк' в древних и современных индоевропейских языках: готск. wulfs,лат. (из оскско-умбр.) lupus, др. греч. lЪkoj,русск. волк и т. д.

Сочетаниеносового гласного и простого типа г + о, е и т. д.представляет исключительные трудности для артикуляции. По этой причине ни водном из языков мира, имеющем носовые гласные, они не встречаются.

Виндоевропейской языковой основе некогда существовало слово *oktō,обозначающее 'восемь'. Группа согласных kt вряд лиможет считаться удобно произносимой, поскольку сочетание двух смычных глухихсоздает чрезмерное напряжение (excessive ten­sion).Индоевропейские языки нередко различными способами стремились облегчитьпроизношение этой группы в слове 'восемь' в умбрском языке kпревратился в спирант h, ср.умбрск, uht; в немецком языке kпревратился также в спирант, но иного каче­ства, в спирант х, ср. нем. acht;то же самое явление имело место в новогреческой демотике, ср. греч. octТ, в испанском языке груп­па ktпревратилась в аффрикату č (орф. ch) ср. исп. ocho;в итальянском и шведском языках в группе ktk уподобилось t, ср. ит. otto и шв. еtta.

Ударение идолгота относятся к числу связанных между собой факторов. Любой ударный гласныйнемного длиннее не­ударного. Однако наличие сильного экспираторного ударения надолгом гласном в известной степени затрудняет произношение, вызывая перегрузкупроизносительных усилий. Целый ряд язы­ков нашел выход из этого положения вдифтонгизации долгих гласных. Ударение перемещается на один из компонентовдифтон­га, который в то же время освобождается от долготы. Так, напри­мер,обстояло дело в истории финского языка. Долгие гласные ō, y и ē в финском языке превращаются в дифтонги,например: Sōmi 'Финляндия' дало Suomi, jōn'пью' превратилось в juon, ō 'ночь' — в уy, sцn 'ем' — в syцn, mēs'мужчина' — в mies и т. д.

В вульгарнойлатыни, в конце V в. гласные открытого слога под ударением получилиудлинение независимо от своего качества, например, fę?de'вера' превратилось в fę?d e; pę?de'нога' — в p ę ?d e. В дальнейшем эти ударные долгие гласные превращалисьв диф­тонги, например p ę ?d e превращалось в pied, fę?d e в feid и т. д.

Подобнаядифтонгизация долгих гласных происходила так же в истории английского языка впериод времени от XIV до XVI в. Так, например, time 'время'превращалось в taim через проме­жуточные ступени tinm, tenm; hūs'дом' превратилось в haus через промежуточную ступень hous и т.д.<237>

Глухиесмычные в интервокальном положении в сочетаниях Типа ata, ара, asa ит. д. более труднопроизносимы по сравнению со звонкими смычными, находящимися втом же положении. Неудивительно, что в истории самых различных языков наблю­даласьтенденция к замене смычных глухих в интервокальном по­ложении соответствующимизвонкими смычными или спирантами.

Можноаприорно утверждать, что стечение двух гласных, или так называемое зияние, необлегчает произношение слов, а наобо­рот, затрудняет, это в одинаковой степениощущается носителями самых различных языков. Неудивительно поэтому, что вязыках совершенно различного фонетического строя наблюдаются по­пыткиустранения зияния.

Всёсказанное лишний раз свидетельствует о том, что утвер­ждение о наличии во всехязыках мира тенденции к облегчению произношения не так уж субъективно по своейсущности. Наряду с попытками приспособить произношение к особенностям звуковойсистемы конкретного языка несомненно существует стремление к устранениюпозиций, вызывающих артикуляционное затруднение у носителей самых различныхязыков. Таким обра­зом, основная целенаправленность тенденции к облегчению про­изношениясостоит в стремлении к возможному уменьшению про­износительных затрат.Тенденция к облегчению произноситель­ных затрат является одной изразновидностей более широкой тен­денции к экономии, сущность которой будет намирассмотрена позднее. К конкретным формам проявления этой тенденции могут бытьотнесены такие явления, как ассимиляция,напри­мер, лат. summus 'высший' из supmos, ит. fatto'сделанный' из factum, фин. maassa 'в стороне' из maasna и т. д.; явление внешнего и внутреннего сандхи,например, др.-инд. putraз-ča 'и сын' из putras čа, мар. jolgorno'тропа' из jolkorno и т. д.; явления умлаутаили преломления (Brechung)ср. нем. Krдfte 'силы' из Krafte, явление сингармонизма, ср. тат. urmanlarda 'в лесах', но kьllдrdд 'в озёрах'.

Однотипнымис ассимиляцией можно считать вообще все из­менения согласных и гласных, возникающиепод влиянием со­седних согласных и гласных или групп согласных, ср., например,широко распространенные в различных языках случаи палата­лизации согласныхперед гласными переднего ряда, случаи изме­нения их качества в этих позициях,например, изменение качества k и g перед гласными е и i; ср. лит. keturi,но русск. четыре, др.-инд. čatvarah, арм.čors, греч. tљttarej,лат. caelum 'небо' [.kelum], исп. cielo[Jielo],ит. cielo [čielo], рум. cer [čer], тур. iki 'два', азерб. диалектн. iči'два'.

Все случаиассимиляции представляют конкретные проявления артикуляционной аттракции.Стремление к экономии произно­сительных затрат ведет к созданию двух гомогенныхобразований<238> в смежных позициях. Помимо описанных явлений встречаютсяфонетические изменения, которые сами по себе не являются ре­зультатомартикуляционной аттракции, но они также подчинены тенденции уменьшенияпроизносительных затрат, поскольку они направлены на устранениепроизносительных помех. Сюда можно отнести различные типы эпентезы, или вставки гласных и согласных(ср. лат. poculum 'бокал' из poclom; сербо-хорв. факатпри русск. факт; остров при лит. srovė'течение'; фр. humble 'смиренный, униженный' при лат. humilis),упроще­ние групп согласных (например,нем. Nest 'гнездо' при русск. гнездо, русск. мыло,но польск, mydio 'мыло', лат. luna 'луна,месяц' из более древнего louksna и т. д.).

Довольнолюбопытным способом облегчения произноситель­ных затрат является устранениеконцентрации произносительных усилий, например устранение скоплений двух долгихгласных, или долгого гласного и группы, состоящей из двух согласных (ср. греч. basilљwn 'царей' из basilēōn,лат. ventus 'ветер' из vēntos),сочетаний, состоящих из долгого и краткого гласного (ср. финск. soiden'болото' из sōiden).

Концентрацияпроизносительных усилий создается при соче­тании долготы гласного и силовогоударения, падающего на этот гласный. Примером устранения образующейсясверхдолготы мо­жет служить превращение ударных долгих гласных в дифтонги вистории финского языка, ср. финск. suo 'болото' (из sō,ср. совр. эст. soo 'болото'), финск, tyц 'работа' (изtцц, ср. совр. эст. tцц).Аналогичное явление имело место в истории французского языка, ср. вульг. лат. f?de 'вера', ст.-фр. feid и т. д.

Стремлениемк уменьшению произносительных затрат объяс­няются также широко распространенныев различных языках мира случаи редукции гласных в безударных слогах, ср. русск.волна [vAlnб],берег [bйr'qk], норвеж. like [li:kq]'любить', synge [sьNq] 'петь', нем. singen[siNqn] 'петь', ich habe [iз habq] 'я имею' и т. д. Редуцированный гласный в безударномслоге может совсем утратиться. Этим объясняется, например, утрата древнихконечных гласных во многих финно-угорских языках, ср. коми-зыр. sхn,'жила', эрзя-морд, san, мар. шян, финск. suoni, коми-зыр.lym 'снег', мар. lum, финск. lumiи т. д., ср. также греческие формы род. п. ед. ч. типа patrТj, mhtrТj, fugatrТj, Ўndroj от pat»r  'отец', m»thr'мать', fugЈthr 'дочь', Ўn»j 'человек,мужчина' и т. д.

Различныеязыки стремятся устранить скопление двух рядом стоящих гласных, в особенностидвух гетерогенных гласных, вы­ражением чего является устранение зияния.Неустойчивыми ока­зываются также скопления открытых слогов. В качестве средстваустранения подобных скоплений часто выступает синкопа,ср. лат. ulna 'локоть' при греч. зlљnh 'локоть', исп. siglo 'век', но лат. saeculum, финск.korkeus 'высота' из korke-δute и т.д. Неудобопроизносимым, по всей видимости, является сочетание<239>однородных согласных, разделенных гласными или согласными иного образования,что часто устраняется путем диссимиляции, ср. исп. arbol 'дерево'при лат. arbor, груз. kharthuli 'грузин­ский' из kharthuri, ср. osuri'осетинский' и т. д. Частным случаем диссимиляции является гаплология, например, русск. знаменосециз знаменоносец и т. д.

В неменьшеймере стремление приспособить языковый меха­низм к особенности человеческого организма,к особенностям его психологической организации, проявляется в области граммати­ческогостроя языка. Большой интерес в этом отношении представ­ляют следующие явления,отмеченные в самых различных языках мира.

II. Тенденция квыражению разных значе­ний разными формами.

Тенденцию квыражению разных значений разными фор­мами иногда называют отталкиванием отомонимии.

Арабскийязык в более древнюю эпоху своего существования имел только два глагольныхвремени — перфект, например, katabtu  'я написал' и имперфект aktubu 'яписал'. Эти времена пер­воначально имели видовое значение, но не временное. Чтокасается их способности выражать отношение действия к определенному временномуплану, то в этом отношении вышеуказанные времена были полисемантичными. Так,например, имперфект мог иметь значение настоящего, будущего и прошедшеговремен. Это комму­никативное неудобство потребовало создания дополнительныхсредств. Так, например, присоединение к формам перфекта ча­стицы qadспособствовало более чёткому отграничению собственно перфекта, например, qad kataba 'Он (уже) написал'. Присоеди­нение префикса sa- кформам имперфекта, например, sanaktubu 'мы напишем' или 'будем писать' дало возможностьболее четко выразить будущее время. Наконец, употребление форм перфекта отвспомогательного глагола kāna 'быть' в соединении с формами имперфекта, например, kāna jaktubu 'он писал' дало возможность более четко выразитьпрошедшее длительное.

Местныепадежи, характеризовавшиеся суффиксами -nа и -ka, впротоуральском языке были полисемантичны. Местный падеж с суффиксом -паобозначал местонахождение и внутри предмета, и на поверхности предмета; другойместный падеж, направитель­ный падеж на -ka, обозначал идвижение во внутрь предмета и по направлению к предмету. Позднее этоткоммуникативный недоста­ток был устранен тем, что в различных уральских языкахвозник­ли новые, более чётко дифференцированные местные падежи.

Формыперфекта в болгарском языке с течением времени при­обрели дополнительноезначение пересказывательного наклоне­ния (обозначение неочевидного действия).Формы перфекта и пере­сказывательного 1-го прошедшего были первоначальносовершенно<240> омонимичны. Они образовывались из л-овогопричастия и форм настоящего времени вспомогательного глагола «быть», ср. напри­мер,дал (дала) съм, дал (дала, дало) си, дал е и т. д., соответствую­щеерусскому я дал (дала), ты дал (дала), он дал и т. д. Два разных значениятаким образом выражались одной формой. Поскольку пересказывательное 1-епрошедшее в первых двух лицах употреб­лялось сравнительно редко, то остро этотнедостаток не чувство­вался. В третьем лице оно употреблялось довольно часто, иомо­нимия форм действительно представляла неудобство. Позднее эта омонимия былаустранена. Формы третьих лиц 1-го пересказыва­тельного прошедшего сталиупотребляться без вспомогательного глагола, например, чел 'говорят, чтоон читал', чели, 'говорят, что они читали'.

Отталкиваниеот омонимии проявляется также в области фор­мирования внешнего облика слова.Так, например, финскому слову tuuli 'ветер' в коми-зырянском языке должно было бы соответ­ствоватьзакономерно слово ti*l. Однако,поскольку в коми-зырян­ском языке когда-то существовало слово ti*l со значением 'огонь', соответствующее финскому tuli'огонь', то слово ti*l 'ветер' при­нялоаномальный облик и стало звучать как t?l (t?v). Финскому глаголу purra 'кусать, грызть' вкоми-зырянском должен был бы соответствовать глагол pi*r, нопоскольку в коми-зырянском языке существовал глагол pi*r созначением 'входить', развитие глагола pi*r'кусать, грызть' уклонилось от нормального пути и он приоб­рел форму pur-18.

Татарскому бар'иди' в чувашском языке должно было бы закономерно соответствовать пур.Однако при таком развитии пур стало бы совпадать с пур 'есть' илипур 'каждый, всякий'. По этой причине пур 'иди' получилоаномальное развитие и стало звучать как пыр.

III. Тенденция квыражению одинаковых или близких  значений одной формой.

Этатенденция находит проявление в ряде широко распростра­нённых в различных языкахмира явлений, которые обычно назы­вают выравниванием форм по аналогии. Можноотметить два наибо­лее типичных случая выравнивания форм по аналогии: 1)выравни­вание форм, абсолютно одинаковых по значению, но различных по внешнемуоблику и 2) выравнивание форм, различных по внеш­нему облику и обнаруживающихлишь частичное сходство функ­ций или значений.

Первыйслучай по сравнению со вторым является более ред­ким. Приведем некоторыепримеры. Известно, что у основ муж­ского рода на -о в латинском, греческом,славянском и балтийских<241> языках им. п. мн. ч. имел окончание -oi, ср. греч. o„koi 'дома', лат. populi 'народы'и т. д. Это окончание не было исконным. Оно было перенесено по аналогии изместоименной сферы, ср. греч. oѓ 'те', ср.-лат. quoi'которые' от qui 'который', готск, юai. Исконнымокончанием было -es, которое в результате стяжения с конечным гласным основы -ообразовывало окончание -ōs, ср. его рефлексы в др.-инд. a?vā? 'лошади' от a?va? 'лошадь', готск. wulfōs'волки' от wulfs 'волк' и т. д. Руководствуясь этими данными, можнопредпола­гать, что такие слова, как лат. populus 'народ'и греч. lьkos 'волк' некогда имели формы им. п. мн. ч. populōs и lukōs.После перенесения окончания -oi из местоименной сферы возникли новые формы им. п. мн.ч. populoi, позднее populi 'народы' и lьkoi(орф. lЪkoi 'волки'). Окончания -ōs и -oiбыли абсолютно одинаковыми по функции. В данном случае произошло простоевыравнивание по аналогии тождественных по функции формантов.

Виндоевропейском языке-основе 1 л. ед. ч. имело два типа окончаний: такназываемые тематические глаголы имели окончание -ō, а атематическиеглаголы — окончание -mi. Позднее вряде индоевропейских языков это различие было устранено. Окончаниеатематических глаголов -mi полностью вытеснилоокончание -ō, ср. др.-арм. berem 'я несу', совр. болг. гледам'я смотрю', сербохорв. pevam 'я пою', nosim 'я несу', ирл. buailim'я ударяю' и т. д.

Направлениедвижения от какого-нибудь предмета выража­лось в древнеармянском языке особымпадежом аблативом, кото­рый в единственном и множественном числе имел разныеоконча­ния, например, ед. ч. get-oi 'от реки', мн. ч. get-oc'от рек'. В восточном диалекте возникло стандартное окончание облатива -iз,употребляющееся в единственном и множественном числе, ср. antar'лес', antar-iз 'из леса' и antarner-iз'из лесов'.

Сравнениепарадигм спряжения вспомогательного глагола «быть» во множественном числе вдревнеиндийском и древнегре­ческом языках обнаруживает между ними существенноеразличие, например, др.-инд. smas 'мы есьмы', sthas 'вы есте', santi'они суть', др.-греч. ™s-mљn 'мы есьмы', ™s-tљ 'вы есте', e…si?(n) (из senti > enti > ensi > eisi). В первом и втором лицах в древ­неиндийском языкепредставлена слабая ступень корня глагола es 'быть', а вдревне-греческом выступает полная ступень. Нетрудно заметить, что сильная ступеньбыла привнесена в древнегреческом языке из сферы единственного числа, где онабыла закономерна, ср. форму ™s-t… 'он есть'.

Всреднеперсидском языке существовали две формы личного местоимения 1 л. ед. ч. az'я' (из др.-перс. им. п. ед. ч. adam 'я', авест. azqmi'я') и man 'мой, меня, я', по происхождению и перво­начальному использованию— косвенный падеж (из др.-перс. род пад. ед. ч. mana 'мой,мне'). Этот бывший косвенный падеж<242> местоимения в среднеперсидскомязыке становится фактически универсальной формой этого местоимения, постепенновытесняя прямой падеж az. В современном персидском языке существует толькоместоимение man, но не az. Основной причиной выравни­вания по аналогии явилосьстремление к устранению двух образо­ваний с одинаковой функцией.

Как уже былосказано, гораздо большее распространение имеет второй случай. Для того чтобы осуществилосьвыравнивание не­одинаковых по внешнему облику форм по аналогии какой-либо однойформы, вовсе не обязательно полное совпадение их значе­ний. Часто бываетдостаточно сходства какого-нибудь одного из присущих им значений. Примеров наэтот случай можно привести довольно большое количество. Некоторые древниеосновы на -а в румынском языке типа limbă'язык', ţară 'страна' имеют со­вершенно необычное окончание им. п.мн. ч. -i например, limbi 'языки', ţări'страны', хотя здесь следовало бы ожидать -е, ср. лат. linguae'языки' и terrae 'земли'. Окончание -iбыло перене­сено по аналогии из сферы склонения основ на -о, ср. рум. domn'господин', domni 'господа'19.

В латинскомязыке было несколько типов перфектов, напри­мер, перфект с показателем -s: dixi (diksi) 'я сказал', duxi (duksi)'я привел', перфект с удвоением типа tetendi 'я натянул,' dedi'я дал',перфект с показателем -v, например, delevi'я разру­шил', перфект на -ui типа domui 'я укротил' и т. д. В современном испанском языкеэтого разнобоя уже нет. Испанское прошедшее время preterito perfecto simple, являющееся прямымнаследником латинского перфекта, не содержит такого количества типов обра­зованияи отличается относительным однообразием.

В латинскомязыке окончания им. п. мн. ч. -ае и -i, хотя и вы­ражали формы этого падежа разного рода, новсе же обозначали в том и другом случае множество предметов. Этой второй функ­цииоказалось вполне достаточным для того, чтобы некогда со­вершенно несвойственноелатинским именам существительным женского рода окончание им. п. мн. ч. -iприобрело функции по­казателя множественности у румынских существительныхженско­го рода типа limbă 'язык' и ţară 'страна'.

Всовременном народноразговорном греческом языке некогда присущеедревнегреческому языку личное окончание 3 л. мн. ч. наст. вр.-ousi (ср. др.-греч. grЈfousi 'они пишут') было заменено новым личным окончанием -oun. Это новое окончание по своему происхождению являетсяокончанием 3 л. мн. ч. имперфекта слит­ных глаголов типа kosmљw 'украшать', например, ™kosmoun'они украшали'. Импульсом для перенесения послужило частичное сходство функций,поскольку оба эти окончания, т. е. ousiи oun,<243> выражают принадлежность действия 3 л. мн.ч., хотя в то же время одно из них является характерным признаком настоящеговреме­ни, а второе характерным признаком особого прошедшего времени имперфекта.

Окончание 1л. ед. числа настоящего времени -т в современном татарском языке,например, alam 'я беру', baram 'я иду' не яв­ляетсяисконным. Оно перенесено из сферы прошедшего времени, ср., например, тат. aldym'я взял', bardym 'я ходил' и вытес­нило таким образом старое окончание1 л. ед. ч. наст. вр. -myn или -mдn. Ср. казах. alamyn 'я беру', baramyn'я иду' и т. д. Пример, аналогичный предыдущему.

Слова типа стол,конь и сын в древнерусском языке имели спе­цифические окончаниядательного творительного и предложного падежей множественного числа.

Д. столомъ   конемъ    сынъмъ

Т. столы       кони        сынъми

П. столћхъ  конихъ     сынъхъ

В современномрусском языке они имеют одно общее окончание: столам, столами, столах;коням, конями, конях; сынам, сынами, сынах. Эти общие окончания возникли врезультате перенесения по аналогии соответствующих падежных окончаний имен суще­ствительных,представляющих старые основы на -ā, -jā типа се­стра,земля, ср. др.-русск. сестрамъ, сестрами, сестрахъ; землямъ,  землями,земляхъ и т. д. Для выравнивания по аналогии сходства падежных функцийоказалось вполне достаточным.

IV. Тенденция ксозданию четких границ между морфемами.

Можетслучиться, что граница между основой и суффиксами становится недостаточночеткой по причине слияния конечного гласного основы с начальным гласнымсуффикса. Так, например, характерной особенностью типов склонений виндоевропейском языке-основе было сохранение в парадигме склонения основы и ееотличительного признака, т. е. конечного гласного основы. В качестве примерадля сравнения можно привести реконструи­рованную парадигму склонения русскогослова жена, сопостав­ленную с парадигмой склонения этого слова всовременном рус­ском языке. Приводятся только формы единственного числа.

И.    genā         жена

P.    genā-s       жены

Д.   genā-i       жене

В.   genā-m    жену

М.    genā-i     жене

Нетруднозаметить, что в парадигме спряжения слова жена прежняя ось парадигмы —основа на -ā — уже не выдерживается по причине ее видоизменения вкосвенных падежах в результате<244> различных фонетических изменений,приведших в ряде случаев к слиянию гласного основы а с гласным вновь образовавшегосяпадежного суффикса, например, genāi >gene > жене, genām > geno > жену и т. д. Вцелях восстановления четких границ между основой слова и падежным суффиксом всознании говоря­щих произошло переразложение основ, и тот звук, который раньшевыступал как конечный гласной основы, отошел к суффиксу.

Вобщекельтском языке-основе существовал так называемый сигматический аорист,формы которого состояли из основы глаго­ла, показателя времени -s- и соответствующих их личных окон­чаний, например:

ед. ч.

1 л.   ber-s-u

2 л.   ber-s-i

3л.   ber-t< ber-s-t

В 3 л.показатель времени -s- оказалсяутраченным и, таким обра­зом, оказалось нарушенным единство парадигмы. В форме3 л. ед. ч. конечный -t-, которыйфактически представлял личное окончание, был переосмыслен как показательвремени, в резуль­тате чего вся парадигма оказалась перестроенной на совершенноновый лад:

ед.ч.

1 л.   ber-t-u

2 л.   ber-t-i

3 л.  ber-t

Таким путемвозник так называемый претерит на -t вдревне-ирландском языке.

С чисто психологической точки зрения объяснение механизма вышеуказанныхявлений не представляет особых трудностей. В мысленной сфере человека различныепонятия разграничены более или менее четко, поскольку они ассоциированы спредстав­лениями внешнего облика различных предметов. В языке разгра­ничениедостигается главным образом за счет различий звуковых комплексов, с которымиобычно связываются различные значения. Поскольку подобные случаи в каждом языкепредставляют абсо­лютное большинство, то в человеческом сознании, по-видимому,создается устойчивая доминанта: каждое значение должно иметь особое, отличноеот других значений звуковое выражение. Доми­нанта создает определенноедавление, в результате чего, с одной  стороны, происходит распадполисемантических звуковых комп­лексов, с другой стороны, происходит устранениемногообразия форм с одинаковым значением. Тесно связано с наличием этой до­минантыи явление переразложения основ. Здесь по существу происходит прояснение границзвукового комплекса, наделенного определенным значением, поскольку эти границыстали неясными.<245>

V. Тенденция кэкономии языковых средств.

Тенденция кэкономии языковых средств является одной из наиболее мощных внутренних тенденций,проявляющихся в раз­личных языках мира. Можно априорно утверждать, что на зем­номшаре нет ни одного языка, в котором бы различалось 150 фо­нем, 50 глагольныхвремен и 30 различных окончаний множествен­ного числа. Язык подобного рода,обремененный детализирован­ным арсеналом выразительных средств, не облегчал бы,а наобо­рот, затруднял общение людей. Поэтому каждый язык оказывает естественноесопротивление чрезмерной детализации. В процессе употребления языка каксредства общения, часто стихийно и не­зависимо от воли самих говорящих,осуществляется принцип наиболее рационального и экономного отбора действительноне­обходимых для целей общения языковых средств.

Результатыдействия этой тенденции находят проявление в самых различных сферах языка. Так,например, в одной форме творительного падежа могут заключаться самые различныеего значения: творительный деятеля, творительный обстоятельствен­ный,творительный объективный, творительный ограничения, творительный предикативный,творительный приименный, твори­тельный сравнения и т. д. Не меньшим богатствомотдельных значений обладает и родительный падеж: родительный количе­ственный,родительный предикативный, родительный принад­лежности, родительный веса,родительный объекта и т. д. Если бы каждое из этих значений выражалосьотдельной формой, то это привело бы к невероятной громоздкости падежнойсистемы.

Словарныйсостав языка, насчитывающий многие десятки тысяч слов, открывает широкие возможностидля реализации в языке огромного количества звуков и их различных оттенков. Вдействительности каждый язык довольствуется сравнительно небольшим количествомфонем, наделенных смыслоразличительной функцией. Каким образом происходитвыделе­ние этих немногочисленных функций, никто никогда не исследо­вал.Современные фонологи занимаются исследованием функции фонем, но не историей ихпроисхождения. Можно только априорно предполагать, что в данной областипроисходил какой-то стихий­ный рациональный отбор, подчиненный определенномупринципу. В каждом языке произошел, очевидно, отбор комплекса фонем, связанныхс полезным противопоставлением, хотя появление в языке новых звуков необъясняется только этими причинами. С принципом экономии, по-видимому, связанатенденция к обозна­чению одинаковых значений одной формой.

Одним изярких проявлений тенденции к экономии является тенденция к созданию типовогооднообразия. Каждый язык по­стоянно стремится к созданию типового однообразия.Если в языке возникает какая-нибудь специфическая артикуляция звука, то онаочень редко ограничивается одним звуком и стремится захва<246>тить такжеи другие звуки. В древнегреческом языке было не толь­ко tпридыхательное, но также придыхательные р и k, во фран­цузском языке помимо а носовогосуществует о, е и ц носовое; так называемые смычно-гортанныесогласные в грузинском и армян­ском языках представлены фонемами k,t, р, с,č; церебральные согласные в современных индийских языках представлены со­гласнымиt, th, d,dh, n, r. Если в языке существует ь, то обяза­тельнодолжно быть ц и т. д. В плане этой тенденции также осу­ществляются такназываемые звуковые законы. Всякое частное изменение стремится создать типизменения, осуществляющийся во всех одинаковых условиях.

В целом рядеязыков ударение занимает в слове определенное место. В венгерском, финском и латышскомязыках оно падает на первый слог, в удмуртском на последний, в польском на пред­последний,в новогреческом на один из трех последних слогов и т. д.

Многообразиеслогов, содержащихся в различных словах, может быть сведено к сравнительно немногимтипам, характери­зующимся определенной структурой. Так, например, впраславянском языке некогда существовал определенный тип слога, а именно,каждый слог был открытым; в китайском языке ни один слог не может начинаться сгруппы согласных. Сочетания звуков в языке осуществляются отнюдь не хаотически,они подчинены определенным правилам дистрибуции. Так называемый агглюти­нативныйтип языка строго выдерживается во многих языках мира; для семитских языковтипичным является корень, состоя­щий из трех согласных. В языках агглютинативноготипа суще­ствует определенный порядок расположения морфем: морфемы с болееконкретным значением располагаются ближе к корню слова, а морфемы с более общимзначением располагаются дальше от корня. Существуют языки со строгоопределенным порядком слов. В тюркских языках определение всегда помещаетсяперед определяемым, а глагол занимает обычно конечное положение в предложении.Наоборот, в кельтских языках глагол обычно располагается в самом началепредложения. В целом ряде языков прилагательное ставится после относящегося кнему имени суще­ствительного (романские, албанский, таджикский, вьетнамский,индонезийский и т. д.).

VI. Тенденция кограничению сложности речевых сообщений.

Новейшиеисследования свидетельствуют о том, что в процессе  порождения речи действуютфакторы психологического плана, ограничивающие сложность речевых сообщений.

Процесспорождения речи происходит, по всей вероятности, путем последовательнойперекодировки фонем в морфемы, морфем в слова и слов в предложения. На каких-тоиз этих уровней пере­кодировка осуществляется не в долговременной, а воперативной<247> памяти человека, объем которой ограничен и равен 7 ± 2симво­лов сообщения. Следовательно, максимальное соотношение коли­чества единицнизшего уровня языка, содержащееся в одной еди­нице более высокого уровня, приусловии, что переход от низшего уровня к высшему осуществляется в оперативнойпамяти, не может превысить 9: 1 [51, 17].

Емкостьоперативной памяти накладывает ограничения не толь ко на глубину, но и на длинуслов. В результате ряда лингвопсихологических  опытов было обнаружено, что приувеличении длины слов сверх семи слогов наблюдается ухудшение восприятия сооб­щения.По этой причине с увеличением длины слов резко умень­шается вероятность ихпоявления в текстах. Этот предел восприя­тия длины слов найден в опытах сизолированными словами. Кон­текст в известной степени облегчает восприятие.Верхний предел восприятия слов в контексте составляет примерно 10 слогов.

Еслиучитывать благоприятствующую роль контекста — внутрисловного  и межсловного —при опознании слов, следует ожи­дать, что превышение критической длины слов в 9слогов, опреде­ляемое объемом оперативной памяти, в значительной степенизатрудняет их восприятие. Данные лингвопсихологических опытов определенноуказывают на то, что объем восприятия длины и глу­бины слов равен объемуоперативной памяти человека. И в тех стилях естественных языков, которыеориентированы на устную форму общения, максимальная длина слов не можетпревышать 9 слогов, а их максимальная глубина — 9 морфем [51, 18—19].

Глубина слови их длина являются взаимозависимыми величи­нами. Длина корневых морфем обычноравна одному слогу или превышает размеры одного слога, а длина аффиксальныхморфем чаще всего соответствует одному слогу.

Исследования,производимые на материале различных языков, показывают, что максимальные длиныслов в разных языках рас­положены в пределах, четко очерченных рамками объемаопера­тивной памяти — 7 ± 2 символов — от 5 до 9 слогов [51, 21].

VII. Тенденция кизменению фонетического облика слова при утрате им лексиче­ского значения.

Наиболеенаглядное выражение эта тенденция получает в про­цессе превращениязнаменательного слова в суффикс. Так, напри­мер, в чувашском языке существуеттворительный падеж, харак­теризующийся суффиксом -па, -пе, ср. чув. карандашпа'каран­дашом', вăйпе 'силой'. Это окончание развилось из послелога палан,пелен 'c', ср. тат. bqlдn. Суффикс латива -ва -ве в венгер­ском языке,например, vбros-bб 'в город', erdц-be 'в лес' былпервоначально формой латива от существительного bйl 'внутрен­ность', котораязвучала как bйle. Когда эта форма превратилась в суффикс, еефонетический облик подвергся разрушению.<248>

В английскойразговорной речи вспомогательный глагол have в формахперфекта, утратив свое лексическое значение, фактически редуцировался до звука'v, а форма had — до звука 'd,напри­мер, I'v written 'Я написал', he'd written 'он написал' и т. д.

Карельскийсуффикс комитатива -ke, например, velle?ke 'сбратом' возник из послелога kerdalla 'вместе'. Суффикс вини­тельного определенного падежа -raв современном персидском язы­ке развился из послелога radiy.

Показательпрошедшего времени -ś- в ненецком языке ilena-s 'тыжил', ile-j 'он жил'и т. д., по-видимому, представляет вы­ветрившуюся форму 3-го л. ед. ч. прош.врем. глаг. быть. В нганасанском  диалекте ненецкого языка эта формазвучит как iљua 'он был'.

Приметойбудущего времени в современном новогреческом язы­ке является частица ?Ј,восходящая исторически к глаголу ?lw 'хотеть, желать'.

Все эти и имподобные явления вызываются двумя причинами: 1) утратой первоначального лексическогозначения и 2) общей тен­денцией различных языков мира к созданию возможнократких форм падежных суффиксов. Насколько можно видеть, эта тенден­ция оченьтесно связана с тенденцией к сокращению длины слов.

Если группаслов утрачивает первоначальное значение, то она также может подвергнутьсясокращению. Так, например, латин­ское выражение quo modo'каким образом' в румынском языке дало cum, вофранцузском языке comme, в провансальском com, в испанскоми португальском como со значением 'как'. Выражение in Kraft'в силу' сократилось в немецком языке в kraft, an Statt 'на месте' сократилось в statt 'вместо'.Вульгарно-латинское in caza 'в дом' дало во французском chez'к'.20Ослабление зна­чения слова десять в русских числительных от одиннадцатидо девятнадцати привело к сокращению составного элемента этихчислительных десять в дцать, например, один-на-дцать,две-на-дцать и т. д.

Фонетическийоблик слова меняется в часто употребляемых словах в связи с изменением их первоначальногозначения. Ярким примером может служить нефонетическое отпадение конечного г врусском слове спасибо, восходящее к словосочетанию спаси бог. Частоеупотребление этого слова и связанное с ним изменение значения спаси бог > благодарю — привело к разрушению его первоначальногофонетического облика. По тем же причинам со­кратилось испанское выражение Vuestra merced 'Ваша милость' в Usted. Примеровподобного рода сокращений можно было бы привести достаточноеколичество.<249>

VIII. Тенденция ксозданию языков прос­той морфологической структуры.

В языкахмира обнаруживается определенная тенденция к со­зданию языкового типа,характеризующегося наиболее простым способом соединения морфем. Любопытно то,что в языках ми­ра абсолютно преобладающее большинство составляют языки аг­глютинативноготипа. Языки, имеющие внутреннюю флексию, встречаются сравнительно редко.

Этот фактимеет свои определенные причины. В агглютинирую­щих языках морфемы, какправило, обозначены, границы их в сло­ве определены. Это создает четкийвнутрисловный контекст, по­зволяющий идентифицировать морфемы в самых длинныхпосле­довательностях [51, 24]. На это преимущество агглютинативных языковуказывал в свое время И. Н. Бодуэн де Куртенэ, который писал по этому поводу следующее:«Языки, в которых все внима­ние по части морфологических экспонентовсосредоточивается на следующих после главной морфемы (корня) аффиксах (языкиурало-алтайские, угро-финские и т. п.), являются более трезвыми и требуютгораздо меньшей траты психической энергии, нежели языки, в которыхморфологическими экспонентами являются и прибавки в начале слова, и прибавки вконце слова, и психофонетические  альтернации внутри слова» [5, 185].

Необходимость улучшения языкового механизма

В предыдущемразделе рассматривались тенденции, направ­ленные на приспособление языковогомеханизма к физиологиче­ским особенностям человеческого организма. Средивнутренних факторов языковых изменений можно выделить определенную группутенденций, направленных на улучшение системы механи­ческих средств языка, наосвобождение этой системы от ненужного балласта, на придание средствам языкабольшей выразительности, экспрессивности и т. п.

Тенденции к устранению избыточности средств выражения (Ьbercharakterisiеrung).

В различныхязыках нередко можно встретить случаи избыточ­ности средств выражениякакого-либо грамматического значения. Так, например, в русском я пиш-уотношение действия к лицу, совершающему действие, фактически выражено двумяспособами — личным местоимением и специальным личным окончанием 1-го л. ед. ч.Известно, что многие языки мира (японский, китайский, монгольский,маньчжурский, аварский, лезгинский, бирманский, индонезийский и т. д.)обходятся без личных окончаний. Есть язы<250>ки, которые некогда ихимели, но позднее утратили, например, норвежский и африкаанс.

В древнийпериод в английском языке не было категории вре­менной отнесенности (перфекта)и, следовательно, особых перфект­ных форм. В них не было надобности, так как вязыке этого пери­ода существовала система видов (несовершенного исовершенного). Формы совершенного вида образовывались от форм несовершен­ноговида путем присоединения различных префиксов. Наиболее распространенным префиксомбыл Ze-21. Поскольку перфект обозначал действие ужезаконченное, совершенное, то в древне-английском языке префикс Zе- мог участвовать в образовании перфектных форм.Вначале были возможны формы типа ic habbe Zewriten'я написал' от writan 'писать'. Функция префикса, Zе-в данном случае была совершенно лишней, так как перфект и без тоговыражал совершенное действие. По этой причине он со вре­менем пересталупотребляться. В современном английском языке в составе форм перфекта уже нетпричастий с префиксом Ze-.

Одной изотличительных особенностей кабардино-черкесского и адыгейского языков являетсяобилие различных глагольных приставок, способных выражать самые разнообразныенюансы различных локальных отношений. Эта особенность связана почти с полнымотсутствием в этих языках местных падежей, поскольку глагольные приставкиспособны выражать их значение, ср. на­пример, в кабардинском: Ар къалэмкъэкIуащ 'Он в город при­ехал'; Фатимат институтым не-кIуащ 'Фатимат в институтпое­хала'; Тхылъыр стIолым те-лъщ 'Книга на столе лежит' и т. д. Формы слов къалэм,'город', институтым 'институт' и стIолым 'стол' лишены каких-либосуффиксов местных падежей.

Послечислительных в тюркских языках имя существительное употребляется в единственномчисле, например, тат. биш ат  'пять лошадей', поскольку числительноесамо выражает множест­венность.

В некоторыхугро-финских языках отрицание глагольного дей­ствия осуществляется путем аналитическогосочетания форм особого отрицательного глагола с основой главного глагола, ср.мар. ом луд 'я не читаю', от луд 'ты не читаешь', ок луд'он не читает' и т. д. Основа главного глагола при этом не подвергается никакимизменениям, поскольку отношение отрицаемого действия к его субъекту уже вдостаточной степени выражено формами отрицательного глагола.

II. Тенденция к употреблению болееэкс­прессивных форм.

Факты из истории различных языков достаточно наглядно свиде­тельствуюто том, что при наличии нескольких форм с параллель<251>ными или близкимизначениями предпочтение отдается наиболее экспрессивным формам.

В древнеанглийскомязыке существовало несколько суффиксов множественного числа имен существительных;оно выражалось суффиксами -as, -u, -a, -an. Исторически наиболее устойчивым оказался суффикс -asкак наиболее четкий и фонетически устой­чивый по сравнению с другими окончаниями.

Этими жепричинами вызвано распространение в немецком языке суффикса мн. ч. -er. Вдревненемецком языке имелось край­не незначительное число основ, образующихмножественное число на -ег. В настоящее время большинство существительныхсреднего рода образует множественное число указанным способом, напри­мер, Buch'книга', Bьcher 'книги', Dach 'крыша', Dдcher'крыши' и т. д. Это произошло потому, что у существительных среднего рода формыименительного и винительного падежей единственного числа полностью совпадали ссоответствующими формами множественного числа, тогда как у существительныхсреднего рода, имеющих во множественном числе суффикс -er (из -ir),например, lamb 'ягненок', lember 'ягнята', множествен­ноечисло было выражено очень четко.

Окончаниерод. п. мн. ч. -ов в древнерусском языке в начале его историческогоразвития было достоянием сравнительно мало­численной группы так называемыхоснов на -и, ср., например, сынове 'сыновья'; род. п. мн. ч. сыновъ.С течением времени это окон­чание становится очень продуктивным и во многихслучаях вытес­няет исконное окончание род. пад. мн. ч. других основ. Оно начи­наетприсоединяться к таким словам, которые раньше его не имели, например волк —волков, стол — столов и т. д.

Самаямногочисленная группа основ на -o и -jo в древнерус­ском в силу фонетических закономерностейв судьбе конечного слога имела нулевую флексию, и формы родительного падежамножественного числа по звучанию совпадали с формами имени­тельного ивинительного падежей единственного числа, например, др.-русск. вълкъ'волк', вин. п. ед. ч. вълкъ 'волка' и род. п. мн. ч. вълкъ'волков'. Такое положение, по-видимому, не могло быть в языке желательным. Надодумать, именно оно послужило причиной того, что в формах этого падежа ведущаяроль принадлежит флек­сии былых основ на -и(ъ), и на -i, т. е. -овъ,получившей и другой вариант при присоединении ее к мягкой основе -евъ и -ей,выступив­шей частично и в своем книжном, старославянском варианте -ии22.

Наиболееярко тенденция к экспрессии проявляется в лексике. Она выражается в стремленииупотреблять наиболее образные слова, нередко заимствованные из различныхпрофессиональных жаргонов, социально окрашенных разновидностей речи,различно<252>го рода образные выражения, лексические идиомы, гиперболы ит. д. История словарного состава различных языков наглядно подтверждает наличиеэтой тенденции. В современном русском разговорном языке употреблявшееся еще вначале 20-ых годов слово автомобиль почти полностью вытеснено словом машина.Возведение частного к общему, произведенное в целях большей экспрессии,оказалось в разговорной речи более жизненным. Прежнее слово автомобильбыло оттеснено в область технического языка или официального языка различныхделовых документов.

В народнойлатыни большое распространение получили обра­зования с уменьшительными суффиксамикак более экспрессивные, что нашло соответствующее отражение в лексикесовременных романских языков, ср. нар. лат. soliculum'солнышко', фр. soleil 'солнце', нар. лат. taurellus'бычок', фр. taureau 'бык', нар. лат. apicula'пчелка', фр. abeille 'пчела', нар. лат. avicellus'птичка', ит. uccello, фр. oiseau 'птица', нар. лат. auricula 'ушко',исп. oreja, порт. orelha, пров. aurelba, фр. oreille 'ухо' и т. д. В современных романских языках этислова уже не имеют умень­шительного значения.

III. Тенденция к устранениюформ, утратив­ших свою исконную функцию.

Нагляднойиллюстрацией проявления этой тенденции могут служить случаи утраты окончаниймужского, женского и средне­го рода в некоторых современных индоевропейскихязыках. В та­ких языках, как иранские, армянский и английский, родовое де­лениеимен существительных перестало существовать. По этой причине древние показателимужского, женского и среднего родов утратились, поскольку они оказалисьлишенными функции.

Некогда вуральских языках существовал специальный фор­мант -к, который, как можнопредполагать, был показателем бу­дущего времени. Контаминация форм настоящего ибудущего вре­мен привела к тому, что в новую парадигму проникла, по-види­мому,только часть форм с показателем -к, вследствие чего пока­затель -в сталтехнически несовершенным. Кроме того, появление двух значений у новых временныхформ привело к десемантизации показателя -к. Как показатель будущеговремени он вообще стал не нужен. Все эти причины привели в конце концов к почтиполному его исчезновению.

Вдревнерусском языке некогда существовали четыре прошед­ших времени — аорист,имперфект, перфект и плюсквамперфект. Два последних времени были образованыпутем сочетания формы так называемого л-ового причастия с формаминастоящего или будущего времени. Позднее перфект приобрел значение аориста иимперфекта. Аорист и имперфект исчезли из системы языка как совершенно ненужныеобразования. Вместе с приобретением полисемантичности подвергалась изменениям иструктура самого<253> перфекта. Сопровождавшие л-овое причастияформы вспомога­тельного глагола 'быть', которые раньше служили отличитель­нымпризнаком перфекта, после приобретения последними новых значений утратиливсякий смысл и также исчезли. Присвязочное причастие становится глагольнойформой прошедшего времени, отсюда родовые различия и отсутствие показателейлица.

Такназываемые четвертое и пятое склонения в латинском языке уже в эпохусуществования классической латыни были своего рода балластом. Четвертое, вкоторое входили основы на -и, не всегда могло быть отделимо от второго,а пятое было тесно связано с первым. Позднее они исчезли.

IV. Тенденция кустранению языковых эле ментов, имеющих незначительную се­мантическую нагрузку.

Наблюдениепоказывает, что языковые элементы, имеющие не значительную функциональнуюнагрузку, с течением времени вы­падают из системы языка.

Редкиефонемы, замечает Эркки Итконен, обладающие малой частотностью, в процессеразвития языка легко сливаются с близ­кими им фонемами [128,193].

Вфинно-угорских языках долгие гласные i и ибыли редкими. По этой причине во многих языках они смешались с соответствую­щимикраткими гласными или с более широкими гласными. Из согласных такой же редкойфонемой в уральских языках была фонема δ(межзубное d), исчезнувшая почти во всех современных уральскихязыках. Незначительная функциональная нагрузка фонемы у (ы) в славянскихязыках очевидно явилась основной причиной ее исчезновения в южно-славянских ичешском языках. Согласный η в тюркских языках обладает оченьнезначительной фонематической нагрузкой. В чувашском и турецком языках этафонема исчезла полностью. Так называемое прошедшее длитель­ное в мордовскихязыках типа эрзя-морд. молилинь 'я шел', эрзя-морд. и мокша-морд. сокалинь'я пахал' и т. д. употребляется довольно редко. В современноммокша-мордовском языке оно поч­ти полностью вышло из употребления.

Необходимость сохранения языка в состоянии коммуникативной пригодности

Необходимостьсохранения языка в состоянии коммуникатив­ной пригодности имеет двухстороннююнаправленность. С одной стороны, она является источником сопротивления какомубы то ни было изменению языка, с другой стороны, в ряде случаев она вызываетстремление к компенсации утраченных языковых средств. Компенсация утраченныхсредств может рассматриваться как осо­бый тип историческихизменений.<254>

Вспециальной лингвистической литературе довольно часто встречается определениеязыка как исторически изменяющегося явления. Некоторые лингвисты даже считаютметодологически неприемлемым изучение языка в чисто синхронном плане, утвер­ждаяпри этом, что язык все время находится в состоянии непре­рывного изменения, ирезультаты этого изменения нельзя сбра­сывать со счета. На самом же деле языкне только исторически изменяется. Он одновременно оказывает сопротивлениекакому бы то ни было изменению, стремится сохранить существующее в дан­ныймомент состояние. Эта тенденция не представляет чего-либо странного инеобычного. Она порождается самой функцией об­щения. Говорящий на том или иномязыке заинтересован в том, чтобы окружающие его поняли. Всякое внезапное ибыстрое изме­нение языка несет в себе опасность превращения его в недоста­точноудобное и пригодное средство общения и, наоборот, стрем­ление сохранить системупривычных и коммуникативно отрабо­танных языковых средств общения предохраняетязык от этой опасности. Поэтому в каждом языке существует тенденция к сохра­нениюсуществующего состояния до тех пор, пока какая-нибудь сила не преодолевает этоестественное сопротивление. Сопротив­ление оказывает каждое слово и каждая форма.В различных языках можно встретить много различных «неудобств», и тем не менееони не устраняются.

В процессеисторического изменения языка отдельные элемен­ты языковой системы, характеризовавшиеего прежнее состояние, могут утрачиваться. Некоторые элементы после утратывновь не возобновляются или возобновляются после истечения довольнозначительных промежутков времени. Так, например, старые сло­воформы славянскогодуалиса были переосмыслены в русском языке как формы род. п. ед. числа (шага,брата) в атрибутивных сочетаниях. Исчезнувшие во многих уральских языках формыдвойственного числа в системе спряжения глагола вновь не вос­станавливались. Невозобновляется утраченная в некоторых ин­доевропейских языках грамматическаякатегория рода. В финно-угорских языках наблюдается сокращение большогоколичества суффиксов многократного действия, типичное для уральскогоязыка-основы. Случаи восстановления этих потерь не наблюдаются.

Эти факты,очевидно, свидетельствуют о том, что утраченные языковые элементы не являются вдостаточной степени коммуни­кативно необходимыми. В то же время утрата языковыхэлементов другого типа всегда связана с появлением новых языковых средств, ихкомпенсирующих.

Из историиразличных языков известны случаи, когда утрачи­вались формы местных падежей,выражавшие различные локаль­ные отношения. На их месте возникают илипослеложные или пред­ложные конструкции, или новые флективные падежи. Так,напри­мер, в марийском языке исчез некогда существовавший в немабла<255>тив на -č. Значение удаления от предмета сталовыражаться кон­струкцией с послелогом gqč, например, ola gqč'из города'. Ана­логичное явление имело место в латинском языке, в которомдревний аблатив также исчез, а его функции взяли на себя пред­ложныеконструкции с предлогом de, например, др.-лат. populōd 'отнарода', в более поздний период — de populō.В древних тюркских языках существовал особый падеж инструктив, имев­шийзначение творительного и совместного падежей. После его исчезновения этизначения стали передаваться специальными кон­струкциями. В новогреческом языкеисчез дательный падеж, раз­личающийся в древнегреческом языке. Функцииисчезнувшего дательного падежа стали выражаться предложной конструкцией спредлогом s (из древнего eis), ср. др.-греч. tщ ўnfrиpJ 'человеку', н.-греч. stХn ¤nfrwpo.

В тюркскихязыках когда-то был специальный творительный падеж на -уп. После егоутраты выражаемые им отношения стали выражаться аналитическими предложнымиконструкциями. Утра­та во многих индоевропейских языках древнего родительного падежавызвала возникновение новых языковых средств, его заменяющих.

Компенсациясвидетельствует о том, что утраченные элементы были коммуникативно необходимыми.

Внутренние языковые изменения и процессы, не связанные с действием
определенных тенденций

Помимоцеленаправленных тенденций и их различных конкрет­ных проявлений, во внутреннейсфере языка наблюдаются про­цессы и изменения, не имеющие определеннойнаправленности. К этой категории относятся такие явления, как влияние формыодного слова на форму другого слова, контаминация форм и слов, переосмыслениезначений слов и форм, превращение знаменатель­ных слов в аффиксы, спонтанныезвуковые изменения, возникно­вение новых способов языкового выражения и т. д.Процессы подобного рода происходят в различных языках постоянно, но их оченьтрудно квалифицировать как проявление какой-либо опре­деленной целенаправленнойтенденции. Мы не можем сказать, что в языке существует постоянная тенденция кпревращению знаме­нательных слов в суффиксы или образованию контаминированныхформ, или созданию новых способов выражения. Эти явления имеют место, но онисовершаются случайно. Их довольно много, в целях экономии места мы постараемсяохарактеризовать только наиболее часто встречающиеся.

I. Влияние формыодного слова на форму другого слова.

В различныхязыках наблюдаются случаи влияния формы одного слова на форму другого слова.<256>

Так,например, в чувашском языке существует слово pьrne'палец'. Соответствием этого слова в родственных тюркских язы­ках являетсяслово barmaq, ср. тат. и башк. barmaq, тур. parmak'палец'. Однако чув. pьrne 'палец' не может быть выведено из barmaq,т. к. первоначальное barmaq должно было бы дать в чувашском языке pьrma.Отсюда можно сделать вывод, что совр. чув. pьrne возникло в результате влиянияформы какого-то дру­гого слова, может быть слова, обозначающего какую-то часть,или принадлежность пальца. Действительно, чувашское название ногтя čqrne, которому в ряде тюркских языков соответствует tyrnaq,в известной мере напоминает по форме чув. pьrne'палец'. Весьма вероятно, что форма слова čqrne 'ноготь' повлияла на некогда существовавшее в чувашском языке словоpurma 'палец', которое приобрело новую форму pьrna.Но ведь и само слово čqrne не можетбыть выведено из первоначального tyrnaq 'ноготь', которое могло бы дать в чувашском языкетолько tq?rna.Остается искать какое-то другое слово, в результате влияния которого не­когдасуществовавшее в чувашском языке слово tq?rnaмогло пре­образоваться в čqrne. Оказывается,что причиной такого преобра­зования послужил чувашский глагол čqr- 'сдирать, царапать'.

Такого родавлияния особенно характерны для слов, часто употребляющихся в едином контексте,например, для числительных.  Так, начальное d в русском девятьвозникло не из историче­ского п (ср. др.-инд. navam, совр.перс. nav, лат. novem, готск. nium 'девять'), а приантиципации, т. е. под влиянием следую­щего за ним десять (ср. такженем. zwei 'два' вместо zwo при по­следующемdrei). Напротив, при ретардации, т. е. под влияниемпредшествующего числительного, имеем чанское čxovro 'девять' (< čxoro при ovro 'восемь') и љommonte 'восемь'языка тигринья (< љammantй при љo'attт'семь')23.

II. Контаминация.В результате влияния одного слова на другое может возникнуть форма, содержащаяпризнаки обоих слов, ср., например, русский просторечный глагол загинать =загибать, в котором сказалось влияние форм гнуть и загибать,или нeм. диaл. Erdtoffel 'кapтoфeль' из Kartoffel и Erdapfel, нeм. Gemдldniss 'полотно', 'картина' из Gemдlde'картина' и Bildnis 'изоб­ражение'24. Наблюдаются также случаи контаминации в однойграмматической форме признаков разных грамматических форм.

Формыаориста страдательного залога в современном греческом языке типа lЭ?hka 'я был развязан', lЭ?hkej 'ты был развязан', lЭ?hke 'он был развязан' возникли в результате контаминацииразных форм, первая его составная часть ?h является показателемдревнегреческого аориста страдательного залога, ср., др.-гр.<257> ™-paideЭ-?h-n 'я был воспитан'.Второй  составной  элемент ka-ke служил в древнегреческом языке показателем перфекта,ср. др.-гр. 'я воспитал', pe-pa…deukaz'тывоспитал' и т. д.

III. Объединениеразных по происхожде­нию форм по принципу единства их значе­ния. Вразличных языках встречаются случаи объединения вод­ной парадигме форм разногопроисхождения. В основе образования парадигматических единств, содержащихэлементы различного происхождения, лежит придание этим элементам какого-нибудьобъединяющего — их значения. При этом, по всей видимости, про­исходит илиабстракция от их внешнего облика или превращение каждого элемента в самостоятельнуюсловоформу. Можно выде­лить два наиболее типичных случая: 1) придание общегозначения основам различного происхождения и 2) придание общего зна­ченияформативам различного происхождения.

Яркимпримером первого случая могут служить парадигмы спряжения немецкого глагола sein'быть' в настоящем времени и имперфекте.

Настоящее время

    Ед.ч.                                            Мн. ч.

1 л. ich bin          'я есмь'               wir sind

2 л. du bist           и т. д.                 ihr seid

3 л. erist                                         sie sind

Имперфект

    Ед.ч.                                          Мн. ч.

1 л. ich war            'я был'          wir waren

2 л. du warst           и т. д.           ihr wart

3 л. еrwar                                     sie waren

Формы,начинающиеся с b, образованыот индоевропейского корня *bhū — ср. русск. 'быть', лит. buti,лат. fu-i 'я был', греч. fЭw'расти', 'произрастать', др.-инд. bhavami 'быть', перс. budanи т. д. Формы ist, sind, seid, sind образованы от индоевро­пейского корня es,выступающего в разных степенях аблаута. Этот корень тоже имеет параллели вдругих индоевропейских языках, ср. лат. es-se'быть', греч. ™s-ti 'он есть', др.-инд. as-mi 'яесть' и т. д. В немецких формах sind, seid, sind этот корень представлен в так называемой нулевойступени аблаута. Форма 2-го л. ед. ч. наст. врем. bist возникла врезультате контаминации двух корней bhū и es.Наконец, формы имперфекта, содержащие элемент w, образованы от сильного глагола wesan'быть'. В со­временном немецком языке этот глагол не употребляется. Можнопредполагать, что когда-то все эти три корня имели разное зна<258>чение,но позднее значение у них стало общим, что и послужило причиной объединения ихв одной парадигме.

Формативыразного происхождения тоже могут быть объеди­нены единством значения.

В латинскомязыке существовала особая система личных окон­чаний перфекта, которая былапредставлена в следующем виде.

Ед. ч.               Мн.ч.

1 л.   -ī             -imus

2 л.   -isti         -istis

3 л.   -it            -ērunt

Состав этихличных окончаний, если их рассматривать с ис­торической точки зрения, являетсядовольно пестрым. Окончание 1-го л. ед. ч. -ī восходит кмедиальному перфектному окончанию -ai, которое в латинском языкечерез промежуточную ступень -ei превращалось в -ī; личное окончание 2-гол. ед. ч. -isti содержит примету особого аориста -is.Второй составной элемент -ti, восхо­дящий к -tai, -tei,возник в результате осложнения древнего перфектного окончания -thaэлементом -i-. Окончание 3-го л. ед. ч. -it восходит к -ed,ср. оск. deded 'он дал'. Возможно, -ed вклю­чаетперфектное окончание 3-го л. ед. числа -е, ср. греч. ode 'он знает', к которому присоединено вторичное личноеоконча­ние 3-го л. ед. ч. Окончание 1-го л. мн. ч. -imus содержит обычноеокончание -mus, встречающееся в настоящем времени и в импер­фекте.Окончание 2-го л. мн. ч. -istis содержит показатель аориста -is и обычноеокончание 2-го л. мн. ч. -tis, окончание 3-го л. -ērunt содержит тоже самое -is, видоизменившееся в -ēr, и обычное лич­ноеокончание -unt, проникшее из системы настоящего времени.

Все этиисторические разнородные образования были наделены одной функцией — выражать принадлежностьрезультата дей­ствия определенному лицу.

IV. Возникновениеновых способов выражения в результате перемещения ассоциаций.

Значение каждого форматива в языке всегда ассоциировано с каним-нибудьпонятием, например, форматив, выражающий мно­жественное число, соотнесен спонятием множественности предме­тов; форматив, выражающий многократностьдействия, ассоции­руется с понятием прерывистого действия, состоящего из отдель­ныхактов и т. д.

Можетслучиться, что то же понятие начинает ассоциироваться с каким-нибудь языковымобразованием. В результате такого пе­ремещения ассоциаций старый форматив можетполностью или частично замениться новым.

Так,например, в пермских языках понятие принадлежности одного предмета другому,если обладаемое выступает в роли пря­мого дополнения к глаголу, выражается неродительным падежом, а особой формой отложительного падежа, хотя в древностионо,<259> по всей видимости, выражалось родительным падежом, ср.коми-зыр. босьтic воклысь пыжсц 'он взял лодку брата'.

Определенностьимени существительного, сочетающегося с при­лагательным, некогда выражалась вболгарском языке, как и в других славянских языках, членными формамиприлагательных. В современном болгарском языке определенность имени существи­тельноговыражается постпозитивным определенным артиклем.

Вдревнеперсидском языке родительный падеж по неизвестным причинам совпал сдательным, например, martiyahya означало 'человека' и 'человеку'. В то же времявозник новый способ вы­ражения принадлежности путём соединения определения иопре­деляемого посредством относительного местоимения hya 'кото­рый',например, kara hya Nadintābirahya'войско Надинтабира' (букв. 'войско, которое Надинтабира'). Подобный способотмечен также в авестийском языке, например, aēvo panta уо aљahē 'один путь к чистоте' (букв. 'один путь,который чистоты'). Позднее эта конструкция совершенно вытеснила старыйродительный па­деж, и в современном персидском языке она является единствен­нымспособом выражения связи определения с определяемым.

В результатеразвития новых ассоциаций в различных языках постоянно возникают новые слова, хотяв их появлении не было никакой необходимости. Так, например, в историигреческого языка слово ‰ppoj было заменено новым словом Ґlogo 'нера­зумный', лат. ignis 'огонь'было вытеснено во французском языке новым словом feu (отлатинского focus 'очаг') и т. д.

Некоторыетипы изменений значений слов также объясняются возникновением новых ассоциаций.Слово зной в сербохорватском языке означает не 'сильный жар', а 'пот',слово гвожђе означает 'железо', хотя оно этимологически связано сословом гвоздь; rivus 'ручей' в испанском и португальском языках получилозначение реки, ср. исп. rio 'порт', rio 'река' и т. д.

В результатепоявления новых ассоциаций постоянно изме­няются способы языкового выражения иязыкового членения окру­жающей действительности. Этим объясняются значительныераз­личия в словарном составе и грамматическом строе, наблюдаемые в самыхразличных языках мира. Регулярное языковое выражение глагольного вида, стольтипичное для русского языка, оказыва­ется совершенно необязательным для многихязыков мира; есть языки, имеющие восемь прошедших времен, и в то же время естьязыки, довольствующиеся только одним прошедшим временем. Языковое членениедействительности меняется в различные ис­торические эпохи.

Древнемарийскийязык имел более десяти падежей, в совре­менном марийском языке их только шесть,в старовенгерском язы­ке было несколько прошедших времен, современныйвенгерский довольствуется только одним временем. Причины этих колебаний частоне ясны.<260>

V. Спонтанныеизменения звуков. В соот­ветствующем разделе нами подробно рассматривалисьтак назы­ваемые комбинаторные изменения звуков, причиной которых являетсявлияние соседних звуков. Помимо комбинаторных из­менений, совершаются такназываемые спонтанные, или позиционно  необусловленные, изменения звуков. Так,например, межзубное δ в пермских языках во всех позициях перешло в ľ,утрата носовых гласных в истории славянских языков также осуществлялась вовсех позициях и т. д.

Многиефонологи утверждают, что спонтанные звуковые из­менения происходят под влияниемсдвигов в системе фонем. Одна­ко этот вопрос детально не исследован. Надополагать, что при­чины спонтанных звуковых изменений могут быть различными[128, 159]. К тому же некоторые изменения, принимавшиеся за спонтанные, придальнейшем изучении удавалось объяснить как комбинаторные.

VI. Исчезновение ивозникновение фоно­логических оппозиций. Фонологические оппозиции вязыке могут исчезать и возникать вновь. Например, некогда в раннем общемприбалтийско-финском языке существовали пары фонем п — ń (nime'имя', ńōle 'стрела')и s—ś’ (sula 'талый' и śata 'сто').Позднее палатализованные ń’ и ś’ совпали с непала­тализованнымип и s. Вмансийском языке когда-то существовали фонемы s и љ.Позднее они совпали с t25.

В некоторыхпозициях фонемы могут утрачивать различи­тельную способность, нейтрализуются. Такойнейтрализации, например, подверглись после падения редуцированных ъ и ьв конце слова и перед глухими согласными звонкие согласные в русском языке,ср. воз [вос].

Всовременном финском языке h является фонемой, ср. halpa 'дешевый'и salpa 'засов'. В уральском праязыке фонемы hне было. В финском языке источниками этой фонемы были љ, ћ, e, k(всочетании kt).

VII. Переосмыслениезначений форм. Мате­риальные средства выражения различных грамматическихкатегорий относительно ограниченны. По этой причине для выра­жения новыхграмматических значений часто используются уже наличные в языке формы, значениекоторых при этом переосмы­сляется. Так, значение сослагательного наклонения вистории латинского языка было переосмыслено в ряде случаев как значе­ниебудущего времени, в целом ряде тюркских и монгольских языков значение причастийпревратилось со временем в значение глагольных времен и т. д.

Финскийпартитив представляет результат переосмысления некогда существовавшего здесьотложительного падежа. В мор­довских языках этот падеж сохраняется до сих пор.Ср. эрзя-<261>морд. kudo-do 'от дома', vele-de 'от деревни'.Значение суффикса этого падежа 'движение от чего-либо' было переосмыслено какзначение части предмета, например, tuota vettд'принеси воды', т. е. 'какое-то количество воды'.

Отмеченытакже случаи превращения словообразовательных суффиксов в падежные путём переосмысленияих значений. На­пример, в маратхи для образования суффикса родительного паде­жапослужил словообразовательный суффикс -čа (из -tya) ср.,например, gharā-čā 'дома' (-англ. of the house) и ghar-čā'домаш­ний'26.

Суффикспревратительного падежа, или транслатива -kc в мор­довскихязыках развился из словообразовательного суффикса -kc, означающегопредмет, служащий для чего-либо, например, сур-кс 'перстень', т. е.'нечто для пальца', кедь-кс 'браслет', т. е. 'нечто для руки'27.

VIII. Превращениесамостоятельных слов в суффиксы. Превращение самостоятельных слов в суф­фиксынаблюдается в истории самых различных языков. Напри­мер, суффикс абстрактныхимён существительных -lun в современ­ном коми-зырянском языке в словах типа pemyd-lun'темнота', ozyr-lun 'богатство' и т. д. восходит к самостоятельному словуlun 'день'. Сначала такие словосочетания, как pemyd lun 'темный день', были переосмыслены в направлении'нечто темное, темнота', и затем суффикс механически был перенесен на другиеимена существительные.

Приназваниях лиц и живых существ в языках хинди и урду может употребляться суффиксlok, восходящий к древнеиндий­скому слову loka 'мир, люди'.

Английскийсуффикс прилагательных -lу, например, night-ly 'ночной'развился из некогда самостоятельного слова lic, озна­чавшего'тело, облик, образ'.

Суффикссовместного падежа или комитатива мн. ч. -guim внорвежско-саамском языке, например, oabbai-guim 'ссестрами' от oabba 'сестра' восходит к самостоятельному слову kui eme guoibme 'товарищ'28.

Внутренние противоречия и их характер

Выше былиохарактеризованы различные тенденции, направ­ленные на улучшение языковой техникии сохранение языка в со­стоянии коммуникативной пригодности.<262>

Если бы всеэти полезно направленные тенденции последова­тельно и регулярно осуществлялись,то система технических средств различных языков мира, вероятно, давно достиглабы идеального состояния. В действительности все тенденции практи­чески далеконе всегда осуществляются. Но самое парадоксальное состоит в том, чтоосуществление одной тенденции может помешать осуществлению другой. Существуетантагонизм тенденций в са­мом прямом значении этого слова. Так, например,различные изменения спонтанного и комбинаторного характера нередко про­тиворечаттенденции к выражению одинаковых значений одина­ковыми средствами. Тенденция кустранению зияния может при­вести к нарушению чётких границ между морфемами,ср. др.-греч. §h?rwpoj 'человек', но род. п. ед. ч. ўn?rиpou из antroposo. После исчезновения интервокального -s- произошло слияние гласных, в результате чего четкиеграницы основы утратились. В процессе словосложения могут образоваться трудныедля про­изношения сочетания звуков, ср. фин. pддmддrа 'цель', состав­ленное издвух слов рдд 'голова' и mддra 'цель (собственно мера)', где в двух смежных слогахоказались долгие гласные. Выравнивание форм по аналогии, способствующее обозначениюформ с одинаковым значением одинаковыми средствами, может привести к омонимииформ.

Строевыеособенности языка могут препятствовать исчезно­вению отживающих в языке грамматическихкатегорий. Нагляд­ным примером может служить сохранение категории рода в рус­скомязыке. Наличие рода у различных неодушевленных имён существительных давно неотражает никакого реального содержа­ния, однако наличие разветвленной системыграмматического со­гласования по роду в сильной степени затрудняет процессисчез­новения фактически исчезнувшей категории.

Посколькукаждая тенденция является постоянно действую­щей, устранение результатовдействия одной тенденции осуще­ствлением другой тенденции не означаетневозможности изменения сложившегося положения в будущем. Так, например,согласные к, г и х когда-то в славянских языках были одинаковымиво всех положениях. Позднее перед ± (< oi) они превратились в ц',з', с'. В древнерусском языке были возможны такие формы, как в руц±, на дороз±, вкожус± и т. д. при формах им. пад. ед. ч. рука, доро­га,кожух. Таким образом, стремление к облегчению произноше­ния, выразившееся вкомбинаторном изменении согласных, ока­залось идущим в разрез со стремлением ксохранению звукового единообразия. Действием выравнивания конечных согласныхоснов по аналогии вариативность основ была ликвидирована, откуда современныеформы на руке, на дороге, в кожухе и т. д.<263>

Случаи полезного взаимодействия процессов

Констатируяналичие противоречий в процессах исторического развития языка, нельзя, однако,забывать о том, что могут быть случаи, когда направленность одного процессапомогает осуще­ствиться другому процессу. Так, например, в народной латыни VIIв. н. э. в 1-м склонении в именительном падеже множествен­ного числа наравне сформой на -ае стали употребляться формы на -asпо аналогии с формой винительного падежа:

Ед. ч.

им. п.

вин. п.

terra > terra

terram > terra

Мн. ч.

им. п.

вин. п.

terrae > terras

terras > terras29

Процессвыравнивания по аналогии в данном случае облегчался тем, что форма винительногопадежа множественного числа имела более чёткое морфологическое строение посравнению с формой именительного падежа того же числа. Благоприятствующим фак­тороммогло оказаться также возможное переразложение основ. Исчезновению дательногопадежа в истории греческого языка в немалой мере способствовало устранениеразличия между дол­гими и краткими согласными и отпадение конечного п, врезуль­тате чего формы обоих падежей стали омонимичными.

ВОЗМОЖНОСТЬ ВОЗНИКНОВЕНИЯ ИЗМЕНЕНИЙ ВРЕЗУЛЬТАТЕ
СОВОКУПНОГО ДЕЙСТВИЯ ВНЕШНИХ И ВНУТРЕННИХ ФАКТОРОВ

В историиразличных языков можно найти немало случаев, когда различные языковые измененияпроисходят в результате совокупного действия внешних и внутренних факторов.Так, на­пример, в новогреческом языке исчез инфинитив, существовавший некогда вдревнегреческом. То, что раньше выражалось инфини­тивом, стало выражатьсяописательно путем употребления союза nў (издр.-греч. †na 'чтобы'), сочетаемого с формами конъюнкти­ва,фактически совпавшими с обычными формами настоящего вре­мени изъявительногонаклонения, ср. др.-греч. ™?љlwgrЈfein 'я хочу писать', совр. греч. Κlw n¦ gr£fw. Процессисчезновения инфинитива происходил и в других балканских языках (в болгар­ском,албанском и румынском). Несомненно, новогреческий язык испытывал какой-товнешний импульс. Однако и в самом ново­греческом языке происходили внутренниепроцессы, создавшие благоприятные условия для исчезновения инфинитива. Конечноеп отпадало, а дифтонг ei стягивался в i. По этой причине древне­греческий инфинитив на -ein,например, ferein 'носить', должен<264> был бы принять форму feri,которая полностью совпала бы с формой 3-го л. ед. ч. наст. врем. 'он несёт'.

Какизвестно, ударение в древних германских языках падало на первый слог. Изменениехарактера ударения вызывало ослаб­ление конечных слогов. Ослабленная флексияпостепенно исчезала, что привело к развитию аналитических конструкций. Было,одна­ко, подмечено, что английский язык ранее других языков теряет остаткисинтетических форм и наравне с датским даёт наиболее чистый образецаналитического типа. Исландский язык по срав­нению с другими германскимиязыками развил аналитические элементы в гораздо меньшей степени, так что обисландском языке трудно говорить как о языке аналитического типа. фактически вотношении языкового строя современный исландский язык мало чем отличается отязыка Эдды. Можно предполагать, что эти особенности в развитии двух германскихязыков возникли не без участия внешних факторов. Исландский язык, развивающийсясовершенно изолированно благодаря географическому положению самой Исландии,сохраняет в основном состояние древнейших германских письменных памятников.Развитие аналитических конструкций не достигает в нем той степени, котораянаблюдает­ся в английском; синтетические формы сохраняются в прежнем виде.

По иномуобстояло дело в истории английского языка. Впер­вые, еще, в IXвеке, английский язык, в особенности его северные диалекты, непосредственносталкивается с языком завоевателей датчан. В эпоху завоевания Англии норманнамианглийский язык имел тесные контакты с французским языком. Очевидно, эти кон­тактыи ускорили развитие аналитического строя в английском языке [15, 29—30].

Любопытноотметить, что болгарский язык, являющийся един­ственным языком аналитическогостроя в семье славянских язы­ков, также имел различные контакты с другимиязыками.

Уральскийаблатив, характеризовавшийся суффиксом -ta, превратилсяв финском языке в особый падеж партитив, обозна­чающий часть какого-нибудьпредмета, например, ostan kilon voita'куплю кило масла'. Спорадические случаи превращения аблатива в партитивотмечены также в мордовском языке, ср. эрзя-морд. чай-де симемс 'попитьчаю' и т. д. Возникновение партитива в финском и отчасти в мордовском языкахимело благо­приятную почву, поскольку партитивное значение могло легковозникнуть на базе аблативного значения. Ярким примером воз­можности такогоразвития может служить родительный партитивный в русском и других славянскихязыках, ср. русск. кило хлеба. Родительный падеж в славянских языкахисторически восходит к аблативу.

Былообнаружено, что значение финского партитива в извест­ной степени напоминаетзначение родительного падежа в бал<265>тийских языках. Не исключенавозможность того, что во время контактов предков современных финнов сбалтийскими народами в ту эпоху, когда они находились на южном берегу Финскогоза­лива, влияние балтийских языков послужило стимулом для воз­никновения вприбалтийско-финских языках партитива.

Такимобразом, явление, которое первоначально было внут­ренним, испытало воздействиеиноязычного влияния и приняло специфическую форму выражения.

К ВОПРОСУ О СИСТЕМНОМ ХАРАКТЕРЕ ЯЗЫКОВЫХИЗМЕНЕНИй

Рассматриваяпроблему, касающуюся соотношения двух таких понятий, как система и диахрония,системность и языковые из­менения, следует отметить прежде всего еенедостаточную изучен­ность. Отчасти это может быть объяснено тем, чтоструктурные исследования носили вплоть до недавнего времени преимущест­венносинхронный характер и что историческая проблематика отходила в этихисследованиях на задний план. Отчасти это об­стоятельство можно связать также стем, что и самый круг вопро­сов, затрагиваемый в диахронических исследованияхструктур­ного порядка, был достаточно специален и в принципе отличался от того,который определял подобные исследования в традицион­ной лингвистике. Диахроническиеизыскания представляли собой в значительной мере исследования по фонологии,которые нередко предлагали «не столько новые принципы объяснения звуковыхизменений, сколько лишь принципы классификации и реинтерпретации  звуковыхизменений в структурных терминах» [10, 85—86] (ср., например, понятияфонологизации, дефонологизации и трансфонологизации у пражских лингвистов, понятиярасщеп­ления и слияния фонем у американских структуралистов, понятие лакун илипустых клеток в фонологической системе и понятие различительного признака какединицы изменения у А. Мартине и др.).

Приосвещении названной проблемы на современном уровне целесообразно, по-видимому,подойти к ней расчлененно, разгра­ничивая по крайней мере три разных комплексапроблем, из ко­торых первый относится к определению характера языковых изменений, второй — к определению места изменений разного типа в тойцелостности, которую образует язык на протяжении всей истории своегосуществования и, наконец, третий связан с анализом причин языковых изменений.

Основоположниксовременного структурализма Ф. де Соссюр, как известно, полностью отрицал системныйхарактер диахрони­ческих преобразований. По его определению, для любого отдель­ногосостояния языка типичны отношения, связывающие сосуще<266>ствующиеэлементы языка и образующие систему; напротив, для характеристики языка висторическом плане важны иные отно­шения, не воспринимаемые одним и тем жеколлективным созна­нием. Наблюдаемые между элементами, сменяющими друг друга,они системы не образуют [69, 103]. Признание беспорядочности, хаотичности ислучайности исторических изменений, унаследо­ванное соссюрианцами отмладограмматиков, обесценивало в их глазах результаты диахроническихисследований: исторический материал оказывался, якобы, неподходящим источникомдля изу­чения языка как системы. Положение Соссюра о «частном харак­тере»диахронических фактов, не образующих системы [69, 101], получилораспространение и за пределами женевской школы и было поддержано, например,глоссематиками. С другой стороны, оно вызвало резкую критику со стороны представителейПраж­ского лингвистического кружка, которые уже в своих Тезисах подчеркнули,что диахронии и синхронии в равной мере присущ системный характер [10, 50—52;39, 145]. «Было бы нелогично утверждать, — писали составители Тезисов, — чтолингвистиче­ские изменения — не что иное, как разрушительные удары, слу­чайныеи разнородные с точки зрения системы… диахроническое изучение не только неисключает понятия системы и функции, но, напротив, без учета этих понятийостается неполным» [72, 18].

Признаниесистемного принципа организации диахронических явлений повлекло за собой, какмы уже говорили выше, ради­кальный пересмотр задач исторической лингвистики. Онбыл связан прежде всего с тем, что «… в структурном языко­знании речь идет обопределении некоторой модели, способной от­ражать целый класс языковых явлений,дающей возможность предусмотреть, что будет с теми или иными элементами, еслидан­ный изменить определенным образом» [76, 78]. Сторонники этой точки зренияполагают, что структурная лингвистика открывает новые страницы в историческихисследованиях и в том отноше­нии, что она позволяет обнаружить самые общиезакономерности в развитии языков путем установления (и сокращения) числа до­пустимыхпереходов от одного состояния к другому [76, 78]. В такой постановке вопросауже содержится, собственно, и прин­ципиальный ответ на вопрос о том, системныли наступающие сдвиги и образуют ли они сами некую определенную систему.Естественно, что хаотические и случайные изменения непредска­зуемы и установитьна их основе какие бы то ни было закономер­ные переходы было бы попростуневозможно. В то же время, безусловно, в вопросе о степени подобнойпредсказуемости оста­ется еще много спорного и неясного.

Изуказанного тезиса о системности диахронии вытекала и определенная новаяметодика изучения языковых изменений: их интерпретация стала означать преждевсего рассмотрение изме<267>нения как динамического компонента системы,т. е. исключитель­но с точки зрения его роли в организации целого. Задачидиахро­нической фонологии формулировались, например, как анализ функ­циональныхсдвигов, происшедших в системе, и основой этой дисциплины стали два ведущихпринципа: 1) ни одно звуковое из­менение не может быть понято без обращения ксистеме; 2) каждое изменение в фонологической системе является целенаправленным[10, 84]. Уже в начале 30-ых годов Е. Д. Поливанов, комменти­руя работы Р.Якобсона по диахронической фонологии, писал: основное требование у Р. Якобсоназаключается в том, что ни одно звуковое изменение «не должно и не можетрассматриваться изолированно, без связи с данной фонетической системой в целом,ибо предметом исторической фонетики являются не отдельные из­менения единичныхзвуков языка..., а именно эволюция последо­вательно сменяющих друг друга (отпоколения к поколению) си­стем фонетических представлений» [56, 135—136]. Изэтого следовало, что объяснение единичного факта возможно лишь на фоне общего —целостной системы. Но как раз подобных представ­лений о конкретном содержаниипонятия системы во многих слу­чаях и недоставало. Иначе говоря, исходное данное,по отношению к которому следовало бы, согласно общим требованиям лингвисти­ческогоанализа, производить оценку частных изменений, оста­валось зачастую весьмарасплывчатым.

«Неотдельные изменения приводят к изменению системы в целом, — подчеркивает С. Д.Кацнельсон, — а наоборот, история системы, обусловленная присущими ейпротиворечиями, опреде­ляет историю отдельных фрагментов системы, в том числе иот­дельных звуков» [30, 15]. Но ведь для того, чтобы восстановить историюсистемы и представить себе систему как таковую, нам необходимо обратитьсяименно к единичным фактам, к отдельным изменениям в их совокупности — другогоспособа обнаружить эту систему у нас нет. С другой стороны, само наблюдение засо­вокупностью фактов, выражающих и манифестирующих эволю­цию языка, позволяетразграничить общие тенденции и отклонения от них, регулярные сдвиги и сдвигичастного характера, явления профилирующие и ограниченные и т. п. Априорнаяабсолютиза­ция системного принципа как ведущего принципа в эволюциифонологической системы кажется нам поэтому неопределенной. В силу качественнойнеоднородности наступающих изменений одни из них имеют прямое отношение кперестройке языка в целом, другие же как бы скользят по ее поверхности,оставаясь на пери­ферии системы или даже вообще ее не затрагивают. А. Мартине,оценивая статус различных фонем в конкретном языке, говорил, что одни из нихполностью включаются в систему, другие же ха­рактеризуются разной степеньювхождения в нее [42, 115—117]. Можно, по-видимому, представить себесуществование и таких частных явлений, которые остаются вообще вне системы.Если бы<268> все языковые феномены являлись непременно составными частя­мисистемы языка, вряд ли существовала бы настоятельная не­обходимость оперироватьдвумя такими нетождественными поня­тиями, как «язык», с одной стороны, и«система языка», с другой. Сказанное имеет прямое отношение и к определениювнутренних причин языкового развития (см. ниже). Все соображения, которые здесьбыли высказаны, относились, строго говоря, к звуковым изменениям. Аналогичныезаключения можно, по всей видимости, сделать не только о фонетическихпреобразованиях, но и об из­менениях, происходящих на других уровнях языка.

Отрицаясистемный характер языковых изменений, Соссюр был неправ хотя бы потому, что родственныеязыки вполне законо­мерно связаны между собой сетью определенных корреспонден­цийи соответствий, и потому, что история отдельных языков изобилует случаямирегулярных системных сдвигов (типа, на­пример, великого сдвига гласных вистории английского языка). Он был прав лишь в том отношении, что отдельноеисторическое изменение не в состоянии ни создать, ни перестроить какой-либоцелостной системы. Вместе с тем он не учитывал того важного обстоятельства, чтоязыковое изменение может быть продиктовано требованиями перестройкисуществующей системы и может по­влечь за собой такие следствия, которые сделаютнеобходимым дальнейшее преобразование системы в каких-то определенных звеньях.Заслуги пражских лингвистов и заключаются, в част­ности, в том, что они первымиобратили внимание на существова­ние указанных возможностей. В истории языковдействительно могут наблюдаться изменения, обусловленные требованиями си­стемыи влекущие за собой новые изменения в ее устройстве. Ответив положительно навопрос о том, могут ли в истории язы­ков совершаться изменения, вызванныенепосредственно налич­ной системой, мы должны также ответить и на вопрос о том,а всегда ли в качестве причины языковых изменений выступает система языка.Ответ на этот вопрос уже был, собственно, дан выше, когда мы подчеркнулидвойственную природу изменчиво­сти языков. Подобная точка зрения в современномязыкознании не является общепринятой.

Некоторыеученые полагают, вслед за Соссюром, что посколь­ку система «в самой себенеизменчива» [69, 91], она и не может содержать внутри себя каких-либо стимуловк изменению: со­гласно этим взглядам, языковая система была бы без воздействиявнешних факторов «обречена на вечную устойчивость, на непо­движность» [115,5—6]. Но внутренние законы развития системы языка, несомненно, существуют. Ктаким импульсам можно, по-видимому, отнести давление системы, влияние отдельныхпрофи­лирующих принципов организации языка в целом (ср. тенденции аналитизма итенденции синтетизма), влияние некоторых прин­ципов организации частныхподсистем (ср. тенденцию к заполне<269>нию пустых клеток и известнойсимметрии в фонологических системах, принцип парадигматического выравнивания вморфоло­гии, принцип пропорциональности в развитии словообразователь­ных системи т. п.). Близки к ним и структурные импульсы, свя­занные с сеткой существующихотношений и с созданием строго выдержанных оппозиций по тем или иным признакам.Вместе с тем хотим подчеркнуть, что нельзя провести знака равенства междувнутренними мотивами перестройки языка и собственно системными или структурнымиимпульсами подобной перестрой­ки. Иначе говоря, мы полагаем, что в числефакторов, обусловли­вающих реорганизацию языка, факторы системные и структурныесоставляют только часть причин внутреннего порядка. И эта точка зрения неявляется общепринятой. По мнению некоторых языковедов, все изменения в языке обусловленыего наличной структурой [27, 190 и сл.; 96] и все внутренние причины языковыхизменений структурно мотивированы. Представляется, однако, что концепции этогорода проистекают из нежелательного смеше­ния понятия языка с понятием егосистемы.

Итак,решение проблемы системности языковых изменений связано с преодолением значительныхтрудностей, вызываемых как неопределенностью исходных понятий (в частности,отсутст­вием строгого определения такого понятия, как система), так ичрезвычайной трудностью разграничения отдельных причин, вы­звавших то или иноеизменение. О затруднениях этого рода на­гляднее всего свидетельствует обращениек фактическому матери­алу, демонстрирующему не только исключительноеразнообразие конкретных форм изменений, но и нетождественность непосред­ственныхпричин, их обуславливающих и, наконец, неодинаковый статус отдельных измененийс точки зрения наличной системы языка и путей ее реорганизации.

Проблема системности языковых изменений в фонологии

Импульсы,вызывающие изменения в языке, могут быть весь­ма разнообразными. Причинами измененийзвуковой системы язы­ка могут, например, являться импульсы, не продиктованныетре­бованиями перестройки фонологической системы. Вряд ли можно утверждать, чторазвитие паразитарного согласного t между спи­рантом sи следующим за ним r в таких случаях, как русск. просторечн. страмиз срам, нем. Strom 'течение' из первоначального sromпродиктовано требованиями системы. Появление лишнего tв этихслучаях не производит никаких сдвигов в фонологической системе языка.Превращение k в аффрикату č перед гласными пе­реднего ряда еи i в итальянском и румынском языках также не быловызвано требованиями фонологической системы. Причиной<270> этогоизменения первоначально была артикуляционная аттрак­ция kперед е, и i сильно палатализовалось. Далее произошло ослаблениеучастка напряжения.

Примеромизменения, не продиктованного давлением системы, может быть изменениезадненёбного k в тегеранском диалекте пер­сидского языка взадненёбное фрикативное γ, ср. γorb 'близость' < qorb, γorban 'жертва' <qorban, mдγbare 'место погребения' < mдqbare,lдγдb 'титул, прозвище' < lдqab ит. д. Задненёбное фрикативное γ существовало в персидском языке и прежде,особенно в начальной позиции, например, γдrb 'запад', γorur'гордость' и т. д. Можно полагать, что ничего существенного изменение qв γ к фонологической системе персидского языка не прибавило.

В чувашскомязыке, как и в татарском, существуют редуциро­ванные гласные о и с. В чувашскомязыке объем этих гласных по сравнению с татарским заметно расширился за счетпревращения нередуцированных гласных в редуцированные в некоторых пози­циях,ср. чув. вăрман 'лес', но тат.урман 'лес'; чув. вăхăт,но тат. вакыт 'время'; чув. йăнăш, но тат. я?ыш 'ошибка';чув. ăнăс, но тат. у?ыш 'успех'.Однако это изменение не привело к каким-нибудь заметным изменениямфонологической системы чувашско­го языка. Могут быть случаи, когда импульс,вызвавший звуковое изменение, не был продиктован первоначально требованиями си­стемы,но его конкретные результаты тем не менее приводят впо­следствии к изменениюфонемного состава языка.

В историибашкирского языка, как и в ряде других языков Волгокамья, татарском ичувашском, существовала сильная тен­денция к ослаблению смычки при произношенииаффрикат и взрывных согласных. В результате этой тенденции аффриката с черезпромежуточную ступень ts превратилась в θ, ср. тат. ча?гы  — башк. са?гы 'лыжи';тат. чуртан — башк. суртан 'щука'; тат. беренче — башк. беренсе'первый'; тат. борчак — башк. борсак  'горох' и т. п. Старое zпревращалось в межзубное z (δ), ср. тат. каз — башк. ка? 'гусь'; тат. зур — башк. ?ур'большой'; тат. кыз — баш. кы? 'девушка'; тат. йоз — башк. йо? 'сто' и т. д. Старое d в интервокальномположении также превращалось в межзубное z, ср. тат. идэн — башк. и?эн 'пол';тат. Идел — башк. И?ел 'Волга' ит. д. Можно предполагать, что тенденция к ослаб­лению смычки в некоторых языкахВолгокамья не была продик­тована системными требованиями. Во всяком случае нетникаких данных, указывающих на это. Однако это первоначаль­ный импульс, невызванный требованиями системы, привел к таким результатам, которые вызвалицелый ряд изменений, направленных на улучшение существующей системы.Превращение старого č в s вызвало,по всей видимости, избыток s, нарушившийраспределение спирантов в башкирском языке. На­чальное sпревратилось в h, ср. тат. сары— башк. hары 'желтый'; тат. сандугач — башк. hандугас'соловей' и т. д. Конечное старое<271> s, а также sв интервокальном положении перешли в межзубное θ,ср. тат. ис — башк. из 'чувство, сознание, память'; тат. кис— башк. каз 'режь', тат. исqн — башк. изqн 'здоровый'и т. д. Лю­бопытно, что при этом была использована та же тенденция к ос­лаблениюсмычки.

Такимобразом, импульс языкового изменения, который в сво­ем исходе не былмотивирован системными требованиями, привел в конечном счете к возникновению всистеме языка ряда новых фонем.

Параллельноописанным изменениям существуют и звуковые изменения, продиктованные потребностямиперестройки фоноло­гической системы языка. Каждый язык, по всей видимости, стре­митсясохранить какой-то минимум полезных фонематических противопоставлений. Еслинарушение этого минимума начинает создавать коммуникативные неудобства, всистеме фонем языка начинают происходить определенные изменения, имеющие своейцелью восстановление нарушенного равновесия. Так, например, в нововерхненемецкийпериод долгие гласные i, u, iu, превратились в дифтонги. Гласный i > ei[ae], u >аи [ao], iи>еи[Oш]. Отсюдаср.-в.-нем. min — совр. нем. mein 'мой', ср.-в.-нем. ful'ленивый' — совр. нем. faul, ср.-в.-нем. tiutsch — совр.нем. deutsch 'не­мецкий' и т. п. Дифтонгизация гласных фонем i,u, iu привела к их исчезновению из фонетической системы.Однако образовавшаяся брешь была тотчас же заполнена долгими фонемами i,и, ь, воз­никшими благодаря стяжениюдифтонгов ie, uo, ье, ср.:

ie >i [i:]

ср.-в.-нем.                          совр. нем.

hier                   'здесь'            hier

schief                'косой'            schief

brief                 'письмо'         Brief

uo>u [u:]

ср.-в.-нем.                           совр. нем.

bluome             'цветок'          Blume

bluot                 'кровь'            Blut

buoch                 'книга'           Buch

üе > ü [y:]

grüene         'çåëåíûé'                     grün

küene          'ñìåëûé'                       kühn

grьezen       'приветствовать'         grьssen<272>

Древниеиндоевропейские гласные е и о в древнеиндийском и в иранскомязыках превратились в а. Общий объем гласного а в этих языкахсильно увеличился. Надо полагать, что это обстоя­тельство нанесло известныйущерб арсеналу смыслоразличительных средств указанных языков. Необходимо было вкакой-то мере компенсировать утраченные e и о. Эта компенсациябыла осуще­ствлена за счет монофтонгизации древних дифтонгов. Так, напри­мер,дифтонг ai превратился в др.-инд. в ē, ср. греч. a†?w 'жгу'— др.-инд. ēdha? 'топливо', греч. fљretai—др.-инд. bharatē 'его несут'. Дифтонг eiтакже дал в древнеиндийском е, ср. др.-инд. dēvah,др.-лат. deivos 'класс', лат. deus, лит. dievas'бог'; др.-инд. ēti, греч. eЌsi,лит. eiti 'идет' и т. д. Такая же участь постигла и дифтонг oi, ср. греч. oЌda 'я знаю', др.-инд. vēda.Дифтонг аи превратился в древнеиндийском в ō, например, лат.augeo 'умножаю', др.-инд. ōja? 'сила'; лат. sausas,др.-инд. sōja? 'сухой'. Дифтонг еu дает др.-инд. ō,например, др.-инд. ōjami, греч. eЮw,лат. uro < euso 'гореть'. Наконец, дифтонг оив древ­неиндийском также превращается в ō, ср. лит. laukas'поле', лат. lucum < loukorn'роща', др.-инд. lōka? 'свободное место, пространство' и т. п.

Оченьинтересной с этой точки зрения является история вока­лизма и консонантизмачувашского языка. Древнее а в начальном слоге слова превратилось здесь ви через промежуточную ступень о, ср. чув. turt'тянуть', но тат. tart, чув. puś 'голова', но тат. baj и т. д.После этого превращения общий объем а в чувашском языке в известнойстепени сократился. Эта утрата была компен­сирована превращением д в а,др.-чув. kääč 'вечер' — совр. чув. kas,др.-чув. kдp 'форма' — совр. чув. kдp.Древнее i в чуваш­ском языке перешло в редуцированное q, ср. чув. рql и тур. bilmek 'знать', чув. рqr и тур. bir 'один'. Таким образом iв чу­вашском утратилось. Однако эта утрата была компенсирована тем, что древнееe сузилось в i, ср.ногайск. bet 'лицо', но чув. pit, тур. уеl'ветер', но чув. śil'. Древнее и в чувашском превра­тилось вредуцированный гласный q?, ср. тур. durmak 'стоять', но чув. ter,ногайск. buz 'лед', но чув. рq?r и т. д. Любопытно, что в чувашском языке появилосьновое и из древнего о, ср. тур. уоl 'дорога', но чув. śul,тур. yok 'нет', но чув. śuk и т. д.

Нельзя, конечно, представлять дело таким образом, что утрата любойфонемы в языке вызывает необходимость ее компенсации. Можно найти немалослучаев, когда утраченные фонемы не ком­пенсируются. Прибалтийско-финские языкиутратили довольно большое количество фонем, которые в ходе дальнейшего развитияязыка не были восстановлены. Утраченные во многих славянских языках носовые гласныене компенсируются. Эти факты лишний раз свидетельствуют о том, что различныеимпульсы и движущие силы, управляющие механизмом регулирования фонематическогоравновесия, еще в деталях не выяснены.<273>

Тенденция к созданию симметричной системы фонем

Если система фонем в том или ином языке не обладает достаточ­нойстепенью гармоничности и стройности, в языке возникает стремление к большой еёупорядоченности. Пермским языкам, например, присуща редкая корреляция поглухости и звонкости:

Глухие            p, t,  t’, s,s’, љ,  c’, č, k  противопоставлены

Звонким         b,d, d’, z, z’, ћ, Z’, Z?,  g.

Первоначальнозвонкие согласные возникали только внутри слова. Позднее они распространились ина начало слова [128, 194].Следствием этой тенденции являются процессы, которыефоно­логи называют заполнением пустых клеток.

В качестве примера можно взять вокализм первого слога в позднемобщеприбалтийскофинском языке. Первоначально эта система была представлена втаком виде:

i  –– ī               ü          u–– ū

e –– ē                           o –– ō

      д                               a

Некоторыегласные, как например, д, ь, а, не имели долгих коррелят. Гласный цпервоначально отсутствовал. Позднее про­изошло пополнение недостающих пар ивозник гласный ц.

i  –– ī               ü –– ü              u–– ū

e –– ē               ö –– ö              o–– ō

ä–– r                                  a –– ā30

В системеязыка могут быть фонемы, редко встречающиеся и по этой причине не имеющиесколько-нибудь значительной функ­циональной нагрузки. Совершенно естественно,что фонологиче­ская система того языка, в котором они встречаются, стремитсяосвободиться от них как от лишнего балласта. Ярким примером в этом отношенииможет служить история межзубного d (d) в уральскихязыках. В протоуральском языке некогда существовала фонема d. По причине еёредкой встречаемости она ни в одном из современных уральских языков несохранилась.

Возможно,однако, и другое объяснение подобным явлениям. Относительно редкаявстречаемость определенных фонем связана с их «второстепенностью» каксубстантных единиц. Поэтому они заполняют пустые клетки системы в последнююочередь, если разви­вается определенная общая тенденция строя языка в целом, ипропадают в первую очередь, если эта тенденция ослабевает. Напри­мер, развитиеи исчезновение неогубленного узкого гласного задне­го ряда в тюркских языках,см. [47]. В истории языков можно найти<274> немало случаев, когдаизменение, явно вызванное системными тре­бованиями определенного порядка, вдействительности является результатом действия целого ряда импульсов различногохарак­тера. Наиболее наглядным примером может служить история образования пармягких и твердых согласных в русском языке.

Система этихпар в русском языке древней поры была менее выдержанной. Основным стимуломдальнейшего развития этих пар было стремление к большей симметричности фонологическойсистемы. Приводимые ниже таблицы наглядно показывают раз­личия между системойсогласных фонем древнерусского языка конца Х — начала XI в. и системойсогласных фонем современ­ного русского языка.

Как видно изтаблиц, в период с конца Х — начала XI в. по XX в. вфонологической системе согласных русского языка прои­зошли следующие изменения.

1.Корреляция мягкости-твердости, представленная в конце Х — на­чале XI в.пятью коррелятивными парами (p — р', л — л', н — н', с— с', з — з'), пополнилась к XX в. девятьюновыми корреля­тивными парами ( б — б', п — п', д — д', т — т', в — в', ф —ф', м — м', г — г', к — к'). Источником изменения объема кор­реляциимягкости-твердости послужило внутреннее развитие самой корреляции: из девятиновых коррелятивных пар лишь одна (ф — ф') появилась за счеткосвенного влияния корреля­ции звонкости-глухости; остальные коррелятивные парыпо­явились как следствие развития корреляции мягкости-твердости.

Корреляциямягкости-твердости в русском языке таким об­разом является активноразвивающейся в том смысле, что она имеет тенденцию включать в свой состав вкачестве своих непосредственных членов максимум согласных фонем (процессразвития корреляции еще не закончился, ср. сноску 31 относительно x',если даже признать к' и г' самостоятельными фонемами).

2.Корреляция звонкости-глухости, представленная в конце Х — на­чале XI в.восьмью коррелятивными парами (г — к, б — п, g— т,<276> з — с, з' — с', ж'— ш', ж'д' — ш'?ч'), к XX в.пополнилась пятью новыми коррелятивными парами ( б' — п', д' — т', в — ф, в'— ф', г' — к'). При этом большинство новых коррелятивных пар (г' — к',б' — п', д' —т', в' — ф') возникло в результате развития корреляциимягкости-твердости и лишь одна корре­лятивная пара (в — ф) за счетвнутреннего развития корреля­ции звонкости-глухости.

Корреляциюзвонкости-глухости можно назвать пассивно-развивающейся, поскольку увеличениеее объема произошло в подавляющем большинстве случаев не за счет внутреннихтенденций развития этой корреляции, а за счет внешних при­чин — косвенноговлияния корреляции мягкости-твердости.

3.Корреляция назальности-неназальности, представленная в кон­це Х — начале XI в.двумя коррелятивными парами (д — н, б — м), к XX в.пополнилась двумя коррелятивными парами (д'— н', б' — м').Очевидно, что увеличение объема корреляции назально­сти-неназальности произошлоза счет косвенного влияния кор­реляции мягкости-твердости. Развития внутрисамой корре­ляции не произошло (носовые для новых рядов не возникли). Внастоящее время все «пустые клетки» для носовых заполнены (см. примеч., пункт 2на стр. 276). В этом смысле можно говорить о том, что корреляцияназальности-неназальности исчерпала все возможности своего развития. Корреляциюназальности-нена­зальности можно назвать константной.

Итак, впериод с конца X — начала XI в. по XX в.фонологичес­кая система согласных русского языка пополнилась десятью новы­мифонемами (м', б', п', д', т', в', ф, ф', г', к')32. Из числа но­вых фонем только одна фонема /ф/возникла за счет внутреннего развития корреляции звонкости-глухости. Остальныефонемы появились как следствие осуществления тенденции к формиро­ваниюкорреляции мягкости-твердости.

Как будто быпричина образования коррелирующих пар твер­дых и мягких согласных ясна, но этапричина не единственная. В истории славянских языков был так называемый периодот­крытых слогов, когда все слоги были открытыми.

Стремление коткрытию закрытого слога вызвало появление в общеславянскую эпоху носовыхгласных o и ę, развившихся из первоначальныхобщеиндоевропейских сочетаний о, а, и, е, iс носовым согласнымп или т. Кроме носовых гласных, в славян­ских языках в древнеевремя, как известно, существовали гласные неполного образования, так называемыередуцированные ъ и ь. Эти редуцированные гласные со временем вистории русского языка также утратились. Причины их утраты нельзя на­зватьфонологическими. Редуцированные в так называемой силь­ной позиции, или подударением, превратились в гласные полного<277> образования по причинетрудной совместимости таких явлений, как редуцированный характер гласного иударение.

Все этипроцессы в конечном счете привели к довольно сильно­му уменьшению количествагласных в русском языке. Оскудение арсенала смыслоразличительных средств вязыке вызвало тенден­цию к их пополнению. Следствием этой тенденции явилосьобра­зование пар твердых и мягких согласных.

Проблема системности языковых изменений в морфологии

Понятиесистемности в морфологии не отличается особой чет­костью и определенностью. Вовсяком случае было бы неправиль­но утверждать, что все звенья морфологическойсистемы языка теснейшим образом между собою связаны. Так, например, различ­ныеизменения в грамматических способах выражения множест­венного числа никак неотражаются на системе глагольных вре­мен, так же как изменения в системенаклонений обычно не отра­жаются на системе падежей. Даже, казалось бы, в такихтемати­чески связанных системах, как система глагольных времен, нет теснойсвязи между отдельными ее звеньями. В системе глаголь­ных времен большинстваязыков наблюдаются два более или менее тесно связанных между собой поля времен.В одно поле обычно входят такие времена, как настоящее и будущее. Исчезновениебудущего времени может увеличить семантическую нагрузку на­стоящего, будущеевремя может превратиться в настоящее. Дру­гое поле обычно составляют прошедшиевремена. Чаще всего в него входят имперфект, перфект и плюсквамперфект.Изменение одного из членов этой микросистемы изменяет семантическую нагрузкудругого члена. Таким образом, так называемая морфологическая система языкаскорее всего представляет конгломерат отдельных микросистем, между которымивозможны отдельные связи.

Системностьисторических изменений в области морфология в известной степени напоминает системностьизменений в области фонологической системы. Здесь можно найти случаи, когдаизме­нение не отражается существенным образом на характере всей системы.

В татарскомязыке возникло прошедшее многократное время, например, мин ала торган идем 'ябрал неоднократно'. Можно утверждать, что каких-либо существенных сдвигов всистеме про­шедших времен татарского языка это время не произвело. Оно упо­требляетсясравнительно редко, имеет известные стилистические ограничения и семантическихконкурентов. Многократное дей­ствие в татарском языке может выражаться формамипервого про­шедшего времени и формами прошедшего незаконченного времени.

Некоторыеизменения влекут за собой явления, напоминающие восстановление нарушенного равновесиясистемы. Русский язык на заре своего развития имел систему видов, но далеко нетакую<278> развитую и многогранную, как современная. Несовершенствовидовой системы становилось все более ощутительным с развитием сознания, и онабыла заменена системой различных временных глагольных форм: перфект, имперфект,аорист и т. п.

Вдальнейшем, как известно, такие времена, как перфект, им­перфект,плюсквамперфект и аорист в русском языке исчезли. Образовалось одно прошедшеевремя на -л. Однако после исчез­новения глагольных времен в русскомязыке полностью оформи­лась грамматическая категория вида.

Естьизменения, напоминающие процесс заполнения пустых клеток в системе. Так,например, во всех языках, где имеется пер­фект, он, как правило, соотносится сплюсквамперфектом. Причи­на этого явления, по-видимому, довольно проста. Оназаложена в самой природе перфекта как особого глагольного времени. С од­нойстороны, перфект обозначает результат действия, существую­щий в настоящеевремя. В то же время перфект обозначает дей­ствие, которое когда-то происходилов прошлом до момента или акта речи, осуществляемого в данный момент. Посуществу пер­фект может быть назван прежде-прошедшим результативным вре­менем,в котором значение преждепрошедшего времени формально оказывается невыраженным.Отсюда следует, что вместе с воз­никновением перфекта в системе временпоявляется незаполненная клетка — невыраженное формально преждепрошедшее время.Как только возникает плюсквамперфект, эта пустая клетка заполня­ется.

Проблема системности языковых изменений в лексике

Проблемасистемности в лексике до сих пор остается до конца не изученной. Известноеопределение Л. В. Щербы «слова каждого языка образуют систему, и изменения ихзначений вполне понятны только внутри такой системы» [87, 89] само по себеочень абстракт­но, поскольку внутренняя структура этой системы в данном опре­делениине раскрывается.

С гораздобольшей долей вероятности можно предполагать, что в лексике существуют болееили менее спаянные отдельные микро­системы, наиболее наглядным примером которыхмогут быть так называемые синонимические ряды. Возьмем для примера синони­мическийряд слов land, eorюe, grund, middangeard, folde,molde, hruse в древнеанглийском33.

Все членылексико-семантической группы (микросистемы) объединены между собой на том основании,что они в той или иной степени выражают понятия, связанные с землей. Каждыйчлен этой микросистемы имеет целый пучок значений, называемых иногдалексико-семантическими вариантами данного слова.<279>

/>/>«поверхность             «суша»
            земли»                        (твердь)

/>/>«край,                                                     «физический
долина»                                                          мир»

/> <td/>

«земля»

eorþe

 

/>/>«страна»                                                         «житейский
                                                                        мир»(людей)

/> /> /> /> /> /> /> /> <td/> /> <td/> />

«прах,
тлен»                          «вещество»                «почва»

/>/>«почва»          «поверхность»
       земли»                

/>/>«равнина,
долина»                                                          «причина»

/>

«дно»                                                              «основа»

                                    «фундамент»

Однакопонятие рассматриваемой микросистемы не ограничивает­ся только инвентарнымперечислением ее членов и их значений. В данной микросистеме может быть легковыделено центральное слово, как имеющее наибольшее число значений, выражающихпризнаки понятия «земля»; таковым выступает в рассматриваемой группе др.-англeorюe 'земля', которое имеет значительные по числу и различные по формесемантические отношения с осталь­ными членами микросистемы.<280>

В даннойлексико-семантической группе могут быть в результате установлены различныесинонимические ряды:

1) grund, eorюe, folde, hruse —«поверхность земли»

2) land,  eorюe, folde — «суша, земнаятвердь»

3)  eorþe, folde, middan-geard, hruse — «житейский мир»

4)grund,  eorþe, folde, molde — «почва» и т. п.

Можнопредполагать, что отдельные звенья этой микросистемы в семантическом планемогут соприкасаться с отдельными звеньями других микросистем. Но эти связибудут связями частичного ха­рактера, т. е. не по всему их смысловому объему.Например, др.-англ. grund находится в семантических отношениях со словом botmпо его значению «дно».

Системностьпроявляется также в том, что каждое слово и каждое из присущих ему значенийимеет определенную систему сочетаемости, входит в определенные именные иглагольные со­четания. Закономерность сочетаемости обусловливается здесьреальным соотношением предметов материального мира и законами сочетаемостислов, присущих данному языку.

В ходеисторического развития языка микросистема подвер­гается определеннымизменениям.

Вернемсяопять к синонимическому ряду land, corpe, grund, middangeard, folde,molde и hruse. Первым широко употреби­тельным лексико-семантическимвариантом слова land было зна­чение «земельное держание земли,находящейся в индивидуаль­ном или общественном пользовании» Это словомогло также иметь значение «поместье, именье». В древнеанглийскомпериоде слово land могло иметь лексико-семантический вариант«сельская мест­ность, деревня». К концу XVI в. слово landв этом значении уже не употребляется; соответствующее понятие выражаетсязаимство­ванным словом country. Позднее слово countryразвивает на ан­глийской почве новое значение «страна, государство»обрастая и новым семантическим контекстом. Слово land сохраняетза собой значение «страна» но само понятие страны сужается фактическидо понятия нация, народ, населяющий страну.

Полисемантичноеслово ground имело в древнеанглийский период три стержневыхзначения: «дно, основание, фундамент, равнина, долина» вокруг которыхгруппировались все другие его значения. В древнеанглийский период стержневоезначение «дно» не было единственным средством выражения этого понятия.У слова ground был синонимический спутник — слово bottom,которое, находясь в постоянных смысловых связях со словом ground,разделяло его функции и определяло место и роль послед­него в словарном составеязыка. К концу XIV в. слово bottom полностью вытесняет слово groundв значении «дно» Употребле­ние слова ground взначении морского дна замыкается в узкой сфере морской лексики. Значение«фундамент» также было со временем утрачено, поскольку былизаимствованы из француз<281>ского языка слова fondation, fondament, имеющие то же значение. Третье смысловое значение слова ground'ровная плоская поверх­ность земли' в известной мере совпадало с подобнымзначением у слова earth. Позднее это значение перешло к слову ground.

Такимобразом, сущность исторических изменений слов, при­надлежащих к одномусинонимическому ряду, сводится к следую­щему.

1) Изменениестержневых значений слов, выражающееся в воз­никновении новых значений, исчезновении,расширении или сужении старых значений.

2) Появлениеновых семантических контекстов в связи со смеще­нием понятийной и предметной соотнесенностислова.

3) Перераспределениезначений слов в связи с изменением зна­чений слов параллельных или близких позначению.

4) Утратасмысловых связей слов ввиду изменения их значений.

5) Изменениелексико-грамматических связей слов.

6)Установление новых смысловых связей слов со словами, на­ходящимися за пределамиданного синонимического ряда в результате возникновения новых значений.

Некоторыеязыковеды утверждают, что основной причиной появления новых слов являются растущиепотребности общества, которые возникают с каждой новой эпохой, с каждым новымкультурно-историческим событием в жизни народа. Язык вообще, лексика вособенности, выполняя свою основную роль средства общения, перестраивается,дифференцируется и уточняется с тем, чтобы более адекватно отразить,воспроизвести и закрепить но­вые идеи и понятия в соответствующих словах ивыражениях [79, 221].

Действительно,зависимость изменений от внешних причин в лексике проявляется в гораздо большейстепени, чем в какой-либо другой области языка, однако появление новых слов вязыке не всегда вызывается появлением новых понятий. Часто появление новых словсвязано с возникновением новых ассоциаций, хотя понятие остается тем же самым.Так, например, такое распростра­ненное в древнегреческом языке слово, как †ppos 'лошадь' было заменено в новогреческом языке словом Ёlogo, хотя никакой особой необходимости в этом не было.

Следуеттакже иметь в виду, что не всякое изменение одного из членов синонимическогоряда может привести к существенному изменению системных связей. Русское слово пероприобрело в во­ровском жаргоне значение 'финский нож'. Такое значение приве­лок появлению специфической сочетаемости этого слова, напри­мер, ударить перомили поцарапать пером, но узость употребле­ния слова перо, егожаргонная ограниченность не привели к ка­кой-либо существенной перестройкелексических связей слова перо, бытующего в общенародном языке. Влексических системах можно также наблюдать явления,<282> напоминающиеустранение перегрузки отдельных звеньев системы. Слишком полисемантичное словостановится неустойчивым и в большей степени подвержено возможностиисчезновения.

ПУТИ ОБРАЗОВАНИЯЯЗЫКОВЫХ ЕДИНСТВ(языков и диалектов)

Всовременной лингвистической науке широко распространено мнение о двух основныхпутях образования языков и диалектов. Языки и диалекты могут образоваться путемдифференциации и интеграции.

Сущностьдифференциации заключается в том, что в резуль­тате распада первоначально однойболее или менее однородной языковой единицы образуются новые языковые единицы.Процесс распада языковых единиц представляет вполне естественное явле­ние,обусловленное известными причинами. Основной причиной распада является изоляцияотдельных частей первоначально еди­ного языкового целого. Эта изоляция можетбыть создана путем миграции одной части племени или народа на территории,удален­ные от ареала расселения какого-либо племени или народа. Исто­рииизвестны примеры таких миграций. Таким путем образовался, например, современныйисландский язык. На остров Исландию в течение IX и Х вв. н. э.переселились выходцы из Норвегии, стре­мясь освободиться от притеснений местныхфеодалов. В условиях изоляции образовался особый язык, довольно сильно отличаю­щийсяот современного норвежского. В результате переселения голландцев в Южную Африку(Капская колония) образовался особый язык, так называемый африкаанс.

Образованиюроманских языков способствовало расселение римлян по обширной территории, некогдазанимаемой Римской империей. Первоначально латинский язык на отдельных болееили менее изолированных территориях приобрел некоторые спе­цифические черты,которые, все более усиливаясь в условиях изо­ляции, привели в конечном счете кобразованию современных романских языков — французского, провансальского,каталан­ского, испанского, итальянского, ретороманского, румынского и молдавскогоязыков.

Новыеязыковые единства могут создаваться путем интеграции. Однако вопрос обобразовании новых языков путем интеграции является неизмеримо более сложным, итеоретическое его осмысле­ние связано с решением целого ряда очень сложныхвопросов. Современная диалектология располагает достаточно надежны­ми данными осуществовании так называемых смешанных диалек­тов, возникших в результатесмешения двух или нескольких диа­лектов. Различные отличительные чертыдиалектов, участвующих<283> в процессе смешения, в смешанных диалектах,оказываются пере­мешанными. Однако могут ли смешиваться между собою языки,обнаруживающие более отдаленное родство, или языки неродствен­ные, и образовыватьновые языки?

В периодгосподства в советском языкознании так называе­мого нового учения о языкеширокое хождение имела теория язы­кового скрещивания. Скрещиваниерассматривалось как единст­венный способ образования языковых единиц и группродственных языков. В наиболее категорической форме эта теория была сфор­мулированаН. Я. Марром [40].

Под явнымвлиянием Н. Я. Марра известный советский финно-угровед Д. В. Бубрих предложилтак называемую теорию контак­та, призванную объяснить родство финно-угорскихязыков. Сог­ласно этой теории, древний финно-угорский язык был представ­ленсовокупностью диалектов, на которых говорили родственные племена, находившиесямежду собою в состоянии контакта. Эти диалекты имели черты сходства и различия,которые определялись степенью близости контакта. Состав диалектов тоже не былпо­стоянным. Некоторые нефинно-угорские племена усваивали финно-угорский язык итаким образом вступали в семью финно-угорских племен; с другой стороны,некоторые финно-угорские племена, усваивая нифинно-угорский язык, отключалисьот финно-угорской семьи. Финно-угорский язык был подобен волне, распространяв­шейсявместе с культурой рыболовов и охотников [40, 30—47].

Возможностьвозникновения языков путем интеграции была не чужда и языковедам Запада. Так,например, Уленбек высказы­вал предположение о том, что индоевропейский праязыквозник в результате смешения различных языков [157, 9]. Финский линг­вист П.Равила склонен был рассматривать родство самодийских и финно-угорских языковкак результат влияния финно-угорских языков на самодийский [148]. Теориюобразования языковых семей в результате интеграции разделяет также В. Таули,который счи­тает, что поскольку уральские языки являются результатом сме­шения,невозможно вывести современные языки из предполагае­мого более или менееоднородного праязыка [157, 10]. По мнению Милевского, юкагирский язык возник врезультате смешения са­модийских и палеоазиатских диалектов [157, 12]. Списоксто­ронников теории интеграции можно было бы значительно увели­чить.

Не вселингвисты разделяют эти точки зрения. Некоторые из них, ссылаясь на фактическуюневозможность перемешивания системы словоизменительных формативов, вообщеотрицают об­разование новых языков путем интеграции. Наиболее резко про­тивтеории образования новых языковых единств путем скрещива­ния выступил в своевремя И. В. Сталин [70].

Прежде чемрешать вопрос о возможности образования новой языковой единицы в результате скрещивания,необходимо рас<284>смотреть, какие процессы происходят приконтактировании раз­личных языков, поскольку скрещивание языков, если такое дей­ствительносуществует, может осуществляться только в условиях контактирования.

ЯЗЫКОВЫЕ КОНТАКТЫ

Одним изважнейших внешних факторов исторического разви­тия языка в современномязыкознании признаются языковые контакты. Науке практически неизвестны гомогенныев структур­ном и материальном отношении языки, развитие которых проте­кало бы визоляции от внешних воздействий: это обстоятельство позволяет, очевидно,утверждать, что в некотором самом общем смысле все языки могут бытьохарактеризованы как «смешанные» [5, 362—372; 141, 74; 153, 522]. Последствияязыковых контактов настолько разнообразны и значительны — в одних случаях ониприводят к различного рода заимствованиям, в других — к кон­вергентномуразвитию взаимодействующих языков (соответст­венно усиливающему центробежныетенденции в развитии отдель­ных представителей внутри групп родственныхязыков), — в-третьих, — к образованию вспомогательных «общих» языков,в-четвертых, — к языковой ассимиляции, — что в некоторых на­правленияхлингвистики именно в факте контактов усматривали даже решающий стимул развитияязыковой системы34.Важность изучения языковых контактов и их результатов обусловливается темфактом, что оно способно пролить свет и на особенности самого строения языковойсистемы.

Языковыеконтакты — сложный и многоступенчатый процесс, тесно связанный с развитием общества.Уже такая общая харак­теристика как активность или пассивность той или инойстороны, участвующей в контакте, определяется внелингвистическими фак­торами —культурным или социальным авторитетом носителей то­го или иного языка,обусловливающим функциональную важность последнего: это тем более очевидно,если учесть, что языковые контакты как правило предполагают существование рядаиных — культурных, экономических и т. п. контактов, вплоть до этничес­ких.

Каузальныйаспект языковых изменений, наступающих в про­цессе контактов, как, впрочем, и впроцессе языкового развития в целом, в настоящее время изучен далеко недостаточно. Тем не менее бесспорно, что причины контактно обусловленных преобра­зованийязыка лежат не столько в структуре взаимодействующих языков, сколько за еепределами. С другой стороны, нельзя сом­неваться в том, что каждое подобноепреобразование является<285> следствием взаимодействия целой совокупностипричин. К со­вершенно определенным результатам (например, к общему упро­щениюморфологической системы, к тенденции к аналитизму и т.п.) приводит уже сам фактязыкового контакта, который объективно направлен на устранение идиоматическойчасти каждой из взаимо­действующих структур. Хорошо известно, что изменения вфоно­логической и, отчасти, морфологической системах языка находятся вопределенной зависимости от соответствующих изменений в лек­сике. Вместе с темпри этом следует иметь в виду и многочисленные структурные «факторы» языка,способствующие или препятствую­щие тем или иным конкретным преобразованиям.Так, достаточно очевиден факт, что при прочих равных условиях наиболее подвер­жентакого рода преобразованиям язык в условиях контакта с близкородственнымязыком, характеризующимся большим струк­турным и материальным сходством (ср.также обычные факты мас­совых междиалектных заимствований в рамках единогоязыка). Наоборот, в слабой степени проницаемы контактирующие языки, характеризующиесяглубокими структурными различиями (ср., например, различное место китаизмов вструктурно близких ки­тайскому языках Юго-Восточной Азии, с одной стороны, и вагглю­тинативном японском языке, с другой). Замечено, что иноязычная лексикалегче усваивается языками с преобладанием нечленя­щихся с синхронной точкизрения слов, и труднее — языками с активно функционирующими способами словосложенияи слово­образования [65]. С другой стороны, включение в систему новых лексемстимулируется и такими внутренними «факторами», как: а) низкая частотностьупотребления соответствующих исконных слов, делающая их нестабильными, б)наличие неблагоприятной синонимии, в) потребность в экспрессивной синонимии иэвфемиз­мах и др. [91, 7—13; 171, 57—58]. Именно структурными парамет­рамиязыка обусловлено резко различное отношение языков к синтаксическимзаимствованиям. Наличие в фонологической сис­теме языка так называемых «пустыхклеток» способствует обога­щению его фонемного инвентаря как за счетвнутриструктурных преобразований, так и за счет благоприобретенного материала.Сказанного, по-видимому, достаточно для того, чтобы прийти к общему выводу отом, что «только при исследовании внутренних факторов можно решить вопрос,почему одни внешние воздействия оказывают влияние на язык, а другие — нет»[119, 303; 131, 54; 171, 25].

Одним изосновных понятий теории языковых контактов явля­ется понятие билингвизма,вследствие чего изучение двуязычия нередко признается даже основной задачей исследованияконтак­тов (здесь не затрагивается понятие полилингвизма или многоязы­чия, впринципе сводимого к совокупности двуязычий). Именно в двуязычных группахговорящих одна языковая система вступает в контакт с другой и впервыепроисходят контактно обусловленные<286> отклонения от языковой нормы,называемые здесь вслед за У. Вейнрейхом интерференцией35, и которые в дальнейшем выходят за пределыбилингвистических групп [171].

Поддвуязычными лицами обычно понимаются носители не­которого языка А, переходящиена язык Б при общении с носи­телями последнего (при этом чаще всего один изэтих языков ока­зывается для них родным, а другой — благоприобретенным). Сле­дуетпри этом отметить, что оживленно обсуждавшийся в прошлом вопрос о степенивладения говорящим вторым языком (активность, пассивность и т. ц.) при «подлинном»билингвизме едва ли можно отнести к числу важных не только ввиду того, что вусловиях языкового контакта речь идет лишь о коллективном билингвизме, но и всилу того обстоятельства, что единственным следствием не­достаточного владениявторым языком может являться его не­полноценное усвоение, как это имеет место втак называемых «креолизованных» языках. Не имеет при этом значения и то обстоя­тельство,характеризуется ли данный факт билингвизма исполь­зованием второго языка сфункционально неограниченной сферой употребления или применением того или иноговспомогательного языка типа пиджина. Напротив, целесообразно разграничение двухразличных видов двуязычия — несмешанного и смешанного. При несмешанномдвуязычии усвоение второго языка происходит в процессе обучения, в ходекоторого обучающемуся сообщаются правила установления соответствий междуэлементами родного и изучаемого языков и обеспечивается рациональная система за­крепленияэтих соответствий в памяти. При нем языковая интер­ференция со временемпостепенно ослабевает, уступая место пра­вильному переключению от одного языкак другому. При «смешан­ном двуязычии» (термин Л. В. Щербы), устанавливающемся впро­цессе самообучения, оба языка формируют в сознании говорящего лишь однусистему категорий таким образом, что любой элемент языка имеет тогда свойнепосредственный эквивалент в другом языке. В этом случае языковаяинтерференция прогрессирует, захватывая все более широкие слои языка и приводяк образованию языка с одним планом содержания и двумя планами выражения,квалифицировавшегося Л. В. Щербой в качестве «смешанного языка с двумятерминами» (langue mixte а deux termes)36. Следует отметить, что несмешанноедвуязычие характерно для языковых контактов, происходящих в условиях высокогоуровня образова­ния и культуры [62, 59—65; 86, 47—52].

Изсказанного должно следовать, что для адекватного понима­ния механизма языковогоизменения при билингвизме большое значение приобретает описание процессаконтакта в виде моделей<287> обучения с направленностью на «обучаемого»,поскольку по край­ней мере одна из контактирующих сторон обучает другую понима­ниюязыка и говорению на нем [61, 124—126].

В историиязыков принципиально важно разграничивать два различных следствия языковых контактов— заимствование от­дельных языковых элементов (усвоение большего или меньшегочисла субстантных или структурных характеристик) в самом ши­роком смысле слова,с одной стороны, и смену языка в целом, с другой. В последнем случае обычноимеет место последовательное вытеснение языка из различных сферфункционирования языком межплеменного или международного общения типа lingua franca (ср., например, роль языка кечуа для индейскогонаселения Эква­дора, Перу и Боливии и языка тупи для всего атлантического по­бережьяБразилии). В отличие от него языковые заимствования с необходимостью предполагаютнепрерывающееся наследование языковой основы. Хотя в лингвистике сложиласьтенденция к некоторому преувеличению места заимствования отдельных язы­ковыхэлементов за счет преуменьшения случаев смены языка в целом, в действительностиоба явления встречаются практически достаточно часто [176, 808—809; 177, 3—26].Следует учитывать, что обоим явлениям соответствует не столько различнаястепень интенсивности языкового контакта, сколько разные социальные илиполитические условия, в которых этот контакт осуществляется. Вместе с тем,по-разному происходит и смена языка: в одном случае она приводит к более илименее полноценному усвоению язы­ка и, следовательно, к языковой ассимиляциисоответствующих билингвистических групп, а в других — к неполноценному егоусвоению, имеющему своим результатом возникновение так на­зываемых «пиджинов» икреолизованных языков, в прошлом иногда ошибочно квалифицировавшихся в качестве«жаргонов» и даже «искусственных языков». При структурной однотипности этихязыков, характеризующихся так называемым «оптимальным» грамматическим строем,переносящим центр тяжести на синтак­сические способы выражения грамматическихзначений (в них отсутствуют, например, такие избыточные черты европейских язы­ков,как род, число, падеж у местоимений, сложные глагольные формы и т. п.), исущественно редуцированным словарным инвен­тарем37, креолизованные языки отличаются отпиджинов лишь своей сферой функционирования, поскольку они являются род­нымиязыками определенных этнических групп в Вест-Индии, За­падной Африке, наостровах Индийского и Тихого океанов, в то время как пиджины играют лишь рольвспомогательных языков с очень ограниченной сферой функционирования (последняячерта характеризует и искусственные вспомогательные языки типаэспе<288>ранто и идо). В большинстве случаев эти языки обязаны своимстановлением условиям неравноправных социальных или эконо­мических отношенийносителей контактирующих языков. Следует отметить, что в современнойспециальной литературе подчеркива­ется не смешанная, а односторонняя — почти вовсех случаях индоевропейская — принадлежность рассматриваемых языков (обращаетна себя, в частности, внимание высокий уровень их лексической гомогенности)[110, 367—373; 172, 374—379; 174, 509—527].

В последнейсвязи необходимо остановиться на понятии «сме­шанного языка», разработкакоторого в языкознании, несмотря на общепризнанность явлений языковойинтерференции, оказалась связанной со значительными трудностями, породившимидлитель­ную дискуссию, которая продолжается и в настоящее время (в стороне,естественно, остается понятие типологической «смешанности» реальнозасвидетельствованных языков). Поскольку, однако, интерес к разработке этойпроблематики уже давно обнаружил тенденцию к понижению, можно, по-видимому,сказать, что по сей день остаются в силе сказанные Л. В. Щербой более сорокалет назад слова о том, что «понятие смешения языков — одно из самых неясных в современнойлинг­вистике». Всю историю сравнительного языкознания сопровож­дают в этомотношении две резко различных линии. С одной стороны, хорошо известна широкаятенденция к отказу от какого-либо противопоставления «смешанных» языков«чистым», представ­ленная именами А. Шлейхера, У. Уитни, А. Мейе, О. Есперсена,Э. Петровича и мн. др. [132; 140, 82; 145, 12; 150, 127; 175; 199]. С другойстороны, не менее широкое направление исследований утверждало целесообразностьтакого противопоставления: ср. ра­боты Г. Шухардта, Я. Вакернагеля, А. Росеттии мн. др. [169]; наконец, Л. В. Щерба, различавший простое заимствование иязыковое смешение, считал, что в действительности имеют место промежуточныемежду обоими явлениями формы и что чаще всего оба процесса переплетаются [86,52].

Сторонники первойточки зрения чаще всего ссылаются на тезис А. Мейе о том, что всегда, если непроисходит полная смена языка, у носителей его сохраняется языковое сознаниенепрерыв­ной традиции [6, 525; 97; 130; 131, 45—58]. Однако апелляция кязыковому сознанию едва ли во всех случаях приведет к адекват­ному решению.Вместе с тем слабость второй точки зрения состоит в том, что ее представители обращалислишком мало внимания на поиски критериев определения смешанности языка. Внастоя­щее время одни из них (например, А. А. Реформатский) признают языксмешанным, если контактное воздействие затронуло не только его лексику, но ифонологическую и морфологическую системы, другие — если это воздействиераспространилось на любую из сторон языковой структуры, третьи — если оно привелок ста<289>новлению языка с таким двусторонним родством, при которомтрудно определить, элементы какого из них преобладают. Нетрудно убедиться внеобоснованности попыток количественного определе­ния смешанности языка. Дажене говоря о произвольности любого принимаемого количественного порогасмешанности языка, можно заметить тот факт, что количественный критерий можетвступать в противоречие с иерархической значимостью рассматриваемых элементовязыка в его структуре.

Во многихслучаях длительные языковые контакты в пределах определенного — обычно, хотя ине всегда, относительно ограни­ченного — географического ареала приводят кконвергентному развитию контактирующих языков. В итоге оказалось возможнымпостулировать существование языковых союзов (Sprachbьnde),характеризующихся той или иной общей для входящих в них язы­ков независимо отих генетических взаимоотношений совокуп­ностью структурно-типологических, аиногда и материальных особенностей, и являющихся одним из объектов исследованияареальной лингвистики в широком смысле (хотя идея о возможности  структурногосхождения языков, длительное время контакти­ровавших на определеннойтерритории, высказывалась неодно­кратно и ранее, теория языковых союзов былавпервые разрабо­тана Н. С. Трубецким и Р. О. Якобсоном, ср. [6, 525; 97; 130;131, 45—58]). Так, среди относительно лучше изученных балканского, за­падно-европейского,древнепереднеазиатского и гималайского язы­ковых союзов первый — в составегреческого, албанского, румын­ского, болгарского, македонского и, отчасти,сербско-хорватского языков — характеризуется, например, такими чертами, какразли­чие так называемого «артикулированного» и «неартикулированного»склонения, совпадение форм генитива идатива, функционирование постпозитивногоартикля, отсутствие формы инфинитива, описа­тельное образование (посредствомглагола хотеть) формы буду­щего времени, построение числительных второгодесятка по типу два + на + десять и т. п. 38 Любопытно, что перечисленные черты в тойили иной мере разделяет и армянский язык, что как будто говорит в пользуфригийской гипотезы его происхождения, ука­зывающей в конечном счете наБалканы. Наиболее интересные в этом смысле обобщения до сих пор были сделаныпреимущественно на материале фонологических языковых союзов [74; 130, 120]. Встановлении языковых союзов определяющая роль обычно пред­полагается заавторитетом какого-либо из языков, входящих в данный ареал, и значительно реже— за общим для данной тер­ритории языковым субстратом.<290>

С точкизрения проницаемости для явлений языковой интер­ференции дает себя знатькачественное различие отдельных струк­турных уровней языка39.

Наиболееподверженной контактным изменениям стороной языковой системы, как известно,является лексика. Если иметь в виду отмеченное еще в 1808 году У. Уитниобстоятельство, что именно лексическими заимствованиями опосредствована большаячасть других контактно обусловленных изменений — фонологи­ческих иморфологических (исключение составляют синтаксичес­кие), то нетрудно увидеть, ккаким далеко идущим для структу­ры языка последствиям они способны приводить. Постепени фоне­тической и функциональной адаптаций, протекающим, впрочем, далеконе всегда параллельно, лексические заимствования приня­то разделять наосвоенные и неосвоенные (так называемые Lehnwцrter и Frerndwцrter). Преимущественной сферой лексических заимствований вязыке, естественно, оказываются более или менее периферийные категории лексики,например, отраслевая термино­логия, имена собственные и т. п. Однако в случаяхболее или менее интенсивного внешнего давления для контактного проникновения становитсяоткрытым и так называемый «основной» словарный фонд языка: ср., например, такиеиндоевропеизмы финского языка, как hammas 'зуб', parta'борода', kaula 'шея', пара 'пуп', reisi 'бедро', karva'волос, шерсть' или такие грузинизмы близкородственного ему мегрельского языка,как c ?vali'кость', |iseri'шея', Zarbi'бровь', xorci 'мясо' (следует, впрочем, учитывать, что нередкоподобные элементы первоначально проникают в систему в более узком«терминологическом» значении). В особо благоприятных условиях контакта процентусвоенного словаря, особенно для не­которых стилей языка, может быть весьмавысоким. Отмечается, например, что средневековые турецкий и персидскийлитератур­ные языки насчитывали до 80% арабизмов, корейский — до 75% китаизмов40. Известно, что обилие иранских напластованийразных эпох в армянском словаре в течение длительного времени даже мешалоадекватному определению места армянского языка среди индоевропейских. Такаявысокая степень проницаемости лексичес­кой структуры языка содержит в себе,очевидно, указание на её наиболее открытый — по сравнению с другими уровнямиструктуры — характер, так что включение нового члена в нее приводит к мини­мальномувозмущению существующих системных отношений (А. Мейе на этом основании вообщеотказывал лексике в системности).<291>

Лексическиевключения с необходимостью приводят к развитию в языке синонимии (впрочем,обычно — неполной), к сдвигам в семантике исконных слов (так, в США подвоздействием семан­тики англ. to introduce, порт. introduzir, ит. introdurre и фр. introduire приобрели дополнительное значение 'знакомить, пред­ставлять').С другой стороны, как это ясно видел еще Г. Пауль, именно через массовые случаиусвоения лексем однотипного строе­ния происходит заимствование отдельныхсловообразовательных аффиксов [54, 469]. Так, в английском языке приобрелпродуктив­ность словообразовательный суффикс -ibie, -able(ср. eatable 'съе­добный', workable'подлежащий обработке'), который был вы­членен из массы слов среднефранцузскогопроисхождения типа admirable, agreable, credible, possible и т. п. Аналогичным образом достаточно высокимоказывается по языкам и число фразеологи­ческих оборотов: подавляющее большинствоиз них представлено кальками, хотя хорошо известны и случаи прямого усвоения вы­раженийиз близкородственных языков (ср. старославянские фра­зеологизмы в русском).

Вграмматической структуре языка в рассматриваемом отно­шении выделяются двесущественно различные стороны — морфо­логия и синтаксис. Если первая из них,как это постоянно подчер­кивается, характеризуется очень высокой степеньюнепроницае­мости, то вторая во многих случаях оказывается весьма подвер­женнойвнешнему воздействию. Не случайно то обстоятельство, что лингвисты, вообщеотрицавшие возможность языкового сме­шения (У. Уитни, А. Мейе, О. Есперсен идр.), апеллировали прежде всего к факту «непроницаемости» морфологии. Действи­тельно,наиболее очевидный результат любого сколько-нибудь тесного языкового контакта,как это было замечено еще в 1819 году Я. Гриммом, состоит не в обогащении, анапротив — в упроще­нии морфологии [132, 213; 133, 303—348; 140, 82; 175, 199],кото­рая в своей наиболее яркой форме характеризует креолизованные языки ипиджины. В таких случаях морфологические способы вы­ражения значений, какправило, заменяются в результирующей языковой системе лексическими, а такжесинтаксическими, вслед­ствие чего резко обедняется состав морфологическихкатегорий. Как отмечает В. Ю. Розенцвейг, убедительное подтверждение та­когорода исключения «идиоматических» (т. е. отсутствующих в од­ном из контактирующихязыков) категорий было получено И. А. Мельчуком в его работах по построениюязыка-посредника для машинного перевода: согласно последнему в языке-посредникедолжны иметься средства выражения всех значений, привлекае­мых к переводуязыков, и не должно быть значений, обязательных лишь для одного из них(последние превращаются в лексические) [62, 66].

Несмотря нато, что в настоящее время лингвисты значительно менее абсолютны в негативном мненииотносительно проницаемости<292> языковой морфологии, тезис об исключительностизаимствования словоизменительных форм остается в силе [58, 496; 67, 208].

Чаще всегоречь идет только об усвоении отдельных морфоло­гических показателей (новыхалломорфов наличных в языке мор­фем), т. е. субстанции, а не самих структурных единиц[154], ср. проникновение именной алломорфы мн. ч. -s из английскогов норвежский (order-s, check-s, jumper-s и т. п.) и уэльсский, и из французского в немецкий (die Genies, die Kerls, die Frдuleinsи т. д.), распространение форм арабского, так называемого «ло­маного»множественного числа в персидском, турецком и отдель­ных других языках БлижнегоВостока и Средней Азии. Достовер­ные случаи, когда в итоге языковойинтерференции происходят какие-либо приобретения в морфологической структуре,едва ли известны. Отдельные факты, приводящиеся в качестве иллюстра­цииподобных изменений (например, русские глагольные флексии в алеутском диалектеострова Медного и Беринговом проливе41),могут подразумевать не столько морфологические заимствования, сколько сменуязыка в целом.

В иномположении оказывается синтаксис, который в языках с относительно свободнымпорядком слов в предложении способен под давлением смежной языковой системыактивно перестраивать­ся. Для иллюстрации возможной гибкости синтаксиса такихязыков достаточно указать, например, на далеко идущие соответствия в структурепредложения во многих языках древних переводов биб­лейского текста. Вместе стем, в тех языках, в которых основная тяжесть передачи грамматических значенийложится на синтаксис, синтаксические заимствования ограничены самойпериферийной частью системы (ср. минимальную роль синтаксического калькиро­ванияс иностранных языков в языках типа китайского).

Несмотря нанесколько преувеличенное в прошлом представ­ление о роли языковых контактов в историческомразвитии фоно­логической системы языка, факты, иллюстрирующие эту роль, да­леконе столь редки, как это имеет место в области морфологии. Конечно, достаточноочевидно, что в наиболее общем случае кон­тактного взаимодействия языковвключаемая лексика фонетически аккомодируется по определенным правиламсубституции звукотипов к специфике фонологической системы усваивающего языка:так, например, английское θ преимущественно субституируется в дру­гих языкахчерез t, s и f (это явлениележит в основе возможности установления системы звукосоответствий между любымипо своему происхождению контактирующими языками, подчеркнутой еще Н. С.Трубецким). В этом случае возможны лишь изменения не­которых особенностей фонологическойсинтагматики данного язы­ка: возникновение ранее отсутствовавшихпоследовательностей фо<293>нем, изменение закономерностей начала и концаслова, нарушение некоторых надсегментных характеристик слова и т. п.

Однако вусловиях более интенсивного контакта, сопровожда­ющегося уже включением болееили менее значительного слоя фо­нетически неаккомодирующегося материала, вфонологической системе заимствующего языка сдвиги происходят как на уровнесубстанции, так и на уровне самой структуры. Поскольку употреб­лениеблагоприобретенной для того или иного языка фонемы в речи билингвистичной частиего носителей непоказательно, так как может объясняться вкраплением элементоввторой языковой системы, критерием, на основании которого можно судить, заим­ствованауже фонема в данном языке или нет, следует считать факт появления ее в речимонолингвов (но независимо от того, проникло ли ее употребление в исконныйматериал языка) [12, 169—170]. Примером контактно обусловленных измененийпервого рода, когда затронутой оказывается антропофоническая сторона, могутпослужить преобразование всей так называемой «напряженной» се­рии смычных иаффрикат в смычногортанную в некоторых армян­ских диалектах, а такжефонологическая система румынского язы­ка, подвергшаяся столь сильномуславянскому воздействию, что, по образному определению Э. Петровича, румынскийязык можно было бы рассматривать как романский со славянским произноше­нием[144, 43].

Вструктурном плане языковые контакты иногда оказываются решающим фактором вфонологизации уже существующих в дан­ной фонологической системе аллофонов,особенно при наличии в системе так называемых «пустых клеток» (ср.фонологизацию f в русском, смычного g в чешском,гласных е и о в языке кечуа) или во включении в инвентарь новойфонемы. Такое включение за­хватывает поначалу весьма ограниченные слои словаря.Так, на­пример, в осетинском языке первоначально чуждые системесмычно-гортанные согласные характеризуют в основном субстратную и экспрессивнуюлексику. Необходимо вместе с тем отметить, что усваиваемые из других языковзвукотипы нередко обладают неус­тойчивым или во всяком случае недостаточноясным фонологическим статусом. Так, фонема? («айн»), встречающаяся в персидском иск­лючительно в словах арабскогопроисхождения, характеризует только некоторые стили языка, опускаясь востальных. С другой стороны, звукотип арабского происхождения q, передающийся на письме буквой ?? «каф», располагает в персидском лишь статусомаллофона фонемы γ (еще в настоящее время около 60% слов, содер­жащих q,— арабизмы или арабизованные иранские слова)42. На определенном этапе заимствования, когдавключаемый в систему звукотип функционирует лишь в фонетическинеассимилирован<294>ной лексике, иногда говорят о сосуществовании в языкедвух фоно­логических систем, одна из которых ограничена рамками заимство­ванногоматериала: [106, 29—50; 109, 31—35] так, в языке мазатек (Центральная Америка)в слове siento 'сто' (исп. ciento) налицо единственный дляэтого языка случай сочетания п + t (во всехостальных случаях в аналогичной позиции выступает аллофон фонемы /t/— d, дающийоснования говорить о вхождении этого tв особую систему43. Наиболее ощутимые сдвиги происходят в фоно­логическойсистеме языка, оказывающегося в условиях интенсив­ного и длительного контактноговоздействия [147, 1—91].

Выше былаотмечена целесообразность различения случаев поверхностного контактирования языков,приводящих к заимство­ваниям, по существу не затрагивающим внутренней структурыязыка, и случаи более глубокого языкового проникновения, так или иначеотражающиеся на структуре языка (последние обычно сопровождаются соответствующимэтногенетическим процессом), при наличии которых принято говорить о языковомсмешении. В последних случаях с ассимилируемым языком соотносятся раз­работанныев языкознании понятия субстрата, суперстрата и не­сколько реже встречающеесяпонятие адстрата. Субстратом при­нято называть язык-подоснову, элементыкоторого растворяются в наслаивающемся языке (например, дравидийский субстратдля индийских языков, кельтский и др. — для романских, «азианичес­кий» — дляармянского). Под суперстратом, напротив, понима­ется язык, наслоившийся на какой-либодругой, однако с тече­нием времени растворившийся в последнем (например, герман­скийязык франков в отношении французского, романский язык норманнов в отношениианглийского). В качестве адстрата квали­фицируется ассимилирующийсятерриториально смежный язык (для обозначения тесного контакта двух языков свзаимопроник­новением структурных элементов предложен термин «интерстрат»).

Хотя самоепонятие языкового субстрата впервые было сфор­мулировано, по-видимому, еще в 1821году Бредсфордом, его кон­кретная разработка прежде всего связывается с именемитальян­ского лингвиста Дж. Асколи, положившего начало рассмотрению ролисубстрата в формировании романских языков [137; 160]. Для правильнойквалификации элементов смешения при этом необхо­димо иметь в виду, что если дляэтнического субстрата сохраняе­мые элементы языка-подосновы являютсяпережиточными («ре­ликтовыми»), то в составе наслаивающегося языка-победителяони должны быть охарактеризованы как благоприобретенные. Воз­действиесубстрата, нарушающего в той или иной мере действие внутренних закономерностейразвития языка, распространяется на все стороны языковой структуры. Поэтому,например, наличие определенного лексического слоя, включающего ономастикуи<295> даже топонимику, становится в этой смысле показательным толь­копри очевидных следах субстрата в фонологии и грамматике. Поскольку структурныесдвиги, обусловленные давлением со сто­роны другой языковой системы, происходяточень медленно, задан­ные субстратом импульсы могут находить свою реализациюспустя очень длительное время имплицитного существования в языке [43, 452—453;46, 70]. В некоторых случаях с субстратным фактором может быть связаностановление языковых семей. Так, очевидна его роль в трансформации латинскогоязыка в современные роман­ские. Как результат некоторого языкового союза,образовавше­гося путем наложения языков завоевателей, говоривших на«протосанскритских»  наречиях, на местные языки различного проис­хождения, В.Пизани рассматривает индоевропейскую семью в целом [55; 104, 245—254]. Сходныеидеи еще большей популяр­ностью пользуются в уральском языкознании [157].Однако, несмотря на то обстоятельство, что гипотезы о воздействии суб­страта вомногих конкретных случаях дают вполне удовлетвори­тельное объяснениеособенностям исторического развития языков, как справедливо отмечали еще А.Мейе и О. Есперсен, к ним сле­дует прибегать с большой осторожностью, так какнеизвестность в большинстве случаев предполагаемого субстратного языка непозволяет верифицировать эти гипотезы.

Признакивоздействия языкового суперстрата (термин «супер­страт» предложен В. Вартбургомна конгрессе романистов в Риме в 1932 году [170, 155]) в отличие от субстрата,как правило, исто­рически засвидетельствованного, обычно усматриваются в неко­торыхфактах фонетики, упрощении грамматической структуры и наличии характерныхлексических групп (ср., например, «военную»  терминологию германскогопроисхождения, обнаруживае­мую в романских языках).

Наиболеепроблематичным по своей значимости и поэтому наи­менее популярным в языкознанииявляется понятие адстрата (тер­мин «адстрат» впервые употреблен в 1939 году М.Бартоли [95, 59— 66]), соотносящееся с чуждым языком, элементы которого прони­каютв поглощающий язык в районах маргинального контактиро­вания обоих языков итолько позднее распространяются по более обширной языковой территории (ср.,например, белорусско-ли­товские, польско-литовские, словинско-итальянские и т.п. взаимо­отношения). Существует попытка истолкования адстрата как своего родасубстрата, продолжающего на определенной территории оказывать воздействие наязык — победитель44.

Изложенныевыше соображения позволяют сделать некоторые более или менее определенные выводы.Прежде всего образование новых языковых единиц в результате смешения другихможет быть с достаточной достоверностью прослежено только на уровне<296>диалектов, не достигших так называемого порога интеграции. Под порогоминтеграции понимается совокупность языковых особен­ностей, препятствующихязыковому смешению. Так, например, несмотря на то, что на определенныхтерриториях русский язык контактирует с такими родственными языками, какпольский или литовский, все же не наблюдается образования смешанных поль­ско-русскихили литовско-русских диалектов. Это означает, что вышеуказанные родственныеязыки достигли порога интеграции, исключающего их смешение.

Многочисленныеисследования над языками, находящимися в состоянии контактирования, убедительнопоказывают, что об­разование нового языка в результате смешения существенно раз­личныхязыков является фикцией.

Языкиопределенным образом деформируются под влиянием других языков, но неперемешиваются. При этом разные уровни языка реагируют по-разному. О смешении вподлинном смысле слова можно говорить только в области лексики. В области зву­ковойсистемы может наблюдаться усвоение некоторых чуждых данному языку артикуляций,но отнюдь не перемешивание двух систем. Системы словоизменительных элементов,как правило, почти никогда не перемешиваются. Поэтому здесь не может быть речио смешении. Язык может воспринимать только отдельные типологические модели.Усвоение типологических моделей харак­терно также и для синтаксиса, хотя в этойобласти может наблю­даться заимствование некоторых элементов связи, например,со­юзов. Отдельные словообразовательные элементы могут заимст­воваться. Крометого, как указывалось выше, иноязычное влия­ние может проявляться в характереударения, значении грамма­тических форм, оно может в известной степенинаправлять язы­ковое развитие и т. д.

Вконтактирующих языках происходят фактически два про­цесса — частичное смешение(в определенных областях) и усвое­ние типологических моделей. Для более точногонаименования этого явления более подходит термин языковая интерференция, а неязыковое смешение.

Еслирассматривать интеграцию языков под этим углом зре­ния, то формулировку Н. Я.Марра и И. В. Сталина в одинаковой мере придется признать односторонней инеправильной. Н. Я. Марр был неправ, когда объявлял смешение единственнымспособом об­разования языковых семей и языков, поскольку смешение в под­линномсмысле этого слова в языках не происходит, если не при­нимать во внимание возможностисмешения близкородственных диалектов. Односторонность формулировки, данной И.В. Стали­ным, заключается в том, что победа одного языка над другим, ко­торуюможно рассматривать только как один из важных случаев контактирования,возводится в данном случае в абсолют и прев­ращается в своего рода закон. Вдействительности степень влияния<297> одного языка на другой зависит отдействия самых различных фак­торов.

Известныетрудности представляет объяснение явлений, под­меченных Иоганном Шмидтом — авторомтак называемой теории волн. Рассматривая различные индоевропейские языки, Шмидтпришел к выводу, что географически ближе расположенные друг к другу языкибольше имеют между собой сходства, чем языки далеко отстоящие [151, 15—16].

Явленияязыковой аттракции наблюдаются и в других язы­ковых семьях. Можно предполагать,что специфические матери­ально родственные черты сходства в двух соседствующихязыках возникли еще в тот период, когда они были близкородственными диалектами,не достигшими порога интеграции.

Наиболеетипичной методологической ошибкой, нередко встре­чающейся в работах некоторыхлингвистов и в особенности архео­логов, является отождествление языковойинтерференции с этни­ческим или расовым смешением. При расовом или этническомсме­шении действительно происходит смешение различных физичес­ких черт, тогдакак языковая интерференция, как указывалось выше, имеет свои специфическиеособенности.

ТЕМПЫ ЯЗЫКОВЫХ ИЗМЕНЕНИЙ. ПРОБЛЕМА СКАЧКА

Основоположникисравнительно-исторического языкознания Ф. Бонн, Раск, А. Шлейхер, а также ихпоследователи, изучавшие языковые изменения, совершавшиеся на протяжении многихсто­летий и тысячелетий, никогда не считали вопрос о темпах развития языкаособой проблемой. Они просто были уверены, что языки изменяются очень медленно.В нашем отечественном языкознании в период господства так называемого нового ученияо языке ши­роко пропагандировалась теория скачков.

Основоположникомтезиса о скачкообразном развитии языков следует считать Н. Я. Марра, предполагавшего,что развитие че­ловеческого языка как идеологической надстройки в основномпредставляет собою историю революций, разрывавших цепь после­довательногоразвития звуковой речи.

Рассматриваяпричины различных изменений в языках мира, Н. Я. Марр заявлял, что источникомэтих изменений являются «не внешние массовые переселения, а глубоко идущиереволюционные сдвиги, которые вытекали из качественно новых источников мате­риальнойжизни, качественно новой техники и качественно ново­го социального строя. Врезультате получилось новое мышление, а с ним новая идеология в построении речии, естественно, новое в технике» [40, т. 1, 241; т. 4, 61].

По словам Н.Я. Марра, нет культур изолированных и расовых, так же нет, как нет расовыхязыков: «есть система культур, как<298> есть различные системы языков,сменявшие друг друга со сменой хозяйственных форм и общественности с такимразрывом со ста­рыми формами, что новые типы не походят на старые так же, каккурица не похожа на яйцо, из которого она вылупилась» [40, 241].

Резкойкритике эта теория была подвергнута И. В. Сталиным во время языковедческойдискуссии 1950 года. Сталин отмечал, что марксизм не признает внезапных взрывовв развитии языка, внезапной смерти существующего языка и внезапного построениянового языка [70, 56]. Марксизм считает, что переход языка от старого качествак новому происходит не путем взрыва, не путем уничтожения существующего языка исоздания нового, а путем постепенного накопления элементов нового качества,следователь­но, путем постепенного отмирания элементов старого качества [70,57-58].

Теориявнезапных скачков и взрывов, составлявшая одно из важнейших теоретическихпостулатов нового учения о языке, была справедливо подвергнута критике во времяязыковедческой дискуссии 1950 года, проходившей на страницах газеты «Правда».

Внезапныйскачок и взрыв существующей языковой системы в корне противоречит сущностиязыка как средства общения. Внезапное коренное изменение неизбежно привело былюбой язык в состояние полной коммуникативной непригодности.

Внезапныескачки в развитии языка невозможны еще и по другой причине. Язык изменяетсянеравномерно. Одни его со­ставные элементы могут измениться, тогда как другиеего эле­менты могут сохраняться в течение длительного времени, иногда напротяжении целых столетий. Неравномерность изменений наблюдается даже впределах одного языкового уровня, скажем, фонологического уровня. Если сравнитьфонологические системы прибалтийско-финских и пермских языков, то можноустановить, что система гласных фонем в прибалтийско-финских языках болееархаична, тогда как система согласных фонем подверглась очень сильнымизменениям. Как раз наоборот обстоит дело в пермских языках. В этих языках системасогласных фонем более архаична и в то же время система гласных фонем оченьсильно изменилась. Между изменениями, совершающимися в разных сферах языка,вообще может не быть какой-либо взаимозависимости. Так, на­пример, консонантизми вокализм в скандинавских языках арха­ичнее консонантизма немецкого языка,однако древняя падежная и глагольная системы разрушились в скандинавских языкахв гораздо большей степени.

Осуществлениеязыковых изменений путем медленной эволю­ции является наиболее типичным. Теорияскачков в развитии язы­ка возникла в результате механического перенесениятеории скач­ков, применимой к различным химическим процессами т. п., — кистории развития общества, разделенного на враждебные классы.<299>

Принципиальноеотрицание теории скачков и взрывов в раз­витии языка, однако, не должно вести квыводу о том, что разви­тие языка совершается всегда в плане очень медленной ипостепен­ной эволюции. В истории языков наблюдаются периоды относи­тельно болееинтенсивно происходящих изменений, когда в опре­деленный промежуток временипроисходит в языке гораздо боль­ше различных изменений, чем в предыдущиепериоды.

Известныйфранцузский исследователь новогреческого язы­ка А. Мирамбель замечает по этомуповоду следующее: «Основ­ные изменения, придавшие греческому языкупослеклассического периода его специфическую форму, осуществились в периодвремени, начиная с образования общегреческого языка, т. е. с элли­нистическойэпохи до половины Средневековия, однако, несмотря на значительные хронологическиепериоды, разделяющие различ­ные факты, в период времени с I в. д. н. э. доконца III в. произошли наиболее многочисленные изменения».45

Еслирассматривать историю французского языка, то нетруд­но заметить, что наиболеесущественные качественные изменения в системе языка произошли в период с II поVIII в. В числе этих радикальных изменений можно отметить следующее:

1)    В области вокализма в течение VI, VII и VIII вв.большинство гласных переходит в дифтонги.46

2)    Состав согласных пополнился к VIII в. двумяаффрикатами ts и C. После VI в. натерритории Галии d', возникшееиз со­гласного g, передгласными е, i, a переходит в аффрикату G.В VII в. на территории Франкского государстваинтервокаль­ный согласный d стал звучать как межзубный đ (d), конечный t после гласного — как межзубный t(J).

Такимобразом, к IX в. н. э. состав гласных и согласных народной латыни настолькоизменился, что можно уже го­ворить о качественно новом составе гласных исогласных французского языка.

3)    В народной латыни к VII в. сохранились только двападежа: именительный и винительный, который при помощи предлогов стал выполнятьфункции всех других падежей. Эти явления по существу означали полнуюперестройку падежной системы.

4)    Утрата конечных неударных гласных (VII—VIII вв. н. э.)при­вела к тому, что флексии существительных и прилагательных различных типовсклонения совпали. Она способствовала также унификации различных типовспряжения глагола.

Аналитическиеконструкции, выражавшие в народной латыни действие в плане прошлого и в планебудущего, к VIII в. преоб<300>разовались в формы времени, что дало вроманских языках, и в частности, во французском языке, Passй composйи Futur simple. Íàïðèìåð,j'ai écrit une lettre (<aveo lettera escripta),òàêæå je par­lerai (<parlare aveo).Ïî àíàëîãèèñ ôîðìîéáóäóùåãîâðåìåíè ê VIIIâ.îáðàçóåòñÿôîðìà Conditionnel présent: je parlereie(<par­ler (av) eie) — ôð. je parlerais.

Нетруднозаметить, что в этом периоде имеется промежуток времени, определяемый VI, VII иVIII вв., в рамках которого совер­шалось наибольшее число наиболее существенныхизменений.

В период сIX по XV в. в истории французского языка также происходили изменения. В частностив этот период произошли следующие явления: 1) превращение дифтонгов вмонофтонги (XII— XVIII в.), 2) образование носовых гласных, 3) упрощение группсогласных, 4) окончательная утрата конечных согласных р, t,k, s, 5) утрата категории падежа, 6) выравнивание именныхформ, 7) появление категории определенности и неопределенности, 8) постепенноеотмирание флексии и унификация форм по принципу аналогии, 9) уточнение значенийвременных форм, 10) установле­ние твердого порядка слов.

С XII в.начинается процесс постепенного разрушения флектив­ной системы. XIVи XVвв. — это эпоха, когда флективная сис­тема разрушается особенно интенсивно,когда ярко и настойчиво проходит тенденция к аналогии, к унификации ивыравниванию форм.

Причины этихпериодов более интенсивных изменений в до­статочной степени не изучены. Нельзятакже с достаточной уве­ренностью сказать, во всех ли языках наблюдаютсяподобные пе­риоды. По-видимому, причинами этих периодов является чисто слу­чайноескопление различных обстоятельств. В системе каждого языка, очевидно, имеютсякакие-то звенья, на которых держатся все остальные элементы языковой структуры.Если опорное звено подвергается разрушению, то можно предполагать, что это собы­тиевлечет за собой целую серию относительно быстро следующих друг за другомизменений. Так, например, в составе гласных народ­ной латыни на протяжении I—IIвв. н. э. осуществился переход ко­личественного различия гласных вкачественное. Долгие гласные ос­тались закрытыми, краткие стали открытыми.Разрушение этого зве­на повлекло за собой целый ряд следствий. В конце V в.гласные от­крытого слога получают удлинение. Выше говорилось о том, чтососредоточение долготы и ударения создает увеличение произно­сительных усилий.Это неудобство позднее было устранено: долгие ударные гласные открытого слогаперешли в дифтонги, например, pę?de 'нога' превратилось в pied; f??de'вера' превратилось в feid. СXII века начинается превращение дифтонгов вмонофтонги.

Следуеттакже отметить другое очень важное явление — это изменение характера ударения.В народной латыни силовое уда<301>рение начало преобладать надмузыкальным, что вызвало редук­цию, а затем утрату неударных гласных. Утратанеударных глас­ных вызывала некоторые изменения и в области согласных, на­пример,появление групп согласных с/и их дальнейшее фонетичес­кое изменение.

Значительныеизменения в области склонения и спряжения вызвали такие фонетические изменения,как утрата конечного m, что привело к утрате категории падежа в единственномчисле и способствовало развитию аналитического строя.

Такимобразом, все зависит от того, в какой мере изменения затрагивают узловые звеньяязыковой системы и насколько эти изменения способны повлечь за собой целый рядсущественных след­ствий.

ПРОБЛЕМА ПРОГРЕССА В РАЗВИТИИ ЯЗЫКОВ

Историялингвистической науки показывает, что понятие про­гресса в языке в разные эпохитрактовалось по-разному. Осново­положники сравнительно-исторического метода вязыкознании Ф. Бопп, Я. Гримм, А. Шлейхер и др. столкнулись с контрастнымразличием структур разных языков, с необычайным богатством формдревнеиндийского, как наиболее близкого, по их мнению, к индоевропейскомупраязыку, и скудностью форм некоторых сов­ременных индоевропейских языков,например, английского, дат­ского, французского и т. п. На этой основе возниклодовольно стран­ное на первый взгляд убеждение в том, что история языков есть нечто иное, как процесс постепенного упадка и оскуднения языка. Подобных взглядовпридерживались такие языковеды, как Ф. Бопп, В. Гумбольдт, Я. Гримм, А. Шлейхер,М. Мюллер и др.

Не всеоднако разделяли это странное мнение. Раск, например, утверждал, что простотаязыковой структуры обладает известными преимуществами по сравнению со сложнойязыковой структурой.

Позднее, некоторые лингвисты начали замечать, что в языкахсуществуют постоянные тенденции, отражающие прогресс в раз­витии языков. Оченьпоказательной в этом отношении является работа Бодуэна де Куртенэ «Vermenschlichung der Sprache». Бодуэн де Куртенэ утверждает, что существуетглоттогоническая тенденция к передвижению вперед более глубоких артикуляций,необходимая для достижения бульшей членораздельности и де­тализации речи. Такимобразом, велярные согласные превращаются в p, bили s,ср. ст.-слав. слово и лат. cluo 'слышу' и т. д. Происходит это якобы потому, чтозвуки передней артикуляции требуют мень­ше произносительных усилий. Многимилингвистами было также подмечено, что в различных языках наблюдается процесссокраще­ния длины слов, ср., например, готск. habaidedeima 'мыимели бы' и совр. англ. had или лат. augustum и фр. aoыt [au] 'август'.<302> Новые индоевропейские языкииспытали значительные упроще­ния в грамматической системе. Вместо большогоколичества форм, изобилующих всевозможными аномалиями, появились более прос­тыеи стандартные формы.

Сравниваястарые индоевропейские языки с новыми, О. Ес­персен находил в грамматическомстрое последних целый ряд преимуществ. Формы стали короче, что требует меньшемускуль­ного напряжения и времени для их произношения, их стало мень­ше, памятьне перегружается ими, образование их стало более регулярным, синтаксическоеиспользование форм обнаруживает менее аномалий, более аналитический иабстрактный характер форм облегчает их выражение, допуская возможность многочис­ленныхкомбинаций и конструкций, которые ранее были невоз­можны, громоздкоеповторение, известное под именем согласова­ния, исчезло, твердый порядок словобеспечивает ясность и не­двусмысленность понимания [132, 364].

Характерныйдля древних индоевропейских языков так назы­ваемый синтетический строй вомногих современных индоевро­пейских языках сменился аналитическим строем. О.Есперсен ут­верждал, что эти процессы означают победу более высокой исовершенной языковой формы. Самостоятельные частицы, служеб­ные слова(предлоги, вспомогательные глаголы), по его мнению, являются более высокимтехническим средством выражения мыс­ли, чем старая флексия [132].

ИдеиЕсперсена нашли благоприятную почву, и он приобрел многих сторонников не толькоза рубежом, но и в нашей стране. Так, например, В. М. Жирмунский в одной изсвоих работ от­мечал, что аналитическая система соответствует осложнению идифференциации смысловых отношений соответственно более вы­сокой стадииразвития мышления [21, 34].

Не все,однако, были согласны с этим мнением. М. М. Гухман обвиняет Есперсена в том,что он искажает действительность, сводя прогресс языка к смене техникиграмматического оформ­ления. И флексия, и анализ, и агглютинация могут датьодина­ково адекватное выражение наиболее сложным категориям мыш­ления. ТеорияЕсперсена создает благоприятную почву для совершенно неправильных и вредныхпредставлений о какой-то иерархии языков [15, 19]. Кроме того, средииндоевропейских язы­ков нет языков чисто синтетических. Языки, рассматриваемыеобычно как представители синтетического строя — древнеиндий­ский, славянские,еще в большей степени греческий и латинский,— нигде не дают идеального отсутствияаналитических конструкций, что должно было бы иметь место в чисто-синтетическихязыках [15, 20]. С другой стороны, квалификация аналитических кон­струкций, какнаиболее совершенного способа выражения, не оп­равдывается и тем, что, какизвестно, сам этот способ древнее флексий [15, 19]. Есть все основанияпредполагать, как это делает<303> Хирт в своей «Грамматикеиндоевропейских языков», что все формы локативов, аблативов и инструментальныхпадежей в ин­доевропейских языках возникают из конструкций с послелогом [15,22]. Основную причину смены синтетического строя аналити­ческим М. М. Гухманвидит в языковом скрещении [15, 30].

Решительновыступала против теории прогрессивности ана­литического строя также Г. Н.Воронцова. Ее возражения сво­дились к тому, что строй языка не отражаетсознания, вернее осознания явлений непосредственно [14, 228]. Примитивностью иупрощенчеством является утверждение, что между языковыми средствами выражениядействия и уровнем (стадией) мышления говорящего на данном языке народа можноустановить непосред­ственную связь [14, 233]. Если говорить о развитии анализав области глагола, то нельзя утверждать, что любая система, ос­нованная насинтаксических видовых различиях, — ниже любой си­стемы, основанной на сложныхформах спряжения, так как в разных языках развитие глагольных форм идетразличными пу­тями — по линии дифференциации сложных временных форм и по линииусложнения выражения видовых отношений. Эту раз­ницу в путях развития нельзянепосредственно связывать с про­цессами перехода от конкретного к абстрактномумышлению [14, 231].

Некоторыелингвисты не связывают прогресс в языке с ана­литическим строем, но тем неменее они склонны думать, что в развитии языка неуклонно осуществляетсяпрогресс в области языковой техники, очевидно связанный с развитием мышления.

Любопытно вэтом плане рассуждение проф. П. Я. Черных, по мнению которого, история грамматическогостроя русского языка представляет собой движение вперед, в направлении улуч­шения,совершенствования языка. В данном случае прогресс мож­но видеть прежде всего вликвидации тех лишних вариантных грамматических форм, которые не могли получитьнового приме­нения, и вообще лишних грамматических категорий и форм, став-тихненужными по мере развития человеческого мышления, раз­вития культуры и формобщественной жизни. Исчезновение двой­ственного числа в склонении и спряжении иособой звательной формы, параллелизма в склонении существительных одного рода,вытеснение некоторых категорий прошедшего времени (аорист, имперфект,плюсквамперфект) формами прошедшего времени на -лъ, исчезновение склоняемыхкратких прилагательных, кратких порядковых числительных и кратких причастий,ставших лиш­ними при наличии полных прилагательных, и пр., можно рас­сматриватькак упорядочение грамматического строя русского языка, его грамматики. Кпоказателям языкового прогресса П. Я. Черных относит такие явления, какустранение лишних, ненужных параллельных падежных форм. Движение от частного иконкретного к общему и абстрактному рассматривается как од<304>на изхарактернейших черт движения языка вперед, его обогаще­ния и развития [81,297—299].

Нельзя неотметить, что многие рассуждения о прогрессе в языке не отличаются достаточнойчеткостью. Верным остается общее положение относительно того, что если в связис развитием общества прогрессирует мышление людей, то язык не может ос­таватьсябезучастным к этому движению по пути прогресса. Он также прогрессирует в своемразвитии и совершенствуется. Од­нако проблема прогресса в языке значительносложнее проблемы прогресса общества и человеческого мышления.

Основнаяошибка в суждениях лингвистов, разрабатывающих эту тему, состоит в том, что онине делают различия между так называемым относительным прогрессом в языке иабсолютным прогрессом. В области языковой техники мы чаще всего сталки­ваемся сявлениями, отражающими так называемый относитель­ный прогресс.

Можно лианалитический строй в языках рассматривать как показатель прогресса?Безусловно, в области улучшения языко­вой техники это прогресс. Древниеиндоевропейские падежи и глагольные формы, обременнные большим количествомзначений, находились в известном противоречии с некоторыми законамичеловеческой психики, с некоторыми особенностями физиологи­ческой организациичеловека. Значение, выраженное особой фор­мой, легче воспринимается, чемконгломерат значений, выражае­мый одной формой. Совершенно естественно, чторано или поздно должен был произойти взрыв этой технически недостаточносовершенной системы, и он произошел. Аналитический строй тех­нически болеесовершенен. Однако отсюда совершенно неправо­мерно делать вывод, чтоаналитический строй отражает более вы­сокоразвитое абстрактное мышление, какэто делали О. Еспер­сен, В. М. Жирмунский и др.

Сокращениеслов, наблюдаемое во многих индоевропейских языках, — также свидетельство улучшенияязыковой техники. Ос­новной причиной сокращения слов в индоевропейских языкахбыла утрата грамматической категории рода. Если форматив, обозначающий род,перестал что-либо обозначать, попросту стал пустым, то язык рано или поздно всеравно от него освободится,

Однако все эти явления нельзя считать показателями абсо­лютногопрогресса. Проявление тенденций, направленных к улуч­шению языковой техники иязыкового механизма, порождает мно­гочисленные внутренние противоречия,поскольку оно осуще­ствляется в разных, по-разному организованных сферах. Еслибы все полезно направленные тенденции последовательно и регу­лярноосуществлялись, то система технических средств различ­ных языков мира давнодостигла бы идеального состояния. Это не происходит потому, что во внутреннейсфере языка посто­янно действует множество других процессов, которые могутсве<305>сти на нет достигнутые результаты. Поясним это на примере.Предположим, что синтетический строй какого-либо языка с его семантическиперегруженными формами сменился более четким аналитическим строем. Однако этоновое состояние не может застыть на месте. Служебные слова, утратив лексическоезначе­ние, начнут фонетически выветриваться и в конце концов пре­вратятся вновые падежные суффиксы, как это произошло в не­которых новоиндийских языках.Кроме того, не приостановятся процессы семантической филиации, вследствие чегоновые суф­фиксы вновь станут полисемантичными. Различные фонетические процессымогут привести к нечеткости границ между суффиксом и основой слова. Язык вновьвернется к прежнему состоянию.

Нужносказать, что некоторые лингвисты чувствовали отно­сительный характер различныхулучшений языковой техники. Тот же О. Есперсен, рассматривая теорию Бодуэна деКуртенэ о прогрессирующей в различных языках тенденции к образованию переднихартикуляций, приводил в качестве примера образова­ние в датском языке такназываемого stшd, противоречащее этому утверждению [132]. Тенденция ксокращению слов также не мо­жет быть признана универсальной. В языках в целомслова не становятся короче, поскольку тенденции нефонетического ха­рактераоказывают сопротивление. Сокращение слов не всегда по­лезно. Чрезмерноесокращение может привести к затруднению понимания [132, 327] М. М. Гухман такжеуказывала, что ана­литический способ выражения грамматических отношений сам посебе не является новым способом.

Помимоотносительного прогресса в области языковой техни­ки, существует абсолютныйпрогресс, выражающийся в приспо­соблении языка к усложняющимся формамобщественной жизни лю­дей и вызываемым ими новым потребностям общения.

Ростпроизводительных сил общества, выражающийся в раз­витии науки, техники иобщечеловеческой культуры, постоянное увеличение сведений об окружающем мире ипроникновение в его тайны, увеличение общественных функций языка и его стилевойвариативности, усложнение форм общественной жизни людей и установление новыхотношений между ними — все это, вместе взя­тое, вызывает к жизни большоеколичество новых понятий, для ко­торых язык вынужден найти выражение. Поэтомуабсолютный прогресс выражается прежде всего в росте словарного состава язы­ка ив увеличении количества значений слов. Одним из ярких при­меров может служитьнемецкое слово Werk 'дело'. Сравнение его с древнегреческим њogon и армянским gor~ в том же значении гово­рит о том, что в древности этозначение было единственным. Сов­ременное немецкое Werk имеетразветвленную серию омонимов, отразивших развитие многообразных видовдеятельности человека: 1) дело, работа, 2) завод, рудник, 3) механизм, 4)произведение, 5) творчество, деятельность.<306>

Греческое gr¦fw 'писать' в глубокой древности, по-видимому, имелоодно значение 'отмечать что-либо или делать зарубку' (ср. нем. kerben'делать зарубку'). Семантическое разветвление корня graf- в современном греческом языке поражает своиммногообра­зием: grЈmma 'буква', grammateЪj'секретарь', grammate‡a'сек­ретариат', grҐmmҐtion 'вексель', grammatafulҐkon 'портфель', grammљno 'судьба', grammє'линия' и т. д.

Мордовскийглагол тешкстамс некогда имел только одно зна­чение 'сделать метку,отмечать (вначале отмечать скот какой-ни­будь своей фамильной меткой)'. Сейчасон имеет значение 'наме­тить что-либо заранее, составить, разработать планопределенного мероприятия, отметить что-либо словесно, отметить знаменатель­нуюдату, юбилей'47.

Довольнонаглядно проявляется абсолютный прогресс разви­тия языка также в областисинтаксиса. Различные исследования показывают, что синтаксис языков в древниевремена не имел той упорядоченности, которая отличает синтаксис современныхвысоко­развитых языков. Так, например, в древнерусском языке сохра­нилась ещенерасчлененная структура сложного предложения, сущность которого заключалась внанизывании предложений од­ного за другим. Позднее начали возникать иподчинительные пред­ложения, в которых придаточное связывалось с главным припомо­щи союзов. Древнерусские подчинительные союзы были много­значными. Так,союз яко мог присоединить придаточные допол­нительные, придаточные следствия,придаточные причины и придаточные сравнительные48. Такой же многозначностью обладали и другиесоюзы, например, союз что. Развитие шло по линии уточ­нения значенияподчинительных союзов и союзных слов, по линии закрепления за ними одногоконкретного значения. Система выра­жения мыслей в современных языках сталаболее стройной и упоря­доченной.

Все этопоказывает, насколько важно различение понятий отно­сительного и абсолютногопрогресса в языке.

БИБЛИОГРАФИЯ

1.    Н. Д. Андреев.Система речи и эволюция языка. — В кн.: «Материа­лы Всесоюзной конференции пообщему языкознанию «Основные пробле­мы эволюции языка», т. I.Самарканд, 1966.

2.    Н. Д. Арутюнова,Г. А. Климов, Е. С. Кубрякова. Американский структрализм. — Вкн.: «Основные направления струк­турализма». М., 1964.<307>

3.    У. Ш. Байчура.О некоторых факторах языкового развития. — В сб.: «Проблемы языкознания». М.,1967.

4.    Л. Блумфилд.Язык. М., 1968.

5.    И. А. Бодуэн деКуртенэ. Избранные труды по общему язы­кознанию, т. I — II.М., 1963.

6.    И. А. Бодуэн деКуртенэ. Языкознание. — В кн.: Ф. А. Брокгауз, А. А. Эфрон.Энциклопедический словарь, т. 81. СПб., 1904.

7.    В. Брендаль.Структуральная лингвистика. — В кн.: В. А. Зве­гинцев. История языкознания XIX иXX веков в очерках и извлечени­ях, ч. II.М., 1965.

8.    Д. В. Бубрих.К вопросу об отношениях между самоедскими и финноугорскими  языками. — «Изв. АНСССР, ОЛЯ», 1948, т. 5, вып. 6.

9.    P. А.Будагов. Проблемы развития языка. М.,1965.

10.   Т. В. Булыгина.Пражская лингвистическая школа. — В кн.: «Основные направления структурализма».М., 1964.

11.   Е. М. Верещагин.Психолингвистическая проблематика теории языковых контактов.— ВЯ, 1967, №6.

12.   Е. М. Верещагин.О проблеме заимствования фонем. — В сб.: «Язык и общество». М., 1968.

13.   Н. Винер.Динамические системы в физике и кибернетике. «Вестник АН СССР», 1964, №7.

14.   Г. Н. Воронцова.Происхождение и первоначальное развитие перфекта с вспомогательным глаголом haveв английском языке. — «Уч. зап. 1 МГПИИЯ», т. 2. «Вопросы грамматики». М.,1940.

15.   М. М. Гухман.К вопросу о развитии анализа в индоевропейских языках. «Уч. зап. 1 МГПИИЯ», т.2. «Вопросы грамматики». М., 1940.

16.   М. М. Гухман.Исторические и методологические основы структура­лизма. — В кн.: «Основныенаправления структурализма». М., 1964.

17.   М. М. Гухман.Понятие системы в синхронии и диахронии. — ВЯ, 1962, №4.

18.   А. Б. Долгопольский.Сохраняемость лексики, универсалии и ареальная типология. — В сб.:«Лингвистическая типология и восточ­ные языки». М., 1965.

19.   Л. Ельмслев.Пролегомены к теории языка. — В сб.: «Новое в лин­гвистике», вып. 1. М., 1960.

20.   В. М. Жирмунский.О синхронии и диахронии в языкознании. — ВЯ, 1958, №5.

21.   В. М. Жирмунский.Развитие строя немецкого языка. Л., 1936.

22.   Ю. О. Жлуктенко.Мовнi контакты. Київ, 1966.

23.   А. А. Зализняк.О возможной связи между операционными поня­тиями синхронного описания идиахронией. — В сб.: «Симпозиум по структурному изучению знаковых систем».Тезисы докладов. М., 1962.

24.   Л. Н. Засорина.Дистрибутивные структуры в синтаксисе и их эволюция. — В сб.: «МатериалыВсесоюзной конференции по общему языкознанию «Основные проблемы эволюцииязыка»», ч. 1. Самарканд, 1966.

25.   В. А. Звегинцев.История языкознания XIX и XX веков в очер­ках и извлечениях, ч. 1. М., 1960; ч. II.М., 1965.

26.   В. А. Звегинцев.Лингвистическое датирование методом глотто­хронологии (лексикостатистики). — Всб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.

27.   В. А. Звегинцев.Очерки по общему языкознанию. М., 1962.

28.   В. А. Звегинцев.Теоретические аспекты причинности языковых изменений. — В сб.: «Новое влингвистике», вып. 3. М., 1963.

29.   Вяч. Bc. Иванов.Язык в сопоставлении с другими средствами пе­редачи и хранения информации. М.,1961.

30.   С. Д. Кацнельсон.Системные факторы языкового развития. —<308> В кн. «Материалы Всесоюзнойконференции по общему языкознанию «Основные  проблемы эволюции языка»», ч. I.Самарканд, 1966.

31.   Г. А. Климов.О лексико-статистической теории М. Сводеша. — В сб.: «Вопросы теории языка всовременной зарубежной лингвистике». М., 1961.

32.   Г. А. Климов.Синхрония — диахрония и статика — динамика. — В кн.: «Проблемы языкознания».М., 1967.

33.   Э. Косериу.Синхрония, диахрония и история. Проблема языко­вого изменения. — В сб.: «Новоев лингвистике», вып. 3. М., 1963.

34.   Е. С. Кубрякова.Комментарий к кн.: Л. Блумфилд. Язык. М., 1967.

35.   Е. С. Кубрякова.О понятиях синхронии и диахронии. — ВЯ, 1968, №3.

36.   Ю. Курилович.О методах внутренней реконструкции. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 4. М.,1965.

37.   Э. А. Макаев.К вопросу о соотношении фонетической и граммати­ческой структуры в языке. «Уч.зап. 1 МГПИИЯ», 1956, т. 9.

38.   Э. А. Макаев.Понятие системы языка. «Уч. зап. 1 МГПИИЯ», 1957, т. 11.

39.   Э. А. Макаев.Синхрония и диахрония и вопросы реконструкции. — В сб.: «О соотношениисинхронного анализа и исторического изучения языков». М., 1960.

40.   Н. Я. Марр.Избранные работы, т. 1 — 4. М., 1933 — 1937.

41.   А. Мартине.Основы общей лингвистики. — В сб.: «Новое в лингви­стике», вып. 3. М., 1963.

42.   А. Мартине.Принцип экономии в фонетических изменениях. Проблемы диахронической фонологии.М., 1962.

43.   А. Мартине.Структурные вариации в языке. — В сб.: «Новое в лин­гвистике», вып. 4. М.,1965.

44.   В. Матезиус.Куда мы пришли в языкознании. — В кн.: В. А. Зве­гинцев. История языкознания XIX—XXвеков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1965.

45.   В. Матезиус.О потенциальности языковых явлений. — В кн.: «Пражский лингвистический кружок».М., 1967.

46.   А. Мейе.Сравнительный метод в историческом языкознании. М., 1954.

47.   Г. П. Мельников.Объемные геометрические модели в простран­стве физических характеристик дляанализа статических и динамических свойств фонологических систем. М., 1965.

48.   Г. П. Мельников.Системная лингвистика и ее отношение к струк­турной. — В сб.: «Проблемыязыкознания». М., 1967.

49.   И. А. Мельчук.О соотношении синхронического и диахронического описаний. — В сб.: «МатериалыВсесоюзной конференции по общему язы­кознанию «Основные проблемы эволюцииязыка»», ч. I. Самарканд, 1966.

50.   Г. А. Меновщиков.К вопросу о проницаемости грамматического строя языка. — ВЯ, 1964, №5.

51.   В. А. Москович.Глубина и длина слов в естественных языках. — ВЯ, 1967, №6.

52.   И. Б. Новик.О моделировании сложных систем. М., 1965.

53.   О соотношении синхронного анализа и историческогоизучения языков. М., 1960.

54.   Г. Пауль.Принципы истории языка. М., 1960.

55.   В. Пизани. Киндоевропейской проблеме. — ВЯ, 1966, №4.

56.   Е. Д. Поливанов.Статьи по общему языкознанию. М., 1968.

57.   В. С. Расторгуева.Об устойчивости морфологической системы языка. — В сб.: «Вопросы теории иистории языка». М., 1952.

58.   А. А. Реформатский.Введение в языковедение. М., 1967.<309>

59.   А. А. Реформатский.О соотношении фонетики и грамматики (морфологии). — В сб.: «Вопросыграмматического строя». М., 1955.

60.   А. А. Реформатский.Принципы синхронного описания язы­ка. — В сб.: «О соотношении синхронногоанализа и исторического изу­чения языков». М., 1960.

61.   В. Ю. Розенцвейг.«Влияние» или «механизм контактов». — В сб.: «Проблемы языкознания». М., 1967.

62.   В. Ю. Розенцвейг.О языковых контактах. — ВЯ, 1963, №1.

63.   Русский язык и советское общество.Социолого-лингвистическое иссле­дование. Под ред. М. В. Панова: а) Лексикасовременного русского литературного языка, М., 1968; б) Словообразованиесовременного рус­ского литературного языка. М., 1968; в) Морфология и синтаксиссовре­менного русского литературного языка. М., 1968; г) фонетика совре­менногорусского литературного языка. М., 1968.

64.   Н. Н. Семенюк.Некоторые вопросы изучения вариантности. — ВЯ, 1965, №1.

65.   Э. Сепир.Язык. М., 1930.

66.   Б. А. Серебренников.Об относительной самостоятельности раз­вития системы языка. М., 1967.

67.   Б. А. Серебренников.Об устойчивости морфологической си­стемы языка, — В сб.: «Вопросы теории иистории языка». М., 1952.

68.   Б. А. Серебренников.О взаимосвязи языковых явлений и их исторических изменений. — ВЯ, 1964, №3.

69.   Ф. де Соссюр.Курс общей лингвистики. М., 1933.

70.   И. В. Сталин.Марксизм и вопросы языкознания. М., 1950.

71.   М. И. Стеблин-Каменский.К теории звуковых изменений. — ВЯ, 1966, №2.

72.   Тезисы Пражского лингвистического кружка. — В кн.:«Пражский лин­гвистический кружок». М., 1967.

73.   В. Н. Топоров.Из области теоретической топономастики. — ВЯ, 1962, №6.

74.   В. Н. Топоров.Несколько замечаний к фонологической характе­ристике Центрально-азиатскогоязыкового союза. — В сб.: «Symbolae linguisticae in honorem Georgii Kuryłowicz».Wrocław, 1965.

75.   В. Н. Топоров.О введении вероятности в языкознание. — ВЯ, 1959, №6.

76.   В. Н. Топоров.О структурном изучении языка. «Русский язык в национальной школе». 1961, №1.

77.   В. Н. Топоров.О трансформационном методе. — В сб.; «Транс­формационный метод в структурнойлингвистике». М., 1964.

78.   Н. С. Трубецкой.Основы фонологии. М., 1960.

79.   А. А. Уфимцева.Опыт изучения лексики как системы. М., 1962.

80.   И. Хамм.Некоторые замечания к диахроническим исследованиям. — ВЯ, 1965, №1.

81.   П. Я. Черных.Историческая грамматика русского языка. М., 1962.

82.   С. К. Шаумян.Структурная лингвистика. М., 1965.

83.   С. К. Шаумян.Структурная лингвистика как имманентная теория языка. М., 1958.

84.   И. И. Шмальгаузен.Организм как целое в индивидуальном и историческом освещении. М, — Л., 1942.

85.   Г. П. Щедровицкий.Методологические замечания к проблеме происхождения языка. «Филол. науки»,1963, №2.

86.   Л. В. Щерба.О понятии смешения языка. — В кн.: Л. В. Щерба. Избранные работы по языкознаниюи фонетике. Л., 1958.

87.   Л. В. Щерба.Опыт теории лексикографии. «Изв. АН СССР, ОЛЯ», 1940, №3.

88.   Ф. Энгельс.Анти-Дюринг. М., 1957.

89.   Ф. Энгельс.Письмо Й. Блоху (21—22 сент. 1890 г.). — К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, т.37, стр. 395.<310>

90.   У. Эшби.Конструкция мозга. М., 1962.

91.   Л. П. Якубинский.Несколько замечаний о словарном заимство­вании. — В сб.: «Язык и литература»,т. 1. Л., 1926.

92.   Р. Якобсон.Типологические исследования и их вклад в сравни­тельно-историческоеязыкознание. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 3. М., 1963.

93.   Р. Якобсон,М. Халле. Фонология и ее отношение кфонетике. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 2. М., 1962.

94.   В. Н. Ярцева.Диахроническое изучение системы языка. — В сб.: «О соотношении синхронногоанализа и исторического изучения язы­ков». М., 1960.

95.   M. Bartoli.Sustrato, superstrato, adstrato. — B сб.: «Rapports au 5 Congrés Internationaldes linguistes». Bruges, 1939.

96.   С. Âazell. On the historical sources of some structural units. В сб.:«Estructuralismo e historia», t. 1. Madrid, 1957.

97.   Н. Âåckår. Der Sprachbund. Berlin — Leipzig, 1948.

98.   W. Âright,А. К. Ramanujan.Sociolinguistic and language change. В сб.: «Proceedings of the 9-th InternationalCongress of Lingu­ists». The Hague, 1964.

99.   Е. Âuyssens. Linguistique historique. Bruxelles — Paris, 1965.

100.   I. Coteanu.A propos des langues mixtes (sur l'istro-roumain). В сб.:«Melanges linguistiques (publiés à l'occasion du VIII-åCongrès internatio­nal des linguistes à Oslo, du 5 au 9août 1957)». Bucureşti, 1958.

101.   W. Cowgill.A search for universals inIndo-Eorupean diachronic mor­phology. — В кн.: «Universals of language». Cambridge(Mass.), 1963.

102.   L. Dеrоу. L'emprunt linguistique. Paris, 1956.

103.   R. Diebold.A laboratory for language contact. «Antropological Lin­guistics», 1962, v. 4,¹1.

104.   S. Feist.The origin of the Germanic languages and the Indo-Europeanising of NorthEurope. «Language», 1932, v. 8, ¹4.

105.   J. A. Fishman.Language mainteinance and language shift as a field of inquiry. «Linguistics»,1964, v. 9.

106.   Ch. S. Friesand K. L. Pike. Coexistent phonemicsystems. «Language», 1949, v. 25, ¹1.

107.   Í. Gleason.The organisation of language: a stratificational riew. «Monograph series of languageand linguistics», 17, Washington, 1964.

108.   J. GonzalesMoreno. El espan?ol en Mexico. «Investigaciones lingusticas», t. III,Mexico, 1935.

109.   J. E. Grimes.Style in Huichol structure. «Language», 1955, v. 31, ¹1.

110.   R. A. Hall.Creolized languages and genetic relationships. «Word», 1958, v. 4, ¹2-3.

111.   R. A. Hall.Introductory linguistics. Philadelphia — N. Y., 1964.

112.   R. А. Íàll.Pidgin and Creole languages. N. Y.,1966.

113.   Е. Нamp.Предисловие к кн.: Е. Н. Sturtevant. Linguisticchange. Chicago — London, 1965.

114.   A. Íansen.On the preservation of the word-identity. — TCLG, 1944, v. 1.

115.   А. Íàudricourt, A. Juilland. Essai pour une histoirestructurale du phonétisme français. Paris, 1949.

116.   Е. Íaugen. Bilingualism in America: a bibliography and a researchguide. «Publication of the American Dialect Society», 1956, ¹26.

117.   Е. Íaugen. Problems of bilingualism. «Lingua», 1950, v. 2, ¹3.

118.   Е. Íaugen. Language contact. — В сб.: «Proceedings ofthe 8-th In­ternational congress of linguists». Oslo, 1958.

119.   В. Havranek. Procès verbaux de séances.Réunion phonologique international tenue à Prague. — TCLP, 1931,4.

120.   В. Havranek. Zur phonologischen Geographie.Das Vokalsystem des<311>

121.   balkanischen Sprachbundes. — В сб.:«Proceedings of the First Internatio­nal congress of phonetic sciences». Amsterdam, 1932.

122.   L. Hjelmsiev.Principes de grammaire générale. Copenhague, 1928.

123.   L. Hjelmslev.Caractères grammaticauxdes langues crèoles. — В сб.: «Congrès International des sciencesAnthropologiques et Ethnologiques». Copenhague, 1938.

124.   L. Hjelmslev.La notion de rectión. «Acta Linguistica», 1939, v. 1.

125.   Ch. Hoсkett. Sound change. «Language», 1965, v. 41, ¹2.

126.   Н. М. Íîenigswald. Language change and linguistic reconstruc­tion.Chicago, 1960.

127.   Н. Íoijer. Linguistic and culturalchange. — В сб.: «Language in cul­ture and society». N. Y. — London,1964.

128.   D. Íómes.Предисловие к разделу: «Processes and problems of change». cm. ¹126.

129.   E. Itkonen.Kieli ja sen tutkimus. Helsinki,1966.

130.   R. Jakobson.The phonemic and grammatical aspects of language in their interrelations. — В сб.:«Actes du VI congrès international des linguistes». Paris, 1949.

131.   R. Jakobson.Selected writings, I. Gravenhage, 1962.

132.   R. Jakobson.Sur la théorie des affinites phonologiques des langues. — В сб.:«Actes du quatrième Congrès international des linguistes».Copenha­gue, 1938.

133.   O. Jespersen.Language: its nature,development and origin. Lon­don,1925.

134.   O. Jespersen.Выступление. В сб.: «Actes du VI congres in­ternational deslinguistes». Paris, 1949.

135.   W. Labov.The social motivation of a sound change. «Word» 1963, v. 19, ¹3.

136.   W. Lehmann.Historical linguistics. N. Y., 1962.

137.   J. Malkiel.Weak phonetic change, spontaneous sound shift lexical contamination. «Lingua», 1962, v. 11.

138.   В. Maimberg. Encore une fois le substrat. «Studia Linguistica», Copenhague, 1963, v.17, ¹1.

139.   A. Martinet.Equilibre et instabilité des systémes phonologiques. — В сб.:«Proceedings of the Third International Congress of Phonetic Scien­ces». Ghent,1939.

140.   A. Martinet.La phonologie synchronique et diachronique. 1966.Ротапринта, изд. материалов Венского конгресса по фонологии.

141.   А. Ìeillet. Linguistique historique etlinguistique générale. Paris, 1926.

142.   М. Ìüller. Lectures on the scienceof language. London, 1862.

143.   Proceedings of the Conference on Creolelanguage studies. London — N. Y., 1961.

144.   E. Paulinу.Vývoj narečí vo vzt'ahu k vývoju spoločnosti. — В сб.:«Problémy marxisticke jazykovedy». Praha, 1962.

145.   E. Petrovici.Kann das Phonemsystem einerSprache durch frernden Einfluss umgestalted werden? Zum slavischen Einfluss aufdas rumänische Lautsystem, s-Gravenhage, 1957.

146.   E. Petrovici.Interpénétration des systemes linguistique. В сб.: «XCongrès International des linguistes». Bucarest, 1967.

147.   V. Pisani[Выступление в прениях]. — В сб.: «Actes du VI congrès internationaldes linguistes». Paris, 1949.

148.   L. Posti.From Pre-Finnic to lateProtofinnic. «Finnisch-ugrischeForschungen», 1953—1954, Bd. 31, Í. 1—2.

149.   P. Ravila.Suomen suku ja Suomen kansa. В сб.: «Suomen historian käsikirja». Porvoo — Helsinki, 1949.

150.   P. Rousselot.Les modifications phonétiques du langage étudies dans le patoisd'une famille de Cellefrouin. Paris,1892.<312>

151.   A. Schieicher.Linguistische Untersuchungen, Bd. II. Bonn, 1850.

152.   I. Schmidt.Die Verwandtschaftverhältnisse der indogermanischen Sprachen. Weimar,1872.

153.   К.Í. Schönfelder. Problemeder Völker- und Sprachmischung. Halle (Saale), 1956.

154.   H. Schuchardt.Sprachverwandschaft. — В сб.: «Sitzungsberichte der Preussischen Akademieder Wissenschaften». Philosoph.-hist. Klasse. XXXVII. Berlin, 1917.

155.   A. Sómmerfelt.Diachronic and synchronicaspects of language. s-Gravenhage, 1962.

156.   A. Steward.Creole languages in the Caribean. — В сб.: «Study of the role of second languagesin Asia, Africa and Latin America». Wa­shington, 1962.

157.   O. Szemerényi.Trends and tasks in comparative philology. Lon­don, 1962.

158.   V. Tauli.On foreign contacts of theUralic languages. «Ural-AltaischeJahrbücher», 1955, Bd. 27, Í. 1—2.

159.   V. Tauli.The structural tendencies of languages. Helsinki, 1958.

160.   D. Taylor.Language contacts in the West Indies. «Word», 1956, v. 12, N3.

161.   В. Terracini. Sostrato. — В сб.: «Inhonore di A. Trombetti». Milano, 1936.

162.   L. Tesnière.Phonologie et melanges des langues. — TCLP, 1939, 8.

163.   К. Togebу. Désorganisation etréorganisation dans l'histoire des lan­gues romanes. — В сб.:«Estructuralismo e historia», t. I. Madrid, 1957.

164.   J. L. Trim.Historical, descriptive anddynamic linguistics. «Language and Speech», 1959, v. 2, pt. 1.

165.   J. Vachek.The Linguistic School of Prague. Bloomington — London, 1966.

166.   J. Vachek.Notes on the development of language seen as a system of systems. — В сб.:«Sbornik praci filosoficke fakulty brnenske university», ser. A 6, 1958.

167.   J. Vachek.On the interplay of external and internal factors in the development oflanguage. «Lingua», 1962, v. 11.

168.   Í. Vogt[Выступление]. — В сб.: «Actes du VI congres internatio­nal deslinguistes». London, 1949.

169.   Í. Vоgt. Language contacts. «Word», 1954, v. 10, N 2—3.

170.   J. Wackernagel.Sprachtausch und Sprachmischung. — В кн.: «Kleine Schriften». I, Göttingen,1953.

171.   W. vonWartburg. Die Ausgliederung des romänischen Sprachräume, Bern,1960.

172.   U. Weinreich.Languages in contact. N. Y.,1957.

173.   U. Weinreich.On the compatibility ofgenetic relationship and convergent development. «Word», 1958, vol. 4, ¹2—3.

174.   U. Weinreich.Research frontieres inbilinguism studies. В сб.: «Proceedings of the 8-th InternationalCongress of Linguists», Oslo, 1958.

175.   K Winnom.The origin of the European-based Creoles and pidgins. «Orbis», 1965, t. 14,¹2.

176.   W. Whitneу.Language and the study of language. N. Y., 1868.

177.   L. Zawadowskу [Выступление]. — В сб.: «Proceedings of the 8-th InternationalCongress of Linguists», Oslo, 1958.

178.   L. Zawadowskу.Fundamental relations in language contact. «Bul­letin de la Société Polonais deLinguistique», 1961, N 20.<313>

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯПСИХОФИЗИОЛОГИЧЕСКИЕ
МЕХАНИЗМЫ РЕЧИЯЗЫКОВАЯ СПОСОБНОСТЬ ЧЕЛОВЕКА И ЕЕ ИЗУЧЕНИЕ
В СОВРЕМЕННОЙ НАУКЕ

Влингвистике конца XIX — начала XX вв. язык рассматри­вался впервую очередь как застывшая система, взятая в абстрак­ции от реальной речевойдеятельности. Характеризуя различные направления в понимании языка, советскийлингвист В. Н. Волошинов  назвал в свое время это направление «абстрактнымобъекти­визмом». Его основными положениями, по В. Н. Волошинову, яв­ляютсяследующие: «1) Язык есть устойчивая неизменная система нормативно тождественныхязыковых форм, преднаходимая инди­видуальным сознанием и непререкаемая длянего. 2) Законы язы­ка суть специфические лингвистические законы связи междуязы­ковыми знаками внутри данной замкнутой языковой системы. Эти законы объективныпо отношению ко всякому субъективному соз­нанию. 3) Специфические языковыесвязи не имеют ничего общего с идеологическими ценностями… 4) Индивидуальныеакты говоре­ния являются, с точки зрения языка, лишь случайными прелом­лениямии вариациями или просто искажениями тождественных форм» [14, 69]. Правда,конкретное бытие такой абстрактной сис­темы представители этого направленияпонимали по-разному. Для младограмматиков это была система психофизиологическихнавы­ков в голове каждого отдельного индивида; для лингвистов «социо­логической»школы — «идеальная лингвистическая форма, тяго­теющая над всеми индивидамиданной социальной группы» [12, 224] и реализующаяся у каждого из этих индивидовв виде пассив­ных «отпечатков» — таких же индивидуальных систем речевых навыков[ср. 79].

Рядом спонимаемой так виртуальной системой языка предста­вители «абстрактногообъективизма» обычно ставят речь как прос­тую реализацию этой системы. Темсамым речь фактически исклю­чается из предмета лингвистической науки, ибо, поих мнению, в<314> речи нет — с точки зрения лингвиста — ничего такого,чего не было бы в языке. С другой стороны, речь по традиции считается предметомпсихологии речи, которая лишь постольку интересу­ется языком, поскольку егоонтология как-то проявляется в про­цессах говорения. Так, известный советскийпсихолог С. Л. Рубинштейн писал: «… психологический аспект имеется только уречи. Психологический подход к языку как таковому неприменим: это в корнеошибочный психологизм, т. е. неправомерная психологизация  языковедческихявлений» [69, 165].

К настоящемувремени между психологией и лингвистикой об­разовалось своего рода размежеваниепредмета исследования. Оно дошло до того, что одна и та же проблема именуетсяпсихологами «мышление и речь», а лингвистами — «язык и мышление». При этомлингвисты склонны считать — в соответствии с распростра­ненной влингвистической науке трактовкой речи только как реа­лизации языка, — чтотолько язык может и должен рассматривать­ся как носитель общественного,социального, а речь есть явление чисто индивидуальное. Например, А. С.Чикобава, предваритель­но оговорив, что он собирается противопоставлять общее иинди­видуальное, на деле противопоставляет лишь «речевые процессы», в которых«проявляется язык», и собственно язык как социальное явление [84, 25]1.

При подобномпонимании довольно значительный круг про­блем остается вообще вне рассмотрения.Остановимся на одной, едва ли не важнейшей: это проблема структуры ифункционирования язы­ковой способности. Существуют психологические концепции,от­рицающие вообще существование у человека специфического психо­физиологическогомеханизма, формирующегося у каждого носителя языка на основе определенныхневрофизиологических пред­посылок и под влиянием речевого общения. Согласновзгляду, от­стаиваемому в современной науке, в частности, Б. Ф. Скиннером[139], специфика речевой деятельности (или, вернее, речевого по­ведения, verbal behavior) человека обусловливается исключитель­но организациейвнешних проявлений речевого поведения, услов­но-рефлекторным объединениемреакций организма на речевые стимулы. А это значит, что такой специфики нет,ибо различие ре­чевого поведения человека и близких к нему видов поведения уживотных чисто количественное, но ничуть не качественное.

Однако мывполне допускаем, что подобный специфический психофизиологический механизм существует;тогда ясно, что он, с одной стороны, никак не сводим к простой «реализации»абстракт­ной системы языка и не является сугубо индивидуальным, ибоформирование его, не говоря уже о функционировании, предпола­гает влияниеобщества; с другой стороны, он отнюдь не тождест<315>вен этой абстрактнойсистеме языка — нельзя представлять себе этот механизм (который мы в дальнейшембудем называть языковойспособностью) как своего рода грамматику,пере­несенную в мозг. Языковая способность безусловно имеет извест­нуюспецифическую организацию, которая должна быть исследо­вана, но которая приустановившемся размежевании оказалась вне поля интересов как лингвистики, так(в основном) и психологии.

Такоеположение вещей одно время вполне устраивало обе нау­ки. Однако в последниедесятилетия неизмеримо возросло число и значимость проблем, для решения которыхстоль решительное противопоставление языка и речи, лингвистики и психологии ока­залосьтормозом. Укажем только на некоторые из них. Это, напри­мер, проблемы,связанные с оптимизацией методики обучения род­ному языку и особенно —иностранному. Оказалось, что методика, опирающаяся на«абстрактно-объективистское» понимание языка (с ним соотносится«переводно-грамматический» метод), мало себя оправдывает; столь же мало действеннаметодика, игнорирующая структуру изучаемого предмета (языка) и ограничивающаясяориен­тацией на общепсихологические закономерности усвоения («пря­мой» метод)[3]. Потребовалась разработка новой методики, опирающейся на знаниезакономерностей организации и функциони­рования языковой способности. Болеетого, была поставлена за­дача активного формирования языковой способности в нужномнам направлении. Достаточным для этого знанием мы, однако, еще не обладаем. Темболее не обладаем мы знанием, дос­таточным для моделирования языковойспособности человека при помощи современной техники, в частностиэлектронно-вычис­лительных машин; между тем существует целый ряд техническихпроблем (прежде всего касающихся ввода информации в машину), решение которыхпредполагает такое моделирование. Можно на­звать и еще ряд новых задач,аналогичных указанным выше.

Все этовызвало появление новых научных направлений, стре­мящихся обеспечитькомплексный подход к исследованию речевой деятельности (речевого поведения) и,прежде всего, вскрыть, опи­раясь как на лингвистические, так и напсихофизиологические данные, пути формирования, особенности организации изаконо­мерности функционирования языковой способности.

Комплексныеисследования осуществляются под флагом раз­личных наук — психологии, физиологии,лингвистики и т. д., вплоть до философии, с одной стороны, и медицины — сдругой. В последние годы наметилась тенденция к консолидации работ в областипсихофизиологических механизмов речи и ее восприятия под маркой«психолингвистических». Нам уже приходилось отме­чать неудачность этого термина,вызывающего, в частности, ненуж­ные ассоциации с американской психолингвистикой,однако он оказался пока наиболее подходящим [51; 72]. Встречая этот терминприменительно к исследованиям, ведущимся в СССР, читатель<316> должениметь в виду частично отмеченную ниже специфику совет­ской науки — прежде всегов плане различного понимания сущ­ности и специфики психики человека.

Работытакого рода появились после второй мировой войны поч­ти во всех крупнейших«научных державах» мира. В СССР это выразилось прежде всего в углубленномисследовании афазий, переросшем в так называемую «нейролингвистику»;систематиче­ское исследование нормального речевого поведения началось у наспозже — в 60-х гг. В США это была так называемая «психолингви­стика», в Японии— направление «языкового существования» (гэнго сэйкацу), в Англии —функциональная лингвистика школы Фёрса, частично восходящая к взглядам Б.Малиновского, и т. д. Мы не будем давать здесь детальной характеристики всехэтих работ и направлений, ограничившись ссылкой на существующую литературу2.Остановимся лишь на наиболее существенном из них — на американскойпсихолингвистике.

Считается, чтопсихолингвистика возникла в 1954 году в ре­зультате специально собравшегося вг. Блумингтоне (США) меж­дисциплинарного семинара, в котором приняли участиекрупней­шие психологи и лингвисты Соединенных Штатов. Участники семинаравыработали общую теоретическую платформу, сформули­ровали важнейшие определенияи наметили направление основных исследований на ближайшее время. Все этиматериалы были изда­ны в виде коллективной монографии под общим названием«Психо­лингвистика» [137]. Вдохновителем этой работы и ее основным автором былвидный психолог Ч. Осгуд. Американская психо­лингвистика опирается на триосновных научных направления — это: а) дескриптивная лингвистика; б)бихевиористская психоло­гия, т. е. такая психология, которая стремится свеститеоретиче­скую модель поведения человека к системе стимулов и вызванных имиреакций; в) математическая теория связи, или теория инфор­мации. Первый из этихисточников психолингвистики за истекшее время претерпел значительные изменения:сейчас многие психо­лингвисты исходят не из дескриптивного, а из трансформацион­ногопонимания языка. Второй выступал и продолжает выступать в психолингвистикеглавным образом в виде «трехуровневой мо­дели поведения», разработаннойОсгудом. Эта модель стремится примирить традиционные бихевиористские идеи оречевом пове­дении как сочетании стимулов с реакциями и экспериментальныеданные, требующие введения в такую модель промежуточного опос­редствующегомеханизма — того, что мы назвали выше языковой способностью. Однако следуетиметь в виду, что для Осгуда, как<317> и для большинства психолингвистов,этот механизм есть лишь ап­парат, улучшающий пассивное приспособление организмак среде.

Важнейшимивехами развития американской психолингвис­тики после 1954 года были 1957 год —год выхода известной моно­графии Осгуда (в соавторстве с двумя его учениками)«Измерение значения» [134], 1961 год, когда один из участников первого психо­лингвистическогосеминара лингвист Сол Сапорта издал хресто­матию важнейших психолингвистическихработ [136], и 1965, особенно богатый важными изданиями, касающимисяпсихолингви­стических вопросов [101; 146]. В настоящее время в США суще­ствуетспециальный журнал, почти наполовину занятый психо­лингвистическимипубликациями, — «Journal of Verbal Learning and Verbal Behavior».

Что касаетсясоветской науки, то в ней еще в 20—30 гг. сущест­вовали тенденции ккомплексному подходу в исследовании речи. Назовем, в частности, петербургскуюшколу русской лингвистики — учеников И. А. Бодуэна де Куртенэ, в частности — Л.В. Щербу, Е. Д. Поливанова, Л. П. Якубинского, С. И. Бернштейна и др. [34]. Ноособенно существенное значение для дальнейшего форми­рования «психолингвистического»понимания речи имели, во-пер­вых, психологические работы Л. С. Выготского,особенно его впер­вые опубликованная в 1934 г. монография «Мышление и речь»(см. [15, 38]), во-вторых, ведшиеся независимо от них физиологическиеисследования Н. А. Бернштейна [4], оказавшие огромное влияние на нашисовременные представления о механизмах деятельности вообще, а не толькоречевой.

Важнейшимиособенностями концепции Выготского и его шко­лы являются следующие: во-первых,это идея опосредствованного характера человеческой психики. Именно то, чточеловеческая психика, по Выготскому, опосредствована употреблением орудий иособенно знаков, является ее основным качественным отличием от психикиживотных. Частным случаем знаков являются языковые знаки: таким образом, языквыступает не как простая количествен­ная «прибавка» к психике, а как ееконституирующий элемент. Поэтому можно говорить о сознании человека как о языковом сознании par exellence. Во-вторых, это идея деятельности. В отличие от большинства другихнаправлений, школа Выготского исходит из представления об активном характередеятельности, которая протекает не в порядке пассивного приспособления орга­низмак окружающей среде, а как процесс «опережающего отра­жения» (И. П. Павлов).Именно эта специфически человеческая способность, опираясь на общественныйопыт, закрепленный в орудиях и знаках, заранее планировать своеповедение, активно регулируя окружающую действительность, и воздействовать на нее (вотличие от животного, которое, будучи в состоянии исполь­зовать лишь собственныйопыт, всегда находится в отношениях пассивного приспособления кдействительности и не способно пла<318>нировать свое поведение) иобусловливает ту важнейшую с фило­софской точки зрения особенность человеческойдеятельности, которую Маркс обозначил как «практическое созидание пред­метногомира» [49, 566] и неоднократно подчеркивал в своих трудах.

Та же идея«опережающего отражения» действительности ле­жит в основе физиологической концепцииН. А. Бернштейна, ко­торый видит специфику человеческой деятельности вспособности человека руководиться в своем поведении «моделью будущего».

В настоящеевремя экспериментальные и теоретические иссле­дования психофизиологических механизмовречи ведутся в СССР в различных направлениях. Наиболее разработан к настоящемувремени вопрос о порождении и восприятии фонетическойстороны речи. В этой области советская наука располагает такимифундаментальными работами, как книга Н. И. Жинкина «Меха­низмы речи» и коллективнаямонография под редакцией Л. А. Чистович и В. А. Кожевникова «Речь. Артикуляцияи восприятие». Зна­чительно меньше нам известно о механизмах грамматической иосо­бенно семантической стороны речи. Соображения на этот счет, как правило,основываются не на экспериментальных данных, а на тех или иных априорныхпредпосылках.

Вдальнейшем, давая характеристику современному состоянию наших знаний опсихофизиологических механизмах речевой дея­тельности, мы будем опиратьсяпрежде всего на то направление в психологии и физиологии высшей нервнойдеятельности, которое восходит к идеям Л. С. Выготского и Н. А. Бернштейна. Неизлагая всех экспериментальных работ, связанных с тем или иным вопросом, мыбудем останавливаться лишь на наиболее значительных из них.

Прежде чемперейти к непосредственному изложению, необхо­димо выяснить еще один вопрос.Речь идет о том, насколько изла­гаемые далее модели (к сожалению, на современнойстадии иссле­дований мы не можем еще говорить об одной модели, охваты­вающейвсе компоненты речевого механизма) отражают реальное устройство ифункционирование человеческого организма. Этот вопрос возникает в связи с тем,что: а) в настоящее время значи­тельная часть моделей, как уже упоминалось,опирается на мате­риал, полученный различными косвенными путями, в частностипутем анализа готового текста; так,модель семантиче­ского синтеза, разрабатываемая в последние годы И. А.Мельчуком, безусловно отражает закономерности речевой деятельности носи­теляязыка, но строится на собственно языковом материале и пред­назначается восновном для специфических целей, связанных с МП; б) даже и те модели, в основекоторых лежит непосредственное экспериментальное исследование речевойдеятельности, отражают далеко не все детали моделируемого механизма. Например,говоря далее об уровневом строении языковой способности, мыполностью<319> игнорируем физиологические закономерности, так сказать,низших рангов, обеспечивающие такое строение.

Излагаемыенами модели будут отбираться соответственно их значимости для лингвиста, аточнее — соответственно их «объяс­нительной силе» при интерпретации тех илииных собственно линг­вистических явлений и закономерностей (или, что для нас вданном случае безразлично, явлений и закономерностей, наблюдаемых нами впроцессах функционирования языка в обществе и в процес­сах усвоения родного илииностранного языка). Так, например, для нас не представляют в данной работеинтереса все физиологические тонкости, связанные с процессом восприятия речи;однако те момен­ты в модели восприятия речи, которые связаны с введением в этумодель исконно лингвистических понятий (слово, слог, фонема), будут освещеныболее подробно, как и моменты, обусловливающие особенности восприятия,релевантные при обучении иностранному языку.

Следует,таким образом, всюду иметь в виду, что мы отнюдь не претендуем насколько-нибудь полное описание устройства и функ­ционирования речевыхмеханизмов, но берем в них лишь то, что существенно с точки зрения лингвиста.

ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЕ МЕХАНИЗМЫ РЕЧИ. ПАТОЛОГИЯРЕЧИ

Всовременной физиологии еще довольно сильна тенденция представлять всякую речевую деятельность как реализацию одних и тех же физиологических механизмов.Между тем на самом деле речевая деятельность может обеспечиваться разными,принципиально различными механизмами; это зависит от кон­кретного содержания ицеленаправленности того или иного рече­вого акта.

Порождениеили восприятие речи может протекать по законам простейшей рефлекторной деятельности,а речевые стимулы могут быть первосигнальными раздражителями. Например, длябегуна на старте слово марш как раз является первосигнальным раздражи­телем:спортсмену не нужно понимать это слово,оно воздей­ствует на него самим фактом своего появления. Сходна с описанной вфизиологическом смысле ситуация, когда мы, услышав свое имя, кем-то громконазванное, автоматически оборачиваемся, и т. д. Эле­ментарные вербальныереакции (типа Привет! — Привет!), по-видимому, осуществляются также посходному принципу.

Однакотакого рода ситуации не типичны дляречевой деятельности. Гораздо более часты случаи, когда при порождении ивосприятии речи мы оперируем словами, как «сигналами сигна­лов» (И. П. Павлов),т. е. производим бессознательный (или соз­нательный) выбор и отождествлениеэтих слов на основе их зна­чения.<320>

Однакофизиологическая основа речевой деятельности не ис­черпывается и этим.Независимо от того, говорим ли мы о «первосигнальных» или «второсигнальных»раздражителях, в обоих слу­чаях мы остаемся на уровне условнорефлекторныхпроцессов. При таком понимании любая константная последовательность звуков илислов представляет собой с физиологической точки зрения «ди­намическийстереотип», а речевая деятельность в целом — слож­ную систему такихстереотипов. С другой стороны, для каждого ре­чевого раздражителя постулируетсяфизиологический коррелят, локализующийся в определенной точке коры большихполушарий головного мозга человека: объединение таких раздражителей осу­ществляетсяпутем установления более или менее постоянных свя­зей между их мозговымилокализациями. Точно так же определен­ным психическим функциям, связанным сречевой деятельностью (таким, как понимание слов, понимание фраз, спонтанноеназыва­ние предметов, речь фразами), приводится в соответствие опреде­ленныйчетко локализованный участок коры больших полушарий головного мозга.

Какпоказывают многочисленные исследования последних деся­тилетий, осуществленныекак физиологами (П. К. Анохин, Н. А. Бернштейн), так и психологами (А. Р.Лурия, А. Н. Леонтьев, Д. Н. Узнадзе, в США — Дж. Миллер), такого пониманияфизио­логической основы речевой деятельности недостаточно для ее ин­терпретации.

Более сталет назад (1861) П. Брокб открыл, что при пораже­нии определенного участка корыголовного мозга (задняя треть нижней лобной извилины левого полушария) убольных появля­ются нарушения речевой артикуляции (произношения). Брока сделализ этого вывод, что этот участок есть «центр моторных обра­зов слов», которыелокализуются именно в этой области мозга. Несколько позже (1874) К. Вернике,описав случай нарушения понимания речи при поражении задней трети верхнейвисочной извилины левого полушария, заключил, что в этом участке коры ло­кализуются«сенсорные образы слов». Эти исследования породили целый ряд аналогичных работ,в результате которых все мысли­мые психические функции, связанные с речью, были«распределе­ны» между определенными участками коры, причем эта локализацияпонималась весьма упрощенно. Как писал в те годы один из физио­логов (Т.Мейнерт), «каждое впечатление находит новую, еще не занятую клетку…Впечатления… находят своих носителей, в ко­торых они навсегда сохраняютсядруг подле друга».

Такоеупрощенное представление о физиологических меха­низмах речевой (и вообще психической)деятельности уже в те годы критиковалось X. Джексоном,выдвинувшим идею «вер­тикальной» организации психических функций. По Джексону(эти его взгляды сейчас являются общераспространенными), каждая функция,осуществляемая нервной системой, обеспечивается не<321> ограниченнойгруппой клеток, а сложной иерархией уровней физио­логической организациинервной системы. Иными словами, чтобы человек произнес слово, малоактивизировать «ответственную» за это (по старым представлениям) группу клетоккоры больших полу­шарий мозга: в порождении этого слова участвуют различные поприроде, структуре и «глубинности» мозговые механизмы, причем эти механизмыбудут различаться в зависимости от того, произно­сится ли слово, например,произвольно или автоматически.

Такая точказрения получила развитие в работах советского физиолога П. К. Анохина, которомупринадлежит разработка по­нятия «функциональная система». Согласно этомупонятию, слож­ные формы психической деятельности обеспечиваются спе­цифическимфизиологическим механизмом, представляющим со­бой сложное взаимодействиезвеньев, расположенных на различ­ных уровнях нервной системы, причем притождестве решаемой задачи номенклатура конкретных звеньев, входящих в функцио­нальнуюсистему, может меняться в довольно широких пределах (чем объясняетсявозможность частичного, а иногда и полного вос­становления нарушенныхпсихических функций у больных с по­ражениями определенных участков корыголовного мозга)3.

Особенномного занимался подобными системами (на материа­ле регуляции движений) Н. А.Бернштейн. Он выдвинул концеп­цию функциональной физиологической системы каксистемы само­регулирующейся, в которую в качестве одного из звеньев входитпрогнозирование будущей ситуации. Эта концепция, находящая параллель в теории«акцептора действия» П. К. Анохина и во взгля­дах американского психологаДжорджа Миллера, восходит к идее И. П. Павлова о «предупредительнойдеятельности», или опережа­ющем отражении действительности нервной системойчеловека.

Под угломзрения исследований Анохина, Бернштейна и др. физиологической основой речевойдеятельности является специ­фическая функциональная система или, точнее,сложная совокуп­ность нескольких функциональных систем, часть которых специа­лизирована,а часть «обслуживает» и другие виды деятельности. Эта организация являетсямногочленной и многоуровневой. В обеспечении речевых процессов принимаютучастие как элемен­тарнейшие физиологические механизмы типа стимул — реакция(исследованные американским психологом Б. Скиннером, который, однако, придаетим преувеличенное значение), так и механизмы специфические, имеющиеиерархическое строение и характерные исключительно для высших форм речевойдеятельности (например, механизм внутреннего программирования речевоговысказывания).

Каковыосновные компоненты такой организации? Во-первых, механизм мотивации ивероятностного прогнозирования речево<322>го действия, в принципе общийречевой деятельности и другим видам деятельности. Во-вторых, механизмпрограммирования ре­чевого высказывания. Как показывают исследования процессов,объединяемых под условным названием «внутренней речи», преж­де, чем построить высказывание,мы при помощи особого кода (по Н. И. Жинкину «предметно-изобразительного», т.е. представле­ний, образов и схем) строим его «костяк», соединяя с единицамитакого плана, или программы, основное содержание предложения, всегда известноенам заранее. В-третьих, группа механизмов, свя­занных с переходом от плана(программы) к грамматической (син­таксической) структуре предложения; сюдаотносятся механизм грамматического прогнозирования синтаксической конструкции,механизм, обеспечивающий запоминание, хранение и реализацию синтаксическирелевантных грамматических характеристик слов, механизм перехода от одного типаконструкции к другому типу (трансформации), механизм развертывания элементовпрограммы в грамматические конструкции (по принципу так называемого «де­реванепосредственно составляющих») и т. д. В-четвертых, это ме­ханизмы,обеспечивающие поиск нужного слова по семантическим и звуковым признакам.В-пятых, механизм моторного прог­раммированиясинтагмы, в последнее время детально исследован­ный в лаборатории Л. А.Чистович (Институт физиологии АН СССР в Ленинграде). В-шестых, механизмы выборазвуков речи и перехо­да от моторной программы к ее «заполнению» звуками.Наконец, в-седьмых, механизмы, обеспечивающие реальное осуществление звучанияречи.

Как можновидеть, физиологическая основа речевых процессов крайне сложна. Во многом онанеясна до сих пор, и в конце насто­ящей главы мы остановимся более подробнолишь на некоторых из перечисленных здесь механизмов.

Изложенноевыше представление о характере физиологической обусловленности речевой деятельностинашло свое отражение в современных исследованиях локальных поражений мозга,прежде всего так называемых афазий (под этим термином объединяются различныеречевые расстройства, возникающие при ранениях, опухолях и других органическихнарушениях отдельных участков коры больших полушарий мозга). Ведущими в этойобласти яв­ляются работы советского психолога А. Р. Лурия и его школы, на которыемы в дальнейшем и опираемся при характеристике ос­новных видов афазий.

Динамическая афазия связана снарушением спо­собности говорить фразами, хотя у больного нет трудности ни вповторении, ни в назывании, ни в понимании речи. Можно выде­лить две формы динамическойафазии; при одной из них нарушено программирование высказывания, при другой —механизмы его грамматико-синтаксической организации.<323>

Эфферентная моторная афазия тожехаракте­ризуется распадом грамматической структуры высказывания при сохранностиотдельных слов, но, кроме того, и распадом его мотор­ной схемы: сохраняя умениепроизносить отдельные звуки, боль­ные не могут соединить их впоследовательность. Таким образом, здесь нарушен вообще принцип сукцессивности (после­довательности) вречеобразовании.

Перечисленныевыше виды афазии возникают при поражении передних отделов коры головного мозга,а все остальные — зад­них, «отвечающих» за процессы «симультанного синтеза»,объеди­нения возбуждений в одновременные группы.

Афферентная моторная афазия — этонару­шение членораздельности речевых произношений. Больной не может «найти»нужный ему определенный звук и все время «сос­кальзывает» на близкиеартикуляции. Здесь нарушено звено выбо­ра звуков.

Семантическая афазия проявляется втрудностях нахождения слов и в нарушении понимания семантических (логи­ко-грамматических)отношений между словами. Например, боль­ной понимает слова отец и брат,но не может понять, что значит брат отца. По А. Р. Лурия, в этом случаемы имеем дело с нару­шением семантической системности слова, т. е. выбора словапо значению.

Акустико-мнестическая афазиясходна по сво­им проявлениям с семантической, однако в этом случае нарушениекасается выбора слов на основе звуковых признаков.

Сенсорная афазия прежде всегосказывается в вос­приятии речи, выражаясь в первую очередь в распаде фонетиче­скогослуха, т. е. нарушении взаимосвязи между звуковым составом и значением слова.По-видимому, при этой форме афазии нарушен звуковой анализ слова.

Разного роданарушения речевой деятельности, существенные для нашего понимания еемеханизмов, возникают и при различных психических заболеваниях, например,тяжелых формах шизофре­нии. В этой области существенны работы советскогопсихиатра Б. В. Зейгарник.

РЕЧЕВАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И ЕЕ ОСОБЕННОСТИ

Каждоеречевое высказывание, каждый акт порождения или восприятия речи многостороннеобусловлен. С одной стороны, имеется целый ряд факторов, влияющих на то, какое содержание будет выражено в высказывании(говоря о содержании, мы имеем в виду не только семантику, но и такиеособенности высказы­вания, как его модальность и т. д.). Это факторы преждевсего пси<324>хологические. С другой стороны, есть множество факторов,обу­словливающих то, как определенное содержание будет реали­зовано в речи (сюда относятся, кроме психологических, фак­торысобственно лингвистические, стилистические, социологиче­ские и др.). Характервсех этих факторов и способ, которым они обу­словливают порождение конкретногоречевого высказывания, можно описать при помощи различных теорий или моделей.Далее мы будем опираться в данной главе на то понимание этой обуслов­ленности,которое свойственно советской психологической школе Л. С. Выготского (см. также[35]).

Под речевой деятельностью следуетпонимать деятельность (поведение) человека, в той или иной мере опосре­дованнуюзнаками языка. Более узко под речевой деятельностью следует понимать такую деятельность,в которой языковый знак выступает в качестве «стимула-средства» (Л. С.Выготский), т. е. такую деятельность, в ходе которой мы формируем речевое выска­зываниеи используем его для достижения некоторой заранее поставленной цели.

Чтобысказанное здесь было до конца ясно, нам придется оста­новиться на понятиидеятельности вообще, как оно выступает в работах школы Л. С. Выготского.Деятельность определяется здесь как «сложная совокупность процессов,объединенных общей нап­равленностью на достижение определенного результата, ко­торыйявляется вместе с тем объективным побудителем данной деятельности, т. е. тем, вчем конкретизуется та или иная потреб­ность субъекта» [46, 415]. Из этогоопределения ясен целенап­равленный характердеятельности: она предполагает некую заранее поставленную цель (она же приуспешности акта деятельности является ее результатом)и мотив, обуслов­ливающий постановкуи достижение данной цели. На отношениях мотива и цели нам еще придетсяостановиться в дальнейшем, когда речь пойдет о понятии смысла.

Втораяотличительная черта деятельности — это ее струк­турность,определенная ее внутренняя организация. Она сказывается прежде всего в томфакте, что акт деятельности скла­дывается из отдельных действий («относительносамостоятельные процессы, подчиненные сознательной цели» [46, 415]). Одни и теже действия могут входить в различные деятельности и наоборот— один и тот жерезультат может быть достигнут путем разных действий. В этом сказывается, междупрочим, «метрический» харак­тер человеческой деятельности (Н. А. Бернштейн),позволяющий использовать при фиксированной цели различные способы ее дос­тиженияи по ходу выполнения намеченного плана изменять эти способы соответственноизменившейся обстановке. Действия мо­гут быть как внешними (например,практическими), так и внутрен­ними (умственными). Умственные действиягенетически восходят к внешним, как это показано, в частности, психологамифранцуз<325>ской социологической школы, в особенности Ж. Пиаже и А.Валлоном [11]. Согласно теории, развитой проф. П. Я. Гальпериным [17],существует некоторый алгоритм оптимального перехода от внешних действий квнутренним, умственным: это позволяет сфор­мулировать новые принципы методикиобучения, соответствующие такому алгоритму. Наконец, понятию действия подчиненопонятие операций. «Операции — это те способы, какими осуществляется действие.Их особенность состоит в том, что они отвечают не мотиву и не цели действия, атем условиям, в которых дана эта цель» [45, 21].

Примеркомплексного акта деятельности: человек проснулся ночью и почувствовал голод (потребность, в дальнейшем мотив). Это чувство вызвало у него мысльнаправиться на кухню, сделать себе бутерброд и съесть, чем он надеетсяудовлетворить свой голод (цель).Чтобы достичь этой цели, он должен совершить несколько самостоятельных действий: встать, направиться в кухню,открыть холодильник, взять оттуда кусок колбасы, отре­зать себе ломтик,положить колбасу обратно, взять хлеб из кухон­ного стола и т. д. Кроме этихвнешних действий, акт деятельности включает и умственные действия: во-первых,прежде чем сделать все это, человек мысленно планирует свое поведение;во-вторых, не найдя, скажем, хлеба на обычном месте, он может вспоминать, кудаон засунул его, придя вечером с работы, и т. д. Наконец, кон­кретные операции, из которых складываются действия,зави­сят от высоты кровати, расстояния до кухни, взаимного располо­женияхолодильника и кухонного стола, места колбасы в холодиль­нике, от того, острымили тупым ножом человек режет колбасу и т. д. Съев бутерброд, человек можетпочувствовать, что он еще не сыт: это означает, что результат не совпал сцелью, и деятельность будет продолжена.

Вернемся кпонятию речевой деятельности. Она является одним из наиболее сложных видов деятельностипо всем своим парамет­рам. Во-первых, по своей организации. Начнем с того, чторече­вая деятельность крайне редко выступает в качестве самостоятель­ного,законченного акта деятельности: обычно она включается как составная часть вдеятельность более высокого порядка. Например, типичное речевое высказывание —это высказывание, так или ина­че регулирующее поведение другого человека. Ноэто означает, что деятельность можно считать законченной лишь в том случае,когда такое регулирование окажется успешным. Например, я прошу у соседа постолу передать мне кусок хлеба. Акт деятельности, если брать ее как целое, незавершен: цель будет достигнута лишь в том случае, если сосед действительно передастмне хлеб. Таким образом, говоря далее о речевой деятельности, мы не совсемточны: для нас будет представлять интерес и нами будет в дальнейшем рассматри­ватьсяне весь акт речевой деятельности, а лишь совокуп­ностьречевых действий, имеющих собственную промежу<326>точную цель,подчиненную цели деятельности как таковой. Кроме того, и составные элементыречевой деятельности весьма различны. Это и типично умственные действия(например, планирование речевого высказывания), и действия внешние (например,активность органов речи), причем их взаимная связь и взаимообусловленностьвесьма трудно поддаются точному определению. Во-вторых, речевая деятельностьпринад­лежит к типу наиболее сложных и по характеру представленных в неймотивов и целей. Действительно, не так-то просто четко сфор­мулировать дажетакую, казалось бы, элементарную вещь, как цель речевого высказывания, т. е.то, что в практике научного исследования обычно называется «функцией речи».

Речеваядеятельность изучается различными науками. С точки зрения общего языкознаниянас интересует лишь подход к рече­вой деятельности со стороны лингвистики ипрежде всего — соот­ношение понятия речевойдеятельности с понятием языка.Мы примыкаем в этом отношении к тем советским философам, логикам и лингвистам,которые разделяют реально существующий вне и помимо науки ее объект и формируемый этой наукой внутриобъекта специфический предмет исследования[33, 71]; см. также работы Г. П. Щедровицкого. Речевая деятельность естьобъект, изучаемый лингвистикой и другими науками: язык есть специфическийпредмет лингвистики, реально существующий как составная часть объекта (речевойдеятельности) и моделируе­мый лингвистами в виде особой системы для тех илииных те­оретических или практических целей.

Сказанноесовершенно не означает, что мы отрицаем реальное бытие языка как объективнойсистемы. Мы хотим лишь отметить, что реальность языка не тождественна его«отдельности»: язык не существует как что-то отдельное вне речевойдеятельности; чтобы его исследовать, его надо вычленить из речевой деятельности(либо пойти по другому пути, приравнивая к языку наше знание о струк­туре своейязыковой способности). С другой стороны, хотелось бы со всей выразительностьюподчеркнуть, что язык как объектив­ная система ни в коей мере не носитисключительно материального характера: он является материально-идеальным (еслибрать его актуальный аспект) или идеальным явлением (если брать его вир­туальныйаспект). А признание идеального характера того или иного явления совершенно необязательно влечет за собой в сис­теме философии марксизма-ленинизма отрицаниеобъективности его существования.

Так илииначе, психолингвистику (или любую другую науку, подходящую к исследованиюречевой деятельности или речевого поведения со сходных позиций), поскольку онане занимается формированием языковойспособности, а только ее фун­кционированием,не занимают проблемы, связанные с языком как объективной системой: ееинтересует как раз его «субъ<327>ективный» аспект, его роль в формированииконкретного речевого высказывания и только. Это позволяет нам в дальнейшем неоста­навливаться здесь на анализе языка как объективной системы.

Возникаетвопрос, в какой конкретной форме существует язык внутри речевой деятельности.Не останавливаясь на этом подроб­нее, укажем лишь, что язык есть одна из формобъективной обусло­вленности речевой деятельности, определенным образомотграничи­ваемая совокупностью факторов, необходимых для ее осуществле­ния,поддержания и развития, или, если обратиться к принадлежа­щему И. М. Гельфандуи др. математическому представлению дея­тельности, — язык есть один из существенных пара­метров модели речевойдеятельности [18, 67].

Выше мыотмечали, что потребности современной науки и прак­тики приводят кнеобходимости отказаться от исторически сложив­шегося размежевания предметовисследования лингвистики и пси­хологии и поставить вопрос как-то по-иному,по-видимому, — выделить такую систему категорий, которая удовлетворяла бы по­требностямвсех или почти всех наук, занимающихся исследованием речевой деятельности.Подробный анализ такой системы категорий дается в другом месте [41, 57—60; 42,гл. 1]. Здесь же приведем лишь результаты такого анализа. Очевидно, наиболееважными как с точки зрения лингвиста, так и с точки зрения психолога и удов­летворяющимитакже потребностям логики и философии являются два противопоставления, две парыкатегорий: язык как речевой механизм — язык как процесс (как употребление) иязык как абстрактная система — язык как речевой механизм. Ниже мы, как ужесказано, будем употреблять для языка как речевого ме­ханизма термин «языковаяспособность», для языка как абстрактной системы — «языковой стандарт», а дляязыка как процесса — «язы­ковой процесс». Такая система трех основных категорийв изуче­нии речевой деятельности соответствует в основном схеме, предло­женнойЛ. В. Щербой в его статье «О трояком аспекте языко­вых явлений и обэксперименте в языкознании» [91], а еще ранее — Ф. де Соссюром в материалах кего курсам по общему языкозна­нию [79, 142—159].

УРОВНИ ЯЗЫКОВОЙ СПОСОБНОСТИ И
ПСИХОЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ЕДИНИЦЫ

В первомпараграфе мы констатировали, что языковая способ­ность не является ни формойорганизации внешних проявлений речевого поведения, ни «грамматикой»,перенесенной в мозг. Ины­ми словами, языковая способность, илипсихофизиологический механизм речи, характеризуется некоторой структурой иможет быть представлена в виде своего рода порождающей модели,при<328>чем эта модель отлична от любой возможной модели языковогостандарта. Прежде чем говорить об устройстве такой модели, мы хотели быподчеркнуть два момента: во-первых, эта модель не име­ет аксиоматическогохарактера, а является генетической [73]; во-вторых, мы отнюдь не претендуем вэтом и следующих параграфах на сколько-нибудь исчерпывающее описание этоймодели (такого описания и не существует), а остановимся лишь на тех ее особен­ностях,которые не вызывают сомнения при современном состоянии вопроса. В заключениенастоящей главы мы попытаемся дать гипо­тетическое описание структурыпорождающего психофизиологи­ческого механизма речи.

Упомянемпрежде всего тот общеизвестный факт, что членение речевого потока на единицыязыка, единицы собственно лингви­стические, и на единицы, являющиеся таковыми сточки зрения внутренней организации языковой способности, различно. Иначеговоря, даже если оставаться в пределах текста и ставить вопрос о делении егона отдельные сегменты, эти сегменты окажутся различными при различных подходах.Так, с точки зрения лин­гвистической вреку — два «слова», два отдельныхсегмента; с точки зрения порождения речи это, безусловно, один сегмент, од­но«слово», что доказывается невозможностью применения к его составным частямкритерия потенциальной изолируемости (ни в, ни реку не могутфункционировать с тем же значением как само­стоятельные высказывания).

На самомделе все обстоит много сложнее. Один и тот же сегмент потока речи даже причисто лингвистическом подходе может быть интерпретирован по-разному взависимости от того, какой уровень системы языка мы на него «проецируем», т. е.из конкретных вари­антов каких именно лингвистических единиц мы считаем его сос­тоящим4.Один и тот же сегмент может быть представлен как вари­ант лексемы (лекса), каксочетание двух-трех или более вариантов морфем (морф) и соответственно большегоколичества вариантов фонем и звукотипов (фон и сон). Тот же сегмент при подходес точки зрения порождающего механизма тоже может быть интерпретирован различнов зависимости от того, какой «блок» порождающего меха<329>низма мырассматриваем. Каждый такой «блок» обеспечивает по­явление в потоке речи определенногокласса единиц или, вернее, класса сегментов. «Выключив» тот или иной блок, мыили нарушим речевую способность вообще (если это «нижележащий» блок, на­пример,механизм слогообразования), или будем порождать непол­ноценную речь с болееэлементарной, чем в обычном случае, син­тагматической организацией (например,как это нередко бывает при афазии, человек сможет «порождать» отдельные слова,но окажется не в состоянии построить высказывание).

Основнаяпроблема заключается в том, каковы те классы сег­ментов и соответственно те«блоки» порождающего механизма» которые реально выступают в речевойдеятельности.

Впервые этапроблема была поставлена авторами монографии «Психолингвистика» (соответствующийпараграф написан Ч. Осгудом). Согласно Осгуду, следует различать четыре уровняязы­ковой способности и соответственно различные виды «психолингви­стическихединиц». Единицей мотивационногоуровня слу­жит предложение «в широком, неграмматическом значении слова» [131,72] как для говорящего, так и для слушающего. Этот уро­вень «ведает» общей регулировкойсообщения. Второй, семантическийуровень имеет дело с выбором возможных значений. Для говорящего единицей этогоуровня, по Осгуду, является «функцио­нальный класс» (нечто, примерносоответствующее «синтагме» Л. В. Щербы). Для слушающего, по мнению Осгуда,единица должна быть меньшей, и таковой является «нуклеус» (термин Дж. Гринберга[41,457; 105, 67—70]). Уровень последовательностей ведает веро­ятностнымихарактеристиками «речевых событий»: единицей этого уровня для обоихсобеседников служит такой сегмент, который представляет одно целое с точкизрения статистических взаимосвя­зей его компонентов, а именно — слово. Наконец,интегра­ционный уровень имеет дело смельчайшими нечленимыми «кирпичиками» речи: для говорящего это, по Осгуду,слог, для слушающего — фонема.

Необходимосразу же добавить, что авторы монографии «Пси­холингвистика», кроме лингвистическихи психолингвистических единиц, выделяют еще единицы психологические. Если психолингвистические единицы —функционально оперативные, то психологические — те, которые поддаются осознаниюсамим говорящим (слог, слово, предложение) [138, 60—61].

Остановимсяна этой схеме. Уже независимо от эксперимен­тальных данных и их интерпретации вглаза бросается зависимость модели Осгуда — Гринберга — Сапорты от«трехуровневой модели поведения», предложенной Осгудом.

Этаособенность модели языковой способности обусловлена свойственным Осгудупредставлением о неврологическом механиз­ме поведения вообще. Вот схема его принципиальной модели поведения:<330>

/>Уровеньрепрезентации       rm                                                  Sm

                                                                ­                                                ¯

Уровень интеграции                        s?—s?—s?––––––––––>r?—r?—r?

                                                ­                                                ¯

Уровеньпроекции                S                                                R

На уровнепроекции речевые стимулы кодируются в нервные стимулы. На уровне интеграции этаотрывочная речевая информа­ция интегрируется, т. е., исходя из прошлого опыта,мы строим на основании этих стимулов наиболее вероятную модель. Затем этамодель поступает на уровень репрезентации, где вызывает ту реак­цию«опосредствованной репрезентации», которая ассоциируется с данной моделью5.В акте речевого восприятия, согласно бихевио­ристской схеме «стимул — реакция»,значение выступает как свое­го рода промежуточная реакция; если же мы имеемдело с порож­дением речи, с говорением, то оно, напротив, выступает как про­межуточныйстимул (в этом случае бихевиористы говорят о «само­стимуляции»). Порождая речь,мы имеем сначала этот стимул на уровне репрезентации. Спускаясь на уровень интеграциии комби­нируясь с опытом, накопленным в процессе восприятия на этом уровне(горизонтально направленная стрелка на схеме), этот сти­мул по ассоциациивызывает реакцию в виде «моторных образов», артикуляционных единств. Наконец,на уровне проекции все это обретает реальное звучание.

Все этиуровни раз и навсегда заданы в неврологической струк­туре организма. Приусвоении языка они лишь «включаются», как начинает течь электрический ток попроводу при повороте выключателя. На уровень проекции опыт вообще не влияет. Науровне интеграции он выступает как чисто статистический фактор: мы получаемтакую модель, которая в нашем опыте ниболее часто была связана с данным наборомречевых стимулов. На уровне реп­резентации опыт обусловливает ассоциацию моделиименно с дан­ным, а не иным значением.

Уровеньрепрезентации соответствует в изложенной выше си­стеме психолингвистическихединиц «семантическому» уровню. Уровень интеграции есть в обеих моделях.Уровень проекции ле­жит вне системы психолингвистических единиц — это уровеньчисто исполнительный. Мотивационный уровень психолингвистиче­ской модели ведаетобщими характеристиками сообщения и не на­ходит четкой параллели в«трехуровневой модели поведения». Точно так же обстоит дело и с уровнемпоследовательностей. Этот послед­ний, вообще говоря, лежит вне данной модели:во всяком случае, в одной из последующих глав монографии (а именно — в пятой),в час<331>ти, принадлежащей перу Флойда Дж. Лаунсбери, вводится четкоеразграничение «статистической структуры» и «лингвистической структуры»сообщения, причем указывается, что статистический анализ игнорирует то, чтоявляется основным для лингвистики — различение уровней структуры [121, 94].Аналогичное разграниче­ние двух параллельных механизмов, один из которых ведаетвоз­можностью появления данного элемента, а другой вероятностью его появления,проводится в некоторых более новых работах, напри­мер [107; 133].

После 1954года, когда появились новые психолингвистические модели, опирающиеся на трансформационнуюграмматику, это лишь частично затронуло трактовку психолингвистических уров­нейи единиц. Правда, идея априорной заданности говорящему сис­темы уровнейязыковой способности сменилась идеей врожденности лишь основных физиологическихпредпосылок, на базе которых языковая система складывается уже «самостоятельно»в процессе общения ребенка со взрослым, но тем не менее формирование язы­ковойспособности сохранило в трактовке психолингвистов «транс­формационного»направления свой механический характер. Имею­щиеся у ребенка физиологическиепредпосылки являются для них не фундаментом, на котором можно построить домразной архитек­туры, а рельсами, по которым «катится» языковая способность всовершенно определенном направлении после того, как ее «подтол­кнет» среда. Ср.утверждение Н. Хомского, что элементы речевого механизма «могут развиваться восновном независимо от подкреп­ления, благодаря генетически детерминированномусозреванию» [96, 44].

Подобноепонимание возникло в результате полемического противопоставления этой точки зренияточке зрения бихевиорист­ской психологии речи (представленной, в частности,книгой Скиннера), сводящей, наоборот, все формирование речевой способности ксистеме подкреплений. Особенно ясно различие этих двух точек зрения в трактовкедетской речи, где оно вылилось в продолжи­тельную и интересную дискуссию междуМ. Брэйном и группой гар­вардских психолингвистов — учеников Дж. Миллера. М.Брэйн отстаивал в этой дискуссии идею «контекстуальной генерализации»: «Еслисубъект встречал ранее предложения, в которых какой-либо сегмент (морфема,слово или синтагма) встречается в определенной позиции и определенномконтексте, а затем он стремился поставить этот сегмент в других контекстах в туже позицию, можно считать, что контекст сегмента генерализован… Контекстуальнаягенерали­зация относится к общему классу генерализованных стимулов и ре­акций»(см. [92], там же опубликованы и остальные материалы дис­куссии). Его оппоненты— Т. Бивер, Дж. Фодор и У. Уэксел — считают, что это верно лишь относительнонекоторых, особенно несвободных сочетаний слов, но что этот механизм — посуществу своему ассоциативный, т. е. сводящийся к взаимоотношениюсти<332>мула и реакции, — не может объяснить грамматическое единствопредложения, для чего мы нуждаемся в иной (трансформацион­ной) модели.

В советскойнауке понятие уровня языковой способности свя­зано с предложенной Н. А. Бернштейномтеорией неврологических уровней построения психофизиологических процессов. Этатеория является частью его общей концепции и ближе всего подходит ксовременному пониманию физиологических механизмов деятель­ности.

Согласновзглядам Н. А. Бернштейна, управление всяким движе­нием (в широком смысле)осуществляет «сложная многоуровневая постройка, возглавляемая ведущим уровнем, адекватным смысловой структуредвигательного акта (в терминах теории деятельности — цели деятельности. — А.Л.), и реализующим только самые основные, решающие в смысловом от­ношениикоррекции. Под его дирижированием в выполнении дви­жения участвует… ряд фоновых уровней, которые обслу­живаютфоновые или технические компоненты движения… Процесс переключения техническихкомпонентов движения в низовые, фо­новые уровни есть то, что называется обычноавтоматизацией дви­жения. Во всяком движении, какова бы ни была его абсолютнаяуровневая высота, осознается один только его ведущий уровень… И степеньосознаваемости, и степень произвольности растет с пере­ходом по уровням снизувверх» [4, 36—37].

В речевойдеятельности участвует не весь «комплект» уровней, но лишь некоторые из них.Наиболее высоким в иерархическом отношении является уровень смысловой связнойречи, на котором функционально оперативной единицей является предложение иливысказывание в целом. Следующий уровень — уровень предмет­ного действия, или(применительно к речевой деятельности) уро­вень называния, единицей которогоявляется слово. Оно имеет актуальную психофизиологическую самостоятельностьлишь в том случае, когда действие происходит на предметном уровне, т. е. когдаслово берется как целое со своей семантической стороны. Дальней­шие уровнисамим Н. А. Бернштейном не выделены. По-видимому, руководствуясь его идеями,можно выделить по крайней мере еще один — слоговой уровень.

Проблемаосознания психолингвистических единиц (т. е. про­блема «психологическихединиц») решается в модели Н. А. Бернштейна следующим образом. Как мы толькочто видели, в речевом механизме, как во всяком  физиологическом механизме, обес­печивающемпроцесс деятельности, в любой момент времени должен быть ведущий уровень.Другие уровни являются в это время фоно­выми. Иерархии ведущего и фоновыхуровней соответствуют раз­личные ступени осознания. А. Н. Леонтьев [45] в однойиз своих статей выделяет три таких ступени: а) актуальное осознание, б)сознательный контроль, в) неосознанность. По-видимому, есть<333>основания для выделения между б) и в) еще одной ступени — бес­сознательного контроля[41, 123 и след.].

В обычной(спонтанной) речи, где ведущим уровнем служит уровень связной речи, этомууровню соответствует ступень ак­туального сознавания (сознается содержаниевысказывания). В этих условиях словесно-предметному уровню соответствует сту­пеньсознательного контроля (но слово может оказаться «созна­тельно контролируемымтолько в том случае, если оно станет преж­де предметом специального действия ибудет сознано актуально» [45, 21]), уровню операторов — ступеньбессознательного контро­ля, слоговому уровню — ступень неосознанности. Если жеакту­альное сознавание «спускается» на словесно-предметный уровень, происходитсвоего рода «скольжение» ступеней осознания по иерар­хии уровней.

С собственноосознанием психолингвистических единиц не сле­дует смешивать их вычленение [41,128—129]. Это не регулируе­мая произвольным актом внимания, кажущаясяспонтанной опера­ция выделения опорных точек в речевой деятельности. Вычленениене связано с автоматизацией речевых действий; по-видимому, вычленимы в принципете элементы речевой деятельности, которые соответствуют замкнутой системекоманд в органы артикуляции — например, слог, слово, предложение.

Еслиноменклатура осознаваемых элементов при вычленении задается структурой самогоречевого механизма, то при второй, высшей форме осознания мы можем задавать еев известных преде­лах произвольно. Иными словами, от того, как мы организуемпроцесс свертывания и автоматизации речевых действий, зависит характер единиц,осознаваемых данным носителем языка. Напри­мер, любой взрослый носитель языка,как правило, осознает морфе­мную структуру слова; но осознание этой структуры,вернее, ее эк­вивалента в языковом сознании, может быть различным в зависи­мостиот того, какая грамматическая модель была задана данному носителю языка дляусвоения, т. е. от структуры «школьной грамматики».

Различиевычленения и собственно осознания соответствует выдвигавшемуся ранее влитературе различию первичного и вто­ричного речевого анализа. «Для первого…характерно восприятие слова в результате однократного сосредоточения активноговнима­ния при неравномерном его распределении… При вторичном анализе вниманиераспределяется равномерно, причем опознава­ние происходит в результатепостепенного переключения с одного элемента на другой, т. е. в результатепроизвольно избиратель­ной его концентрации… Слово начинает осознаваться некак це­лостное, а как расчлененное» [59, 51]6.<334>

Следуетиметь в виду, что положения, изложенные выше, не только не являютсяобщепринятыми, но и не получили пока сколь­ко-нибудь детальной разработки.Между тем такая разработка была бы чрезвычайно желательной, ибо даннаяпроблематика име­ет чрезвычайно большое значение в связи с задачами обучениярод­ному и иностранному языку.

ВНУТРЕННЯЯ РЕЧЬ

Язык можетвходить в интеллектуальный акт, акт деятельно­сти, на разных его этапах, вразных фазах. Во-первых, речевым может быть планирование действий, причем самипланируемые действия могут быть и речевыми и неречевыми. В этих двух слу­чаяххарактер планирования совершенно различен. В первом случае это программированиеречевого высказывания без пред­варительного формулирования плана средствамиязыка; во втором — это именно формулирование плана действий в речевой фор­ме.Эти две функции речи в планировании деятельности нельзя смешивать, как этоиногда делается7: по-видимому, в таком сме­шении играетзначительную роль то, что и то, и другое планиро­вание нередко называется одинаково«внутренней речью».

Во-вторых,речевыми могут быть сами действия. При этом соотношение речевых и неречевых действийв интеллектуальном акте может быть очень различным. Это различие может бытьопять-таки двояким: во-первых, указанное соотношение может меняться за счетизменения длины речевого высказывания при тождестве остальных компонентов актадеятельности; во-вторых, за счет удельного веса речевых действий в актедеятельности в целом, т. е. в результате изменения структуры этого акта.

В-третьих,речевым может быть сопоставление полученного результата с намеченной целью. Этопроисходит в тех случаях, когда акт деятельности достаточно сложен, обычно —когда интел­лектуальный акт носит целиком или почти целиком теорети­ческий характер (как это нередкобывает в деятельности, например, ученого).

Наиболеетипичной функцией речи в деятельности является первая функция — использование речив планировании дейст­вий, в особенности неречевых. Существуют специальные мето­дики,позволяющие изучать эту функцию речи даже в тех (наи­более частых) случаях,когда речь является внутренней. Наиболее<335> известна методикаэлектрофизиологического исследования скры­той артикуляции, разработанная иприменяемая московским психологом А. Н. Соколовым (см. в особенности [74; 75;77]). Ему удалось показать, что наиболее сильная электрофизиологи­ческаяактивность органов артикуляции связана «с вербальным фиксированием заданий,логическими операциями с ними, удер­жанием промежуточных результатов этихопераций и формули­ровкой ответа «в уме». Все эти факты особенно отчетливовысту­пают при выполнении трудных, т. е. нестереотипных и многоком­понентныхзаданий, как, например, при решении арифметиче­ских примеров и задач внесколько действий, чтении и переводе иностранных текстов лицами, слабовладеющими данным язы­ком, при перефразировке текстов (изложении их «своимисловами»), запоминании и припоминании словесного материала, письменномизложении мыслей и т. п. — то-есть в тех случаях, когда выполняемая умственнаядеятельность связана с необхо­димостью развернутого речевого анализа исинтеза...» [74, 178]. Напротив, редукция мускульных напряжений речевогоаппарата возникает «в результате: 1) обобщения умственных действий иобразования на этой основе речевых и мыслительных стереоти­пов, характерных для«свернутых умозаключений», 2) замеще­ния речедвигательных компонентов другимикомпонентами ре­чи (слуховыми — при слушании речи и зрительными — при чте­нии),3) появления наглядных компонентов мышления...» [74, 178].

Существуют идругие исследования, показывающие, как часто во внутренней речи собственно речевыекомпоненты под­меняются слуховыми, зрительными и т. д. Н. И. Жинкин осущест­вил,пользуясь весьма простой методикой (испытуемые в процес­се решения задачидолжны были постукивать рукой по столу в заданном ритме), очень интересныйэксперимент. Оказалось, что в большинстве случаев (примерно тогда же, когдапроисхо­дит редукция мускульных напряжений) постукивание не мешает внутреннейречи, т. е. внутренняя речь переходит на другой код, по своей природесубъективный — код образов и схем [20; 22]. Специально природе этих вторичныхобразов (образов-мыслей), возникающих как следствие уже произведенного вречевой фор­ме анализа и синтеза признаков предмета или явления, посвяще­наработа М. С. Шехтера [89].

В упомянутыхздесь работах Н. И. Жинкина по внутренней речи анализируется случай, пограничныймежду собственно внут­ренней речью и планированием речевого действия(внутренним программированием высказывания). Испытуемому даются гото­вые слова,и он должен из них составить осмысленное высказы­вание. Здесь общим свнутренней речью является то, что перед испытуемым стоит задача оперировать суже готовыми речевыми элементами, а не «порождать» их самостоятельно. Однакоесть и момент, общий с планированием речевого действия, а именно —<336>необходимость на определенном этапе решения задачи «догадаться о грамматическойконструкции фразы» [90, 121], т. е. построить «в уме» модель фразы. В целом,однако, этот случай ближе к внут­ренней речи. Исследований же, посвященныхпланированию ре­чевых действий в чистом виде,практически не существует ввиду крайней методической сложности и отсутствиясколько-нибудь общепринятой модели такого планирования, которая могла бы бытьвзята за основу. Единственными работами, где эта проблема ставится, являютсяклассическая книга Выготского «Мышление и речь» и недавно переведенная нарусский язык книга Дж. Миллера, Ю. Галантера и К. Прибрама [16; 53]. Авторыпоследней считают, что нормально существуют два «Пла­на» высказывания:«моторный План предложения» и иерархи­чески более высокий «грамматическийПлан», т. е. «иерархия грам­матических правил образования и перестановки слов».Однако и у них нет четко разработанной модели этих «Планов». Тем не ме­неесамая идея предварительного программирования речевого выс­казывания в настоящеевремя признана большинством исследо­вателей.

Еще болеенеясным является вопрос о том, как осуществля­ется планирование внутреннейречи. В том, что такое планиро­вание имеет место, нет оснований сомневаться;ведь внутренняя речь не что иное, как речевое высказывание, хотя и сильно ре­дуцированноеи имеющее специфическую структуру. Но, насколь­ко нам известно, в научнойлитературе отсутствуют какие-либо указания на этот счет; по всей -видимости,внутренняя речь раз­вертывается стохастически, то-есть порождение ее не требуетпредварительного планирования, но каждое предыдущее звено вызывает появлениепоследующего.

В этой связивозникает интересная проблема первичности «лексемного синтаксиса»[41, 198 ислед.]. Дело в том, что в спон­танной мимической речи глухонемых, а также вавтономной ре­чи детей, в речи нормальных детей в определенный период и т. д.существует единая модель построения высказывания, отмечен­ная еще Вундтом, S — (At) —О — (At) — V — (Part). Эта модель в известной мере отражается также и впостроении обычной (зву­чащей) речи, обычно в тех языках, где морфемика играетотно­сительно незначительную роль. Не исключено, что эта модель и есть модельпостроения высказывания во внутренней речи, а переход от внутренней речи квнешней осуществляется за счет своеобразного морфосинтаксического алгоритма,формирующего­ся у ребенка вместе с усвоением им грамматической системы язы­ка.Впрочем, экспериментально изложенное здесь предположение не проверено.

Но надосказать, что изложенная здесь гипотеза о внутренней речи как линейной структуревосходит к идеям Л. С. Выгот<337>ского, трактовавшего внутреннюю речь каксочетание смыслов8. А эти идеи встречают среди многихсовременных советских психоло­гов бурный, хотя и не всегда обоснованный протест.Так, например, киевский психолог А. Н. Раевский решительно заявляет, что«внутренняя речь — это речь, отличная от внешней речи не по своей природе, алишь по некоторым внешним структурным признакам. Нужно совершенно отброситьпопытки видеть в ней речь со своими особыми синтаксическими правилами,отличными от обычной речи, и в особенности видеть в ней процесс, в которомслово, как форма выражения мысли и форма ее осуществления, умирает исохраняется только семантическая сторона слова (Выготский). Дело в том, чтослово в речи не может существовать вне его речевой формы, вне его говорения»[67, 45—46]. Едва ли последняя из цитированных фраз способна опровергнутьконцеп­цию Выготского, как не могут ее опровергнуть и демагогические ссылки наИ. М. Сеченова и И. П. Павлова. Во всяком случае, ни А. Н. Раевский, ни другиеавторы, писавшие после Выготского о структуре внутренней речи (см. [66]), несмогли противопоста­вить его концепции никакой иной.

В одной изсвоих недавних статей Н. И. Жинкин выдвинул мысль о специфическом «языке внутреннейречи», каковым явля­ется, по его мнению, предметно-изобразительный код, причем «языквнутренней речи свободен от избыточности, свойственной всем натуральным языкам.Формы натурального языка опреде­лены строгими правилами, вследствие чегосоотносящиеся эле­менты конкретны, т. е. наличие одних элементов предполагаетпоявление других, — в этом и заключена избыточность. Во внут­ренней же речисвязи предметны, т. е. содержательны, а не фор­мальны, и конвенциональноеправило составляется ad hoc лишь на время, необходимоедля данной мыслительной операции» [23, 36]. Таким образом, Н. И. Жинкинвозвращается к основной идее Выготского.

СЕМАНТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ ПОРОЖДЕНИЯ РЕЧИ

Проблемапсихологического «устройства» речевых действий распадается на две. Первая изэтих «подпроблем» — природа, развитие и методы исследования семантическойстороны слова. Вторая — природа, развитие и методы исследования формальнойстороны слова — прежде всего грамматики, а поскольку граммати­ческое оформлениепроисходит в рамках высказывания, то эту подпроблему можно охарактеризовать икак вопросе граммати­ческой структуре высказывания. Соответственно и будетпострое­но наше дальнейшее изложение: настоящий раздел будет посвя­щенмеханизмам, «обслуживающим» семантику, следующие — механизмам, «обслуживающим»грамматику.

Не толькодля психолога или психолингвиста, но и для линг­виста сейчас является аксиомойразличие предметной отнесеннести слова и его значения. Однако характер этогоразличия отнюдь не очевиден.

Что такоепредметная отнесенность слова? Это потенциальная возможность отнесения слова копределенному предмету или явлению, констатация того факта, что данный предметвходит в класс предметов, обозначаемых данным словом. Так, можно «отнести»слово стол к тому столу, за которым пишется эта стра­ница. Однако«отнесение» соответствует лишь одному из трех компонентов связи значения [90,65—66], а именно — функции метки (знак — обозначение предмета как целого совсеми его выявленными и невыявленными свойствами). Остаются еще два: функцияабстракции (предметы А, В, С тождественны водном определенном отношении: знакобозначает это общее свойство) и функция обобщения (знак как обозначение классапредметов).

Однако этоотличие предметной отнесенности от значения носит, так сказать, логический илиметалингвистический характер. Психологическую же. специфику значения в своевремя прекрас­но охарактеризовал Л. С. Выготский, указавший, что оно —«единство обобщения и общения,коммуникации и мышления» [15, 51—52]. Иначе говоря, мы обозначаем словом то инастолько, что и насколько представляет интерес с точки зрения потребностейобщения. А с точки зрения потребностей общения представляет интерес, конечно, впервую очередь то, что соответствует коллективному опыту человечества в целомили опыту отдельного человеческого общества (народа, языкового коллектива), т.е. человек обозначает словами в окружающем его мире те элементы, которые такили иначе включены в практи­ческую деятельность общества.

Другойвопрос — что обозначать их он может по-разному, в зависимости от условийобщения. В этой связи можно обратиться к понятиям «символического поля» и«указательного поля» у К. Бюлера [41, 182—183; 95, 149], показавшего, что дляпсихо­логической характеристики значений некоторых слов любого языка достаточнонепосредственной коммуникативной ситуации (например, местоимения), в то времякак другие можно интерпре­тировать, только привлекая дополнительный контекст.

Употребляя вречи слово, мы можем иметь две совершенно различные с психологической стороныситуации. Одна из них<339> есть ситуация потенциального употребления слова, когда мы не имеем налицо реальногопредмета, обозначаемого этим словом. Другая — ситуация актуального употребле­ния того же слова относительноопределенного предмета. Ср. Человек — это звучит гордо или всякий человекна это способен, с одной стороны, и вошел высокий человек в сером костюме— с дру­гой. Это различие было отмечено А. А. Брудным, предложив­шим ввестипонятие «семантического потенциала» и противо­поставлять друг другу два«семантических состояния» слова — внеситуативное, или системное, и ситуативное[10]9. Соответ­ственно различную роль играютв этих случаях вербальный контекст иреальная ситуация. Психологическаяреальность различия «семантических состояний» хорошо иллю­стрируется данными обафазии: афатики часто бывают не в состоя­нии понять слово во внеситуационномего употреблении, хотя ситуативно они его понимают.

Не вдаваясьв изложение существующих в научной литерату­ре соображений о природе имеханизме действия факторов кон­текста и ситуации, ограничимся указанием на двесуществующих концепции. Одна из них принадлежит Б. Малиновскому, утвер­ждавшему,что в некоторых «первобытных» языках, в частности в языках Океании,интерпретация речевого высказывания в го­раздо большей мере определяется прагматическимфактором, «контекстом ситуации», чем в европейских языках [123, 306 и след.].Речь для океанийца — это, по Малиновскому, speech-in­action,речь в действии.

По-видимому,Малиновский не прав в своей характеристике океанийских языков. Но в принципе вего концепции есть рацио­нальное зерно. Оно заключается в том, что на раннихэтапах развития словесного мышления и речи участие прагматического компонента,без сомнения, было бульшим, чем на современном этапе. Некоторые полагают, чтоможно говорить применительно к определенной эпохе даже о «сужденияхвосприятия», основанных на личном опыте говорящего [65, 50].

Этот терминнеудачен, ибо едва ли первобытный человек на­ходился по отношению к окружающейдействительности в поло­жении пассивного субъекта восприятия: он активно действо­вал в этой действительности. Однакосам факт правдоподобен: в пользу допущения о «суждениях восприятия» или, как ихлучше называть, «чувственно-практических суждениях» [35, 119— 120], говорятнекоторые данные о пережиточных особенностях мышления, собранные этнографами ипсихологами у «первобытных» народов. Так, например, в некоторых племенах нашейСредней Азии в конце 20-х гг. советский психолог А. Р. Лурия столк­нулся состариками, которые избегали делать умозаключения о<340> предметах или явлениях,с которыми они непосредственно не сталкивались. Исходя из подобных данных,многие современ­ные психологи склонны говорить о симпрактическом этапе речевого мышления.

Вторая точказрения на соотношение ситуации и контекста представлена различными теориями значенияв рамках бихевио­ристской психологии. Все эти теории характеризуются тем, чтопонимают значение исключительно прагматиче­ски— как «ответ», реакцию (Уотсон), потенциальную реакцию (Джекобсон),«опосредствующий ответ» (Осгуд), «предрасположен­ность поведения» (Стивенс,Браун) и др. По существу сюда же тяготеют и различные неопозитивистскиетрактовки значения как системы действий по определению понятия (Бриджмен),последствий использования знака (Пирс) и т. д. Ошибочность такого подхода к значениюхорошо вскрыл И. С. Нарский, писав­ший, что «в действительности… действиесубъекта, вызываемое знаком, вторично по отношению к значению: значениеобразует как бы разрешенный круг случаев, внутри которого операции субъекта привсех индивидуальных их различиях соответствуют данному значению» [54, 15—16]10.

Кпрагматической стороне проблемы значения имеет самое прямое отношение проблемазначения и смысла слова. Ниже, го­воря о смысле, мы будем опираться напонимание его школой Л. С. Выготского, и в частности — А. Н. Леонтьева.

А. Н.Леонтьев определяет смысл как «отношение мотива и цели» [45, 28]. При одной итой же цели действия смысл действия изменяется с изменением мотива деятельности. Иными сло­вами, словос одним и тем же объективно-языковым значением для каждого носителя языка (иболее того — в каждом акте дея­тельности) приобретает свое субъективноеосмысление. Смысл можно охарактеризовать как способ вхождения значения в пси­хику.Если «значение представляет собой отражение действитель­ности независимо отиндивидуального, личностного отношения к ней человека», то смысл определяет,«чем оно (значение. — А. Л.) становится для меня, для моей личности» [44,28].

В настоящейработе мы не имеем возможности дать развернутую интерпретацию смысла применительнок лингвистической про­блематике и указать на все следствия, которые следуют извведе­ния понятия смысла в круг нашего исследования, см. [41, 168; 44]. Поэтомуукажем лишь на то, что является с нашей точки зрения главным: понятие смысла,коррелятивное понятию значения, есть эквивалент этого последнего в конкретномакте деятельности. Иначе говоря, при анализе факторов, направляющих такой акт,смысл выступает как заместитель значения; хотя субъективно<341> мыотносимся к смыслу как к значению, но реально руководству­емся в своихдействиях смыслом, а не значением. Это особенно ясно видно, если мы обратимся ксмыслу и значению не слов, а реальных предметов, «участвующих» в деятельностичеловека. Так, луддиты, разрушавшие станки, свято верили, что они руко­водствуютсяв своих действиях не личным (или групповым) инте­ресом, а тем, что станок —«адская машина», порождение дья­вола.

Смысл несвязан исключительно с личностными факторами, и в этом важное преимуществоучения о смысле по сравнению с другими психологическими концепциями значения.Помимо инди­видуального опыта и конкретной ситуации, смысл в значительной мересвязан с профессиональной, социальной и вообще группо­вой принадлежностьюданного человека. Мотив, порождающий смысл, — это чаще всего мотив, общийнескольким людям. Поэ­тому внутри языкового коллектива распределение смысловсоот­ветствует внутренней структуре этого коллектива. То, что в годы господствав советской науке вульгарного социологизма относи­лось за счет «классовойприроды языка», — это в значительной своей части относится к области системы смыслов.

Собственноговоря, и то, что обычно называется проблемой «словесных ассоциаций», естьпроблема регистрации как раз смыслов. Это хорошо показала Т. Слама-Казаку[140], испытуе­мые которой в год неурожая дали совершенно иные (и очень схо­жиеу разных лиц) ассоциации, чем в благополучный с этой точ­ки зрения год.Впрочем, и на других работах это видно доста­точно хорошо. Словесные ассоциациивообще исследованы чрез­вычайно детально. Начало этому исследованию былоположено в 80-х гг. прошлого века Гальтоном, Вундтом и Эббингаузом;классическим трудом в этой области является монография Тум­ба и Марбе «Экспериментальныеисследования психологических основ аналогического образования в языке» [144].Количество работ, где используется методика словесных ассоциаций, бес­конечно;существует множество вариантов этой методики. В част­ности, следует упомянуть оразличии так называемых «свобод­ных ассоциаций» и «опосредствованныхассоциаций». Пример свободной ассоциации: небо — голубое; из 50испытуемых Дж. Диза 40 реагировали на слово небо (sky)именно так. Пример иссле­дования по методу опосредствованной ассоциации: мысвязываем ассоциацией в уме испытуемого слова А и В (например, крыша и биллиард),затем В и С (биллиард и шхуна) и исследуем, отра­зилось ли это наассоциативной связи крыши и шхуны, т. е. А и С. Всего существуеттри типа «парадигм опосредствования»: 1) А — В; В — С; А — С?; 2) А — В; С — В;А — С?; 3) В — А; А — С? [115]. Другое важное различение — это различение «син­тагматических»и «парадигматических» ассоциаций. Приведенный выше пример с небом — классическая«синтагматическая» ас<342>социация. Не менее классический пример«парадигматической» ассоциации — известный эксперимент-фокус: мы заставляем ис­пытуемогосчитать вслух и одновременно требуем у него «свобод­ных ассоциаций» на слова дерево,птица и поэт. Подавляющее большинство русских испытуемых отвечает наэти стимулы сло­вами яблоня, курица и Пушкин. Интересно, чтотипичной ассоциа­цией со словом tree в экспериментах американских психологов тожеоказалось apple11.

Помимосмысла, ассоциативный эксперимент фиксирует еще два компонента психологического«переживания» значения: аффективно-эмоциональную окраску и собственноиндивидуаль­ное дополнительное содержание, вкладываемое нами в слово.Разграничить все эти три компонента чрезвычайно сложно хотя бы ввиду того, чтодо сих пор отсутствует не только психологиче­ская, но даже и лингвистическаятеория эмоциональной стороны речи.

Несколькозабегая вперед, скажем, что исследование ассо­циаций представляет интерес и сточки зрения грамматики. Общеизвестно, например, что есть «предпочтительные» вграммати­ческом отношении типы ассоциаций: на существительное испыту­емый чащевсего реагирует существительным и при этом чаще всего (в 77 % случаев) —парадигматически. Напротив, непереходные глаголы в 58% вызывают синтагматическуюассоциацию. Дж. Дженкинс поставил специальные эксперименты для доказательстватого, что результаты ассоциативного эксперимента в принципе могут бытьиспользованы для изучения процесса грамматического порождения в предложении;оказалось, в частности, что в экспе­рименте по методу Тэйлора (так называемая «Cloze procedure»), где требуется поставить слово на местовычеркнутого слова в предложении, пробел заполняется по тем же самым закономер­ностям,которые известны из исследования свободных ассоциа­ций [99, гл. 5—7; 114].

Подавляющеебольшинство ассоциативных экспериментов свя­зано с совершенно определенной(прагматической) интерпрета­цией значения, и здесь уместно упомянуть о двухважнейших видах такой интерпретации. Для Ч. Осгуда значение — это «про­цесс илисостояние поведения организма, использующего знак, которое рассматривается какнеобходимое следствие восприятия знаковых стимулов и необходимый предшественникпроизводи­мых знаковых реакций» [134, 9]. При этом значение рассматри­вается имкак потенциальная реакция, как своего рода «пред­расположение» к определеннойреакции. Для К. Нобла, напротив, значение (или «осмысленность», meaningfulness) определяется через «ассоциативную силу» стимула:можно «измерять» эту «ас­социативную силу», подсчитывая среднее количествоассоциаций,<343> вызываемых данным словом в минуту («величина т»).Осмыслен­ность Нобл определил как «класс операций, позволяющих датьколичественную характеристику способности вербальных сти­мулов вызывать множественныеответы» [130, 84].

Наиболееизвестна, однако, не нобловская, а осгудовская методика измерения значений.Следует сразу же оговориться, что никаких «значений» Осгуд не измеряет: онизмеряет прежде всего аффективную окраску слова и в какой-то мере его смысл.Основная идея Осгуда заключается в том, что если предложить испытуемомупоследовательно помещать данное слово в любую точку шкалы между различнымиантонимичными парами прила­гательных оценочного характера (типа сильный —слабый, боль­шой — маленький и т. д.), то, количественно обрабатывая резуль­таты,можно получить для каждого слова известные константы. Такие константыдействительно имеются, причем получается да­же положительная корреляция сданными Нобла (см. [134, 38]).

Существуют идругие методики психолингвистического или психологического характера, позволяющиеэкспериментально ис­следовать «субъективные» значения. Из них упомянем здесьусловнорефлекторную методику, использованную проф. А. Р. Лурия и егосотрудниками. Был выработан условный рефлекс на какое-то слово, допустим, кошка.Оказывается, у нормального взрослого русского при этих условиях слова стекло,карандаш, облако и др. не вызывают реакции (в качестве реакции бралосьсужение и расширение сосудов, хорошо регистрируемое на плетисмографе). Невызывают реакции и слова окошко, крошка, близ­кие слову-стимулу позвучанию. Но на слова: котенок, мышь, животное, собака испытуемые реагируют[122]. Такого рода методики дают нам более объективные данные, чем методики ти­паосгудовской. И, пожалуй, один из наиболее интересных ре­зультатов, полученныхЛурия, заключается в том, что структу­ра «субъективной» семантической системыне соответствует аб­страктно-логической классификации. Например, слово арфа никогдане причислялось к струнным инструментам. Видимо, то, что устанавливается вэкспериментах Лурия и аналогичных им, — это даже вообще не статическая структура, а, так ска­зать, направлениеориентации в семантическом поле, критерии, по которым происходит выбор слов излексикона, имеющегося в нашем распоряжении, при порождении речи. Что такиекрите­рии существуют, что мы производим ориентированный поиск в семантическомполе, нет никаких сомнений. В современных семантических теориях (например [119,1]) можно найти идею иерархии семантических признаков слова (семантическихмарке­ров), но этим признакам приписывается как раз абстрактно-логи­ческийхарактер. Из сказанного видно, что это, по-видимому, не так, но ничегоопределенного по этому вопросу сказать нельзя.<344> Во всяком случае,идея «своего рода топологии в семантическом пространстве» [143, 81] носится ввоздухе.

Многое внаших сведениях о психологических механизмах семантической стороны речи можетбыть почерпнуто из исследо­вания различных форм афазии. Практически при всех ееформах смысловое содержание слова как-то страдает, но происходит этопо-разному. У больных с так называемой сенсорной афазией (поражение левойвисочной области) сохраняется способность к восприятию абстрактныхсемантических отношений; «ближай­шее значение (или предметная отнесенность)слова страдает в таких случаях в гораздо большей степени, чем его обобщающаяфункция… Для больных с сенсорной афазией остается доступным целый рядопераций абстрактного мышления (классификация предметов, операции отношениямитипа «род — вид» и т. д.)» [47, 103]. Часты явления так называемой вербальнойпарафа­зии, когда слово заменяется другим, близким ему по значению (делатьработу с пожаром вместо с огоньком). Границы значения размыты,больной не может дать слову точного определения (тайга — 'что-толесное… лесное'; футбол — 'что-то физкуль­турное, а что ?'). Устрадающих так называемой динамической афазией (поражение передних отделов корылевого полушария) нарушения совсем иные: сохраняется непосредственная предмет­наяотнесенность слова, но разрушается система значений, в особенности страдают различногорода контекстно связанные и переносные значения: Что движется на улице? — Люди,автобус, троллейбус. Про них можно сказать, что они идут? — Нет[70]. Это показывает, между прочим, что механизмы языкового мышле­ния,управляющие различными операциями над семантикой слова, различны и локализованыв разных частях коры.

Усваивая отвзрослых родной язык, ребенок получает от них информацию о том, что то или иноеслово относится к тому или иному явлению действительности. Но как оно относится, мо­жет быть различным ифактически оказывается различным у ребенка и взрослого. Более того, структураизменяется по совер­шенно определенным закономерностям, детально исследованнымсоветскими учеными, в частности Л. С. Выготским и Н. X. Швачкиным[16; 88], и проходит несколько последовательных эта­пов.

Первый изэтих этапов — неоформленное синкретическое сце­пление отдельных предметов. Слингвистической точки зрения это — известный феномен полисемантизма детской речи,когда одним словом обозначаются предметы или явления, объективно не связанныеили связанные очень слабо. «Словом «ябоко» на­зывается красное яйцо и яблоко,через несколько дней это же название переносится на красный и желтый карандаш,любой круглый предмет, щеки» [52]. Этот полисемантизм вызван тем, что «первые«слова» ребенка выражают переживания в связи с воспри<345>ятием предмета,они не имеют еще константного значения» [87, 102].

Второй этапсоответствует так называемому комплексному мышлению. «В известном смысле мымогли бы сказать, что ребе­нок, находящийся на этой ступени развития, мыслиткак бы фа­мильными именами, или, иначе говоря, мир единичных предметовобъединяется и организуется для него, группируясь по отдель­ным, связанныммежду собой фамилиям… Значения слов на этой ступени развития ближе всего могутбыть определены как фа­мильные имена объединенных в комплексы или группыпредметов» [16, 168]. Если в понятии отражается существенная связь и от­ношениепредметов, то в комплексе — конкретные, случайные (хотя уже объективные) связи.Это вынуждает ребенка в поисках более существенных оснований для формированиякомплексов опираться в весьма большой мере на данные языки, относя к од­номуклассу предметы, обозначенные одним способом. И вот «ребенок усваивает отвзрослых готовое значение слов. Ему не приходится самому подбирать конкретныепредметы в комплек­сы… Но ребенок не может усвоить сразу способ мышлениявзрос­лых» [16, 179]. Это происходит уже на третьем этапе — этапе собственнопонятийного мышления.

Существенноотметить, что этап комплексного мышления в виде реликтовых явлений сохраняетсяи в языковом мышлении взрослых. Эта проблема, затронутая в своё время Л. С.Выгот­ским, — к сожалению, весьма поверхностно — ждет своего раз­решения [16,194; 41, 189]. В этой связи следует упомянуть цикл работ по экспериментальномуисследованию процесса наименова­ния, осуществленный грузинскими психологами(см. [2; 80] и др.).

В данномразделе мы, естественно, не смогли затронуть весь­ма многих проблем, связанныхс психологической стороной семантики слова, в частности, проблему осознаниязначений, являющуюся одной из существеннейших психологических проб­лем,связанных с обучением грамматике родного языка и второ­му языку.

Вообщепроблемы «психологической семантики» весьма важны. Но разрабатываются онивесьма односторонне и недостаточно как в теоретическом, так и в практическомплане.

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ СТОРОНА ПРОБЛЕМЫ АКТУАЛЬНОГО
ЧЛЕНЕНИЯ ПРЕДЛОЖЕНИЯ

Проблема, окоторой пойдет речь в настоящем разделе, весь­ма редко ставится как проблемапсихологическая или психолингви­стическая. Чаще всего она относится к сферелогики, где име­нуется проблемой «суждения и предложения», а иногдапереносится<346> целиком в границы лингвистики, что также неоправданно[13; 61].

Ход мыслиисследователя в типовом случае таков. Есть мыш­ление, есть язык (или речь). Они«неразрывно связаны». Если в языке (речи) мы выделяем такую единицу, какпредложение, то аналогичная единица должна быть в мышлении. При внима­тельномрассмотрении оказывается, что суждение аристотелев­ской логики для роли такойединицы не подходит, ибо оно слишком узко и не охватывает всех типоввысказываний. Отсюда и возни­кает проблема «суждения и предложения», решаемаябольшин­ством авторов простым путем — созданием более широкого поня­тия, вкоторое понятие «суждение» входило бы как частный случай («пропозиция»;«логическая фраза» или «логема» П. В. Чеснокова — см. [83]). Границы этогоболее широкого понятия устанавли­ваются таким образом, чтобы оно как раз«покрыло» разные типы предложений. Для рассуждающих так лингвистов «междуязыком и логическими операциями нет места ни для какой «пси­хическойреальности» [26, 62]. Такой подход, однако, никак не может нас удовлетворить подвум причинам. Во-первых, он аб­солютно абстрагируется от психологии — отреальных законо­мерностей языкового мышления; А. А. Потебня совершенно пра­вильнописал восемьдесят лет назад, что «в суждении логика не рассматривает процесса оказывания, а со своейодносторонней точки зрения оценивает результаты совершивше­гося процесса» [64,70]12.Во-вторых, он исходит из априорного признания структурного параллелизма языка имышления, что едва ли справедливо. Это понимал уже А. А. Шахматов, а ранее —тот же А. А. Потебня, резонно утверждавший, что «грамматиче­ское предложениевовсе не тождественно и не параллельно с логи­ческим суждением… Для логики всуждении существенна только сочетаемость или несочетаемость двух понятий» [64,68].

Поэтому внастоящем разделе мы остановимся только на та­ких понятиях и категориях,которые были разработаны на психо­логической основе или во всяком случаеполучили конкретно-психологическое обоснование. Такими понятиями и категориямив интересующей нас области будут, во-первых, понятие коммуни­кации, во-вторых,система взглядов, связанных с идеей актуаль­ного членения речи.

Идеякоммуникации, получившая в лингвистике особенное развитие в синтаксических трудахА. А. Шахматова, восходит к книге известного шведского лингвиста Сведелиуса[142]. Это — психологическая основа предложения, рассматриваемая Шахматовым какакт мышления [86, 19], акт сочетанияпредставлений. В отличие от многих других авторов, Шах<347>матов считает,что если «начало коммуникация получает за пре­делами внутренней речи», то«завершается она в процессе внутренней речи» [86, 20]. Таким образом,коммуникация есть категория не внеречевая, не абстрактно-психологическая, а ка­тегорияречевого мышления; она входит, как мыбы теперь сказали, в модель порождения речи как один из ее уровней.

Коммуникациясостоит из двух членов: «предложению: испу­ганная нами ворона взлетела навысокую липу соответствует ком­муникация, субъектом которой является испуганнаянами воро­на, а предикатом — взлетела на высокую липу» [86, 28].Сведелиус указывает на две основные формы коммуникации: «ком­муникациюотношений» и «коммуникацию событий». Первая есть отражение какого-тообобщенного отношения, вторая — констатация реально происходящего процесса,соответствующая актуальному семантическому состоянию. Пример первой — Сократ— человек, пример второй — собака лает.

КонцепцияСведелиуса — Шахматова психологически до­вольно правдоподобна. Есть многофактов, подтверждающих ее. Так, в опытах ленинградского психолога В. В. Оппеляпервоклас­сники, которых просили расчленить высказывание на «слова» (что такоеслово, они не знали), делили его прежде всего на субъект и предикаткоммуникации: яблоки — стоятвмиске;наплите — стоитчайник;пес— ощетинилсяизарычал. Впрочем, в тех слу­чаях, когда образ, вызываемыйсубъектом, в результате преди­кации не претерпевает изменения, субъект ипредикат рассмат­ривались как одно слово: идетдождик, солнцесветит [58,59— 60]. Аналогичные данные можно почерпнуть из анализа ранней детской речи, изисследования афазий и т. д. Интересно, что «коммуникации событий» и«коммуникации отношений» наруша­ются у афатиков в разной степени: часто они нев состоянии по­нять смысл абстрактной констатации, но легко понимают смыслутверждения, касающегося конкретной ситуации.

В сущности,теория актуального членения предложения представляет собой развитие той же концепции.Согласно этой теории, можно подходить к анализу предложения по меньшей мере сдвух сторон: со стороны его формальной структуры и с точ­ки зрения того, какданное предложение (сообщение) передает новую информацию, т. е. какие его частипередают уже извест­ные нам факты, какие — новые факты и сведения [30; 32; 50;68]. На этот счет существует много суждений, однако лишь не­давно проблемаактуального членения получила психолингвис­тическое осмысление в работе К. Палы«О некоторых проблемах актуального членения» [60]. К. Пала произвел рядэкспериментов, на основе которых выдвинул некоторые соображения о процессевозникновения языкового сообщения: «Сначала говорящий располагает структуройпредставлений, т. е. семантической струк­турой данного сообщения, которая вэтот момент никак не долж<348>на быть связана с конкретной синтаксическойреализацией дан­ного сообщения. Но в случае, когда говорящий начинает порож­датьданное сообщение, он начинает пользоваться синтаксиче­скими реализациямисемантической структуры сообщения, и при этом он может для одногосемантического содержания дан­ного сообщения отбирать разные синтаксическиереализации» [60, 87]. Эти соображения К. Палы, как можно видеть, очень близкоподходят к идеям Л. С. Выготского относительно струк­туры внутренней речи.

Большойпсихолингвистический интерес представляют дан­ные об историческом развитии структурывысказывания, к сожа­лению, весьма недостаточно систематизированные. Этойпробле­мой в свое время много занимались А. А. Потебня и его ученик Д. Н.Овсянико-Куликовский. Последний выдвинул, в част­ности, предположение (опираясьна взгляды Потебни), что «не­когда на древнейших ступенях развития языка любоеслово мог­ло быть предикативным», что «тогда в практике речи-мысли,действительно, отдельных слов не было» и «единицей речи было не слово, апредложение» [56, XXV].

ГРАММАТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ ПОРОЖДЕНИЯ РЕЧИ

Современноесостояние этой проблемы никак нельзя назвать утешительным. По словам Дж. Миллераи Д. Макнила, «самое большее, что мы можем сказать о модели грамматической пере­работкивысказывания, это то, что она должна включать компо­нент, отражающий грамматическоезнание носителя языка; что она должна порождать речь отдельными шагами вовремени слева направо; что она ограничена возможностями кратковре­меннойпамяти; что она должна быть приемлемой и для порожде­ния, и для восприятия речи;и что она может быть генерализована на неграмматический материал. Внутри этихшироких гра­ниц может быть построено большое количество различных моде­лей: иодна из задач экспериментальной психолингвистики — собрать данные, которыепозволят сузить эти границы настоль­ко, чтобы они ограничили одну, приемлемуюмодель» [128] (в пе­чати).

Такого родамоделей сейчас существует по крайней мере три (вернее было бы говорить не отрех моделях, а о трех классах моделей, так как каждая из них имеет множествовариантов). Это: а) стохастические модели; б) модели непосредственно составляю­щих;в) трансформационные модели. Рассматривая их ниже, мы не затрагиваемпроблематики собственно теории порождающих грамматик, рассматривая ихпостольку, поскольку они исполь­зуются для моделирования психофизиологическогопорождения речи.<349>

Стохастическиемодели предполагают, «что множество элемен­тов сообщения может быть репрезентированопри помощи дистри­буции вероятностей и что различные коммуникативные процес­сы(кодирование, передача и декодирование) заключаются в опе­рировании этойаприорной дистрибуцией и трансформировании ее в соответствии с известнымиусловными вероятностями — в апос­териорную дистрибуцию» [126, 422]. Инымисловами, согласно стохастическому представлению, говорящий использует при по­рожденииречи (или ее восприятии) исключительно вероятност­ные характеристики речевыхэлементов: сам факт и вероятность появления очередного элемента обусловленыпредшествующими элементами.

Фактиспользования вероятностных характеристик в восприя­тии был доказан блестящимэкспериментом А. Трейсман, постав­ленным следующим образом: известно, что еслимы даем на левое и правое, ухо различные сообщения, выбирается только одно изних. Но если теперь ввести в «отвергнутое» сообщение слова, обладающие высокойвероятностью в данном контексте, то проис­ходит переключение на соответствующийканал восприятия [137]. О том, как именно используется при этом речевойконтекст, также имеется целый ряд исследований, обобщенных в работе Я. Прухи[135].

Однакоэксперименты показывают, что выбор грамматической формы в гораздо меньшейстепени зависит от влияния контекста, нежели выбор отдельного слова (см. [93]).Возникает проблема того, применимы ли вообще стохастические модели к моделиро­ваниюименно грамматической структуры. Ограничим­сялишь одним аргументом на этот счет, принадлежащим Дж. Мил­леру. «Для того,чтобы ребенок обучался всем правилам… последо­вательности, построенной попринципу «слева направо», которые необходимы для создания совершенно приемлемыхпредложений из двадцати слов или меньше, он… должен выслушать… прибли­зительно1030 предложений. Чтобы оценить по достоинству, насколько этоусловие нелепо, вспомним тот факт, что в столетии только 3,15 x 109секунд» (см. [53, 158—159, ср. 40]).

Так называемаяграмматика непосредственно составляющих (НС) является, как говорят, более сильноймоделью порождения речи. Напомним, что ее основная идея заключается вприменении правил деривации типа«вместо Х подставить У». Так, порождение предложения Талантливый художникпишет инте­ресную картину будет осуществляться по правилам грамматики НСследующим порядком: предложение > именная группа + группа сказуемого;именная группа > определение + опре­деляемое и т. д., пока мы не дойдем доконечной («терминальной») цепочки слов. В отличие от марковских моделей, вмодели НС порождение идет в двух направлениях: за счет последовательногопоявления компонентов и за счет их так называемого «расшире<350>ния». То,что первым шагом порождения Должно быть вычленение именной группы, т. е.сочетание талантливый художник, опре­деляется нашим знанием структурыпредложения в целом и никак невыводимо стохастическим путем.

Наиболееизвестная модель психофизиологического порож­дения речи на основе грамматики НСпринадлежит Ч. Осгуду [132]. Осгуд рассматривает процесс порождения речи (какее восприятие) как своего рода «супермарковский»: стохастическиезакономерности, по его мнению, действуют на каждом из после­довательных уровнейдеривации, причем выбор единиц на более «высоких» уровнях частичнообусловливает выбор единиц на дальнейших уровнях, или ступенях деривации. Наэту модель опирался в своих экспериментах Н. Джонсон, исследовавший вероятностьошибок при запоминании предложений с разными синтаксическими структурами;оказалось, что эта вероятность резко повышается на границах сегментов,выделяемых в ходе анализа по НС (типа именной группы); внутри же таких сегмен­товвероятность ошибки уменьшается по обычным закономер­ностям марковского процесса[117]. Позже Джонсон поставил еще ряд очень удачных экспериментов вподтверждение модели Осгуда.

Несмотря науспешные эксперименты Джонсона и других психолингвистов, опиравшихся на грамматикуНС, она оказа­лась малопригодной для моделирования некоторых типов пред­ложенийи уступила место трансформационной порождающей модели. Главная идея этой моделизаключается в том, что для получения некоторых типов предложений необходимопроизвести определенную операцию над деревом НС в целом (или, вернее, над еготерминальной цепочкой). Например, «породив» приведенное выше предложение Талантливыйхудожник пишет интересную картину по правилам НС, мы можем, согласно трансформационнойграмма­тике, оперируя над терминальной цепочкой порождения, получить из данногоактивного, утвердительного, повествовательного пред­ложения его пассивный,отрицательный, вопросительный вариан­ты в различных сочетаниях. Иначе говоря,предполагается, что порождая предложение типа Не пишется ли интереснаякартина талантливым художником?, мы сначала строим приведенное вышеисходное предложение, а затем преобразовываем его в трех «измерениях».

Дж. Миллерсо своими учениками и последователями осу­ществил целый ряд экспериментов,направленных на доказатель­ство применимости ТГ в психолингвистическоммоделировании13.Результатом этих экспериментов была констатация того, что «операции с активнымиутвердительными предложениями всег­да требуют меньше дополнительного времени,чем операции, не<351> включающие таких предложений… Это, в сущности, иесть то, что утверждает трансформационная теория: пассивные, отри­цательные япассивно-отрицательные предложения содержат все те же синтаксические правила,что активные утвердительные, плюс одно или два, что усложняет их и требуетнесколько боль­шего времени для интерпретации (или порождения)...» [127, 307].

Дажеотвлекаясь от результатов подобной эксперименталь­ной проверки, можно указатьна ряд существенных недостатков трансформационной модели, как, например, неучетфактора мо­тивации и предметно-логического содержания высказывания, прин­ципиальнаянеобязательность психологического по­рождениялингвистически одинаковыхвысказываний одним и тем же способом и зависимость этого способа от характераэкспериментальной ситуации и т. д. Особенно существенно, что ТГ, выдвинутая какмодель описания «грамматического знания», языковойспособности, сплошь да рядом прое­цируется на моделирование речевой деятельности; однако для этой целиона заведомо непригодна.

Эти и другиенедостатки трансформационной модели вызвали реакцию двоякого рода. Во-первых,появился ряд эксперимен­тальных исследований, в той или иной форме стремящихсяопро­вергнуть данные миллеровских и аналогичных им экспериментов. Во-вторых,внутри самого лагеря сторонников трансформацион­ной модели появились работы,отходящие от традиционной интер­претации этой модели.

Ряд работпервого типа (Мартин и Робертc, Танненбаум, Ивенс и Уильямc, Лущихина и др.)привел к выводу, что Миллер прав лишь отчасти: хотя усложнение предложения иувеличение вре­мени; необходимого для оперирования этим предложением, свя­заны,но никаких убедительных количественных данных на этот счет получить невозможно.Те эксперименты, авторы которых с цифрами в руках доказывали пригодность ТГ дляпсихолинг­вистического моделирования, при внимательном рассмотрении оказываютсяне вполне корректными; более строгие эксперименты не подтверждают моделисколько-нибудь основательным обра­зом и обычно позволяют противопоставить другдругу лишь ядерные и неядерные предложения. Есть и работы, результаты которыхставят под сомнение вообще адекватность трансформационной модели [97].

Из работвторого типа укажем как на наиболее интересное на исследование Д. Слобина. Онбыл вынужден предположить, что испытуемые по-разному оперируют с предложениямив зави­симости от того, являются ли эти предложения «обратимыми» (авто­мобильдогоняет поезд, но поезд тоже может догонять автомобиль) или «необратимыми»(человек ест дыню; дыня не может есть чело­века) [141]. Это значит, чтов порождении предложения имеется<352> некий «дограмматический» этап, накотором говорящий (или воспри­нимающий речь) ориентируется на общее содержаниепредложе­ния, как бы высказывает суждение о характере описываемой ситуации,существенное для дальнейшего оперирования с предло­жением. В конечном счететакая идея равнозначна идее внут­реннегопрограммирования речевого высказы­вания в субъективном коде, частичнозатронутом выше в связи с проблемой внутренней речи.

Допущениеподобного звена в порождении речи позволяет наилучшим образом интерпретироватьнекоторые полученные ранее экспериментальные факты. Так, можно предположить,что именно звено программирования является психофизиологи­ческим субстратомфеномена актуального членения высказыва­ния.

В целомследует прийти к выводу, что трансформационная модель хотя и очень удобна дляпсихолингвистического моде­лирования речи (и трансформационный принцип, безсомнения, в какой-то форме реально используется в порождении), но она отнюдь неявляется единственно возможной и единственно до­пустимой, а вероятнее всеговходит в общую схему процессов психофизиологического порождения речи на правахфакульта­тивного звена.

ФОНЕТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ ПОРОЖДЕНИЯ РЕЧИ

Мы не будемостанавливаться в настоящем разделе на тра­диционном представлении о механизмахфонации. Такого рода сведения можно найти в любом учебнике. Поэтому мыограничимся изложением некоторых новых исследований, приведших к частич­номуили полному пересмотру наших представлений в этой об­ласти.

Одно из этихисследований, касающееся преимущественно процессов иннервации голосовых связок,принадлежит француз­скому физиологу Раулю Хюссону [108]. Ему удалось доказать,что в процессе фонации голосовые связки не являются пассивным звеном, иначе говоря, что колебательный ритм не навязывается им экспирацией, нообеспечивается специфиче­ской иннервацией со стороны головного мозга. ДанныеХюссона представляют особый интерес в свете проблемы восприятия речи.

Другоеважное исследование принадлежит советскому психо­логу Н. И. Жинкину [21 и др.].Основные его результаты сводят­ся к тому, что в фонации принимают участие двеосновных физио­логических системы, образующие «статический» и «динамиче­ский»компоненты речевого механизма. «Динамический» компонент — это механизмслогообразующий, а в конечном счете — форми<353>рующий синтагматическуюзвуковую структуру слова; образова­ние слова Н. И. Жинкин относит за счетмодуляций глоточной трубки. «Статический» компонент обеспечивает семантическоетождество и различение звуковых структур слов. Это, прежде всего, фонемный,артикуляционный механизм. «Без стати­ческих элементов речь потеряла бысмыслоразличительную функ­цию, а без слоговой динамики она просто не можетосуществиться в звуковом произнесении» [21, 348].

Фонацияорганизована, по Жинкину, следующим образом. «От моторной зоны корыречедвигательного анализатора при произнесении слова идет поток импульсов попирамидному пути к языку. Системность этого потока подготовлена предшествую­щимречевым опытом и определена условнорефлекторными свя­зями, организованными всовместной деятельности слухового анализатора и премоторной зоны речедвигательногоанализато­ра. Одновременно от премоторной зоны речедвигательного ана­лизаторатакой же поток импульсов поступает по экстрапирамидным путям… к глотке. Таккак глотка вместе с полостью рта составляет одну надставную, резонаторнуютрубку, в которой образуется качество речевого тембра, то объем потребного дляфонации дан­ного речевого звука воздуха определяется именно здесь, в гло­точномрезонаторе. Для перешифровки объемов глоточного ре­зонатора и учета их возникаетнеобходимость всесторонней афферентации. Движения глотки афферентируются: а) впремоторную зону, где сосредоточивается анализ и синтез выучки (т. е.динамических «индексов», закрепляемых за определенными зву­ками в словесномстереотипе. — А. Л.); б) в слуховой анализатор, который осуществляетконтроль за акустическим результатом произнесения; в) в таламическую игипоталамическую области, возбуждение которых вызывает бронхиальнуюперистальтику… Изменяющийся просвет бронхов, в свою очередь, афферентируетдыхательный центр, который, соответственно требуемым объе­мам глоточногорезонатора, вводит в действие дыхательные мышцы...» [22, 262]. Имеется,следовательно, два уровня регули­рования фонационного процесса: подкорковый,автоматический, и корковый, неавтоматический, т. е. сознательная регуляция.

В работах Н.И. Жинкина впервые в нашей физиологии речи широко применялась методика рентгенокиносъемки.Такого рода исследования несколько позже производились и за рубежом (см. [148;129]).

Остановимсяна некоторых других методах исследования фо­нации. Здесь следует назвать (крометрадиционных) метод рент­генографии; метод стробоскопической съемки, впоследнее время использованный Фудзимурой, но впервые примененный еще в 1913 г.[103]; близкий к нему метод съемки «ультра-рапидом», впервые использованный В.Эрриотт в 1938 г.; различного рода электромиографические исследования,осуществлявшиеся как<354> у нас в стране, так и за рубежом [29]; методрегистрации микродви­жений органов речи [76] и т. д. Однако все без исключенияэти методы имеют лишь весьма ограниченную ценность, ибо ни один из них непозволяет достаточно полно зарегистрировать все реле­вантные особенностидействия фонационного аппарата и предста­вить в единой, доступной анализукартине одновременную актив­ность различных его частей.

Поэтому,поставив перед собой задачу исследования на со­временном уровне знаний процессафонации и процесса восприя­тия речи, ленинградский физиолог Л. А. Чистовичвынуждена была разработать и принципиально новую методику эксперимен­тальногоисследования. Важнейшим компонентом такой методики явился метод «динамическойпалатографии», позволяющей регист­рировать при помощи системы электродов,размещенных на ис­кусственном небе, динамику движений языка. Кроме того, на тойже осциллограмме, на которой регистрировались потенциалы, снятые с этихдатчиков, регистрировались также: скорость пото­ка воздуха, выходящего изо ртаи из носа; внутриротовое давле­ние, дыхательное движение (методомпневмографии); артикуляторные движения губ (методом измерения электрическогосопро­тивления при помощи датчика с контактом); деятельность голосо­вых связок(при помощи ларингофона). Наконец, параллельно велась и обычная микрофоннаярегистрация с дальнейшим спектральным анализом.

Опираясь натакую комплексную методику, позволявшую одновременно и непрерывно получать 11показателей, характери­зующих поток речи, Л. А. Чистович добилась существенныхуспе­хов. Вот важнейшие из полученных ею результатов.

1) «… Еслимы… рассматриваем синтагму как последователь­ность слогов, то ее ритмическийрисунок оказывается инвариант­ным… Отсюда естественно сделать вывод, что впрограмме син­тагмы ритмически организованными являются слоговые команды, т. е.команды, вызывающие осуществление всего слогового ком­плекса движений.Развертывание слога в последовательности звуков речи происходит уже по каким-тособственным законам» [85, 96].

2) «Длясинтеза (записи) артикуляторной программы слова ис­пользуются два раздельныхблока (системы). В одном из блоков записываются указания только о том, когданужно совершать движения. Во втором блоке содержатся перечисления необхо­димыхдвижений и указание их последовательности. Работа бло­ка, обеспечивающеговременной рисунок, состоит в выработке ритмической последовательности импульсов,которые не имеют конкретных адресов» [85, 119].

3)«Простейшим и основным артикуляторным комплексом является слог СГ. Болеесложный слог типа ССГ представляет собой систему из этих простейших комплексов,построенную та<355>ким образом, что второй из этих комплексов можетосуществлять­ся частично параллельно с осуществлением первого» [85, 157].

Остановимсяна проблеме дифференциальных признаков. Как известно, сама идея дифференциальногофонетического признака восходит к работам И. А. Бодуэна де Куртенэ и, вчастности, к выдвинутым им понятиям акусмы, кинемы и кинакемы. Акусма — это«представление акустического впечатления, вызываемого да­лее не разложимымпроизносительно-слуховым элементом, на­пример, губной артикуляцией...»; кинема— «представление прос­тейшего, далее психически не разложимогопроизносительного элемента, например, губной артикуляции...»; кинакема — «дву­стороннийпростейший психический произносительно-слуховой элемент… Имеет место в техслучаях, когда акустический резуль­тат совпадает с вызывающим его движениеморганов речи» [8, 310].

В этихопределениях, данных Бодуэном, намечены оба направ­ления дальнейшей разработкиидеи дифференциальных признаков в мировой науке — акустическое иартикуляционное. Первое из них представлено циклом работ, открытым монографиейР. Якоб­сона, Г. Фанта и М. Халле «Введение в анализ речи» [112; 113]. ИдеяЯкобсона и его соавторов заключается в том, что для различе­ния значимых единицязыка (морфем) слушающий использует набор элементарных акустических признаков. В основу выде­ления таких признаковположен дихотомический принцип. Фо­нема рассматривается как пучок таких признаков,ей приписы­вается своего рода матрица признаков, где клетки заполнены плюсами,минусами или нулями. Когда в конце 50-х гг. получила широкое распространениетрансформационная модель языка, дихотомическая теория дифференциальныхпризнаков вошла в нее как составная часть, описывающая «фонологический компо­нент»этой модели.

С самогоначала концепция Якобсона вызвала ряд возраже­ний. Указывалось, чтодифференциальные признаки, если и под­даются отождествлению на спектрограмме,то остаются не опре­деленными артикуляционно. Ставилась под сомнение и право­мерностьдихотомического принципа в теории дифференциальных признаков и т. д. Внастоящее время вопрос как будто решился в сторону непризнания дифференциальныхпризнаков реальными компонентами фонации и восприятия речи. Доказано, что междуакустическими и артикуляционными характеристиками потока речи нет однозначногосоответствия [120], нет такого соот­ветствия и между дихотомической(якобсоновской) системой диф­ференциальных признаков и артикуляционнымипризнаками звуков речи [9], так что наиболее правильным будет представ­лять дифференциальныепризнаки «в виде абстрактной системы, которая лишь опосредствованным образомсоотносится с физиче­скими данными» [26,171].<356>

«Артикуляционное»направление в теории дифференциальных признаков представлено группойамериканских работ, вышедших из Хаскинских лабораторий, и работами лабораторииЛ. А. Чистович. Основное расхождение между американскими и советскими работамизаключается в том, какой сегмент потока речи рас­сматривается как различаемая(или, напротив, синтезируемая) единица. Американские исследователи подруководством А. Л. Либермана считают такой единицей слог; Л. А. Чистович и еесо­трудники полагают, что в этой роли выступает слово.

Благодаряновой методике, разработанной в лаборатории Чистович, удалось составить списокартикуляционно-акустиче­ских дифференциальных признаков, реально используемых впроцессе анализа (синтеза) русской речи.

Отмеченноевыше наличие двух направлений в исследовании дифференциальных признаков соотнесенос двумя направлениями в теории восприятия речи, существование которых быловпервые отмечено Э. Фишер-Иоргенсен — акустическим и моторным [102].

Традиционная«акустическая» трактовка восприятия речи исходила из того, что поток речи воспринимаетсяпофонемно, причем за каждой фонемой закреплены некоторые инвариантные признаки.Именно на такую трактовку опирался Якобсон в своей теории дифференциальныхпризнаков. Однако основные предпо­сылки модели Якобсона не оправдались.Во-первых, обнаружи­лось, что информация о каждой данной фонеме несосредоточена в одном звуке речи, а разбросана по нескольким. Во-вторых,оказалось, что переходы от звука к звуку несут не меньшую, а в ряде случаевболее важную для распознавания информацию, чем так называемые «стационарныеучастки».

Противопоставленнаяакустической «моторная» теория вос­приятия предполагает, что в процессевосприятия происходит текущая артикуляционная имитация воспринимаемых звуков.Сама идея такой имитации (в типичном случае ограничивающей­ся соответствующейиннервацией) в науке не нова; в частности, она высказывалась О. Есперсеном[116, 20], а у нас в стране — А. А. Потебней, А. Л. Погодиным и П. П. Блонским.В послед­ние годы она все чаще встречается на страницах научных книг и статей.Особенно ярыми пропагандистами «моторной» теории восприятия являются психологииз группы А. Либермана, один из которых, П. Делатр, прямо заявлял, что«звуковая волна вос­принимается не прямо, а опосредствованно, путем соотнесенияее с артикуляторным движением» [100, 248]. Сторонником «мотор­ной» теории внашей науке является Л. А. Чистович.

Однако«моторная» теория отнюдь не общепринята в совре­менной науке. Даже те, кто, какМ. Халле, считают возможным говорить об «анализе через синтез» при восприятииречи, не обя­зательно распространяют эту концепцию на восприятие звуко­войстороны речи. Что же касается таких активных сторонников<357> «акустической»теории, как Р. Якобсон, то они вообще считают наличие артикуляторногокомпонента в восприятии факульта­тивным [111].

Рассмотримэту проблему в двух планах; во-первых, с точки зрения того, какая из двухконцепций более соответствует обще­психологическим данным; во-вторых, поставимвопрос, насколь­ко обе концепции непримиримы и нельзя ли найти какой-то ком­промиссныйпуть.

Нетсомнения, что в целом «моторная» теория гораздо больше соответствует нашимсовременным знаниям о процессе восприя­тия вообще, нежели теория«акустическая». Существует (и в особенности — в советской психологии) целый рядработ, убе­дительно показывающих роль моторного компонента в осязании и зрении[24; 43]. Общая теория восприятия, разработанная со­ветским психологом В. П.Зинченко, включает в себя представ­ление о встречной активности организмаотносительно воспри­нимаемого объекта; недаром его доклад на XVIIIМеждународ­ном психологическом конгрессе в Москве летом 1966 г. назывался«Восприятие как действие». Особенно существенны с точки зре­ния восприятия речиданные о звуковысотном слухе человека, так как обе способности — слух речевой ислух звуковысотный — являются специфически человеческими и генетически тесносвя­заны. Экспериментальное изучение высотного слуха «показало, что решающаяроль в восприятии собственно высоты звука при­надлежит моторному компонентуданного процесса» [57, 18].

Однако такойрешительный вывод не влечет за собой обяза­тельного участия моторногокомпонента во всех мыслимых слу­чаях восприятия речи. Дело в том, во-первых,что сторонники двух соперничающих теорий в своей полемике недостаточноучитывают принципиальное различие физиологических функций речи, о котором шларечь выше; между тем оперирование с речью как первосигнальным раздражителемвстречается в практике ре­чевого общения и, в частности, восприятия речигораздо чаще, чем это на первый взгляд кажется. Во-вторых, недостаточноучитывается факт отсутствия обязательнойсвязи между системой восприятия речи и артикуляционной системой, т. е.возможность опоры на неадекватный моторный компонент, показан­ная в опытах А.И. Иошпе, выполненных под руководством О. В. Овчинниковой. В этих опытахмоторный компонент звуковысотного  восприятия был модифицирован: вместо того,чтобы формировать звуковысотный слух с опорой на деятельность голо­совыхсвязок, как это происходит обычно, для этой цели использо­валась установка, гдеразным высотам приводилась в соответствие различная сила нажатия на клавишу.Оказалось, что выработка звуковысотного слуха от этого не страдает.

В-третьих (иэто едва ли не самое главное), восприятие речи — это в большинстве случаев непервичное ознакомление с ее свой<358>ствами. Когда же такое ознакомлениепроизведено, то «возможно осуществление опознавательного (и репродуктивного)действия. Однако в этом случае опознавательное действие опирается на инуюсистему ориентиров и признаков… По мере ознаком­ления с объектом наблюдательвыделяет в нем новые признаки, группирует их, часть из первоначально выделенныхпризнаков отсеивает...» [24, 252—253]. Далее он объединяет отдельные признаки всвоего рода структуры, целостные образы, которые и становятся оперативнымиединицами восприятия. Если так или примерно так происходит дело и с восприятиемречи (а у нас нет оснований в этом сомневаться), то, по-видимому, окажется, чтообе существующие теории слишком упрощают этот процесс.

Наконец,следует иметь в виду и тот факт, что один и тот же процесс может быть обеспеченкак «структурным», так и статис­тическим механизмом [24, 254—256]. Это касаетсяи более слож­ных процессов, связанных с восприятием речи, в частности —восприятия и понимания целых предложений. К вопросу о таком восприятии (ипонимании как его части) мы сейчас и переходим.

Оноисследовано значительно хуже, чем восприятие фонетиче­ской стороны речи.Существует две основных концепции воспри­ятия на уровне предложения: одна изних представлена концеп­цией «грамматики для слушающего», разработанной, вчастно­сти Ч. Хоккетом, другая развивается в русле идей «порождаю­щейграмматики». По Хоккету, «слушание не включает операций, которые не входили быв говорение; но говорение включает все операции, входящие в слушание, плюслогические операции обоз­рения будущего и выбора» [81, 165]. При этом операции,входящие в слушание, представлены, по Хоккету, в виде стохастического(марковского) процесса: «грамматику для слушающего можно было бы рассматриватькак марковский процесс с бесконечным числом  состояний» [81, 163]. Что касается«порождающей теории», представленной прежде всего известной работой М. Халле иК. Стивенса [106], то она в известном смысле противоположна, так какпредполагает, что восприятие речи включает в себя пра­вила порождения речи плюсправила соотнесения результатов этого порождения с сигналами на входе. Встрогом смысле, как пишет об этой концепции Дж. Миллер, это «теория дляносителя языка, а не для одного только говорящего или одного только слу­шающего»[125, 296].

Теория«анализа через синтез», хотя и пользуется большей по­пулярностью, чем другиетеории восприятия, не способна объяс­нить многое в процессе восприятия речи.Непонятно, прежде всего, какую роль в такой модели играет контекст, а значениекон текста для восприятия речи, как показывают многочисленные экс перименты(см. [94]), огромно. Необъяснимы многие ранее по­лученные данные овероятностной структуре восприятия. По-ви­димому, истина лежит где-топосредине, и ни структурный компо<359>нент («анализ через синтез»), нивероятностный не могут быть исключены из будущей модели восприятия речи.

В заключениенастоящего раздела остановимся на одной част­ной проблеме, имеющей, однако, большоепрактическое значение. Речь идет о восприятии малознакомого или вовсенезнакомого языка и возникающих при этом явлениях. Безусловно установле­но, чтовосприятие чужого языка происходит, так сказать, че­рез призму родного: инымисловами, мы «категоризуем» восприни­маемую нами речь, приписываем ейопределенную структурность постольку, поскольку такая категоризация свойственнанашему родному языку. Так, звуковые различия, которых нет в фонологи­ческой системе,скажем, русского языка, не будут восприняты русским в иноязычной речи безспециальной тренировки [63].

По-видимому,эти данные объективно подтверждают «мотор­ную» точку зрения; однако они еще неполучили вполне адекватной психологической интерпретации.

ОБЩИЕ СВЕДЕНИЯ О ПСИХОФИЗИОЛОГИЧЕСКОЙОРГАНИЗАЦИИ РЕЧИ

Выше мыкратко остановились на отдельных компонентах порождения и на отдельных егоступенях. В заключение главы рассмотрим акт порождения речи, акт речевойдеятельности как целое.

Независимоот той конкретной модели, которая предлага­ется в каждом отдельном случае, всеконцепции порождения речи имеют нечто общее. Первое, что во всех этихконцепциях обяза­тельно присутствует, — это этап порождения, соответствующий«семантической интенции» как наиболее общему замыслу выска­зывания. Второй этап— этап формирования грамматической структуры высказывания. Третий — этаппревращения «голой структуры» в цепь звучащих слов.

Существуют,однако, по крайней мере две концепции порож­дения, где присутствует, так сказать,«нулевой» этап порождения, соответствующий мотивационнойстороне выс­казывания. Это концепция Б. Скиннера [139] и концепция школыЛ. С. Выготского. Выше мы уже говорили подробно о по­нятии деятельности и местев ней мотива; остается добавить, что идеи Скиннера диаметрально противоположны,он сводит всю речевую активность к сумме внешних механических навыков и речевуюспособность человека отождествляет с организацией этих навыков [145].

Несмотря насвою явную неприемлемость в целом, интерпрета­ция Скиннером речевого поведениясодержит классификацию мотивов, представляющую общий интерес и используемую всо­ветской психологии [48]. По Скиннеру, возможны две группы мотивов речевоговысказывания, называемые им demand и contact.<360> Первая группа — это просьба, требование,желание, реализуе­мые в речевом высказывании; оно формулирует не какую-то слож­нуюинформацию познавательного характера, а известное эмоцио­нальное состояние.Вторая группа мотивов имеет в своей осно­ве намерение передать известное содержание,установить контакт с собеседником. Кроме того, Скиннер указывает на возможность«эхо-ответа» (echoic response), т. е. простогоповторения стимула.

Следующий(«первый») этап порождения — это то, что можно назвать семантической интенцией,или замыслом высказывания. На этот счет есть разные точки зрения. Так, длябольшинства авторов, следующих за Н. Хомским, этот этап соответствует «ство­лу»дерева структуры предложения, т. е. тому его узлу, который обычно обозначаетсякак S. Л. Долежал [19, 22] отождествляет его с «выборомподмножества элементарных языковых изображе­ний (слов — основ) для заданныхвнеязыковых «событий» из множества слов данного языка» (а «прагматический»уровень кодиро­вания он помещает после грамматического). К. Пала, в цити­рованнойвыше статье более точно говорит о «структуре представ­лений». Л. С. Выготский говорито «внутренней речи» в опреде­ленном смысле (см. выше). А. Р. Лурия считаетпервым этапом «линейную схему предложения» и т. д. Разнообразие мнений по этомувопросу весьма велико, потому что экспериментальные свидетельства о первомэтапе порождения практически отсут­ствуют.

Немалую долюответственности за такой разнобой несут линг­висты. Дело в том, что психолингвистикаразвивалась в послед­ние годы преимущественно как серия попыток использовать впси­хологическом исследовании модели, разработанные лингвисти­кой для своихцелей и, естественно, требующие — при подобном использовании — серьезногопересмотра. Но такого пересмотра не было14. А лингвистическая по происхождению модельне может не концентрироваться прежде всего вокруг правил грамматиче­ского порождения,оставляя в стороне проблемы, связанные с «дограмматическими» этапами этогопорождения.

Лингвистическаятрадиция в психолингвистике обусловила еще два ее недостатка, которые она досих пор не устранила. Это, во-первых, полное нежелание считаться с тем, чтосуществуют раз­личные виды речи, в которых механизм порождения высказыванияможет соответственно модифицироваться; различные функции речи; различныекоммуникативные типы предложений. Это, во-вторых, уже отмеченная ранееприменительно к трансфор­мационной модели полная убежденность в том, чтолингвисти­ческое тождество есть в то же время тождествопсихолингвисти<361>ческое, т. е. в том, что одна и та же лингвистическаяструктура мо­жет быть порождена одним итолько одним спосо­бом (за исключением случаев двусмысленности). Междутем, это совершенно не обязательное условие, на чем мы далее остановим­ся. Покаже вернемся к различным типам речевых высказываний.

Вслед за А.Р. Лурия можно выделить по крайней мере четы­ре психологически различных типа речи.Это, во-первых, аффективная речь.«Под аффективной речью имеются в виду восклицания, междометия или привычныеречения: да — да — да; ну, конечно; черт возьми! Эти формы речи,собственно говоря, вообще не исходят ни из какого замысла, они не формиру­ютникакой мысли, они скорее проявляют известные внутренние аффективные состоянияи выражают отношение к какой-нибудь ситуации. Эти элементарнейшие формывысказывания часто ис­пользуют интонацию...» [48, 33]. Аффективная речь может сохра­нятьсяу афатиков при нарушении других форм речи.

Вторая форма— устная диалогическая речь. В ней«исходным начальным этапом или стимулом к речи является вопрос одногособеседника; из него (а не из внутреннего замысла) исходит ответ второгособеседника» [48, 34]. Это обеспечивает, между прочим, возможностьвзаимоналожения реплик — один собеседник еще не кончил говорить, а другой уженачал, перебивая первого [109]. К этому типу речи близок в некоторых своих осо­бенностяхтак называемый синхронный перевод [82].

Сам принципорганизации диалогической речи несколько иной, чем принцип организации развернутых,монологических форм речи. В ней с самого начала участвует фактор, вызывающий на­рушениенормального грамматического порождения — фактор контекста (ситуации), о котороммы уже говорили ранее. Анали­зируя отличия в грамматической структуредиалогической речи, можно видеть, что этот фактор в известном смысле первиченпо отношению к механизму грамматического порождения, по-види­мому, именно наэтапе «замысла» и происходит учет этого фактора, что соответствует некоторымданным, полученным современ­ными американскими психолингвистами15.

Следующийвид речи — это устная монологичес­кая речь,наиболее типичная, о которой в 99% и говорят психолингвисты (ив 90% случаев —лингвисты), забывая о суще­ствовании других видов устной речи. И, наконец,четвертый вид— это письменная монологическаяречь. Она также имеет свою психологическую специфику, ибо, во-первых,максимально адиалогична (собеседник в этом случае обычно аб­солютно не знаком стемой высказывания и отделен от пишущего сколь угодно в пространстве ивремени), во-вторых, максимально<362> осознана и допускает определенную работу над выска­зыванием, постепенноенащупывание адекватной формы вы­ражения.

Еслиобозначить аффективную речь, диалогическую речь и т. д. как типы речи, то вторая важнейшаяклассификация — это классификация видовречи по функциям, Так, по Ф. Кайнцу [118, 173], можно выделить следующиеадиалогические (т. е. не обязательно реализующиеся в каждом акте речи) функции языка или речи: эстетическая, этическая(выражение определен­ного отношения к собеседнику), магическо-мифическая илогико-алетическая (выражение мировоззрения). Р. Якобсон [110] вы­деляетследующие функции соответственно шести компонентам ак­та речи (отправитель,адресат, контекст, код, контакт, сообще­ние): эмотивная (выражение чувств иволи говорящего), конативная  (направленность на модальность речи), референтная(обозна­чение предметов внешнего мира), метаязыковая, фатическая (ус­тановлениеконтакта) и поэтическая. Эти и другие классифика­ции имеют, однако, преждевсего узко лингвистическую ценность, позволяя охарактеризовать с функциональнойстороны виды речи, различные по своей формальной организации. Лишь отдельныеэлементы этих классификаций связаны с психологической харак­теристикойвысказывания. В частности, психологической специ­фикой обладают речьпоэтическая (о чем говорил еще в конце XIX в. Д. Н.Овсянико-Куликовский), магическая и особенно речь, соответствующая метаязыковойфункции языка. Гораздо существеннее с психологической стороны произведенное К.Бюлером [95, 149] выделение симпрактической и симфизической речи (Maleи Marken). Симпрактическая речь — это речь, вплетен­ная внеречевую ситуацию; симфизическая — речь, выступающая как признак вещи [42, гл.1].

Далеенеобходимо очень кратко остановиться на различных коммуникативных типахпредложений. Это понятие объективно связано с идеей «коммуникации» (см. выше) исоответствует раз­личным типам коммуникаций. Одну из наиболее четких классифи­кацийв этом плане можно найти у В. А. Богородицкого [7, гл. XIII],выделявшего «предложения, изображающие факт», «пред­ложения, определяющиеподлежащее относительно его родового понятия», и «предложения, определяющиеподлежащее относи­тельно качества». В последнее время в этом направленииработает Г. А. Золотова [25].

Что касаетсянеобязательности порождения каждой лингви­стической структуры только одним способом,то здесь нам прихо­дится сказать то же, что несколько ранее мы говорили поповоду соперничающих теорий восприятия речи. По-видимому, в зави­симости отвнешних факторов (таких, как бульшая или меньшая ситуативная и контекстуальнаяобусловленность, возможность или невозможность последовательного переборавариантов и т. д.<363> порождение может идти разными путями, что иобеспечивает воз­можность в равной степени убедительного экспериментальногоподтверждения различных моделей. Как известно, сейчас имеются данные, подтверждающиекак модель НС, так и трансформацион­ную модель.

Наши знанияо втором этапе порождения гораздо более опре­деленны, чем знания о первом, но отнюдьне окончательны. Обоб­щая все, что сейчас известно по этому поводу, можнопредставить себе то, что происходит на этом этапе, примерно в следующем виде.

Предположим,что мы уже имеем готовую программу выска­зывания, закодированную в субъективномкоде. Далее происхо­дит перекодирование первого элемента программы (это,по-види­мому, эквивалент субъекта действия) в объективный языковый код иразвертывание его по правилам НС вплоть до порожде­ния первого слова (или, еслиэто слово уже хранится в памяти, до приписывания ему синтаксической характеристики).Синтакси­ческие и семантические характеристики этого слова «записывают­ся» вкратковременную (непосредственную) память. Затем, опира­ясь на эти признаки, мыпрогнозируем (предсказываем) появление очередных элементов сообщения накакой-то отрезок вперед; видимо, таким отрезком является синтагма. Конечно,всегда воз­можны несколько вариантов такого прогноза; чтобы выбрать из ниходин, мы сопоставляем последовательно появляющиеся вари­анты с имеющейся у наспрограммой и с другой наличной инфор­мацией о высказывании. В результатесопоставления мы получаем какой-то определенный вариант прогноза и начинаем егоосуще­ствлять, подбирая к найденной синтаксической модели соот­ветствующиесемантические и синтаксические признаки конкрет­ных слов, т. е. давая этоймодели конкретное семантическое и грамматическое наполнение.

Впрочем, врезультате сопоставления прогнозов с программой может оказаться, что ни один извариантов прогноза не годится. Тогда можно пойти по двум путям. Или произвестикардинальную перестройку прогнозируемого высказывания, осуществив, напри­мер,трансформацию. Или исправить явно неадекватную програм­му высказывания, нетрогая прогнозируемых его вариантов. Оба пути можно проследить в различныхпсихолингвистических экс­периментах.

По мнениюнекоторых авторов (например, Л. Долежала, а из сторонников модели Хомского-Миллера— Дж. Каца, П. Циффа и др.), между этапом грамматического порождения и этапомвоплощения речи в звуковой форме лежит еще один этап. Долежал помещает здесь«стилистический фильтр», а трансформационисты — семантический компонентпорождения, вступающий в действие уже после того, как сработал компонентграмматичес­кий. С другой стороны, некоторые психологи и лингвисты(Клиф<364>тон, например) допускают, как это делаем мы, одновременностьопераций над синтаксической и семантической структурами, т. е. одновременнуюориентацию на синтаксические и семантические «маркеры». С точки зренияэкономности механизма порождения второй вариант представляется более заманчивым.В этом случае правила порядка слов включаются в общую систему грамматичес­когопорождения.

Наконец,последний этап — это реализация порождающего ме­ханизма в звучащей речи, исследованнаялучше всего и частично затронутая нами выше.

Как видно извсего сказанного в этой главе, мы еще очень мало знаем о структуре и функционированиимеханизмов порождения речи. Большей частью мы оперируем здесь не с твердымиданны­ми эксперимента, а с неподтвержденными или частично подтверж­деннымигипотезами, нередко не поддающимися складыванию в единую модель. Этимобусловливается сравнительно слабая значимость психолингвистических изысканийдля собственно лин­гвистических исследований.

Однакопотенциального значения их для лингвистики нельзя недооценивать. Ведь всущности единственным для лингвиста пу­тем к тому, чтобы из множества возможныхописаний языка вы­брать наиболее адекватный, является обращение к темкоррелятам, которые данное описание имеет (или не имеет) в реальном акте речи,в реальной речевой деятельности. Описание языка «в себе и для себя», не«увязанное» ни с психологией, ни с социологией речевой деятельности, насовременной ступени развития науки едва ли воз­можно. Именно поэтому в общемязыкознании последних лет так часто и так интенсивно обсуждаются проблемы,казалось бы, нелингвистические или, по крайней мере, не только лингвистиче­ские— проблема знаковости, проблема универсалий и т. д.

Лингвистика— замечает ли это она сама или нет — перерас­тает свои традиционные границы.

БИБЛИОГРАФИЯ

1.    О. С. Ахманова.О психолингвистике. М., 1957.

2.    А. Г. Баиндурашвили.Некоторые экспериментальные данные о психологической природе наименования.«Труды Тбилисского Гос. ун-та», 1966, т. 124.

3.    Б. В. Беляев.Очерки по психологии обучения иностранным языкам. Изд. 2. М., 1965.

4.    Н. А. Бернштейн.О построении движений. М., 1947.

5.    Н. А. Бернштейн.Очерки по физиологии движений и физиологии активности. М., 1966.

6.    Л. Блумфилд.Язык. М., 1968.

7.    В. А. Богородицкий.Общий курс русской грамматики. Изд. 5. М. — Л., 1935.<365>

8.    И. А. Бодуэи деКуртенэ. Избранные труды по общему язы­кознанию, т. 2, М., 1963.

9.    Л. В. Бондарко,Л. Р. Зиндер. Дифференциальные признаки фонем и их физические характеристики. «XVIIIМеждународный психо­логический конгресс. Москва, 1966. Симпозиум 23. Моделивосприятия речи». Л., 1966.

10.   А. А. Брудный.К проблеме семантических состояний. — В сб.: «Сознание и действительность».Фрунзе, 1964.

11.   А. Валлон.От действия к мысли. М., 1956.

12.   Ж. Вандриес.Язык. Лингвистическое введение в историю. М., 1937.

13.   И. Ф. Вардуль.Об актуальном синтаксисе. В сб.: «Тезисы докла­дов и сообщений на научнойдискуссии по проблеме «Язык и мышление»». М., 1965.

14.   В. Н. Волошинов.Марксизм и философия языка. Л., 1929.

15.   Л. С. Выготский.Избранные психологические исследования. М., 1956.

16.   Л. С. Выготский.Мышление и речь. — В кн.: Л. С. Выготский. Избранные психологическиеисследования. М., 1956.

17.   П. Я. Гальперин.Развитие исследований по формированию ум­ственных действий. — В кн.:«Психологическая наука в СССР», т. 1. М., 1959.

18.   И. М. Гельфанд,B. C. Гурфинкель,М. Л. Цетлин. О тактиках управлениясложными системами в связи с физиологией. — В сб.: «Био­логические аспектыкибернетики». М., 1962.

19.   Л. Долежал.Вероятностный подход к теории художественного стиля. — ВЯ, 1964, №2.

20.   Н. И. Жинкин.Исследование внутренней речи по методике цент­ральных речевых помех. «Изв. АПНРСФСР», 1960, вып. 113.

21.   Н. И. Жинкин.Механизмы речи. М., 1958.

22.   Н. И. Жинкин.Новые данные о работе двигательного речевого анализатора в его взаимодействиисо слуховым. «Изв. АПН РСФСР», 1956, вып. 81.

23.   Н. И. Жинкин.О кодовых переходах во внутренней речи. — ВЯ, 1964, №6.

24.   В. П. Зинченко.Теоретические проблемы психологии восприятия. В сб.: «Инженерная психология».М., 1964.

25.   Г. А. Золотева.О коммуникативных типах речи. М., 1965 (Руко­пись).

26.   Вяч. Вс. Иванов.Теория фонологических различительных призна­ков. — В сб.: «Новое влингвистике», вып. 2. М., 1962.

27.   Э. В. Ильенков.К истории вопроса о предмете логики как науки [статья вторая]. «Вопросыфилософии», 1966, №1.

28.   Н. И. Конрад.О языковом существовании. «Японский лингвисти­ческий сборник». М., 1959.

29.   Ю. Г. Кратин.К методике записи колебаний электрических потен­циалов речевой мускулатуры.«Журнал высшей нервной деятельности», 1955, №5.

30.   К. Г. Крушельницкая.К вопросу о смысловом членении пред­ложения. — ВЯ, 1956, №5.

31.   Е. С. Кубрякова.Из истории английского структурализма (Лондонская лингвистическая школа). — Вкн.: «Основные направ­ления структурализма». М., 1964.

32.   О. А. Лаптева.Чехословацкие работы последних лет по вопро­сам актуального члененияпредложения. — ВЯ, 1963, №3.

33.   В. А. Лекторский.Принципы воспроизведения объекта в зна­нии. «Вопросы философии», 1967, №4.

34.   А. А. Леонтьев.И. А. Бодуэн де Куртенэ и петербург­ская школа русской лингвистики. — ВЯ, 1961,№4.<366>

35.   А. А. Леонтьев.Внеязыковая обусловленность речевого акта и не­которые вопросы обученияиностранным языкам. «Иностранные языки в школе», 1968, №2.

36.   А. А. Леонтьев.Внутренняя речь и процессы грамматического порождения высказывания. — В сб.:«Вопросы порождения речи и обу­чения языку». М., 1967.

37.   А. А. Леонтьев.Возникновение и первоначальное развитие язы­ка. М., 1963.

38.   А. А. Леонтьев.Психолингвистика. Л., 1967.

39.   А. А. Леонтьев.Психолингвистическая значимость трансформа­ционной порождающей модели. — В кн.:«Психология грамматики». М., 1968.

40.   А. А. Леонтьев.Психолингвистические единицы и порождение речевого высказывания. М., 1969.

41.   А. А. Леонтьев.Слово в речевой деятельности. М., 1965.

42.   А. А. Леонтьев.Язык, речь, речевая деятельность. М., 1969.

43.   А. Н. Леонтьев.О механизме чувственного отражения. «Вопросы психологии», 1959, №2.

44.   А. Н. Леонтьев.Проблемы развития психики. Изд. 2. М., 1965.

45.   А. Н. Леонтьев.Психологические вопросы сознательности уче­ния. «Изв. АПН РСФСР», 1946, вып. 7.

46.   А. Н. Леонтьев,Д. Ю. Панов. Психология человека и техниче­ский прогресс. В сб.: «Философскиевопросы высшей нервной деятель­ности и психологии». М., 1963.

47.   А. Р. Лурия.Высшие корковые функции человека. М., 1962.

48.   А. Р. Лурия.Курс общей психологии. М., 1965 (Отпеч. множит, апп.)

49.   К. Маркс иФ. Энгельс. Из ранних произведений.М., 1956.

50.   В. Матезиус.О так называемом актуальном членении предло­жения. — В кн.: «Пражскийлингвистический кружок». М., 1967.

51.   «Материалы Второго симпозиума по психолингвистике».М., 1968.

52.   Н. А. Менчинская.Вопросы развития мышления ребенка в днев­никах русских авторов. «Уч. зап.Научно-исслед. ин-та психологии», 1941, т. II.

53.   Дж. Миллер,К. Прибрам, Е. Галантер. Планы и струк­тура поведения. М.,1965.

54.   И. С. Нарский.Критика неопозитивистских концепций значения.— В сб.: «Проблема значения влингвистике и логике». М., 1963.

55.   С. В. Неверов.Иноязычные слова в общественно-языковой практи­ке современной Японии. (Канд.дисс.). М., 1966.

56.   Д. Н. Овсянико-Куликовский.Синтаксис русского язы­ка. Изд. 2. СПб., 1912.

57.   О. В. Овчинникова.Опыт формирования звуковысотного слуха. (Автореф. канд. дисс.). М., 1960.

58.   В. Оппель.Некоторые особенности овладения ребенком начатками грамоты. — В сб.:«Психология речи»., Л., 1946.

59.   В. К. Орфинская.О воспитании фонологических представлений в младшем школьном возрасте. Там же.

60.   К. Пала. Онекоторых проблемах актуального членения. «Prague Studies in Mathematical Linguistics», I.Praha, 1966.

61.   В. З. Панфилов.Грамматика и логика. М. — Л., 1963.

62.   Ж. Пиаже.Психология, междисциплинарные связи и система науки. М., 1966.

63.   Е. Д. Поливанов.Субъективный характер восприятия звуков речи. — В кн.: Е. Д. Поливанов.Избранные работы по общему языко­знанию. М., 1968.

64.   А. А. Потебня.Из записок по русской грамматике, т. I—II. М., 1958.

65.   А. П. Поцелуевский.К вопросу о древнейшем типе звуковой речи. Ашхабад, 1944.<367>

66.   Психология речи. («Уч. зап. ЛГПИ им. Герцена», 1946,т. III).

67.   А. Н. Раевский.Психология речи в советской психологической науке за 40 лет. Киев, 1958.

68.   И. П. Раслонов.Актуальное членение и коммуникативно-синтак­сические типы повествовательныхпредложений в русском языке (Авто-реф. докт. дисс.). М., 1964.

69.   С. Л. Рубинштейн.Бытие и сознание. М., 1958.

70.   Т. В. Рябова.Виды нарушения многозначности слова при афазии. В сб.: «Теория речевойдеятельности». М., 1968.

71.   В. Н. Садовский.Методологические проблемы исследования объ­ектов, представляющих собой системы.— В сб.: «Социология в СССР» т. I. М., 1966.

72.   «Семинар по психолингвистике». Тезисы докладов исообщений. М., 1966.

73.   В. А. Смирнов.Генетический метод построения научной теории. — В сб.: «Философские проблемысовременной формальной логики». М., 1962.

74.   А. Н. Соколов.Динамика и функции внутренней речи (скрытой артикуляции) в процессе мышления.«Изв. АПН РСФСР», 1960, вып. 113.

75.   А. Н. Соколов.Исследования по проблеме речевых механизмов мышления. — В сб.: «Психологическаянаука в СССР», т. I. М., 1959.

76.   А. Н. Соколов.О речевых механизмах умственной деятельности. «Изв. АПН РСФСР», 1956, вып. 81.

77.   А. Н. Соколов.Электромиографический анализ внутренней речи и проблема нейродинамики мышления.— В сб.: «Мышление и речь». М., 1963.

78.   И. М. Соловьева.Языкознание и психология. «Иностранные язы­ки в школе», 1955, №2.

79.   Ф. де Соссюр.Курс общей лингвистики. М., 1933.

80.   Д. Н. Узнадзе.Психологические основы наименования. — В кн.: «Психологические исследования».М., 1966.

81.   Ч. Xоккет. Грамматика для слушающего.— В сб.: «Новое в лин­гвистике», вып. 4. М., 1965.

82.   М. Цвиллинг.Синхронный перевод как объект экспериментального исследования. «Тетрадипереводчика». М., 1966.

83.   П. В. Чесноков.Основные единицы языка и мышления. Ростовна-Дону, 1966.

84.   А. С. Чикобава.Введение в языкознание. Изд. 2. М., 1958.

85.   Л. А. Чистовичи В. А. Кожевников (ред). Речь,артикуляция и восприятие. М. — Л.,1965.

86.   А. А. Шахматов.Синтаксис русского языка. Л., 1941.

87.   Н. X. Швачкин.Развитие фонематического восприятия речи в ран­нем возрасте. «Изв. АПН РСФСР»,1948, вып. 13.

88.   Н. X. Швачкин.Экспериментальное изучение ранних обобщений ребенка. «Изв. АПН РСФСР», 1954,вып. 54.

89.   М. С. Шехтер.Об образных компонентах речевого мышления. «Докл. АПН РСФСР», 1959, №2, 3.

90.   Г. П. Щедровицкий.О строении атрибутивного знания. Сооб­щение 1. «Докл. АПН РСФСР», 1958, №1.

91.   Л. В. Щерба.О трояком аспекте языковых явлений и об экспери­менте в языкознании. «Изв. АНСССР», 7-я серия, 1931, №1.

92.   М. D. S.Ârainе. On learning the grammatical order of words.В сб.:«Readings in the Psychology of Language». Englewood Cliffs (New Jer­sey), 1967.

93.   F. Âresson.Langage et communication. — В сб.: «Traité de psychologie. VII.Langage, communication et décision». Paris, 1965.

94.   D. Ârucå. Effects of context upon the intellegibility of heard speech. — В сб.:«Information Theory». London, 1956.

95.   К. Âühler. Sprachtheorie. Jena, 1934.<368>

96.   N. Chomsky.[Рец. на:] В. F. Skinner.Verbal behaviour. «Language»,1959, v. 35, ¹1.

97.   Н. Н. Ñlark. Somestructural properties of simple active and passive sentences. «Journal ofVerbal Learning and Verbal Behavior», 1965, v. 4, ¹4.

98.   Ch. Clifton.The implications of grammar for word associations. Paper prepared for theVerbal Behavior Conference. N. Y.1965. [отпечат. множит. апп.]

99.   J. Deesе.The structure of associations in language and thought. Bal­timore, 1965.

100.   P. Delattrå.Les indices acoustiques de laparole. «Phonetica». 1958, v.2, ¹1—2.

101.   Directions in psycholinguistics (Ed. bySheldon Rosenberg), N. Y. — London, 1965.

102.   Å. Fischer-Jørgensen.What can the new techniques ofaco­ustics contribute to linguistics? «Proceedings of the 8-th InternationalCongress of linguists». Oslo,1958.

103.   O. Fujimura.Bilabial stop and nasalconsonants: a motion picture study and its acoustical implications. «Journal ofSpeech and Hearing Re­search», 1961, v. 4, ¹3.

104.   R. Godel.Les sources manuscrites du «Cours de linguistique générale» de F.de Saussure. Genéve —Paris, 1957.

105.   J. Í. Gråenberg. The word as a linguistic unit. — В сб.:«Psycholinguistics».  2-nd ed. Bloomington, 1965.

106.   M. Halleand K. N. Stevens. SpeechRecognition: A Model and a Program for Research. «IRE Transactions onInformation Theory», IT-8, 1962.

107.   D. Howes.Foundations of a physiological theory of human language. Paper to be presentedat the Verbal Behaviour Conference. N. Y.,1965. [отпечат. множит. апп.].

108.   R. Íusson.Physiologie de la phonation. Paris,1962.

109.   J. Jaffeå, S. Feldstein,L. Gasotta. A stochastic model of speaker switching in naturaldialogue. Paper prepared for the Verbal Behaviour Conference. N. Y., 1965. [отпеч. множит. апп.].

110.   R. Jakobson.Linguistics and Poetics. —В сб.: «Style in language». N. Y., 1960.

111.   R. Jakobson.The role of phonic elements inspeech perception. [Док­лад на XVIIIМеждунар. психологическом конгрессе, г. Москва, 1966. Отпечат. множит. апп.].

112.   R. Jakobson,G. М. Fant, M. Halle. Preliminaries to speech analysis.Cambridge (Mass.), 1955.

113.   R. Jakobsonand M. Halle. Fundamentals oflanguage. 's-Gravenhage, 1956.

114.   J. Jenkins.A mediational account of grammatical phenomena. [В печати].

115.   J. Jenkins. Mediated associations: paradigms andsituations — В сб.: «Verbal behaviour and learning». N. Y., 1963.

116.   O. Jespersen.Lehrbuch der Phonetik. 4. Aufl. Leipzig, 1926.

117.   N. F. Johnson.Linguistic models andfunctional units of language behaviour. — В сб.: «Directions in Psycholinguistics», N.Y., 1965.

118.   F. Kainz.Psychologie der Sprache. Bd. I. Stuttgart, 1941.

119.   J. J. Katzand J. A. Fodor. The structure of asemantic theory. «Language», 1963, v. 39, ¹2.

120.   A. Ì. Liberman. Some results of research on speech perception. «Journalof the Acoustical Society of America», 1957, v. 29.

121.   F. G. Lounsbury.Transitional probability, linguistic structure and systems of habit-family hierarchies.В сб.:«Psycholinguistics». 2-nd ed.Blo­omington, 1965.<369>

122.   A. R. Luriaand O. S. Vinogradova. An objectiveinvestigation of the dynamics of semantic system. «British Journal of Psychology»,1959, ¹2.

123.   В. Malinowski. The problem of meaning inprimitive languages. — В кн.: С. К. Ogden and J. A. Richards. The meaning ofmeaning. London, 1960.

124.   G. Miller.Some preliminaries to psycholinguistics. «American Psy­chologist», 1966, v. 20,¹1.

125.   G. Miller.The Psycholinguists. — В сб.: «Psycholinguistics». 2-nd. ed.Bloomington, 1965.

126.   G. Miller,N. Chomsky. Finitary models oflanguage users. — В сб.: «Handbook of mathematical psychology»,v.II. N. Y., 1963.

127.   G. Millerand K. Ojemann McKean. A chronometric study of some relationsbetween sentences. «Quarterly Journal of experimental psycho­logy», 1964, v.16.

128.   G. Millerand D. McNeill. Psycholinguistics. — В сб.:«Handbook of social psychology». 2-nd ed. Reading (Mass.). [В печати].

129.   К. L. Moll. Cinefluorographictechniques in speech research. «Journal of Speech and Hearing research», 1960,v. 3.

130.   С. E.Noble. Meaningfulness andfamiliarity. — В сб.: «Verbal behavior and learning». N. Y.,1963.

131.   Ch. E. Osgood.Hierarchies of psycholinguistic units. — В сб.: «Psy­cholinguistics» 2-nd ed.Bloomington, 1965.

132.   Ch. E. Osgood.On understanding and creating sentences. «American Psgchopologist», 1963, v.18, ¹92.

133.   Ch. E. Osgood,S. Saporta, J. C. Nunnally. Evaluative Asser­tion Analysis.«Litera», 1956, v. 3.

134.   Ch. E. Osgood,G. J. Suci and P. H. Tannenbaum. The mea­surement of meaning. Urbana, 1957.

135.   J. Průñha. Contextualconstraints and the choice of semantic lexical units. — В сб.:«Prague studies in mathematical linguistics»,I. Prague, 1966.

136.   Psycholinguistics (ed. by S. Saporta). N. Y., 1961.

137.   Psycholinguistics. Baltimore, 1954; 2-nd ed. Bloomington 1965.

138.   S. Saporta.Relation between psychological and linguistic units. — В сб.«Psycholinguistics». 2-nd ed. Bloomington, 1965.

139.   В. F.Skinner. Verbal Behavior. N. Y.,1957.

140.   Т. Slama-Cazacu. Langage et contexte. 's-Gravenhage, 1961.

141.   D. J. Slobin.Grammatical transformations and sentence compre­hension in childhood andadulthood. «Journal of Verbal Learning and Ver­bal Behavior», 1966, v. 5,¹3.

142.   Svedelius. L'analyse du langage appliquéeà la langue française. Uppsala, 1897.

143.   К. Taborу. Semantics, generative grammarsand computers. «Lin­guistics», 1965, v. 16.

144.   A. Thumbund K. Marbe. ExperimentelleUntersuchungen über die psychologischen Grundlagen der sprachlichenAnalogiebildung. Leip­zig, 1901.

145.   О. К. Tikhomirov. [Рец.] В. F.Skinner. Verbal Behavior.«Word», 1959, v. 15, ¹2.

146.   R. Titone.La psicolinguistica oggi. Zurich,1964.

147.   A. M. Treisman.Verbal cues, language andmeaning in selective at­tention. «American Journal of Psychology», 1964, v. 77.

148.   H. M. Trubу.Acoustico-cineradiographic analysis considerations with special reference tocertain consonantal complexes. Suppl. to «Acta Radiographica»,  1959,¹182.

149.   H. Weinrich.Phonemkollisionen und phonologisches Bewußtsein «Phonetica». Suppl. ad v. 4. «Symposion Trubetzkoy»(1959).<370>

ГЛАВА ПЯТАЯПРОБЛЕМЫ ВЗАИМОСВЯЗИ ЯЗЫКА И МЫШЛЕНИЯ

Проблемавзаимосвязи языка и мышления относится к самым сложным и актуальным вопросам нетолько общего языкознания, но и логики, психологии, философии. Пожалуй, нет ниодного сколько-нибудь значительного труда в области этих наук на протяжениивсего их развития, в котором в той или иной форме не обсуждался бы или покрайней мере не ставился бы этот воп­рос. Сложность проблемы обусловлена преждевсего сложностью и противоречивостью природы и мышления и языка. Будучи необ­ходимымиатрибутами человека, оба явления сочетают в себе соци­альное и биологическое(соответственно двойственной природе человека). С одной стороны, и язык имышление представляют собой порождение мозга человека как homo sapiens, с другой сто­роны, язык и мышление являютсясоциальными продуктами, по­скольку сам человек есть социальное явление. Пословам К. Марк­са, «индивид есть общественное существо. Поэтому всякое про­явлениеего жизни — даже если оно и не выступает в непосредст­венной формеколлективного, совершаемого совместно с другими, проявления жизни, — являетсяпроявлением и утверждением об­щественной жизни» [49, 590].

В единствесоциального и индивидуально-биологического про­является наиболее общаяспецифика и языка и мышления.

Именно этим,по-видимому, в первую очередь объясняется то трудно обозримое многообразие концепций,которые существо­вали и существуют в соответствующих науках относительно иязыка, и мышления, а тем самым и соотношения между ними. При этом важноподчеркнуть обусловленность этих концепций теми или иными философскимисистемами, которые иногда даже неосознанно разделялись их авторами.

Решениепроблемы отношения между языком и мышлением (отношения слова и мысли)«колебалось всегда и постоянно — от самых древних времен и до наших дней —между двумя крайними<371> полюсами — между отождествлением и полнымслиянием мысли и слова и между их столь же метафизическим, столь же абсолют­ным,столь же полным разрывом и разъединением» [13, 5].

Отождествлениеязыка и мышления (нужно отметить, что оно происходит далеко не всегда в явнойформе) логически приводит к снятию проблемы вообще. Вопрос о связи языка имышления объявляется псевдопроблемой и устраняется из поля зрения ис­следователя.

Полное жеразъединение и противопоставление языка и мыш­ления как независимых и лишьвнешне связанных явлений, рас­смотрение слова как внешнего выражения мысли, ееодеяния — «только разрубает узел, вместо того, чтобы развязать его», ибо в этомслучае связь рассматривается как нечто в такой степени механическое, чтовозможно пренебречь ею при рассмотрении обоих соотносящихся явлений.

В настоящеевремя обе крайние тенденции продолжают суще­ствовать в различных вариантах.Так, различное отношение к мышлению и его связи с языком лежит в основе двухразных направлений: «менталистического», в котором отмечается стрем­ление котождествлению языка и мышления, приписыванию язы­ку той роли в психикечеловека, которая принадлежит мышлению, и «механистического» (бихевиористского),которое отрывает язык от мысли, рассматривая мышление как нечто внеязыковое(экстра­лингвистическое) и исключая его из теории языка, вплоть до того, чтомышление вообще объявляется фикцией [41; 103].

По-видимому,правильным подходом к данной проблеме будет тот, который исходит из очевидногофакта — наличия сложной взаимосвязи между языком и мышлением. В общем виде онапред­ставляется следующим образом. Основу выражаемого в языке содержанияобразуют мысли. Именно через мышление, через от­ражательную деятельностьчеловеческого мозга языковые еди­ницы могут соотноситься с предметами иявлениями объективно­го мира, без чего невозможно было бы общение между людьмипри помощи языка. С другой стороны, в звуковых комплексах того или иного языка,которые выступают как материальные сигналы элементов объективного мира,отражаемых в мышлении, закрепляются результаты познания, а эти результатыслужат ба­зой дальнейшего познания. Поэтому язык часто характеризуют какорудие, инструмент мышления, а взаимосвязь языка и мыш­ления как их единство.

Признаниетесной связи между языком и мышлением является одним из основных положений материалистическогоязыкозна­ния. Однако, один этот постулат еще не решает всей проблемы. Отношениемежду языком и мыслью (сознанием) входит в более широкую проблему, — проблемусоотношения трех звеньев: язы­ка — мышления — объективной действительности,или, как ча­сто формулируют эту проблему, слова — мысли — вещи.<372>

В планеосновного вопроса философии на первый план в этой триаде выступает отношениемышления (сознания) к объектив­ной действительности, чем и обусловливается всвою очередь от­ношение языка к вещи. Материалистическая концепция языка решаетэтот вопрос таким образом: поскольку сознание вторич­но по отношению к бытию иотражает объективную действитель­ность, то, следовательно, и в языке черезмышление также отра­жается мир вещей и явлений, познанных человеком.

Именно наобоснование материалистического понимания мыш­ления — и тем самым языка — в противоположностьидеалистиче­ской концепции направлены высказывания К. Маркса в «Немецкой идеологии»,на которых основывается тезис о единстве языка и мышления, принятый в советскомязыкознании. Как известно, в этой работе К. Маркс дает критический анализфилософии мла­догегельянцев, их идеалистической концепции сознания каксамостоятельного феномена, «чистого», свободного от материи духа, «продуцирующего»действительные отношения между людьми, всю их деятельность1. Приэтом обоснование мате­риальной основы мышления идет в двух направлениях. Под­черкивается,что во-первых, мышление материализуется в язы­ке, в звуках, через которые онодано другими людям в ощущении, что непосредственной действительностью мыслиявляется язык2. Во-вторых, особое внимание обращаетсяна то, что «ни мысли, ни язык не образуют сами по себе особого царства, что они— только проявления действительной жизни» [50, 449].

Такимобразом, общая философская основа различных концеп­ций языка проявляется нетолько и не столько в том, как решается вопрос о соотношении языка и мышления,но и в том, как решается проблема отношения сознания и бытия.

Пониманиесвязи языка и мышления как их единства, т. е. признание сложного взаимодействиямежду ними, еще недоста­точно характеризует ту или иную концепцию вобщефилософском плане, ибо при этом самое мышление можетинтерпретироваться<373> идеалистически как первичное явление, определяющеебытие. Примером может служить концепция В. Гумбольдта, который всяческиподчеркивает единство процесса мышления и его звуко­вого воплощения в речевойдеятельности, оставаясь при этом на идеалистических философских позициях ввопросе о соотношении мысли и вещи.

С другойстороны, признание материалистической концепции отношения сознания иобъективного мира как вторичного и пер­вичного, идеального и материального,может сочетаться с такой интерпретацией формулы о единстве языка и мышления,которая приводит в конечном счете к их отождествлению или же к полному отрывудруг от друга, т. е. к одной из крайностей, о которых го­ворилось выше.

Это связанос тем, что недостаточно охарактеризовать данное отношение как единство егочленов, нужно определить, во-первых те общие признаки, на основании которых тоили иное отношение должно квалифицироваться как единство, и, во-вторых,доказать наличие этих признаков в данном конкретном случае.

Термин«единство», применяемый без достаточного уточнения и анализа данного понятия,приводит часто к тому, что связь язы­ка и мышления, в явной или неявной форме,интерпретируется как единство формы и содержания. Язык рассматривается какформа мышления, мышление — как содержание языковых образова­ний. Отсюда следуетпо сути отождествление обоих феноменов, поскольку форма и содержание в своемединстве явля­ются неотъемлемыми сторонами одного и того же предмета.

Нужноотметить, что в явной форме рассмотрение отношения языка и мышления как формы исодержания встречается в послед­нее время все реже3. Всеболее осознается, что язык и мышле­ние — это особые очень сложные явления,каждое из которых имеет свою специфическую форму и свое специфическое содержа­ние.Задача заключается в том, чтобы исходя из общего тезиса о теснейшей взаимосвязиязыка и мышления и их производности от действительности, противостоящегоконцепциям, отождест­вляющим язык и мышление или же рассматривающим их как не­зависимыеявления, выявить формы этой взаимосвязи и механизм взаимодействия между ними.

Совершенноочевидно, что это весьма трудная задача, требую­щая совместных усилий,исследований в области различных наук: психологии, логики, гносеологии,кибернетики, языкознания, физиологии высшей нервной деятельности. Пока наукаеще дале­ка от сколько-нибудь осязаемого решения ряда важнейших воп­росов,связанных с данной проблемой, сложность которой стано<374>вится тем болееочевидной, чем глубже проникает исследователь­ская мысль и в область мышления,и в область языка.

Будучиединством биологического и социального, и язык и мышление имеют две сторонысвоего функционирования (бытия). С одной стороны, они существуют как некиестатические объекты, в которых реализованы, закреплены достижения общественногопознания. Это, во-первых, система языка, в которой отложи­лись в виде языковыхзначений наиболее общие знания о мире, во-вторых, это совокупность языковыхтекстов, памятников, в ко­торых на основе этих общих знаний зарегистрированыболее част­ные знания из различных областей действительного мира, зафик­сированырезультаты мышления многих поколений. Другая форма проявления (бытия) обоихявлений — это мыслительно-речевая деятельность человека со всеми ее сложностямии закономерно­стями.

В историиязыкознания в той или иной форме всегда отмеча­лась эта двойственностьонтологии языка и мышления, которая в зависимости от представляемогонаправления интерпретирова­лась по-разному (ср. логический и психологическийаспекты в таких называемых «менталистских» теориях языка, виртуальную иактуальную сторону знака в разных вариантах у Э. Гуссерля, Ш. Балли и др.,парадигматический и синтагматический аспек­ты языкового знака и, наконец,различные теории языка и речи).

Следуетподчеркнуть, что при всех попытках разграничения разных форм существованияязыка, его двухаспектность всегда была камнем преткновения в исследованииприроды языка и мыш­ления, а также причиной односторонних концепций иразличного рода крайних точек зрения на их взаимодействие. С. Л. Рубинштейн такхарактеризует эти трудности: «Трудность решения вопроса о соотношении мышленияи языка, мышления и речи свя­зана в значительной мере с тем, что при постановкеее в одних случаях имеется в виду мышление как процесс, как деятельность, вдругих — мысль как продукт этой деятельности; в одних слу­чаях имеется в видуязык, в других — речь. Соотношение языка и речи берется то в функциональном, тов генетическом плане, причем в первом случае имеются в виду способы функциони­рованияуже сформировавшегося мышления и роль, которую при этом играет язык и речь, вовтором случае вопрос заключается в том, являются ли язык и речь необходимымиусловиями воз­никновения мышления в ходе исторического развития мышления учеловечества или в ходе индивидуального развития у ребенка. Понятно, что если принимаетсяво внимание главным образом од­на из сторон проблемы, а решение относится затемко всей пробле­ме в целом без дифференциации различных ее аспектов, то решениеуже в силу этого оказывается неоднозначным» [71, 102—103].<375>

АСПЕКТЫ ИЗУЧЕНИЯ ПРОБЛЕМЫ

Соответственнообщей специфике языка и мышления связь между ними может рассматриваться вразличных аспектах. Мож­но стремиться выяснить взаимодействие языка и мышленияв сис­теме уже сложившегося языка, в которой закреплены результатыпознавательной деятельности человека в виде неких стабильных компонентов,системы языковых значений. Назовем условно та­кой подход гносеологическим.Можно ставить задачу выявления закономерностей взаимодействия языка и мышленияв процессе речевой деятельности индивидов, уже владеющих данным языком. Этопсихологический подход.

Этим двумаспектам, общим для которых является то, что они исходят из ситуации ужесложившихся языков, как неких стати­ческих объектов, можно противопоставитьрассмотрение взаимо­связи языка и мышления в процессе их становления. Основнымздесь является аспект филогенеза.

Совершенноособым аспектом представляется изучение взаимо­связи языка и мышления впроцессе их развития у ребенка. Ведь в этом случае речь идет об усвоении ужесуществующей стати­ческой системы языка и мышления через рече-мыслительную дея­тельностьпри помощи взрослых, уже владеющих данными систе­мами, и путем подражания.

И наконец,особые закономерности взаимосвязи языка и мыш­ления существуют, по-видимому,при изучении второго (иностран­ного) языка. Они связаны с перекодированиеммыслительной схе­мы, усвоенной вместе с родным языком. В этом и заключаетсясложность проблемы билингвизма (и даже полилингвизма).

Очевидно,что намеченные аспекты не могут быть представлены в чистом виде, ибо все формысвязи языка и мышления тесно переплетаются. Психологический аспект не можетцеликом исклю­чить гносеологический, поскольку в речевой деятельности реали­зуетсясистема языка: из первоначального мыслительного про­дукта, закрепленного всистеме языковых значений, продуциру­ются все новые рече-мыслительные продуктыиндивидуального мышления [45]. С другой стороны, гносеологический аспект неможет совсем изолироваться от психологического, поскольку упо­требление«данностей» языка всегда в какой-то мере воздействует на них, модифицируя их.

Далее,статический подход связан с генетическим, поскольку система языковых значенийпостоянно развивается и пополняется. Поэтому закономерности генетической связиязыка и мышления могут быть вскрыты в становлении новых языковых явлений, но­выхпонятий. Особую ценность для всех аспектов имеет изучение развития речи имышления у ребенка, поскольку онтогенез в ка­кой-то мере повторяет наиболееобщие закономерности филогенеза. Аспект усвоения второго языка может также нарядусо специфи<376>ческими явлениями билингвизма, выявить более общие законо­мерности,например, закономерности, связанные с семантически­ми различиями между языками.

И все жевычленение рассмотренных аспектов проблемы, хотя бы относительное исхематичное, в противовес суммарно-неопреде­ленному обсуждению ее,представляется совершенно необходимым, как необходим расчлененный подход клюбому объекту при его аналитическом рассмотрении. Осознание возможностиразличных подходов способствует преодолению категорически альтернатив­нойпостановки вопроса о том, что должна изучить лингвисти­ка и в каком смыслеследует исследовать связь языка и мышле­ния.4

Особо важнымнам представляется разграничение гносеологи­ческого и психологическогоаспектов. Изучая взаимосвязь язы­ка и мышления с разных сторон, эти аспекты,очевидно, должны различаться и исходным материалом и методами выявления иско­мойсвязи. При психологическом подходе исходным является са­ма рече-мыслительнаядеятельность, которая может быть не толь­ко наблюдаема в ее естественныхпроявлениях, но и искусственно воспроизводима, что делает возможным инеобходимым широкое использование эксперимента. О плодотворности экспериментасвидетельствуют успехи, достигнутые в изучении психики, в частности, мышления иего взаимодействия с языком (работы Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева, Н. А.Бернштейна и др.).

Гносеологическийже аспект должен ограничиваться глав­ным образом методом логического анализа5.При этом исходным материалом должны по необходимости служить языковые образо­вания,в которых зафиксированы наиболее общие результаты мыш­ления в виде значений.Самый же механизм взаимодействия в про­цессе первичного фиксирования в языкеотражательного содержа<377>ния (возникновение языковых моделей)наблюдению не доступен и может быть реконструирован только мысленно. Именно поэтомуздесь открывается широкое поле для различных вариантов интер­претации этогопроцесса, философских обобщений и домыслов, которые не могут быть провереныникакими строгими мето­дами.

Конечно, ипри психологическом подходе исходным являются речевые формы, из которых толькои может быть выведено мысли­тельное содержание и установлена особенность егосвязи с речью. (Язык и в этом случае остается непосредственной действитель­ностьюмысли). Однако в этом плане все шире открываются новые возможности изучениямыслительного процесса с помощью ис­пользования физиологических икибернетических методов иссле­дования функций мозга, позволяющих — пусть покаеще и очень несовершенно — выявлять не только собственно мыслитель­ныемеханизмы чувственного познания (например, механизмы восприятия; см. работы А.Н. Леонтьева), но и изучать некоторые высшие формы мышления болеенепосредственно, а не только че­рез его проявление в формах речевойдеятельности. Важность этих перспектив трудно переоценить, если принять вовнимание, что существующие взгляды на отношение языка и мышления основы­ваются,главным образом, на представлениях о мышлении, выве­денных из языка.

Можнопредположить, что именно эта односторонность инфор­мации о мышлении взначительной степени является причиной тен­денций к отождествлению мышления иязыка, механистического понимания связи межу ними и навязывания мышлению законо­мерностейязыка.

Но покавозможности более непосредственного изучения мыш­ления очень ограничены даже впсихологическом плане. В гносе­ологическом же плане языковые образованияостаются почти единственным источником для заключений о мышлении. «Если бынаука имела в своем распоряжении какую-нибудь другую сис­тему знаков, кромеязыка, стремящуюся обнаружить мысль, быть может, мы могли бы мечтать о достиженииположительных ре­зультатов в анализе психологической природы коммуникации; нотакой системы нет, так как язык жестов, употребляемый глу­хонемыми, так же какязык жестов некоторых первобытных по культуре племен, находится в сильнейшейзависимости от язы­ка слов, является или прямо от него производным или всильной степени от него зависимым. Кроме того, всякая выработанная сис­темаотразила бы на себе этапы исторического развития, а они отдалили бы ее от ееоснования — человеческой психики. В виду этого нам приходится ограничиватьсяанализом явлений самого языка и уже по ним делать те или иные заключения онекоторых психологических основаниях этих явлений» [91, 28—29].<378>

МНОГОКОМПОНЕНТНОСТЬ МЫШЛЕНИЯ И
МНОГОФУНКЦИОНАЛЬНОСТЬ ЯЗЫКА

Приобсуждении вопроса связи языка и мышления необхо­димо учитывать сложность,многосторонность обоих явлений. Это особенно важно в отношении мышления,которое включает в себя разные стороны и компоненты и требует расчлененногоизучения средствами и методами разных наук. Мышление как функция, особый виддеятельности мозга исследуется в физио­логии высшей нервной деятельности, познавательныйаспект мышления как отражения внешнего мира в плане адекватности отражаемого иотражения, истинности и ложности является объектом изучения в теории познания илогике.

В психологиипроисходит поиск своего специфического под­хода к изучению мышления. Он заключаетсяв том, чтобы, не игнорируя физиологической и гносеологической сторон мышле­ния,осваивать их в особом аспекте изучения его «как процесса взаимодействияпознающего субъекта с познаваемым объектом, как ведущую форму ориентированиясубъекта в действительно­сти»6. Именно так формулируется психологическоеопределение мышления в «Философском словаре» (1968 г.) наряду с обще­философскимопределением мышления как высшего продукта особым образом организованнойматерии — мозга, активного процесса отражения объективного мира в понятиях,суждениях, теориях и т. д.

В последнеевремя интенсивно разрабатывается кибернетиче­ский аспект в изучении сознания имышления. Соответственно этому предлагается также особое определение мышления,как процесса прогнозирования и перестройки структуры сознания с изменениемдинамической структуры внешнего мира [53, 235].

Взависимости от подхода к изучению содержание и объем понятия «мышление»интерпретируются различно. Иногда мышле­ние понимают широко, включая в этопонятие обе его формы: чув­ственное познание и рациональное, логическоемышление, другие ограничивают это понятие дискурсивным (логически расчле­ненным)мышлением. При этом проявляется тенденция разграни­чивать чувственное илогическое на основании предполагаемого участия или неучастия языка впознавательном процессе. Такой взгляд часто основывается на прямолинейномпротиво<379>поставлении первой и второй сигнальных систем отражения дей­ствительности.Общепризнано, что обе системы тесно взаимосвя­заны, что основные законы, установленныев работе первой сиг­нальной системы, управляют также и второй. «Высшая формамышления неразрывно связана с элементарной: она возникает на ее основе,функционирует в неразрывной связи с ней и реали­зуется в конечном счете черезнее» [67, 113]. Однако иногда игно­рируется другая сторона вопроса, а именно,что наличие второй сигнальной системы и общественная практика существенно моди­фицируюти чувственную форму познания у человека. «Главное состоит в том, что спереходом к человеку мозг начинает работать иначе, чем на предшествующих этапахбиологической эволюции. У человека возникает новый тип поведения исоответственно фор­мируются новые уровни организации физиологической деятель­ностимозга» [46, 50]. Одной из важнейших проблем и является выяснение механизмавзаимодействия чувственной и логической форм познания и роли языка в них.

В настоящеевремя как будто можно считать доказанным, что «ощущение и восприятие как чувственныеформы познания на уровне человека представляют собой копии действительности,выраженные в знаковых моделях, вербализованные, оречевленные формы отражения,познания, поскольку уже они имеют по­нятийную форму различной степениобобщенности» [67, 113—114]. (Наряду с этим существуют и такие элементарныеощущения и вос­приятия, которые остаются неосознанными, следовательно, не вы­раженнымив знаковых моделях.)

Вопрос отом, всегда ли вербализуются ощущения, восприя­тия, представления (иначеговоря, образуются ли они при помощи языка) и как это происходит, изучается впсихологии и физиоло­гии мышления, поскольку все эти формы познания — наиболеене­посредственные проявления психической деятельности человека.

Этот вопроссвязан также с изучением таких умственных ме­ханизмов, как отвлечение,абстракция, обобщение, что подтвер­ждается данными экспериментальныхисследований механизмов восприятия и представления, проведенных какотечественными, так и зарубежными учеными (работы С. Л. Рубинштейна, А. Н.Леонтьева, А. Р. Лурия, Э. А. Асратяна и др.). Сошлемся также на статью М. М.Кольцовой [35], в которой подводятся итоги изуче­ния явлений обобщения иабстракции в физиологическом аспекте и устанавливаются механизмы постепенногоразвития обобщения у ребенка от его низших элементарных форм до образования по­нятий,причем прослеживается изменение функции речевых ха­рактеристик.

Экспериментальноустановлено, что определенные формы обобщения имеются уже на уровне первойсигнальной системы и что основой его является тот же механизм, который действуети на высшем функциональном уровне, а именно — сведение комп<380>лексараздражителей в один, т. е. процесс сокращения сигнала. «Сначала формируютсясложные комплексы раздражений, каждый элемент которых несет определеннуюсигнальную функцию. За­тем постепенно эта функция переносится на слово, таким образомобобщение представляет собой постепенный процесс, происходя­щий на всех уровняхдеятельности больших полушарий» [35, 310]. Интересны в этом смысле такжерезультаты исследования воспри­ятий пространства и времени и их названий вразличных языках, которые дают основание сделать вывод, «что в языке они упоря­дочиваютсяне по образцу логической системы понятий, а примени­тельно к внутреннимзакономерностям чувственного познания человека, который находится не всозерцательном, но в активном отношении к миру» [93, 55].

Влогико-гносеологическом аспекте вопрос об обобщении тес­но связан с процессомобразования понятий. Проблема понятия вряд ли может считаться окончательноразработанной и, может быть, наиболее слабой ее стороной все еще остаетсявопрос о связи понятия со словом. Собственно говоря, самое разграничениечувственной и логической форм мышления на основе участия язы­ка упирается ввопрос о соотношении слова и понятия. Если счи­тать, как это принято в традиционнойформальной логике, что слово обязательно выражает понятие и только понятие, а вкаче­стве понятия рассматривать всякое обобщенное отражение дей­ствительности,то нужно или отрицать наличие обобщения в чув­ственных формах, или признать,что не каждое обобщение есть уже отработанное понятие (подробно см. в гл.«Знаковая природа языка», раздел «Понятие языкового знака»).

Оченьинтересны в этом плане соображения И. М. Сеченова, который определялпредставление как элементарное, научно не­отработанное понятие, как «умственнуюформу», являющуюся ре­зультатом и умственного и физического анализа предметов иих отношений друг к другу и к человеку [74].

Все этипроблемы возникают прежде всего в связи со специ­фикой чувственного илогического мышления в генетическом ас­пекте, когда обсуждается процессразвития обобщения и участие в нем слова в плане филогенеза (становленияслов-понятий в язы­ке) или онтогенеза.

Но этотвопрос является достаточно сложным и в психологи­ческом аспекте. Действительно,какую роль играет язык в сов­местном функционировании чувственного ирационального компо­нентов мышления? Можно ли представить себе такое положение,что только отработанные понятия находят в этом случае выраже­ние в слове, а,скажем, восприятие цвета, звука, тех или других признаков некоего предмета, которыйнужно узнать (опознать, идентифицировать) происходят без участия языка? Вряд ливоз­можно допустить такое дифференцированное использование язы­ка в мышлениисовременного человека, уже владеющего языком.<381> Речь может идти,по-видимому, о разной степени и форме словес­ного оформления отдельныхкомпонентов мысли, а не о полном исключении роли языка в чувственныхвосприятиях. С. Л. Рубинштейн пишет по этому поводу: «Наглядные элементывключают­ся в мыслительный процесс в виде более или менее генерализованногосодержания восприятия, в виде обобщенных образных пред­ставлений и в виде схем,которые как бы антиципируют и предвосхищают словесно еще не развернутую системумыслей. Чув­ственное содержание включается в мыслительный процесс и какобусловливающее его ход и как обусловленное им». «Образы, ко­торыми оперируетчеловек, это «означенные», как бы речевые об­разы. Поэтому образы могутфункционировать в мышлении наря­ду с речью, со словом и выполнять в нем функцию,аналогичную той, которую выполняют эти последние» [71, 61, 113].

Дляисследования процесса мышления с точки зрения взаимо­действия в немчувственного и логического компонентов и ме­ханизмов вербализации особыйинтерес представляют работы Н. И. Жинкина, в которых ставится задачаисследования стыка между языком и речью, выяснения, в какой форме зарождается учеловека мысль и как она реализуется в речи [23; 24]. Н. И. Жинкинэкспериментально доказывает сложность, двухзвенность ме­ханизмов человеческогомышления, наличие кодовых переходов во внутренней речи(предметно-изобразительный и речедвигательный код), наглядно показывает, чтомысль может связываться непосредственно с образом предмета, а не с звуковымобразом и только в экспрессивной речи переводится с языка изображений на языкзвуков.

В этой связиотметим еще один момент. В последнее время боль­шое внимание уделяется особойформе научного мышления (поз­нания), в которой своеобразно сочетаются ивзаимодействуют чув­ственные (наглядные) и абстрактные компоненты. Речь идет отак называемых образных (идеальных, «иконических») моделях. Под образноймоделью понимают «специфическую форму мышления, синтезирующую в единую системучувственный образ, созданный с заранее определенной исследовательской целью, инаучную аб­стракцию». В этом синтезе чувственное выступает в своей, так ска­зать,высшей форме, ибо такие модели являются «способом нагляд­ного отображенияобъектов, недоступных чувственному восприя­тию» [75, 53].

Можнопредположить, что участие языковых средств в таких моделях имеет своиспецифические закономерности, как и в эв­ристическом мышлении в целом.

Итак,мышление не может рассматриваться как нечто одно­родное, одноплановое. Оновключает различные компоненты, ко­торые в разной степени и форме связаны сязыком. Многокомпонентность мышления предполагает таким образом и расчлененныйподход к проблеме его взаимосвязи с языком.<382>

Сложностьвзаимосвязи мышления и языка обусловлена также сложностью я спецификой самогоязыка. Одним из решающих мо­ментов представляется многофункциональность языка.Для рас­сматриваемой проблемы особенно важно разграничивать две его главнейшиефункции: познавательную, как орудия, инструмента мышления, и коммуникативную,как средства общения.

Необходимостьвыделения функций языка, как будто, призна­ется большинством лингвистов7.Помимо познавательной и комму­никативной некоторые исследователи считаютнеобходимым выделять также другие функции, в частности, экспрессивную (вы­ражениеличного субъективного отношения, чувств и эмоций), функ­цию убеждения. Впоследнее время эти две функции часто объеди­няют под названием «прагматическойфункции»8. Что же касается выделяемой некоторымиавторами номинативной (или сигни­фикативной) функции, то она с полным правомможет быть отне­сена к познавательной функции языка как один из ее частных слу­чаев.

Разграниченияпознавательной и коммуникативной функций языка особенно важно при обсуждениивопроса о связи языка и мышления в различных аспектах, так какнедифференцирован­ный подход часто приводит к неправильной интерпретации этойсвязи.

Отметимтакже, что нередко наблюдается тенденция к пере­оценке одной функции за счетдругой. Наиболее ярким примером может служить «новое учение о языке», в которомявно проявля­лась переоценка познавательной функции языка и пренебрежение егокоммуникативной функцией.

Но есть ещеодна сторона.вопроса о функциях языка. Иногда в той или иной степенипроявляется тенденция разграничивать познавательную и коммуникативную функциипо линии язык — речь: язык связывают с мышлением, сводя таким образом позна­вательнуюфункцию к системе закрепленных в языке знаний, речь связывают с коммуникацией,усматривая по сути только в речи проявление функции общения9.<383>

Нампредставляется, что между функциями языка и различе­нием языка и речисуществует более сложное соотношение. Можно признать, что основной функцией речи является коммуни­кативная,а основной функцией языкапознавательная, если считать основным то, что выступает на передний план инаиболее часто служит ведущим моментом. Однако из этого не следует, что в речине реализуется познавательная функция, а в языке — коммуникативная, еслирассматривать язык как систему неких стабильных элементов, в которых закреплено(зафиксировано) некое познавательное содержание, а речь как использование этихэлементов индивидом в речемыслительном процессе сообразно с задачами, которыеперед ним стоят, и условиями, в которых эти задачи возникают10.

Другимисловами, в речи на первый план выступает в большин­стве случаев коммуникативнаяфункция языка, обусловленная коммуникативным намерением говорящего.Познавательная функ­ция может служить при этом фоном (субстратом), еслисообщаются некие «готовые» знания, или выступать в качестве равноправной, дажеведущей, например, в ситуации, когда познавательный и коммуникативный акты сливаютсяво времени. Это можно показать  на самом простом примере: Вы несете что-либо вруке, уже зная, что это. На вопрос собеседника: Что это? вы отвечаете,скажем:  Это жук. Если же, идя по дорожке сада, вы видите нечто ползущееи в результате опознания признаков этого «нечто» идентифицируете его Этожук, то, очевидно, на первый план здесь выступает познавательная функцияязыка, которая может сопро­вождаться определенным коммуникативным намерениемпри на­личии собеседника, или же проявляться в виде внутренней речи (в томчисле в свойственной ей чисто предикативной форме Жук!).<384>

В системеэлементов, составляющих язык, закреплены (зафик­сированы) как значения,связанные с отражением объективной дей­ствительности, так и значения,непосредственно связанные с пот­ребностями коммуникации. При этом важноподчеркнуть, что со­ответствующие языковые образования существуют в языке в ка­чествеполноправных структурных элементов и характеризуются всеми теми видами связей(отношений), которые характерны вообще для языковой (парадигматической)системы. Ограничимся здесь одним примером (подробное рассмотрение языковыхзначений в этом плане и основные примеры даются ниже).

В каждомязыке существуют три вида предложений по цели высказывания (или «по коммуникативнойустановке»): сообщение (повествование), вопрос и побуждение. Впарадигматическом пла­не между ними существует связь оппозиции: Петр сейчасдома противоположно Петр сейчас дома? и Пусть Петр будет дома. Основаниеэтой оппозиции имеет коммуникативный характер, оно обусловлено намерениемговорящего: в первом случае сообщить нечто, во втором — желанием получить некуюинформацию для подтверждения своего предположения или уточнения неполногознания; в третьем — желанием побудить к действию. Далее, по­мимо отношенияоппозиции, которое, по-видимому, нужно приз­нать основным отношением междуязыковыми единицами, между этими структурными единицами существуют также отношенияомо­нимии и синонимии: форма вопроса может быть употреблена в зна­чениисообщения (риторический вопрос), т. е. возможна нейтрали­зация, приводящая темсамым к возникновению синонимии выра­жения сообщения (ср. Возможно ли это?в значении 'Это не­возможно').

Рассмотреввопрос о многокомпонентности мышления и много­функциональности языка, можноприйти к следующему выводу. В плане взаимосвязи языка и мышления — а можетбыть, и не толь­ко в этом плане — необходимо разграничивать два вида мышления:1) познавательное мышление, т. е. отражение, осознание, осмыс­ление вещей иявлений; 2) коммуникативное мышление, которое можно рассматривать какпереработку уже познанного, извест­ного для себя в информацию для других, иначеговоря как комму­никативное преобразование определенных знаний. В обоих этихвидах мышления язык участвует в известной степени различным способом и разнымисвоими сторонами. В познавательном мышле­нии система уже сложившегося языка,которым владеет субъект, выступает в первую очередь как базис и как орудие, припомощи которого и на основе использования средств которого происходит осознаниеобъекта познания путем анализа, абстрагирования, обоб­щения. Это формирование —осуществление мысли в слове. Здесь в психологическом аспекте основным процессомявляется, по-ви­димому, переход от чувственных элементов познания кпонятию.<385>

Вкоммуникативном мышлении проявляется другая сторона языка и используются другиеего средства — средства упорядо­чения, выражения и передачи мысли. Основнымпроцессом в пси­хологическом плане здесь является переход от знания для себя коформлению его в качестве сообщения для других. Существен­нейшим моментом вэтом процессе является необходимость выбора определенного варианта из многихсуществующих в языковой си­стеме, в зависимости от цели сообщения, отношенияговорящего к высказываемому и собеседнику и функционального стиля. При этом неимеет принципиального значения, происходит ли выбор варианта импульсивно поднепосредственным влиянием эмоций или вопроса собеседника или же соответствующаяформа выби­рается, так сказать, сознательно, путем определенного обдумы­вания11. Естественно, что чем сложнее содержание,подлежащее сообщению, тем богаче набор вариантов и труднее выбор.

Но вариантывозможны даже в самых простых случаях. Продолжим пример с жуком, приведенныйвыше. В качестве сообщения о познанном факте, знании, что данный предмет —'жук', воз­можны следующие варианты: Это же жук; Смотри, какой жук!; Небойся, это жук (скажем, при обращении к ребенку, который не знает, что этожук).

Такимобразом, нужно признать, что мысль и совершается и выражается в слове.Альтернативное утверждение Л. С. Выгот­ского, что мысль не выражается в слове,а совершается в нем, бы­ло, по-видимому, реакцией на особенно распространеннуюв его время формулировку, что мысль выражается в слове (мышление выражается вязыке), и общей направленностью его исследований на изучение внутренней речи вонтогенетическом плане, в которой, как это доказано самим Выготским и всей егошколой, действитель­но мысль прежде всего совершается в слове12.

Итак, состороны мышления целесообразно различать позна­вательное и коммуникативное мышление,а со стороны языка — познавательную и коммуникативную функцию. Естественно, чтоэто разграничение в известной степени условно. Естественно так­же, что несуществует каких-то точных границ, глухой стены ни между видами мышления, нимежду функциями языка. Они тесно переплетаются и взаимодействуют в единой общейкартине функцио­нирования языка и мышления. В единстве познавательного иком<386>муникативного проявляется единство биологического и социаль­ногокомпонентов и языка и мышления. Однако в речемыслительном процессе можноустановить проявления специфически позна­вательной и специфическикоммуникативной сторон, а в языковой системе, при рассмотрении ее с содержательнойстороны, можно установить наличие разных элементов, связанных преимуществен­нолибо с познавательной, либо с коммуникативной функцией языка.

И в процессеречи, и в системе языка эти функции языка пере­плетаются с экспрессивнойфункцией: на познавательно-коммуни­кативное содержание накладываются различныеотношения субъ­екта, его эмоции, чувства, мотивы, что еще больше усложняетобщую картину связи языка и мышления.

НЕКОТОРЫЕ ОСОБЫЕ ВОПРОСЫ СВЯЗИ ЯЗЫКА ИМЫШЛЕНИЯ

Дифференцированныйподход (разграничение познавательного и коммуникативного) представляетсясовершенно необходимым при рассмотрении некоторых вопросов, наиболее частоподвер­гающихся обсуждению в связи с проблемой взаимосвязи языка и мышления. Вразных формулировках эти вопросы концентри­руются вокруг главного: существуетли полный параллелизм меж­ду языком и мышлением? возможно ли мышление безязыка? все ли в языке связано с мышлением?

На вопрос,возможно ли мышление без языка, обычно отвечают отрицательно, утверждая, чтодля мышления обязательно участие языка. Но при этом нередко смешиваются двамомента: 1) роль языка как основы, на которой осуществляется мышление, и 2) не­посредственноевербальное (словесное) выражение всех компо­нентов мысли в акте общения.Совершенно неправомерно из обя­зательности первого выводится необходимостьэксплицитного сло­весного выражения всех компонентов мысли в каждом предложе­нии13.

Такой подходобнаруживается, например, в воззрениях на од­носоставные предложения, вчастности в спорах по поводу того, выражается ли в односоставных предложенияхсуждение, которое по природе своей двусоставно, и правомерно ли усматривать на­личиесубъекта в таких предложениях, как: Пожар! или Замеча­тельный вид!и т. п., поскольку он не выражен словесно, не зна<387>чит ли этодопускать возможность выражения мысли вне языка, без языковой формы. Иногдадаже утверждают, что такие пред­ложения не выражают суждения, так какневозможно сочетание в одном суждении представления (чувственного восприятия) ипо­нятия — слова (единицы абстрактного мышления).

Разграничениевидов мышления и функций языка позволяет уточнить вопрос об обязательностивербализации мыслительных образований. Познавательное мышление осуществляетсяна базе языковой системы через языковые (вербализованные) модели, в ко­торыхзафиксированы в виде языковых значений обобщенные ре­зультаты познавательнойдеятельности носителей данного языка. Участие языка здесь обязательно. Однакомысль, возникшая как акт познания, отражающая некоторый факт, связи междупредме­тами, может остаться и невыраженной непосредственно в речевой — звуковойили графической — форме.

Это отнюдьне значит, что такая мысль совершается вне языка, не через слова-понятия исуждения-предложения. Это — мысль на уровне внутренней речи, не преобразованнаякоммуникативно.

Длякоммуникативного мышления необходимо непосредствен­ное звуковое или графическоевыражение, ибо только через эти формы определенное содержание может статьдостоянием слу­шающего. Однако и при непосредственном общении далеко не обя­зательноэксплицитное выражение абсолютно всех компонентов содержания высказывания.Часто не выражается, например, эк­сплицитно то, что предполагается известнымслушающему или общеизвестным (ср. «фоновое» знание у Бар-Хиллела). Этообоюдно-известное из опыта и есть то, что, как говорят, становится яс­ным изконтекста или из ситуации.

Итак,целесообразно различать познавательную и коммуника­тивную вербализацию. Такойподход снимает сомнения и в отно­шении односоставных предложений. Онииспользуются для выра­жения мысли, отражающей определенный фактдействительности. Эти мысли формируются на базе языка, в чем и проявляется егопознавательная функция. Говорящий прибегает к односоставным предложениям длявыражения мысли-суждения в том случае, если ситуация общения достаточнооднозначна, т. е. для слушающего очевидно, к чему относится предикат (пожар,замечательный вид и т. д.). Односоставные конструкции существуют в системеязыка и реализуются в речи при определенных условиях общения. В самом фактеналичия односоставных предложений проявляется коммуникативная функция языка, ав значительной степени и эк­спрессивная (односоставные предложения используютсяособен­но часто в эмоциональной речи).

Здесь мысталкиваемся еще с одним сложным (в теоретическом плане, ибо в практическом онпредставляется всем говорящим чем-то само собой разумеющимся) и давно известнымвопросом лингви­стики — проблемой имплицитного (сокращенного,редуцирован<388>ного) выражения мысля в языке, с которой непосредственносвязан вопрос о роли ситуации и контекста в речевой деятельности.

Сутьпроблемы четко и просто сформулирована еще Н. Г. Чер­нышевским: «Дело в том, чтомысль не вполне выражается сло­вом — надобно подразумевать то, что недосказывается. Иначе люди научались бы из книг, а не из жизни и опыта» [88,695]. С другой стороны, можно представить себе, насколько громоздким было бысамое простое общение, если бы все элементы мысли выражались эксплицитно; всложных случаях это вообще было бы невозможно.

Мы не можемздесь останавливаться на проблеме имплицитного выражения подробно. Укажемтолько, что, по-видимому, следует различать широкое понимание имплицитности (каконо представ­лено, например, у Ш. Балли) — его можно было бы назвать пси­хологическим,—и более узкое — языковое. Различие заключает­ся в том, с чйм сравниватьимплицитное выражение, что полагать в качестве его исходного эксплицитноговарианта.

Ш. Баллисчитает высказывание имплицитным не по сравнению с полным выражением, присущимязыковой норме, а по сравнению с психическим процессом образования мысли,суждения, которое он также понимает широко. Сам Балли подчеркивает, что соб­ственноэкспрессивные высказывания типа Я полагаю, что под­судимый невиновен вязыке далеко не самые распространенные (по сути они, как правило, искусственныс точки зрения обычного об­щения). Наиболее употребительными являются различныеим­плицитные формы высказывания (подсудимый виновен), в которых большоезначение имеют неартикулируемые знаки — музыкаль­ные (интонация, паузы,ударение и т. д.) и ситуативные, т. е. «не только элементы, воспринимаемыечувствами в процессе речи, но и все известные собеседникам обстоятельства,которые могут послужить мотивом для их разговора» [6, 43—59]. Заметим, что Ш.Балли обсуждает явление имплицитности главным образом в связи с модальностьювысказывания.

Нампредставляется, что с лингвистической точки зрения це­лесообразно считатьимплицитными такие выражения, которые противостоят «полным» выражениям в планеязыковой нормы (по-видимому, сюда нужно включить и частотность как один из еекри­териев), образуя с ним синонимические ряды. Такие имплицит­ные выражениямогут быть в различной степени узуальными, по­скольку возможность «неназывания»отдельных компонентов мыс­ли или даже целой мысли заложена в самой системеязыка в виде особых форм и конструкций, которые служат именно для импли­цитноговыражения тех или иных элементов мысли-сообщения в оп­ределенныхкоммуникативных ситуациях. Сюда относятся различ­ные виды эллипсов —традиционных и продуктивных, в том числе и весьма разнообразные типыодносоставных предложений.

Совершенноособым средством имплицитности, притом одним из самых универсальных, являютсяместоименные слова, которые<389> только «замещают» уже упомянутыепредметы или даже целые факты в условиях однозначного контекста, а не называютих как полнозначные имена.

Такимобразом, в языке во многих случаях существуют два (или больше) ряда вариантовдля выражения одного и того же содержа­ния: развернутые и эллиптические формы.Вслед за Р. Якобсоном, их можно было бы считать двумя взаимозаменимымисубкодами одного и того же кода (Р. Якобсон высказывает эту мысль в связи собсуждением соотношения более архаичных, развернутых форм и современных, болееэллиптических [102, 102]). Этот вид вариант­ности (синонимии) существует нарядус ее другими видами в язы­ковой системе и актуализируется в речевойдеятельности в зависи­мости от речевых стилей. Широкое использованиеимплицитные выражения находят в художественной литературе как особый сти­листическийприем (недосказанность как вовлечение читателя в установление связей).

Приобсуждении вопроса о том, все ли в языке связано с мыш­лением, все ли егоэлементы выражают мыслительное содержание, намечаются две точки зрения.Согласно первой, мыслительное со­держание выражается только в лексическихединицах языка, поскольку только они выражают понятия; грамматические же эле­ментырассматриваются как формально-структурные (строевые), выполняющиесинтаксическую функцию связывания слов в вы­сказывании14.

Второйподход в противоположность первому исходит из поло­жительного ответа на данныйвопрос. Считается, что каждый эле­мент языка выражает некое особое мыслительноесодержание.

Эта точказрения лежит в основе концепций, согласно которым любые различия между языкамирассматриваются как проявле­ние особенностей мышления носителей этих языков, аиз отсут­ствия в том или ином конкретном языке специальных средств длявыражения того или иного содержания заключается, что данный компонентдействительности (данное понятие) вообще не отражает­ся в мышлении данногонарода.

Так,например, А. Мартине, констатируя наличие различий между языками в планепервого членения языка, которое заклю­чается в том, что «любой результатобщественного опыта, сообще­ние о котором представляется желательным, любаянеобходимость, о которой хотят поставить в известность других, расчленяется напоследовательные единицы, каждая из которых обладает звуко­вой формой изначением», подчеркивает, что фактически каждому языку соответствует свояособая организация данных опыта15.<390>

Ш. Баллисчитает, что «общие характерные черты языка дол­жны придавать выражению мыслиопределенный аспект, опреде­ленным образом его ориентировать» [6, 376].

Сравниваяфранцузский и немецкий языки, Ш. Балли выводит их общие характеристики из отдельных,главным образом, фор­мально-структурных явлений. Так, например, на основе такихособенностей, как ограниченность безличных предложений во французском языке иобилие их в немецком, более глагольный характер немецкого инфинитива и наличиеразных вспомогатель­ных глаголов в пассиве (в немецком werden 'становиться',во французском кtre 'быть' и т. п.), Балли делает вывод о принци­пиальномразличии между этими языками: французский язык — «статичен», немецкий —«динамичен», или «феноменистичен». В этом проявляются, по Балли, различныетенденции мышления: «Феноменистическая тенденция мыслит положение как результатдвижения, состояние как результат действия, в то время как статическоенаправление рассматривает движение как предвари­тельное положение и угадываетсостояние через посредство вызы­вающего его действия» [6, 383]. Таким образом,из отдельных черт сравниваемых языков выводятся такие их признаки, как «ясностьи абстрактность» французского и «точность и конкретность» не­мецкого. Балли такинтерпретирует эти свойства: «Поль Клодель говорил, что француз находитудовольствие в очевидности; но очевидность — это озарение, которое освещаетпредметы, не про­никая внутрь их. Ясная мысль может не быть верной: она дажепочти никогда не бывает абсолютно верной… В отличие от яс­ности точность —это стремление вникать в глубь вещей, прони­кать в них и там укрепляться, хотяи с риском заблудиться. Разве не верно, что именно такое впечатление производитна нас даже при поверхностном взгляде немецкий язык?» [6, 392].

Наиболеепоследовательно тенденция интерпретировать все особенности каждого конкретногоязыка как особенности мышле­ния его носителей представлена, как известно, вконцепции Л. Вейсгербера и в теории лингвистической относительностиСепира-Уорфа (эти теории подвергаются критическому анализу во многих работах,см., например, [9; 18; 28; 59]).

Теорииполного параллелизма языка и мышления (назовем их так для краткости) в сущностиможно рассматривать как об­ратную сторону абсолютизации роли языка в познании,нерас­члененного понимания взаимосвязи языка и мышления, о кото­рых речь шла.выше. Обе тенденции — и отождествление обяза­тельности языка в формированиимысли с обязательностью сло­весного выражения и стремление выводить изособенностей языко­вого строя особую систему мышления народа — имеют в своейоснове понимание связи языка и мышления как формы и содержа­ния, котороенеизбежно приводит к их отождествлению, к постулированию их полногопараллелизма.<391>

Однакоочевидным фактом остается то, что конкретные языки различаются не только сформально-структурной стороны, но и с семантической. Попытки найти объяснениеэтого факта, устано­вить, чем детерминированы различия между языками, вызываютвопросы, которые не обходит, пожалуй, ни одна концепция языка и мышления. Какобъяснить, почему объективная картина мира запечатлена в языках неодинаковымобразом, в то время как соз­нание, мышление имеет общечеловеческий характер,одинако­вые общие закономерности у всех народов? Обусловлены ли различия в«языковой картине мира» особенностями мышления народа или же они сводятся кформально-структурной специфике языка? И что вообще следует понимать подразличной языковой картиной мира?

При решенииэтих вопросов прежде всего не следует преуве­личивать степень различий в семантическихсистемах отдельных языков и переоценивать значимость этих различий какхарактери­стик строя мышления, недооценивая тем самым сходные инвари­антныечерты, которые по сути образуют основу всех языков. Ведь если бы в содержанииязыков, как и в плане выражения, не преобладали одинаковые общие признаки, еслибы каждый язык заключал в себе совершенно особую картину мира, то невозможнобыло бы говорить о языке вообще, сравнивать отдельные языки и изучать чужиеязыки.

Опреувеличении значимости языковых различий свидетель­ствует прежде всегоограниченность примеров, которыми опери­руют в рассматриваемых теориях. (Сюдаотносятся цвета спектра, явления типа нем. Hand — Arm,русск. рука, артикль, некоторые явления фразеологии и ряд особенностейграмматического строя.) При этом нужно принять во внимание, что многие авторыне раз­граничивают, например, в грамматике значимые явления, выра­жающиеопределенные грамматические значения и чисто формаль­ные явления, возникшие врезультате особых условий развития данного языка и утратившие значение, если дажетаковое имелось первоначально16.

Примеромможет служить объяснение такой особенности не­мецкого порядка слов как «рамка»(замыкание). Эту чисто струк­турную черту немецкого языка, обусловленнуюисторией его раз­вития и не связанную с синтаксическими категориями предложе­ния,Л. Вейсгербер рассматривает как проявление «особо синте­зирующего способамышления».

И. И.Мещанинов склонен усматривать в немецкой рамке вы­ражение особого восприятияотношения между объектом и преди<392>катом, как особо тесной связи междуними, по сравнению, напри­мер, с французским языком, где эта связь якобы невоспринимает­ся как в такой же степени тесная, поскольку в нем нет замыка­нияобъекта в рамке сказуемого [55].

На это можнобыло бы сделать возражение, что ведь и в не­мецком языке объект не всегдазамыкается в рамке сказуемого, во-первых, потому, что рамочная конструкциядалеко не всегда возможна (она ограничена случаями, когда в предложении имеет­сясложное сказуемое, сложное время или сложный глагол); во-вторых, потому, чтообъект при наличии рамки может не входить в нее, а занимать первое место, приэтом в рамку может включать­ся подлежащее17.

Может быть,самой главной причиной сомнительности выво­дов рассматриваемых концепций являетсяодносторонне статич­ный подход к фактам языка. Учитывается только системаязыка. Вне внимания остается то обстоятельство, что «относительность» системы,ее ограниченность или избыточность нейтрализуется при актуализации в речи засчет возможностей синтагматики, в том числе суперсегментных (просодических)средств18.

Приведенныекритические соображения отнюдь не означают, что различия между языками не следуетрассматривать как осо­бенности в «языковой картине мира», в «категоризациидействи­тельности» (по терминологии Л. В. Щербы, который придавал это­му фактубольшое значение, хотя, может быть, и преувеличивал<393> его). Мы хотимтолько подчеркнуть, что неправомерно делать из них непосредственные выводы в отношениимышления носителей того или иного языка, не установив при этом, в каком смыслепо­нимается мышление и, что особенно важно, в чем и по сравнению с чем можноусматривать его специфические черты исходя из строя отдельных языков.

Весьрассмотренный комплекс вопросов можно сформулиро­вать как проблему соотношенияобщих и особенных признаков в языке и в мышлении. В настоящее время возникланасущная потребность вычленения и осмысления общего в языках. Но об­щее вязыках, особенно в их семантической системе, не может быть исследовано безвыяснения общих закономерностей познания, мыслительной деятельности человека.Эти задачи относятся к проблеме лингвистических универсалий (инвариантов) [26;70; 76; 107; 110], возродившейся в настоящее время на новой, более широкойоснове, по сравнению с тем, как она ставилась в период первичного увлеченияобщей грамматикой. Эта новая основа — огромный фактический материал в областиязыков различных типов и прогресс в научной методологии, освоение новых мето­дов— позволяет надеяться, что исследования языковых универ­салий дадутположительные результаты в смысле более глубокого изучения и языка, и мышления,а тем самым выявления общих за­кономерностей их взаимосвязи.

Приобсуждении вопроса о различной категоризации действи­тельности в конкретныхязыках нужно, по-видимому, прежде все­го установить наиболее общие линии, покоторым отмечаются семантические различия в отражении мира. Эти различия — осо­бенноев языках — могут быть правильно осмысленны только на основе общих закономерностеймышления.

Согласномарксистско-ленинской гносеологии, мышление рас­сматривается не какзеркально-мертвое отражение объекта, не как фотография его. «Познание естьотражение человеком природы. Но это не простое, не непосредственное, не цельноеотражение, а процесс ряда абстракций, формирования, образования понятий,законов etc» [43, 156]. Сложность познания (мыслительной де­ятельности,отражения) заключается в том, что оно детермини­руется двоякими факторами:объективными, т. е. закономерно­стями, спецификой самого мира вещей, исубъективными, т. е. особенностями человеческой природы — биологическими и соци­альными.Человек познает мир вещей не созерцательно, не пассив­но, а активно воздействуяна него в процессе практики. Именно та­кое понимание сущности познания отличаетдиалектический ма­териализм от созерцательного материализма фейербаховского ти­па,как подчеркивает К. Маркс в «Тезисах о Фейербахе»: «Глав­ный недостаток всегопредшествующего материализма — вклю­чая и фейербаховский — заключается в том,что предмет, дей­ствительность, чувственность берется только в формеобъекта,<395> или в форме созерцания, а не как человеческая чувственнаядея­тельность, практика, не субъективно» [50, 1].

Как всебольше подтверждается конкретно-научными иссле­дованиями, объект отражаетсячеловеческим мозгом особым спо­собом, включающим момент преобразования,моделирования.

Как продукт(результат) этого преобразования возникает субъективный образ объекта, которыйне абсолютно тождествен с отражаемым предметом, но и не абсолютно отличен отнего. Субъ­ективное человеческое отношение входит как необходимый ком­понент вэтот образ19.

Исследованиеспособа моделирования объекта и является одной из важнейших научных проблемнашего времени.

Нужноотметить, что признак преобразования подчеркивается К. Марксом в его известномопределении идеального (отражения) наряду с признаком вторичности: «…идеальное есть материальное, пересаженное в человеческую голову ипреобразованное в ней». Однако именно эта сторона отражения (идеального) иногданедо­оценивается при обсуждении сущности познания с точки зрения материалистическойфилософии, подчеркивается только — или главным образом — вторичность,производность сознания от бы­тия.

Какпоказывают исследования, элементы преобразования, мо­делирования выступают ужена чувственной ступени познания20.Они усложняются на ступени дискурсивного (логического) мыш­ления, когда«вступает» в действие язык. Язык привносит в отра­жательное (мыслительное)содержание свою специфику — познан­ное содержание преобразуется вкоммуникативном плане. В про­цессе общения человек как член социального целогоне только обо<395>значает определенным способом познанное им объективноесодер­жание, но и выражает свое отношение к нему, оценивая его с точ­ки зренияцелей и условий коммуникации.

Преобразованиеотражаемого в процессе познания, формиро­вание абстрактных понятий может идти визвестных границах разными путями, основываться в той или иной степени наразных признаках предметов и явлений. Выбор инвариантных признаков— «принцип избирательности»— может быть обусловлен разны­ми причинами, обстоятельствами, мотивами, но вконечном счете избирательность на всех уровнях познания детерминируетсяпрактической социальной деятельностью познающих субъектов.

Принципизбирательности в первичном формировании понятий может проявляться по-разному вразных языках и в разных его сферах и приводить в конечном счете к большим илименьшим расхождениям между конкретными языками в представлении «картины мира»(подробнее см. гл. «К проблеме сущности языка»

Но не менееважную роль в возникновении различий в «кате­горизации действительности», в особенностив становлении значе­ний в области грамматической системы, имеет также влияниеуже сложившейся, наличествующей к моменту образования нового понятия (лексическогоили грамматического значения) структуры данного языка и те традиции способовязыкового изображения, которые составляют особенность данного конкретногоязыка.

В синхронномаспекте одно из самых общих различий в отра­жении объективной действительностив конкретных языках за­ключается в том, что одни и те же предметы и явленияпредстав­лены в них с разной степенью дифференциации. То, что в одном языкепредставлено нерасчлененно (унифицированно, типизированно), в другом может бытьпредставлено в большей или меньшей степени расчлененно, дифференцированно. Ср.,например, более или менее дифференцированное обозначение спектра, а такженаиболее важных для того или иного народа предметов и явле­ний — животных,состояний погоды и пр. В области грамматики более или менее дифференцированноепредставление комплексов дизъюнктивных отношений (оппозиций) в грамматическихкате­гориях (больший или меньший их объем, в частности, в категориях времени,числа, падежа и пр.) [72]. Сюда же нужно отнести и раз­личия в составеграмматических категорий. Наличие или отсут­ствие идентичной грамматическойкатегории в том ли ином язы­ке есть также проявление разной степенидифференциации в отра­жении и языковом преобразовании одних и тех же объектов(ср. наличие или отсутствие в отдельных языках категории вида, оп­ределенности/неопределенностии т. д.).

Разнаястепень дифференциации языкового выражения в осно­ве своей одинаковогоотражательного содержания (иначе говоря — вербального обозначения одинаковыхобъектов) наиболее отчет­ливо выявляется при сравнении систем уже сложившихсяязыков.<396>

Однако,несмотря на стабильный характер, различия эти все же относительны и не могутслужить основанием для выводов о раз­личных системах мышления народов, ибо этиразличия могут сни­маться в акте речи, если дифференциация тех или иныхзначений оказывается актуальной для данной ситуации общения. Так, в русскомязыке наряду с общим обозначением рука существуют (например, в анатомии)плечо, предплечье и кисть руки; для диф­ференциации оттенков цветав немецком языке употребляют слож­ные прилагательные (например, hellblauдля 'голубой' и т. п.). Возможности дифференцированного обозначения в речи суще­ствуют,по-видимому, для всех случаев нерасчлененного обозна­чения, которые обычно рассматриваюткак особенности вербали­зации в конкретных языках. Дело только в том, чтодифференци­рованное обозначение определенного содержания может быть в однихязыках обязательным, а в других — факультативным.

«Ни однаграмматика не выражает всех возможных деталей взаимоотношений между предметамиматериального мира. Язык может выражать результаты познания человекомокружающего мира только всей совокупностью своих средств. Поэтому логиче­скоемышление и общая совокупность средств языка являются всеобъемлющими, грамматикаже всегда избирательна» [72, 73].

В заключениеотметим, что констатация разной степени диффе­ренциации языкового выражения какосновы различий между языками, не снимает, конечно, вопроса о том, чемобусловлены эти различия. Здесь, очевидно, имеются и общие и частные при­чины,среди них принцип избирательности, особенности развития народов и самих языков.Сам же подход с точки зрения соотноше­ния двух противоположных тенденций вязыковом выражении — унификации (типизации) и дифференциации может быть весьма плодотворным,ибо он позволяет яснее установить, причину чего следует искать, тем более чтовзаимодействие этих тенденций игра­ет большую роль не только в первоначальномстановлении тех или иных значений, но и в дальнейшем развитии всей системыязыка.

ВЗАИМОСВЯЗЬ ЯЗЫКА И МЫШЛЕНИЯ В СИСТЕМЕЯЗЫКОВЫХ ЗНАЧЕНИЙ

Наиболеенаглядно связь языка и мышления прослеживается в содержательной стороне языка.Это, однако, не значит, что фор­мально-структурная сторона языка не связана смышлением. Оче­видно, основные закономерности, принципы структуры языка так­жедетерминированы определенными закономерностями мышле­ния, познания. Однако этасвязь более опосредствована, и изуче­ние ее только начинается (см., например,[45]).

Рассмотримвзаимосвязь языка и мышления в системе языко­вых значений (главным образом, грамматических),т. е. в статически-гносеологическом  аспекте.<397>

Гносеологическийаспект, как и психологический, непосред­ственно связан с отражательной стороноймышления, с отношением язык — действительность, т. е. с проблемой денотата.Однако меж­ду этими аспектами значения существует принципиальное разли­чие.Значение в системе языка имеет более обобщенный характер, чем значение вречевой деятельности, оно более непосредственно связано с понятием (лексическимили грамматическим), в то время как в речи в значении на первый план выступаетсоотнесенность с конкретным денотатом.

По этому жепризнаку языковые значения могут быть противо­поставлены всему тому мыслительномусодержанию, которое зак­реплено в языковых текстах как результат мыслительнойдеятель­ности людей и целых поколений, тому, что Л. В. Щерба называл «языковымматериалом», противопоставляя его «языковой системе» и «речевой деятельности»[99].

С точкизрения взаимосвязи языка и мышления можно было бы уточнить предложенное Л. В.Щербой расчленение языка сле­дующим образом. Речевой деятельности (процессуговорения и понимания), в которой особенно непосредственно и наглядно про­являетсявзаимодействие языка и мышления, противопоставляет­ся результат этого взаимодействия,закрепленный в языковых образованиях. Но этот результат выступает в двух видах,которые необходимо дифференцировать. Во-первых, это результат позна­вательныхпроцессов в виде знаний, отражающих наиболее общие явления, отношения,закономерности вещей. Они закреплены в си­стеме языка в виде языковых значений,а следовательно, пред­ставляют собой такую же внутриязыковую область, как иплан выражения в языке. Во-вторых, это результат познавательных процессовпоколений, зафиксированных в языковом материале как совокупности текстов на томили ином языке в виде различ­ного рода более конкретных знаний, связанных сразличными об­ластями человеческой деятельности (в том числе научным позна­нием).Это, так сказать, продукт второй степени, производный от системы языка,возникший на основе тех наиболее общих знаний о мире, которые в ней закреплены.

Так,например, знание о том, что все предметы существуют в определенныхпространственных отношениях друг к другу, зафиксировано в системе языка в тойили иной форме. В большин­стве языков это система предлогов, выражающих этиотношения в антонимических значениях: под/над, за/перед, внутри/снаружи ит. д. Эти знания и привычка обязательно дифференцировать соответствующиереальные отношения усваиваются вместе с язы­ком. На основе этих системныхязыковых значений в результате соответствующего речевого процесса фиксируютсяпространствен­ные отношения между определенными конкретными предметами (иликлассами предметов) в той или иной ситуации: Чемодан стоит под кроватью; Рудазалегает под землей и т. п.<398>

В сущностиименно неразличение этих двух видов содержания, выражаемого в языке, лежит воснове теорий, согласно которым значение нельзя рассматривать как языковойкомпонент, а нуж­но относить к экстралингвистической области, поскольку в про­тивномслучае нужно было бы учитывать и изучать содержание всех конкретных наук.Известно, что к такой аргументации прибе­гают представители дескриптивнойлингвистики, защищающие тезис о необходимости исключения содержания из теорииязыка. Так, Л. Блумфилд, определяя значение языковой формы с пози­циибихевиоризма «как ситуацию, в которой говорящий ее произ­носит, и как реакцию,которую она вызывает у слушающего», пи­шет: «Ситуации, которые побуждаютчеловека говорить, охваты­вают все предметы и события во Вселенной. Чтобы датьнаучно точное определение значения для каждой формы языка, мы должны были быиметь точные научные сведения обо всем, что окружает говорящего» [8, 142].Аналогичные взгляды высказывает Г. Глисон: «Содержание, вне его структуры, неподдается какому-либо обобщению. Субстанцию содержания составляет, несомненно,вся совокупность человеческого опыта. Тысячи ученых, каждый в своей области,работали, чтобы пролить свет на эту огромную массу материала. Однако единогоподхода, который позволил бы охватить весь материал в целом и таким образомпослужил бы от­правным пунктом для сравнения различных языковых структур, ещенет» [15, 44].

Разграничиваясистемные языковые значения и содержания, которые зафиксированы и фиксируются вбесконечных актах ре­чи, правомерно прийти к выводу, что совсем не обязательнодля исследования языковых значений изучать содержание всех кон­кретных наук(это необходимо для исследования научных понятий), а можно тем или инымспособом, на основе тех или иных принци­пов вывести эти значения из формсоответствующего языка.

Основуязыковых значений образует мыслительное содержание. Но языковое значение неесть калька действительности, как поз­нание, мышление не есть зеркально-мертвоеотражение объекта. Языковое значение возникает как результат двойного преобразо­вания— отражательного и коммуникативного. И в первом и во втором преобразованиидобавочным компонентом является отноше­ние познающего и сообщающего субъекта.Избирательность, мо­тив, пристрастность наряду с самим объектом детерминируютне только познавательное, но и коммуникативное мышление. Если в первомопределяющим является познавательная установка, обу­словленная практическойдеятельностью, то во втором — это ком­муникативная установка, отношение ксообщаемому и к слушаю­щему. В этом единстве объективного и субъективного изаклю­чается специфика языкового значения, в котором наиболее явно проявляетсявзаимодействие языка и мышления. Именно это отличает значение и от понятия, иот денотата, с которыми<399> нередко в явной или неявной формеотождествляют языковое значение.

Схематическиможно было бы представить языковое значение как единство следующих компонентов:1) познавательного содер­жания как специфически человеческого отраженияобъекта, т. е. объекта и отношения к нему субъекта в аспекте практики; 2) ком­муникативнойоценки этого содержания, т. е. отношения к партне­ру по той или инойдеятельности.

Этообязательные компоненты языкового значения, в которых проявляютсяпознавательная и коммуникативная функции языка. Возможен и третий компонент —экспрессивно-оценочный, в ос­нове которого лежит личная заинтересованность,эмоциональное отношение к высказываемому. Этот третий компонент не обяза­тельноприсутствует в каждом языковом значении, если не считать особым оттенкомнейтральность (отсутствие выраженного отноше­ния данного вида), противостоящуюего выраженности.

Многокомпонентность,сочетание познавательного и коммуни­кативного, объективного и субъективногохарактерны как для лексических, так и для грамматических значений, поскольку вос­нове и тех и других лежит отражение неких реальных объектов, элементовдействительности21.В этом принципиальное сходство лексических и грамматических значений. Особенноважно подчер­кнуть, что и грамматические значения не являются исключением изобщего положения, о котором говорилось выше; в них также отражается — черезмышление-познание — реальная действи­тельность.

Однако междулексическими и грамматическими значениями существует важнейшее качественноеразличие, обусловленное характером отражаемого объекта и способом его отраженияи выра­жения в языке. В лексических значениях отражаются как пред­меты иявления, существующие объективно, независимо от чело­века, так и субъективныепредставления и чувства самого челове­ка. Эти значения выражаются в словах(точнее, в корневых морфе­мах). В грамматических значениях отражаются наиболееобщие отношения между предметами и явлениями, познанные человеком. Но эти общиеотношения только в том случае выступают как грам­матические значения, если ониобразуют грамматическую кате­горию. В этом и заключается особый —грамматический — способ представления отражаемого мыслительного содержания.

Соответственноспецифике лексических и грамматических значений в них по-разному проявляетсядвойное преобразование,<400> взаимодействие функций языка. В лексическихзначениях соче­тание познавательного и коммуникативного наглядно проявляет­ся вединстве двух сторон слова: слова как носителя определенного понятия и словакак обозначения (замещения) предмета в про­цессе общения. При этом в словеактуализируются также субъек­тивно-оценочные компоненты значения, в которыхвыражается от­ношение к объекту со стороны субъекта, говорящего. В этом и за­ключаетсясущность слова как единства обобщения и общения, мышления и коммуникации.«Словесный знак по своей природе двойствен: с одной стороны, он связан смеханизмом обобщения, отражая в той или иной форме ступени абстрагированногопозна­ния явлений и предметов реального мира, с другой, он связан сформированием мыслей и выражением различных интенций гово­рящего и слушающего впроцессе общения» [86, 65].

Нужноподчеркнуть, что многокомпонентность значения сло­ва — факт системы языка,характерный для слова как виртуаль­ного знака в парадигматическом аспекте. Всамой лексической системе существуют обозначения для одного и того же объекта,в которых дифференцируется именно отношение к объекту гово­рящего (ср.,например, изба и лачуга, говорить и болтать, лежать и валяться,бесполезный и никудышний и пр.) [45; 86].

В системеграмматических значений двойное преобразование, взаимодействие функций языка выступаютв наиболее общем виде. Это обусловлено качественной спецификой грамматическихзначе­ний: отражая наиболее общие отношения, которых неизмеримо меньше, чемпредметов и явлений, между которыми они суще­ствуют, грамматические значенияобразуют семантическую систе­му, количественно более строго ограниченную и,следовательно, более легко обозримую, чем лексическая система. Тем самым этасистема представляет лучшие возможности для выявления общих закономерностей.

Не будетпреувеличением сказать, что в системе грамматиче­ских значений проявляются внаиболее общий форме и законо­мерности мышления и закономерности общения.Изучая эту си­стему, можно установить отношения, важные для процесса поз­наниятех или иных явлений, и отношения, характерные специаль­но для коммуникации.

Подчеркиваяспецифику грамматических значений как отра­жения отношений в форме грамматическойкатегории, нужно от­метить, что существуют и другие взгляды на этот вопрос.Некото­рые лингвисты усматривают только количественные различия меж­дулексическими и грамматическими значениями, а именно: раз­личия в степениабстракции, обобщения объективного мира, пре­небрегая тем, что разная степеньабстракции есть следствие каче­ственно различных объектов познания.

В различныхвариантах распространена точка зрения, согласно которой особенность грамматическихзначений заключается в том,<401> что они выражают отношения междусловами, абстрагируясь от слов, в то время как лексические значенияпредставляют собой отражение реальных вещей22. Здесь явно имеет место пропуск важ­нейшей ступени:отношения между словами отражают отношения между предметами, следовательно,грамматические категории, выражая отношения между словами, тем самым выражаютотно­шения между предметами23.

В конкретныхязыках имеются, конечно, и такие формально-структурные явления, которые сами посебе не отражают никаких реальных отношений. Их нужно отграничивать от значимыхграм­матических явлений. Так, например, отдельные типы склонений, спряжений,будучи дифференцированы формально, не выражают никаких дифференцированныхзначений, и искать семантические различия, скажем, между формой одного и тогоже падежа суще­ствительных различных типов склонения в современном немецком илирусском языках было бы бессмысленно.

Вышеподчеркивалось, что качественная специфика граммати­ческого значенияпроявляется и в плане содержания — отражение отношения и в плане выражения —представление в форме грам­матической категории. Наличие этого способавыражения и являет­ся решающим для идентификации той или иной грамматическойкатегории в конкретных языках, поскольку одни и те же реальные отношения необязательно преобразуются в грамматические кате­гории в каждом языке. В системеграмматических категорий могут проявляться таким образом наиболее общиеразличия в категори­зации действительности.

Рассмотримболее подробно понятие грамматической катего­рии. Как и многие другие понятия,широко используемые в язы­кознании, грамматическая категория не имеетобщепризнанного определения. В более широком понимании этот термин употреб­ляетсядля обозначения определенных видов классификации. При таком подходе кграмматическим категориям относят самые раз­личные явления, в том числе частиречи, различные структурно-<402>семантические классы внутри частей речи ит. д. В более узком плане грамматическая категория трактуется как совокупностьопределенных грамматических значений, выражаемых специаль­ными грамматическимисредствами24.При этом к грамматическим категориям относят главным образом такиеморфологические ка­тегории, как число, падеж, время, наклонение и т. д.

Прирассмотрении грамматической категории с точки зрения языкового значения ееосновными признаками можно считать следующие: 1) наличие по меньшей мере двухзначений, отра­жающих однородные противоположные отношения (грамматиче­скаяоппозиция); 2) обязательное выражение этих значений спе­циальнымиграмматическими средствами: некорневыми морфе­мами, чередованием фонем,служебными словами (аналитические формы), местоположением, просодическимисредствами25.Важно подчеркнуть, что эти средства могут выступать не только изоли­рованно(одно какое-либо из них для выражения одной категории), но и в различныхсовокупностях, что в значительной степени, как будет показано ниже, обусловленовидом грамматического зна­чения. Здесь отметим лишь, что считаем необоснованнымогра­ничивать грамматические категории случаями, когда те или иныеграмматические значения выражаются только одним способом.

При такомпонимании формальных средств выражения указан­ные признаки обнаруживаются и вморфологических и в синтак­сических категориях.

Общаяспецифика грамматических значений, обусловленная характером отражаемого объектаи способом выражения, опре­деляет также наиболее общие различия, на основаниикоторых можно выделить виды грамматических значений. В зависимости от типаотражаемого в языке реального отношения можно выделить три вида грамматическихзначений.<403>

В основезначений первого вида лежат объективные отношения между предметами и явлениями:отношение предмета и признака, субъектно-объектные, пространственные,количественные, при­чинно-следственные и др. Значения (1) могут реализоватьсяуже на уровне слова (их часто рассматривают как «сопутствующие» грам­матическиезначения слова), причем способы выражения их раз­личны в зависимости отформальной структуры языка.

Выступая всловоформе и образуя единое целое с лексическим значением слова, эти значениясоотносятся с независимым от акта общения денотатом. Таким образом,субъективный компонент здесь минимален, а коммуникативная направленностьреализует­ся опосредствованно через предложение в целом. Все эти особенно­стиможно наблюдать на любом из этих значений.

Так,например, категория числа существительных включает два соотносительных(однородных противоположных) значения — единственное и множественное число,отражающих наиболее об­щие количественные отношения, познанные человеком иобяза­тельно выражающихся грамматическими средствами. «Немарки­рованность»единственного числа здесь чисто внешняя, ибо отсут­ствие форманта множественногочисла однозначно выражает «единственность»26.

Ко второмувиду (2) относятся значения, в основе которых лежит отношение объективногосодержания высказывания к дей­ствительности, а именно: лица, времени,наклонения27.

В отношениизначений (2) можно говорить об опосредствован­ной соотнесенности с действительностью,поскольку выражаемые ими отношения хотя и существуют объективно и независимо отучастников общения, но обусловлены актом общения, который как бы является точкойотсчета для этих значений28.Формы лица диф­ференцируют носителя действия как говорящее, слушающееили<404> некое третье «лицо»; формы наклонения характеризуют каждоедействие как реальное, возможное или желательное, что очень важно именно длякоммуникации.

В категориивремени глагола коммуникативный компонент значения выступает еще отчетливее:понятие времени, познанного человеком, преобразуется в языке в грамматическиезначения на­стоящего, прошедшего и будущего, точкой отсчета для которыхявляется сам момент сообщения о данном действии (момент речи)29. Лексические же средства выражаютабсолютное время действия, если считать абсолютным временем, скажем, даты,выраженные непосредственно или опосредствованно через наречия или суще­ствительные.

В основезначений третьего вида (3) лежит отношение говоря­щего к высказываемому. Этизначения имеют непосредственно коммуникативно-оценочный характер и представляютсобой не­обходимый компонент окончательного преобразования знаний, которымивладеет говорящий, в информацию для слушающего.

Но вграмматическое значение преобразуется не всякое субъ­ективное отношениеговорящего к высказываемому им, а только те отношения, которые необходимы длякоммуникации. Определяю­щим в этом преобразовании является ориентация наопределенно­го рецепиента, учет его осведомленности.

Коммуникативно-оценочноеотношение говорящего к выска­зываемому манифестируется в следующих основныхкатегориях: а) в категории коммуникативной установки (цели высказывания),образующей оппозицию: сообщение/вопрос/побуждение (каждое предложениеобязательно оформляется как повествова­тельное, вопросительное илипобудительное); б) в категории ком­муникативного задания, включающей значенияданного — но­вого. Обе эти категории имеют общую основу: говорящий оцениваетосведомленность слушающего. Различия между ими заключают­ся в том, что взначениях коммуникативной установки взаимо­действуют два компонента:осведомленность слушающего и само­го говорящего. Говорящий либо сообщает, чтоон знает, но чего, как он предполагает, не знает слушающий, либо спрашивает отом, чего не знает, но что, как он предполагает, знает слушающий.

В категориикоммуникативного задания значения данного и но­вого дифференцируются целиком наоснове предполагаемой осве­домленности слушающего30: данное (известное дляслушающего)<405> служит опорой, исходным пунктом для сообщения нового(неизве­стного для слушающего). При этом коммуникативное задание накладываетсяна коммуникативную установку: и в сообщении, и в вопросе, и в побуждении данноеи новое дифференцируется по одному и тому же принципу. Ср.Петр пришели Петрпришел; Пришел Петр? иПетр пришел?;Приходи к намзавтра и При­ходи к нам завтра.

К значениям(3) следует также отнести: а) определенность/ неопределенность (конечно, в томслучае, если эти значения обра­зуют грамматическую категорию), которые весьмасходны со зна­чениями данного/нового по своей коммуникативной обуслов­ленности,но в большинстве языков ограничены именем сущест­вительным и представляютсобой, следовательно, морфологиче­скую категорию; б)категоричность/предположительность; эти значения, как и значениякоммуникативной установки, обуслов­лены осведомленностью говорящего: Онуехал в Ленинград — Оче­видно (вероятно, может быть) он уехал в Ленинград.

В значениях(3), как видим, преобладает субъективный компо­нент, но субъективное отношениеговорящего, выражаемое в этих значениях, обусловлено объективнымиобстоятельствами: осве­домленностью его и слушающего и ситуацией общения.

В планевыражения семантические различия между выделяе­мыми видами грамматическихзначений проявляются в двух нап­равлениях: в средствах формального выражения ив различной валентности, ограниченности лексическим материалом и синтак­сическимиструктурами.

Значения (1)выражаются, как правило, морфологическими средствами — синтетическими и аналитическими.Они ограни­чены прежде всего частями речи, а также отдельными разрядами словвнутри частей речи. Это объясняется именно характером вы­ражаемых имиотношений: не все отношения этого типа свойствен­ны всем предметам,обозначаемым соответствующими словами (частями речи). Так, например, противопоставленныезалоговые формы во многих языках имеют только переходные глаголы, ос­новнаямасса которых имеет общий семантический признак, тре­бующий точного выражениясубъектно-объектного отношения, что и достигается залоговыми формами; степенисравнения возмож­ны только у слов, выражающих признак, доступный количествен­номуизмерению.

Значения (2)также выражаются морфологическими сред­ствами, но они ограничены (речь идет обиндоевропейских языках) личными формами глагола, а тем самым актуализируютсятолько на уровне предложения. Лицо, время и наклонение являются обя­зательнымикомпонентами содержания предложения.

Значения (3)выражаются такими синтаксическими средства­ми, как порядок слов, особые синтаксическиеконструкции, а так­же некоторыми модальными словами и частицами. Но особаяроль<406> среди средств выражения значений (3) принадлежит интонации.Интонационные структуры (интонемы) являются обязательным и, что особенно важно,однозначным средством актуализации ком­муникативного задания. При выражении жекоммуникативной установки роль интонационных структур может варьироваться отобязательного средства до ослабленных вариантов и даже полной нейтрализации(вопрос, побуждение) [57]31.Значения (3) в силу своего коммуникативно-оценочного характера не ограниченылек­сическим материалом. Но они, как и значения (2), ограничены синтаксически:и те и другие эксплицитное выражение находят только в предложении. Значения (2)и (3), превращая некоторую последовательность слов в законченнуюкоммуникативную едини­цу, являются, таким образом, необходимым компонентомкаждого предложения независимо от его лексического состава. Подчерки­ваем, чтозначения (3) так же обязательны в каждом предложении, как и значения (2).Группа слов с личной формой глагола, т. е. с выраженными значениями лица,времени и наклонения (нужно учитывать также возможность нулевой формы связки внекоторых языках), еще не есть предложение, если она не оформлена как со­общение,вопрос, побуждение и если в ней не выражено коммуни­кативное задание, т. е. непоказано, что является данным и что новым.

Такимобразом, именно в предложении, и только в предложе­нии, реализуются в единствес лексическими все виды граммати­ческих значений, отражающих отношения,актуальные для сооб­щения как в плане познавательно-объективного содержания,так и в плане коммуникативно-субъективной оценки. Внешне это единствопроявляется в том, что словоформы, выражающие объек­тивные отношения,преобразуются в члены предложения, кото­рые располагаются относительно другдруга и объединяются ин­тонационной структурой соответственно коммуникативнойуста­новке и коммуникативному заданию. Предложение как основная единица общенияпредставляет собой, таким образом, в плане со­держания «единство во множестве»,конгломерат значений, в ко­торых отражается объективная действительность и выражаетсяотношение к ней говорящего субъекта [4; 12; 65].

ПРОБЛЕМА СООТНОШЕНИЯ ЯЗЫКА И ЛОГИКИ

В аспектесвязи языка и мышления проблема соотношения язы­ка и логики может иметь двоякийсмысл в зависимости от пони­мания самого термина «логика», который употребляетсянеодно­значно.<407>

«Логика»(«логический») употребляется в широком смысле как синоним мышления,мыслительного, а поскольку мышление отра­жает действительность, то обозначение«логический» распростра­няется в этом случае и на объективные закономерности.Такое по­нимание логики связано с понятием диалектической логики, от­ражающейобъективную (естественную) диалектику вещей. «Логика есть учение о внешнихформах мышления, о законах развития всех материальных, природных и духовныхвещей, т. е. развития всего конкретного содержания мира и познания его, т. е.итог, сумма, вывод истории познания мира» [42, 84].

Широкоезначение термина «логический» выступает в таких контекстах, как, например:«внутренняя логика развития», «логика предмета, характера», отражение в языке«логических закономер­ностей мышления» и т. п.

«Логика»(«логический») употребляется в более узком смысле как обозначение формальнойлогики — науки о законах и формах правильного (непротиворечивого) мышления,которая противо­поставляется содержательной диалектической логике. Но и в этомслучае термин «логика» не совсем однозначен. К формальной логике, как известно,относится и традиционная аристотелев­ская логика и математическая (символическая)логика. Известно, что между ними существуют важные различия (они раскрываются,правда, в литературе неоднозначно). Формальная логика не при­равнивается ктеории познания. Обычно подчеркивается, что она не изучает мышление в целом, атолько охватывает некоторые его стороны, в частности, что она должна служитьорудием контроля за точным и однозначным оперированием понятиями внутри тео­ретическойсистемы.

«Современнаяформальная логика с ее аксиоматическими по­строениями довольно далеко отошла отструктуры естественного мышления и не сделала своим непосредственным предметомструк­туру теоретического мышления наших дней, а именно последнее являетсяобъектом интересов логики науки» [56, 139]. Характер­но также следующеевысказывание А. Эйнштейна: «Чисто логи­ческое мышление само по себе не можетдать никаких знаний о мире фактов; все познание реального мира исходит из опытаи завершается им. Полученные чисто логическим путем положения ничего не говорято действительности» [100, 62].

В настоящеевремя проблемы логики приобрели особую акту­альность в связи с развитием кибернетикии логики науки и широ­ко дискутируются на различных симпозиумах и в печати.Особо обсуждается вопрос о необходимости синтезирования существую­щих видовлогики, в частности ее широкого и узкого вариантов. Показательно в этомотношении, например, что в резолюции сим­позиума по логике и методологии науки(июнь 1965, г. Киев) кон­статируется, «что в настоящее время разработкаактуальных проблем теории мышления невозможна на основе средствтради<408>ционной формальной логики», «что противопоставление друг другу«содержательной» и «формальной» логики диалектической и мате­матической логикнесостоятельно».

Дляплодотворного обсуждения вопроса о соотношении языка и логики, очевидно, преждевсего необходимо установить, какая логика имеется в виду. Однако в большинстверабот по этому вопросу виды логики не разграничиваются, не уточняется, какойаспект логического анализа предполагается в данном случае. Это приводит кподмене понятий и является причиной самых противо­речивых точек зрения.

Для изучениявзаимосвязи мышления и языка особенно важ­но дифференцировать широкое и узкоепонимание логики32.Это необходимо прежде всего для решения традиционной проблемы соотношения логическихи языковых категорий (часто ее форму­лируют как соотношение логических играмматических категорий, хотя вопрос, как правило, не ограничивается грамматическимикатегориями, если не понимать грамматику широко, как равно­значную языку).

При широкомпонимании логики под логическими категориями в конечном счете понимают мыслительныекатегории, отражающие реальные объекты. Такое понимание лежит в основе теориипо­нятийных категорий, представленной у О. Есперсена, а также у И. И.Мещанинова. Так, Есперсен пишет: «Следовательно, при­ходится признать, чтонаряду с синтаксическими категориями, или кроме них, или за этими категориями,зависящими от струк­туры каждого языка, в том виде, в каком он существует,имеются еще внеязыковые категории, не зависящие от более или менее слу­чайныхфактов существующих языков. Эти категории являются универсальными, посколькуони применимы ко всем языкам, хотя они редко выражаются в этих языках ясным инедвусмысленным образом. Некоторые из них относятся к таким фактам внешнегомира, как пол, другие к умственной деятельности или к логике. За отсутствиемлучшего термина я буду называть эти категории понятийными категориями. Задачаграмматистов состоит в том, чтобы в каждом конкретном случае разобраться всоотношении, су­ществующем между понятийной и синтаксической категориями». [22,57—58].

Из такого жеширокого понимания логических категорий исходит также, например, М. Докулил,разграничивая синтакси­ческие и гносеологико-логические категории иподчеркивая, что<409> последние отражаются в синтаксических категорияхопосредство­ванным и сложным образом [21]. Из узкого понимания логики ис­ходит,например, В. 3. Панфилов, который относит к логическим категориям только категории«логико-грамматического уровня», противопоставляя последние грамматическимкатегориям, не свя­занным, по его мнению, непосредственно с мышлением, хотя иобла­дающим определенным значением [63].

Если речьидет о связи языка и формальной логики (т. е. логики в узком понимании), товопрос о соотношении логических и грам­матических категорий должен бытьограничен соответственно ка­тегориями, формами мышления, которыми занимаетсяформаль­ная логика.

Наиболеечасто обсуждение вопроса о соотношении логики и языка (грамматики) исходит изтрадиционной формальной логики, соответственно этому предметом рассмотренияявляются такие проблемы, как соотношение понятия и слова, суждения и пред­ложения.Значительно меньше внимания привлекает проблема умозаключения как логическойформы мышления и языковых форм ее выражения. Нужно подчеркнуть, что и вотношении этих ограниченных и достаточно старых проблем отмечается чрезвы­чайнаяпестрота взглядов и концепций, которые можно рассмотреть здесь только в самомобщем схематическом виде.

Соотношениеслова и понятия является одним из самых спор­ных вопросов и в логике и вязыкознании. Основа споров — это отношение понятия и значения слова. Обобщаясамые разнообраз­ные высказывания, можно выделить два основных взгляда: 1) зна­чениеслова приравнивается понятию (или, наоборот, понятие отождествляется созначением слова); 2) значение слова рассматри­вается как языковая категорияплана содержания, познаватель­ным субстратом которой является понятие каклогическая кате­гория. Второй взгляд представляется нам правильным и соответ­ствующимтому пониманию языкового значения вообще, которое развивалось в предыдущемразделе. Нужно подчеркнуть, что эта концепция соотношения понятия и значенияслова находит все большее признание не только среди лингвистов, но и среди логи­ков,философов. Такой взгляд на соотношение понятия и значения развивает, например,А. А. Абрамян: «Значение, не сливаясь с понятием, предполагает его» [1, 82].

Сходнуюмысль с подчеркиванием двух возможных аспектов рассмотрения содержания слованаходим также у А. Шаффа: «В за­висимости от того, воспринимаем ли мы данноемыслительно-языковое образование с точки зрения мыслительного процесса илиязыкового (т. е. в зависимости от того, на какой из двух сто­рон мы акцентируемваше внимание), оно выступает или как поня­тие (содержание понятия), или какзначение слова» [92, 290].

В областиязыкознания проблеме «слово и понятие» также пос­вящено много работ, в которыхочень убедительно доказывается,<410> что значение слова неправомернопросто отождествлять с поняти­ем, соответственно тому, как нельзя отождествлятьязык и мышле­ние (см. гл. «Знаковая природа языка» раздел «Понятие языко­вогознака»).

Пожалуй, ещеболее спорной, но не менее популярной являет­ся проблема соотношения суждения ипредложения, логических и грамматических субъекта и предиката. Сложность изапутанность ее прежде всего обусловлена тем, что не существует общеприня­тогоопределения суждения и его членов (терминов) S и Р,а тем самым их соотношения с соответствующими языковыми катего­риями33. Основными линиями расхождений можносчитать следую­щие. Существует два основных определения логического сужде­ния.Во-первых, суждение рассматривается как познавательный акт, в котором предмету(субстанции, вещи) приписывается какой-либо общий признак. Предмет являетсясодержанием логического субъекта, признак — логического предиката, отношениемежду S и Р может быть либо истинным, либо ложным.Считается — яв­но или неявно, — что Sи Р тем самым выражаются грамматическими подлежащим исказуемым (слово в именительном падеже обозна­чает носителя признака,выраженного в сказуемом). Во-вторых, суждение определяется как высказываниечего-то о чем-то, соот­ветственно этому субъект и предикат суждения рассматриваютсякак «подвижные» категории, а это означает, что S и Рмогут выра­жаться любыми членами предложения. Так, например, в предло­жении Строитсядом предикат усматривается в подлежащем, а субъект в сказуемом; впредложении Он приехал быстро считают предикатом быстро, асубъектом Он приехал.

Втораяконцепция в сущности уравнивает логическое сужде­ние с тем, что с концапрошлого века интерпретировалось как пси­хологическое суждение, да и внастоящее время в зарубежной лингвистике всегда фигурирует под этим названием(например, у Л. Блумфилда, Е. Куриловича, Ш. Балли и многих других).

Такимобразом, вся эта проблема усложняется неразграниче­нием в мышлении логическогои психологического. Различие меж­ду ними просто снимается: либо психологическоесуждение вооб­ще устраняется, либо целиком отождествляются оба понятия.

Между темможно отметить попытки аргументированного разграничения психологического и логическогосуждения [87]. Заслуживает внимания также анализ соотношения психологи­ческогои логического в общефилософском аспекте у Т. Д. Павло­ва, который рассматриваетего как диалектическое единство субъективного и объективного [61].<411>По вопросу о соотношении суждения и предложения суще­ствуют также две точкизрения. Одни исследователи считают, что в каждом предложении выражаетсясуждение, а суждение может выражаться только в предложении. Некоторые авторы,прини­мающие этот постулат, пытаются только как-то разрешить сомне­ния,возникающие в связи с вопросительными и побудительными предложениями, а такжеодносоставными.

Другиеполагают, что суждение не обязательно заключается в любом предложении. Исходяиз понимания суждения как выра­жения единства отдельного и общего («особенного»и «всеобщего» у Гегеля) различают предложения, выражающие суждение (т. е.отношение отдельного и общего, предмета и признака), и предло­жения, невыражающие суждения (т. е. не имеющие этого призна­ка). Так, Гегель пишет:«Суждения отличны от предложений; в последних содержатся такие определениясубъектов, которые не стоят в отношении всеобщности к ним, — состояние,отдельный поступок и т. п.». Гегель считает, что нельзя считать суждениемпредложения типа Я хорошо спал; Цезарь родился в Риме в таком-то году ит. п. [14, 275]34.

Еслисравнивать обе точки зрения на соотношение суждения и предложения, то можноустановить, что их противоречивость коренится в одностороннем подходе и ксуждению и к предложе­нию. В первом случае исходят из понимания суждения какпозна­вательного акта — обнаружения признака в предмете, а в пред­ложенииусматривают только одну его сторону — формирование мысли. Отсюда делают выводоб обязательной коррелятивной связи между ними: если есть суждение, то должнобыть предложе­ние, и наоборот. Во втором случае категорически противопостав­ляютсямыслительное и коммуникативное содержание предложе­ния, причем актом мыслипризнается только установление отно­шения отдельного и общего, если именно этоотношение выступает на первый план. Если же предложение преследуетнепосредствен­но коммуникативную цель, то считается, что оно не выражает суж­дения(как, например Я хорошо спал или Вчера приехала моя се­стра).

Нужнопризнать совершенно естественным, что обе точки зре­ния не удовлетворяюттребованиям развивающихся языкознания и логики. Многие пытаются найти болеедоказательные способы выяснения соотношения между логическими и языковымикатего­риями, в частности между суждением и предложением. Усилия направлены вбольшинстве случаев на то, чтобы преодолеть тен­денцию усматривать между ниминепосредственное прямолиней<412>ное соотношение. Однако при этомограничиваются, как правило, частными вопросами, связанными с отдельными видамипредло­жений и суждений [89; 90; 101; 108].

Нампредставляется, что основной недостаток существующих вариантов решения проблемысоотношения логических и языко­вых категорий заключается в том, что этосоотношение интерпре­тируется как прямолинейно-однозначное в самом общем виде,что роль языка в мышлении сводится к форме выражения логических категорий. Приэтом игнорируется сложность и мышления и язы­ка, специфическое переплетение вних познавательного и комму­никативного компонентов, а также особенностей ихфункциони­рования в разных сферах человеческой деятельности.

БИБЛИОГРАФИЯ

1.    А. А. Абрамян.Значение как категория семиотики. «Вопросы фи­лософии», 1965, №1.

2.    В. Г. Адмони.Введение в синтаксис современного немецкого языка. М., 1955.

3.    В. Г. Адмони.О многоаспектно-доминантном подходе к граммати­ческим явлениям. — ВЯ, 1961, №2.

4.    В. Г. Адмони.Партитурное строение речевой цепи и система грам­матических значений впредложении. «Филол. науки», 1961, №3.

5.    Н. Д. Арутюнова.О простейших значимых единицах языка. — В сб.: «Проблемы языкознания». М.,1967.

6.    Ш. Балли.Общая лингвистика и вопросы французского языка. М., 1955.

7.    А. Берг, И.Но вик. Развитие познания и кибернетика. «Ком­мунист», 1965, №2.

8.    Л. Блумфилд.Язык. М., 1968.

9.    С. Блэк.Лингвистическая относительность (Теоретические воззре­ния Б. Л. Уорфа). — Всб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.

10.   В. А. Богородицкий.Общий курс русской грамматики. М., 1935.

11.   Н. Винер.Кибернетика и общество. М., 1958.

12.   В. В. Виноградов.Основные вопросы синтаксиса предложе­ния. — В сб.: «Вопросы грамматическогостроя». М., 1959.

13.   Л. С. Выготский.Мышление и речь. М. — Л., 1934.

14.   Гегель. Соч., т. 1. М. — Л., 1929.

15.   Г. Глисон.Введение в дескриптивную лингвистику. М., 1959.

16.   Б. Н. Головин.Введение в языкознание. М., 1966.

17.   Б. Н. Головин.Заметки о грамматическом значении. — ВЯ, 1962, №2.

18.   М. М. Гухман.Лингвистическая теория Л. Вейсгербера. — В сб.: «Вопросы теории языка всовременной зарубежной лингвистике». М., 1961.

19.   М. М. Гухман.О единицах сопоставительно-типологического ана­лиза грамматических системродственных языков. — В кн.: «Структур­но-типологическое описание современныхгерманских языков». М., 1966.

20.   М. М. Гухман.Э. Сепир и этнографическая лингвистика. — ВЯ, 1954, №1.<413>

21.   М. Докулил.К вопросу о морфологической категории. — ВЯ, 1967, №6.

22.   О. Есперсен.Философия грамматики. М., 1958.

23.   Н. И. Жинкин.Механизмы речи. М., 1958.

24.   Н. И. Жинкин.О кодовых переходах во внутренней речи. — ВЯ, 1964. №6.

25.   Л. Н. Засорина.Трансформация как метод лингвистического эк­сперимента.  В сб.: «Тезисыдокладов на конференции по структур­ной лингвистике, посвященной проблемамтрансформационного мето­да». М., 1961.

26.   В. А. Звегинцев.Лингвистические универсалии и лингвистика универсалий. — В сб.: «Проблемыязыкознания». М., 1967.

27.   В. А. Звегинцев.Очерки по общему языкознанию. М., 1962.

28.   В. А. Звегинцев.Теоретико-лингвистические предпосылки ги­потезы Сепира — Уорфа. — В сб.: «Новоев лингвистике», вып. 1. М., 1960.

29.   И. П. Иванова.К вопросу о типах грамматических значений. «Ве­стник ЛГУ», 1956, №2.

30.   А. В. Исаченко.О грамматическом значении. — ВЯ, 1961, №1.

31.   С. Карцевский.Об асимметричном дуализме лингвистического знака. — В кн.: В. А. Звегинцев.История языкознания XIX—XX ве­ков в очерках и извлечениях, ч. II.М., 1965.

32.   Г. Клаус.Кибернетика и философия. М., 1964.

33.   Г. В. Колшанский.Логика и структура языка. М., 1965.

34.   Г. В. Колшанский.О функции языка. — В сб.: «Иностранные языки в высшей школе», вып. 2. М., 1962.

35.   М. М. Кольцова.Физиологическое изучение явлений обобщения и абстракции. — В сб.: «Язык имышление». М., 1967.

36.   П. В. Копнин.Природа суждения и формы его выражения в язы­ке. — В сб.: «Мышление и язык».М., 1957.

37.   И. М. Коржинек.К вопросу о языке и речи. — В кн.: «Пражский лингвистический кружок». М., 1967.

38.   Н. Н. Коротков,В. З. Панфилов. О типологииграмматиче­ских категорий. — ВЯ, 1965, №1.

39.   К. Г. Крушельницкая.Грамматические значения в плане взаимоотношения языка и мышления. — В сб. «Языки мышление». М., 1967.

40.   К. Г. Крушельницкая.Трансформационный метод и пробле­ма значения. — В сб.: «Иностранные языки ввысшей школе», вып. 3. М., 1964

41.   Е. С. Кубрякова.Комментарий к кн.: Л. Блумфилд. Язык. М., 1968.

42.   В. И. Ленин.Полн. собр. соч., т. 29.

43.   В. И. Ленин.философские тетради. М., 1947.

44.   A. A. Лeонтьев. Психолингвистика. М.,1967.

45.   A. A. Лeонтьев. Слово в речевойдеятельности. М., 1965.

46.   А. Н. Леонтьев.Культура, поведение и мозг человека. «Вопро­сы философии», 1968, № 7.

47.   А. Н. Леонтьев.О механизме чувственного отражения. «Вопро­сы психологии», 1959, №2.

48.   А. Р. Лурия.Теория развития высших психических функций. «Воп­росы философии», 1966, №7.

49.   К. Маркс. Изранних произведений. М., 1956.

50.   К. Маркс иФ. Энгельс. Сочинения, т. 3

51.   К. Маркс иФ. Энгельс. Сочинения, т. 23.

52.   А. Мартине.Основы общей лингвистики. — В сб.: «Новое в лин­гвистике», вып. 3. М., 1963.

53.   Г. П. Мельников.Кибернетический аспект различения созна<414>ния, мышления, языка и речи.— В сб.: «Язык и мышление». М., 1967.

54.   И. И. Мещанинов.Соотношение логических и грамматических категорий. — В сб.: «Язык и мышление».М., 1967.

55.   И. И. Мещанинов.Члены предложения и части речи. М. — Л., 1945

56.   И. С. Нарcкий. О проблеме противоречия в диалектической ло­гике. «Вопросыфилософии», 1967, №6.

57.   О. A. Hopк. Основныеинтонационные модели в немецком языке. «Иностранные языки в школе», 1964, №3.

58.   Т. И. Ойзерман.Основные ступени процесса познания. М., 1957.

59.   В. М. Павлов.Проблема языка и мышления в трудах В. Гум­больдта и в неогумбольдтианскомязыкознании. — В сб.: «Язык и мыш­ление». М., 1967.

60.   Т. Д. Павлов.Информация, отражение, творчество. М., 1967.

61.   Т. Д. Павлов.Теория отражения. М., 1949.

62.   Р. В. Пазухин.Учение К. Бюлера о функциях языка как попытка психологического решениялингвистических проблем. — ВЯ, 1963, №5.

63.   В. З. Панфилов.Грамматика и логика. М. — Л., 1963.

64.   В. З. Панфилов.К вопросу о соотношении языка и мышления. — В сб.: «Мышление и язык». М., 1957.

65.   А. М. Пешковский.В чем же, наконец, сущность формальной грамматики? — В кн.: А. М. Пешковский.Избранные труды. М., 1959.

66.   А. М. Пешковский.Русский синтаксис в научном освещении. М., 1938.

67.   Я. А. Пономарев.Психика и интуиция. М., 1967.

68.   А. А. Потебня.Мысль и язык. Харьков, 1913.

69.   А. А. Реформатский.Дихотомическая классификация диффе­ренциальных признаков и фонематическаямодель языка. — В сб.: «Во­просы теории языка в современной зарубежнойлингвистике». М., 1961.

70.   Ю. В. Рождественский.О лингвистических универсалиях. — ВЯ, 1968, №2.

71.   С. Л. Рубинштейн.Принципы и пути развития психологии. М., 1959.

72.   Б. А. Серебренников.К проблеме типов лексической и грам­матической абстракции. — В сб.: «Вопросыграмматического строя». М., 1955.

73.   Б. А. Серебренников.Об относительной самостоятельности развития системы языка. М., 1968.

74.   И. М. Сеченов.Соч., т. 2. 1908.

75.   А. В. Славин.Образная модель как форма научно-исследователь­ского мышления. «Вопросыфилософии», 1968, №3.

76.   Н. А. Слюсарева.Об универсализме в грамматике. — В сб.: «Ино­странные языки в высшей школе»,вып. 3. М., 1966.

77.   А. И. Смирницкий.Морфология английского языка. М., 1959.

78.   А. И. Смирницкий.Синтаксис английского языка. М., 1957.

79.   М. И. Стеблин-Каменский.Об основных признаках грам­матического значения. «Вестник ЛГУ», 1954, №6.

80.   Ю. С. Степанов.Основы общего языкознания. М., 1966.

81.   В. С. Украинцев.Информация и отражение. «Вопросы филосо­фии», 1963, №2.

82.   А. И. Уемов.Вещи, свойства и отношения. М., 1963.

83.   А. И. Уемов.Строение умозаключений как проблема логики науч­ного познания. «Вопросыфилософии», 1966, №7.

84.   Э. М. Уленбек.Еще раз о трансформационной грамматике. — ВЯ, 1968, №3, 4.

85.   Д. С. Уорс.Трансформационный анализ конструкций с творитель<415>ным падежом в русскомязыке. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 2. М., 1962.

86.   А. А. Уфимцева.Слово в лексико-семантической системе языка. М., 1968.

87.   Ф. Ф. Фортунатов.Избранные труды, т. 2. М., 1957.

88.   Н. Г. Чернышевский.Полн. собр. соч., т. II. М., 1949.

89.   П. В. Чесноков.Логическая фраза и предложение. Ростов-на-Дону, 1961.

90.   П. В. Чесноков.О взаимосоответствии формальных типов языко­вых и логических построений. — Всб.: «Язык и мышление». М., 1967.

91.   А. А. Шахматов.Синтаксис русского языка. Л., 1941.

92.   А. Шафф.Введение в семантику. М., 1963.

93.   Ф. Н. Шемякин.Язык и чувственное познание. — В сб.: «Язык и мышление». М., 1967.

94.   Е. О. Шендельс.О грамматическом значении в плане содержа­ния. — В сб.: «Принципы научногоанализа языка». М., 1959.

95.   Е. О. Шендельс.О грамматической полисемии. — ВЯ, 1962, №3.

96.   Д. А. Штеллинг.О неоднородности грамматических категорий. — ВЯ, 1959, №1.

97.   Г. П. Щедровицкий.Что значит рассматривать языки как зна­ковую систему? — В сб.: «Материалы к конференции«Язык как зна­ковая система особого рода»». М., 1967.

98.   Г. П. Щедровицкий.Языковое мышление и его анализ. — ВЯ, 1957, №1.

99.   Л. В. Щерба.О трояком аспекте языковых явлений и об экспери­менте в языкознании. — В кн.:В. А. Звегинцев. История языкознания XIX—XX веков вочерках и извлечениях, ч. II. М., 1965.

100.   А. Эйнштейн.Физика и реальность. М., 1965.

101.   В. С. Юрченко.О взаимосвязи мышления, языка и речи на комму­никативном уровне. — В сб.: «Языки мышление». М., 1967.

102.   Р. Якобсон.Типологические исследования и их вклад в сравни­тельно-историческоеязыкознание. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 3. М., 1963.

103.   В. Н. Ярцева.Проблема формы и содержания синтаксических еди­ниц в трактовке дескриптивистови «менталистов». — В сб.: «Вопросы истории языка в современной зарубежнойлингвистике». М., 1961.

104.   К. Ammer, G. Ìeier. Bedeutung und Struktur. «Zeichen und System derSprache». Bd. III. Berlin, 1966.

105.   Ì. Dokulil.Zum wechselseitigen Verhäitnis zwischen Wortbildung und Syntax. TLP, 1.Prague, 1964.

106.   A. V. Isačenko,R. Růžička. Semantikder Grammatik. «Zei­chen und System der Sprache». Bd. III. Berlin, 1966.

107.   O. Lečka.Zur Invariantenforschung in der Sprachwissenschaft. TLP, 1. Prague, 1964.

108.   F. Schmidt.Logik der Syntax. Berlin, 1957.

109.   W. Timm.Zum Verhältnis zwischen Bewußtsein und Information. «DeutscheZeitschrift für Philosophie». 1963, N 7.

110.   Universals of language. Cambridge (Mass.), 1963.<416>

ГЛАВА ШЕСТАЯЯЗЫК КАК ОБЩЕСТВЕННОЕ ЯВЛЕНИЕ

Мысль отесной связи языка и общества возникла в сознании людей, по-видимому, оченьдавно.

Основнаятрудность исследования этого вопроса заключается в том, что эта идея, содержасьво многих высказываниях, не фор­мулируется в форме тезиса: язык — общественноеявление. Им­плицитное выражение этой идеи можно найти и в утверждении не­которыхдревнегреческих философов о возможности возникнове­ния названий предметов наоснове договоренности между людьми, и в высказывании Г. Лейбница о языке каклучшем зеркале чело­веческого духа, и в известном положении Вильгельма Гумбольд­та,согласно которому язык возник как следствие необходимости в общении, ив работахК. Фосслера, А. Мейе, Ш. Балли, Ж. Вандриеса и целого ряда другихисследователей. Только увлекший­ся идеями Чарльза Дарвина А. Шлейхер былсклонен утверждать, что языки представляют естественные организмы, независимоот воли людей возникающие, развивающиеся и отмирающие. Язы­кознание Шлейхерсчитал поэтому естественной наукой.

Значительныйвклад в разработку социологических проблем языка внесли русские лингвисты: В.В. Виноградов, Г. О. Вино­кур, А. М. Пешковский, Е. Д. Поливанов, А. И.Селищев, Л. П. Якубинский и др. Своеобразное преломление эти проблемы нашлитакже в период господства в нашей стране так называемого «нового учения оязыке» Н. Я. Марра.

Повышениюинтереса к социальной стороне языка в значи­тельной мере способствовала деятельностьязыковедов этнолин­гвистического направления, возникшего за рубежом как даль­нейшееразвитие идей В. Гумбольдта (ср. работы Э. Сепира и Б. Уорфа.)

Распространениеструктурализма в мировом языкознании, связанное с привлечением внимания кпроблемам изучения внут­ренней языковой структуры, способствовало известномуоттесне­нию к периферии лингвосоциологических проблем. Тем не менее<417>интерес к ним никогда не прекращался. Особенно много внимания в зарубежнойлингвистике уделяется изучению культурно-истори­ческих факторов развития языкаи проблемам «языкового суще­ствования», влияния языкового строя на особенностивосприятия и «видения мира» [36; 38; 39; 40; 41; 42; 43].

Охарактеризоватьязык как общественное явление — это зна­чит найти такие его отличительные чертыи особенности, которые бы совершенно ясно показывали принадлежность языкаименно к общественным явлениям.

На тему«Язык и общество» написано в настоящее время до­вольно много специальныхмонографических исследований, одна­ко, к сожалению, приходится отметить, чтопочти все они отли­чаются односторонностью изложения. Так, например, визвестной работе Р. О. Шор «Язык и общество» [33] все внимание авто­расосредоточено на показе и выделении социального момента в слове.

Специальнаямонография Джойса Гертцлера «A sociology of language» [37] также посвящена по существу рассмотрениюразличных социальных факторов, оказывающих влияние на язык. Правильное марксистскоепонимание общественной природы язы­ка, как считает Е. М. Галкина-Федорук,обусловливается: 1) пра­вильным пониманием зависимости языка от жизни исостояния об­щества и 2) правильным пониманием значения языка в жизни об­щества[3].

В сборнике«Язык и общество», изданном Институтом языко­знания АН СССР [35],рассматриваются такие проблемы, как со­циальная обусловленность языка,социальная дифференциация языков, функциональное развитие языков, языковаяполитика, языковое строительство, функция языка как этнического при­знака,значение социального фактора в развитии языка, роль со­циологических факторов вразвитии языка. Словом, акцент опять-таки делается на том, в каких отношенияхязык оказывается за­висимым от общества.

Для болееполной характеристики языка как общественного явления и выявления его спецификиименно в этом плане, необхо­димо рассмотреть язык в разных аспектах. Основнойотправной посылкой является констатация зависимости языка от общества ипризнание специфики его основной функции — быть средством об­щения. В связи свышеизложенным представляется целесообраз­ным рассмотреть четыре вопроса: 1)специфика обслуживания язы­ком общества, 2) выражение языком общественногосознания, 3) зависимость развития языка от развития и состояния общества, 4)роль общества в создании и формировании языка.<418>

СПЕЦИФИКА ОБСЛУЖИВАНИЯ ЯЗЫКОМ ОБЩЕСТВА

Нередкоможно слышать, что наиболее существенным призна­ком, позволяющим относить языкк разряду общественных явле­ний, оказывается его способность обслуживатьобщество. Но язык обслуживает общество не так, как обслуживают его все дру­гиеобщественные явления (базис, надстройка, идеология и т. д.). Констатация тогофакта, что язык обслуживает общество, сама по себе еще не является решающим критериемдля отнесения языка к разряду общественных явлений. Обслуживать общество мо­гутмашины и даже отдельные явления природы, поставленные на службу человеку.Например, сила падающей воды, приводя­щей в движение гидротурбину, также вкакой-то мере обслужи­вает общество. Весь вопрос состоит в том, как языкобслуживает общество и в какой мере он его обслуживает.

Многиеобщественные явления обслуживают общество только в определенном отношении. Специфическиеособенности базиса состоят в том, что он обслуживает общество экономически. Спе­цифическиеособенности надстройки состоят в том, что она обслу­живает обществополитическими, юридическими, эстетическими и другими идеями и создает дляобщества соответствующие нормы мировоззрения.

Наиболеепримечательная особенность языка, сближающая его с другими общественными явлениямии в то же время корен­ным образом отличающая его от них, состоит в том, чтоязык об­служивает общество абсолютно во всех сферах человеческой дея­тельности.

По этойпричине язык не может быть отождествлен ни с одним из других общественныхявлений. Он не является ни формой куль­туры, ни идеологией определенногокласса, ни надстройкой в са­мом широком понимании этого слова. Эта особенностьязыка це­ликом и полностью вытекает из особенности его главной функции — бытьсредством общения. (см. гл. «К проблеме сущности языка»)

ВЫРАЖЕНИЕ ЯЗЫКОМ ОБЩЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ

Существеннымпризнаком языка как общественного явления выступает его способность отражать ивыражать общественное сознание. На первый взгляд, этот признак может показатьсянесу­щественным, поскольку другие явления, обслуживающие обще­ство, также могутотражать общественное сознание. Машины, об­служивающие общество, несомненно, визвестной мере отража­ют общественное сознание, поскольку их создание немыслимобез учета и использования определенной суммы знаний, накопленных обществом.Базис и надстройка, обслуживающие обще<419>ство, также отражаютобщественное сознание. Однако отличи­тельное свойство языка состоит в том, чтоон по существу является единственнымсредством отра­жения и выражения общественного созна­ния в его полном объеме.

Необходимоотметить, что проблема отражения общественного сознания в языке часто обходитсяв специальных лингвистиче­ских работах, а также в курсах по общему языкознанию.Попытки ее решения в истории языкознания нередко приводили к грубым ошибкамвульгарно-социологического характера. Все это объ­ясняется нечеткостьюопределений сущности общественного соз­нания, которая нередко встречается враспространенных учебни­ках по диалектическому материализму и в работахпопулярного характера.

Марксизмучит, что общественное сознание является отражением общественного бытия.«Материализм, — замечает В. И. Ленин, — вообще признает объективно реальноебытие (материю), незави­симо от сознания, от ощущения, от опыта и т. д.человечества. Со­знание есть только отражение бытия, в лучшем случаеприблизитель­но верное (адекватное, идеально точное) его отражение» [14, 346].Нетрудно понять, что Ленин употребил термин «сознание» в широком смысле словакак отражение бытия в целом. В таком же широком смысле употребляли термин«сознание» Маркс и Энгельс: «Язык так же древен, как и сознание; язык естьпрактическое, существующее и для других людей, и лишь тем самым существую­щеетакже и для меня самого действительное сознание» [16, 29].

Несмотря наналичие четких определений сущности общест­венного сознания, которые мы находимв трудах классиков марксизма,  в нашей специальной философской литературесуществует немало расплывчатых определений этой важнейшей гносеологи­ческойкатегории. Общественное сознание сплошь и рядом сме­шивается с идеологией, смышлением и т. п.1<420>

Судовлетворением можно отметить, что подобная нечеткость определений в нашейспециальной философской и исторической литературе начинает преодолеваться. Вболее широком смысле общественное сознание включает не только идеологическиеформы, но и естественные науки — все познание (как общественное, так яестественное). Такое толкование содержания общественного сознанияобосновывается тем, что идеи о жизни природы и идеи о жизни общества — это идеине каких-то отдельных обособлен­ных индивидов, а общественные идеи, посколькузнание природы и общества постигается коллективными усилиями многих поколе­ний.Так, например, В. Ф. Зыбковец в своей книге «Дорелигиозная эпоха» даетследующие определения сознания вообще и об­щественного сознания в частности:«Сознание — это содержание мышления. Сознание есть общественная и личнаяпрактика людей в опосредованной, обобщенной отраженной форме, т. е. в формепонятий. Общественное сознание — живое отражение общест­венного бытия, общаяхарактеристика уровня всего духовного развития человеческого общества висторически определенный мо­мент». «Мировоззрение — общее осмысление бытия» [7,119].

«Вобщественном сознании, замечает В. В. Журавлев, содер­жатся части,различающиеся по их отношению к идеологической надстройке общества. Одниэлементы общественного сознания вхо­дят в надстройку (политические, правовые,философские, рели­гиозные и прочие взгляды), другие не входят (науки о природеи технические науки). Рассматриваемое с этой стороны обществен­ное сознаниеесть единство надстроечных и ненадстроечных сторон, классовых и неклассовыхэлементов» [9, 12].

В сборнике«Формы общественного сознания» дается специаль­ное разъяснение о роли различныхидей по их отношению к бази­су и надстройке: «Общественное сознание, разделяясьпо одной линии на общественную психологию и идеологию, по другой ли­нииразделяется на ряд форм. К ним относятся: политические идеи, правовые,моральные, художественные, религиозные, философ­ские. Эти формы сознания сутьидеологические формы и входят в надстройку. Но не все вообще идеи входят внадстройку. Разу­меется, все без исключения идеи имеют свои корни в развитиипроизводительных сил. Но, например, технические идеи отра­жают измененияпроизводительных сил не так, как, скажем, пра­вовые идеи. Если первые отражаютэти изменения непосредствен<421>но, то вторые отражают ихопосредствованно, через изменения в экономических отношениях, и потому являютсянадстроечными [31, 19].

Произведяделение различных форм сознания на надстроеч­ные и ненадстроечные, следуетиметь всегда в виду некоторую условность этого деления. В действительности всеформы созна­ния могут в какой-то мере содержать в себе элементы надстроеч­ные иненадстроечные. Естественные науки в своих наиболее об­щих выводах становятсянеотъемлемой частью мировоззрения2.

Далее, всеформы общественного сознания осуществляют не только социально-классовые, но и познавательныефункции. А это значит, что они включают совокупность уже выработанных ранееисследовательских навыков, приемов, способов обработки фактического материала.Наконец, у любой из форм обществен­ного сознания имеется система ужеустоявшихся понятий и ка­тегорий. Рассматриваемые как формы мысли, этикатегории также не могут быть отнесены к классовой стороне общественного со­знания.

Более того,некоторые философы утверждают, что система на­учных знаний и различного родаидеологических форм не исчер­пывает всего содержания общественного сознания.Структура его сложнее. Общественное сознание включает в себя также сознаниелюдей, возникающее в процессе их обычной, будничной практи­ки, — так называемоеобыденное сознание3.

В целяхсоздания полноты представления о сущности обще­ственного сознания было бы такжеполезно рассмотреть трактов­ку сущности сознания в психологии [34].

Психологиярассматривает сознание как высшую, свойствен­ную только человеку и связанную сречью функцию мозга, заклю­чающуюся в обобщенном и абстрагированном обобщениидей­ствительности, в предварительном умственном построении действий ипредвосхищении результатов деятельности, в самокон­троле и разумномрегулировании поведения человека [34, 4—5].<422>

Подсознанием в психологии понимается весь духовный мир человека от элементарныхощущений до высших побуждений и сложной интеллектуальной деятельности. Дляпсихологического подхода к сознанию характерно понимание его как процесса. Со­держаниеэтого процесса заключается в осознании человеком внешнего мира и самого себя. Врезультате взаимодействия с ок­ружающей действительностью в процессеонтогенетического раз­вития, в ходе общения с другими людьми человек отражаетэту действительность, получает знание о ней. В отличие от живот­ных, у которыхзнания сливаются с их жизнедеятельностью, че­ловек отделяет знания от того, чтов них отражается, и от того, кто их отражает. Это отделение возможно в связи стем, что в язы­ке объективируются результаты познавательной деятельностичеловека.

Совокупностьзнаний об окружающем, получаемая человеком непосредственно и в результате усвоениянакопленного челове­чеством и закрепленного в языке, составляет необходимуюпред­посылку осознания объективной действительности и возникнове­ния сознаниякак некоего специфического образования. Таким об­разом, знания составляют ядросознания, его стержень.

Объективнаядействительность осознается не посредством ощу­щений. Эту функцию психологическиеявления выполняют, лишь включаясь в систему накопленных знаний, приобретенногоопы­та, при соотнесении с тем, каким было взаимодействие человека с объективнойдействительностью.

Сознание —новое качество психологических процессов, воз­никающее у человека в связи с общественноорганизованной дея­тельностью людей, с их трудом [34, 5—6]. Способностьчеловека к теоретическим обобщениям, выраженным в языке, делает воз­можным взначительной степени замену индивидуального челове­ческого опыта «опытом рода»— опытом предшествующих поко­лений людей4.

Благодаряобщественному характеру языка, созданного обще­ством, мышление человека такжеприобретает общественный харак­тер. Каждый человек мыслит теми же категориями,какими мыслят окружающие его люди, пользуется теми же понятиями,какими<423> пользуются все говорящие на данном языке. Язык тем самым пре­вращаетсяв одно из первейших условий существования об­щества.

Следуетособо подчеркнуть, что не все содержание человече­ского опыта становитсяобщественным достоянием. Для познания, для прогрессивной практики наиболеесущественны те результа­ты мышления, которые верно отражают объективнуюдействитель­ность. Можно предполагать, что на протяжении многовековой историичеловечества, в процессе борьбы человека за существо­вание сознательно, а частои совершенно стихийно, отбиралось и обобщалось то, что было жизненно необходимои практически по­лезно.

Общественныйхарактер мышления проявляется на каждом этапе социального развития, благодаряему осуществляется также духовная связь между разными этапами5.

Было бынеправильно утверждать, что в общественной жизни людей существует толькообщественное сознание, общественное мышление и нет ничего индивидуального. Вдействительности об­щественное сознание создается, развивается и обогащаетсяинди­видами. Духовное богатство общества, искусство, все, что накоп­лено наукойи техникой, существуют лишь через индивидуальное сознание. Сознание обществафункционирует только через созна­ние отдельных, конкретных живых людей. Всясистема идеальных отношений людей мертва, пока она не будет пережита чувствую­щим,думающим индивидом. Только в индивидуальном чувствен­но-практическом действиичеловека, только в его психике, в его восприятиях, представлениях, в его наглядно-непосредственныхформах отражения происходит соотнесение всей общественной системы знаний собъективной действительностью. Через индиви­дуальное бытие личности обществопознает, понимает и преобра­зует мир.

Мышлениеотражает объективную действительность на основе и через посредство практики.Практика общества неразрывно свя­зана с деятельностью личности, индивидуальнойпрактикой.<224>

Практикаопосредствует связь мышления с индивидуальной прак­тикой. Различные видымышления находятся в зависимости от различных видов практики — индивидуальной(индивидуальное мышление), общественной (общечеловеческое мышление), практи­кикакой-то группы (групповое мышление). Индивидуальное, групповое иобщечеловеческое мышление соотносятся как еди­ничное, особенно и всеобщее [23,126]. Однако, будучи неразрывно связанными, индивидуальная и общественнаяпрактика относи­тельно самостоятельны6.

Было бы,конечно, наивно предполагать, что система материаль­ных средств языкапредставляет зеркальное отображение всего того, что находится в общественномсознании. Понятийная сфера всегда более мобильна, чем сфера средствматериального выраже­ния. В разных языках можно найти немало приемов,конструкций и т. п., которые в настоящее время уже не имеют никакого логи­ческогообоснования, но тем не менее существуют в языке. Широко известным примеромможет служить факт сохранения в русском языке, как и во многих других языках,категории грамматическо­го рода у неодушевленных предметов. В настоящее времяникто не в состоянии объяснить, почему река относится к женскому роду, аостров или берег — к мужскому. Можно допустить, что когда-то этикатегории имели определенное логическое обоснование, но в настоящее время смыслего уже утратился.

Первое прош.вр. в марийском языке имеет две разновидно­сти — разновидность, не имеющую показателяљ, и разновидность с показателем љ, например лудым 'ячитал' и ончи-ш-ым 'я смот­рел'. Когда-то показатель љ,по-видимому, имел какое-то специфи­ческое значение, которое со временемутратилось. Тем не менее показатель sсохраняется до настоящего времени.

«Язык… —справедливо замечает Г. О. Винокур, — обладает способностью сохранять свою развозникшую материальную ор<425>ганизацию в качестве пережитка очень долгоевремя после того, как закончился породивший его этап культурного развития…Унасле­дованные от прошлого структуры очень легко приспособляются к новымусловиям» [1, 246].

В связи спроблемой взаимоотношения языка и общественного сознания следовало бы указатьна некоторые методологические извращения в решении данной проблемы.

Одно изтаких извращений состоит в гипостазировании роли языка. Язык изображается кактворец действительности, форми­рующий человеческое сознание. Типичнымпредставителем этой теории является известный немецкий языковед первой трети XIXв. Вильгельм Гумбольдт7.

Язык, поГумбольдту, заложен в природе самих людей и необ­ходим для развития их духовныхсил и образования мировоззре­ния. Язык есть как бы внешнее проявление духанарода, язык народа есть его дух. Строение языков у разных народов различ­но,потому что различными являются и духовные особенности на­родов; язык, какую быформу он ни принимал, всегда есть духов­ное воплощение индивидуально-народнойжизни. Как предметы внешнего мира, так и возбуждаемая внутренними причинами дея­тельностьодновременно воздействуют на человека множеством своих признаков. Но разумстремится к выявлению в предметах общего, он расчленяет и соединяет и своювысшую цель видит в об­разовании все более и более объемлющих единств.Посредством субъективной деятельности в мышлении образуется объект. Весь язык вцелом находится между человеком и воздействующей на него внутренним и внешнимобразом природой. Так как восприятие и де­ятельность человека зависят от егопредставлений, то его отноше­ние к предметам целиком обусловлено языком [5].

ИдеиГумбольдта в значительной мере развивают современные неогумбольдтианцы, изкоторых наиболее видным представителем является Лео Вейсгербер [6; 43]. Так же,как и Гумбольдт, Вейсгербер объявляет язык мысленным «промежуточным миром» (Zwischenwelt), который есть результат взаимодействия мира вещей и мира сознания. ПоВейсгерберу, язык является тем, что охваты­вает все явления, связывая их вединое целое. Никакая общность жизни не чужда языку. Язык сам создаетокружающий мир. Язык есть образ, картина мира, мировоззрение народа (Weitbild).Раз­личие языков есть различие самих взглядов на мир, и, естествен­но, длялюдей различных национальностей мир выглядит различ­но. Слова не предполагаютотдельные предметы как таковые, а упо­рядочивают многообразие предметов подопределенным углом зрения. Все зависит от мировоззрения, от точки зрения намир. Наиболее удачное определение языка, пишет Вейсгербер, гласит, что язык(немецкий, английский) — это процесс вербали<426>зации мира, осуществляемыйязыковым коллективом (немецким, английским). Язык классифицирует иупорядочивает материал, добытый в результате воздействия внешнего мира на нашиорга­ны чувств, которые дают лишь искаженное, неадекватное пред­ставление омире. Языковые приемы образуют языковый образ мира, понятийную сторону языка[6, 133].

В самойтесной связи со взглядами Вильгельма Гумбольдта и его последователей находитсятакже так называемая гипотеза Сепира — Уорфа.

Язык, помнению Э. Сепира, служит руководством к восприя­тию «социальнойдействительности». Факты свидетельствуют о том, что реальный мир в значительноймере бессознательно строится на языковых нормах данного общества. «Мы видим,слышим или иным образом воспринимаем действительность так, а не иначе потому,что языковые нормы нашего общества предрасполагают к определенному отборуинтерпретаций...» «Мы никогда не в со­стоянии выйти за пределы форм отражения испособа передачи от­ношений, предопределенных формами нашей речи» [25, 177 и186].

Эти жевзгляды позднее развивались в работах Б. Уорфа. «Наш лингвистическийдетерминированный мыслительный мир не только соотносится с нашими культурнымиидеалами и установками, но захватывает даже наши, собственно, подсознательныедействия в сферу своего влияния и придает им некоторые типические черты» [29,219]. Ставя вопрос, что было первичным — нормы языка или нормы культуры, Уорфотвечает на него следующим образом: «В основном они развивались вместе,постоянно влияя друг на дру­га. Но в этом взаимовлиянии природа языка являетсятем факто­ром, который ограничивает свободу и гибкость этого взаимовлия­ния инаправляет его развитие строго определенными путями» [29, 227].

Гносеологическиекорни теории В. Гумбольдта следует искать в философии Гегеля. Народный дух втеории Гумбольдта напоми­нает абсолютную идею Гегеля, которая обладает такой жеактив­ной ролью. Весь мир, по Гегелю, представляет перевоплощение абсолютнойидеи. Подобным же образом все в языке, по теории Гумбольдта, являетсяперевоплощением и отражением народного Духа.

В теорииГумбольдта и его последователей, конечно, не все порочно. Континуумобъективного мира в каждом языке действи­тельно членится по-разному. Можно дажедопустить, что языко­вые формы действительно в известной мере оказываюткакое-то регулирующее или иное влияние на процесс мышления, хотя эта проблематребует глубокого и всестороннего изучения. В целом, однако, взгляды Гумбольдта,Вейсгербера, Сепира и Уорфа не мо­гут быть приняты, так как они совершенно неучитывают многих важных положений, которые сводятся к следующему: 1) Источни­компонятий являются предметы и явления окружающего мира.<427> Любой язык всвоем генезисе является результатом отражения человеком окружающего мира, а непредставляет самодовлеющей силы, творящей мир. 2) Язык приспособлен в значительноймере к особенностям физиологической организации человека, но эти особенностивозникли в результате длительного приспособления живого организма к окружающемумиру. 3) Неодинаковое члене­ние континуума окружающего мира возникает в периодпервич­ной номинации. Оно объясняется неодинаковостью ассоциаций и различиямиязыкового материала, сохранившегося от прежних эпох. Кроме того, оно можетзависеть от влияния других языков и т.п. 4) В. Гумбольдт и его последователи неучитывают в язы­ках наличия такого явления, как комбинаторика различныхязыковых средств, что позволяет выразить любое понятие, не име­ющее выражения втом или ином языке. Вывод о том, что строй языка выражает специфическоемышление данного народа, сам по себе неправилен. 5) В настоящее время доказано,что формы и категории мышления являются одинаковыми у всех на­родов.

Сторонникипсихологического направления в языкознании, гипостазируя роль индивидуума, отказываютсяот понятия обще­народного языка. «Реальное бытие имеет язык каждого индиви­дуума,— утверждает акад. А. А. Шахматов. — Язык села, города, области, народаоказывается известною научною фикцией, средним выводом из известного количестваиндивидуальных языков» [32, 7]. Общая социальная основа языка, вытекающая изприроды об­щественного сознания, в этом утверждении фактически отри­цается.

Существуетзначительное количество теорий психологического направления, крайнеодносторонне рассматривающих сущность человеческого языка. По мнению Г.Штейнталя, например, инди­видуальная психика является источником языка, азаконы язы­кового развития — психологическими законами. Подобно Штейнталю, В.Вундт считал язык фактом психологии народов, или «этнической психологии». Основнымдвигателем языкового творче­ства, по К. Фосслеру, является языковый вкус —особая разно­видность художественного вкуса. Идеи Бенедетто Кроче во многихотношениях близки к фосслеровским. И для него язык является эстетическимфеноменом. Основной, ключевой термин его концеп­ции — «выражение» (экспрессия).Всякое выражение в основе своей художественно. Отсюда лингвистика, как наука овыраже­нии, совпадает с эстетикой.

В другуюкрайность впадал Фердинанд де Соссюр [27]. Сос­сюр исходит из различения трехаспектов языка: языка-речи (lan­guage), языка как системы форм (langue) ииндивидуального рече­вого акта — высказывания (parole). Язык (langue)есть система нормативно тождественных форм. Язык не является деятельностьюговорящей личности, он — продукт, который личность пассивно<428>регистрирует. Высказывание (parole), наоборот, индивидуально. Система языка являетсявнешним для всякого сознания фактом, от этого сознание не зависящим.

КритикуяСоссюра, В. В. Волошинов справедливо замечает, что сознание говорящего работаетс языком вовсе не как с системой нормативно тождественных форм. Такая системаявляется лишь абстракцией, полученной с громадным трудом, с определеннойпознавательной и практической установкой [2, 81]. Язык тесно переплетен сречью, инновация, вводимая индивидом, может глубоко затронуть систему языка.

В связи свышеизложенным было бы уместно остановиться на некоторых методологических извращениях,допущенных в свое время Н. Я. Марром и его последователями. Речь идет о теорииклассовости языка и его надстроечном характере. Положение о классовом характереязыка впервые было выдвинуто Н. Я. Мар­ром и в дальнейшем развивалосьнекоторыми его последователя­ми. Н. Я. Марр писал: «Нет языка, который не былбы классо­вым и, следовательно, нет мышления, которое не было бы классо­вым»[19, 91].

Сторонникитеории классовости языка не учитывают, что язык не идеологический продукт, аспособ выражения мыслей любого содержания. Категории, лежащие в основе системыматериальных средств выражения связей между словами, абсолютно нейтральны поотношению к какой бы то ни было классовости. Значение аб­солютно преобладающегочисла слов, входящих в словарный состав любого языка, идеологически нейтрально.Именно по этой причине язык оказывается в одинаковой степени пригодным как длявыражения суждений сугубо идеологического характера, так и выражения суждений,лишенных идеологического характера. Это свойство целиком и полностью вытекаетиз особенности ком­муникативной функции языка — быть всеобщим средством об­щения.Язык по своей природе не является классовым и не может быть классовым. Известныслучаи, когда отдельные диалекты как бы закрепляются за классами. Так,например, в царской России крестьянство выступало как носитель территориальныхдиалектов, тогда как высшая прослойка буржуазии пользовалась литературнымязыком. Аналогичное явление наблюдается и в на­стоящее время в ряде стран мира.Однако эти факты сами по себе ни в малейшей мере не опровергают тезиса онеклассовой природе языка, так как закрепление территориальных диалектов заклас­сом крестьянства было вызвано неимманентной классовой сущ­ностью языка.Оно совершилось в силу определенных историче­ских обстоятельств.

Так женесостоятельно утверждение Н. Я. Марра и некоторых его последователей онадстроечном характере языка. Н. Я. Марр вообще отождествлял развитие языка сразвитием экономических формаций. «Смены мышления, — замечает в одной из своихработ<428> Н. Я. Марр, — это три системы построения звуковой речи, посовокупности вытекающие из различных систем хозяйства и им отвечающихсоциальных структур: 1) первобытного коммуниз­ма, со строем речи синтетическимс полисемантизмом слов, без различения основного и функционального значения; 2)обществен­ной структуры, основанной на выделении различных видов хо­зяйства собщественным разделением труда, т. е. с разделением общества по профессиям,расслоения единого общества на про­изводственно-технические группы,представляющие первобытную форму цехов, когда им сопутствовал строй речи,выделяющий ча­сти речи, а во фразе — различные предложения, в предложе­ниях —различные его части и т. п., и другие с различными функ­циональными словами,впоследствии обращающиеся в морфоло­гические элементы, с различением в словахосновных значений и с нарастанием в них рядом с основным функциональногосмысла; 3) сословного или классового общества с техническим разделением труда,с морфологией флективного порядка» [18, 71].

Вышеприведенноемнение знаменует собой полное непони­мание особенностей исторического развитияязыков, незнание того, что возникновение грамматических форм или различие ихязыкового оформления причинно не связаны с особенностями экономическойструктуры общества. Марр также не понимал истинной природы общественного сознания,сводя все его состав­ные элементы к элементам классовым и надстроечным.

Диалектическийматериализм учит, что законы отражения но­сят объективный характер, т. е. действуютнезависимо от созна­тельных побуждений людей, независимо от того, знают или не знаютлюди эти законы8.

Этот тезиснаходится в полном соответствии с указанием К. Маркса,  который рассматривалпроцесс мышления как «естественный процесс». «Так как процесс мышления самвырастает из извест­ных условий, сам является естественным процессом, тодействи­тельно постигающее мышление может быть лишь одним и тем же, отличаясьтолько по степени, в зависимости от зрелости разви­тия и, в частности, развитияоргана мышления. Все остальное вздор» [15, 209].<430>

ЗАВИСИМОСТЬ РАЗВИТИЯ ЯЗЫКА ОТ СОСТОЯНИЯОБЩЕСТВА

Прихарактеристике языка как общественного явления сле­дует также учитывать егозависимость от изменения состояния человеческого общества. Правда, этимсвойством обладают и дру­гие явления, обслуживающие общество. Например, машинытакже отражают изменения, происходящие в обществе. Претерпевает некоторыеизменения в связи с изменением состояния человече­ского общества и надстройка.Однако все эти явления отражают изменения состояния общества только вопределенном отношении. Язык способен отражать изменение в жизни общества вболее ши­роком плане, во всех его сферах, что существенным образом отли­чаетего от всех других общественных явлений.

Различныеконкретные случаи влияния на развитие языка со стороны окружающей язык внешнейсреды были охарактеризо­ваны в главе «Язык как исторически развивающеесяявление». В данной главе целесообразнее сосредоточить внимание на тех причинахизменения языка, которые непосредственно связаны с из­менением состоянияобщества, поскольку изменение именно это­го типа лучше характеризует сущностьязыка как общественного явления.

Отражение в языке особенностей социальнойорганизации общества

Давно былаподмечена зависимость языкового состояния от характера экономических формаций иформы государства. Так, например, для эпохи феодализма был характерен распадстран на множество мелких ячеек. Каждый феод и монастырь с прилега­ющими к немудеревнями представлял государство в миниатюре. Совершенно естественно, чтотакая структура общества необы­чайно способствовала появлению мелкихтерриториальных гово­ров. Местные территориальные говоры были основной формойсуществования языка в феодальном обществе.

Любопытноотметить, что различие социальной организации общества в прошлом можетотражаться на состоянии диалектов, существующих в настоящее время. П. С.Кузнецов отмечает, что на территории наших старых южных губерний (т. е.губерний Центральной Черноземной полосы), где особенно было развито помещичьеземлевладение, и в настоящее время сохранилось большое количество мелкихместных говоров. Напротив, на севе­ре, где во многих местах совсем не былопомещичьего землевла­дения, а там, где оно было, большинство крестьяннаходилось на оброке, причем они часто уходили на заработки в города или дру­гиегубернии, один говор охватывает обширную территорию9.<431>

Территориальнаяраздробленность нивелируется в период раз­вития капитализма, поскольку в этовремя капитализму необхо­дим единый рынок и хорошо организованное единоегосударство, защищающее его интересы. В период становления капитализмавозникает нация и ее характерный атрибут — национальный язык, который,воплощаясь в литературном языке, указывает нивели­рующее влияние на территориальныедиалекты.

Вместе с темв буржуазном обществе возникает и другая тен­денция. Капитализм влечет за собойусиление социальной дифферен­циации общества, что вызывает к жизни довольнобольшое коли­чество так называемых социальных диалектов и жаргонов, арго и т.п.

Консолидациянаций в условиях классового общества может иметь своим результатом появлениенационализма, способного влиять на языковую политику. Конкретным следствиемэтого являются различные пуристические тенденции, создавшие свое­образиелексического состава некоторых национальных язы­ков, создание монополий одногоязыка в стране, ограничение роли языков национальных меньшинств и дажевозрождение фактиче­ски исчезнувших языков, ср., например, возрождение древне­еврейскогоязыка в современном государстве Израиль, где он фи­гурирует под названиемиврита, примером появления архаизованных  стилей, в целях хотя бы частичноговозрождения ныне уже исчезнувшего языка, может служить существование в со­временнойГреции особого архаизованного языкового стиля, из­вестного под названиемкафаревусы, представляющего своеобраз­ный компромисс между древнегреческим иновогреческим язы­ками.

Каждаяобщественно-экономическая формация создает особый жизненный уклад общества,который проявляется не в одном каком-нибудь частном явлении, а в целомкомплексе взаимно обусловленных и связанных между собой явлений. Конечно, этотсвоеобразный жизненный уклад отражается и в языке. Если сравнить, например,систему общественных функций русского языка эпохи царизма с системой его общественныхфункций, типичной для советской эпохи, то нельзя не обнаружить в этих системахопределенной специфики, определенной направленности. Так, в обществе, гдеиграют ведущую роль публичные формы язы­кового общения (митинг, собрание,радиоречь, театр и т. д.), уста­новка на слушателя будет, несомненно, болееощутимой, чем в об­ществе, где языковое общение замкнуто кругом только болееили менее «приватных», уединенных, узкоадресованных речевых жан­ров. Огромноезначение публичных речевых жанров определило для русского языка советской эпохиособую значимость «установ­ки на слушателя» для многих языковых преобразованийнашего времени [13, 28].

Отражение в языке социальной дифференциацииобщества

Человеческоеобщество не представляет абсолютно однородно­го коллектива. В нем наблюдаетсядифференциация, вызываемая различными причинами. Это может быть дифференциацияпо клас­совому, сословному, имущественному и профессиональному приз­наку,которая, естественно, отражается в языке. Так, например, немецкие исследователиразличают три уровня в социальном расслоении современного немецкого языка,которые могут быть обозначены как диалект в собственном смысле (Mundart),полу­диалект (Halbrnundart или Umgangssprache) и национальный ли­тературный язык (Hochsprache), в своей разговорной форме обыч­но слегка окрашенный местнымпроизношением («gebildete Umgangssprache», по терминологииП. Кречмера, т. е. «обиходный язык образованных») [8, 26] (см. гл.«Литературный язык»).

Дифференциацияязыка особенно усиливается в связи с ус­ложнением производства и происходящимна этой почве разделе­нием труда, что выражается главным образом в появленииспеци­альной терминологии.

Наряду соспецифической профессиональной лексикой, свя­занной с потребностями определеннойотрасли производства, по­является особая лексика, типичная для различных арго,жарго­нов и т. п., ср., например, студенческий, воровской, солдатский и др.жаргоны.

Социальнаядифференциация языка затрагивает обычно только область лексики. Наблюдаются, однако,отдельные случаи, когда она захватывает и область грамматического строя язы­ка.В японском языке существует спряжение глаголов с всп. гл. масу, внастоящее время уже не употребляющимся в роли са­мостоятельного глагола,например: ёму и ёмимас(у) 'чи­таю'. Формы без масу вобычном разговоре употреблять не ре­комендуется, так как они считаютсяневежливыми. Их употреб­ляют в разговоре с друзьями, низшими и т. д.10

В корейскомязыке в живой речи глаголы получают иное, чисто разговорное оформление, изменяющеесяв зависимости от того, в какой среде, обстановке ведется разговор, кем являетсяговорящий и слушающий. При выборе разговорных форм глагола учитываются самыеразнообразные факторы: общественное поло­жение, возраст, пол, семейноеположение, жизненный опыт, знание и т. п. Различаются следующие формы: книжная,фамиль­ярная, вежливая, учтивая и почтительная, неучтивая. Так, на­пример, еслистудент на вопрос преподавателя отвечает: нанын чхэгыль помнида 'я читаюкнигу', то, желая, выразить почтение<433> к преподавателю, он употребляетучтивую форму помнида. От­вечая такому же студенту, как он сам, онскажет наным чхэгылъ поо (вежливая форма). Если этот же студент являетсяего близким другом, то и форма выражения будет другая: нанын чхэгылъ поне (фамильярнаяформа)11.Следует, однако, отметить, что эти грам­матические особенности ограниченысферой форм различной сте­пени вежливости и не доказывают возможностисуществования осо­бой классовой грамматической структуры языка.

Классоваядифференциация общества может быть причиной создания значительных различиймежду языками, вернее — сти­лями языков. Характеризуя состояние индийскихязыков в начале 30-х годов, А. П. Баранников отмечал, что современные литератур­ныеязыки Индии приспособлены к обслуживанию интересов гос­подствующих классов ибольшинство их мало понятно для широ­ких кругов пролетариата и крестьянства.Причина этого в том, что из многих литературных языков изгнаны лексическиеэлемен­ты, употребляемые широкими кругами населения, и заменены словами излитературных языков господствующих классов фео­дальной Индии, т. е. изсанскрита (у индуистов) и из персидского и арабского языков (у мусульман). Врезультате этого получают­ся огромные различия между языками разговорным илитератур­ным12.

Отражение в языке демографических изменений

Этот несовсем удачный термин употреблен Гертцлером в его книге «A Sociology of Language»[37]. Под изменениями этого типа понимаются такие явления, как увеличение илиуменьшение населения, изменения в его распределении и составе, численностиэтнических групп, сдвиг соотношений между сельским и город­ским населением и т.д. Эти изменения не являются самодовлею­щими и чаще всего выступают какследствие других социальных изменений в обществе. Выделение их в особый типпроизводится только в целях создания более или менее обозримой классифика­цииразличных изменений, происходящих в обществе.

Демографическиеизменения могут определенным образом от­ражаться в языке. Так, например, сильноеувеличение городского населения в нашей стране по сравнению с дореволюционнымпе­риодом расширило сферу употребления городского койнэ, в из­вестной мереспособствовало расширению сферы употребления<434> литературного языка иограничило употребление диалектной речи. В то же время приток сельскогонаселения в города в связи с раз­витием промышленности оказал известное влияниедаже на лите­ратурный язык. Исследователи истории русского литературного языкаотмечают, что в 50—60-е годы снова наблюдается некоторая раскованность вречевом использовании нелитературных слов и оборотов и, в частности, —элементов просторечия. Это проявля­ется в широком включении просторечных слов(и просторечных значений общеупотребительных слов) в различные жанры литера­турнойречи — причем стилистическая инородность их в этом слу­чае ясно ощущается [13,63].

Населениеболее пожилого возраста обычно легче сохраняет особенности диалекта, тогда какмолодежь, побывавшая на сто­роне, всегда вносит различные инновации. Сокращениечислен­ности какой-нибудь этнической группы всегда ведет к сокраще­нию сферыупотребления языка и сокращению его функций.

На языковоесостояние может оказывать влияние такой фак­тор, как многонациональный характергосударства. Во всех много­национальных государствах, почти как правило,выделяется ка­кой-нибудь один язык, выступающий в роли главного средстваобщения. Примером может служить русский язык в СССР, индо­незийский язык вИндонезии, английский и в известной мере хинди в Индии и т. д.

Любопытноотметить, что такой демографический фактор, как высокая или низкая плотностьнаселения, может способствовать распространению фонетических изменений,грамматических инно­ваций, новых слов и т. д. или, наоборот, препятствовать ихрас­пространению. Это и понятно, так как для распространения всего новогонеобходим определенный механизм, роль которого может играть интенсивностьобщения людей между собой.

Движениенаселения, выражающееся в переселении на новые места, может способствовать смешениюдиалектов или усилению диалектной дробности. Известный исследователь русскихдиалек­тов П. С. Кузнецов отмечает, что граница русского и белорусско­го языковне может быть достаточно точно определена. На терри­тории, занятой русскимязыком, прилегающей к территории бе­лорусского языка, имеется большоеколичество говоров, со­держащих известные белорусские черты и образующих как быпостепенный переход от русского языка к белорусскому. Это объ­ясняется тем, чтотерритория к западу от Москвы (например, Смоленская земля) постоянно служилапредметом борьбы между Русским и Литовским княжеством. Эти земли неоднократнопереходили из рук в руки, они входили в состав то Литовско­го княжества, торусского государства. Можно предполагать, что каждое завоевание этой территориивлекло за собой приток русского или белорусского населения. В результатеязыкового смешения и возникла область переходных говоров.<435>

Переселениенаселения в области, значительно отдаленные от основного этнического массива, создаетусловия изоляции, что приводит к созданию резко отличающихся диалектов и дажеспециальных языков. Различия между отдельными диалектами хантыйского языкапорой настолько велики, что носители их совершенно не понимают друг друга.Особенно большие различия наблюдаются в восточнохантыйских диалектах,территориально изолированных от остальных диалектов.

Переселениедревних норвежцев на остров Исландию способ­ствовало возникновению особого исландскогоязыка, в сущности представляющего законсервированную с некоторыми инноваци­ямиформу древненорвежского языка. Этот же фактор способст­вовал образованиюспецифического бразильского португальского языка, языка африкаанс и т. д.Интенсивная колонизация различ­ных стран мира в значительной мереспособствовала распростра­нению таких языков, как английский и испанский.

Передвижениемнаселения могут объясняться иногда доволь­но причудливые очертания диалектныхареалов. Так, например, южная граница северновеликорусского наречия вытянута ссе­веро-запада на юго-восток по линии Псковское озеро — Кали­нин — Клин, далеепроходит немного севернее Москвы (около Загорска), затем идет на восток,проходя немного южнее Мурома Владимирской области, Арзамаса и СергачаГорьковской области, поворачивает к югу, проходит немного восточнее Пензы ивыхо­дит к Волге севернее Калинина.

Диалектологическоеразнообразие Сибири — наличие в ней северновеликорусских и южновеликорусскихговоров — тоже объясняется различием колонизационных потоков.

Вторжениебольших масс завоевателей и захват территорий с иноязычным населением такжеможет быть причиной языковых изменений. Очень показательной в этом отношенииявляется ис­тория языка урду. Его возникновение теснейшим образом связано сподчинением Индии мусульманам. Основная масса мусульман, осевших в СевернойИндии, говорила на персидском языке и его диалектах. Персидский язык былофициальным языком мусуль­манских империй в Индии. Скрещение экономических,полити­ческих и административных интересов коренного населения се­верной Индиии осевших в северной ее части мусульман привело к тому, что в течениенескольких столетий — на основе говоров панджабского языка и хинди, с однойстороны, и персидского, с другой, — вырабатывается язык хиндустани (урду), вкотором органически сочетались элементы индийских диалектов с персид­скими. Изперсидского языка, в свою очередь изобиловавшего уже в это время огромнымколичеством элементов арабского языка, в урду вошло весьма большое количествослов.

Массовоепроникновение иноязычного населения на террито­рию, занятую другим народом,может привести к утрате языка<436> аборигенов. История различных народовдает многочисленные примеры таких случаев, ср., например, исчезновение галловна территории Франции, кельтиберов на территории Испании, фра­кийцев натерритории Болгарии, обских угров на территории Коми АССР, скифов на территорииУкраины и т. д.

Любопытноотметить, что такое явление, как формирование норм литературного языка,создается не без активного учас­тия различных групп населения. При отмираниистарых норм и становлении новых сталкиваются очень остро и напряженно мненияразличных групп населения: социальных, возрастных, территориальных [13, 37].

Отражение языком различий в уровнях экономического развития

Различиеуровней экономического развития отдельных райо­нов страны может быть вопределенных случаях фактором языко­вого изменения. Из истории образованиялитературных языков известны многочисленные факты, когда общегосударственныйязык развивался на базе диалекта области, наиболее развитой в культурном иэкономическом отношении. Так, в древней Греции диалект Аттики лег позднее воснову общегреческого языка койнэ. Латинский язык первоначально был диалектомпровинции Лациум, диалект провинции Иль де Франс лег в основу французского язы­ка,первоначальной основой испанского языка был кастильский диалект и т. д.

Следуетотметить, что этот фактор оказался во многих случаях действенным при выборе такназываемых опорных диалектов ли­тературных языков народов СССР. Так, в основукоми-зырянско­го литературного языка лег присыктывкарский говор, прилега­ющий ккультурному центру — городу Сыктывкару, в основу баш­кирского литературногоязыка легли западнобашкирские говоры, прилегающие к Уфе и т. д.

От общегоуровня экономического развития страны или обла­сти может зависеть и степеньдиалектной дробности. По свиде­тельству Габеленца и Мейера, почти каждаядеревня на берегу Маклая (Новая Гвинея) имеет свой диалект; на несколько тысячаборигенного населения Австралии приходится 200 диалектов13. Наоборот, бурное развитие промышленности,возникновение но­вых промышленных центров, рабочих поселков и т. п. ведет куменьшению диалектной дробности. Так, например, мощный подъем промышленности исельского хозяйства в СССР, связан­ный с возросшими потребностями в рабочейсиле, увеличил мобиль­ность населения, что привело к известной нивелировкеместных диалектных особенностей.<437>

Влияние на язык явлений надстроечного порядка

Характернадстройки может оказать огромное влияние на судьбы различных языков. Наиболееярким примером этого может служить развитие языков народов СССР и типичные дляэтого явления процессы: расширение общественных функций язы­ка, развитиестилей, выработка определенных языковых норм, рост словарного состава и т. д.Все это в конечном счете — резуль­тат влияния определенной надстройки,следствие ленинской на­циональной политики.

Действеннымфактором, способствующим распространению языков, может иногда служить религия.Каждая религия, естест­венно, нуждается в языке, который мог бы служитьсредством ее распространения. С этим связано повышение роли и распростране­ниеязыков религиозного культа. Религия может также оказать косвенное влияние наразвитие языков, поскольку усвоение той или иной религии часто связано сусвоением культуры народа, распространяющего религию. Так, например, в эпохураспростра­нения ислама и арабской культуры в языки многих восточных на­родовпроникло довольно большое количество арабских слов и терминов. Изданиесвященных книг послужило в истории многих народов началом письменности.

Заметноевлияние на характер языка имеют различные обще­ственные течения и взгляды. Вгоды революции культивировалось сознательное обращение к жаргону и арго как к«языку пролета­риата», противопоставленному старому «буржуазно-интеллигент­номуязыку» [26]. Это течение имело определенные следствия. В литературную речьпервых послереволюционных лет хлынул широкий поток различных жаргонизмов,арготизмов и провинциа­лизмов [21; 22; 24]. Эти слои лексики проникли и вхудожествен­ную литературу (см., например, [11]).

Такоепротивопоставление в сущности было ошибочным, что не могло не вызвать современем ответной реакции. Конец 20-х — 30-ые годы были периодом «стабилизации»литературной речи; возвращение понятий литературности и правильности ре­чи неоставили почвы для дальнейших толков по поводу якобы нового «пролетарского»языка [13; 26].

В основеподобных течений часто лежат сугубо классовые ин­тересы. В 30-х годахлингвистическому, научному подходу к проб­леме развития русского языка,основанному на понимании неиз­бежности сложного взаимодействия литературногоязыка с «ни­зовыми» средствами общения, противостояли две точки зрения. Первая— пуристическая, она проявлялась в огульном и резком отрицании вообще всяких новшествв языке послереволюционной эпохи либо в психологически интересных, нобезнадежных сето­ваниях по поводу порчи и оскудения русской речи, засорения ее«новыми словечками». Эти идеи получили широкое распростране<438>ние  вэмигрантских антисоветски настроенных кругах, где созда­валось мнение о порчерусского языка после Октябрьской ре­волюции. Сторонники второй точки зренияпытались оправдать необходимость и полезность всех новшеств, независимо от ихге­незиса и функциональной необходимости в речи. Здесь несомненно отразилосьсвоеобразное пролеткультовское представление о но­вом пролетарском языке [13,60].

Прихарактеристике влияния на язык явлений надстроечного порядка нельзя оставитьбез внимания роль выдающихся писа­телей, драматургов, артистов. Общеизвестно,что многие выдающи­еся писатели составили целую эпоху в развитии того или иноголитературного языка. Такова, например, роль Пушкина и целой плеяды классиковрусской литературы в России, роль Данте в Италии, Сервантеса в Испании, Чосераи Шекспира в Англии и т. д.

Возникнувкак результат обработки разговорного языка, ли­тературный язык сам начинаетоказывать обратное воздействие на разговорную речь. Употребление многих слов,выражений и литературных штампов первоначально возникло в известных про­изведенияхлитературы.

Наличие вобществе различных классовых и националистиче­ских интересов также можетотражаться на развитии языков. Специалисты по языкам Индии утверждают, что дваиндийских языка урду и хинди можно было бы легко объединить. Элементыграмматической системы этих языков едины, подавляющая часть словаря являетсяобщей. Достаточно ограничить употребление санскритских элементов в хинди, атакже персидских и арабских элементов в урду, и условия для формирования языкабыли бы соз­даны. Однако империалистической буржуазии Англии и предста­вителямрелигиозного культа было выгодно поддерживать языко­вые различия, которыесохраняются до настоящего времени.

Отражение в языке развития культуры общества

Развитиепроизводительных сил общества, техники, науки и общей культуры обычно связано свозникновением большого ко­личества новых понятий, требующих языковоговыражения. Разви­тие культуры общества неизбежно создает в словарном составекаждого языка лакуны, которые говорящие на данном языке пы­таются всемидоступными им способами заполнить. Создаются новые термины, некоторые старыетермины получают новые зна­чения, необычайно расширяется область специальнойлексики, варьирующейся в зависимости от понятийного содержания каж­дой науки вотдельности. Приток новой терминологии вместе с тем сопровождаетсяисчезновением или оттеснением к периферии<439> некоторых терминов, уже неотражающих современного уровня развития наук.

Общий подъемкультуры населения способствует расширению сферы употребления литературногоязыка, что одновременно со­провождается сужением сферы употреблениятерриториальных ди­алектов и вызывает существенные изменения в состоянии соци­альныхдиалектов. «Вместе с быстрым подъемом массовой куль­туры, — замечает Ф. П.Филин, — разрушена база старого город­ского просторечия, представляющего собоюсвоеобразный сплав профессионализмов, словарных стилистических и иных неологиз­мовс территориальными говорами. Термин «просторечие» стал теперь обозначатьненормативные и стилистически сниженные средства языка, которыми пользуются дляопределенных целей и в определенной ситуации» [30, 12].

Общееповышение культурного уровня населения вызвало та­кое интересное явление, какрасширение пласта нейтральной лек­сики. Расширение пласта нейтральной лексики внаше время происходит и за счет книжной и специальной лексики. Нейтра­лизациякнижной лексики также может быть объяснена взаимо­проникновением книжной иразговорной стихии в обиходно-деловом стиле речи. Поэтому в языке наших дней книжнаялек­сика вычленяется уже не столько на базе ее противопоставления разговорнойлексике (как это указано в Словаре под ред. Д. Н. Ушакова), сколько на основеее противопоставления ней­тральной, общеупотребительной лексике языка газеты,постанов­лений, речей и выступлений. Процессу нейтрализации в первую очередьподвергаются многозначные слова. Из однозначных слов чаще всего нейтрализуютсяте слова, которые не имеют дублетов и нейтрально разговорных синонимов [12].

Росткультуры способствует увеличению функций литератур­ного языка, одновременносопровождающимся его более интен­сивной стилистической дифференциацией,появлением новых раз­новидностей устной и письменной речи. Развитие письменнойречи может заметным образом отразиться даже на структуре языка. Различнымиисследователями, например, доказано, что сложно­подчиненные предложения во всехязыках получают интенсивное развитие только вместе с возникновением и развитиемписьменной речи.

Увеличениеразличных стилистических разновидностей язы­ка может существенным образом изменитьсистему словообразо­вательных суффиксов. Отвлеченные существительные ссуффиксом -ость в русском литературном языке образуют незначительноечисло производных, например: тягостный, радостный, мерзост­ный и т. д.Современное терминологическое словообразование по­полнило эту группу прилагательныхсемантически новым разря­дом слов со значением отношения к понятию, реже — кпредмету. Это такие прилагательные, какёмкостный, прочноетный, жидко<440>стный,плоскостный, усталостный, точностный, вероятностный, влажностный и др.14

Рольнеобычайно мощных средств в распространении единого литературного языкавыполняет школа, а также театр, кино, ра­дио, телевидение.

Расширениефункций литературного языка и распространение его среди широких масс населениявызывает необходимость уста­новления единых орфоэпических и грамматическихнорм. Этот фактор имеет консервирующее действие. Грамматический строй, аотчасти и словарный состав современных литературных языков изменяетсянеизмеримо медленнее по сравнению с грамматиче­ским строем и словарным составомязыков, не имеющих письмен­ности.

Возникновениеразветвленной системы языковых стилей и установление языковых норм способствуетразвитию так называ­емой языковой эстетики, выражающейся в ограждении языка илистиля от проникновения в него всего того, что нарушает сти­листические илиязыковые нормы.

Развитиекультуры естественно связано с усилением контак­тов с различными странами мира,имеющими своей целью обмен опытом в самых различных областях науки и техники.На этой базе возникает интернациональная терминология. Перевод техни­ческой инаучной литературы неизбежно ведет к появлению в со­циальных сферах языка общихстилистических черт и особенно­стей.

РОЛЬ ОБЩЕСТВА В СОЗДАНИИ И ФОРМИРОВАНИИЯЗЫКА

К числунаиболее характерных особенностей языка как обще­ственного явления относитсятакже тот факт, что общество создает язык, контролирует созданное и закрепляетего в системе ком­муникативных средств.

Выше ужеговорилось о том, что каждое слово и каждая фор­ма создаются вначалекаким-нибудь отдельным индивидом. Это происходит оттого, что созданиеопределенного слова или формы требует проявления инициативы, которая в силуцелого ряда психологических причин не может быть проявлена всеми членамиданного общества. Однако инициатива отдельного индивида, ес­ли ее рассматриватьс чисто гносеологической точки зрения, не чужда остальным членам общества.Общность психофизиологи­ческой организации всех людей в целом, наличиеобщественного<441> сознания, общности ассоциаций и т. п. создает такназываемый общественный потенциал, т. е. возможность проявления той жеинициативы, идущей в сходном направлении. В этом заключа­ется ответ на вопрос,почему созданное отдельным индивидом мо­жет быть принято и утвержденообществом.

Проясним этумысль на конкретных примерах. В болгарском языке существует слово гора 'лес'.Этимологическая связь его с русским словом гора очевидна. Это означает,что индивид, впер­вые создавший болгарское слово гора, ассоциировал егос горой, покрытой лесом, так как можно предполагать, что слово гора взначении соответствующего слова в русском языке также неког­да существовало и вболгарском языке. Слово гора в значении 'лес' не было отвергнуто другимичленами данного коллектива, поскольку в голове каждого могла возникнутьподобная же ас­социация. Аналогичное явление произошло в истории греческогоязыка, boh?љwпо-гречески значит 'помогать'. Первоначальная идея — 'бежать на крик человека,взывающего о помощи'. Но­вое слово укрепилось в языке, поскольку у каждого вголове существует представление типичной ситуации, когда крик сигнали­зирует онеобходимости оказания помощи. Каждый мог бы соз­дать новое слово аналогичнымже образом. Нечто подобное проис­ходит также при создании грамматических форм иих аналогов. Можно предполагать, что какой-то индивид впервые создал внорвежском языке аналитическое образование с предлогом af, ко­тороепревратилось в семантический аналог древнегерманского родительного падежа на -s,например, sшnn af R. Nilsen'сын P. Нильсена'. Здесь по существу идея отделения отчего-либо была использована для выражения принадлежности. Новое образованиепривилось в языке, поскольку оно не противоречи­ло общественному потенциалусоздания аналогичного образова­ния. Потенциально это мог сделать каждый.Наблюдения показы­вают, что если инициатива индивида, создавшего новое словоили форму, находится в соответствии с общественным потенциа­лом создания такойже формы, то новое слово или форма прини­маются обществом и получаютзакрепление в языке.

Выше былирассмотрены наиболее простые случаи утвержде­ния обществом новых слов и форм. Вогромном большинстве слу­чаев апробация вновь созданного обществом зависит отсовокуп­ного действия различных внешнеязыковых и внутреннеязыковых факторов.

Авторымонографии «Лексика современного литературного рус­ского языка» справедливоуказывают на недостатки многих работ 20—40-х годов, посвященных изучениюразвития русского язы­ка в условиях советского общества. Изменения в русскомязыке революционной эпохи не рассматривались как результат взаимо­действиявнутренних и внешних, собственно социальных законо<442>мерностей, что порождалокультурно-социологический уклон в лингвистических исследованиях [13, 16—17].

Общество вовсей его совокупности иногда сознательно, но чаще всего интуитивно, оченьхорошо чувствует, подходит вновь созданное слово или не подходит. Все неудачносозданное обычно не имеет успеха.

В XVIстолетии возникло слово копейка, которое сохраняется в русском языке посей день. Утверждению этого слова спо­собствовал целый ряд благоприятных факторов.Во-первых, на­личие определенного зрительного образа. Установлено, что ко­пейкамибыли названы монеты, на которых по приказу князя Ивана Васильевича в 1535 годустали чеканить изображение всад­ника с копьем в руке. Первоначально этоназвание представляло сочетание копейная деньга. Преобразование этогосочетания по­ставило его в один словообразовательный ряд со словами типа кожанка,касторка, неженка и т. д. Во-вторых, в укреплении в речи слова копейкаопределенную роль мог сыграть глагол ко­пить. Слово копить чащевсего применялось именно к деньгам, поэтому и созвучие денежного наименования копейкас этим гла­голом оказало большую поддержку изнутри. Одновременно с ко­пейкой врусском языке появились и другие денежные наимено­вания, образованные тем жеспособом: московка (из московская деньга) и новгородка (изновгородская деньга).

В связи спроцессом объединения русских земель и устранением феодальной раздробленностислово копейка оказалось как ней­тральное в географическом отношенииболее конкурентноспособным  и вытеснило своих соперников. Таким образом, словокопей­ка ощущало влияние со стороны других элементов лексической системы понескольким направлениям. Его поддерживали слова, генетически с ним связанные, атакже созвучные лексемы, близкие по значению. Все это не могло неспособствовать укреплению в словарном составе русского языка этого денежногонаименова­ния, сохранившегося до нашего времени15.

В Советскийпериод в русский язык вошло и прочно утвер­дилось слово домоуправление.В связи с уменьшением в городах доли частного домовладения и предоставленияжилых домов в ве­дение городских Советов, появление такого термина было жизнен­нонеобходимым. Его успех объясняется прежде всего тем, что слово домоуправлениене шло в разрез с явлениями, происходящи­ми в лексической системе русскогоязыка. Оно гармонировало с общей тенденцией создания сложных слов типа лесоразведе­ние,судостроение, хлебопечение и т. п. Для создания этого слова имелисьопределенные предпосылки, поскольку глагол управлять и слово управа,например, земская управа, уже суще<443>ствовали в русском языке.При создании термина была использо­вана тенденция к расширению функций суффикса-ени. Термин домоуправа был бы явно неудачен, поскольку слово управауже исчезло из активного словаря русского языка, тогда как слово управлениев советский период явно расширило сферу своего упо­требления. Стечение всехэтих благоприятных обстоятельств и обеспечило особую жизненность нового слова домоуправление.

С развитиемгорного туризма и спорта в нашей стране вошел в русский язык термин горноспасатель.Успех его объясняется не только тем, что он стал необходим, но также и тем, чтоон не находился в противоречии с некоторыми особенностями лекси­ческой системырусского языка. Суффикс -тель является обычным средством образованияимен существительных, обозначающих про­фессию, должность и т. д., ср. такиеобразования, как учитель, писатель, служитель, устроитель и т. п. Еслибы новый термин выражался одним словом спасатель, то ему грозила быопасность получить насмешливо-ироническую окраску, поскольку целый ряд слов ссуффиксом -тель действительно имеет эту окраску, ср. развивателькакой-либо теории (в дурном смысле), стара­тель, обыватель и т. п.Однако этого не произошло, так как пер­вая часть сложения горно-предохраняла новый термин от возмож­ного сдвига значения. Термин оказалсяудачным, не говоря уже о том, что он был жизненно необходим.

Но могутбыть и такие случаи, когда вновь созданное слово не находит поддержки в языке.В конце XIX в. министр финансов Витте предложил заменить названиерубль словом рус (по образцу французского франка). По его приказубыли отчеканены монеты с этим номиналом. Однако сочиненному министром слову несуж­дено было сохраниться в языке, потому что оно не нашло под­держки ни внародной речи, ни в традиционной денежной терми­нологии.

В историисоздания русской терминологии в области физики нередко создавались такиетермины, которые не могли утвердить­ся в языке. Предлагали, например, термин«теория» передавать русским словом умствование; для передачи термина«фигура» предлагалось слово образ. Семантические объем эквивалента былтак широк, что в нем растворялось, утопало более узкое значение. Для передачитермина «эластичный» пытались ввести слово отпрыгной. В данном случаесемантический объем предлагаемого сло­ва был настолько узок, что широкое научноеобобщение не мог­ло на нем базироваться.

В начальныйпериод развития авиации в нашей стране возник­ла необходимость в наличиикакого-то русского термина для обо­значения авиатора (так называли в то времялетчика. — Б. С.). Были предложения внедрить слово льтец (ср.слово чтец от гла­гола читать). Однако это предложение не имело успеха,так как предлагаемое слово встречало сопротивление со сторонылекси<444>ческой  системы русского языка. Суффикс -ец объединяетцелый ряд эмоционально окрашенных слов сниженного стиля: лжец, подлец, глупец,стервец, наглец и т. д. Для названия новой и по­четной профессиипредлагаемое слово льтец никак не подходило. Привилось слово лётчик.Это слово не имело никакой оценочной окраски. Кроме того, суффикс -чиксуществовал во многих других словах, обозначающих профессию, ср. наладчик,переплетчик, водопроводчик и т. д.

В историинашей страны было время, когда в национальных языках, получивших после Октябрьскойреволюции письменность, интенсивно создавалась новая терминология. Некоторыерефор­маторы, ратуя за «чистоту» своего языка, пытались все новые понятиявыражать лишь словами родного языка. Так, например, сказуемоепредлагалось передавать по-марийски словом ой поч, квитанция — словом ойырчык,электричество — словом тулэ?ер. Дляпередачи русского слова природа в коми-зырянском языке употреблялосьслово ывлавыв. Эти термины были совершенно не­удачны. Термин ой поч'сказуемое' имел буквально значение 'конец мысли'. При этом следует учесть, чтосказуемое в марий­ском языке не всегда помещается в конце предложения; ойырчыкимело значение 'нечто оторванное', тулэ?ер —'огненная река'. Коми-зырянское ывлавыв означало 'все то, что находитсявне до­ма'. Эти термины были неточны, невыразительны и совершенно искусственны.Никакого успеха они не имели.

В 20-х годахв русском языке появилось слово шкраб (школь­ный работник),превратившееся в официальный термин. Этот тер­мин должен бы обозначать впротивовес дискредитированному педагогу, или преподавателю старойформации, или даже учите­лю — словам, уже расплывшимся и обросшиммногими ассо­циациями, — школьного работника нового типа, который не толь­коучит, но и воспитывает по-новому16.Трудно было придумать что-либо более неудачное. Это слово вызывало ассоциации ста­кими словами, как раб и краб; сочетание согласных шк вначале слова способствовало ассоциации его с целым рядом слов блатно­го жаргона— шкары, шкет и т. п. По словам А. В. Луначарского («Один из культурныхзаветов Ленина». Вечерняя Москва, 21 января 1929 г.), когда он показал В. И.Ленину телеграмму, начинавшуюся со слов шкрабы голодают, и когда попросьбе Ленина он разъяснил ему, что означают шкрабы, то Ленин с боль­шимнеудовольствием ответил: «А я думал, что какие-нибудь кра­бы в каком-нибудь аквариуме.Что за безобразие назвать таким отвратительным словом учителя! У него естьпочетное название — народный учитель, оно и должно быть за нимсохранено».<445>

В первыйпериод внедрения в нашей стране радио возник тер­мин широковещание,представляющий перевод английского bro­adcasting.Однако этот новый термин встретился с однозвучным, но одиозным словом широковещательный.Термин широковещание, как вызвавший нежелательные ассоциации, не привился.

В последнеевремя в просторечии возник глагол накурортничаться,  например: Порауже возвращаться — накурортничалась. Можно быть уверенным, что это словоникогда не выйдет за пре­делы грубого и фамильярного жаргона, поскольку ононарушает языковые нормы. Приставка на- в русском языке почти не сочета­етсяс глаголами иноязычного происхождения, глагол курортничать создан пообразцу жаргонного глагола самоварничать, слово курорт не образуетв русском языке производного глагола, приставка на- в данном случаепридает глаголу грубый и фамиль­ярный оттенок.

Любопытноотметить, что различные оценочные критерии ут­верждения того или иного словамогут быть различными в разных языковых сферах, стилях и т. п. Люди,пользующиеся просторе­чием, могут оценивать слово иначе, чем его оцениваютлюди, пользующиеся литературным языком. Очень показательна в этом отношенииистория слова буза, проникшего в русский разговорный язык. Посвидетельству Л. Я. Борового, это слово часто встреча лось в произведенияхписателей-кавказцев» начала XIX века и считалось татарским. В азербайджанском языкеэто слово имеет значение 'особый опьяняющий напиток', отсюда: У этих азиатоввсё так, натянулись бузы, и пошла резня (Лермонтов, «Бэла»); Какнапьются бузы на свадьбах или на похоронах, так и пошла рубка (там же).

В первыегоды революции, как замечает Л. Я. Боровой, буза  с очень многимипроизводными широко входит в язык, обнару­живает семантическое расширение изаменяет очень многие поня­тия. Слово буза начинает широко употреблятьсяв литературе того времени в самых различных её жанрах.

Чемобъяснить необычайный успех этого слова? Успех этот объясняется совокупнымдействием многих факторов. Прежде всего следует отметить фактор семантический.Употребление на­питка бузы на Кавказе часто сопровождалось различными шумны­мисобытиями, драками, свалками, созданием беспорядка и т. п. Это создавалоблагоприятные условия для метонимии, для при­обретения этим словом значения'нечто бестолковое, беспорядоч­ное и бесполезное, все равно, что именно'. Поэтой причине от существительного буза был произведен глагол бузить,бузовать, также получивший очень широкое распространение в народной речи.Экспрессивность этого слова увеличивалась невосприимчи­востью его внутреннейформы вследствие его иноязычного проис­хождения, что резко выделяло его на фонеисконно русских сино­нимичных слов беспорядок, неразбериха, сумятица ит. п.<446>

Не связанноеассоциациями с тем или иным напитком, да и ни с чем вообще, оно оченьполюбилось на какое-то время нашей мо­лодежи, как очень широкое и универсальноепо значению и забав­ное по самому своему звучанию слово. Сейчас это уже толькожар­гонное слово, окончательно изгнанное из литературного языка.

Неудачноеслово, противоречащее законам языка, может до некоторой степени поддерживатьсявременно действующими фак­торами. Интересна в этом отношении история слов выдвиженеци учеба, некогда довольно широко употреблявшихся в русскомлитературном языке. Необходимость в слове выдвиженец возник­ла в туэпоху существования нашего государства, когда был бро­шен лозунг оцелесообразности выдвижения на руководящие посты особо себя проявивших рабочихи служащих. В этих усло­виях и было создано слово выдвиженец. Созданооно, конечно, было неудачно, так как суффикс -енец почти всегда снижает,иро­нически или печально обрабатывает слово (ср. такие образования с этимсуффиксом, как пораженец, лишенец, непротивленец, пе­рерожденец, отщепенеци т. п.). Кроме того, это новообразование в известной мере опиралось нанекоторые, прежде довольно ред­кие образования не сниженного стиля, например, снабженец,переселенец, и т. п. Как только закончился период специально объявленноговыдвижения, это слово сравнительно быстро исчез­ло из русского языка.

Слово учебавстречалось в русской литературе как слово кре­стьянского разговорного языка,без особого местного прикреп­ления. После революции учеба впервыестановится литературным словом, входит в официальную формулу отправить научебу. Оно утверждается настойчиво и принципиально вместо слишком тихого иобщего учения и просвещения и прямо против просвети­тельства,которое связано с плохими историческими воспоминани­ями и по самой своей формеи даже звучанию как бы высокомер­но и благотворительно. Таким образом, временнодействующий экстралингвистический фактор — желание противопоставить но­вуюформу обучения обучению, практиковавшемуся в старой до­революционной школе, —содействовал утверждению этого слова. Но выбор этого слова нельзя признатьудачным. Во-первых, в са­мом крестьянском языке слово учеба имелосниженное значение, как какое-то занятие, отличающееся от крестьянской работы.Во-вторых, оно было созвучно с целым рядом слов сниженного стиля, как-то: хвороба,зазноба, особа и т. д. Это созвучие естест­венно придавало слову учебаоттенок чего-то слишком простореч­ного. В настоящее время оно исчезает излитературного языка.

Иногдафакторы, поддерживающие слово или выталкивающие его из языка, выступают вдовольно противоречивом сплетении. Жаргонное слово низкого стиля может статьдостоянием литера­турного языка, если одна группа факторов окажется в этойборьбе более эффективно действующей. Интересна в этом отношенииис<447>тория слова халтура. Этимология слова халтура неясна. Были попытки связать его с глаголом хапать 'брать с жадностью'.Вероятнее всего он имеет связь с церковным термином хартуларай, или хартуларь'книгохранитель в монастыре или церкви'; халтуларь зарегистрирован вдокументах XI — XIV веков, осо­бенно на юго-западе. В церковном быту существовали глагол халтурить — 'совершать службы (особенно отпевание покойни­ка)на дому, совершать поскорее и кое-как, чтобы успеть обойти побольше домов иполучить побольше денег'. Затем это слово нашло своеобразное преломление уже вдругой сфере. В жар­гоне уголовников, «блатной музыке», халтура связанабыла также по преимуществу с покойниками: халтурщик 'вор, работа­ющийтам, где есть покойник'. Это «работа», так сказать облегчен­ная и даженепристойная для квалифицированного вора. Хал­турщиком на этом жаргоненазывался и сам покойник. На этой основе слово халтура получает значение'легкая работа' и широко распространяется в народном языке. Оно былоэкспрессивно как иноязычное по происхождению слово с неясной внутренней формойи даже приобрело новое значение 'работа на стороне' или 'рабо­та налево'.Вытеснить это слово из литературного языка не уда­лось. Осталось, как замечаетЛ. Я. Боровой, в языке халтура — высокое по звучанию и мерзкое посуществу, полное юмора слово. Живучесть этого слова можно объяснить также тем,что оно вош­ло по своему внешнему звучанию в ряд стилистически высоких слов,таких, как литература, натура, прокуратура, регистрату­ра и т. п. Этообстоятельство в известной мере нейтрализовало его жаргоную принадлежность.

Внешнеязыковыефакторы в ряде случаев могут оказать очень сильное влияние на судьбу слова. Еслисравнить словарный состав турецкого литературного языка 30-х годов с тем егосостоянием, которое наблюдается в настоящее время, то его словарный составобновился по меньшей мере на 30—35%. Многие, ранее бытовав­шие в турецком языкезаимствованные арабские и персидские слова были заменены новыми турецкимисловами. Нельзя не согласиться с тем, что не все в этом массовомсловотворчестве было удачным. Однако пуристические тенденции оказалисьзначительно сильнее различных лингвистических неудобств и предложенные новыесло­ва утвердились в турецком языке.

Нечтоподобное наблюдалось и в истории развития венгерско­го языка в эпоху обновления(XVIII в.). В это время обогащение языка приняло болееширокий размах и даже пошло, как считает Й. Балашша, по нездоровому руслу. Ивсе же автор признает те способы словотворчества, которые, несмотря на своюпротиворе­чивость естественному развитию языка, обогатили лексику огром­нымколичеством новых и нужных слов17.<448>

Существуютобласти словотворчества, где общественное ут­верждение почти не играет никакойроли. Это относится к созда­нию очень узких специальных терминов. Всегонесколько лет назад ученые открыли ценное сырье для выплавки стекла. Егоудалось получить из сиенита, залегающего в горах вблизи города Еревана. Этоновое вещество было названо ереванитом. Недавно открытый новыйстроительный материал получил наименование ереванит. Много минераловисследовала Ю. Н. Книпович, и один из них назвали в ее честь книповичитом.

Несмотря наогромное разнообразие внутрилингвистических и внешнелингвистических факторов,определяющих судьбу вновь возникшего слова или формы, которые даже невозможноподробно описать в рамках данного раздела, решающая роль всегда принад­лежитобществу. Общество создает и формирует язык в подлин­ном смысле этого слова.Язык — продукт общества. По этой при­чине он в большей степени, чем какое-либодругое явление, обслуживающее  общество, заслуживает название общественногоявле­ния.

БИБЛИОГРАФИЯ

1.    Г. О. Винокур.О задачах истории языка. — В кн.: В. А. Звегин­цев. История языкознания XIX иXX веков в очерках и извлечениях, ч. II.М., 1960.

2.    В. В. Волошинов.Марксизм и философия языка. Л., 1929.

3.    Е. М. Галкина-Федорук.Язык как общественное явление. М., 1954.

4.    Г. Глезерман.Общественное бытие и общественное сознание. М., 1958.

5.    В. Гумбольдт.О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитиечеловеческого рода. — В кн.: В. А. Зве­гинцев. История языкознания XIX иXX веков в очерках и извлече­ниях, ч. I.М., 1960.

6.    М. М. Гухман.Лингвистическая теория Л. Вейсгербера. — В сб.: «Вопросы теории языка всовременной зарубежной лингвистике». М., 1961.

7.    В. Ф. 3ыбковец. Дорелигиозная эпоха. М., 1959.

8.    В. М. Жирмунский.Проблема социальной дифференциации язы­ков. — В сб.: «Язык и общество». М.,1968.

9.    В. В. Журавлев.Марксизм-ленинизм об относительной самостоя­тельности общественного сознания.М., 1961.

10.   В. Ж. Келле,Н. Я. Ковальзон. Общественноесознание. М., 1966.

11.   А. Крученых.Заумный язык у Сейфуллиной, Вс. Иванова, Леоно­ва, Бабеля, И. Сельвинского, А.Веселого и др. М., 1925.

12.   М. Э. Курдиани.Изменения в словарном составе современного русского литературного языка(Автореф. канд. дисс.). Тбилиси, 1966.

13.   Лексика современного русского литературного языка. М.,1968.

14.   В. И. Ленин.Полное собрание сочинений, т. 18.

15.   К. Маркс, Ф.Энгельс. Избранные письма. М., 1947.

16.   К. Маркс, Ф.Энгельс. Сочинения, т. 3.

17.   К. Маркс, Ф.Энгельс. Сочинения, т. 23.

18.   Н. Я. Марр.Актуальные проблемы и очередные задачи яфетической теории. — В кн.: Н. Я. Марр.Избранные работы, т. 3. М. — Л., 1934.<449>

19.   Н. Я. Марр.Язык и мышление. — В кн.: Н. Я. Марр. Избранные работы, т. 3. М. — Л., 1934.

20.   И. Б. Новик.К вопросу о специфике человеческого сознания. — «Уч. зап. Молотовского гос.ун-та им. А. М. Горького», 1957, т. X, вып. 3.

21.   Е. Д. Поливанов.О литературном (стандартном) языке совре­менности. — «Родной язык в школе»,1927, №1.

22.   Е. Д. Поливанов.Русский язык сегодняшнего дня. — В сб.: «Ли­тература и марксизм». М., 1928, кн.4.

23.   Проблемы мышления в современной науке. М., 1964.

24.   А. М. Селищев.Язык революционной эпохи. Из наблюдений над рус­ским языком последних лет.1917—1926. М., 1928.

25.   Э. Сепир.Положение лингвистики как науки. — В кн.: В. А. Звегин­цев. История языкознанияXIX и XX веков в очерках и извлечениях ч. II.М., 1960.

26.   Л. И. Скворцов.Взаимодействие литературного языка и социаль­ных диалектов (Автореф. канд.дисс.). М., 1966.

27.   Ф. де Сосcюр. Курс общей лингвистики. М., 1933.

28.   А. Г. Спиркин.О природе сознания. — «Вопросы философии», 1961, №6

29.   Б. Л. Уорф.Отношение норм поведения и мышления к языку. — В кн.: В. А. Звегинцев. Историяязыкознания ХIХиХХ веков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1960.

30.   Ф. П. Филин.К проблеме социальной обусловленности языка. — В сб.: «Язык и общество». М.,1968.

31.   Формы общественного сознания. М., 1960.

32.   А. А. Шахматов.Очерк современного русского литературного язы­ка. Изд. 3. М., 1936.

33.   P. O. Шор. Язык и общество. М., 1926.

34.   Е. В. Шорохова.Проблема сознания как комплексная проблема современной науки. — В сб.: «Проблемасознания и закономерности его развития». Материалы симпозиума. Новосибирск,1966.

35.   Язык и общество. М., 1968.

36.   М. Ñohen. Pourune sociologie du langage. Paris,1956.

37.   Jouce O. Hertzier.A sociology of language. University of Nebraska, N. Y. 1965.

38.   Н. Íîijår. Linguistic andcultural changes. «Language», 1948, v. 24 ¹4.

39.   Language in culture (Ed. by H. Hoijer). TheUniversity of Chicago Press, 1954.

40.   Language in culture and society. N.Y. —London, 1964.

41.   Ì. M. Levis. Language in society. London, 1947.

42.   A. Sоmmerfelt. Structureslinguistiques et structures des groups sociaux. «Diogene», 1965, ¹51.

43.   L. Weisgerber.Vom Weltbild der deutschen Sprache. Dusseldorf, 1950»<450>

ГЛАВА СЕДЬМАЯТЕРРИТОРИАЛЬНАЯ И СОЦИАЛЬНАЯ ДИФФЕРЕНЦИАЦИЯ ЯЗЫКА

Вспециальной лингвистической литературе широко распро­странено понятиеобщенародного языка, понятного для всего наро­да. Это понятие, однако, довольнонеопределенно, так как под него нередко подводятся явления различной природы:1) под общена­родным языком понимают литературный язык, имеющий распро­странениев данном государстве, 2) общенародным языком называ­ют иногда какое-либораспространенное койнэ, например, обще­городское койнэ, 3) за общенародный языкчасто выдают систему общих лексических и грамматических элементов, связывающихразличные диалекты языка и дающих возможность их представи­телям договоритьсямежду собою. Такие общие элементы, конеч­но, не составляют живого языка ипредставляют собой некото­рую, хотя и коммуникативно действенную, абстракцию.

В связи сэтим интересно привести некоторые высказывания Е. Д. Поливанова, которыйутверждал, что язык крупного кол­лектива не отличается абсолютным тождествомкооперативных связей и определял язык как тождество системпроизносительно-звуковых символов, присущих участникам того или другого кол­лектива,определяемого наличием специальных кооперативных потребностей, чтообусловливает потребность в общем и едином языке для этого коллектива. На фонеизвестных кооперативных свя­зей можно обнаружить еще более тесные испецифические связи внутри отдельных групп [51, 55]. Соответственно этому, Е.Д. По­ливанов считал необходимым внести в понятие тождества ассоци­ативныхсистем, которое обычно кладется в основу определения языка, признакотносительности. «Есть тождество более или ме­нее полное — у небольших, тесносвязанных (внутри себя) групп и тождество — неполное — у всего (национального)коллектива, в который входят эти группы. В последнем случае «общий язык»обеспечивает лишь возможность взаимного понимания (да и то, строго говоря, лишьв пределах определенных тем — соответственно тому характеру кооперативныхсвязей, который объединяет<451> всех членов данного коллектива), ноотнюдь не единую характе­ристику системы языкового мышления (в фонетическом,морфоло­гическом и т. п. отношениях)» [51, 56].

Язык никогдане бывает абсолютно единым, так как наряду с факторами, способствующими формированиюего единства, действуют факторы, создающие его неоднородность. Различныевариации языка принято делить на две группы — одни из них носят названиятерриториальных диалектов, другие известны как его социальные варианты.

ТЕРРИТОРИАЛЬНАЯДИФФЕРЕНЦИАЦИЯ ЯЗЫКА

Прежде чемперейти к рассмотрению различных более или ме­нее частных аспектов узлового дляданной проблематики поня­тия территориального диалекта, отметим дваобстоятельства об­щего порядка. Во-первых, необходимо учитывать невозможностьструктурного определения языкового или диалектного статуса того или иногообъединения (проблема: самостоятельный язык или диалект другого языка). Посравнению с неизбежно произволь­ным — в данном отношении — характеромструктурных крите­риев довольно твердую опору в этом отношении составляют кри­териисоциологического порядка. Среди последних наиболее опе­ративными являются наличие(или, наоборот, отсутствие) взаимопонимаемости, единого литературного языка, атакже единого са­мосознания народности. Во-вторых, следует иметь в виду, чтотер­риториальный диалект является исторически изменчивой, завися­щей от уровнясоциального развития общества формой существова­ния языка. Согласно определениюВ. М. Жирмунского, «диалект представляет единство не исконно данное, асложившееся истори­чески в процессе общественно обусловленного взаимодействия сдругими диалектами общенародного языка, как результат не только дифференциации,но и интеграции: единство развивающее­ся, динамическое, как о томсвидетельствует характер изоглосс языковой карты, наглядно отражающей связьистории языка с историей народа» [32, 23]. Ни дифференциальные признаки диа­лекта,ни тенденции его развития не остаются тождественными для разных эпох. Так, еслидокапиталистические общественно-экономические формации постоянно способствуютдиалектной диф­ференциации языка, то отношения эпохи капитализма, и особен­но —социализма, делают диалекты категорией деградирующей и даже пережиточной.Мощным фактором постепенной элиминации диалектов являются национальные языки,начинающие скла­дываться уже в процессе перехода от феодализма к капитализму.Строго говоря, сам термин «территориальный диалект» применим только к диалектамдонациональной эпохи, так как в процессе ста<452>новления нациитерриториальные диалекты превращаются в диа­лекты территориально-социальные[68, 27].

Основнойпричиной возникновения диалектных различий яв­ляется ослабление связей и относительнаяизоляция различных группировок языковой общности. Поскольку язык представляетсобой явление исторически изменяющееся, в нем постоянно за­рождаются различныеинновации, которые, возникнув первона­чально в одном месте, затем постепеннораспространяются. Как правило, однако, сколько-нибудь тесная связь междучленами языковой общности затрудняется.

В наиболееобщем случае в роли факторов, затрудняющих воз­можности непосредственного общения,выступают факторы фи­зико-географического порядка (ср. наличие горных хребтов,лесных и водных массивов, пустынных пространств и т. п.). В частно­сти, К.Маркс отмечал тенденцию к образованию различия в языке первобытных племен,неизбежную при обширности занимаемой его носителями территории, и прямоуказывал, что локальное раз­общение в пространстве вело с течением времени кпоявлению раз­личий в языке [3, 79]. Очень ярким примером действия этого фак­тораслужит, например, глубокая диалектная дифференциация почти всехнахско-дагестанских языков, локализующихся в гор­ных отрогах Большого Кавказа,многие из диалектов которых распадаются к тому же на большое число говоров иподговоров, характеризующих нередко отдельные кварталы аулов. Диалект­ныеразличия имеются в эстонском языке почти на каждом из ост­ровов, расположенныхвблизи морского побережья Эстонии. Основной предпосылкой формированиягорно-марийского и луго­вого марийского языков (вернее — диалектов) явилосьразделение их ареалов массивом Волги.

Затрудняющимязыковое общение препятствием часто явля­ется административное деление территорий:государственное, фео­дальных земель и т. п. Так, размещение языка саамов потеррито­рии четырех государств — СССР, Финляндии, Норвегии и Шве­ции— послужилопричиной образования довольно сильных раз­личий между его диалектами. В оченьмногих случаях диалект­ный ландшафт языков отражает историческое членениестраны на феодальные земли (это имеет место в немецком, итальянском, грузинскоми других языках). Диалектной дифференциации языка способствует и существованиеопределенных центров, спла­чивающих окружающее население. Так, Казань в прошломсвя­зывала воедино жизнь чувашских уездов своей губернии, обособ­ляя их отсмежной Симбирской губернии. Северо-западная часть Чувашии, входившая в составКозьмодемьянского уезда с центром г. Козьмодемьянском на Волге в марийскойчасти уезда, со вре­мени разделения на уезды почти 150 лет жила своей несколькообо­собленной жизнью. Естественно, что в этих условиях не могли не образоватьсядиалектные различия.<453>

Иноязычное окружениедиалекта также способствует его обо­соблению от других диалектов. В Красновишерскомрайоне (се­веро-восточная часть Пермской области) живет около 4000 че­ловек,говорящих на особом диалекте языка коми, отличающемся как от коми-пермяцкого,так и от коми-зырянского наречий. Коми, населяющие Красновишерский район, живутнебольшой группой в среднем и частью верхнем течении р. Язьвы, левом притоке р.Вишеры, образуя в административном отношении так называемый Верхне-язьвинскийкуст Красновишерского района [46, 3]. Об­разованию особого диалекта во многомспособствовало иноязыч­ное окружение, изолировавшее его от основной массыкоми-пер­мяцкого населения.

Разобщениедиалектов может возникнуть и как следствие ин­фильтрации иноязычного населенияна территорию данного наро­да. «Из-за территориального разобщения, котороечасто возникало под влиянием иноязычных народов, отдельные группы мордвы надолгое время лишались возможности общаться друг с другом. В результате,несмотря на общность происхождения, приблизи­тельно 90% слов, фонетический обликмногих лексических единиц, восходящих к одному и тому же этимологическомуисточнику, за это время успел значительно измениться» [67, 72]. Причинойвозникновения диалектных различий может быть влияние дру­гих языков и иноязычныхсубстратов, например, самаркандско-бухарская подгруппа узбекских говоровобнаруживает довольно сильное таджикское влияние. Они не только не имеютсингармо­низма, но и вполне повторяют таджикскую звуковую систему — вчастности, вокализм из шести гласных — i, е, q, а, о, и[53].

Внижне-вычегодских русских говорах имеются такие особен­ности, как появлениесреднеевропейского l, пропускпредлогов и т. п., возникшие под влиянием коми-языка (ср. стр. 473 даннойработы). По утверждению А. М. Селищева, ряд черт русско-си­бирских говороввозник вследствие иноязычного влияния, напри­мер, слабосмычный bwили wb (wboda, dwba), мягкие č и dћ вместо мягких t и d(чело — 'тело';чача — 'тятя',джело — 'дело'); передвижка в ряде согласных s— љ, z— ћ (шам или шčам —'сам', шобака или шčобака — 'собака', посол — посоулосо);j вместо l, r(бjам — 'брат', ju6a— 'рыба', jаx?ка —'лавка') и т. д. [58, 39].

Причинойдиалектных различий нередко является их разное происхождение. Так называемыйцаконский диалект новогречес­кого языка очень сильно отличается от другихдиалектов. Это объ­ясняется тем, что он происходит непосредственно отлаконского. диалекта древнегреческого языка, тогда как остальные диалекты ведутсвое происхождение от общегреческого койнэ эллинисти­ческого периода [78, 184].

По мнению Е.Д. Поливанова, в современном узбекском язы­ке существуют три типа наречий, генетическиотносящихся к трем<454> разным группам тюркских языков: к юго-восточной,или ча­гатайской группе, юго-западной огузской группе и северо-западной, иликыпчакской группе [53, 3—4]. Это означает, что в состав уз­бекского народачастично вошли так называемые чагатайские уз­беки, туркмены и казахи.

Различия вобласти религии также могут быть причиной обосо­бления диалектов. Так,например, в Саратовской области имеется село Малый Красный Яр, населениекоторого говорит на окающем говоре. Несмотря на то что этот говор находится всоседстве с ака­ющими говорами, многие старые черты этого говора сохраняютсяочень устойчиво. Это объясняется тем, что жители данного села былираскольниками, старообрядцами. Они мало общались с со­седями, вели замкнутыйобраз жизни, даже жён брали из далеких севернорусских окающих же деревень, чтоне могло не сказать­ся на состоянии их говора [8, 35]. Крещеные татары, изолирован­ныев религиозном отношении, оказались также изолированными и в области языка. Аэто повлекло за собой то, что в их языке сох­ранились некоторые старые формы иоказалось мало арабских заим­ствований [19, 10].

Нетрудновидеть, что особенно глубокие диалектные различия возникают там, где имеетместо взаимодействие нескольких из названных факторов одновременно.

Выше былиохарактеризованы только основные факторы, спо­собствующие разобщению языковыхмассивов. Наряду с ними су­ществует известное количество каких-то малозаметных, трудно уловимых факторов, затрудняющих распространение языковыхявлений и обусловливающих в свою очередь дифференциацию диа­лектов наподдиалекты и более мелкие единицы территориального членения языка. Имеются,например, такие случаи, когда слово бытует только в одной деревне. В другойдеревне, отделенной рас­стоянием всего в каких-нибудь десять или пятнадцатькиломет­ров, оно уже не употребляется.

Так, уносителей тонашевского диалекта мокша-мордовского языка существуют названия предметови понятий, распространение которых ограничено территорией с. Тонашево исоседних сёл: Вертелим, Кулдым, например: фтун 'решительно', йосыпс'зря' и т. д. [5]. Очевидно, сам факт удаленности одного населенного пункта отдругого даже на небольшое расстояние уже создает изве­стные препятствия дляраспространения языковых явлений. Мож­но также предполагать, хотя этот вопросдетально не изучен, что разные звуки, слова и формы диалекта обладают далеко неодина­ковыми возможностями широкого распространения. Диалектные различиявозникают оттого, что в зонах изоляции начинают про­исходить самостоятельныеизменения самого различного харак­тера во всех языковых сферах,осуществляющиеся к тому же не­равномерно. Иногда они заходят так далеко, чтодиалекты с тече­нием времени превращаются в самостоятельные языки.<455>

Существуетогромная литература, посвященная описанию диа­лектов различных языков мира. Диалектологиякак специальная отрасль языкознания затрагивает много проблем. Наибольшийинтерес представляют две по существу связанные темы: 1) смеше­ние диалектов и2) общие принципы выделения диалектов как са­мостоятельных языковых единиц.

СМЕШЕНИЕ ДИАЛЕКТОВ И ОБРАЗОВАНИЕ ДИАЛЕКТОВ
ПЕРЕХОДНОГО ТИПА

Между двумяразличными диалектами в определенных благо­приятствующих условиях могут образоватьсядиалекты переход­ного типа, объединяющие в себе черты территориально соприка­сающихсядиалектов. Эти факты неоднократно отмечались многи­ми диалектологами.Диалектологи выделяют, например, средне-великорусские переходные говоры, т. е.говоры, образующие как бы переход от северновеликорусского наречия кюжновеликорус­скому. Средневеликорусские говоры не имеют своих ярких черт вфонетике и морфологии (если не считать некоторых, имеющих второстепенноезначение), но частью черт объединяются с северно-великорусскими, а частью чертс южновеликорусскими говорами [41, 155].

По сообщениюВ. Штейница, смежные диалекты хантыйского языка (диалекты, находящиеся награнице двух различных групп диалектов) включают в себя ряд особенностей соседнейгруппы диалектов. Так, атлымский диалект, являясь в основном южным диалектом, исалымский диалект, в основном диалект восточной группы, включают в себя рядособенностей морфологии соседних диалектов [72, 196].

Междусеверными (гегскими) и южными (тоскскими) диалектами албанского языка имеетсяполоса переходных говоров. Общим мо­ментом для всех относящихся к переходнойзоне говоров является тесное переплетение признаков обоих диалектных типов,благо­даря чему не всегда легко удается определить, какой из них сле­дуетсчитать основным для каждого отдельного говора [26, 220].

Один изговоров южноэстонского диалекта, так называемый мульчинский говор, имеет оченьзаметные следы влияния, идущие от северноэстонского диалекта [84, 90]. Этотговор находится в пограничной зоне. Присыктывкарский говор, лежащий в основекоми-зырянского литературного языка, представляет собой пере­ходный говор отсысольского к вычегодскому [44, 32].

Характеризуямунтянский диалект румынского языка, И. Котяну упоминает, что на западе этот диалектграничит с банатским диалектом, будучи отделен от него переходной зоной (о zonăde tranziţie). На северо-востоке он соприкасается с диалектомМол<456>довы, образуя другую переходную зону. Эти две зоны предста­вляютсобой диалектные области, переходные к банатскому диалекту и диалекту Молдовы[75, 74].

С чистотипологической точки зрения процессы взаимодействия между литературным языком идиалектом очень напоминают про­цессы смешения диалектов. В этих случаях такжемогут образо­вываться смешанные диалекты.

Говорыцентральной Франции, — замечает А. Мейе, — произ­водят на нас впечатлениескорее «испорченного французского язы­ка, чем настоящих диалектов, так чтотрудно бывает в точности сказать, что перед нами — французский язык или местныйдиа­лект» [80, 308].

Точно такиеже явления наблюдаются на границах между близ­кородственными языками. Говор илидиалект западных районов Башкирии является промежуточным (вернее, переходным)ме­жду башкирским и татарским языком [40, 301]. Язык западных башкир почти ассимилировалсятатарским средним диалектом переселенцев татар, оказав одновременно сильноевлияние на по­следний в области лексики, фонетики и, частично, морфологии [40,370—371]. Южные диалекты киргизского языка представляют собой продуктвзаимодействия киргизского и узбекского языков [12, 13]. В южных диалектахказахского языка во многих словах вместо с употребляют ш, например, ешек'осёл' вместо есек, шорпа 'суп' вместо сорпа и т. д. [2, 237].

Южныедиалекты характеризуются также наличием аффрикаты ч, соответствующейспиранту ш, ср. южн. чана 'сани', лит. шана, южн. чеге'гвоздь', лит. шеге и т. д. [2, 238].

Известно,что исконные љ и č в диалекте, легшем в основу казах­скоголитературного языка, превращались соответственно в s и љ.Сохранение этих фонем в южных диалектах можно объяснить влиянием каракалпакскогоили туркменского языков.

Северныйдиалект эстонского языка, легший в основу современ­ного эстонского языка,содержит целый ряд особенностей, сбли­жающих его с финским языком. В этомотношении южноэстон­ский диалект в гораздо большей степени отличается отфинского.

Ливвиковскийдиалект карельского языка распространен на северо-восток от Ладожского озера почтидо 63° северной широты. Этот диалект впитал в себя черты собственно карельскогодиалек­та и ряд особенностей вепсского языка. Людиковский же диалект, занимаяузкую полосу восточнее ливвиковского, представляет собой как бы промежуточноезвено между ним и вепсским язы­ком [39, 5].

Впограничном леонском диалекте испанского языка, грани­чащем с португальскимязыком, имеются некоторые особенности, сходные с особенностями португальскогоязыка, например, сохра­нение f (ср. леонск. farina 'мука', figo'сын' при кастильских harina, hijo); произношение j как ћ(например, janero 'январь' при<457> исп. enero, ср. порт.janeiro [ћaneiru], превращение группы ltв it, например, muitu'много', ср. порт. muito при каст. mucho и т. д.) [88, 90—109]. В тоже время по некоторым другим особен­ностям леонский диалект не отличается отиспанского, ср., на­пример, форму опр. артикля ед. ч. ж. р. lа при порт.а.

Такназываемые чистопольские татары сложились из мишарского населения разныхместностей. В то же время в силу истори­ческих и территориальных условий ихязык обнаруживает неко­торые элементы общности со средним диалектом татарскогоязы­ка [47, 4].

«Натерритории Башкирской республики, особенно в ее за­падной, северо-западной июго-западной частях проживает зна­чительное количество татар. Они не являютсяаборигенами этого края. В различные эпохи и по разным причинам они переселилисьиз разных областей. Среди них мы встречаем представителей раз­личных говоровсреднего и западного диалектов татарского язы­ка. Такая смешанность повлияла ина формирование местных диа­лектных особенностей. Кроме того, на языкпереселенцев оказал некоторое влияние и башкирский язык» [4, 2].

Смешанныедиалекты могут возникать не только в зонах непос­редственного контактированиядвух диалектов. Смешение может быть результатом контактирования диалектаместного населения с диалектом пришельцев или наоборот. Оно наблюдается также вдиалектах, находящихся в иноязычном окружении, если окру­жающий язык являетсяблизкородственным и т. д.

«Населенныепункты в междуречии реки Суры и ее притоков Колданса и Узы в прошлом былимокшанскими. В результате тес­ного соприкосновения с эрзянским населениемобразовались эрзянско-мокшанские смешанные селения. При смешении двух близ­кородственныхязыков возникли переходные говоры с такими язы­ковыми особенностями, по которымони сближаются, с одной сто­роны, с говорами эрзянского языка, а с другой — сговорами мокшанского языка» [13, 5].

Характер языковых процессов, протекающих в зонах диалектного смешения

Характерязыковых процессов, протекающих в зонах смешан­ных говоров, исследован слабо.Однако на основании некоторых отрывочных сведений можно представить отдельныеособенности этих процессов.

Прежде всегоследует отметить, что распространение языковых черт от одного диалекта кдругому происходит постепенно. На тер­ритории Костромской области существуютпереходные говоры, занимающие срединное положение между окающими и акающимиговорами. Материалы этих говоров наглядно показывают, что<458> аканиепостепенно затрагивает окающие говоры, но окончательно еще не утвердилось. Обэтом наглядно свидетельствует троякая возможность реализации этимологическогоо, характерная для всех безударных положений. При этом особенно заметно отсут­ствиеединых норм в произношении гласных 1-го предударного слога: ав'еч'ка,окуч'ивали, ъна [71, 141].

Приисследовании украинского говора в слободе У рыв, рас­положенного в окружениивеликорусских говоров, установлено, что данный говор испытал влияние русскогоязыка. Это находит выражение в употреблении параллельных форм. «Одна и та жеженщина в недолгом разговоре скажет р'идныj и н'ерудный, ноч' и н'ичи т. п». Звук с в говоре одних и тех же лиц в одних и тех же словах может тосмягчать предшествующий гласный, то не смяг­чать, например: сэрцэ, л'удэjи рядом — смягчающее: буд'е, д'ен', на пол'е и т. д. [22, 241].

Вюжнокиргизских диалектах и кыпчакских джекающих гово­рах узбекского языканаблюдаются комбинаторно-факультатив­ные вариации дж < й в начале слова. При этом в чередовании дж/йнаблюдается неустойчивость, свидетельствующая об отсутствии константности вдж/й в начале одних и тех же слов [54, 60].

То жеявление наблюдается в чистопольском говоре татар­ского языка: наряду с йоканиемв начале слова активно употреб­ляются звуки дr, дз', д'(лит. r) [4, 9].

В. М.Жирмунский отмечает, что в немецкой колонии Александергильф чередуютсясредненемецкое р-, -рр- (признак «венгерских» говоров) и южнонемецкое pf-,-pf- (признак швабско­го). В ответах объектов чередуются:poљde — Pfosten; pont — Pfund; pfre:mq, Pfriemen и т. д. [35, 101].

Известно,что отличительной чертой верхового чувашского на­речия является превращениеисконного тюркского а первого слога в о, например, тат. баш'верх', чув. поз 'голова'. В низовом диалекте оно превращается в у,ср. верх. чув. поз 'голова', низ. чув. пуз 'голова'. В цивильскомпереходном говоре чувашского языка оканье и уканье наблюдаются параллельно [38,110].

М. А.Абдрахманов, исследовавший процессы смешения одного сибирского местноготюркского наречия с языком казанских та­тар, отмечает, что если какой-нибудьфонетический признак охва­тывает небольшую группу слов, переход к употреблениютатар­ской формы происходит не в виде общей фонетической замены, но протекаетдовольно противоречиво в отдельных словах, причем некоторые из них сохраняютместную форму, другие переофор­мляются по татарской норме [1, 7].

Н. Джунусов,характеризуя казахский переходный говор на территории Каракалпакской АССР, отмечает,что в этом говоре происходит замена с в некоторых словах на ш,например: маша?вместо маса? 'колос', кθкшерке вместо кθксерке'судак', о?шату вместо у?сату'уподобить' [27, 7]. Известно, что в диалекте, лег<459>шем в основуказахского литературного языка, исконное љ, как в ногайском языке,превратилось в s, ср. тат. баш'голова' каз. бас; тат. кцрqш 'борьба',каз. к?рес и т. д.

Неполнотапревращения свидетельствует опять-таки о процес­се, не достигшем завершения. Втаком же состоянии превращения исконного ш в с находятся и южныеказахские говоры [2, 237].

По сообщениюР. М. Баталовой, оньковский диалект коми-пермяцкого языка занимает особое местосреди других диалектов коми языков из-за употребления фонемы л. Данныедиалекта пока­зывают, что л вытеснило в в результате утратыпоследней смыслоразличительной функции (фонематичности). Звук в в диалектахвстречается как вариант фонемы л, ср. лаж и важ 'старый','по­ношенный', лон и вон 'вот', 'тут', 'это', лот и вот'сон' и т. д. [11, 7].

Фонема вв некоторых диалектах коми-зырянского и коми-пермяцкого языков историческиможет восходить к л в позиции конечного согласного закрытого слога. Внекоторых диалектах древнее л сохранилось, в других оно превратилось вуказанных по­зициях в в. Оньковский говор пермяцкого языка относится ктак называемым л-овым говорам, т. е. сохраняющим старое л. Посколь­ку оннаходится по соседству с нижнеиньвенским диалектом коми-пермяцкого языка, принадлежащимк в-овым говорам, то можно предполагать, что в результате процесса смешиваниядвух гово­ров с разными характеристиками в утратило фонематичность, чеми объясняются случаи факультативного употребления в и л, на­примерваж и лаж 'старый'.

Ярким подтверждениемэтого предположения могут служить смешанные говоры языка коми, где одновременнов одних и тех же позициях могут употребляться и в и л. В этихговорах можно наблюдать такие случаи чередования в и л, как кцв'веревочка', 'шнур', лув 'брусника', но вцл 'лошадь', кыл'язык', зэл 'очень' и т. д. [61, 459].

Изучениепричин этой неустойчивости представляет большой теоретический интерес. В. М. Жирмунскийпредполагает, что в ре­зультате борьбы конкурирующих форм разрушается единствозвукового ряда, звуковой закон и появляются фонетические дуб­леты [35, 102].

М. А.Романова, исследовавшая русские говоры по нижнему течению Тавды, Тобола иИртыша, отмечает, что в исследуемых говорах наблюдается различнаяфонематическая реализация глас­ных первого предударного слога в одной и той жесловоформе: годоф — гадоф, повойник — павойник… почему — поч'аму — почиму,что обусловлено не только внешним влиянием (между­диалектным контактированием,влиянием литературного языка и воздействием субстрата) [56, 5—6].

Такое женеполное усвоение наблюдается и в области распро­странения морфологическихособенностей. В верхнекамском наре<461>чии, относящемся к пермяцкимнаречиям, под влиянием верхневычегодских говоров языка коми произошло усвоениесуффикса мн. ч. -яс, типичного для коми-зырянских говоров, например, чунъ-яс'пальцы', школьникъ-яс 'школьники' и т. д. Однако коми-пермяцкий суффикс-эз полностью не исчез1.

В некоторыхговорах так называемой наскафтымской мордвы параллельно употребляются две формы1 л. ед. ч. объектного спряжения ряда его, например, максын'д и максыйа'я его отдал'. Первая из этих форм является мокшанской, а вторая эрзянской [13,22].

Вверхнесысольском, среднесысольском и летско-лузском говорах коми-зырянскогоязыка наряду с личным окончанием 1 л. мн. ч. -м употребляется личноеокончание -мц [61, 479]. Как изве­стно, окончание -мо характернодля говоров коми-пермяцкого наречия. Вышеуказанные коми-зырянские говорыотносятся к южным говорам. Смешанное употребление этих двух личных окон­чаниймогло быть результатом междиалектного смешения.

Характеризуяалбанский переходный говор района Люшни, А. В. Десницкая отмечает, что в этомговоре, наряду с формами, полученными из старогегского йе, в некоторыхсловах (притом только в конце слова в открытом слоге) выступает распространив­шийсяиз соседней тоскской области дифтонг uа. Иногда это па­раллельныеварианты: thu? thua 'ноготь', qru? qrua 'женщина', mu? mua 'мне' [26, 222].

Дублеты какотражение двуязычности встречаются также в лексически обособленных словах:например, в немецкой колонии Нейбург употребляются венг. himqd и швабск. hemed(ср. нем. Hemd; венг. is и швабск. пљ (ср. нем. (ist) [35, 102].

Развитиесловарного состава томско-тюркских говоров в по­следнее время определяется взначительной степени взаимодей­ствием с татарским языком. При наличииместно-тюркской и татарской параллельных форм (фонетических вариантов одногокорня или лексических дублетов) они могут долго сохраняться в общении,оставаясь незаметными или настолько привычными, что различие не мешаетбеспрепятственному общению (это в осо­бенности относится к фонетическимвариантам одного корня), например, йамгъур — йангъы'р 'дождь', йерйелдк — кайын йелдк 'земляника', малан, палан — балан 'калина', мыжык— песи 'кошка' и т. д. [1, 11].

В результатевзаимодействия говоров или диалектов могут образоваться специфические языковыечерты, не представленные ни в одном из говоров или диалектов, участвовавших впроцессе взаимодействия.

Отличительнойособенностью говоров так называемой наскаф­тымской мордвы является наличие редуцированныхзвуков<461> е-образного (э) и ы-образного (ы), которыевыступают преимуще­ственно в непервых слогах слова вместо эрз. лит. о.Образование редуцированных звуков, видимо, произошло под влиянием мокшанскихговоров. Редуцированные гласные в описываемых гово­рах имеют качественнуюнаправленность, что отличает их от соот­ветствующих звуков мокшанскоголитературного языка [18, 8].

Характеризуятак называемое наречие ?, расположенное в за­падных районах Башкирии, Т. Г.Баишев отмечает, что в некото­рых говорах этого наречия употребляется звук,средний между ч и с [6, 33]. Известно, что татарскому ч вбашкирском языке регу­лярно соответствует с. В результате взаимодействиязападно-башкирских говоров с диалектами татарского языка возник ка­кой-тосредний звук между ч и с.

Чистопольскийдиалект татарского языка в своей основе яв­ляется диалектом западного, или мишарскоготипа, характери­зующегося переходом старого ч в ц. Следует приэтом заметить, что в среднем диалекте татарского языка согласный чпроизносится с ослабленной смычкой и акустически напоминает русское щ. Врезультате взаимодействия двух диалектов разных типов в чистопольском диалектетатарского языка возник звук ч, произно­симый с ярко выраженным взрывнымэлементом [13, 8].

Вцентрально-цивильском говоре чувашского языка, принад­лежащем к группесмешанных говоров, образовался в некоторых словах дифтонг уо,соответствующий гласному у низового диа­лекта и гласному о верхового диалекта[38, 110].

В смешанномукраинском говоре слободы Урыв б. Коротоякского уезда Воронежской губернииимеются компромиссные фор­мы, создавшиеся путем контаминации великорусской иукраин­ской речи, например, произношение е на месте этимологического ћ иукраинского и без смягчения предшествующего согласного, произношение ина месте этимологического ы и до некоторой сте­пени произношение ына месте этимологического и [22, 220—221].

В городскихговорах северной Германии, возникших на нижне­немецкой почве, встречаетсязамена начального z- (нижненем.t-) через s-, например, Seit вместо Zeit(нижненем. tīd) [31, 140]. В восточных, смешанных по своемухарактеру средненемецких говорах f — появляется вместосеверно-немецкого р- как несовер­шенное воспроизведение южно-немецкого pf-, при этом непривыч­ный звукзаменяется ближайшим сходным из фонетической си­стемы северно-немецкого [31,135].

Понаблюдениям М. А. Абдрахманова, в тюркском говоре дер. Эушта, подвергающемсявлиянию языка казанских татар, вместо татарского о, в котором лабиализацияослаблена по сравнению с гласным у, произносится звук, очень близкий илисовпадающий с ъ, т. е. говорящие воспринимают этот татарский звук и самипро­износят его без лабиализации [1, 6].<462>

По-видимому,в более редких случаях могут возникать контаминированные  грамматические формыи слова, например, в тюрк­ском говоре дер. Эушта употребляется форма прошедшеговремени баратагъанбыс 'ходили бывало', возникшая в результате конта­минацииместной формы прош. вр. баратагъабъс и татарской фор­мы давнопрош. врем.баратырган идек. В этом же говоре сущест­вует местоимение сезлдр'вы', ср. тат. сез 'вы' и местн. силдр 'вы' [1, 11].

Людиковскийи ливвиковский диалекты карельского языка испытали на себе заметное влияние вепсскогоязыка. Любопытно сравнить парадигму спряжения возвратного глагола в настоящемвремени в собственно карельском, ливвиковском, людиковском и вепсском языках.

Собственно карельский

Ед.ч.                                                       Мн. ч.

1л. peziečen 'я умываюсь' и т. д.      peziečemmд

2 л. peziečet                                        peziečet't'a

3 л. peziečöw                                     peziečet'дh

Ливвиковский илюдиковский

Ед. ч.                                    Ми. ч.

1 л. pezemцs                   pezemцkseh

2 л. pezetцs                     pezetцkseh

3 л.pezehes                    pestäheze [39, 7].

Вепсскийязык

Ед.ч.                               Мн.ч.

1 л. pezemoi                 pezemoiš

2 л. pezetoi                   pezetoiš

3 л.pezese                    pezesoi [70, 92].

Нетруднозаметить, что формы возвратного глагола в ливви­ковском и людиковском диалектахблизки к соответствующим формам вепсского языка, но полностью с ними несовпадают.

В переходномалбанском говоре Думре встречаются контаминированные  формы, образуемые стоскским ротацизмом, но при сохранении гегского вокализма: bвori 'он сделал'(3 л. ед. ч. аор.); гегск. bвni, тоскск. bлri, njarлn'одну' (вин. п.); гегск. njвnen,  тоскск. njлren [26, 225].

Употреблениепараллельных слов и форм из разных диалектов или близкородственных языков иногдаприводит к контаминации. Так, например, в местном тюркском говоре деревни ЭуштаТом­ского района, подвергающемся влиянию татарского языка, воз­никли такиеслова, как утрац 'остров' (из местн. одърац + тат. утрау'остров'); мидлдй 'рукавица' (из местн. мелей, милдй + тат. бидлдй'рукавица') [1, 8].<463>

При языковомсмешении двух близкородственных диалектов или языков наблюдаются случаи вклиниванияотдельных эле­ментов грамматической системы одного языка или диалекта вграмматическую систему другого языка или диалекта.

В эрзянскихговорах наскафтымской мордвы, в отличие от эрзянского литературного языка, активныепричастия прошедшего времени и пассивные причастия образуются, как и вмокшанском языке, при помощи суффикса -ф, реже при помощи равнозначногосуффикса -н [13, 23].

Вгалисийском диалекте португальского языка под влиянием испанского языка личноеокончание 1 л. ед. ч. preterito perfecto simpleимеет форму на -о, например, houbo 'имел', puido'мог' в отличие от соответствующей португальской формы, характеризую­щейсяокончанием -е, например, houve, pude [76, 572].

По сообщениюМ. И. Исаева, в осетинском наречии жителей Уаллагкома в спряжении глагола некоторыедигорские формы че­редуются с иронскими, образуя особую систему спряжения [37,108].

Какизвестно, начальное l типичного для тюркских языков окончания мн. ч. lar, ler вказахском языке уподобляется предше­ствующему согласному основы слова,например, жол 'путь', жолдар 'пути', жолдас 'товарищ', жолдастар'товарищи' и т. д.

В одном изговоров казахского языка на территории Каракал­пакской ACCP вместоказахских вариантов мн. ч. лар, лер, дар, дер, тар, тер употребляетсявариант лыр, лер [27, 11]. Очевидно, здесь сказалось влияниекаракалпакского языка.

В системудиалекта могут вклиниваться не только отдельные эле­менты другого диалекта илиблизкородственного языка, но и це­лые системно организованные комплексы такихэлементов. В этом же казахском говоре существует будущее время на -rа‡, отсут­ствующее в литературном казахском языке;например: Мен ертеге Нокиска бараrа‡пын 'Я завтра собираюсь ехать в Нукус' [27, 9— 10].Прошедшее время на -аrак существует также в окружающем данный диалекткаракалпакском языке.

Говор селаСлудка относится к лузско-летскому диалекту коми-зырянского языка. В системесклонения имен, за исключением суффикса дат. п. -лц, нет коми-пермяцкихчерт. Однако личные окончания глагола во мн. ч. совпадают по форме ссоответствую­щими личными окончаниями в коми-пермяцких говорах2.

Имеющиесянаблюдения диалектологов позволяют создать некоторую типичную схему лингвистическоголандшафта зон пе­реходных говоров. Выясняется, например, что средняя часть пе­реходнойзоны отличается наибольшей степенью разрыхления от<464>личительныхдиалектных черт. Чем ближе к основному диалект­ному массиву того или другоготипа, тем больше появляется ха­рактерных черт, указывающих на близостьопределенного говора. Так, например, переходный центрально-цивильский говор чу­вашскогоязыка характеризуется оканьем и уканьем. Сильное оканье наблюдается в местах,граничащих с районами верховых чувашей; к границе низовых оканье ослабевает,переходит в уоканье, дальше — в уканье [38, 110].

Известныйисследователь диалектов башкирского языка Т. Г. Баишев отмечает, что по мереудаления от мнимых границ, иначе говоря — от мест столкновения различныхфонетических особенностей, звуки постепенно приближаются к более точномупроизношению своего диалекта. Так обстоит дело и с аффиксами [6, 27].

Албанскийговор Сулёвы определяется как тоскский. Однако благодаря давним и постоянным контактамэтой краины с Эльбасаном, в говор ее проник ряд явлений из гегской диалектнойсре­ды, причем явления эти более отчетливо выражены в северной ча­стидиалектной территории и постепенно убывают с севера на юг, т. е. по направлениюк области расположения тоскских говоров [26, 226].

На западе иособенно на северо-западе Башкирии бытует определенная группа говоров, которыеносят смешанный пере­ходный характер, т. е. содержат в себе отдельные черты какбаш­кирского, так и татарского языков, причем наблюдается извест­наязакономерность в территориальном распределении этих черт: чем ближе на восток,тем больше в них следов башкирского влия­ния и наоборот, чем дальше на запад,тем ощутимее воздей­ствие со стороны татарского языка [21, 48].<465>

Не нужно,конечно, думать, что вышеприведенная схема яв­ляется универсальной. Она можетбыть более или менее типичной для тех конкретных случаев, когда в зонепереходных говоров нет каких-либо особых препятствий, затрудняющихконтактирование диалектов. В других случаях картина может быть иной. Зона пере­ходныхговоров не обязательно может представлять собой равно­мерное смешение разныхдиалектных черт. В переходной зоне мо­жет наблюдаться преобладание черткакого-нибудь одного из контактирующих диалектов. Например, в зоне расположениясред­нерусских говоров имеется лишь небольшое количество черт на­речий,присущих среднерусским говорам в целом, причем черты эти связаны в основном сязыковым комплексом северного наре­чия. Следует также отметить, что лексическихявлений, присущих говорам южного наречия и имеющих распространение во всейполосе среднерусских говоров, отметить не удалось [57, 242].

Процессысмешения диалектов нельзя также изучать без до­статочного исследованияразличных сопутствующих факторов. При изучении процессов междиалектногосмешения важно учиты­вать общий удельный вес носителей того или иного диалекта,род их занятий, продолжительность их совместной жизни, степень их языковойблизости и т. д.

Специфическиепроцессы смешения диалектов изучены в общем слабо, однако некоторые выводыпредставляют интерес для общей теории происхождения диалектов.

В. М.Жирмунский, развивая некоторые высказывания не­мецких диалектологов (К. Хааг,Ф. Вреде, А. Бах), устанавливает категории первичных и вторичных диалектныхпризнаков.

Первичнымипризнаками он называет наиболее резкие откло­нения данного говора от нормылитературной или диалектной, вторичными — отклонения менее заметные. Пристолкновении ис­следованных им швабских говоров с нормой литературного не­мецкогоязыка отпадают все наиболее существенные отклонения диалекта от литературнойнормы, а менее значительные сохра­няются без изменений. То же происходит и присмешении шваб­ских говоров с франкскими, опирающимися на общефранкскоедиалектное койнэ и на литературную норму [35, 97—98].

Системагласных тюркского говора деревни Эушта быстрее подвергается смене в техслучаях, когда различие в употреблении гласных между местными тюркскимиговорами и татарским язы­ком имеет семантические последствия, т. е. если оноведет к недо­пониманию или имеет результатом фонетическое совпадение словместного говора и татарского языка, семантически между собою не связанных,например: эушт. кул означает 'рука', тат. кул имеет значение'раб', эушт. туc 'coлъ', тат. туc 'береста', эушт. ит 'собака',тат. ит 'мясо' и т. д. [1, 5]. Признаки, совпадение ко­торых не имеетсемантических последствий, обычно сохраняются дольше. Существенное значение длясудьбы языковых форм имеет<466> факт осознанности или неосознанностиразличия параллельных форм самими говорящими. При условии, если различиянезамет­ны для говорящих, они могут долго сохраняться [1, 7]. Выводы М. А.Абдрахманова в этом отношении совпадают с выводами В. М. Жирмунского.

Некоторыечасти речи (местоимение) являются более устой­чивыми, чем другие; длясохранения грамматических признаков имеет значение их системный характер(падежные формы одного корня сохраняются лучше, чем формы одного слова,образован­ные от разных корней, звуки лучше сохраняются в дифтонгах иустойчивых словосочетаниях, для судьбы ряда слов имеет зна­чение их внутренняяформа и словообразовательные качества, лучше сохраняются слова, находящиеся впассивном фонде и т. д. [1, 14].

Какая-либосильная тенденция в одном из смешивающихся го­воров или диалектов можетоказывать значительное сопротивле­ние внешнему влиянию. Среди многих русскихговоров Поволжья, подвергающихся значительному украинскому влиянию, нет ниодного, воспринявшего характерное украинское различение глас­ных неверхнегоподъема в безударном положении, т. е. сменив­шего произношение типа дамой,пошли, корова, драва на домой, пошли, корова, дрова и т. д. [9, 29].Это означает, что аканье в русских говорах представляет устойчивую черту ихфонологичес­кой системы.

Заслуживаетвнимания также тезис А. П. Дульзона о двух по­следовательных фазах смешения диалектов.Первая стадия харак­теризуется появлением в речи индивида особых ситуативно обу­словленных,отличных от его родного говора фонетических, мор­фологических и лексическихвариантов, а также моделей предло­жения, которые он употребляет только в определеннойситуации. Ситуативные варианты с формальной стороны представляют со­бойсочетание элементов родного диалекта с элементами чужого диалекта (илилитературного языка). Прежде всего устраняются особенности, тормозящие процессобщения, т. е. наиболее замет­ные признаки, или так называемые первичныепризнаки.

Втораястадия процесса диалектно-языкового смешения начи­нается тогда, когда вторичныепризнаки языковых систем ста­новятся заметными для всех частей сметанногоколлектива и когда носители отступающего говора научаются воспроизводитьвторичные, т. е. менее заметные признаки ведущего говора. Сна­чала эти признакиупотребляются как ситуативные варианты, потом они становятся факультативными.При устранении парно­сти факультативных вариантов наступает смена языка [30,15— 22].

Имеютсяданные, свидетельствующие о том, что при смешении диалектов звуковые изменениясовершаются постепенно, захваты­вая слово за словом. В некоторых диалектахсохраняются реликты,<467> не затронутые звуковым изменением. В среднефранкскомдиалек­те немецкого языка, который был когда-то нижненемецким гово­ром,местоимения dat 'das' и wat 'was', et 'es' и allet 'alles' ос­тались незатронутыми верхненемецким перебоемсогласных [31, 156].

Немецкийдиалектолог Фрингс даже делает из этого вывод, что следует говорить не оперебое, но о словах с перебоем [77, 9].

Причины легкой проницаемости диалектных систем

Особоеповедение систем диалектов в процессах языкового взаи­модействия интересоваломногих языковедов. Так, например, Л. И. Баранникова основную причину легкойпроницаемости диа­лектных систем связывает с несамостоятельностью диалектнойсистемы. Диалектная система, по ее мнению, выступает как част­ная реализацияобщеязыковой системы, что тем самым определяет ее зависимый характер. Говоря осамостоятельности языковой системы и зависимости диалектной, она имеет в видуне генети­ческий план, а общие тенденции развития системы. Вторым ха­рактернымпризнаком диалектной системы по сравнению с обще­языковой считается ееоткрытость, т. е. наличие общих звеньев у целого ряда диалектных систем. Открытыйхарактер диалект­ной системы способствует проявлению ее третьей особенности —большой проницаемости по сравнению с системой языковой. Она наблюдается на всехуровнях диалектной системы, особенно в области лексики. Проницаемостьпроявляется в возможностях проникновения в данную систему элементов другойсистемы. Про­исходит это, по-видимому, вследствие значительной общности грам­матикивсех диалектов данного языка [10, 175—178].

Можнооспаривать тезис о большой зависимости диалектной системы от общеязыковой, ноосновная причина особой проницае­мости диалектных систем определена правильно.Близость язы­ковых систем диалектов создает определенный психологический эффект.Поскольку система диалекта часто более вариативна по сравнению с системойлитературного языка, то всякое проникно­вение элемента другой диалектнойсистемы воспринимается как фонетический или грамматический вариант собственнойсистемы. Носители близкородственных диалектов, по-видимому, очень лег­ко впроцессе общения осваивают сходные языковые элементы, что и приводит в конечномсчете к смешению диалектов.<468>

НЕЧЕТКОСТЬ ДИАЛЕКТНЫХ ГРАНИЦ. ПОНЯТИЕИЗОГЛОССЫ.
РАЗБРОСАННОСТЬ ИЗОГЛОССНЫХ ЯВЛЕНИЙ

Когда вязыкознании возникло понятие диалекта, то он мыс­лился как некое географическизамкнутое языковое единство с достаточно четко выраженными границами.

По меренакопления новых сведений в области изучения диа­лектов и в результате их болеедетального и всестороннего иссле­дования выяснилось, что точно очерченныеграницы диалектов не­редко довольно трудно выявить. Мало того, отдельныеотличитель­ные особенности одного диалекта могут наличествовать и у дру­гихдиалектов.

Характеризуясовременные новогреческие диалекты, Я. Калитсунакис отмечает, что отдельные языковыеявления объеди­няют довольно сильно отличающиеся друг от друга диалекты, на­пример,диалекты Малой Азии, Кипра и Родоса [78, 188].

Т. Г. Баишевпризнает, что при описании фонетических и морфо­логических особенностейдиалектов он оказался в затруднительном положении. Существенных фонетическихпризнаков в башкирском языке оказалось семь, а морфологических — три, причемграни­цы территориального распространения тех и других совершенно не совпадали,а одна морфологическая особенность включала в себя несколько фонетических,вклинивающихся в то же время своей границей в территорию других морфологическихособен­ностей [6, 26].

Мордовскиедиалекты не имеют четко очерченных границ. На­пример, крайние западные мокшанскиеговоры морфологически однотипны с юго-западными, а по составу фонем совпадают ссе­верными. Юго-восточные говоры мокшанского языка, имея об­щие фонетическиеособенности с юго-западными, по морфологии значительно приближаются к северныммокшанским говорам [67, 74—75].

Разбросанностьодинаковых явлений по разным диалектам и неодинаковость изменений разныхуровней языка вызывает из­вестные затруднения при классификации диалектов.

«Попыткиклассифицировать диалекты на основе различий разных уровней, — замечает С. 3.Деваев, — не могут дать положи­тельного результата, они приводят чаще всего квыводу о прост­ранственной непрерывности, нерасчлененности того или иного язы­кав целом с различными переходными явлениями в его структуре. Практически невстречается таких диалектов, которые имели бы параллельные отличия как вобласти фонетики, так и грамматики. Грамматическое и фонетическое расхождениеместных языковых систем чаще всего имеет перекрестный характер. Так, если пред­ставить,что какой-то языкl имеет четыре диалекта а, b, с, d,то вовсе не обязательно, чтобыдиалект а отличался от любого дру­гого диалекта и на уровне фонетики и науровне грамматики. На<469>оборот, диалект а может иметь расхожденияфонетического по­рядка и полное грамматическое сходство с диалектом bили с любым другим диалектом. Точно так же грамматическое различие необязательно сопровождается фонетическим различием. Поэто­му классификация можетбыть более или менее удовлетворитель­ной, если строится на основе илифонетических (фонологических), или грамматических критериев [24, 4].

Одинаковыеязыковые явления в разных диалектах современ­ные диалектологи называют изоглоссными явлениями.

Разбросанностьизоглоссных явлений, принадлежащих к раз­ным уровням языка, объясняется сравнительнолегко. Она яв­ляется следствием неравномерности изменений, происходящих вязыке. Изменение фонетическое может не сопровождаться изме­нением в областиграмматического строя языка и наоборот. Точ­но так же изменения в областисинтаксиса могут совершаться не­зависимо от того, что происходит в другихобластях языка.

Разбросанностиизоглоссных явлений в немалой мере способ­ствует передвижение населения.Изоглоссы могут отражать мигра­ционные потоки населения. Так, например, В. Я.Дерягин, изу­чавший географию слов в северно-русских говорах, установил, чтоопределенные лексические изоглоссы связывают говоры бас­сейна Северной Двины иВаги с верхневолжскими и северо-восточ­ными [25, 8], что свидетельствует о том,что на Вагу и Двину рус­ские пришли из районов Верхнего Поволжья.

В то жевремя слова, распространенные в западных районах, как правило, встречаются вговорах северо-западных областей Рос­сии и в письменных памятниках этих жетерриторий [25, 6].

Посвидетельству В. И. Лыткина, печерский говор коми-зы­рянского языка,образованный переселенцами с Сысолы, мало чем отличается от средне-сысольского[45, 208].

Такназываемые тоншаевские марийцы населяют бассейн реки Пижмы — правого притокаВятки. Своеобразной особенностью этой группы населения является то, чтотерриториально она стоит совершенно обособленно от общей массы марийскогонарода. Даже от ближайших соседей, яранских и кикнурских марийцев, она отделенаполосой русского населения, равной примерно 70—80 км. Речь тоншаевских марийцевпочти ничем не отличается от яранского говора марийского языка [36, 255].Поэтому можно пред­полагать, что тоншаевские марийцы представляют собой отколов­шуюсяветвь от той языковой общности, которая сейчас носит название яранского говора[36, 252].

Переселениенаселения и смешение диалектов пришельцев с диалектами аборигенов также могутспособствовать разбросан­ности изоглоссных явлений. Данные атласов русскогоязыка, от­носящиеся к Европейской части СССР, показывают, что опреде­ленностьочертаний ареалов и размещения изоглосс наблюдается лишь на центральныхтерриториях Европейской части СССР,<470> сменяясь в восточном и южномнаправлениях пестротой в разме­щении знаков на диалектологических картах, чтоуказывает на отсутствие определенности в распространении диалектных явлений[57, 229]. Неопределенность и пестрота в размещении диалектных явленийобъясняется тем, что эти территории представляют собой районы относительноболее поздней колонизации. Это та терри­тория, на которой первоначально,примерно в период до XV в., складывались русские диалекты и где современныеговоры в наи­большей степени связаны с диалектными объединениями предше­ствующегопериода [57, 231]. В этих условиях развились довольно сложные формымеждиалектного контактирования, наложив­шие особый отпечаток на весь языковойландшафт в целом.

Диалекты внижнем течении Северной Двины и в Поморье ха­рактеризуются смешением разнодиалектныхпо происхождению явлений. Важнейшими показателями смешения служат многочи­сленныеслучаи взаимного наложения изоглосс, связывающих двин­ские и поморские диалектыкак с северо-западом, так и с северо-востоком и центром России [25, 9—10].

Можнопредполагать, что низовья Северной Двины и берег Белого моря привлекалинаселение из разных мест, результатом чего явилось смешение диалектов.

Распространениюодинаковых изоглосс на значительном про­странстве могут способствовать путисообщения. В. Я. Дерягин отмечает, что на значительной части современных картвыделяет­ся линия распространения слов: Онега — Елица — Двина (от устья Елицыдо устья Пинеги) — Пинега (ареал слов огорода, кодол, кодолить, шалга идр.). Это направление тракта Петербург — Каргополь — Холмогоры — Архангельск,проложенного по всей видимости по древнему пути, связывавшему Двину с северо-за­паднымиобластями, с Новгородом [25, 7].

Наличиеобщих звеньев, явлений, связанных единой изоглос­сой, не всегда связано сгенетическим единством систем. В диалек­тах порою наблюдается сходство вотдельных звеньях их системы при разной генетической природе сходных звеньев.Так, если для вологодской и ладого-тихвинской диалектных систем характернопроизношение е в соответствии со старым «ятем» (река, меха, беда)— сохранениестарого различия е и «ятя», то для говоров владимиро-поволжских такоепроизношение может быть и сохранением ста­рого, и новообразованием, появившимсяпосле утраты ёкания [8, 10].

Приисторическом подходе к изоглоссным явлениям может ока­заться, что изоглоссныеявления, связывающие два отдаленных друг от друга диалекта, простодемонстрируют сохранение в них более архаического состояния. Так, например, вверхне-сысольском диалекте коми-зырянского языка имеется личное окончание 3 л.мн. ч. наст. вр. -ныс. То же самое окончание существует и в ижемскомдиалекте, расположенном в бассейне Печоры. Южные<471> и западные диалектыказахского языка связывает изоглосса, вы­ражающаяся в соответствии звуку слитературного казахского язы­ка звука ш. Эта изоглосса такжеиллюстрирует сохранение более архаического состояния. Разбросанность явленийздесь факти­чески оказывается мнимой. Изоглосса может соединять явленияконвергентные: в смешанных белорусско-русских говорах на­блюдается такназываемое дзекание, например, дзеци вместо дети. То же дзеканиезафиксировано в некоторых казанских говорах [41, 37]. В русских говорахКрайнего севера, а также в говорах Землянского и Задонского районов на местестарого ћ произносит­ся закрытое е или дифтонг ие,например лкс или лиес [41, 45]. Эти одинаковые явления,по-видимому, возникли совершенно незави­симо друг от друга.

ВОЗМОЖНОСТЬ КОНСОЛИДАЦИИ И ОБОСОБЛЕНИЯДИАЛЕКТНЫХ ЧЕРТ

Легкаяпроницаемость систем диалектов, возможность их сме­шения, отсутствие четкихдиалектных границ и разбросанность диалектных явлений еще не говорят о том, чтодиалектов вообще не существует. В определенных условиях диалектные различия мо­гутвыступать более отчетливо и даже иметь более или менее опре­деленныетерриториальные границы. На типовой схеме языкового ландшафта зоны переходныхговоров уже можно было заметить, что по направлению к основному ареалу,занимаемому каждым из диа­лектов, начинает уменьшаться степень смешенияразличных диа­лектных признаков, и определенные диалектные черты становятся какбы более устойчивыми. Предположим теперь, что мы имеем диалект, территориальноизолированный от других диалектов, у которого связь с другими диалектами илиочень слаба, или вовсе отсутствует. Таких диалектов можно найти немалоеколичество.

Яркимпримером может служить хотя бы уже упоминавшийся коми-язьвинский диалект,территория распространения кото­рого со всех сторон окружена территорией срусским населением, многие диалекты переселенцев в Сибири, особенно диалекты та­тар,чувашей, мордвы и т. п.

Посколькупроцесс появления инноваций совершается беспре­рывно, а возможность связи с родственнымидиалектами крайне ограничена, а нередко и вовсе отсутствует, то с течениемвремени этот диалект накопит такое количество отличительных черт, что будеточень мало похож на другие диалекты и постепенно превратится в самостоятельныйязык. Если все характерные осо­бенности такого диалекта перенести на карту, тоони обнаружат кучность и сосредоточенность.

Кроме того,не все диалектные особенности имеют одинаковые возможности дальнейшего распространения.Распространению особенностей одного диалекта могут мешать особенностиязыковой<473> системы других диалектов, нормы литературного языка, различиебыта, природных условий и целый ряд других факторов. Так, например, в некоторыхсеверно-русских говорах есть такие слова, как зарод 'большой стог сена',наволок 'заливной прибреж­ный луг', уландать 'выть', упаки'валенки' вадья 'озеро с топ­кими берегами', стожар 'опорныйтолстый шест в стоге сена', поветь 'задняя часть дома, под которойпомещается хлев', вачкан  'червивый гриб', черемя 'наст' и т. д.Можно с полной уве­ренностью сказать, что на русские говоры Московской областиэти диалектные лексические особенности никогда не распростра­нились бы.Небольшое количество хороших заливных лугов и свя­занное с ним отсутствиепривычки оставлять большое количество сена на лугах делает ненужным введениетаких слов, как зарод, стожар и т. п. Скудость лесов исключаетвозможность постройки больших домов с поветью, как это принято на Севере. Такиеслова, как уландать, вадья, вачкан, черемя и упаки, представляютсобой заимствования из финно-угорских языков. Им оказывают сопро­тивлениедругие слова русского языка, не говоря уже о том, что они этимологически несвязаны ни с одним русским словом. Та­кие синтаксические особенности некоторыхсеверно-русских гово­ров как, например, замена в некоторых случаях родительногопа­дежа именительным вроде В лесу никакие грибы нет или пропускипредлогов типа Ухте живет, также не могли бы распространиться всреднерусских говорах. Вышеуказанные явления возникли под влияниемфинно-угорского языкового субстрата.

В русскихговорах не наблюдается тенденций к сокращению сферы употребления родительного падежаили к утрате предло­гов. Поэтому языковой системой они не поддерживаются. Чтоже касается происхождения вышеуказанных конструкций, то первоначально они былисозданы нерусскими, плохо знавшими русский язык, и затем механически распространилисьв опреде­ленных районах.

Все этиобстоятельства ведут к тому, что некоторые диалект­ные явления оказываютсятерриториально ограниченными и об­разуют в определенных районах пучки изоглосс.Это дает возмож­ность диалектологам выделять не только ареалы распространениядиалектов, но также так называемые диалектные зоны и группы говоров.

В диалектах,таким образом, осуществляются два разнонаправленных  процесса. С одной стороны,диалекты постоянно смеши­ваются, их системы взаимопроникают одна в другую; с другойстороны, действуют факторы, ведущие к обособлению диалектных явлений, чтобывает связано также с появлением специфических этнических особенностей.

Структурныеметоды пока еще недостаточно применяются в диалектологии. Можно предполагать,что внедрение структурных методов в изучение диалектов даст возможность болеечетко раз<473>граничить особенности отдельных диалектов. Мы можем, напри­мер,соединить одной изоглоссой явления, которые внешне ка­жутся совершенноодинаковыми. Однако при структурном подходе может оказаться, что они далеко неравноценны [87, 388—400].

Наличиеобщих звеньев в разных диалектных системах подчер­кивает связь между этимисистемами. Вместе с тем важно учесть, что каждая диалектная система отличаетсяи своим своеобразием, которое проявляется в частности в том, что общие звенья вразных диалектных системах могут занимать разное место. Например, формы матеря,матерю, материй и т. п. в одном диалекте яв­ляются исключением из системысклонения существительных ж.р. с основой на мягкий согласный (курский), вдругом подверг­лись перераспределению по классам склонения вместе со всемидругими существительными этого типа, т. е. весь тип с основой на мягкийсогласный перешел в класс существительных с основой -a(верхнеднепровская группа). Произношение ч без затвора, т. е. как ш(шашка, шай) в одних говорах наблюдается вместе с изме­нением ц в с,т.е. в фонетической системе таких говоров вообще нет, вернее не было, аффрикат,в других ш употребляется рядом с ц, т. е. в говоре сохраняетсязубная аффриката и исчезает нёб­ная и т. д.

ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ ВЫДЕЛЕНИЯ ОТЛИЧИТЕЛЬНЫХДИАЛЕКТНЫХ ЧЕРТ

Выше ужеговорилось о том, что первоначально диалект пред­ставлялся как замкнутаяязыковая единица, имеющая четкие гра­ницы. Постепенно по мере накопления иболее углубленного изу­чения материала этот тезис начал подвергаться сомнению.Нача­ло этому скепсису положил Иоганн Шмидт, опубликовавший в 1872 г. работу «Die Verwandschaftsverhдltnisse der indogermanischen Sprachen», в которой была изложена известная теория волн.Подвергая резкой критике теорию родословного древа А. Шлейхера, И. Шмидтпытается доказать, что резких границ между от­дельными индоевропейскими языкаминет, два граничащих между собой языка всегда обнаруживают некоторые только имсвойст­венные черты [85, 26]. Известный теоретик младограмматической школыГерман Пауль также утверждал, что различные диалект­ные особенности образуютчрезвычайно сложную систему много­образно перекрещивающихся линий и что точноеделение диалек­тов на группы и подгруппы невозможно [83, 238]. Позднее Г.Шухардт  [73, 122—140; 86, 32] и Г. Парис вообще приходят к отри­цаниюдиалектов. «В действительности диалектов не существу­ет, — заявляет ГастонПарис. — Народные говоры незаметными оттенками переходят друг в друга» [82,434]. Укреплению этого взгляда в немалой мере способствовало опубликование«Лин<474>гвистического атласа Франции» Ж. Жильерона и Е. Эдмонда.Жильерон вообще предлагал отбросить понятие диалекта и изучению диалектапротивопоставить изучение слова. «С точ­ки зрения Гастона Париса, Поля Мейера иих ученика Жилье­рона, все диалектные границы равноценны и представляют сетьбеспорядочно перекрещивающихся линий, разграничивающих единичные фонетические играмматические явления, по-разному представленные в разных словах, и столь жепестрые по своему распространению конкурирующие лексические синонимы» [33,127]. В. М. Жирмунский справедливо замечает, что «правильный методический приемкартографирования, принятый в современ­ных лингвистических атласах,превратился, в особенности у пред­ставителей французской лингвистическойгеографии, в ошибочную научную теорию, приводящую к атомизации явленийдиалекта, отраженных на языковой карте, к растворению единства языковой территории в пестром хаосе перекрещивающихся границ отдельных слов» [33, 127].

Особо важноезначение для преодоления этих методических ошибок имеет открытие так называемыхпучков изоглосс. Еще автор небольшого атласа швабских говоров Герман Фишер,прин­ципиально отрицавший существование диалектов и их границ, об­наружил, чтонекоторые линии, связывающие отдельные явления, совпадают друг с другом назначительном расстоянии или объеди­няются в пучки (Linienbьndel)[33, 90]. Дальнейшие исследования ряда немецких и французских диалектологовпоказали, что граница между диалектами определяется не одним признаком на всемее протяжении, а совокупностью совпадающих между собою признаков. Былоустановлено, что наиболее расплывчатыми пуч­ками выступают лексическиеизоглоссы, наиболее компактны­ми — фонетические. Морфологические же находятсямежду ними, приближаясь к последним. При всем этом у более или менее ста­билизованныхэлементов совокупность этих пучков образует от­носительно совпадающие пучкиболее общего характера, которые и определяют границы диалекта в целом. Междуосновными на­речиями располагаются переходные говоры, где границы данной группыпризнаков расходятся [33, 91].

В этой связиважны выводы немецкого диалектолога Карла Хаага, доказавшего иллюзорность хаотическойпестроты изоли­рованных границ индивидуальных языковых фактов. В каждомязыковом ландшафте выделимо его центральное ядро (Kerngebiet),окруженное переходной зоной — «периферией» (Saumgebiet) или«зоной вибрации» (Vibrationszone). Следует признать, что дискус­сия о границах диалектов,в которой принимали участие И. Шмидт, Г. Шухардт, Ж. Жильерон, Гр. Асколи, К.Хааг и дру­гие, была важной демонстрацией наивности представлений младо­грамматиково диалекте и его границах. Было осознано, что диа­лектная граница, как правило,подразумевает не резкую линию, а<475> относительно узкую «зону линий».Вместе с тем, в ряде случаев сохраняют свою ценность и некоторые наблюдения Г.Париса, Ж. Жильерона и их сторонников: в ареалах нестабилизованных, т. е.переживающих существенное переформирование диалектов, соответствующие границыдействительно размыты (в этих случаях удается реконструировать лишь былуюкомпактность границ диалекта эпохи стабильности) [48, 18]. К таким ареаламотносят­ся, например, зоны более поздней колонизации. В то же время нельзя непризнать наличие пучков изоглосс, центральных зон, зон вибраций и т.п., так какв определенных условиях диалект­ные особенности могут накопляться, отстаиватьсяи более четко дифференцироваться. Если система диалекта проницаема, то вполнеестественно, что на границе двух диалектов образуется переходная зона.

Длясовременной диалектологии большое значение имеет уста­новление одинаковыхязыковых явлений, или изоглосс. Фактор территории при выделении диалектовявляется основополагаю­щим. Поэтому диалектное явление должно быть проецированона территорию. Изоглосса часто представляет собой линию на гео­графическойкарте, соединяющую крайние пункты распростра­нения отдельного языковогоявления. Однако соотносительные варианты данного языкового явления часто неимеют сплошных границ. Они образуют островки за пределами своих границ иливзаимно проникают, давая для некоторых территорий пеструю че­респолоснуюкартину наличия разных вариантов да одной терри­тории. Конфигурации изоглосстакже могут быть очень разнооб­разны: они часто различны для явлений,относящихся к разным уровням системы языка (фонологии, морфологии, лексики), кразному времени своего появления и т. д. Поэтому изоглосса на карте практическине всегда обозначается в виде линии или ли­ний, а часто в виде условных знаковразного цвета и формы.

Территориальноераспространение разных языковых явлений редко совпадает друг с другом. Поэтомукартографированная тер­ритория обычно оказывается пересеченной множествомлиний, проходящих в разных направлениях, часто пересекающих друг друга,выделяющих разные территории: то два (или несколько) больших территориальныхмассива, то, напротив, большое коли­чество дробных территорий. Не совпадаяполностью, отдельные группы изоглосс обычно проходят близко друг к другу,образуя «пучки» изоглосс.

Диалектыязыка выделяются на основе пучков изоглосс [57, 15]. В качестве практическойдемонстрации этих принципов мож­но показать диалектное членение русского языка.При характери­стике наречия обычноучитываются изоглоссы разных уров­ней — явления фонетические, грамматические илексические. Так, например, северное русское наречие будет характеризовать­сяследующими признаками: фонетические явления: различение<476> безударных(в первом предударном слоге) гласных неверхнего подъема, смычное образованиезвонкой задненёбной фонемы г и т. д.; грамматические явления: окончание ттвердое при его на­личии в форме 3 л. глаголов ед. и мн. ч.: носит, нос'amи т. д., наличие общей формы для дат. и твор. п. мн. ч. существительных иприлагательных: с пустым в'одрам — к пустым в'одрам; лек­сическиеявления: распространение слов: сковородник 'приспо­собление длявынимания сковороды из печи' озимь 'всходы ржи' и т. д.

Подобным жеобразом на основании учета явлений разных уров­ней выделяется и южное русскоенаречие. В области фонетической оно отличается неразличением безударных гласныхневерхнего подъема, фрикативным произношением звонкой задненёбной фоне­мы уи т. д. В области грамматической его характеризует различе­ние форм дат. итвор. п. мн. ч., например, с пустыми в'одрами — к пустым в'одрам, распространениеформ им. п. мн. ч. сущ. волк — вор с ударением на окончании: волки,воры и т. д. Для юж­ного наречия характерны некоторые специфические слова,на­пример, зелени, зеленя 'всходы ржи", зипун 'мужскаяверхняя одежда кафтанного покроя' и т. д. [57, 236—240].

Помимонаречий, выделяются диалектные зоны.Некоторые специфические изоглоссы могут выделять отдельные территории внутринаречия. Часто территория диалектной зоны пересекает территорию разных наречий.Так, диалектологи-ру­систы выделяют западную диалектную зону, пересекающую тер­риториюсеверного наречия, среднерусских говоров и южного наречия. Ее характеризуюттакие изоглоссы, как наличие j в формах указательного местоимения с основой то —та (тайа, тойв, тыйе), употребление деепричастия в роли сказуемого: поездушовши и т. д. [57, 242 (карта)]. Северная диалектная зона занимает почтивсю территорию северного наречия, кроме ее юго-восточной части.

На основаниитого же учета специфических изоглосс в преде­лах наречий и диалектных зон могутбыть выделены группы говоров.Всистемах групп говоров явления более широкого распространения, присущиенаречиям и зонам, находятся в соче­тании с явлениями местного характера,нередко представляющими собой местную модификацию широко известного в пределахнаре­чия или зоны явления [57, 263]. Так, например, вологодская груп­пасеверного наречия включает черты северного наречия, север­ной и северо-восточнойдиалектных зон, а также характерный именно для данной группы говоров кругявлений, образующих основную характеристику данной группы говоров [57, 265].

Вышеизложеннаяметодика позволяет преодолеть прежнее понимание диалекта как области с четкоочерченными границами и в то же время дает возможность избежать атомизацииотдель­ных диалектных явлений, ведущей к отрицанию понятия диалекта.<477>

СОЦИАЛЬНАЯ ДИФФЕРЕНЦИАЦИЯ ЯЗЫКА

Каждый языкимеет не только территориальные различия. Неоднороден язык и в социальном отношении.В этом плане он варьирует в самых различных направлениях. Могут, например, су­ществоватьвозрастные особенности языка: речь ребенка будет всегда отличаться от речивзрослого, речь старшего поколения нередко отличается от речи младшего, естьязыки, в которых язык женщин в области произношения в известной мере отличаетсяот языка мужчин. Вариативность речи может зависеть от общеобра­зовательногоуровня. Человек образованный говорит иначе, чем человек малообразованный.Известный отпечаток на речевые осо­бенности людей может накладывать род ихзанятий, круг инте­ресов и т. п. Принадлежность к определенному классу, социаль­ноепроисхождение, среда, в которой человек постоянно вращает­ся, такжеспособствуют появлению некоторых речевых особенно­стей.

Внутриданного языка, — отмечал А. Мейе, — определяемого единством произношения и, вособенности, единством граммати­ческих форм, в действительности существуетстолько особых словарей, сколько имеется социальных групп, обладающихавтономией в пределах общества, говорящего на этом языке [81, 251].

Факторы,способствующие возникновению речевой вариатив­ности в социальном плане,настолько многообразны, что в преде­лах этой главы невозможно дать их полнуюисчерпывающую ха­рактеристику. Необходимо охарактеризовать, однако, основныетипы социальных вариантов речи.

Основнаятрудность состоит в том, что многие исследователи включают в понятие такназываемых социальных диалектов ре­чи явления, хотя внешне и сходные, носовершенно различные по своей природе. Нет даже сколько-нибудь стабильнойкласси­фикации этих явлений. Не отличается упорядоченностью и сама номенклатураназваний социальных вариантов речи. В русской лингвистической литературетермины «арго» и «жаргон» употреб­ляются нетерминологично, нередко выступая каксинонимы. Тер­мину «жаргон» иногда придается стилистически сниженное зна­чение,наблюдается стремление закрепить этот термин за наиме­нованием замкнутойречевой системы какой-нибудь антиобщест­венной социальной группы, ср. например,«воровской жаргон». Для обозначения профессиональных лексических систем употре­бляютсятермины: «профессиональные языки», «профессиональ­ные говоры» и даже«профдиалекты». Существующий в западно­европейской лингвистической литературетермин «слэнг» для обо­значения жаргона с более широкой социальной базой у насне привился.<478>

Известныйинтерес представляет классификация социальных вариантов речи, предложенная в последнеевремя В. Д. Бондалетовым. В зависимости от природы, назначения языковых при­знакови условий функционирования он различает: 1) собственно профессиональные «языки»(точнее — лексические системы), на­пример, рыболовов, охотников, гончаров,деревообделочников, шерстобитов, сапожников, а также представителей других про­мыслови занятий; 2) групповые, или корпоративные, жаргоны, например, жаргоныучащихся, студентов, спортсменов, солдат и других, главным образом молодежных,коллективов; условно-профессиональные языки (арго) ремесленников-отходников,тор­говцев и близких к ним социальных групп; 3) условные языки (арго, жаргоны)деклассированных [15,9—10].

В этойклассификации нет, однако, одной социальной вариа­ции речи, которую некоторыеисследователи называли классо­выми диалектами. Проблема существованияразновидностей речи, связанных с классовой принадлежностью, интересовала многихпредставителей отечественной и зарубежной социолингвистики. Нередкопредполагалось, особенно в отношении к эпохе современ­ного капиталистическогообщества, что единому языку господ­ствующего класса противостоят территориальнораздробленные диалекты подчиненных общественных групп (например, крестьян­ства,городской мелкой буржуазии и т. п.). Однако приводив­шиеся в специальнойлитературе фактические иллюстрации этого положения находят иное толкование (вчастности, совпадение тер­риториальных и классовых признаков представляет собойособен­ность лишь определенной эпохи в историческом развитии обще­ства).

Исходя изсказанного, мы при последующем изложении ру­ководствуемся следующей классификацией;1) профессиональные лексические системы, 2) групповые, или корпоративные,жаргоны,  3) жаргоны деклассированных, 4) условные языки.

ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЕ ЛЕКСИЧЕСКИЕ СИСТЕМЫ

В. М.Жирмунский был совершенно прав, когда он указывал на несостоятельностьбытующего в специальной литературе тер­мина «профессиональный говор». По егомнению, термин «профес­сиональный говор», а тем более «профессиональный язык»основан на неправильном словоупотреблении: в исследованиях, посвящен­ных языкуплотников (Sprache des Zimmermanns), языку моряков (Seeimannssprache) и т. п., речь идет только о некоторой спе­циальнойсфере профессиональной лексики внутри того или иного классового диалекта [32,105].<479>

«Профессиональнаяспециализация сказывается в языковом отношении не в грамматической дифференциации,как в классо­вых диалектах, а в выработке специального словаря, в основномдоступного лишь представителям данной профессии» [32, 105—106].

Отличительнаяособенность профессиональной терминологии заключается в том, что она всегдавозникает под давлением опре­деленной практической необходимости. Известно, чтоконтинуум мира, окружающего человека, в разных языках членится по-разному. Привсех этих различиях существует определенная за­кономерность — степеньинтенсивности членения определяется практикой. Чем больше человеку приходитсясталкиваться с опре­деленным участком или областью действительности, тем интен­сивнеечленится она в языке. Житель внутренних областей стра­ны, не сталкивающийся всвоей жизненной практике с морем, обычно довольствуется общими понятиями —море, берег, отмель, ветер, буря и т. д. Большего ему не требуется. Другое делорыбак, промышляющий в море. Ему далеко не безразлично, находится он в открытомморе или вблизи от берега, дует ветер южный или северный, имеет отмель песчаноеили каменистое дно. Практичес­кая заинтересованность порождает соответствующуютермино­логию.

Так,например, у русских поморов, живущих на берегах Белого моря, существуетспециальная терминология, связанная с рыбо­ловством, охотой на морского зверя имореходством. Ниже при­водятся некоторые образцы этой терминологии: базар'скопище чаек и других морских птиц на прибрежных скалах и береговых утесах', баклыш'небольшой островок с крутыми скалистыми берегами', бережнее 'ближе кберегу', бетать 'ехать наперерез или вкось ветра', голоменно'слишком далеко от берега', гора 'материк',  голомя 'открытоеморе', губа 'залив моря', дёр 'хороший клёв рыбы', дутыш'отверстие во льду, сделанное морским зве­рем', корга 'подводная илинадводная низменная отмель', лет­нёй 'южный ветер', лосо 'гладкаяровная поверхность моря', приглуб 'глубина в море или реке вблизиберега', стамин 'ледя­ная гора', торох 'сильный порыв ветра', юро'небольшое стадо рыбы или морского зверя' и т. д.

Не меньшимразнообразием отличается рыболовецкая терми­нология рыбаков низовьев реки Дона,например, кабарожник 'мел­кий сазан', киляк 'молодой лещ', талаверка'мелкая густера', сетчик 'рыбак, ловящий рыбу сетями', аламан'невод для ловли хамсы', дуб 'большая многовесельная лодка, используемаядля транспортировки невода', каюк 'небольшая двухвесельная лодка,используемая для перевоза рыбы и мелких орудий лова', семень<480>'лом для пробивания прорубей', драчка 'невод для лова бычка' и т. д.3

Еслиобратиться к терминологии, связанной с профессией плотника, то и здесь можнонайти немало специальных терминов, например, слега — 'длинная балка', пёрка'сверло у колово­рота', матица 'поперечная балка, поддерживающая потолокдома', лучковая пила 'пила с особой ручкой', ножовка 'малень­каяпила с одной ручкой', дорожить 'сделать особым инстру­ментом желоб натесине, чтобы с крыши легче скатывалась вода', и т. д.

Каждаяпрофессия имеет специальный словарь. К сфере про­фессиональной лексикиотносится также искусственно созданная научная и техническая терминология,обычно фиксируемая в специальных словарях научных или технических терминов. Ме­ждупрофессиональной лексикой, возникшей естественным путем, и искусственно созданнойтерминологией существуют точки со­прикосновения. В речевой практике эти двелексические системы нередко смешиваются. Однако искусственно созданная термино­логияотличается большей устойчивостью, стандартностью и не имеет территориальныхвариантов.

Профессиональнаялексика обычно употребляется в деловых стилях, отличается точностью значений имало экспрессивна.

Вместе с темпрофессиональная терминология, в особенности самобытная терминология, может сопровождатьсяупотреблением иногда довольно образных идиоматических выражений, ср., на­пример,некоторые идиоматические выражения, бытующие в язы­ке поморов: набиратьгребень (о волне) 'повышаться', пойти в жар, например, вода пошлав жар, т. е. 'потекла быстрее' (в пе­риод прилива или отлива) и т. п., специальныевыражения су­ществуют у плотников, например, рубить в лапу, рубить в ус,тянуть бровку, в лексике ямского промысла в говорах Томской областиотмечены такие идиоматические выражения, как ходить в ямщину 'заниматьсятоварным извозом', гонять почту 'достав­лять почту', жить с бичика'добывать средства к существованию извозом'4 и т. д.

Впрофессиональном языке летчиков известны выражения лечь на курс, посадить натри точки и т. д.

Однако этиидиоматические выражения скорее относятся к лек­сической сфере профессиональныхжаргонов, чем к профессио­нальной лексике в собственном смысле этогослова.<481>

ГРУППОВЫЕ, ИЛИ КОРПОРАТИВНЫЕ, ЖАРГОНЫ

Групповые,или корпоративные, жаргоны обычно возникают в группах людей, тесно между собоючем-нибудь связанных. Фор­мы связи могут быть самыми различными. Важно, чтобыэта связь каким-то образом объединяла людей, например, служба в армии, обучениев институте или школе, занятие туризмом, спортом, коллекционированием и т. п.Даже отъезд людей для работы на Крайний Север порождает особые жаргонные слова,например, моржовые или комариные — названия надбавки к зарплате взоне Крайнего Севера5. Длительное пребывание людей на фронтево время Отечественной войны вызвало появление специфичес­ких жаргонных слов,например, сабантуй 'сильный артиллерий­ский обстрел', рама'немецкий разведывательный самолет' и т. д. Жаргон возникает в среде людей,предающихся различным порокам, например, картежной игре, пьянству и т. п.

В лексикегрупповых, или корпоративных, жаргонов, конечно, есть элементыпрофессионализма. Ср. такие выражения солдат­ского жаргона, как сидеть нагубе, т. е. 'быть на гауптвахте', ли­монка — название особого видагранаты; в жаргоне следователей существует глагол расколоться, например:Подождем, пока он не расколется [63, 53], т. е. 'не выдаст своей тайны',среди аспи­рантов употребителен глагол остепениться, членам ученых сове­товхорошо известно выражение бросить черный шар, т. е. 'за­баллотировать',школьники часто употребляют выражение по­лучить кол, т. е. 'единицу' ит. д. Однако основная особенность групповых, корпоративных жаргонов заключаетсяне в этом.

Здесь, какправильно замечает В. Стратен, сказывается не столько деловая потребность,сколько стремление к экспрессии и игра словами [63, 53].

«Специфическимотличием арго от других видов жаргона,— писал В. М. Жирмунский, — является егопрофессиональная функция: в то время как… корпоративные жаргоны являются свое­города общественной забавой, языковой игрой, подчиненной принципам эмоциональнойэкспрессивности, арго, которым поль­зуются нищие, воры, бродячие торговцы иремесленники, служит орудием их профессиональной деятельности, самозащиты иборьбы против остального общества» [32, 119].

Существуетдовольно много различных групповых жаргонов, всех их охарактеризовать нетникакой возможности. В качестве наиболее типичного образца можно рассмотретьстуденческий жар­гон, или, как его иногда называют, студенческий слэнг.

Л. И.Скворцов, изучавший студенческий слэнг в наших ву­зах, различает в нем двеосновные категории слов — производ<482>ственное ядро и бытовой словарь[59, 50]. В производственное ядро студенческой речи входят такие слова ивыражения, как фак 'факультет', стёпа, степуха, стипеша'стипендия', идти на шпорах 'отвечать по шпаргалкам ', по диагоналиили наискосок 'о торопливом, поверхностном чтении учебного материала', кол'единица', историчка 'учительница истории', немка 'учи­тельницанемецкого язка', удочка 'удовлетворительно', заход 'попытка сдатьэкзамен', долбач 'студент-зубрила', античка 'античная литература',шеф 'руководитель дипломной или кур­совой работы', столкнуть,спихнуть 'сдать экзамен или зачет' ядро 'ядерная физика', общак'общежитие ', индус 'студент ин­дустриального института или техникума', шпаргалет'шпаргалка' и т. д. [59, 50].

Нетруднозаметить, что подобного рода профессиональная или производственная лексикадовольно резко отличается от обычной профессиональной лексики или терминологии.Профессиональная лексика обычно вызывается необходимостью назвать какой-ни­будьпредмет или явление, с которым производственник сталки­вается в своейдеятельности. Чаще всего это какой-нибудь особый предмет, мало известный илисовершенно неизвестный в кругу других людей. Слово студенческого слэнга невызывается какой-либо особой необходимостью. Нет никакого смысла создаватьособое название для студента индустриального института или тех­никума. Когда жепоявилось особое название индус, то основным стимулом его созданияявилось стремление создать что-то более выразительное, яркое, озорное, болееобращающее на себя вни­мание.

Вобщебытовой словарь входят слова, не связанные непосред­ственно с учебнымпроцессом. Основу его составляют экспрессив­ные элементы разговорно-обиходнойлексики, ср., например, рубать, хавать, хряпать, штефкать 'есть,закусывать', рубон 'еда, обед и т. п.', махнуться 'обменятьсячем-нибудь', притырить  'спрятать', петрить, тямкать, тямить'понимать что-нибудь, разбираться в чем-нибудь', накрыться 'исчезнуть,про­пасть ', а также 'не состояться' — о замыслах, планах и т. п., корочки,колеса 'ботинки', филонить 'бездельничать', увести 'взять,присвоить или украсть', купить, прикупить 'подшутить над кем-нибудь', пылить'ныть' или 'болтать впустую', подки­нуть 'дать или одолжить кому-нибудьденег', стрельнуть 'взять в долг небольшую сумму денег', 'попроситьпапиросу или сига­рету ', загорать, опухать 'бездельничать, лодырничать', запрессо­вать 'окончательно договориться о чем-нибудь, уладитькакое-нибудь дело' и т. п. [59, 51].

Предметно-понятийноесодержание студенческого жаргона очень многообразно. Наиболее легко в немвыделяются два слоя — спортивная лексика и лабушско-стиляжья лексика (от лабух'музыкант').<483>

Спортивнаялексика включает слова и выражения, связанные с областью спорта, например: подковать'подбить в игре', 'на­нести травму', поливать 'бить мячом по воротам,бросать мяч в корзину', банка, плюха, штука 'гол, очко' и т. д.

Лабушско-стиляжьялексика имеет в общебытовом студенчес­ком словаре довольно ярко выраженную социальнуюспецифику. Это в большинстве случаев слова, заимствованные из жаргона стиляг,например, берлять 'есть, питаться', хилять 'идти', выхил'выходка', башли, бабки, шайбочки, финаги 'деньги', чувак'парень', чува, чувиха, кадришка 'девушка', топталовка или Бродвей'главная улица', 'место встреч и прогулок', кирять 'пить, выпивать', кирной,бухой 'пьяный', керосин, мур, гоп 'вечеринка, выпивка', предки'родители', хива, шобла, кодла, хевра, хавира, шарага 'группа «своих»', хата'квартира', рок 'рок-н-ролл' и т. д. [59, 51—52].

По своимособенностям стиляжий жаргон близок к воровско­му, поскольку он объединяетлексику, связанную с определенными сферами быта, к тому же специальноокрашенную.

Вобщебытовую лексику студенческого слэнга входит также экспрессивная и оценочнаялексика, например: шедеврально, потрясно, клево, колоссально и т. п.(при положительной оценке чего-либо), сапог, охламон, прохиндей(пренебрежительно о чело­веке), молоток (положительно о человеке), леди,детка, цыпа, мордочка (положительно о девушке), старик, мужик (омужчине). Существует экспрессивная или просто излюбленная фразеология: датьпо мозгам 'удивить, ошарашить', до лампочки 'мало дела дочего-либо', 'ни к чему', как штык 'обязательно', 'точно' и т. п. [59,53].

ЖАРГОНЫ ДЕКЛАССИРОВАННЫХ

Жаргоныдеклассированных употребляются в сферах людей, принадлежащих к уголовному миру,обычно отбывающих срок наказания в тюрьмах, лагерях и т. п. или занимающихсяпре­ступной деятельностью на свободе. Несмотря на наличие терри­ториальныхразновидностей, этот жаргон обладает относительным единством. По своейспецифике он резко отличается от группо­вых, или корпоративных, жаргонов.Поэтому есть основание рас­сматривать его отдельно.

Воровскойжаргон имеет некоторые общие черты с профессио­нальными лексическими системами.В нем довольно богато пред­ставлена терминология, выражающая различныеворовские спе­циальности, например: ширмач 'карманный вор', мойщик'ма­газинный вор', майданщик 'поездной вор', скокарь или домушник'вор по квартирам', голубятник 'вор белья', мокрушник'вор<484>-убийца', кассир или медвежатник 'взломщикнесгораемых шка­фов', стопарь 'вор-грабитель', клюкушник'грабитель церквей', банщик 'вокзальный вор' и т. д. Довольноразветвленную сино­нимику имеет глагол воровать, украсть, например: торговать,работать, стырить, купить, сбондить, стибрить и т. д.; много глаголов,обозначающих неудачную кражу: завалиться, засыпаться, сгореть, зашухаритьсяи т. д. Богато представлена синонимика, связанная со словом деньги: сара,сарочка, сармак, сарга, рыжье и т. д.; особые названия существуют длярубля, тысячи, трех копеек, десяти копеек и т. д. Несколько названий имеетворовской притон: гоп, шалман, хевра, хаза, малина и т. д. Существует не­скольконазваний для кошелька и портмоне: кожа, шмель, висячка и т. д.Развернутой синонимикой обладает глагол доносить или донести:лягнуть, хапать, продать, барнаулить и др.

Довольноразвита терминология, относящаяся к воровско­му быту. Много слов, связанных сругательствами, например: легавый, сука, кобёл, шкет, пацан, шпана и т.п., много синонимов имеет слово проститутка: шмара, маруха, баруля, малява,бикса, мигнетка, броха и т. п. Не скупится преступный мир и напренебрежительные названия для своих постоянных врагов — представителей органовмилиции, уголовного розыска, суда и т. д., ср. название милиционера: легавый,легаш, мент, мильтон и т. д., работники Московского уголовного розыскаимеют про­звище мурки, ср. также другие названия для работников уголов­ногорозыска — жабы, лягушки и т. п.

Воровской жаргонбогат образными идиоматическими выра­жениями типа ширму крыть'заниматься карманными кражами' (от слова ширма 'кашне, которымприкрывают руки при соверше­нии карманных краж'), сару коцать, букв.„бить деньги" в том же значении, нарезать винта 'убежать из местазаключения', стукнуть шпалерам 'убить кого-либо из револьвера ', братьна перетырку 'организовать быструю передачу по рукам украден­ной вещи', стоятьна стреме 'караулить' и др.

Лексикеворовского жаргона нередко присущ циничный и грубый эвфемизм, стремящийся прикрытьобычными по внешней форме словами различные преступные действия: 'украсть' вы­ражаетсяглаголом купить, 'ударить кого-либо ножом' — по­царапать пером,'заниматься карманными кражами' — крыть ширму, 'воровать' — работатьили торговать и т. д. Удачная кража называется чистой работой, медвежатникили кассир означает 'взломщик сейфов'; человек, принадлежащий к уголов­номумиру, называется просто свой или своя; 'убивать с целью ог­рабления'выражается внешне безобидным глаголом мокрить и т. д.

В этомцинизме ярко отражена особая психология людей уго­ловного мира, презрение кнормам и правилам человеческого об<485>щежития, напускная бравада игрубость. «Ирония и юмор, на­смешка и презрение к существующему, — замечает В.М. Жир­мунский, —порождаются не столько положительным социальным идеалом,сколько нигилистическим отрицанием всех общезначи­мых социальных ценностей,анархическим бунтарством и цини­ческим аморализмом» [32, 163].

Типологияворовского жаргона имеет смешанный характер. В нем содержатся и некоторыепризнаки корпоративных жар­гонов, и отдельные элементы условных языков,существующих на базе своеобразного воровского просторечия.

УСЛОВНЫЕ ЯЗЫКИ РЕМЕСЛЕННИКОВ-ОТХОДНИКОВ,ТОРГОВЦЕВ И
БЛИЗКИХ К НИМ СОЦИАЛЬНЫХ ГРУПП

Условныеязыки ремесленников-отходников, торговцев и т. д. были широко распространены вцарской России. Наибольшей из­вестностью среди них пользовались так называемыеофени — кре­стьяне Вязниковского, Ковровского и частью Шуйского уездовВладимирской губернии, которые, торгуя разными мелочными товарами, ежегодно сосвоими подвижными лавочками-коробьями отправлялись во все концы России вплотьдо самых отдаленных областей Сибири [64, 22].

Условныеязыки существовали также у странствующих реме­сленников — Шаповалов, портных,глинотоповит. д. Существуют сведения о распространении тайных языков срединищих и т. д.

Лексико-семантическаясистема искусственных языков-жар­гонов этого типа свободна от узкой профессиональнойспециали­зации. По наблюдениям В. Д. Бондалетова, их словарь включает в себяобозначения главнейших явлений и предметов природы, пищи, жилища, утвари,одежды и обуви, человека, животных и растений, типичных действий и качеств и т.д., т. е. всего того, с чем приходилось иметь дело ремесленникам и торговцамкак на стороне, так и у себя дома. Доля собственно профессиональной лексики варго не превышает 5% словарного фонда и включает обозначения лишь важнейшихпредметов и понятий соответ­ствующей профессии [15, 11].

Наиболеехарактерной особенностью условных языков стран­ствующих ремесленников,торговцев и т. п. является их ярко вы­раженный криптолалический характер,выражающийся в стре­млении употреблять специально изобретенные или искусственнодеформированные слова, совершенно непонятные для окружаю­щих. Их значениеизвестно только узкому кругу лиц, пользую­щихся этим языком. Ниже приводятсяобразцы слов из условного языка офеней: баш 'грош', брысить'весить', бурьмеха 'шуба' вербухи 'глаза', вершеть'видеть', висляк 'огурец', воскарь 'лес', вохра 'кровь', вячо'много', дряба 'вода', дулик 'огонь', елтуха<486>'жена', жуль 'ножик', качуха 'тюрьма', костер 'город',куреха 'деревня', ламиха 'полтина', лох 'мужик', мурлять'варить, печь', мурляло 'повар', пащонок 'дитя, ребенок', прилеш'при­казчик', пулец 'купец', стоден 'богат', троить'есть', феро 'сено', хирки 'руки', широго 'дорого', шур'вор', щедреха 'све­ча', яжжуха 'брюхо' [64, 25—27]. Примеры изусловного язы­ка мелких торговцев г. Кашина: бусать 'пить', вершать'знать', дуль 'мужик', елкас 'картуз', зонить 'нести', керить'пить', маз 'товарищ', мара 'девица', тарить 'курить', шамно'дешево' и т. д. [60, 11—18].

Общееназначение этой криптоглоссии понятно. Фразы, со­ставленные из подобных слов,были непонятны для окружаю­щих. Тайный язык давал возможность боящимся конкуренцииремесленникам скрыть секреты своего ремесла.

Торговцамчасто было необходимо договориться друг с другом о совместном обманепокупателя, о заключении какой-нибудь темной сделки и т. п. Наличие непонятногодля окружающих жаргона лучше всего способствовало достижению этих целей, ср.,например, фразу: Обтыривай, маз, чапцов-то клёвее: неёла не ухлят'обделывай, друг, покупателей-то ловчее: ничего не смы­слят' [60, 24] или Дульмеркулит у ловяка, шовар на громах в скумеше, немель никово: зонь сюды скумеш-то.'Мужик спит у лошади, товар на телеге в мешке (а) нет никого: волоки сюда ме­шок-то'[60, 22].

В. Д.Бондалетов утверждает, что условные языки занимают промежуточное положениемежду подлинно искусственными, со­знательно конструируемыми семиотическими системами(секрет­ными кодами, а также языками типа эсперанто, новиаль) и при­родными,или естественными, языками, поскольку практическое функционирование условныхязыков в значительной мере напоми­нает жизнь и функционирование обыкновенныхязыков [15, 10— 11].

По своемутипу условные языки не принадлежат к искусствен­ным языкам жаргонногохарактера. В. М. Жирмунский относил их к категории жаргонов [32, 119]. М. Н.Петерсон сближал их С воровским жаргоном [49, 15]. Однако от искусственныхязыков они отличаются тем, что не имеют искусственно созданной грам­матическойсистемы и существуют на базе разговорной речи. Именно это свойство и придавалоим особую гибкость и маневрен­ность.

ИСТОЧНИКИ ЖАРГОННОЙ ЛЕКСИКИ

Всякийжаргон существует, как правило, на базе разговорного языка данной страны.Собственно жаргонная лексика всегда со­ставляет часть словаря жаргона, хотя внекоторых жаргонах<487> ее процент может быть довольно высок, например, вусловно-про­фессиональных жаргонах бродячих торговцев и ремесленников.

Источникижаргонной лексики могут быть различными. Преж­де всего жаргоны используют словаместного диалекта, часто при­давая им необычное и специфическое значение,например, широко известный термин жаргона уголовников баланда, возникшийеще в царской России, восходит к диалектному ряз., тмб., симб. баланда'род ботвиньи, холодец из заквашенного на муке от­вара свекольной и иной ботвыс окрошкою' [23, 42]. В жаргоне уголовников это слово приобрело значениетюремной похлебки.

Дляобразования жаргонных слов широко используется пере­осмысление значений,например, угол 'чемодан' (т. е. вещь, за­нимающая какой-нибудь уголдома), гроб 'сундук' (внешнее сход­ство), сука — ругательноеслово, употребляемое по отношению к доносчикам (импульсом для переосмысления,по всей видимо­сти, послужил просторечный глагол сучиться 'передаватьдруг другу новости, сплетни'); рыжьё 'золото' (сходство по цвету), скачки'танцы', шайбочки 'деньги' (использовано внешнее сход­ство монеты сшайбой), предки 'родители', кожа 'бумажник' (название материала),подковать 'повредить ногу при футбольной игре' (метафора), отсвечивать'мешаться' (метафора), маслина 'пуля' (внешнее сходство), ишачить'работать' (сравнение с ра­ботой ишака), увести 'присвоить' или'украсть' (образное срав­нение), заправиться 'поесть' (сравнение сзаправкой машины бен­зином) и т. п.

Значительнореже слова создаются на основе звукоподражания, например, шамать 'есть'от шамкать, бимбор 'часы' (в воров­ском жаргоне) от звука типа бим-бом,издаваемого при звоне стенных часов и т. д.

В рядеслучаев возникновение новых слов и значений оказы­вается опосредствованнымналичием других жаргонных слов, например, слово легавый 'доносчик'связано с легавый 'пес'. Распространению этого слова, связанного сназванием породы со­баки, в значительной мере способствовало распространенное вворовском жаргоне слово сука 'доносчик'. Слово перо 'финский нож'не связано непосредственно с обычным словом перо. Оно воз­никло припосредничестве слова писать 'резать', например, расписал его, т.е. 'изрезал ножом'.

Типичным дляжаргонных образований является явление «фо­нетической мимикрии» — звуковогоуподобления слова или его преображенного варианта другим словам, например, дайпетуха, т. е. 'дай твою руку (пять пальцев), чтобы поздороваться', хо­рёк,т. е. 'оценка «хорошо»', прошка 'нюхательный табак' (изме­ненное слово порошокпри ассоциации с именем Прошка), Мирошка 'мировой судья', по ассоциациис именем, Гришка — 'гривен­ник' (тот же принцип); Яшка —'самосвал Ярославского завода' и т. д.<488>

Жаргоны частоиспользуют лексику других жаргонов. Такие слова воровского жаргона, как кимать'спать', кич 'тюрьма', косуха 'тысяча', похлить 'пойти', сармак'деньги', хаза 'кварти­ра', ширмач 'карманный вор' и т. д.заимствованы из услов­ного языка странствующих торговцев-офеней [20, 44—52].

Возможностьвзаимопроникновения различных жаргонов не­однократно отмечалась исследователямиэтого вопроса. «Воров­ской жаргон немыслимо рассматривать разрозненно от другихжаргонов, — писал В. Тонков. — Между воровским языком и прочими условнымиязыками происходит взаимный обмен язы­ковым материалом, его слова переходят нетолько в другие жар­гоны, но просачиваются в обыкновенную речь». [65, 51].

Встуденческом жаргоне, жаргонах школьников и в особен­ности в жаргоне стилягнередко встречаются заимствования из воровского жаргона, например: кимаритьили кимать 'спать', клифт 'пиджак, костюм', примирить'спрятать', хруст 'рубль', хилять 'идти', хевра, хавира'компания, группа «своих»', и т. д.

При переходеслова из одного жаргона в другой иногда суще­ственным образом меняется его значение.Так, например, если в воровском жаргоне слово гоп означает 'притон', тов жаргоне стиляг оно имеет значение 'вечеринка', если в молодежном жар­гоне шайбочкиозначает 'деньги', то в жаргоне стиляг это не про­сто 'деньги', апреимущественно 'денежные средства, приобре­тенные нетрудовым или нечестнымпутем' и т. д.

Условныеязыки и жаргоны охотно прибегают к иноязычным заимствованиям. Усвоению иноязычныхзаимствований отчасти способствовал подвижной образ жизни некоторых социальныхгрупп — ремесленников, торговцев, уголовных элементов и др.

Однакоглавная причина заключается в том, что непонятное иноязычное слово являетсяхорошим средством маскировки. Так, в русских условных языках исследователямиобнаружены слова, заимствованные из цыганского языка, например дуёк 'дварубля', ср. цыг. дуй 'два' деш 'десять рублей', ср. цыг, деш'десять', парняга 'двадцать пять рублей', от цыг. парно 'белый', шур'вор' от цыг. чорес 'воровать' и т. д. [17, 235— 240]. Встречаютсяцыганские элементы и в русском воровском жаргоне, например, хрять'бежать, идти' от цыг. te px'ires 'хо­дить,бродить' [7, 151], тырить, толкать 'красть' восходит к цыганскомуглаголу te terк's, имеющемузначение 'держать, иметь, брать, ждать', и т. д. [7, 153].

Встречаютсяв условных языках, правда, в небольшом количе­стве, заимствования из германскихязыков, например, агунда 'собака', флеш 'мясо', стод'бог', ср. шв. stod 'изваяние, ста­туя' [14, 231]. Из германскихзаимствований, встречающихся в воровском жаргоне, можно отметить такие слова,как блатной 'представитель уголовного мира'. По мнению В. В. Стратена,это слово пришло в русский язык через польские арго из немецкого<489>Rotwelsch, где имеются слова platt 'доверенный', Blatter 'вор'ср. также в языке идиш blat 'доверенный, согласный на что-либо', польск. blat'укрыватель краденого', blat byč 'согласить­ся начто-либо'. Далее, клифт, 'пальто, пиджак' из немецкого арготического Kluft'одежда' [62, 134] и т. д.

Отмеченытакже заимствования из польского и украинского языков. Встречаются отдельныезаимствования из еврейского, например, ксива 'письмо', хипес'ограбление при участии краси­вой проститутки', хевра 'воровскаякомпания или шайка' [69], масемат 'кошелек' [42, 123], а такжезаимствования из тюркских языков, например, сара 'деньги' от тат. сары'желтый', вероятно при посредстве жаргонного слова рыжье 'деньги', кич'тюрьма' от тат. k'ičä 'ночь, мрак' и т. п. [28, 166—179]. Вусловных язы­ках странствующих торговцев и ремесленников обнаруживаются словагреческого происхождения, например, кимать 'спать', кисара'четыре копейки', пенд 'пятак', декан 'десять копеек' [20], херка'рука', микро 'мало' и т. д. В некоторых условных языках встречаютсязаимствования из финно-угорских языков, главным образом из мордовского,например: альма 'окно' от эрзя-морд. вальма 'окно', качам'дым' от эрзя-морд. качамо 'дым', кулыснуться 'умереть' отэрзя-морд. куломс 'умереть', ламо 'много', ср. эрзя-морд. ламо'много', тракс 'корова', ср. мок­ша-морд. тракс 'корова' и т. д.[16, 260—268].

Жаргоныиспользуют в основном словообразовательные сред­ства того языка, на базекоторого они существуют, хотя абсолют­ного единства в этом отношении между ниминет. Словообразова­тельные средства так называемых условно-профессиональных язы­ковшире. В таких жаргонах, как студенческий, жаргон уголов­ников, их значительноменьше. При всем этом различии жарго­нам, существующим на базе русского языка,присущи некоторые излюбленные суффиксы имен существительных. Эти суффиксы следующие:1) -ак/-як — слабак 'неспособный сделать что-либо', общак'общежитие', кисляк 'лимон', висляк 'огурец', ховряк 'ба­рин'и т. д.; 2) -ач — стукач 'доносчик', строгач 'строгийвыговор', левач 'работающий налево' (незаконно), липач'изготовляющий фальшивые деньги или документы', трепач 'говорящийвздор', ширмач 'карманный вор' и т. д.; 3) -арь — тихарь'переодетый агент уголовного розыска', дикарь 'не курортник' и т. д.; 4)-ага/-яга  — штормяга 'сильный шторм', работяга 'работающий влагере за другого', шарага 'компания «своих»' и т. д.; 5) -уха —кинуха 'кинотеатр', степуха 'стипендия', маруха 'любовницавора', вечеруха 'вечеринка', бармуха 'овца', косуха'тысяча' и т. д.6 Довольно часто употребляется суффикс -ник,например:<490> обзетильник 'обманщик', сумарник 'амбар', бухарник'стакан и т. д. В обычном разговорном, а также литературном языке эти суффиксыупотребляются в словах со стилистически сниженным значением, имеющих нередкофамильярный оттенок. В жаргонах они используются в целях придания словамсвоеобразной экспрес­сии.

Довольночасто, опять-таки в целях придания экспрессия, используются в жаргонах слова суменьшительными суффиксами (инфантилизм речи), например: кадришка'девушка', клифтишка 'пиджак', киношка 'кино', обаяшка'обаятельная девушка', междусобойчик 'выпивка в узком кругу' и т. д.

Очень частоимеет место прием включения («сведения» — по А. А. Реформатскому,универбизации), выражающийся в сведе­нии внешней синтагмы к внутренней: ср. Третьяковка'Третья­ковская галлерея', Ленинка 'библиотека им. В. И. Ленина', зачетка'зачетная книжка' и т. п. Этот прием восходит еще к 40-м годам XIX в.

Встуденческом жаргоне употребителен искусственный суф­фикс -он, например,выпивон 'выпивка', закусон 'закуска', рубон 'еда', потрясон'потрясение' и т. д. Типичны для этого жаргона также сокращения типа рест'ресторан', теле 'телевизор', пед 'вело­сипед' и т. д. [59, 54].

В некоторыхусловно-профессиональных жаргонах в целях придания обычным словам непонятнойформы широко применялся прием префиксации слогов ку или ша, шу,например, кутуча 'туча', кугора 'гора', кулуг 'луг', кувечер'вечер', шурека 'ре­ка', шуветер 'ветер', шугром 'гром' ит. д. [55,6—7]. Существо­вал также так называемый говор «по щам», отличительнаяособен­ность которого состояла в том, что слово удваивалось, причем в первыйраз начальный согласный заменялся на ш, а во второй раз конечный согласный— на ц. Например, шовроц = ров, шайдац = дай и т. д. [29,2].

В потайномязыке немецких буршей, так называемом Li-Sprache, в целяхмаскировки использовался слог -li-, например, Liliebe — Liebe'любовь', haliben — haben 'иметь' и т. д. [52, 158].

НЕКОТОРЫЕ ОБЩИЕ ОСОБЕННОСТИ
СОЦИАЛЬНЫХ РАЗНОВИДНОСТЕЙ РЕЧИ

Наряду свесьма существенными различиями, социальные раз­новидности речи имеют некоторыеобщие особенности. Одна из таких особенностей состоит в том, что, подобнотерриториальным диалектам, социальные разновидности речи также имеют терри­ториальныеразличия. Совершенно очевидно территориальное раз<491>личие такназываемых крестьянских диалектов, поскольку различ­ны сами территориальныедиалекты. Территориальные различия обнаруживает также профессиональная ижаргонная лексика.

Проф. П. Я.Черных приводит некоторые оленеводческие тер­мины, распространенные в Колымскомкрае, например, выпороток 'молодой олений теленок не старше двух месяцевот рождения', каргин 'убойный олень чукотской породы', комляк'олень, еще не достигший одного года', лончак (от лонись 'впрошлом году') 'олень по второму году', третик 'олень третьего года', полетень'мягкая часть оленьего мяса, снятая с заднего стегна', шастина 'частьоленьего стада в 50—100 голов' и т. д. Русская оленевод­ческая терминологияПечорского края имеет совершенно другой характер, например, неблюй'молодой олень, не достигший годового возраста', хорь'олень-производитель в возрасте 3—4 лет', езейка 'скребок для выделкишкур' и т. п.7

Вспоминаясвои гимназические годы, Е. Д. Поливанов писал: «Я помню, как нам во втором-третьемклассе, например, в голову не приходило употребить в разговоре между собоюслово «угостить»: оно регулярно заменялось через «фундовать», «зафундовать»…Совершенно не употреблялось и слово «товарищ» в таких, напр., случаях, как «он— хороший товарищ»: надо было сказать кулей, «хороший товарищ» — штрам кулей ит. д.» [50, 161]. По-види­мому, это был какой-то местный гимназический жаргонгорода Риги. Современному молодежному слэнгу эти слова неизвестны. Говоря оворовском жаргоне, Е. Д. Поливанов отмечал, что еди­ного блатного языка у нас(как, вероятно, и в других больших странах) не имеется: кроме наиболеераспространенной (но те­кучей в хронологическом отношении, т. е. с каждым годомпретер­певающей значительные изменения) системы криптолалического языканастоящих уголовных преступников и диалектальных ее вариаций — по отдельнымрайонам, часто даже по отдельным тюрь­мам — есть еще целый ряд лишьприближающихся к «блатной музыке», но весьма разнообразных жаргонов (или простосово­купностей словарных особенностей), иногда не носящих уже крип­толалическогохарактера, из которых каждый объединяет специ­фическую группу социальных низов(напр., или проституток, или шулеров, или беспризорных и т. д.), притом вданном только географическом районе, иногда в данном только городе [50, 167].

В. Тонков,занимавшийся в 30-х годах исследованием воров­ского жаргона, отмечал, что всловарях московских тюрем пре­обладал архаическо-национальный элемент, а вязыке воров за­падных тюрем чувствовалось западное влияние [65, 55].

Существуетжаргонная лексика, имеющая значение только<492> для определенного города,например, в жаргоне спекулянтов часть улицы Горького в Москве от гостиницыМосква до площади Мос­совета называется Плешка; Аннушка — трамвай «А» вМоскве, Павлинка — проспект Павлина Виноградова в Архангельске и т. д.

Профессиональнаяи жаргонная лексика так же, как все в языке, исторически изменчива. Бытоваяпрофессиональная лек­сика меняется значительно быстрее, чем специальнаятехничес­кая и научная терминология, что естественно связано с прогрес­сом вобласти техники. Так, например, с изменением техники из­готовления плотов, свведением сплоточных машин, связывающих бревна проволокой, а также с устранениемшироко применявшего­ся ранее метода самосплава древесины без помощи катеров, ис­чезцелый ряд специфических терминов, например, ромшина 'тол­стая поперечнаяжердь, к которой прикреплялись бревна с по­мощью черемуховых виц и клиньев', прикол'толстый кол или столбик, к которому прикрепляли канатом плот в случае сильноговетра', лотовка 'большой плот с применением волочащихся по дну рекилотов или металлических грузов' и т. д. В языке архан­гельских поморов начинаетисчезать некогда широко распростра­ненное слово карбас 'большая паруснаялодка'. Сейчас, когда на карбасах вместо паруса стали ставить моторы, они уженазываются не карбасами, а дарами; исчезло слово стрик или стрики— так назывались раньше с прибавлением более точных определений ветрышестнадцати румбов, отличаемые на компасе между глав­ными румбами и межниками,например: Стрик запада к шолонику  'ветер 258 3/4° 3'.

«Профессиональныйдиалект русского летчика, — замечает Л. В. Успенский, — не есть, конечно, нечтонеизменное во време­ни и целое по своему составу. Язык, на котором сообщаются(в своем кругу и по профессиональным надобностям) советские лет­чики до сихпор, далеко не сходен с тем, как изъяснялись лет­чики-офицеры в Севастополе иГатчине в 1912—1913 гг.» [66, 165].

Не остаетсянеизменной и жаргонная лексика. Жаргонные слова конкурируют между собой. Все менеевыразительное оказы­вается в большей степени подверженным исчезновению. Любо­пытноотметить, что из многих названий воровских притонов, как-то: гоп, хевра,хаза и малина — наиболее конкурентоспособ­ным оказалось название малина.Другие названия или суживают свое значение, например, гоп, хевра, илиисчезают (хаза).

А. М.Хирьяков рассказывает об уголовном арестанте, который подметил изменения вворовском жаргоне петербургских трущоб Крестовского. «Теперь многое изменилось,— говорил Митька-маляр. — Умственнее язык стал. Прежде, например, бумажникназывали: лопата, а теперь говорят кожа; лом у Крестовского на­зывали фомка.Почему фомка? Неизвестно. А теперь говорят:<493> Гитара. Умственнее!» (А.М. Хирьяков. Три встречи. «Современник», 1911, №1, стр. 352). Сильно меняется истуденческий жаргон. В прежнее время в среде семинаристов были распространенытакие слова, как банка 'удар, побои', банку дать 'побить', взорвать'по­лучить что-нибудь на чай', выкусывать 'проделать что-нибудь', золо­тарь'бродяга, пропойца', кабалиться 'срезаться при ответе урока', ковать'сочинять, говорить от себя, а не по книге', мылявый 'льстивый, хитрый',скоблить 'учить наизусть', удить 'подгля­дывать в книгу приответе урока' и т. п.8 В современном студен­ческом жаргоне этислова уже не употребляются. Исследуя сту­денческий жаргон, Л. И. Скворцовотмечает, что строгое синхрон­ное описание жаргона затрудняется тем, что еголексический со­став во многих своих частях подвижен, непостоянен; иногда дажечерез год-другой многое воспринимается носителями как уста­ревшее и перестаетактивно употребляться, что-то входит в моду как новое; происходит постоянноепополнение синонимических рядов и т. д. [59, 50].

Обычноязыковой базой жаргона является просторечный стиль речи. Характерные чертыпросторечия придают некоторые общие черты жаргонам, например, наличие слов ивыражений с ярко выраженной экспрессивной окраской. Кроме того, просторечиеспособствует переносу слов из одного жаргона в другой.

ПРОНИЦАЕМОСТЬ ЛЕКСИЧЕСКИХ СИСТЕМ СОЦИАЛЬНЫХВАРИАНТОВ РЕЧИ И ИХ ВЗАИМОВЛИЯНИЕ. СВЯЗЬ ЖАРГОННОЙ ЛЕКСИКИ С ПРОСТОРЕЧИЕМ.ОБРАЗОВАНИЕ ИНТЕРЖАРГОНА

Социальныеварианты речи (профессиональные и условные языки, жаргоны) не имеютсобственного грамматического строя, отличаясь друг от друга только в областилексики. Поскольку лексика любого языка обладает высокой проницаемостью, то исоциальные варианты речи не имеют абсолютно непроницаемых лексических систем.Литературный язык постоянно пополняется за счет диалектной и просторечной речи,просторечие само обна­руживает различные степени приближения к литературнойречи. Всюду происходит взаимовлияние и взаимопроникновение раз­личныхлексических систем. Слова одного жаргона часто пере­ходят в другой. Словаусловных языков странствующих торговцев и ремесленников попадают в жаргонуголовников, оттуда они про­никают в жаргоны школьников, студентов, стиляг,спекулянтов и т. д. Проникают в жаргоны также слова из различных профес­сиональныхлексических систем и профессиональных жаргонов.<494>

Жаргонныеслова не только кочуют из жаргона в жаргон, но довольно часто проникают и в обычнуюразговорную речь. Особенно благоприятной средой для проникновения всякого родаарготизмов является просторечная лексика. Просторечная лекси­ка отличаетсяспецифической экспрессивной стилистической ок­раской фамильярности, иронии,бранности, шутки, ласки, пре­зрения. Слова разговорной бытовой лексики, называячто-либо, дают также и определенную оценку называемого. Будучи не свя­занострогими нормами, просторечие постоянно создает различные новые образные слова,метафорические выражения и т. п. В нем всегда ощущается нужда в новых средствахэкспрессии. Неуди­вительно, что каждое жаргонное слово, которому часто нельзяотказать в особой образности, оригинальности, экспрессивности и броскости,является находкой для просторечия.

Некоторыеисследователи отмечали в 20-х годах как своего рода бедствие необычайное засорениеязыка школьников блат­ными словами. Однако это бедствие имело некоторыеобъектив­ные причины. Дело в том, замечает Е. Д. Поливанов, что у этих«хулиганских слов» более обильное отдельными представлениями содержание, чем уобыкновенных (а потому и пустых в известном отношении) эквивалентов из нормальногоязыка, и этим более бо­гатым содержанием, разумеется, и объясняется то, что ихпред­почитают обыкновенным словам [50, 161].

В обиходнойречи можно найти немало слов и выражений жар­гонного происхождения, например: пацан(обращение к несовер­шеннолетним), стырить 'украсть', подстрелить'выпросить что-нибудь', припухать 'спать', офонареть 'потерятьрассудок, поглупеть', филонить 'бездельничать', загнать'продать', ка­пать 'доносить', будка  'физиономия', блатной'принадлежа­щий к уголовному миру', кумбола 'голова', женатик'женатый человек', предки 'родители', бабочка'рубашка-безрукавка', под­нять хай 'поднять шум', в ажуре 'впорядке', каюк 'конец, гибель', амба 'окончательно, всё'(например: двадцать пять руб­лей и амба) и т. д.

Жаргонныеслова, проникая в просторечие, часто лишаются своей ярко выраженной социальнойокрашенности и зашифрованности,  нередко они переосмысляются и образуют такназывае­мый интержаргон, или слой арготической или просторечной лек­сики, чтоведет к известному сближению различных социальных разновидностей речи. Границымежду ними становятся менее от­четливыми и определенными.

Пополняясвой лексический запас из самых различных жар­гонов, интержаргоны нередкоиспользуют и лексику так назы­ваемых профессиональных языков, например, шуровать'энер­гично работать' взято из специального словаря кочегаров, где оно означает'бросать дрова или уголь в топку', маскироваться 'бездельничать'заимствовано из армейского жаргона и т. д.<495>

Границымежду различными социальными вариантами речи становятся еще более трудноопределимыми,если принять во вни­мание, что почти каждый человек является носителемнескольких лексических систем, принадлежащих разным социальным вари­антам речи.Показательным в этом отношении является язык моряков и летчиков.Квалифицированный моряк безусловно знаком с определенной профессиональнойлексической системой, касающейся его специальности. Он отдает себе отчет в том,что означают такие слова, как кнехт, шканец, кильватер, шпангоут, клюз ит. д. Одновременно ему известны слова и выражения мор­ского жаргона, например, пришвартоватьсяк девушке т. е. 'ид­ти рядом с ней', бросить якорь, т. е. 'жениться'и т. д. Ему, ко­нечно, известен также — как воспоминание о годах студенче­ства— студенческий слэнг и элементы лексики других жарго­нов.

Чего тольконет в языке летчиков? Здесь и специальные тер­мины, касающиеся авиации, типа штурвал,элероны, шасси, старт, и выражения вроде бабовоз 'летчикпассажирской линии', анюта 'самолет марки АНТ', барахлить 'плохоработать' (о моторе). Некоторые слова специального языка летчиков оказываютсяоб­щими со словами специального языка шоферов, например, газ 'поступлениесмеси в цилиндры мотора', газануть 'внезапно увеличить обороты мотора' ит. д.

О СТИЛИСТИЧЕСКИХ ФУНКЦИЯХ СОЦИАЛЬНЫХВАРИАНТОВ РЕЧИ

Социальныеразновидности речи, как было показано в преды­дущих разделах, представляютдалеко не одинаковые по своей природе явления. Так, например, профессиональныеязыки, ес­ли отвлечься от их арготической окрашенности, можно рассмат­риватькак специализированные лексические системы. Различно­го типа жаргоны —студенческий, некоторые профессиональные жаргоны, воровской жаргон и т. п. —это скорее своеобразные просторечные стили.

Ко всемсоциальным вариациям речи совершенно непримени­мо, на наш взгляд, понятиедиалекта, поскольку они не имеют специфической фонетической системы,специфического грамма­тического строя и существуют на базе обычного языка.

Есть и ещеодна характерная черта, которая объединяет между собою почти все социальныеразновидности речи: все они выпол­няют стилистические функции. Уголовник,пользующийся воров­ским жаргоном в определенной среде, вряд ли будетупотреблять его при разговоре со своей женой или с детьми. Трудно предста­витьсебе такого студента, который решился бы сдавать государ<496>ственныеэкзамены, пользуясь студенческим слэнгом. Инженер или ученый, использующийтехническую терминологию в своих работах или при разговоре с людьми своейспециальности, во всех остальных случаях будет пользоваться обычным разговорнымязы­ком. Даже буржуа, которому некоторые социологи приписывают в качествеотличительного «классового» признака использование литературного языка также ив домашнем обиходе, на самом деле непрочь в кругу своих близких перейти наязык, окрашенный просторечными и диалектными элементами.

Отсюдаследует, что социальные варианты речи, подобно сти­лям, употребляются преждевсего в определенных условиях, там, где соответствующий стиль речи оказываетсяпринятым и умест­ным.

Сама мысль облизости социальных вариантов к стилям выска­зывалась неоднократно разными исследозателями.Д. С. Лиха­чев отмечал, что арготирующий может произвольно переходить отупотребления обычной речи к арго и обратно, что арго подчиня­ются, по-видимому,какому-то определенному языковому заданию, что употребление арготических словможет быть рассмотрено как стилистическая организация речи [43, 373].

Е. Д.Поливанов, характеризуя различные жаргоны, прибли­жающиеся к «блатной музыке»,склонен был считать их просто совокупостями  словарных особенностей [50, 167].По мнению Л. И. Скворцова, для жаргона в старом понимании (замкнутая речеваясистема большей частью антиобщественной социальной группы) в нашем обществевообще нет социальной основы. Жаргон в нашем понимании — это, в сущности,«жаргонно окрашенная лексика». Она возникает и существует в силу установки наин­тимный, фамильярно-сниженный стиль речи при социально-ре­чевой общности тойили иной группы носителей языка [59, 48]. Заметим, что стилистическая функциясоциальных разновидно­стей речи проявляется особенно отчетливо, когда говорящийвладеет лексическими системами разных со­циальныхвариантов. Такимобразом, по своим осо­бенностямсоциальные варианты речи бли­же всего стоятк речевым стилям, а не к диалек­там,как нередко утверждают авторы специальных исследований.

В заключениеследует отметить, что вопросы социальной диф­ференциации языка, несмотря набольшой интерес, проявляемый к ним в настоящее время в мировой лингвистике, вцелом изучены еще далеко не достаточно. В центре внимания социолингвистичес­кихисследований находится вопрос о соотношении социальных и лингвистическихструктур (в этом плане наиболее существенным представляется вывод о подвижностисоотношения структуры об­щества и социальной дифференциации языка). В них такжеста­вится вопрос о специфическом характере социальной дифферен­циации языка иее соотношении с другими типами языковых раз<497>граничений(территориальными и функционально-стилистичес­кими). Обобщенное представление осоотнесенности социальных и территориальных дифференциаций нашло свое выражениев понятиях «вертикального» и «горизонтального» членения языка, которыеиспользуются в работах немецких и французских уче­ных. Имеются, наконец,отдельные попытки перенести социаль­ную проблематику в исторический аспектрассмотрения языка.

БИБЛИОГРАФИЯ

1.   М. А. Абдрахманов. К вопросу о закономерностях диалектно-язы­ковогосмешения (на материале тюркского говора дер. Эушта Томского р-на). Томск, 963.

2.   С. Аманжолов. Вопросы диалектологии и истории казахского язы­ка.Алма-Ата, 1959.

3.   Архив К. Маркса и Ф. Энгельса,т. IX. 1941.

4.   А. Ш. Афлетунов. Языковые особенности татар западной и юго-западнойчасти БАССР. (Автореф. канд. дисс.). Казань, 1961.

5.   Р. В. Бабушкина. Темяшевский диалект мокша-мордовского язы­ка. — В кн.:«Очерки мордовских диалектов», т. IV. Саранск, 1966.

6.   Т. Г. Баишев. Башкирские диалекты в их отношении к литературно­муязыку. М., 1955.

7.   А. И. Баранников. Цыганские элементы в русском воровском ар­го. — Всб.: «Язык и литература», т. VII, Л., 1931.

8.   Л. И. Баранникова. О внутреннем (диалектном) членении языка.— В сб.:«Язык и общество». Саратов, 1967.

9.   Л. И. Баранникова. О некоторых особенностях развития диалек­тов натерритории позднего заселения. Там же.

10.  Л. И. Баранникова. О разграничении языка и диалекта. — В сб.: «Язык иобщество», М., 1968.

11.  Р. М. Баталова. Оньковский диалект коми-пермяцкого языка. (Автореф.канд. дисс.). Кудымкар, 1962.

12.  И. А. Батманов. Северные диалекты киргизского языка. Фрунзе, 1938.

13.  М. Г. Бибин. Говоры наскафтымской мордвы. (Автореф. канд. дисс.).Саранск, 1966.

14.  В. Д. Бондалетов. Заимствования из германских языков в лек­сике русскихусловно-профессиональных арго. — В сб.: «Вопросы теории и методики изучениярусского языка». Саратов, 1965.

15.  В. Д. Бондалетов. Условно-профессиональные языки русских ре­месленникови торговцев. (Автореф. докт. дисс.), М., 1966.

16.  В. Д. Бондалетов. Финно-угорскиезаимствования в русских ус­ловно-профессиональных арго. — В сб.: «Вопросытеории и методики изучения русского языка». Саратов, 1965.

17.  В. Д. Бондалетов. Цыганизмы в составе условных языков. Там же.

18.  М. А. Бородина. Проблемы лингвистической географии. М. — Л., 1968.

19.  Н. Б. Бурганова, Л. Т. Махмудова.К вопросу об истории образования татарских диалектов и говоров. — В сб.: «Материалыпо та­тарской диалектологии». Казань, 1962.

20.  Н. Н. Виноградов. Галивонские алеманы. Условный язык гали­чан(Костромской губернии). Петроград, 1915.<498>

21.  Т. М. Гаранов. Об изучений разговорной речи западных башкир. — В сб.:«Башкирский диалектологический сборник». Уфа, 1959.

22.  Н. П. Гринкова. К вопросу о влиянии великорусских говоров напограничные украинские (Очерки по русской диалектологии, VI).— «Известия по русскому языку и словесности АН СССР». Л., 1930, т. III.

23.  В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, т. I, М.1955.

24.  С. З. Деваев. Диалекты мокша-мордовского языка в фонологическомаспекте. — В кн.: «Очерки мордовских диалектов», т. IV. Саранск,1966.

25.  В. Я. Дерягин. О развитии диалектов Архангельской области по даннымистории и географии слов. (Автореф. канд. дисс.). М., 1966.

26.  А. В. Десницкая. Албанский язык и его диалекты. Л., 1968.

27.  Н. Джунусов. Казахский переходный говор на территории Кара­калпакскойАССР (на материале западных и северо-восточных районов). (Автореф. канд.дисс.). Алма-Ата, 1965.

28.  Н. К. Дмитриев. Турецкие элементы в русском арго. — В сб.: «Язык илитература», т. VII, Л., 1931.

29.  В. Н. Добровольский. Некоторые данные условного языка ка­лужскихрабочих. СПб., 1900.

30.  А. П. Дульзон. Кетский язык. Томск, 1968.

31.  В. М. Жирмунский. Восточно-средненемецкие говоры и пробле­ма смешениядиалектов. — В сб.: «Язык и мышление», тт. VI —VII. М. — Л., 1936.

32.  В. М. Жирмунский. Национальный язык и социальные диалекты. Л., 1936.

33.  В. М. Жирмунский. О некоторых проблемах лингвистической гео­графии. —ВЯ, 1954, №4.

34.  В. М. Жирмунский. Немецкая диалектология. М. — Л., 1956.

35.  В. М. Жирмунский. Процессы языкового смешения в франко-швабских говорахюжной Украины. — В сб.: «Язык и литература», т. VII, Л., 1931.

36.  И. Г. Иванов. К вопросу о происхождении тонашевских марийцев. — В кн.:«Происхождение марийского народа». Йошкар-Ола, 1927.

37.  М. И. Исаев. Дигорский диалект осетинского языка. М., 1966.

38.  А. С. Канюкова. Чувашская диалектология. Чебоксары, 1965.

39.  Карельские народные сказки. ЮжнаяКарелия. Л., 1967.

40.  Д. Г. Киекбаев. Некоторые вопросы изучения башкирских и татар­скихдиалектов. — В сб.: «Памяти В. А. Богородицкого» («Уч. зап. Ка­занского ун-та»,т. 119, кн. 5). Казань, 1961.

41.  П. С. Кузнецов. Русская диалектология. Изд. 3. М., 1960.

42.  Б. А. Ларин. Западноевропейские элементы русского воровского ар­го. — Всб.: «Язык и литература», т. VII. Л., 1931.

43.  Д. С. Лихачев. Арготические слова профессиональной речи. — В сб.:«Развитие грамматики и лексики современного литературного языка», М., 1964.

44.  В. И. Лыткин. Диалектологическая хрестоматия по пермским язы­кам. М.,1955.

45.  В. И. Лыткин. Коми-зырянский язык. — В сб.: «Языки народов СССР», т. III.М., 1966.

46.  В. И. Лыткин. Коми-язьвинский диалект. М., 1961.

47.  P. P. Мингулова.Особенности чистопольского говора татарского языка. (Автореф. канд. дисс.).Казань, 1963.

48.  Немецкая диалектография. М., 1955.

49.  М. Н. Петерсон. Язык как социальное явление. «Уч. зап. Ин-та языка илитературы РАНИОН», 1927, т. I.

50.  Е. Д. Поливанов. О блатном языке учащихся и о «славянском» языкереволюции. — В кн.: Е. Д. Поливанов. За марксистское языкозна­ние. М.,1931.<499>

51.  Е. Д. Поливанов. Русский язык как предмет грамматического опи­сания.Там же.

52.  Е. Д. Поливанов. Стук по блату. Там же.

53.  Е. Д. Поливанов. Узбекская диалектология и узбекский литера­турныйязык. Ташкент, 1933.

54.  В. В. Решетов. К вопросу о взаимодействии узбекских и южных кир­гизскихговоров. — «Труды Ин-та языка и литературы АН Киргизской ССР», 1956, вып. 6.

55.  Е. Р. Романов. Катрушницкий лемезень. Условный язык дрибинскихШаповалов. СПб., 1901.

56.  М. А. Романова. К вопросу о формировании сибирских говоров. (Автореф.канд. дисс.). М., 1967.

57.  Русская диалектология. Изд. 2. М.,1965.

58.  А. М. Селищев. Русские говоры казанского края и русский язык у чуваш ичеремис. «Уч. зап. Ин-та языка и литературы РАНИОН», 1927, т. I.

59.  Л. И. Скворцов. Об оценках языка молодежи (жаргон и языковая политика).— В сб.: «Вопросы культуры речи», вып. 5. М., 1964.

60.  И. Т. Смирнов. Мелкие торговцы города Кашина Тверской губер­нии и ихусловный язык. СПб., 1902.

61.  В. А. Сорвачева. Краткий грамматический справочник по диалек­тамкоми-зырянского языка. — В кн.: «Сравнительный словарь коми-зы­рянскихдиалектов». Сыктывкар, 1964.

62.  В. В. Стратен. Арго и арготизмы. «Известия комиссии по русскому языкуАН СССР», т. I. М., 1932.

63.  В. В. Стратен. Об арго и арготизмах. «Русский язык в советской школе»,1929, №5.

64.  К. Тихонравов. Владимирский сборник. Материалы для стати­стики,этнографии, истории и археологии Владимирской губернии. М., 1857.

65.  В. Тонков. Опыт исследования воровского языка. Казань, 1930.

66.  Л. В. Успенский. Материалы по языку русских летчиков. — В. сб.: «Язык имышление», т. VI—VII, М. — Л., 1936.

67.  А. П. Феоктистов. Мордовские языки и их диалекты. — В кн.: «Вопросыэтнической истории мордовского народа». М., 1960.

68.  Ф. П. Филин. К вопросу о так называемой диалектной основе рус­скогонационального языка. — В сб.: «Вопросы образования восточно­славянскихнациональных языков», М., 1962.

69.  М. М. Фридман. Еврейские элементы «блатной музыки». — В сб.: «Язык илитература», т. VII. Л., 1931.

70.  М. М. Хамяляйнен. Вепсский язык. — В сб.: «Языки народов СССР», т. III.М., 1966.

71.  Г. В. Шайтанова. Расширение территории окающих говоров в Ко­стромскойобласти. — В сб.: «Материалы и исследования по русской диалектологии», т. III.М., 1962.

72.  В. К. Штейниц. Хантыйский (остяцкий) язык. — В кн.: «Языки иписьменность народов Севера», ч. I. М. — Л., 1937.

73.  Г. Шухардт. О классификации диалектов. — В кн.: Г. Шухардт. Из­бранныестатьи по языкознанию. М., 1950.

74.  Н. Baumgartnet.Stadtmundart. Stadt und Halbrnundart. Ber­lin, 1940.

75.  I. Ñoteanu. Elementede dialectologie a limbii române. Bucurejti,1961.

76.  Enciclopedia universalilustrada europeo-americana, Madrid, 1924, t. XXV.

77.  Th. Frings. Rheinische Sprachgeschichte. Essen, 1924.

78.  J. Êalitsunakis. Grammatik der neugriechischen Volkssprache.Berlin, 1963.<500>

79.  Е. Êuntze.Studien zur Mundart der Stadt Saarbrücken. «Deutsche Dialektographie», Í. XXXI, Marburg.

80.  A. Meillet. Apreçu d'une histoire de la langue grecque.Paris, 1930.

81.  A. Meillet. Linguistique historique et linguistique generale. Paris,1926.

82.  G. Paris. Les Parles de la France (1888). — В сб.:«Melanges linguistiques», III. Paris, 1907.

83.  H. Paul. Prinzipiender Sprachgeschichte. 1880. (Русск. пер.:Г. Пауль. Принципы истории языка. М.,1960).

84.  A. Rann, A. Saareste. Introduction to estonian linguistics. Wies­baden, 1965.

85.  J. Schmidt. Die Verwandtschaftsverhältnisse derindogermanischen Sprachen. Weimar, 1872.

86.  Í. Schuchardt.Vokalismus des Vulgärlatains, Bd. III. 1869.

87.  U. Weinreich. Is astructural dialectology possible? — «Word», 1954, v. 10, ¹2—3.

88.  AlonsoZamora Vicente. Dialectologiaespañola. Madrid, 1960.<501>

ГЛАВА ВОСЬМАЯЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫКПОНЯТИЕ«ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК»

Подлитературным языком в данной работе по­нимается обработанная форма любогоязыка, независимо от того, получает ли она реализацию в устной или письменнойразновид­ности. Определение «обработанная форма» языка предполагает известныйотбор языковых средств из общего инвентаря на осно­ве более или менееосознанных качественных критериев и связан­ную с этим большую или меньшуюрегламентацию. Иными сло­вами, литературный язык рассматривается как одна изформ су­ществования языка, наряду с территориальными диалектами и разнымитипами обиходно-разговорных койнэ (интердиалекты) и просторечием.Дифференциальные признаки литературного язы­ка определяются поэтому преждевсего позицией, которую он занимает в системе форм существования языка, онираскрывают­ся в противопоставлении этим другим формам. Сказанное отно­сится нетолько к отмеченным выше признакам (обработанная форма — необработанная форма,наличие — отсутствие осоз­нанного отбора), но также и к закономерностям функционирова­ния,к различиям, наблюдаемым в общественных сферах исполь­зования каждой из формсуществования языка (сфера государ­ственного управления и делопроизводства,науки, публицистики, школы, быта, искусства и т. д.).

Приопределении дифференциальных признаков литературного языка необходимо принятьво внимание, что литературный язык — категория историческая: степеньобработанности, строгость отбо­ра и регламентации могут быть неодинаковыми нетолько в разных литературных языках, но и в разные периоды истории одного итого же языка; не тождественны в разных языках и в разные пе­риоды историиодного языка распределение и закрепление от­дельных форм существования языка затой или иной сферой об­щения, с чем, в свою очередь, связана и большая илименьшая функциональная нагрузка литературного языка.<502>

Общеесодержание понятия «литературный язык», намеченное выше, получает, такимобразом, конкретизацию в зависимости от исторических условий формирования,развития и функциони­рования литературного языка. В этой связи может бытьвыделено несколько типов литературных языков, обладающих довольно значительнымиотличиями (см. стр. 544—545).

Термин«литературный язык» как обозначение обработанной формы языка, хотя и довольнораспространен, особенно в науч­ной традиции СССР, Франции (langue litteraire), Италии (lingua litteraria) и др., отнюдь не является единственным. В англо­американскойтрадиции, особенно в применении к современным литературным языкам широкораспространен термин «языковый стандарт», или «стандартный язык», чаще всего поотношению к орфоэпической норме; в последние годы этот термин получаетраспространение и в славистике (ср. [46]); в немецком языкознании с тем жезначением употребляется Schriftsprache («письменный язык», Hochsprache), впоследние годы — Gemeinsprache «общий язык», Einheitssprache«единый язык»; в Чехословакии, возможно отча­сти под влиянием немецкойтрадиции, spisovny jazyk «письмен­ный язык», вПольше — język kultuiralny «язык культуры»,«куль­турный язык».

Отсутствиеединой выработанной терминологии наблюдается не только в разных национальныхнаучных традициях, но и в пределах лингвистической науки одной страны. Частичнооно объясняется природой самого объекта — его многовариантно­стью иисторической изменчивостью. Французский термин languecommune «общий язык», немецкие Einheitssprache,Gemeinspra­che применимы по преимуществу к языковым отношениямдоволь­но позднего исторического периода, связанного с процессом фор­мированияи развития наций: в России такой единый, общий язык оформляется лишь в XVIII— первой половине XIX в. [10, 114], в Англии и Франции, где процессвыработки национального един­ства завершается несколько раньше, этот терминприменяется на­чиная с XVI — XVII вв.; в Италии же и Германии выработка единоголитературного языка затянулась вплоть до второй по­ловины XIXв., причем универсальность этого стандарта была долгое время ограничена (см.стр. 505, 537). Очевидно, что к более ранним периодам истории названных языковэти термины непри­менимы.

В своюочередь, термины «стандартный язык», «языковой стан­дарт» предполагаютсуществование единой нормы на всех ярусах языковой системы, т. е. приемлемы копределенному типу лите­ратурных языков. Д. Брозович справедливо отмечает, чтоисто­рию стандартного языка следует начинать с того момента, когда онраспространяется по всей территории и когда стабилизуются его субстанция иструктура [5, 23].<503>

Наконец итермины «Schriftsprache», «spisovny język», как этоявствует из их внутренней формы, соответствуют природе объек­та лишь в техслучаях, когда обработанная форма языка высту­пает только в письменности, чтохарактерно, например, для пись­менного литературного сингалезского языка наЦейлоне [51]; однако вряд ли этот термин удобен при анализе устной реализа­циилитературного языка там, где она имеется, особенно в приме­нении корфоэпической норме литературного языка. Употреби­тельность этих терминов вчешской и немецкой традиции отча­сти обусловлена ролью, которую письменнаяфиксация сыграла в образовании нормы этих литературных языков.

Что касаетсятермина «литературный язык», то некоторым его недостатком является известная двусмысленность— возможность употреблять его в двух значениях: как обозначение языка худо­жественнойлитературы и как обозначение обработанной формы языка. Между тем эти двапонятия отнюдь не совпадают. Литературный язык, с одной стороны, шире, чемпонятие «язык художественной литературы», так как литературный язык вклю­чаетне только язык художественной литературы, но также язык публицистики, науки игосударственного управления, деловой язык и язык устного выступления,разговорную речь и т. д.; с другой стороны, язык художественной литературы —более ши­рокое понятие, чем литературный язык, так как в художественноепроизведение могут быть включены элементы диалекта, городских полудиалектов,жаргонизмы. Несмотря на отмеченную двусмыс­ленность, термин «литературный язык»все же является наиболее нейтральным и объемным, если учитывается егонесовпадение с с термином «язык художественной литературы». Именно вслед­ствиесвоей нейтральности он вполне соответствует тому инвариан­ту понятия«обработанная форма существования языка», который может быть выявлен в качествеобщей типологической характери­стики литературного языка путем снятиявариантного многооб­разия, обусловленного конкретными историческими и местнымиусловиями.

Необходимоотметить, что языковеды, употребляющие термин «литературный язык», не едины вопределении его содержания. Расхождения проходят в нескольких направлениях,причем вы­двигаются разные критерии ограничения понятия «литературный язык».Так, например, Б. В. Томашевский и А. В. Исаченко пола­гали, что литературныйязык, в современном его понимании, оформляется только в эпоху существованиясложившихся наций. Б. В. Томашевский писал в этой связи: «Литературный язык всовременном его смысле предполагает наличие национального язы­ка, т. е.исторической его предпосылкой является наличие нации, во всяком случае терминэтот имеет особый и достаточно опре­деленный смысл в пределах национальногоязыка» [33, 177—179]. Более подробно ту же мысль развивал А. В. Исаченко [20,149—<504> 158; 21, 24—28]. Полагая, что обязательными признаками вся­коголитературного языка являются: 1) поливалентность, под ко­торой понимаетсяобслуживание всех сфер национальной жизни, 2) нормированность, 3)общеобязательность для всех членов кол­лектива и в связи с этим недопустимостьдиалектных вариантов, 4) стилистическая дифференцированность, Исаченко считает,что, поскольку эти признаки присущи лишь национальным языкам, литературный языкне может существовать в донациональный пе­риод. Поэтому все «типы графическизапечатленной речи» донационального периода называются им письменными языками.Под эту рубрику фактически попадает язык крупнейших писателей и поэтов эпохиВозрождения в Италии (Данте, Петрарка, Боккачио), эпохи Реформации в Германии(М. Лютер, Т. Мурнер, Ульрих фон Хуттен, Ганс Сакс), язык классическойлитературы в Риме и Греции, Китае и Японии, в Персии и арабских странах (см.ниже). Вместе с тем остается неясным, к какой форме суще­ствования языкаследует, согласно изложенной концепции, от­нести язык величайших творенийустного эпоса — язык Гомера, Эдды, Беовульфа, песни о Роланде, языксреднеазиатской эпи­ческой поэзии и сванских песен и т. д.

Дифференциальныепризнаки, перечисленные А. В. Исачен­ко, действительно наиболее четко проявляютсяв литературных языках национального периода, однако отнюдь не в любом на­циональномлитературном языке представлена вся совокупность этих признаков, посколькуотдельные различительные черты лишь постепенно вырабатываются в историиконкретных языков и к тому же не в одни и те же периоды. Кроме того, и этоособенно су­щественно для понимания развития литературных языков, ста­новлениеих отдельных дифференциальных признаков протекает крайне неравномерно. Так,например, немецкий язык становится поливалентным уже в конце XVII— начале XVIII в., област­ная же вариативность и отсутствиеобщеобязательной нормы, особенно в произношении, продолжает устойчивосохраняться: в частности, локальные особенности в произношении отражаются дажев рифмах Гёте и Шиллера, что отнюдь не воспринималось современниками какнарушение нормы [14, 175]. Более того, по­ливалентность и общеобязательностьдалеко не повсеместно ха­рактеризуют современные национальные языки: в арабскихстра­нах сфера употребления литературного языка, представляющего собойсовременный этап в развитии классического арабского, ограничена тем, что вповседневном общении не только дома, но и на работе, как правило, литературныйязык не используется, его заменяют местные обиходно-разговорные койнэ. Вместе стем ре­гиональные формы врываются в сферы общения, закрепленные за литературнымязыком — они проникают в радио, телевидение, театр и кино [4; 36]. ВЧехословакии в устном общении не только в быту, но и в сфере общественнойпрактики широко использует<505>ся так называемый обиходно-разговорныйязык, несмотря на то, что чешский литературный язык реализуется не только вписьмен­ной, но и в устной форме1. Можно в этой связи сослаться и наязыковую ситуацию в Италии, где весьма сложно соотношение литературной нормы иобластных вариантов: в устной разновид­ности литературного языка стойко сохраняетсясвязь с местными диалектами, письменный же стандарт воспринимается нередко какнечто искусственное [6, 80]. Еще в конце XIX в. И. Асколи[41] отмечал, что итальянцы лишены единства литературной нор­мы. Показательно,что и в последние десятилетия региональные формы широко распространены вхудожественной литературе не только в качестве средства речевой характеристикидействую­щих лиц (ср. использование неаполитанского диалекта в пьесахизвестного драматурга Эдуардo де Филиппo), но и в языке разных поэтическихжанров2.

Ограничениеполивалентности национального литературного языка происходит и в результате егоисключения из таких сфер общения, как государственное управление, наука,деловая пере­писка: ср. статус чешского литературного языка в Австро-Венгрии или украинского и грузинского языка в дореволюционной России.

Такимобразом, система дифференциальных признаков разных литературных языков даже вэпоху существования нации не яв­ляется абсолютно тождественной, ни тем болеестабильной. Мно­гообразие литературных языков обусловлено конкретными исто­рическимиусловиями, в которых развивался каждый язык: темпами становленияэкономического, политического и культур­ного единства народа и связанным с этимсоотношением разных форм существования языка — распределением и закреплениемэтих форм за отдельными сферами человеческой деятельности (см. стр. 510—516).

Неизменным ипостоянным качеством литературного языка, всегда выделяющим его среди другихформ существования язы­ка и наиболее полно выражающим его специфику, являетсяобработанность языка и связанные с ней отбор и относительная рег­ламентация. Ноэти признаки присущи литературному языку не только в национальный период егосуществования (см. ниже, стр. 520 и след). Нет поэтому основания столь резкопротивопоста<506>влять обработанную форму языка в разные периоды егоразвития, хотя бесспорно в процессе развития литературный язык пре­терпеваеткачественные изменения, обусловленные прежде всего расширением его функций иизменением его социальной базы (см. стр. 531—533).

К точкезрения Б. В. Томашевского и А. В. Исаченко до изве­стной степени примыкают и телингвисты, которые отождествляют литературный язык и языковый стандарт, чтоведет к сужению понятия «литературный язык» и закрепляет этот термин лишь заодним из исторических типов литературного языка3.

Существуеттакже тенденция известного отождествления лите­ратурного языка и письменногоязыка. Так, например, А. И. Ефи­мов в своих работах по истории русскоголитературного языка относил к образцам литературного языка любую письменную фик­сацию,включая частные письма XII в., не представлявшие собой обработанной формы языка(ср. критику этой точки зрения в [8]).

Понятие«обработанная форма языка» отнюдь не тождественно, как уже отмечалось выше,понятию «язык художественной ли­тературы». Различительный признак «обработаннаяформа языка» предполагает наличие определенного отбора и известной регла­ментации,осуществляемых, однако, на основе разных крите­риев; к их числу относятсяжанрово-стилистические критерии, со­циально-стилистический отбор, а также отказот узко-диалектных явлений и общая тенденция к наддиалектному языковому типу.По­добная характеристика применима к языку художественной лите­ратуры (как киндивидуальному творчеству мастеров слова, так и к древней эпической поэзии), кделовой и религиозной прозе, к публицистике и языку науки, к разнотипным устнымвыступле­ниям. Вряд ли можно согласиться с В. В. Виноградовым, возра­жавшимпротив рассмотрения языка устной поэзии как устной разновидности литературногоязыка [8, 39]. Язык, получивший фиксацию в древней эпической поэзии разныхнародов, был вы­соким образцом обработанного языка [23, 39] со строгим лексиче­скимотбором и своеобразной регламентацией (ср. поэмы Гомера, песни Эдды,среднеазиатский эпос и т. д.). Устной поэзией было и творчество минестрелей,шпильманов и минезингеров, являв­шихся носителями литературных языков иоказавших значитель­ное влияние на их развитие.

Устнаяреализация литературных языков может проявляться в двух формах: в устномтворчестве, особенно в донациональный период, и в устных выступлениях разногостиля, начиная от об­разцов ораторской речи, научных выступлений доразговорно-<507>литературной речи; наиболее многообразным этот второй типста­новится в период развития национальных языков. За первым ти­пом в даннойработе закрепляется термин «устная разновидность литературного языка», завторым — термин «устная форма лите­ратурного языка»; устная форма литературногоязыка выступает как в книжных стилях (научное выступление, публицистическоевыступление и т. д.), так и в литературно-разговорном стиле.

МЕСТО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА СРЕДИ ДРУГИХ ФОРМ
СУЩЕСТВОВАНИЯ ЯЗЫКАЛитературный язык и диалект

Спецификалитературного языка, как уже отмечалось выше, наиболее ясно проявляется впротивопоставлении другим формам существования языка. Если представить себе этиформы как мно­гочленный ряд сосуществующих компонентов, то крайние пози­ции,несмотря на многообразие конкретных ситуаций, занимают литературный язык итерриториальный диалект. Противопоставленность  этих двух форм обусловлена всейсистемой их разли­чительных признаков, из которых одни являются ведущими ибезусловными, другие могут в определенных условиях, как это будет отмеченониже, нейтрализоваться.

I. Диалект —территориально ограничен­ная форма существования языка.

В феодальнуюэпоху его границы соотнесены с границами фео­дальных территорий. Но и в другихисторических условиях тер­риториальная ограниченность и связанность диалектасохраняет силу, причем она выявляется наиболее полно в оппозиции лите­ратурномуязыку. Бесспорно, современные арабские диалекты являются прежде всегоразговорным языком населения каждой арабской страны, но на них в последниедесятилетия начинает создаваться значительная литература. Таким образом, онипред­ставляют собой иные и значительно более сложные языковые образования, чемдиалекты средневековой Европы, однако терри­ториальная ограниченность исвязанность современных арабских диалектов выступает, наряду с другими ихособенностями, в противопоставленности арабскому литературному языку, единому иобщему во всех арабских странах. Эта специфика диалекта со­храняется повсеместнотакже в эпоху формирования и развития национальных языков, хотя системастроевых признаков диалек­та может размываться под влиянием литературногоязыка, осо­бенно там, где литературный язык обладает достаточным един­ством и регламентацией.

Литературныйязык в противоположность диалекту не харак­теризуется столь интенсивной территориальнойограниченностью<508> и связанностью. Любой литературный язык имеет более или менее определенный наддиалектный ха­рактер. Это относится дажек эпохе столь интенсивного дро­бления, как эпоха феодализма. Так, во Франции XI—XIIвв. в западных англо-нормано-анжуйских владениях формируетсяписьменно-литературный язык в таких литературных образцах, как Песнь о Роланде,Паломничество Карла Великого, произве­дения Марии Французской. Хотя некотораяобластная окраска отражается в фонетике и морфологии этих памятников, ни одиниз них нельзя признать принадлежащим какому-либо отдельному диалекту западнойгруппы: нормандскому, франсийскому или какому-либо диалекту северо-западной илиюго-западной подгруп­пы [23, 39]. Поэтому оказывается возможным лишь в самойобщей форме приурочить локальные особенности в языке этих памятни­ков к разнымдиалектным группам того времени [23, 34].

Аналогичноеявление наблюдается в большей или меньшей степени и в других литературныхязыках донационального пе­риода, точнее — до периода выработки единойлитературной нормы или общенационального языкового стандарта. Так, в Германии,где феодальная раздробленность была особенно значительной и устойчивой илитературный язык выступал в нескольких област­ных вариантах, обладавшихразличиями не только в фонетико-графической системе, но и в лексическомсоставе, а отчасти и в морфологии, уже в памятниках литературного языка XII—XIIIвв., как поэтических, так и прозаических, нет непосредственного отражениядиалектной системы той области, к которой относится тот или иной памятник:прослеживается сознательный отбор, исключение узко-диалектных особенностей. Вусловиях сущест­вования письменной фиксации и (хотя ограниченных) торговых икультурных связей между отдельными территориями в Герма­нии начиная с XIII— XIV вв. происходило интенсивное взаи­модействие междусложившимися областными вариантами лите­ратурного языка. Даже Север страны,наиболее обособленный в языковом отношении, не оставался изолированным.Показатель­ным в этой связи является проникновение южных форм и южной лексики,нередко вытеснявших местные формы из литературного языка Средней Германии какна Западе в районе Кельна (ср. вытеснение локального -ng- под влияниемболее общего -nd- в словах типа fingen ~ finden),Майнца (ср. также вытеснение средненемецких местоименных форм her'он', цm 'ему' южными er, im),Франкфурта-на-Майне, так и на Востоке, в Тюрингии и Саксонии (ср. ту же системуместоимений). Любопытным следствием этих процессов являлись многочисленныерегиональные дублеты в языке одного и того же памятника; в средненемецкихпамятни­ках XIV в. местные biben 'дрожать', erdbibunge 'землетрясение', otmфotikeit 'смирение', burnen 'гореть', heubt'голова', ужива­лись рядом с более южными pidmen, ertpidmen, dernuotikeit,<509> brennen. Сознательное подражаниеопределенному варианту ли­тературного языка прослеживается уже в XIIIв., когда большин­ство авторов стремились писать на языке, близком к закономер­ностямюго-западного варианта, поскольку юго-запад был тогда центром политической икультурной жизни Германии [15, 255—259].

Наддиалектныйхарактер литературного языка эпохи феода­лизма связан и с особенностями системыстилей литературного языка, постепенно складывающейся уже в ту эпоху.Становление стилей философско-религиозной, научной, публицистической ли­тературыспособствовало развитию пластов лексики, не сущест­вовавших в диалектах иобнаруживающих по преимуществу ин­тердиалектный характер. В ряде стран (западноевропейскиестра­ны, славянские страны, многие страны Востока) становление этих специфичныхдля литературного языка стилей осуществляется под влиянием чужого литературногоязыка — в славянских Стра­нах под влиянием старославянского литературного языка,в За­падной Европе под влиянием латыни, на ближнем Востоке под влияниемарабского языка, в Японии под влиянием китайского языка и т. д. Это иноязычноевлияние, в свою очередь, способст­вует обособлению литературных языков от территориальнойсвя­занности и ведет к формированию в их системе наддиалектных черт. Поэтомуязык древнерусских памятников, хотя и отражал опре­деленные особенностидиалектных областей, характеризовался многообразным смешением русских истарославянских элементов и тем самым не обладал той территориальнойограниченностью, которая характеризует диалект.

Наиболееполно эта черта литературного языка и тем самым наиболее полная егопротивопоставленность диалекту проявляют­ся в эпоху существования национальногоединства, когда офор­мляется единый общеобязательный стандарт. Но возможны идругие случаи, когда еще в донациональную эпоху древний пись­менныйлитературный язык настолько отдаляется от процесса развития живых диалектов,что оказывается изолированным от их территориального многообразия, как это былов арабских странах, в Китае и Японии [24], причем опора на архаичную традициюможет происходить в разных исторических условиях и в разные периоды историиконкретных литературных языков. Так, средневековый китайский литературный язык VIII— ХII вв. в значительной степени опирался на книжные источники VII —II вв. до нашей эры, что способствовало его обособлениюот разго­ворного языкового стиля [24, 43—44]; в совершенно иных усло­вияханалогичные закономерности характеризовали развитие чеш­ского языка XVIIIв. (см. ниже).

II. Литературный языкпротивопоста­вляется диалекту и по общественным функциям, которые оносуществляет, а тем самым и по своимстилевым возможностям.<510>

С моментаформирования литературного языка у того или ино­го народа за диалектом обычноостается сфера бытового общения. Литературный же язык потенциально можетфункционировать во всех сферах общественной жизни — в художественной литерату­ре,в государственном управлении, в школе и науке, в производстве и быту; наопределенном этапе развития общества он стано­вится универсальным средствомобщения. Процесс этот сложен и многообразен, так как в нем помимо литературногоязыка и диа­лекта принимают участие промежуточные формы обиходно-раз­говорнойречи (см. стр. 525—528).

В пределахрассмотрения различительных признаков литера­турного языка следует подчеркнутьмногофункциональность и связанное с ней стилевое разнообразие литературногоязыка в отличие от диалекта. Бесспорно, эти качества обычно накапливают­сялитературным языком в процессе его развития, но существенна тенденция даннойформы существования языка к многофунк­циональности, более того — само становлениелитературного язы­ка происходит в условияхвыработки его функционально-стиле­вого разнообразия.

Функциональнаянагрузка литературных языков неодинакова в разных исторических условиях, причемопределяющую роль здесь играет уровень развития общества и общей культуры на­рода.Арабский древний литературный язык оформляется в VII— VIIIвв. как язык поэзии, мусульманской религии, науки и шко­лы в результатевысокого уровня развития, которого достигла тогда арабская культура. Стилевоемногообразие древнегречес­кого литературного языка неразрывно связано с разнымижанра­ми литературы (эпос, лирическая поэзия, театр), с процветанием науки ифилософии, с развитием ораторского искусства.

Иная картинанаблюдается в Западной Европе. У истоков ли­тературных языков Западной Европыбыли поэтические и про­заические жанры художественной литературы, народныйэпос; в Скандинавии и Ирландии выделяется, наряду со стилем эпиче­ской поэзии,прозаический стиль древних саг. К наддиалектному типу языка примыкал и языкдревних рунических надписей (V—VIII вв.), так называемое руническое койнэ [25, 19—53]. XII—XIIIвв.— период расцвета рыцарской лирики и рыцарско­го романа — дают высокиеобразцы провансальского, француз­ского, немецкого, испанского литературныхязыков. Но эти ли­тературные языки относительно поздно начинают обслуживатьнауку и образование, отчасти в результате заторможенного раз­вития науки, ноглавным образом вследствие того, что завоева­ние литературным языком другихсфер общения тормозилось в западно-европейских странах длительным господствомлатыни в области права, религии, государственного управления, образо­вания ираспространенностью в бытовом общении диалекта. Вытес­нение латыни и замена еелитературным языком данного народа<511> протекали во многом неодинаково вразных европейских странах.

В Германии сXIII в. немецкий язык проникает не только вдипломатическую переписку, в частно-правовые и государственные  грамоты, но и вюриспруденцию. Крупные правовые памят­ники, Sachsenspiegel иSchwabenspiegel, пользовались огромной популярностью, о чемсвидетельствует существование много­численных рукописных вариантов из разныхобластей Германии. Почти одновременно немецкий язык начинает завоевывать исферу государственного управления4. Он господствует в имперской канцелярииКарла IV. Но латынь остается языком науки факти­чески до концаXVII века, она длительно господствует в универ­ситетскомпреподавании: еще в XVII в. чтение лекций на немец­ком языке встречалоожесточенное сопротивление. Определенному укреплению позиций латыни даже внекоторых литературных жанрах (драма) способствовала в Германии и эпохаВозрождения.

В Италии ещев XV в. в связи с общим направлением культу­ры эпохиВозрождения латынь оказывается единственным офи­циально признанным языком нетолько науки, но и художествен­ной литературы, и лишь столетие спустяитальянский литератур­ный язык постепенно завоевывает права гражданства как много­функциональныйписьменно-литературный язык. Во Франции ла­тынь употреблялась и в XVIв. не только в науке, но и в юрис­пруденции, в дипломатической переписке [6,355], хотя уже Франциск I ввел французский язык в королевскую канцелярию.

Типологическиблизкие черты обнаруживает и функциониро­вание литературных языков в древнейРуси, в Болгарии и Сер­бии. Так, например, развитие древнего русскоголитературного языка тоже происходило в условиях своеобразного двуязычия,поскольку область культа, науки и некоторые жанры литературы обслуживал старославянскийязык [8]. До конца XVII в. этот чужой, хотя и близкородственный язык, противопоставлялсялитературному языку на народной основе, т. е. русскому лите­ратурному языку всобственном смысле этого слова, поэтому упот­ребление русского литературного языка,его стилевое многооб­разие оказались ограниченными: он выступал лишь в деловойписьменности, в таких памятниках, как «Русская Правда», и некоторых жанрахлитературы (жития святых, летопись и неко­торые другие памятники). Только вначале XVIII в. обозначает­ся процесс разрушения двуязычия и какследствие этого — по­степенное функционально-стилевое обогащение литературногоязыка.

Вбольшинстве литературных языков СССР черты универсаль­ного средства общенияформируются только после Октябрьской<512> революции в результатезавоевания литературным языком та­ких сфер, как государственное управление,наука, высшее об­разование. С этим связаны и изменения в системе функцио­нальныхстилей этих языков, в составе их лексики (ср. формиро­ваниеобщественно-политической и научной терминологии) и в синтаксическихзакономерностях [17]. Сказанное относится даже к языкам с длительнойписьменно-литературной традицией, как, например, грузинский, украинский,армянский, азербайд­жанский литературные языки.

Следовательно,и такие различительные признаки литератур­ного языка, как многофункциональностьи связанное с ней сти­левое разнообразие, не являются чем-то абсолютным истабиль­ным. Характер этой многофункциональности, темпы накопления влитературном языке тех признаков, которые превращают его в универсальноесредство общения, зависят от исторических ус­ловий, в которых функционируетданный литературный язык, от предшествующей его истории.

Вбольшинстве литературных языков позднее всего происхо­дит овладение сферойбытового общения, если вообще данный ли­тературный язык в процессе своегоразвития становится универ­сальным языком. Даже во Франции, где рано оформилосьединст­во литературного языка, сфера устного общения сохраняла зна­чительныелокальные особенности вплоть до XVIII в.5

В отличие отлитературного языка, территориальный диалект типологически не знает многофункциональностии стилевого раз­нообразия, поскольку после выделения литературного языка ос­новнаяфункция диалекта — служить средством общения в быту, в повседневной жизни, т.е. его «функциональный стиль» — раз­говорная речь. Так называемая литература надиалектах пред­ставляет собой чаще всего областные варианты литературногоязыка. Вопрос о том, как следует определить место литературы на диалектах вИталии, является спорным. В этой стране, в резуль­тате позднего национальногообъединения (1861 г.) в течение дли­тельного времени, наряду с общеитальянскимлитературным язы­ком, в каждой провинции процветал собственный диалект,по-видимому, не только в функции обиходно-разговорного средства общения уразных слоев населения [39, 73]. Обычно указывает­ся, что с XV—XVIвв. существовала региональная художест­венная литература и еще в конце XIXв. — начале XX в. в Генуе издавался рабочий журнал на местномдиалекте [22, 133]. Однако действительно ли это литература на диалекте всобственном зна<513>чении этого слова, или это региональные вариантылитературного языка, связанные с существующими областными и городскими койнэ, —решить в настоящее время трудно. Однако показатель­но, что один из крупнейшихзнатоков этого вопроса Б. Мильорини не отождествляет язык этой литературы с диалектомв собствен­ном смысле этого слова: первый он называет italianoregionale («региональный итальянский»), второй — dialetto lokale («локаль­ный, или территориальный диалект»),общеитальянский ли­тературный язык называется просто italiano«итальянский» [49, 81—83]. Еще более сложен вопрос об арабских диалектах, выс­тупающихкак средство общения в разных арабских странах. Во всяком случае их статусиной, чем статус диалектов в узком зна­чении этого слова.

III. Характерраспределения литератур­ного языка и диалекта по сферам коммуника­ции визвестной степени связан с соотношением письменной и устной форм языка. Нередкоможно встретить утверждение о пре­имущественной связи литературного языка списьменностью, об особой роли книжного стиля в развитии литературных языков6.В известной степени это положение справедливо. Обработанная форма большинствасовременных языков создавалась в вариан­тах книжно-письменных стилей и вхудожественной литературе; выработка единства и общеобязательности, т. е.оформление язы­кового стандарта, осуществляется часто раньше в письменной фор­меязыка, отличающейся вообще большей стабильностью, чем устная форма. Не только втаких странах, как Германия или Ита­лия, где длительное время единыйлитературный язык был свя­зан по преимуществу с письменностью, но и в другихстранах процессы нормализации, т. е. кодификации сознательно фикси­руемых норм,соотнесены на первых стадиях этого процесса преимущественно с письменнымязыком. Наряду с художествен­ной литературой в ряде стран (Россия, Франция,Германия) определяющую роль в этом процессе играл язык деловой пись­менности. Ктому же в некоторых странах существуют литератур­ные языки, которые, будучирезко противопоставленными разго­ворному языку, представляют собой болеедревний, чем разго­ворный язык, тип того же языка и существуют фактически толь­ков письменной форме; на Цейлоне сингалезский литературный язык существует тольков письменной форме, сохраняя арха­ичный грамматический строй (флективный) ирезко отличаясь от аналитического языка устной коммуникации; в Китае вэньяньявлялся письменно-литературным языком, исторической<514> моделью которогобыл литературный язык средневекового Китая VIII—XIIвв.; в Японии бунго — письменно-литературный язык, исторической модельюкоторого является литературный язык Японии XIII—XIVвв. [24], в Индии письменно-литературный санскрит сосуществует с живымилитературными языками; ана­логичная ситуация имеется отчасти в арабскихстранах, где ли­тературный язык, исторической моделью которого был класси­ческийарабский, представляет собой в основном книжно-пись­менный язык.

Однакорассмотренные выше отношения между литературным языком и письменной формой не являютсяуниверсальными и не могут быть включены в его общую типологическую характеристи­ку.Как уже отмечалось выше, существование устной разновид­ности литературногоязыка является столь же «нормальным» случаем, как и существованиеписьменно-литературных языков. Более того, можно утверждать, что в определенныеэпохи истории культуры обработанная форма языка, противопоставленная раз­говорномуязыку, существует преимущественно в устной разновид­ности (ср., например,греческий литературный язык эпохи Гомера). У многих народов литературный языкпрактически древнее письменности, как бы парадоксально это ни звучало, и в пись­меннойформе фиксируется позднее то, что создавалось на устной разновидностилитературного языка. Так было с языком эпиче­ских творений у разных народовАзии, Африки, Америки и Ев­ропы, с языком устного права, религии. Но и в болеепозднюю эпоху, в условиях существования письменности и наряду с раз­витиемписьменных стилей литературного языка, литературный язык нередко выступает вустной разновидности; ср. язык про­вансальских трубадуров XIIв., немецких минезингеров и шпиль­манов XII—XIII.в. и т. д. С другой стороны, система стилей современных литературных языковвключает не только письмен­ные стили, но и разговорный стиль, т. е. современныелитератур­ные языки выступают и в устной форме. Статус литературно-раз­говорныхстилей в разных странах неодинаков. Его конкурентами могут быть не толькотерриториальные диалекты, но и разные про­межуточные формы существования языка,как обиходно-разго­ворный язык в Чехословакии, Umgangssprache вГермании, так называемый итальянизированный жаргон в Италии7. Ктому же и книжные стили реализуются в устной форме (ср. язык официаль­ныхвыступлений — политических, научных и т. д.).

Поэтомусоотношение письменной и устной формы в примене­нии к литературному языку идиалекту выражается не в том, что за каждым из них закрепляется толькописьменная или только<515> устная форма, а в том, что развитиекнижно-письменных стилей, их многообразие характеризует только литературныйязык, неза­висимо от того, является ли литературный язык единым или онреализуется в нескольких вариантах (см. ниже).

IV. Социальная базалитературного языка — категория историческая, впрочем так же, как и тер­риториальногодиалекта; по преимуществу здесь ведущую роль играет общественный строй, прикотором создавался тот или иной литературный язык и в условиях котороголитературный язык функционирует. Под социальной базой понимаются, с одной сто­роны,социальная сфера использования литературного языка или других формсуществования языка, т. е. какая общественная груп­па или группы являютсяносителями данной формы существования языка, а с другой — какие общественныеслои принимают учас­тие в творческом процессе создания данной формы. Социальнаябаза литературных языков определяется прежде всего тем, на ка­кую языковую практикуопирается и чьим образцам следует ли­тературный язык в своем становлении иразвитии.

В периодрасцвета феодализма в Европе развитие и функцио­нирование литературного языкабыло связано главным образом с рыцарской и клерикальной культурой, что обусловилоопре­деленную ограниченность социальной базы литературного языка и известноеего обособление от разговорного языка не только сель­ского, но и городскогонаселения. Устная разновидность литера­турного языка была представленаобразцами рыцарской поэзии со свойственным ей строгим отбором узкосословнойтематики, с традиционными сюжетными штампами, определявшими и штам­пы языковые.В Германии, где рыцарская культура развивалась позднее, чем в другихевропейских странах, и где рыцарская поэ­зия была под сильнейшим влияниемфранцузских образцов, язык этой поэзии был буквально наводнен заимствованиямииз француз­ского языка: не только отдельными словами, впоследствии ис­чезнувшимииз языка вместе с исчезновением рыцарской куль­туры (ср. chanзun'песня', garзun 'мальчик', 'паж', schou 'радость','веселье', amie 'возлюбленная', rivier 'ручей','река' и т. д.), но и целыми оборотами. Этому стилю немецкого литературногоязыка противостояли два других функциональных стиля, связанных скнижно-письменной разновидностью немец­кого литературного языка XIII—XIVвв.: стиль клерикальной и стиль правовой литературы. Первый из них обнаруживаетзна­чительное влияние латыни в лексике и особенно в синтаксисе (партиципиальные'обороты, оборот вин. п. с инф.), второй — наиболее близок к разговорномуязыку. По-видимому, однако, в той устной форме литературного языка, котораябыла представ­лена церковной проповедью (ср., например, проповеди БертольдаРегенсбургского XIII в. или Гайлера фон Кайзерберга XVв.), обнаруживается сближение клерикально-книжного стиля и стиля<516>народно-разговорного как в лексических пластах, так и в синтак­сисе. Такимобразом, можно определить не только социальную базу немецкого литературногоязыка XII—XIV вв., реализующего­ся в совокупности разных стилей, противостоящихобиходно-раз­говорному языку (представленному множеством территориальныхдиалектов), но и социальную обусловленность стилевой дифферен­циации в пределахсамого литературного языка.

Характеризуяпроцессы развития литературных языков Китая и Японии, Н. И. Конрад писал, чтообщественная значимость средневекового литературного языка в этих странах«ограничи­вается определенными, сравнительно узкими, общественными сло­ями,главным образом,— господствующим классом» [24, 48]. Этим объяснялся и большойразрыв, который существовал между пись­менно-литературным и разговорным языком.

Во Францииуже с XIII в. складывается относительно единыйписьменно-литературный язык, вытесняющий другие письменно-литературныеварианты. Указ Франциска I (1539 г.) о введении французского языка вместо латынибыл вместе с тем направлен и против использования диалектов в канцелярскойпрактике. Фран­цузские нормализаторы XVI—XVII вв.ориентировались на язык двора (см. деятельность Вожла во Франции.)

Если длясредневековых литературных языков более или ме­нее типичным является их узкаясоциальная база, поскольку но­сителями этих языков были господствующие классыфеодального общества, и литературные языки обслуживали культуру этихобщественных группировок, что, естественно, отразилось преж­де всего нахарактере стилей литературного языка, то процесс формирования и развитиянациональных литературных языков характеризуется нарастанием тенденций к ихдемократизации, к расширению их социальной базы, к сближению книжно-пись­менныхи народно-разговорных стилей8. В странах, где длитель­ное времягосподствовали средневековые письменно-литератур­ные языки, движение против нихбыло связано с развитием нового господствующего класса — буржуазии. Складываниеи оформле­ние так называемого «обычного» языка в Китае и Японии, в дальней­шемразвивающегося в национальный литературный язык, со­отнесено с зарождениемкапиталистических отношений и ростом буржуазии [24]. Аналогичные социальныефакторы действовали в странах Западной Европы, где формирование наций происхо­дилов условиях зарождающегося капитализма (см. ниже).

Историялитературных языков, смена типов литературного языка связаны с изменениямисоциальной базы литературного языка и через это звено — с процессами развитияобщественного<517> строя. Однако не всегда поступательный ход историисопровож­дается обязательным расширением социальной базы литера­турного языка,его демократизацией. Многое в этом процессе за­висит от конкретных историческихусловий. Интересны в этой связи изменения, происходившие в истории чешскоголитератур­ного языка. XVI в. — золотой век чешской литературы и чешскоголитературного языка, достигшего в этот период известного един­ства. В эпохугуситских войн происходит определенная демо­кратизация литературного языка вотличие от узко сословного его характера в XIV—XVвв. [37, 38]. После подавления чешского восстания 1620 г. чешский язык врезультате националистической политики Габсбургов фактически изгоняется изважнейших об­щественных сфер, в которых тогда господствуют латынь или не­мецкийязык. В 1781 г. немецкий язык становится государствен­ным языком. Национальноеугнетение обусловило падение куль­туры чешского литературного языка, так какчешский язык упот­реблялся по преимуществу сельским населением, говорившим нена литературном языке [30, 15]. Возрождение литературного чешского языкапроисходило в конце XVIII — начале XIX в. в связи с ростомнационально-освободительного движения, но деятели литературы и науки опиралисьпри этом не на живой раз­говорный язык, а на язык литературы XVIв., далекий от разго­ворного языка разных слоев чешского народа. «Новыйлитератур­ный чешский язык, — писал Матезиус, — стал таким образом са­мымархаическим членом почетной семьи славянских языков и трагически отдалился отразговорного чешского языка» [48, 442]. В этих условиях социальная базалитературного чешского языка в XIX в. оказалась более узкой, чем в эпоху гуситских войн.

Широтасоциальной базы территориального диалекта обрат­но пропорциональна широтесоциальной базы литературного язы­ка: чем уже социальная база литературногоязыка, чем более сос­ловно ограниченную языковую практику она воплощает, темшире социальная база нелитературных форм существования языка, в том числе итерриториального диалекта. Широ­кое распространение диалектов в Италии XIX—XXвв. противо­стоит ограниченности социальной базы литературного языка; варабских странах ограниченная социальная база литературного языка уже в Х в.способствовала широкому развитию диалектов [4, 164]; в Германии XIV—XVвв. преимущественная связь не­мецкого литературного языка с книжно-письменнымистилями обусловила его употребление только среди общественных групп, владевшихграмотой на немецком языке, поскольку же грамот­ность тогда была привилегиейдуховенства, городской интелли­генции, в том числе деятелей имперских,княжеских и городских канцелярий, отчасти дворянства, представители которогобыли не­редко малограмотными, то основная масса городского и сельскогонаселения оставалась носителем территориальных диалектов.<518>

Впоследующие века соотношение меняется. Диалект вытесняется в результатенаступления литературного языка и разных типов областных койнэ илиинтердиалектов (см. ниже), причем наиболее прочные позиции он сохраняет всельской местности, особенно в более отдаленных от крупных центров населенныхпунктах.

Устойчивостьдиалекта дифференцирована и среди разных воз­растных групп населения. Обычностаршее поколение остается верным территориальному диалекту, тогда как младшеепоколе­ние является по преимуществу носителем областных койнэ. В ус­ловияхсуществования стандартизованных литературных языков соотношение социальной базылитературного языка и диалекта представляет собой весьма сложную картину, таккак определяю­щими социальную базу факторами являются не только дифферен­циацияжителей города и деревни, но также возрастной и обра­зовательный ценз.

Многочисленныеработы, выполненные в последние деся­тилетия на материале разных языков, показалипримерно однотип­ную социальную стратификацию литературных и нелитератур­ныхформ в тех странах, где территориальный диалект сохраняет значительные строевыеотличия от литературного языка и где относительно ограничена роль языковогостандарта9.

Весьмасущественно также наличие даже в современных усло­виях в разных странахсвоеобразного двуязычия, когда владею­щий литературным языком и употребляющийего в официальных сферах общения использует диалект в быту, как это наблюдалосьв Италии, Германии, в арабских странах. Социальная стратифи­кация тем самымперекрещивается со стратификацией по сферам общения. Употребление литературногоязыка в быту восприни­мается в некоторых частях Норвегии как известнаяаффектация. Это явление характерно не только для современных языковыхотношений: всюду, где функциональная система литературного язы­ка былаограничена книжными стилями, диалект оказывался наиболее распространенным средствомустного общения, конку­рируя первоначально не с устно-разговорными стилямилитера­турного языка, которые тогда еще не существовали, а с обиход­но-разговорнымикойнэ, последние оформляются на определенном этапе развития общества и связаныпо преимуществу с ростом городской культуры. По-видимому, типологическиустно-разговор­ные стили литературного языка развиваются на более позднемисторическом этапе, чем обиходно-разговорное койнэ; те социаль­ные слои,которые использовали литературный язык в таких об<519>щественных сферах,как государственное управление, религия, художественная литература, в бытуранее применяли либо диа­лект, который в этих условиях обладал положениемрегиональ­но ограниченного, но социально общенародного средства общения, либорегиональные койнэ.

V. Поскольку литературный язык, в каких бы историческихразновидностях он ни выступал, всегда является единственной обработанной формойсуществования языка, противопоставленной необработанным формам, специфика литературно­го языка, как ужеотмечалось выше, связана с опре­деленнымотбором и относительной рег­ламентацией. Ни территориальному диалекту,ни проме­жуточным между территориальным диалектом и литературным языком формамподобный отбор и регламентация не свойственны. Следует подчеркнуть, что наличиеотбора и относительной регла­ментации еще не означает существованиястандартизации и ко­дификации строгих норм. Поэтому нельзя безоговорочнопринять утверждение, высказанное А. В. Исаченко (см. стр. 505), что лите­ратурныйязык противопоставляется другим формам существова­ния языка как нормированныйязыковый тип ненормированному. Возражения вызывает как форма данногоутверждения, так и его содержание. Норма, хотя и не осознанная и не получившаяко­дификации, но делающая возможным беспрепятственное общение, свойственна и диалекту,вследствие этого вряд ли здесь возможно принимать противопоставлениенормированного типа языка не­нормированному типу. Ненормированность,определенная зыб­кость характеризует скорее разные интердиалекты о которыхподробно см. ниже). С другой стороны, если под нормированным ти­пом пониматьналичие последовательной кодификации осознанных норм, т. е. наличиенормализационных процессов, то эти процессы развиваются только в определенныхисторических условиях, ча­ще всего в национальную эпоху, хотя возможны иисключения (ср. систему нормативов, представленную в грамматике Панини), ихарактеризуют только определенную разновидность литератур­ного языка (см.ниже). Отбор же и связанная с ним относительная регламентация языкапредшествуют нормализационным процес­сам. Отбор и регламентация выражаются встилистических норма­тивах, столь специфичных для языка эпоса, в использованииопределенных лексических пластов, что характерно также для языка эпическойпоэзии у разных народов. Весьма интенсивны эти процессы в языке рыцарскойпоэзии Западной Европы, где оформляется своеобразный пласт сословной лексики.Общим для языка рыцарской поэзии является и стремление избежать употребления бытовойлексики и разговорных оборотов. Факти­чески те же тенденции обозначаются вдревних литературных языках Китая и Японии, в арабских странах, в узбекскомпись­менном литературном языке; строгий отбор и регламентациюоб<520>наруживает и древнегрузинский литературный язык (памятники c V в. н. э.), достигающий высокой степениобработанности. Одним из проявлений этого отбора является и включениеопределенного пласта заимствованной книжной лексики.

Отбор иотносительная регламентация характеризуют, однако, не только лексикулитературного языка. Преобладание в опре­деленные периоды истории многихлитературных языков книжно-письменных стилей является одним из стимуловосуществления отбора и регламентаций в синтаксисе и фонетико-орфографических системах. Синтаксическая неорганизованность, свойствен­ная спонтаннойразговорной речи, преодолевается в литератур­ных языках путем постепенногооформления организованного синтаксического целого. Модели книжно-письменных иразговор­ных синтаксических структур сосуществуют в языковой системе: этопрежде всего относится к оформлению сложного синтаксиче­ского целого, но можеткасаться и других структур. Литератур­ный язык является не только творческимфактором создания новых синтаксических моделей, связанных с системой книжно-письмен­ныхстилей, но и осуществляет их отбор из имеющегося синтакси­ческого инвентаря итем самым относительную регламента­цию.

В отличие отэпохи существования в литературном языке строгой последовательной кодификации,в донациональный пе­риод в нем преобладает, несмотря на отбор, возможностьотноси­тельно широкой вариативности (см. гл. «Норма»).

Вдонациональный период отбор и относительная регламен­тация четко прослеживаютсяв тех случаях, когда литературный язык объединяет черты нескольких диалектных районов,что наб­людается особенно ясно в истории нидерландского языка XIII—XV вв., где происходила смена ведущих областныхвариантов литературного языка: в XIII—XIV вв. в связи с экономическим и политическим расцветомФландрии центром развития литера­турного языка становятся сначала ее западные,а затем восточные районы. Западно-фламандский вариант литературного языка сме­няетсяв этой связи в XIV в. восточно-фламандским вариантом, отличающимсязначительно большей нивелировкой местных осо­бенностей. В XV в.,когда ведущую политическую, экономичес­кую и культурную роль начинает игратьБрабант с центрами в Брюсселе и Антверпене, здесь развивается новый вариант ре­гиональноголитературного языка, сочетавшего традиции более старого фламандскоголитературного языка и обобщенные черты местного диалекта, достигая известнойунификации [26]. Подоб­ное объединение разных областных традиций литературногоязы­ка реализуется только в результате отбора и более или менее осоз­наннойрегламентации, хотя и не получившей кодификации. Частично и развитиелитературных языков осуществляется в связи с изменением принципа отбора.Характеризуя процессы развития<521> русского литературного языка, Р. И.Аванесов писал, в частно­сти, о фонетической системе: «Фонетическая системалитератур­ного языка развивается путем отбрасывания одних вариантов того илииного звена и замены их другими вариантами» [1, 17], но процесс этот обусловленопределенным отбором, вследствие чего далеко не все новые фонетические явления,характеризующие раз­витие диалекта, получают отражение в литературном языке.

В связи стем, что отбор и регламентация являются важнейши­ми различительными признакамилитературных языков, некото­рыми учеными выдвигалось положение о том, чтолитературному языку, в отличие от «общенародного языка» (о понятии «об­щенародныйязык» см. дальше), внутреннее развитие свойственно не на всех уровнях егосистемы. Так, например, развитие фонети­ческой и морфологической подсистемосуществляется, согласно этой концепции, за пределами «литературного языка».«Внутрен­ние законы развития,— писал Р. И. Аванесов,— присущи лите­ратурномуязыку прежде всего в таких сферах, как обогащение словаря, в частности —словообразование, синтаксис, семантика» [1, 17]. В этой связи он приходит кобщему выводу, что не внутреннее развитие, но отбор и регламентацияхарактеризуют в первую очередь литературный язык. Такое обобщенное утверждениенуж­дается в некоторых критических замечаниях.

Бесспорно,как уже неоднократно отмечалось в данной работе, именно отбор и относительнаярегламентация являются наибо­лее общими, можно сказать, типологическимипризнаками ли­тературных языков. Но вряд ли следует их противопоставлятьвнутренним законам развития. Поэтому в целом справедливое за­мечание Р. И.Аванесова, что в применении к фонетической систе­ме в литературном языкегосподствует отбор, но не органическое развитие, требует известных оговорок.Действительно, в тех случаях, когда изменение фонетической системыосуществляется, казалось бы, независимо от узуса разговорного языка, положениеэто не сохраняет силу. Так, например, акцентологическая система немецкого языкапретерпела значительные изменения в связи с включением иноязычной лексикипреимущественно книжного происхождения, т. е. лексики, функционирующейпервоначаль­но только в литературном языке. Если в отношении древних пе­риодовистории акцентный тип немецкого языка может быть оха­рактеризован какобладающий ударением, закрепленным за пер­вым слогом, то появление продуктивныхлексических групп с ударением на конце слова, например, глаголов на -ieren(типа spazieren), образованных по французской глагольной модели,делает подобную характеристику неточной. Однако бесспорно, что в при­менении кединицам других языковых уровней, включая и мор­фологическую подсистему,специфические структурные черты литературного языка проявляются более сильно. Вчастности, в немецком языке оформление специальной формы буд. вр. с<522> werden,а также второго буд. вр., парадигмы кондиционалиса и  инфинитиваперфекта действ. и страд. залогов происходило преимущественно в литературномязыке. В финском языке некоторые формы пассива (пассив с глаголом быть)оформляются, по-видимому, под влиянием шведского языка и связаны попреимуществу с книжно-письменной традицией.

Нормализационныепроцессы и кодификация — различительные признаки главным образом национальныхлитературных языков — подготавливаются в предыдущие периоды менее строгим,менее последовательным, менее осознанным отбором и регламентацией,сосуществующими с широкой вариативностью. Допустимость вариантов сосуществует снормой и в национальный период истории языков, но в донациональный период самопонятие нормы было более широким, допускающим иной диапазон варьирования.

VI. Соотношение литературного языка и диалекта — степеньих близости и расхождения перекрещивается с соотношениемлитературного  языка и разговорных форм  общения. Очевидно, чтомаксимальным является расхождение между старыми письменно-литературными языками(в тех случаях, когда они продолжают функционировать наряду с развивающимисяновыми литературными языками) и диалектами, как это имело место, в частности, вКитае, Японии, арабских странах и т. д. Однако и в других исторических условияхв тех странах, где имеется значительная диалектная дробность и относительноустойчивы позиции диалекта, расхождения между отдельными диалектами илитературным языком могут быть довольно значительны. Так, в Норвегии один извариантов литературного языка bokmеl (см. ниже) отличается от диалекта не только вфонетической системе, но и в других аспектах языкового строя: сопоставлениесеверо-норвежского диалекта Rana mеlet на берегу Рана-фьорда с riksmеl илиbokmеl обнаруживает, например, следующие особенности: мн. ч. существительныхтипа haest 'лошадь' имеет в диалекте окончание -а, в bokmеl-er; наст. вр.глагола 'приходить' в диалекте — gaem, в bokmеl — komer; местоим. 'я' в диалекте — eg, в bokmеl — je;вопр. местоим. 'кто', 'что' в диалекте — kem, ke, в bokmеl— vem, kem и т.д. [45, 27-37].

Приопределении степени расхождения литературного языка и диалекта необходимо иметьв виду и то обстоятельство, что ряд строевых элементов характеризуетисключительно литературный язык. Это относится не только к определенным пластамлексики, включая ее иноязычный пласт, политическую и научную терминологию и т.д., но и к строевым элементам морфологии и синтаксиса (см. стр. 522).

Литературныйязык в некоторых случаях оказывается архаичнее диалекта. Так, в русскомлитературном языке стойко удержива<523>ется система трех родов во всейименной парадигме, в диалектно окрашенной речи ср. р. вытесняется формамиженск. р. (ср. моя красивая платье). В немецком литературном языкесохраняется форма род. п., тогда как в диалектах она давно стала неупотреби­тельнойи т. п. Но вместе с тем диалект нередко сохраняет исчез­нувшие в литературномязыке элементы.

Существеннои то обстоятельство, что разные территориальные диалекты одного и того же языкаобнаруживают разную степень близости к литературному языку: в Италии диалектыТосканы были ближе к общему литературному языку, чем диалекты других областей,что связано с процессами формирования итальянского литературного языка; воФранции эпохи формирования единства литературного языка наиболее близок к немубыл франсийский диалект, послуживший основой формирования литературного язы­ка;в Китае выделяется в этом отношении северный диалект и т. д.

В этой связиотмечается и близость территориальных диалектов к тем областным вариантам литературныхязыков (по преимуще­ству в феодальную эпоху), которые связаны с языковымиособенностями определенных диалектных территорий. В примене­нии к русскомуязыку выделялись литературно-письменные тра­диции Киева, Новгорода, Рязани,Пскова, Москвы. Г. О. Вино­кур поэтому указывал даже, что «язык древнерусскойписьмен­ности, какими бы стилистическими приметами он ни отличался, это впринципе язык диалектный» [11, 67]. Не соглашаясь с дан­ной формулировкой,поскольку в принципе именно стилистичес­кие приметы, сочетание старославянскойи русской языковых стихий обусловили наддиалектный характер языка древнерусскихпамятников, отмечаем, однако, безусловно большую близость этих вариантовписьменно-литературного языка к характерным особенностям соответствующих диалектныхобластей.

С вопросом осоотношении строевых признаков литературного языка и диалекта тесно связана проблемадиалектной базы нацио­нальных литературных языков. Не останавливаясь здесь наэтом вопросе, поскольку он рассматривается подробнее в других раз­делах,отметим лишь, что, как показывает материал из истории разных языков, процессформирования единого литературного языка национального периода настолькосложен, столь специфичны закономерности этого процесса по сравнению с жизньютеррито­риального диалекта и столь многообразны формы сочетания в этом процессеособенностей разговорных койнэ определенной террито­рии (а не просто диалекта)и особенностей разных перекрещиваю­щихся традиций книжного языка, что в историилитературных языков с длительной письменной традицией редко единая нормалитературного языка является кодификацией системы диалектных признаков однойкакой-либо местности. Это отмечали в исследо­ваниях по материалу разных языковмногие авторы (см., напри­мер, [15, 26]), наиболее последовательно эту точкузрения развивал<524> на материале русского языка Ф. П. Филин [34]. P. А.Будагов в этой связи выделяет два пути развития литературного языка на базедиалекта: либо один из диалектов (чаще столичный или сто­личный в перспективе)превращается в основу литературного языка, либо литературный язык впитывает всебя элементы раз­ных диалектов, подвергая их определенной обработке и переплав­ляяв новую систему [6, 287]. В качестве примеров первого пути приводится Франция,Испания, а также Англия и Нидерланды, в качестве примеров второго пути —Италия, Словакия. Однако в условиях имевшейся смены диалектной базы ивзаимодействия разных письменно-литературных традиций вряд ли английский инидерландский литературные языки являются подходящими ил­люстрациями дляпервого пути, так как здесь именно происхо­дило «поглощение литературным языкомэлементов разных диа­лектов», которые подвергались обработке и переплавлялись вно­вую систему. Сомнение вызывает и вопрос о том, в какой степени городскиекойнэ (Парижа, Лондона, Москвы, Ташкента, Токио и т. д.) могут рассматриватьсякак территориальные диалекты в собственном смысле этого слова. Во всяком случаев применении к говору Москвы, Лондона, Ташкента их интердиалектный ха­рактерпредставляется весьма вероятным [29, 133—142; 34, 27; 40, 91—121]. По-видимому,в большинстве случаев для процессов формирования единых норм литературныхязыков определяющую роль играла не система строевых признаков территориальныхди­алектов, а городские койнэ, обладающие в большей или меньшей степени интердиалектнымхарактером.

Иныеотношения между литературным языком и диалектом существуют в историиформирования младописьменных языков. Здесь связь с «опорным» территориальнымдиалектом значитель­но более непосредственная и прямолинейная: ср. осетинскийли­тературный язык, сложившийся на базе иронского диалекта, или чеченскийлитературный язык, с так называемым «плоскостным» опорным диалектом и т. д.Обращает на себя внимание, од­нако, тот факт, что в становлениимладописьменного аварского литературного языка определенную роль играл«болмац», свое­образный интердиалект или обиходно-разговорное койнэ [27, 5].

Литературный язык и разновидности обиходно-разговорныхформ существования языка (городские и областные койнэ, разные типыинтердиалектов)

Литературныйязык, выступая как единственная обработан­ная форма, противостоит не только территориальнымдиалектам, но и разным типам обиходно-разговорной речи, не входящим в системуфункциональных стилей литературного языка. Эти типы обиходно-разговорной речизанимают промежуточное положение<525> между диалектом и литературнымязыком. Подобно территори­альному диалекту, они представляют собойнеобработанную форму языка; подобно диалекту, многие из них представляют собойрегиональные образования. Но в отличие от диалекта все разновидностиобиходно-разговорной речи являются не узко-ло­кальными образованиями: онивыступают в качестве устной формы общения либо на территории распространениянескольких диа­лектов в функции областного, но интердиалектного койнэ, либоявляются городскими койнэ, сложившимися в результате взаимо­действия несколькихдиалектных стихий, либо, наконец, исполь­зуются в функциирегионально-неограниченного средства устного общения, конкурируя тем самым сустной формой литератур­ного языка. Во всех случаях они противостоят диалектнойдроб­ности и функционируют как наддиалектные или интердиалектные образованиябольшего или меньшего диапазона. Эта специфика характерна как для dialetto regionale в Италии, так и для раз­новидностей Umgangssprache в Германии, для чешского обиход­но-разговорного языкаи т. д.

Формированиеэтих наддиалектных образований обычно яв­ляется результатом процессов концентрациии взаимодействия диалектов либо в рамках всей территории, либо в пределах из­вестныхобластей. Этим объясняется тот факт, что в истории мно­гих литературных языковстановление единого общеобязательного стандарта в большей или меньшей степенисвязано с областными или городскими койнэ, поскольку в них реализовались началь­ныеэтапы развития обобщенного наддиалектного типа. Обраща­лось внимание на то, чтоопределяющую роль в становлении еди­ной системы русского языка сыграло московскоегородское койнэ. Ф. П. Филин отмечал в этой связи, что еще в феодальную эпоху вкрупных городских центрах образовались междиалектные койнэ, являвшиесярезультатом взаимодействия нескольких диа­лектных систем. Московское городскоекойнэ сложилось на базе северо-великорусских и южно-великорусских диалектов,как один из средне-великорусских переходных говоров [34, 27—29]. Ана­логичныепроцессы выделял Н. И. Конрад в применении к форми­рованию единых литературныхязыков в Японии и Китае: в Япо­нии в конце XVI — начале XVIIв. обнаруживаются следы област­ного койнэ в двух важнейших диалектных системах— западно-японской и восточно-японской; в Китае, в свою очередь, проис­ходилосложение нескольких областных койнэ, в том числе и в группе северных диалектов.Язык города Эдо, ставший основой формирования единого литературного языка,представлял собой одну из реализаций восточно-японского койнэ, так же как языкПекина, сыгравший аналогичную роль в развитии китайского язы­кового стандарта,представляя собой реализацию северно-ки­тайского койнэ [24, 22—24]. Фактическитаким же междиалект<526>ным койнэ, сложившимся в результатевзаимодействия двух диа­лектных систем, был и язык Лондона.

Городскоекойнэ представляет собой одну из разновидностей интердиалектной региональной обиходно-разговорнойречи, воз­никающей на определенных этапах развития народа как средство общениясреди носителей нескольких диалектов. Существуют также областные койнэ, несвязанные с определенным городским центром (ср. аварский «болмац»). В Германии XV—XVIвв. оформляются несколько таких койнэ; к этому типу следует отнести, вчастности, и тот. обиходно-разговорный язык восточно-средней Германии, ко­торыйвключился в основу единого немецкого литературного язы­ка10. Регионально слабо ограниченный типобиходно-разговорной речи представлен чешским обиходно-разговорным койнэ11.

В такихязыках, как русский или французский, наряду с уст­ными стилями литературногоязыка существуют нелитературные стили обиходно-разговорной речи, так называемоепросторечие. Отличие этих стилей заключается в использовании нелитератур­ныхпластов лексики и относительно свободных синтаксических построений. Ср. совр.русск. пока, зажиться, брешешь, смотаться, погодка у нас нормальная,облаять, не замотайте мою книгу и т. д. Соотношение этих нелитературныхстилей и стилей литературного языка меняется в результате определенныхобщественных сдви­гов. Во Франции еще вXIX в. различиябыли очень определен­ными и четкими, в настоящее время в результате известногоопро­щения стилей литературного языка просторечные элементы от­носительно легкопроникают в литературный язык. Значительно интенсивнее этот процесс в русскомязыке, где после Октябрьской революции меняется соотношение устных стилейлитературного языка и просторечия в сторону их сближения [12, 19]. Отличиемчешского обиходно-разговорного койнэ является наличие строевых особенностей нетолько в лексике, фразеологии и синтаксисе (как это имеет место в русском илифранцузском языках), но и в фонетике и морфологии. Это объясняется тем, чтосоотношение уст­ной формы русского литературного языка и обиходно-разговорных формобщения — соотношение стилевое, так же как и во французском языке, тогда как вчешском это соотношение не только стилевое, но и структурное, охватывающее всеязыковые уровни: ср. сохране<527>ние в системе форм литературного языкаразличий по родам у прил. местоим. и прич. в им. пад. мн. ч. и наличие однойформы в обиходно-разговорном койнэ для всех трех родов; полные прил. ж. р., атакже притяж. местоим. имеют в обиходно-разговорном койнэ иные окончания, чем влитературном языке; особенностью койнэ являются и формы твор. п. на-ma (rukama,lidma), формы прош. вр. (без ł), протетическое v перед начальным о(vokno) и т. д. [30, 11; 37, 37]. Чешскаяобиходно-разговорная речь и функционально отличается от нелитературных формкоммуника­ции русского и французского языков, поскольку за ней закрепле­назначительно более емкая сфера общения и она употребляется не только невладеющими литературным языком людьми, но и на собраниях, не имеющихофициального характера, даже в спе­циальных дискуссиях, в обычном разговоре (вречи, например, преподавателей Карлова университета) и т. д.

В литературеобращалось внимание на особую зыбкость гра­ниц, отделяющих обиходно-разговорныекойнэ от литературного языка, особенно от его устно-разговорных стилей [50,18]; вмес­те с тем и диалектные формы проникают относительно легко вобиходно-разговорную речь, что создает максимально открытый характер этойструктуры, неопределенность границ ее варьирования. В отношении различныхобластных и городских койнэ, существующих, например, в современном немецкомязыке и пред­ставляющих собой переходные образования от диалекта к лите­ратурномуязыку с разной степенью региональной ограничен­ности, можно даже утверждатьотсутствие системы твердых правил или норм, отграничивающих данные образованияот диалекта и литературного языка. Иными словами, если и диалекту илитературному языку свойственна своя система правил или норм, тообиходно-разговорные койнэ характеризуются таким диапазоном варьирования,который ставит под сомнение сущест­вование здесь своей системы правил или норм.

Какфункциональное, так и строевое соотношение литератур­ного языка иобиходно-разговорного койнэ зависят от многих фак­торов, прежде всего — отстепени поливалентности литературного языка (с этим связано наличие илиотсутствие устно-разговорных стилей литературного языка) и от большей илименьшей регио­нальной ограниченности обиходно-разговорного койнэ. В эпохусуществования высокоразвитых национальных литературных язы­ков весьмараспространенным является сосуществование в уст­ном общении в качественаддиалектных образований устно-раз­говорной формы литературного языка и обиходно-разговорныхкойнэ, как это наблюдается, в частности, в Италии, Чехословакии, Германии.Другое положение имелось в донациональную эпоху в Китае и Японии, когда древниелитературные языки обслужи­вали только письменные формы общения, а «обычный»язык, т. е. обиходно-разговорные койнэ, существовавшие сначалатолько<528> в устной форме, постепенно начал завоевывать сферы влияниядревних письменных языков.

Историческисоциальная база обиходно-разговорных койнэ по преимуществу представлена населениемгородов, где происхо­дило особенно интенсивное взаимодействие разных диалектныхстихий и как следствие — нивелировка резких диалектных отли­чий. Как показываютболее поздние исследования на материале языковых отношений разных стран,нередко носители локальных диалектов в узком смысле этого слова прибегают вобщении с но­сителями других диалектов к обиходно-разговорным койнэ. Де­лалисьпопытки разграничить общественные функции диалекта и разных типовобиходно-разговорных койнэ, но вопрос этот слиш­ком мало исследован, к тому жедо сих пор обращалось недоста­точно внимания на отграничение диалекта в узкомзначении этого слова и разновидностей обиходно-разговорных койнэ. В качествеобщего наблюдения можно отметить, что для носителя диалектаобиходно-разговорные койнэ представляют собой социально более высокий языковыйтип, его употребляют не в домашней, а в об­щественной сфере — на работе, насобраниях и т. д., напротив для носителей литературного языка характернопреимуществен­ное использование обиходно-разговорных койнэ именно в домашнейобстановке, в быту.

Что касаетсясовременных литературных языков, то в качест­ве общей тенденции в ихсоотношении с нелитературными формами можно выделить демократизацию устныхстилей литературных языков в связистом, что из языкового средства общения,исполь­зовавшегося ограниченными слоями общества, они все больше пре­вращаютсяв общенародное средство коммуникации. Особенно интенсивно этот процесс осуществляетсяв социалистических стра­нах.

Необходимоостановить внимание на самом термине «общена­родный язык». Термин этот стал особеннопопулярным в ходе линг­вистической дискуссии, прошедшей в 1950 г., однако онкрайне расплывчат, поскольку применяется к разным понятиям: в од­них случаях имфактически обозначаются те формы языковой ком­муникации, которыепротивопоставляются литературному языку или литературным языкам и используютсявсеми слоями или классами общества (ср., например, [1]), в других — некая сум­мастроевых элементов, общих для разных диалектов данного язы­ка. Иными словами, водном случае термин этот приписывается реальной конкретной форме существованияязыка, в другом — определенной совокупности языковых черт, некоему инвари­антустроевых признаков. Нам представляется использование данного термина со вторымзначением не очень удачным. Но и применение этого термина к определенным формамсуществования языка требует разъяснения. «Общенародный» в применении к языкуможет означать а) ис<529>пользуемый всеми слоями общества, но не каким-тоодним опре­деленным слоем и б) используемый на всей территории данного народа.Насколько существенно такое разграничение, видно хо­тя бы из того, что,например, в условиях феодальной Европы диалект в ряде стран был, по-видимому,средством коммуникации разных слоев общества, т. е. не был социально ограничен,но тер­риториально ограниченность его была максимальной; с другой сто­роны, воФранции XVII в. письменно-литературный язык стал единым и былраспространен на всей территории французского ко­ролевства, но вследствие того,что в эту эпоху еще 96% населе­ния Франции было неграмотным [6, 291],литературным языком владел лишь ограниченный слой привилегированных. Если жепод «общенародным языком» понимать такую форму существова­ния языка, котораяупотребляется на всей территории данного народа и всеми общественными слоями,то такой формой ока­зываются по преимуществу высокоразвитые национальные ли­тературныеязыки, особенно в условиях социалистических госу­дарств. Иными словами,противопоставление литературный язык ~ общенародный язык не отражает адекватноязыковые отношения ни в ту эпоху, когда средством массовой коммуника­ции былдиалект, ни в современных национальных государствах, когда литературный языкприобретает качество универсального средства общения.

Литературный язык и национальный язык

Национальныйязык не является одной из форм существования языка и компонентом того ряда противопоставленныхязыковых образований, которые рассматривались выше. Под этим терми­номпонимается определенный исторический этап в развитии форм существования языка,соотнесенный с процессом становления на­ционального единства. Национальный языкв этом аспекте противо­поставляется языку донациональных периодов. Определяянацио­нальный язык как этап в развитии форм существования языка, мырассматриваем его как разноаспектную систему, обеспечиваю­щую коммуникацию вовсех сферах общественной жизни данной нации. Преемственность в развитии формсуществования языка, обусловливает многообразие в реализации этоймногоаспектности: в зависимости от характера литературного языка донациональногопериода, от степени его единства, от наличия или отсутствия со­существованиядвух типов литературных языков, своего и чужого, оробенно от статуса разныхрегиональных образований, включая и территориальные диалекты, складывается исистема форм язы­ка национального периода. Это в первую очередь относится кположению региональных форм общения. В этой связи общая формулировка, утверждающая,что диалект является в эпоху<530> существования нации пережиточнымявлением12,вряд ли справед­лива, поскольку реальное положение в разных национальных язы­кахотнюдь не тождественно: если в применении к современному русскому языкудействительно наблюдается почти полное вытес­нение диалекта, а промежуточныеобразования типа областных койнэ или полудиалектов размываются региональнослабо диф­ференцированными нелитературными разговорными формами, если воФранции прежние местные диалекты центральной Франции (иначе обстоит дело наюге) постепенно исчезают, оставляя, од­нако, надолго след в произношении играмматике, то позиции диалекта и других регионально-дифференцированных форм вта­ких странах, как Италия и Германия или арабские страны, тако­вы, что рассматриватьих просто как пережитки донационального периода вряд ли возможно.

Становлениеотличительных признаков национального язы­ка — процесс длительный и постепенный,поэтому соотношение об­щего литературного языка и региональных форм общенияменяется в истории национальных языков. Ни в России XVIII в., ни воФранции XVII в. литературный язык не занимал того доминирую­щегоположения универсальной и всенародной формы общения, какой он является внастоящее время. В этой связи общетеорети­ческий интерес представляетпредложенная Любеном Тодоровым периодизация истории болгарского национальногоязыка, где первый период характеризуется процессом становления лите­ратурногоязыка как основной формы существования националь­ного языка, а второй —процессом возникновения его устной раз­витой формы и как результат этогопроцесса — «формирование ли­тературного языка, живой и сложной языковойсистемы» [52, 127].

Соотношениелитературных и нелитературных форм (в том чис­ле региональных и регионально слабодифференцированных или совсем недифференцированных) настолько сильно изменяетсяв процессе развития национальных языков и столь многообразно варьируется, чтопроводить для языка нации общетиповое раз­граничение форм существования языкана «включаемые в нацио­нальный язык» и «не включаемые в национальный язык» непред­ставляется возможным. Ни одна из этих форм, в том числе и ли­тературныйязык, не развивается изолированно, а взаимодейст­вие книжно-письменных(литературных) и устно-разговорных (ли­тературных и нелитературных) стилей вопределенные периоды истории национальных языков бывает настолько значительным,причем сказывается на всех уровнях и литературного языка, что<531>разрывать такое сложное целое, как язык нации, по принципу «национальные формысуществования языка» и «ненациональные формы существования языка» оказываетсяневозможным13.Это прекрасно показал В. В. Виноградов, отмечая, что литературно-письменныйязык национального периода, «питаясь живыми со­ками народноразговорной речи,вбирая в себя наиболее ценные и целесообразные для нужд тех или иных сферречевого общения диалектные средства, формируется в своеобразную стилистическиДифференцированную семантически развитую нормализованную систему внутри национального языка» (разрядка моя.— М. Г.) [9, 76].

В процессеобразования национальных языков происходят качественные изменения и в структуреформ существования язы­ка. Общая направленность этих изменений обусловлена исвязана с формированием единого многофункционального нормализован­ноголитературного языка в качестве основной, общепризнанной формы коммуникацииданного народа.

В эпохусуществования развитых национальных языков этот новый тип литературного языкапостепенно вытесняет другие формы существования языка, способствует снижению ихсоци­альной значимости и становится выразителем общенациональной нормы, высшейформой существования национального языка, универсальным средством языковойкоммуникации. В разные периоды истории национальных языков степень достиженияэтого положения литературным языком различна, а сами темпы становления  этоготипа литературного языка неодинаковы в истории разных наций (см. ниже).

Система формсуществования языка и в донациональный пери­од представляла собой иерархическуюструктуру, но при этом ни одна из форм существования языка не занималапериферийной позиции, хотя развитие городской культуры, появление опреде­ленногослоя городской «интеллигенции» (деятели канцелярий, школ, университетов, вЗападной Европе уже с XIV в.), обус­ловившее развитие областных и городскихкойнэ, ограничивали применение диалекта, занимавшего в более ранний период фео­дализмаведущее положение среди устных форм общения; вместе с тем наиболее ограниченноеприменение имел письменно-литера­турный язык данного народа, даже в том случае,когда у него не было конкурента в виде «чужого» письменно-литературногоязыка<532>.

В эпохусуществования нации литературный язык, приобре­тая и функции средства устногообщения, не только постепенно оттесняет на периферию территориальные диалекты,но и другие региональные формы, частично обогащаясь за счет включения в своюстилевую систему элементов оттесняемых форм. Этому со­путствует в более позднийпериод истории национальных языков общее сближение книжно-письменных инародно-разговорных сти­лей, резко противостоявших ранее, а тем самым — общаядемокра­тизация литературных языков; из средства языкового общенияпривилегированных групп они становятся орудием коммуника­ции всего народа.

Такимобразом, как функциональная структура национально­го языка, т. е. вся системаформ существования языка, так и ста­тус национального литературного языка неостаются стабильны­ми, они меняются в связи с изменениями, происходящими в исто­риисамого народа. Так, для французского национального лите­ратурного языка конца XVIII— начала XIX в. огромную роль сыграли изменения, происшедшие вофранцузском общест­ве после Великой Французской революции. Литературный язык,ориентированный ранее на язык королевского двора, да­лекий отнародно-разговорного языка в его разнообразных про­явлениях,«демократизируется» в связи с общей демократизацией французской культуры, чтонаходит свое отражение в расширении социальной базы литературного языка, атакже в изменениях, коснувшихся его лексико-фразеологических и синтаксическихэлементов и тем самым — его системы стилей. Именно историчес­кие события этойэпохи оказались мощным катализатором паде­ния роли диалекта в устных формахобщения, распространения литературного языка и на эту сферу, т. е. коренногоизменения в структуре форм существования национального языка14.

Только внациональный период литературный язык полностью реализует те потенции, которыезаложены в нем еще в донациональную эпоху — многовалентность и стилевоеразнообразие, отбор и относительную регламентацию, наддиалектный характер:многовалентность развивается в использование языка во всех сферах общения,стилевая система включает отныне и разговор­но-литературный стиль, отбор и относительнаярегламентация развились в кодифицированную систему норм с ограниченным и тоженормированным диапазоном варьирования, наддиалектная специфика приняла формуобщеобязательности единой террито­риально не связанной нормы (см. гл. «Норма»).Тем самым нацио<533>нальный литературный язык является наиболее разбитымтипом литературного языка.

Подобнаяхарактеристика национального литературного язы­ка дается на основе его типовыхпризнаков, но в конкретных ис­торических условиях обнаруживаются значительныерасхождения в статусе национальных литературных языков, обусловленные рядомфакторов как экстралингвистических (условия, в кото­рых осуществляетсяоформление национального единства, по­литическая и экономическая централизация,уровень развития всей культуры народа, особенно художественной литературы), таки собственно лингвистических (см. выше). Ниже рассматри­ваются некоторыеварианты процесса становления единого на­ционального литературного языка исвязанные с этим раз­новидности статуса литературного языка в системе формсущество­вания национального языка.

ПРОЦЕСС СТАНОВЛЕНИЯ НАЦИОНАЛЬНОГОЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА
И ВОЗМОЖНЫЕ РАЗНОВИДНОСТИ СТАТУСА ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА
ЭТОГО ПЕРИОДА

I. Накопление качественных признаков национального лите­ратурногоязыка у народов, обладающих длительной письменной традицией, происходит еще вдонациональный период и в значи­тельной степени зависит, как это ужеотмечалось, от языковых отношений, сложившихся в эту эпоху. Начальным этапомста­новления нового качества было завоевание литературным языком данного народаположения единственного и единого литератур­ного языка. Этот процесс протекал вдвух направлениях. Первое — преодоление засилия письменно-литературного языкана чужой основе (латынь в западно-европейских странах, старославянский вРоссии, Сербии, Болгарии, латынь и немецкий язык в Чехослова­кии,письменно-литературный язык на датской основе в Норве­гии и т. д.), а такжевытеснение собственных старо-письменных языков (как это происходило в Китае,Японии, Армении, Гру­зии, Таджикистане, Узбекистане, отчасти в странахарабского Востока). Второе направление — устранение регионального многообразия,что связано сначала только с книжно-письмен­ной формой самого литературногоязыка, а затем — и с народно-разговорными формами. И тот, и другой процессысоотнесены с пробуждением национального самосознания, но первый проте­кает взначительной степени еще в недрах феодализма и отража­ет идеалы и чаяниямолодой буржуазии, тогда как второй харак­теризует более поздний этапформирования национального един­ства. В зависимости от исторических условий, отзадач, стоявших перед развивающейся нацией, на первый план выдвигался тот илииной процесс развития.<534>

Так, борьбапротив латинского языка в разных западно-евро­пейских странах протекала вразличных формах. В Англии, где вследствие завоевания этой страны норманамидлительное время существовало двуязычие (даже в XIV— XVвв. феодальная ари­стократия предпочитала употреблять французский язык), напервый план выдвигается протест против французского языка. В Герма­нии жеборьба против латинского засилия была в XVI в. одним изкомпонентов революционного движения народных масс против католической церкви идуховенства и приняла особенно резкий характер: вытеснение латыни как языкасвященного Писания и замена ее немецким оказалась важнейшим звеном революционно­годвижения. Во Франции блестящая деятельность Плеяды, один из представителейкоторой выступил с трактатом «Защита и про­славление французского языка»,представляла собой борьбу за права национального языка против стремленияподчинить фран­цузский язык латыни. Речь шла не столько о завоевании сферприменения родного языка, как это было в Германии, сколько о сохраненииспецифики французского литературного языка — про­блема, которая в Германиивозникает лишь в XVII в. и связана с очищением немецкого языка отфранцузских заимствований [19].

Во Франции,так же как и в Италии, в условиях относитель­ной близости систем обоих языковэтот процесс получил особое пре­ломление. Многочисленные латинизмы(лексические, фонетичес­кие и синтаксические), столь характерные дляитальянского ли­тературного языка XVI в., — результатсосуществования латин­ского и итальянского литературных языков, причем решающеевлияние на эти процессы оказывала не только объективная близость языков, но ираспространенное убеждение о прямой и непосредственной их преемственности.

В Норвегииеще в донациональный период складывается пись­менно-литературный язык надатской основе, получивший впо­следствии название «букмол». Постепенно устнаяразновидность этого языка кристаллизуется на основе взаимодействия с койнэ городаОсло. Этот датско-норвежский литературный язык оформ­ляется в результатезавоевания Норвегии Данией и последующе­го длительного существования Норвегиикак подчиненной еди­ницы датского королевства. Литературный язык на чужой, хотяи близкородственной основе применяется как в письменном, так и в устномобщении. Более того на нем создавалась национальная литература: Ибсен иБьернсон писали на этом языке. Но в XIX в. в процессе борьбы за национальнуюсамостоятельность Норве­гии остро ставится вопрос о необходимости создать «свойнациональ­ный» язык на норвежской основе, используя материал местных диалектов.Язык этот, получивший наименование «ландсмол», также получил права гражданства,но не вытеснил «букмол». Оба языка в современной Норвегии выполняют одни и теже функции: они являются государственными языками, упот<535>ребляются какв художественной литературе, публицистике, так и в преподавании и в устномобщении (даже в универ­ситетах существуют параллельные языковые кафедры);«букмол» преимущественно употребляется на востоке страны, «ландсмол» — назападе. Близость грамматического строя (хотя имеются рас­хождения вморфологической системе), значительная общность лексики делают возможнымпараллельное использование обоих языков. Их взаимовлияние также бесспорно; новсе же в Норвегии и сейчас отсутствует единственный, общеобязательный националь­ныйлитературный язык, а борьба против литературного языка на чужой основе не далатех результатов, которые имеют место, например, в Италии, Франции, илиВосточно-славянских стра­нах, где чужой литературный язык также был близок клитератур­ному языку на народной основе15.

Особые формыимел процесс формирования национальных язы­ков там, где средневековые письменно-литературныеязыки ока­зались в силу тех или иных причин изолированными отнародно-разговорных форм, как это было, например, в Японии и Китае, в Армении иГрузии, в Таджикистане и Азербайджане, отчасти в странах арабского Востока. ВЯпонии, как показывают исследо­вания Н. И. Конрада, оформление современногонационального литературного языка происходило в процессе борьбы со старымписьменно-литературным языком, который неизменно рассмат­ривался как язык«феодальный», «реакционный». Это была борьба против изоляции письменной формыобщения от ее устной формы, стремление создать единое, поливалентное средствоком­муникации. Содержание и направленность этой борьбы позволя­ют рассматриватьее как «демократизацию» обработанной формы языка, книжно-литературных стилей,тенденцию, характерную для эпохи формирования многих национальных литературныхязыков, но получавшую здесь специфическое преломление в связи с характеромунаследованного от донационального периода ли­тературного языка. В XVII— XIX вв. в Японии господствовало своеобразное двуязычие16: старый язык был языком государствен­ным,языком науки, высоких жанров литературы, обиходно-разговорный язык, помимоустного общения, был языком «низших» жанров литературы. Наступление новоголитературного языка охватило прежде всего художественную литературу, дольше все­гоэтот язык держался в официальном обиходе. Вопрос о влиянии старо-письменногоязыка, его системы стилей на стилевые нор­мы нового литературного языказаслуживает особого внимания, однако он не может быть затронут в рамках даннойстатьи. В Арме­нии и Грузии борьба против засилия старописьменных языковсо<536>храняла остроту вплоть до XIX в. Чтокасается стран арабского Востока, то, как уже отмечалось выше, здесь и поныненет той единой, поливалентной общеобязательной системы национально­го языка,которая обеспечивала бы все важнейшие сферы комму­никации. Здесь царитсвоеобразное «двуязычие» при отсутствии какого-либо чужого литературного языка.Двуязычие создается сосуществованием двух типов языка:литературно-классического арабского, по преимуществу связанного скнижно-письменными стилями, который используется в прессе, официальной перепис­ке,науке, литературе, в сношениях между арабскими странами как общеарабский язык,тогда как в быту в повседневной жизни, употребляются региональные обиходно-разговорныеформы, свое­образные народно-разговорные койнэ, близкие территориаль­нымдиалектам (в советской литературе употребителен термин «арабские диалекты»).Весьма существенно, что общий арабский язык является не только языкомклассической литературы, но и языком современных национальных литератур. Этооказалось возможным в силу того, что лексика и фразеология этого древне­письменноголитературного языка интенсивно обогащалась, так что он может служить средствомвыражения современных понятий науки, государственной практики, техники и т. д.,хотя структура его осталась почти такой же, как в VIII — Х вв. Этипотенции арабского литературного языка отличают его от статуса древне­гояпонского и китайского литературных языков. Социальная ба­за этого языка ограниченаво всех арабских странах. Обиходно-разговорные языки проникают в радио, в кино,в театр, делаются попытки создать на них художественную литературу.

Актуальностьборьбы с региональными формами в период фор­мирования национального языка, степеньих устойчивости в раз­ных языковых стилях зависят от характера литературногоязыка донационального периода. Во Франции, где в книжно-письменных стилях раносложилась единая система литературного языка, проблемы ее регламентацииопределились по преимуществу нор­мативами определенных стилевых разновидностей,обусловлен­ных, в частности, долго сохранявшимся противопоставлением стиляписьма и стиля речи17,«высокого» стиля и «низких» стилей, борьба с диалектными элементами вписьменно-книжных стилях не была здесь актуальной. Иное делообиходно-разговорные стили. Еще в эпоху французской революции в конвентевыступали против диалекта, как пережитка феодального рабства.

В Германии,где влияние региональных вариантов проникало в книжно-письменные стили вплотьдо XVIII в., а XVI в. был представлен несколькими довольно четкодифференцированны­ми вариантами, проблема отграничения общелитературныхи<537> областных элементов приобретала первостепенное значение в трудахграмматиков-нормализаторов и составителей словарей.

Наконец, вИталии еще Грамши считал необходимым бороться за общеитальянский язык против региональнойдробности, утвер­ждая, что «великая культура может быть переведена на язык другойкультуры, но на диалекте этого сделать нельзя» [43, 4—5].

II. Рассмотрение современной языковой ситуации вНорвегии, с одной стороны, а с другой — в арабских странах, показывает, что,как уже не раз упоминалось выше, даже в условиях развитой национальной культурылитературный язык может не обладать той совокупностью дифференциальных признаков,которая включалась в типологическую характеристику национального литературно­гоязыка. В Норвегии нет единого, общеобязательного литератур­ного языка;существование двух литературных языков продолжает­ся, несмотря на ряднормализаторских решений, несмотря на пов­торные реформы орфографии в целях ихсближений. В арабских странах приходится говорить о наличии как бы двухфункциональ­ных типов арабского языка, следовательно, такой признак, какполивалентность, к арабскому языку неприменим. Но возможны и другие случаи,когда отсутствует такой, казалось бы, важ­нейший признак литературного языканациональной поры, как его единство.

Историческиесудьбы армянского народа отразились в путях развития армянского языка.Армянский национальный литера­турный язык оформился в середине XIXв. в двух вариантах: восточно-армянском и западно-армянском в результате терри­ториальнойразобщенности армянского народа: южная и юго-за­падная часть входила тогда всостав Турции, северо-восточная часть находилась в пределах России. Развитиеармянского языка в предшествующий период связано со сложным взаимоотношени­емдревнего армянского языка, грабара, ставшего уже в Х в. по преимуществу письменнымязыком, с разными региональными язы­ковыми формами, отражавшими живую речь. Впоследующие века в языке письменности сосуществуют два языка: грабар, ставшийне­понятным для большинства народа, и ашхарабар, гражданский язык, близкийразговорной стихии региональных языковых форм. Грабар вплоть до XIXв. сохраняет положение общепризнанного письменно-литературного языка —положение, однотипное с ситуа­цией в Китае или Японии. Относительно рано вашхарабаре, отражавшем строевые признаки разных диалектов, обозначаются двеведущие линии: в письменности восточной Армении господст­вуют региональные особенностиараратского диалекта, в отли­чие от западной Армении, где ведущее значение имелконстанти­нопольский диалект; и в том, и в другом случае, однако, это не былпросто письменный диалект, так как в нем широко исполь­зовались традициикнижно-письменных стилей грабара, а сами<538> диалектные элементывосходили к разным диалектным системам; и здесь, как и в других странах,региональные варианты письмен­но-литературного языка тяготеют к интерференцииразных диалектных систем и тем самым приобретают наддиалектные чер­ты. Вовторой половине XIX в. окончательно оформились и были кодифицированы обаварианта ашхарабара — восточный и запад­ный, сохраняющие свою специфику ипоныне.

Расхожденияобоих вариантов прослеживаются в фонетике, морфологии, лексике: так, например,в восточно-армянском вари­анте литературного языка Советской Армении наст. ипрош. несоверш. вр. изъявит, накл. образуется аналитически — grum em 'пишу', grum es'пишешь', grum е 'пишет', а в западно-армянском они образуютсясинтетически при помощи частицы кq, прибав­ляемойк формам оптатива, общим для обоих вариантов: kqgrem, kqgr es и т. д.; в западно-армянском глаголы имеют три спряже­ния— на -е, -а, -I, ввосточном — два спряжения на -е и -а; в вос­точно-армянском вариантеимеется специальный местный падеж, в западном он отсутствует и т. д. Однако всеэти раз­личия не препятствуют взаимопониманию [13], так же как, впро­чем, иразличия двух литературных языков в Норвегии.

В качествесходного примера отклонения от типовой схемы национального литературного языкаможно привести албанский язык, имевший еще в донациональный период своиписьменно-лите­ратурные традиции. Языковая ситуация Албании определяется со­существованиемдвух исторически сложившихся вариантов ли­тературного языка, из которых одинбазируется на южном (тоскском), а другой на северном (гегском) диалекте. И тоти дру­гой являются результатом относительно длительной обработки, отвлечения отрезких диалектных отличий. Эти два варианта, а вместе с тем и две нормылитературного языка длительное время развивались параллельно, взаимодействуя исближаясь друг с другом. После победы албанского народа в национально-освобо­дительнойборьбе южная норма получила заметное преобладание, хотя и не сталаединственной. И здесь эта языковая ситуация по­рождена условиями существованияи развития албанского наро­да, последствием иноземного ига, отчасти разницейрелигиозного культа, длительной разобщенностью юга и севера, отсутствиемединого политического экономического и культурного центра [16, 250].

III. Иного характера варианты типовой схемы возникают втех случаях, когда поливалентность национального литера­турного языканарушается тем, что из его функциональной систе­мы выпадает употребление всфере государственного управления, делопроизводства, а иногда — в сфере науки иуниверситет­ского образования. Такое положение сохраняется в этнически не­однородныхгосударствах, где существует несколько литера­турных языков, из которых толькоодин обладает всей совокуп<539>ностью общественных функций национальноголитературного язы­ка. Это создает крайне сложную языковую ситуацию, особенно вэтнически неоднородных государствах Азии и Африки. В Индо­незии существует нескольколитературных языков, на которых издаются газеты и журналы, ведетсясудопроизводство, препо­давание в школах, издается художественная литература:это — яванский язык с длительной письменно-литературной традицией, на которомговорит 40 млн человек, сунданский, мадурский, балийский, индонезийский. Нообщегосударственным языком яв­ляется только индонезийский. Таким образом, вобщественных сферах использования литературного языка создается своеобраз­ноедвуязычие, поскольку распределение функций литературного языка закреплено задвумя разными литературными языками. Еще более сложные соотношения сложились вИндии, где языко­вая политика приобрела крайнюю остроту. К моменту покоренияИндии англичанами здесь существовало, помимо древнеписьмен­ного нормализованноголитературного языка — санскрита, не­сколько местных литературных языков. Впериод длительного английского владычества языком государственного аппарата иде­лопроизводства, торговли и экономических отношений, шко­лы и университетов,а следовательно — и науки, становится ан­глийский. В функции единогообщегосударственного языка выступает чужой язык, тогда как сфера местных живыхли­тературных языков оказывается крайне ограниченной. Подавля­ющая массанаселения Индии не знает английского языка. Свобо­дно на нем говорят около 2%населения. Поэтому необходимость замены английского осознается еще в начале XX в.и становит­ся одним из лозунгов национально-освободительного движения. И здесь,как и в странах Европы, борьба против засилия чужого языка оказывается одним изкомпонентов процессов, связанных с пробуждением национального самосознания.После свержения иноземного господства вопрос о «правах» разных литературныхязыков, т. е. об их общественных функциях, сохраняет прежнюю остроту. Хотясогласно Конституции в Индии четырнадцать важ­нейших литературных языков, в томчисле бенгальский, урду, панджаби, тамильский, хинди, кашмири, телугу,санскрит, при­знаются равноправными, но функции общегосударственного язы­кавместо английского передаются хинди (с 1965 г.). Однако этот указ вызываетожесточенное сопротивление в разных штатах, особенно в Бенгалии и Мадрасе, таккак в нем увидели ущемление прав населения, говорящего на других языках. Нопоскольку в столь многоязычном государстве, как Индия, совершенно необхо­димо иметькакой-либо общий и единый язык, то противники хин­ди вновь обращаются канглийскому: английский сохраняет в этой связи положение второго официальногоязыка, а в некоторых штатах он господствует [31, 13—15]. При такой ситуациидаже «полноправный» национальный литературный язык — хинди не<540>обладает качеством единственного литературного языка, посколь­ку егоконкурентами, с одной стороны, оказываются другие мест­ные литературные языки,а с другой — чужой литературный язык — английский.

В разныхмногонациональных государствах исторически воз­никают условия, определившие сосуществование,иногда мирное, иногда весьма конфликтное, двух национальных литературныхязыков, центры развития которых находятся вне этих государств: ср. языковуюситуацию в Канаде или Бельгии. Совершенно спе­цифична языковая ситуация вЛюксембурге, где на небольшой территории с малым населением в функциилитературного языка, частично разграниченными, частично совпадающими, выступаетнемецкий, французский и собственный литературный язык, пред­ставляющий собойобработанную форму местного нижне-фран­кского диалекта; государственными жеязыками являются толь­ко немецкий и французский. Наконец, в Швейцарии в разныхкан­тонах господствуют разные литературные языки—французский, немецкий, итальянский,а с 1933—1934 гг. и ретороманский.

IV. Национальный литературный язык, как это явствует изсамого названия, предполагает обязательную связь данного ли­тературного языка сданной нацией. Однако в процессе сложного развития литературных языков и народов,носителей этих языков, особым случаем является существование одноголитературного языка у двух наций: немецкого в Германии и Австрии, англий­скогов Англии и Америке, испанского в Испании и Южной Амери­ке, португальского вПортугалии и Бразилии. Вопрос о том, имеется ли здесь один общий литературныйязык для двух наций, или в каждом случае следует принимать существование двухвариан­тов одного и того же литературного языка, или, наконец, надлежитутвердить наличие двух разных национальных литера­турных языков — остаетсяспорным и не вполне ясным, так как не определены критерии объема тех различий,которые позво­ляют утверждать существование двух раздельных системлитературного языка. Вопрос этот тесно связан с определением соотношения нормыи диапазона ее варьирования. В силу этого очень трудно решить, где тот порогварьирования, далее которого варьирование становится другой нормой и тем самымсоотнесено уже с системой другого литературного языка. Сущность пробле­мызаключается не в том, чтобы найти подходящий термин для обозначения данногоявления, а в том, чтобы рассмотреть поло­жение, сложившееся в этих странах18. Немецкий литературный язык в Германии иАвстрии при бес<541>спорной значительной общности основного структурногоядра и важнейших компонентов словаря различается в определенных лексическихпластах и фразеологии, в произносительной норме, в некоторых морфологическихчастностях: ср. принадлежность к лексике австрийского литературного языкаустно-диалектных баварских слов типа Anwert ~ Wertschдtzung,aper ~ schnee = frei, es apert ~ der Schnee schmilzt, Hafner ~ Tцpfer, Ofensetzer и т. д.; значительные расхождения в семантическойсистеме отдельных слов; специфически «австрийскую» лексику, особенно в сфереоби­ходной жизни, ср. Hendl ~ Huhn, Heustadel ~ Sheune, Zwetschke ~ Pflaume, heuer ~ in diesem Jahr и т. д.; иные пласты заимствова­ний (славянизмы,заимствования из французского и итальянского языков); специфическую распространенностьуменьшительных суф­фиксов -l, -erl (т.е. суффиксов, встречающихся в Германии только вдиалектной речи); значительные расхождения в роде существи­тельных и т. д.(подробнее см. [18]). Характерно, что лексические различия почти не касаютсялексики книжно-письменных стилей: обиходно-разговорные формы, с которыми вбольшей или меньшей степени связан каждый литературный язык, те областные игород­ские койнэ, которые его окружают и питают, совершенно различ­ны в Австриии Германии (в частности, для Австрии особую роль играет так называемый венскийдиалект), поэтому литературно-разговорные формы здесь различаются сильнее чемкнижно-пись­менные. Именно обиходно-разговорный язык имел в виду Кречмер [47,1], когда утверждал, что между языком, Берлина и Вены различия существуют почтив каждом третьем слове. При этом особенно существенно, что в Австрии в отличие,например, от США не существует фактически «своего» австрийского стандартапроизносительной нормы. В 1957 г. в приложении к словарю Зибса  подчеркиваетсянеобходимость в области орфоэпической нор­мы ориентироваться на традиционный Bьhnendeutsch.

В США,напротив, в течение XIX в. наблюдается обособле­ние от английского стандартаи создание своего варианта лите­ратурного языка, с кодифицированнымпроизносительным варьи­рованием. Количественно расхождения между английскимязыком в Англии и США и немецким в Германии и Австрии могут быть и неодинаковы:длительнее было обособленное развитие англий­ского языка в США, значительнеесвоеобразие условий развития английского языка в каждой стране, но и здесь,сопоставляя языковые системы на обеих территориях, приходится чётче, чем этоделалось в прошлом, разграничивать книжно-письменный и устно-разговорный стильлитературного языка. Расхождения ослабевают в книжно-письменном языке, ониусиливаются в устно-разговорном стиле литературного языка, особенно в тех случаях,когда он использует просторечие, элементы слэнга, занимающего стользначительное место в устных формах общения в США.<542>

ПУТИ СТАНОВЛЕНИЯ НАЦИОНАЛЬНЫХ ЛИТЕРАТУРНЫХЯЗЫКОВ И ПРОБЛЕМА ПРЕЕМСТВЕННОСТИ

Встановлении системы признаков литературного языка на­циональной поры выделяютсядве разновидности процессов в зависимости от того, имел ли данный языкдлительную пись­менную традицию и соотнесенную с этой традицией обработан­нуюформу языка — древний или средневековый литературный язык — или данный языкявляется младописьменным (бесписьмен­ным), т. е. либо совсем не имеет письменно-литературнойтрадиции, либо эта традиция незначительна.

Различиезаключается в том, что для таких языков, как армян­ский, грузинский, японский,китайский, азербайджанский, уз­бекский, таджикский, русский, французский,немецкий и италь­янский, становление структурных и функционально-стилистичес­кихособенностей нового национального типа литературного язы­ка реализуется впроцессе частичного отталкивания от прежней литературной традиции, частичноговключения и преодоления ее. При этом роль преемственности усиливается, если непроисходит значительного изменения в региональных связях литературных языков,как это имело место в нидерландском, немецком, узбекском. Сложность процессаформирования, например, узбекского лите­ратурного языка обусловлена тем, чтоего компонентами явля­ются староузбекский литературный язык, кишлачные сингармо­ническиеговоры и опорные городские говоры Ташкента и Ферга­ны [3, 153].

Длямладописьменных языков проблема преемственности фактически снимается, если несчитать языка устной эпической поэзии. В первом случае в развитии нового типалитератур­ного языка и его функционально-стилистической системы принимаютучастие две противоположные языковые стихии — литературная традиция, чаще всегосвязанная с системой книжно-письменных стилей, и обиходно-разговорные формыобщения. Взаимодействие этих двух стихий, формы их разграничения и вклю­чения вновую систему литературного языка, степень влияния каждой из них обусловливаютбесконечное многообразие процес­сов при бесспорной их типологической близости.Так, например, в таджикском литературном языке, оформившемся в результатевзаимодействия литературного языка «классического периода» иобиходно-разговорного языка, степень включения элементов старого литературногоязыка различна в разных жанрах лите­ратуры. Язык поэзии богат архаизмами,художественная проза — образец современного литературного языка, язык драмыхарак­теризуется близостью к разговорной речи, обилием диалектиз­мов [28, 253].Для младописьменных языков процессы формиро­вания литературных языков имеютпринципиально иную форму, поскольку впервые здесь создается обработанная формаязыка.<543> Именно поэтому для таких языков проблема региональной базылитературного языка ставится значительно прямолинейнее и проще, чем вприменении к языкам первой группы. Что касается первой группы, то даже в техслучаях, когда литературный язык средневековья не пользовался таким социальнымавторитетом, как древний язык Китая, Японии, Армении, арабских стран, какстарославянский в славянских странах, где авторитет древне­го языка нередкоподдерживался его употреблением в качестве культового языка (ср. грабар, старославянский,классический арабский), даже при отсутствии этих условий предшествующаякнижно-письменная традиция является важнейшим компонентом в становлении нормылитературного языка национальной поры. Показательным является в этом отношениипроцесс оформления норм национального нидерландского языка, территориальносвязанный с провинцией Голландия. Однако в современной норме литературного языка,в грамматике, орфоэпии и лексике, особенно в письменной форме литературногоязыка сказывается книжная традиция литературного языка донационального периода,свя­занного с другими областями Нидерландов, нормализация же осуществлялась вомногом на основе литературного языка средне­вековья, т. е. пофламандско-брабантскому, а не голландскому образцу [26, 83—88].

Для младописьменныхи бесписьменных языков СССР форми­рование литературных языков былонепосредственно связано с вы­бором «опорного» диалекта и происходило впринципиально отлич­ных условиях от языков первой группы; однако и в этомслучае литературные языки никогда полностью не совпадают с опорным диалектом,представляя собой разную степень обособления от диа­лектной системы.

ТИПЫ ЛИТЕРАТУРНЫХ ЯЗЫКОВ

Многообразиеположения литературных языков в разных стра­нах, различия в степени ихединства, поливалентности и т. д. при­влекали внимание исследователей впоследние годы и послужили толчком для построения типологических схем. Одна изних—пред­ложенная Д. Брозовичем схема типа «стандартных» языков — бесспорнозаслуживает внимания. Однако, как явствует из самого объекта, Д. Брозовичаинтересовал литературный язык определенной исторической эпохи и определенноготипа (ср. ска­занное выше о понятии «стандартный язык» у данного автора). Нижеделается попытка дать типовую схему, учитывая и факты литературных языковдонационального периода19.<544>

I. По охвату сферобщения:

А.Литературные языки, обладающие максимальной полива­лентностью (совр.национальные литературные русский, французский, английский, армянский,грузинский и т. д.).

Б.Литературные языки с функциональными ограничениями:

а) Толькописьменные языки (многие средневековые языки Запада и Востока, например, вэньянв Китае, грабар в Армении, сингалезский на Цейлоне и т. д.); здесь в своюочередь выделяются: 1) письменные литературные языки, выступающие совсевозможным функционально-стилевым разнообразием и являвшиеся единственнымсред­ством письменных общений (китайский и японский средне­вековые языки,классический арабский, древнегрузинский и т. д.); 2) письменные литературныеязыки, имевшие кон­курента в чужом литературном языке (западно-европей­скиесредневековые литературные языки, древнерусский литературный язык, хинди).

б)Литературные языки, выступающие только в устной раз­новидности (греческийлитературный язык эпохи Гомера). в) Литературные языки, имеющие письменную иустную фор­му, но исключенные из определенных сфер общения (языки Индонезии,кроме индонезийского, языки Индии, кроме хинди, люксембургский литературныйязык).

II. По характеруединства и уровню нормализа ционных процессов:

А. Языки,обладающие единым стандартом (современные на­циональные языки типа русского, английского,француз­ского, грузинского, азербайджанского и т. д.).

Б. Языки,обладающие стандартизованными вариантами типа современного армянского литературногоязыка.

В. Языки,обладающие многочисленными не стандартизован­ными территориальными вариантами(многие литератур­ные языки донациональной эпохи).

Г.Литературные языки, имеющие помимо основного стандар­та более или менеестандартизованный вариант в качестве литературного языка другой нации(английский, немецкий, французский).

III. По степениобособления от обиходно-разго­ворных форм:

А. Языки, обладающие литературно-разговорным стилем, к которомупримыкают разные типы обиходно-разговорной речи, включая просторечные ислэнговые образования (многие современные национальные литературные языки).

Б.Письменно-литературные языки, оказавшиеся обособлен­ными отобиходно-разговорных форм, подобно синголезскому.<545>

В.Литературные языки, обладающие как письменной, так и устной формой, ноисключающие из своей нормы обиходно-разговорные стили, подобно французскомулитературному языку XVI — XVII вв.

Г.Литературные языки, сохраняющие связь с региональными формами разговорной речи(армянский, итальянский, не­мецкий средневековые литературные языки).

БИБЛИОГРАФИЯ

1.   P. И. Аванесов.О некоторых вопросах истории языка. — В сб.: «Академику Виноградову к егошестидесятилетию». М., 1956.

2.   Т. В. Алисова. Особенности становления норм итальянского пись­менно-литературногоязыка в XVI в. —В сб.: «Вопросы формирования и развитиянациональных языков» («Труды Ин-та языкознания АН СССР», т. X).М., 1960.

3.   Н. А. Баскаков, М. Б. Балакаев,А. П. Азимов, Б. М. Юнусалиев, М. Ш. Ширалиев, Ф. А. Абдуллаев.О современном состоянии и путях дальнейшего развития литературных тюркскихязыков. — В сб.: «Вопросы развития литературных языков на­родов СССР».Алма-Ата, 1964.

4.   В. М. Белкин. Проблема литературного языка и диалекта в араб­скихстранах. — В сб.: «Вопросы формирования и развития националь­ных языков». М.,1960.

5.   Д. Брозович. Славянские стандартные языки и сравнительный ме­тод. —ВЯ, 1967, №1.

6.   P. А. Будагов.Литературные языки и языковые стили. М., 1967.

7.   С. Б. Бернштейн. К изучению истории болгарского языка. «Вопро­сы теориии истории языка» (Сборник в честь проф. Б. А. Ларина). Л., 1963.

8.   В. В. Виноградов. Основные проблемы изучения образования и развитиядревнерусского литературного языка. М., 1958.

9.   В. В. Виноградов. Проблемы литературных языков и закономер­ностей ихразвития. М., 1967.

10.  Г. О. Винокур. Русский литературный язык в первой половине XVIIIв. — В кн.: Г. О. Винокур. Избранные работы по русскому языку. М., 1959.

11.  Г. О. Винокур. Русский язык. Там же.

12.  Т. Г. Винокур. Об изучении функциональных стилей русского языкасоветской эпохи. — В сб.: «Развитие функциональных стилей современ­ногорусского языка». М., 1968.

13.  А. С. Гарибян. Об армянском национальном литературном язы­ке. — В сб.:«Вопросы формирования и развития национальных языков». М., 1960.

14.  М. М. Гухман. От языка немецкой народности к немецкому нацио­нальномуязыку, ч. II. М., 1959.

15.  М. М. Гухман. Становление литературной нормы немецкого нацио­нальногоязыка. — В сб.: «Вопросы формирования и развития националь­ных языков». М.,1960.

16.  А. В. Десницкая. Из истории образования албанского националь­ногоязыка. — В сб.: «Вопросы формирования и развития националь­ных языков». М.,1960.

17.  Ю. Д. Дешериев. Закономерности развития и взаимодействия язы­ков всоветском обществе. М., 1968.<546>

18.  А. И. Домашнев. Очерк современного немецкого языка в Австрии. М., 1967.

19.  В. М. Жирмунский. Немецкая диалектология. М. — Л., 1956.

20.  А. В. Исаченко. К вопросу о периодизации истории русского язы­ка.«Вопросы теории и истории языка» (Сборник в честь проф. Б. А. Ла­рина). Л.,1963.

21.  А. В. Исаченко. [Ответ на третий вопрос]. «Сборник ответов на вопросыпо языкознанию к IV международному съезду славистов». М., 1958.

22.  А. А. Касаткин. Язык и диалект в современной Италии. — В сб.: «Вопросыроманского языкознания». Кишинев, 1963.

23.  Н. А. Катагощина. Процессы формирования французского пись­менно-литературногоязыка. — ВЯ, 1956, №2.

24.  Н. И. Конрад. О литературном языке в Китае и Японии. В сб.: «Воп­росыформирования и развития национальных языков». М., 1960.

25.  Э. А. Макаев. Язык древнейших рунических надписей. М., 1965.

26.  С. А. Миронов. Диалектная основа литературной нормы нидерланд­скогонационального языка. — В сб.: «Вопросы формирования и разви­тия национальныхязыков». М., 1960.

27.  Ш. А. Микаилов. Очерки аварской диалектологии. М., 1959.

28.  В. С. Расторгуева. О развитии современного таджикского ли­тературногоязыка. — В сб.: «Вопросы развития литературных языков народов СССР». Алма-Ата,1964.

29.  В. В. Решетов. Узбекский национальный язык. — В сб.: «Вопросыформирования и развития национальных языков». М., 1960.

30.  П. Сгалл. Обиходно-разговорный чешский язык. — ВЯ, 1960, №2.

31.  Г. П. Сердюченко. Теоретические проблемы изучения языков Азии и Африки.— В сб.: «Языковая ситуация в странах Азии и Африки». М., 1967.

32.  М. И. Стеблин-Каменский. Возможно ли планирование язы­кового развития?— ВЯ, 1968, №3.

33.  Б. В. Томашевский. Язык и литература. В сб.: «Вопросы литера­туроведения».М., 1951.

34.  Ф. П. Филин. К вопросу о так называемой диалектной основе русско­гонационального языка. — В сб.: «Вопросы образования восточно-сла­вянскихнациональных языков». М., 1962.

35.  Т. Фрингс. Образование «мейссенского» немецкого языка. — В сб:«Немецкая диалектография». М., 1955.

36.  Г. Ш. Шарбатов. Проблема соотношения арабского литературного языка исовременных арабских диалектов. — В сб.: «Семитские языки», вып. 2, ч. II.М., 1965.

37.  А. Г. Широкова. Из истории развития литературного чешского языка. — ВЯ,1955, №4.

38.  А. Г. Широкова. К вопросу о двух разновидностях разговорной речи вчешском языке. «Филол. науки», 1960, №3.

39.  В. Ф. Шишмарев. У истоков итальянской литературы. — «Изв. АН СССР,ОЛЯ», 1941, №3.

40.  В. Н. Ярцева. Об изменении диалектной базы английского нацио­нальноголитературного языка. — В сб.: «Вопросы формирования и раз­вития национальныхязыков». М., 1960.

41.  J. Ascoli. L'Italiadialettale. «Archivio glottologico italiano», 1873, v. VIII.

42.  G. Gossen. Die Einheit der französischen Schriftsprache im 15.und 16. Jahrhundert. «Zeitschrift für Romanische Philologie», 1957, Í. 5—6.

43.  A. Gramsci. Il materialismo storico e la filosofia del BenedettoCroce. Torino, 1952, 3 ed. [Цит. по ст.: А. А. Касаткин. Язык идиалект в совре­менной Италии].<547>

44.  R. Grosse. Die meißnische Sprachlandschaft. Halle, 1936.

45.  J. J. Gumperz. On the ethnology of linguistic change. — В сб.:«Sociolinguistics». The Hague, 1966.

46.  B. Havranek. On the comparative structuralstudies of slavic stan­dard languages. — TLP, 1. Prague, 1966.

47.  P. Êretschmer. Wortgeographie der deutschenUmgangssprache. Göttingen, 1918.

48.  V. Mathesius. Problemyčeske kultury jazykove. — В сб.: «Čeština a obecnýjazykozpyt». Praha, 1947.

49.  В. Migliorini. Lingua e dialetti. «Lingua Nostra»,1963, N 3 [Цит. по кн.: P. А. Будагов. Литературныеязыки и языковые стили].

50.  H. Rosenkranz. DerSprachwandel des Industrie-Zeitalters im Thüringer Sprachraum. — В кн.: H.Rosenkranz, K. Spangenberg. Sprachsoziologiscne  Studien in Thüringen. Berlin, 1963.

51.  M. W. Sagathapala de Silva. Effects of purism on the evolution of thewritten language. «Linguistics», 1967, v. 36.

52.  L. Todorov. In legătură cu unele probleme alelimbi literate bulgare. «Romanoslavica», Bucuresti, 1963, v. VIII. [Цит. по кн.: В. В. Виногра­дов. Проблемы литературных языков и закономерности ихразвития].

53.  F. Travniček. Uvod do českйho jazyka. Praha,1952.

54.  St. Urbanezyk. Glos wdyskusji о pochodzeniu polskiego języka literackiego. — В сб.:«Pochodzenie polskiego języka literackiego». Wrocław, 1956.<548>

ГЛАВА ДЕВЯТАЯНОРМАНОРМАКАК ЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ ПОНЯТИЕ

Длясовременной лингвистики с ее преимущественным внима­нием к внутреннему строениюязыковых систем характерен вместе с тем постепенно усиливающийся интерес кизучению процессов функционирования языка. В связи с исследованиями подобноготипа в языкознании наметилась тенденция ввести в ряд основных теоретическихпонятий, с помощью которых — все еще несовер­шенно и неполно — раскрываетсясущность языка, понятие нормы.

Данноепонятие рассматривается в работах языковедов, при­надлежащих к различнымлингвистическим школам и разным направлениям науки о языке. Наиболее часто кнему прибегают в исследованиях, связанных с изучением специфики литератур­ныхязыков, а также в работах по культуре речи, что характерно прежде всего длярусских и чешских языковедов1. Однако наряду с этим категория нормырассматривается и в трудах общеязыковед­ческого плана, где лингвисты, в той илииной степени опираясь на систему взглядов, предложенную Ф. де Соссюром,пытаются — с самых различных позиций — уточнить и определить набор по­нятий итерминов, способный наиболее полно и адекватно отразить многообразные аспектыязыковой деятельности (см., например, [31; 39; 70; 90] и др.). Отмеченныеобстоятельства обусловливают значительную пестроту в определении нормы,усиливающуюся также в связи с тем, что и самые языковые явления, отражающи­есяв данном понятии, весьма многообразны и могут быть, види­мо, охарактеризованы сразличных сторон.<549>

Впрочем, привсем разнообразии существующих трактовок представляется возможным указать нанекоторые основные линии в понимании и определении языковой нормы, представлен­ныев современной лингвистике.

ИЗ ИСТОРИИ понятия ЯЗЫКОВОЙ НОРМЫ

В ученииФ.де Соссюра, не выделявшего норму в качестве са­мостоятельноголингвистического понятия2, содержались, од­нако, известныепредпосылки для рассмотрения языка не только как системы значимыхпротивопоставлений, но и как традицион­ной, или нормативной системы (ср. [97]).

Утверждаяпроизвольность языкового знака по отношению к «изображаемой им идее», Ф. деСоссюр отнюдь не отрицает его обя­зательности по отношению к тому коллективу,который пользует­ся данным языком [66, 81]. Эта обязательность определяется итем, что язык есть историческое явление, а «солидарность с прошлым давит насвободу выбора». Традиционность знака является одним из его существенныхпризнаков: «Именно потому, что знак произволен, он не знает иного закона, кромезакона тради­ции, и только потому он может быть произвольным, что опирается натрадицию» [66, 83]. Таким образом, можно утверждать, что в социальнойобусловленности и традиционности языкового знака коренится и его обязательность,в свою очередь предопределяющая существование нормального плана языка.Известно, впрочем, что основные положения теории Ф. де Соссюра лежали в инойплоско­сти и нормативная сторона осталась в его концепции нераскрытой.

В общемплане понятие нормы вполне определенно и четко, хотя и в сжатой форме, былоохарактеризовано в вышедшей в 1926 г. в Анналах финской академии наук статье Э.Альмана [83]. К важнейшим положениям, выдвинутым в работе, относится пониманиеязыковой системы не только как абстракции от конк­ретного «говорения», но и каксвоего рода «нормативной идео­логии», сознательно или бессознательнорегулирующей это гово­рение. В этом общем понимании норма присуща, с точкизрения Альмана, любому языковому идиому3 и рассматривается им какодна из форм нормативности обычая в человеческом обществе [83, 7].<550>

Хотя статьяАльмана и содержит ряд важных характеристик языковой нормы, в развернутой формеони впервые предстают в трудах пражских лингвистов — В. Матезиуса, Б. Гавранка,Б. Трнки, Й. Вахка и др. Укажем вместе с тем на генетическую связь понятиянормы у пражцев со взглядами Бодуэна де Куртене  [46, 33].

Как ужеотмечалось, разработка данного понятия была тесно связана у чешских лингвистовс изучением литературных норм и потребностями языковой культуры. Однакоопределение специ­фики норм литературного языка оказалось возможным лишь нарядус выделением наиболее общих, универсальных признаков языковой нормы4.

В одной изсвоих ранних статей, специально посвященной дан­ному вопросу, Б. Гавранкопределяет норму как «совокупность употребляемых языковых средств», относя к«этому закономерному комплексу языкового целого… все то, что принимаетколлектив, говорящий на этом языке (наречии)...» [21, 339— 340]. В несколькоином аспекте норма характеризуется в вышедшем в 1963 году свод­ном труде Б.Гавранка по истории и теории литературного языка: «Языковую норму я понимаю каксистему языка, взятую в плане ее обязательности в сфере языка — с задачейдостичь намеченного в сфере функционирования языка» [91, 258].

Такимобразом, норма рассматривается Гавранком в несколь­ких планах: с одной стороны,она отождествляется с языковой системой, взятой с точки зрения ееобязательности, с другой — отмечается отнесенность понятия нормы к плануфункциониро­вания языка и такой важный ее признак как принятие обществом.Данное понимание нормы, также ориентированное в общем плане на идеи Соссюра (вчастности, на его разграничение языка и речи, см. [21, 339]), опиралось вместес тем на более определенную трак­товку пражцами языка как системылингвистических знаков, имеющих социальный и функциональный характер, т. е.непос­редственно связанных с обществом и действительностью (ср. по этому поводу[9, 115]).

Иноенаправление в характеристике языковой нормы пред­ставлено взглядами Л.Ельмслева. Определение нормы связано у Л. Ельмслева с принципиальнымпротивопоставлением понятия схемы (т. е. языка как «чистой формы», определяемойнезависимо от ее социального осуществления и материальной манифестации) —понятиям нормы, узуса и индивидуального акта речи, представля<551>ющим всвоей совокупности разные аспекты языковой реализации. Однако подлиннымобъектом теории реализации Л. Ельмслев склонен считать лишь узус (определяемыйим как «совокупность навыков, принятых в данном социальном коллективе»). Поотно­шению к узусу акт речи является его конкретизацией, а норма —«материальная форма, определяемая в данной социальной реаль­ности» — лишьненужной абстракцией [31, 65]. Отвергая на этом основании понятие нормы, Л.Ельмслев предлагает заменить соссюровское противопоставление язык — речьпротивопостав­лением схема — узус5.

Хотя Л.Ельмслев в целом довольно негативно оценил по­нятие нормы, его попыткапересмотреть дихотомическую схему Соссюра оказала известное влияние на другихлингвистов, в частно­сти на концепцию Э. Косериу6,лингвистические взгляды которо­го приобрели сторонников и среди ряда советскихязыковедов.

Характеризуясистему языка как «систему возможностей, координат, которые указывают открытыеи закрытые пути в речи, понят­ной данному коллективу», Э. Косериу определяетнорму как «сис­тему обязательных реализаций… принятых данным обществом иданной культурой» [39, 175]. Таким образом, система и норма отражают, в еготрактовке, два разных плана языка: система воп­лощает структурные потенцииязыка, а норма — конкретно реализуемое в нем и принятое обществом. В этомсмысле, види­мо, и следует понимать замечание Косериу, что «норма и есть реализованныйязык» [39, 229].

Наряду сподобным, весьма широким, пониманием нормы в работах Э. Косериу намечаетсятенденция определенным образом сузить содержание предлагаемого понятия, отнесяк норме лишь элементы языка, лишенные функциональной нагрузки, чисто «тра­диционные»,как обозначает их автор7. При такой трактовке нормапротивопоставляется системе уже не только по признакам «потенция» —«реализация», но и по признаку различия в харак­тере образующих систему и нормуотношений (функциональных, в основе которых лежат отношения дифференциации, инормальных или традиционных, в основе которых лежат отношения идентифи­кации).Однако разграничение в языке этих двух типов отношений<552> при всей еговажности для понимания «лингвистического механиз­ма» (см. [66, 109]), видимо,не может быть прямо соотнесено с раз­граничением системы и нормы, если пытатьсяпоследовательно рассматривать их с любой из двух, принятых Косериу, точек зре­ния— потенции > реализации; высший < низший уровни абстрак­ции.

Болеепоследовательным, с точки зрения общего понимания нормы, предложенного Э.Косериу, представляется, нам опреде­ление, приведенное им в его ранней работе(1952 г.), переизданной в сборнике, относящемся к 1962 г. [97]. Здесь нормаоднозначно определена автором как коллективная реализация системы, кото­раяопирается как на самую систему, так и на элементы, не имеющие функциональной(различительной) нагрузки8. Таким образом, наметившаясядвойственность в понимании нормы оказывается для самого Э. Косериу, видимо,преодоленной9.

Взгляды Э.Косериу, касающиеся разграничения системы и нормы, нашли свое отражение вработах некоторых советских язы­коведов, причем здесь с различными коррективамипреломились. оба — и более широкое и более узкое понимание нормы. Можно назватьв этой связи работы Н. Д. Арутюновой [3], Г. В. Сте­панова [67], Ю. С.Степанова [69; 70], Н. Н. Короткова [38], А. А. Леонтьева [46], В. Г. Гака[22], В. А. Ицковича [35; 36] и др., где разрабатывается ряд важных аспектов вхарактеристики нормы, о которых речь еще пойдет ниже.

Рассмотрениепонятий нормы, представленных в трудах чеш­ских лингвистов, а также в работахЭ. Косериу, далеко не исчер­пывает всех ее определений, существующих внастоящий момент в лингвистике. Так, например, заслуживает внимания трактовканормы югославским языковедом Д. Брозовичем, противопоставив­шим «норму» и«нормативность»: первая определяется им как «норма языкового сознания коллектива»в противоположность. нормативности, выступающей как специфическое свойство лите­ратурногоязыка [7, 5].

Дляотечественной традиции характерно известное расхож­дение взглядов приопределении понятия нормы. С одной стороны,<553> норма определяется здеськак некая совокупность «употребляемых (общепринятых) языковых средств»,характеризуемых вместе с тем как правильные, предпочитаемые, образцовые,обязательные и т. д. (ср., например [59, 15; 75, 16]). С другой стороны,некоторая часть определений строится на выделении регламентирующей функциинормы, упорядочивающей употребление этих средств (ср., например, пониманиенормы как совокупности правил [24]), или, наконец, объединяет оба плана в характеристикенормы [5, 270]. Обращает также на себя внимание известный «синкретизм» данноготермина в русской традиции, где понятия языковой нор­мы и нормы литературногоязыка не всегда разграничиваются, при этом для многих лингвистов норма отнюдьне является лишь признаком литературного языка, а характеризует разные языко­вые«идиомы» [44]. Однако, утверждая это, не следует упускать, с нашей точкизрения, из виду необходимости выявления специ­фики норм для разных «формсуществования» языка, т. е. опреде­ления особенностей реализации ифункционирования языковых систем, выполняющих различные функции. Продуктивнымможет оказаться и другой путь, а именно — определение признаков норм разныхязыковых идиомов на основе наиболее универсальных явлений, общих для всех формсуществования языка.

Несмотря насравнительно недолгую традицию употребления, понятие нормы имеет, такимобразом, свою, хотя и краткую, но довольно запутанную историю. Первоначальноосознаваемое лишь как важное общее свойство языка, как существенный атрибут егосистемы10,понятие нормы, постепенно начинает трансформиро­ваться, однако, в некоеспециальное лингвистическое понятие, отражающее план языковой реализации иразличным образом соот­несенное с понятиями схемы (Л. Ельмслев), или системыязыка (Э. Косериу), в которых нашло свое выражение представление о еговнутренней организаций.

Следует,однако, заметить, что распространившийся под влия­нием Косериу взгляд на нормукак на совокупность устойчивых, традиционных реализаций языковой системы не такуж нов, и является, в сущности, выражением той известной точки зрения, согласнокоторой язык можно рассматривать и в аспекте его внут­ренней организации (т. е.как структуру) и в плане реализации и функционировании этой структуры, т. е.как норму (ср. [16; 21] и др.). Следует также отметить в этой связи, чтоопределения нор­мы как «совокупности всего, что употребляется в языке» или как«совокупности употребляемых языковых средств», представлен­ные до последнеговремени в русской, а отчасти и чешской тради­ции, не отличаются от определенияКосериу по существу: они<554> лишь менее точно отражают то представлениео плане языковой реализации, которое и имеет в виду Косериу.

Основныеразличия между теориями пражцев и концепцией Косериу лежат, таким образом, не впринципиальном подходе к данному явлению, а в терминологической иаспектологической сферах. Для Косериу основное заключается в определенииспецифики  данного понятия по отношению к понятию языковой систе­мы, а также ввыявлении некоторых наиболее общих признаков нормативного плана языка. Дляпражцев главное — в разграни­чении «объективной» и «субъективной» сторонязыковой нормы, а также в определении специфики норм литературного языка наоснове более широкого понятия языковой нормы.

Поэтомупредставляется возможным, опираясь на то общее, что объединяет обе концепции,рассматривать их не как проти­воречащие или совершенно несовместимые, но каккорректирую­щие и дополняющие одна другую.

О СООТНОШЕНИИ ПОНЯТИЙ «СТРУКТУРА» — «НОРМА»— «УЗУС»

Исходя изпредставленного у Э. Косериу понимания языковой нормы, следует определить еекак совокупность наи­более устойчивых,традиционных реализаций элементов языковой структуры, отобранных и закрепленныхобщественной языковой практикой.

Такоеопределение языковой нормы нуждается, однако, в уточнении, поскольку онотребует решения целого ряда вопросов. К их числу относится прежде всего вопросо соотношении понятия нормы с понятиями языковой структуры и узуса. Заметим,что при анализе данной триады речь идет прежде всего об изучении соотношениянормы и узуса с внутренней организацией языка, которую логичнее всего, с нашейточки зрения, обозначить терми­ном «структура». Мы уже отмечали, однако, выше,что Э. Косериу чаще использует в том же смысле термин «система»11.

Язык каксложное и определенным образом организованное целое может рассматриваться наразных уровнях абстракции. Низший уровень абстракции составляет норма, высший —струк­турная схема, лежащая в основе любого языка [39, 229; 87, 120— 122]. Приэтом качественное разграничение признаков, на кото­рых базируется языковаяструктура и языковая норма, види<555>мо, лишь в одном направлении: еслипервая опирается лишь на элементы, несущие функциональную нагрузку, то втораябази­руется как на отношениях дифференциации, так и на отношенияхидентификации.

Вместе с темструктура и норма языка различаются не только характером лежащих в их основе отношениймежду языковыми элементами, но и общим количеством тех признаков, на которыеони опираются, на что также обращал уже внимание Косериу [39, 174].

Норма, какпонятие менее абстрактное, оказывается болев «емкой», она базируется назначительно большем числе признаков, чем языковая структура. В качествеиллюстрации сошлемся на один из примеров, приведенных Э. Косериу для испанскогоязыка, в котором одному функциональному инварианту /b/ соответствует дванормативных комбинаторных варианта, а именно [b] и [Я]. На аналогичное явлениеможно указать и для немецкого языка, где фонеме /r/, т. е. одному структурномуэлементу, соответствуют два свободных нормативных варианта — [r] и[R].

Хотя икосвенным, но весьма ярким доказательством несов­падения числа и характерапризнаков, образующих структуру и норму языка, может служить разная степеньпрактического вла­дения родным или чужим языком. Овладение основными строевы­миособенностями языка достигается в известном смысле скорее, чем овладение ихреальным воплощением и использованием именно из-за множественности, нерегулярностии избирательности реа­лизаций, что можно наблюдать, в частности, и на примередетской речи. Даже для носителя родного языка владение его нормами может бытьнеполным, оно в значительной мере определяется культурным уровнем говорящего, аиногда и некоторыми особен­ностями его психической организации (владениеговорящим не всеми функциональными разновидностями родного языка, лучшее владениенормами письменного или устного языка и т. п.).

Несовпадениечисла признаков, на которых базируется «фун­даментальная структура языка»12, с одной стороны, и его норма — с другой,проявляется и в том, что в норме, наряду с регулярным отражением современнойязыковой структуры, присутствуют так­же некоторые изолированные, аномальныеэлементы, отражающие в силу традиции уже не существующие, «снятые» состоянияданной языковой структуры.

Вместе с темпри рассмотрении соотношения структурной орга­низации языка и ее нормативной реализацииобнаруживается из­вестный парадокс, заключающийся в том, что норма одновременнотрактуется как категория более узкая, чем структура, так как число потенциальносуществующих возможностей реализации<556> языковых элементов может бытьзначительно больше, чем то, что реализовано в конкретном историческом языке[39, 174 и 236] для определенных словоформ и лексем13. Так, для испанского языка Э. Косериуприводит три теоретически возможные словооб­разовательные пары: 1) rendimiento — rendiciуn, 2) remordimiento — remordiciуn и 3) volvimiento — volviciуn. Однако лишь в первом случае в норме испанского языкадействительно реализо­ваны обе возможности (ср. rendimiento'производительность' — rendiciуn 'сдача, капитуляция'). Во втором случае оказался реа­лизованнымлишь один словообразовательный вариант (ср. remordimiento'угрызения совести'), а в третьем случае — ни од­ного [39, 238]14.

Насоответствующие нормативные ограничения реализаций, т.е. на их«избирательность», не раз обращали внимание и иссле­дователи русского языке,ср. начальник — начальница, певец — певица, но: дворник, министр,врач и т. п. (ср., однако, разг. дворничиха, врачиха или министерша— последнее только для 'жены министра', причем с ироническим оттенком).Заметим, что подобная асимметрия в соотношении структуры языка и его нор­мыявляется существенным резервом для его изменения и разви­тия [39, 236].

Избирательныйхарактер нормативных реализаций по отноше­нию к структурным потенциям языковойсистемы проявляется также и в том, что одной и той же языковой структуре могутсоот­ветствовать — и часто действительно соответствуют — несколько параллельныхнорм. В результате возникает несколько хотя и весьма близких, но отнюдь неподобных «наборов» реализаций, находящихся между собою в отношениях частичноговарьирова­ния15.Это наблюдается, например, при использовании одного и того же языка на разныхтерриториях и в разных государствах (ср., например, варианты испанского языка вИспании и странах Латинской Америки, или английский язык в Англии и Америке ит. д.).16<557>

Второйвопрос, который необходимо рассмотреть при определе­нии нормы и отграничении ееот других лингвистических поня­тий, — это вопрос о соотношении нормы и узуса.

Норма,являясь понятием функционального плана, включает, согласно приведенномуопределению, наиболее устойчивые, тра­диционные реализации, принятые обществоми в той или иной мере осознаваемые им как правильные и обязательные. Так какданное определение не покрывает всей совокупности реально существу­ющихреализаций структуры того или иного языка, то норма не может оставатьсяединственным понятием, представляющим реа­лизацию и функционирование языка.Другим понятием функцио­нального плана и является узус, отличающийся от нормытем, что он всегда содержит определенное число окказиональных, не­традиционныхи даже некорректных реализаций, хотя некоторые из них могут быть, впрочем,довольно устойчивыми (ср. русск. хочим, транвай, консомолец или нем. Gebürge вместо Gebirge, interezantвместо interessant).

Структураязыка и его узус (охватывающий, таким образом, всю совокупность реальныхупотреблений языка) являются теми общими границами, в которых существуетязыковая норма. Прав­да, соотношение структуры и нормы все еще мыслитсялингвистами различно в зависимости от трактовки ими самих этих понятий. Ономожет представать то как соотношение потенций («техники и эталонов») инепосредственно реализованных моделей (Э. Косериу), то как «чистая форма»(отношения между элементами) и их мате­риальная манифестация (субстанция), ср. уЕльмслева, то как «эле­менты и их связи» — в их противопоставленности«функциониро­ванию (т. е. распределению и использованию) этих элементов» (Э. А.Макаев [50]). Можно было бы назвать здесь и иные интер­претации общей схемы(ср. [22; 70]), свидетельствующие о все продолжающихся и далеко ещенезавершенных поисках в опреде­лении сущности указанных понятий.

Пока трудноопределенно указать на возможные типы соотно­шения структуры и нормы в разныхязыках. Можно предполо­жить, что это соотношение в известной степени зависит отсамого языкового типа. В этой связи упомянем об отдельных — правда довольнобеглых — замечаниях Э. Косериу, который утверждает, что своеобразная«асимметрия» в соотношении языковой структу­ры с планом ее реализациихарактеризует прежде всего языки со сложной и разнообразной структурой,относящиеся к флективному типу. Наряду с этим в языках с простой и регулярнойструкту­рой — к последнему типу Косериу относит, например, агглютина­тивныеязыки — все потенциально возможное является вместе с тем и конкретно реализуемым[39, 237]. О подобной же тенденции пишет в отношении изолирующих языков и Н. Н.Коротков [38, 11]. Положение об известной общей зависимости характера норм оттипа языковой структуры, само по себе еще недостаточно изу<558>ченное иясное, усложняется еще и тем, что для языков, относя­щихся к одному и тому жетипу, соотношение структуры и нормы также может различаться, как это отчастипоказал на материале французского и русского языков В. Г. Гак [22].

Что касаетсяхарактера соотношения нормы и узуса, то оно, видимо, также значительноколеблется для разных языковых идиомов и разных исторических периодов ихсуществования. Од­нако для любой формы существования языка (в том числе и длядиалекта) норма и узус полностью не совпадают (ср. в этой связи [83, 9]).Основанием для подобного утверждения является хотя бы то, что узус, включая кактрадиционные, устойчивые, правиль­ные, так и нетрадиционные, окказиональные иошибочные реали­зации, всегда шире нормы. Следует отметить, что мысль о несов­падениинормы и узуса выражается лингвистами в различной форме: так, например, О. фонЭссен определяет норму как «сово­купность директив для реализации», т. е. какнечто, стоящее над узусом [87, 121—122], а Д. Нериус [98, 10] — как «инвариантязыкового употребления».

ПРИЗНАКИ ЯЗЫКОВОЙ НОРМЫ И НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫЕЕ ИЗУЧЕНИЯ

Как следуетиз принятого определения, норма является одно­временно и собственно языковой исоциально-исторической кате­горией. Объективная сторона нормы воплощена вфункциониро­вании языка, тогда как ее «субъективная» сторона связана с при­нятиеми осознанием нормы коллективом, говорящим на данном языке [67; 90].

Изучениенормы имеет различные аспекты, большинство из которых намечено весьма бегло. Неимея возможности остановить­ся на всех этих аспектах, укажем на некоторыесущественные признаки языковой нормы, имеющие принципиальное значение и дляхарактеристики норм литературного языка.

К числунаиболее общих признаков языковой нормы можно отнести относительную устойчивость и избира­тельность, а также обязательность и «пра­вильность»нормативных реализаций.

Эти признаки— уже сами по себе достаточно разнородные — обнаруживают различное отношение квнутренней организации языка и «внешним» факторам, обусловливающим егофункциони­рование. Если устойчивость относится преимущественно (хотя и неисключительно) к свойству самих языковых реализаций, то их обязательность иправильность лишь в самой общей форме предопределяется языковой структурой, аведущим моментом служит здесь более или менее сознательная оценка тех илииных<559> реализаций обществом. Что касается избирательности нормы,проявляющейся и по отношению к структурным потенциям языка и по отношению к ихразнообразным реализациям в узусе, то и она определенным образом связана свлиянием общества на язык, ибо, по замечанию М. М. Гухман, в «факте отборавыступает истори­ческая и социальная обусловленность общенародной нормы» [27,ч. 1, 13]. Таким образом, большинство признаков языковой нормы имеет двойнуюдетерминированность, т. е. определяется как языковыми, так и внеязыковыми (попреимуществу социально-историческими) факторами.

Норма как собственно языковой феномен

Рассматриваянорму как некоторую совокупность реализаций, следует отметить, что ее изучениедолжно тем самым основываться на установлении соотношения структуры языка с еенормативными реализациями, принятыми в определенный исторический момент и дляопределенного языкового коллектива. Структура языка полностью предопределяетреализацию лишь тогда, когда отсут­ствует возможность выбора между знаками. Вэтом случае к нор­ме относится определение материальной формы знака, в чем про­являетсянаиболее существенная, реализующая сторо­нанормы. При наличии выбора между знаками не только конкретная форма ихреализации, но и выбор одного, а не другого знака относится к нормативномуплану языка, в чем проявляется вторая — селективнаясторона нормы (ср. также [3; 22; 39; 64]).

Другимсущественным аспектом изучения нормы является ха­рактеристика самих нормативныхреализаций, которые, в свою очередь, можно рассматривать в двух планах.Во-первых, с точки зрения степени их устойчивости; при этом рассматриваются какконстантные, так и вариантные реализации, входящие в норму, и определяетсядопустимый для изучаемого языка на определенных участках реализации его структурыдиапазон варьирования (см. далее, стр. 569, 584). Во-вторых, можнорассматривать эти реали­зации с точки зрения их относительной продуктивности иих от­бора и распределения по разным сферам использования языка.

В настоящиймомент важность изучения категории вариант­ности для определения характера нормявляется широко признан­ной (см., например: [4; 30; 35; 36; 41; 65; 95] и т.д.), хотя иссле­дование инвариантности на материале различных языков, всущности, еще только начинается.

Э. Косериу,уточняя предложенное им понятие нормы и при­писывая ей наряду с реализующей и регулирующуюфункцию по отношению к различным вариантным и изофункциональным сред­ствам,выделяет два основных типа вариантов, между которыми норма поддерживаетизвестное равновесие: с одной стороны —<560> это «внутреннее равновесиемежду комбинаторными и дистрибу­тивными вариантами и между различнымисистемными изофункциональными средствами, а с другой — внешнее (социальное итерриториальное) равновесие между различными реализациями, допускаемымисистемой...» [39, 174].

ВысказаннаяЭ. Косериу мысль о специфической нагрузке явлений нормы была поддержана и другимилингвистами (см., например, [45, 207; 46, 32—33]). Согласно этой мысли даже раз­ногорода вариантные элементы, входящие в норму, могут считать­ся тождественнымидалеко не во всех отношениях. Весьма часто они обладают дифференциальнымипризнаками вторичного по­рядка — стилистическими, территориальными,социальными. Эти признаки также образуют своеобразные ряды «противопоставле­ний»,хотя и иного рода и менее регулярные, чем те, из которых складываетсяфундаментальная структура языка17.

Для каждогоязыка норма является достаточно сложным яв­лением, позволяющим выделить в ее пределахразличные типы норм. Наиболее общими для различных языковых идиомов сле­дует,видимо, считать типы норм, соотнесенные с разными уровня­ми языковой системы.При этом основой характеристики норм во всех случаях должна быть оценкасоотношения структурной орга­низации каждого из уровней языка и характера еереализации. В этой связи также заслуживает внимания идея Э. Косериу, от­метившего,что соотношение «системного» (т. е. несущего функ­циональные разграничения,структурного) и «нормативного» пла­нов весьма различно для разных ярусов языка.С точки зрения Косериу, «в фонетическом преобладает система, в смысловом — иособенно грамматическом — норма» [39, 238].

В фонетике кнормативному плану можно отнести, согласно точке зрения, представленной еще уН. С. Трубецкого [73] и позднее развитой Ж. Фурке [89], следующие моменты: а)характер реализации фонем, связанный с определением релевантных акус­тическихпризнаков; б) определение границ, в которых тот или иной признак являетсярелевантным или нейтрализуется (ср.: Rades — Rates, но: Rat —Rad [rat]); в) характер реализации тех или иныхпротивопоставлений в зависимости от их позиции в слове и их окружения (ср.,например: Dach — Tasse, но: leiden — leiten с точки зрения интенсивности придыхания смычных в на­чалеи середине слова); г) отграничение нормативных вариантов от случайных колебанийи т. д.

Применительнок словообразованию понятие нормы рассмат­ривалось вслед за Э. Косериу Н. Д. Арутюновой[3]. Разграниче­ние «системного» и нормативного планов проводится ею по следу­ющемупринципу: общее значение словообразовательной модели<561> (например,значение исполнителя действия, орудия действия и т. п.) относится к системнойфункции словообразовательной моде­ли, а все конкретные лексические значения,которыми обладают производные, образованные по этой модели, принадлежат к планунормы. На нормативном уровне происходит сужение, конкрети­зация семантики словообразовательноймодели, в чем также про­является несовпадение структурного и нормативногопланов (ср. выше стр. 556).

Любопытные,хотя и спорные соображения о принципах разгра­ничения плана нормы и структуры влексике — по отношению к значению, — высказал Ю. С. Степанов. К структуре онотносит значение слова как совокупность определенных дифференциаль­ныхпризнаков, а к норме — значение как указание на денотат [69,71—72]18.Следует сравнить в этой связи замечание А.А. Леонтьева и Л. А. Новикова, которые считают, что «лексическая(семантическая) норма в широком смысле этого слова и есть реали­зация дифференциальногопотенциала соответствующей структу­ры» [47, 108].

Согласнообщему определению нормы и выделенным выше ее признакам, при рассмотрении нормна разных уровнях языка должно учитываться кроме того соотношение константных ива­риантных реализаций, а также степень и характер дифференциа­ций,существующих для вариантных реализаций у каждого из ас­пектов языка.Обстоятельное рассмотрение данного комплекса вопросов пока затруднительно всвязи с тем, что конкретный язы­ковой материал изучен в намеченных направленияхеще очень ма­ло. Обычно отмечается в общей форме специфика лексической нор­мыпо сравнению хотя бы с орфографическими и морфологически­ми нормами. Этаспецифика связана с тем, что инвентарь лексем весьма широк, а их вариантностьостается при всех условиях до­вольно значительной. При этом преобладаютварианты и синони­мы, дифференцированные в функционально-стилистическом, со­циальном,территориальном или хронологическом планах. Таким образом, типы дифференциацийв лексической норме весьма раз­нообразны, а сама лексическая норма должнарассматриваться в этой связи как некая сложная совокупность разнообразных лек­сическихслоев. Для сравнения заметим, что, например, для орфо­графии, где инвентарьграфем, напротив, весьма ограничен, допустимая вариантность графем и орфограммсравнительно не­значительна19,а дифференциация имеющихся вариантов — слабая.<562>

Языковая норма как социально-историческая категория

Двойственнаяприрода нормы обусловливает необходимость ее рассмотрения не только в собственноязыковом, но и в социально-историческом, т. е. «внешнем» по отношению к самомуязыку ас­пекте20.К данному аспекту — Г. В. Степанов обозначает его как «аксиологический» [67,226] — относятся разные формы осознания и оценки обществом объективносуществующих языковых норм.

Степеньосознания нормы, а также характер и формы ее оценки исторически изменчивы,однако в любой исторической си­туации можно, с нашей точки зрения, выделить двестороны, а именно — осознание нормативных реализаций, как обязательных [3, 32]и как правильных [69, 71].

Императивностьнорм может быть сильнее или слабее в зави­симости от разных историиеских условий,в частности, известную роль может играть наличие нескольких историческисосуществую­щих возможностей реализации, недостаточно дифференцированных для ихносителей. Такая ситуация может создаваться, например, при параллельномсосуществовании в известном равноправии «своей» и «чужой» нормы, т. е. при тойили иной форме двуязычия определенного коллектива. В этой связи можно сослатьсяна мне­ние Л. В. Щербы [77, 312], отмечавшего также, что и при смеше­нии языкови диалектов норма может быть весьма широкой, так как существует возможность«сказать по-разному». Однако даже в таких случаях более правильно, видимо,говорить не об отсутст­вии нормы, а лишь о ее весьма широких рамках, допускающихзначительное варьирование21.

Рассматриваяпонятие языковой правильности, многие линг­висты обращали внимание на произвольностьсоответствующего понятия по отношению к языковой структуре, которая может впринципе выявляться в любой совокупности реализаций22. Это положение получает, однако, известныекоррективы при рассмот­рении конкретного, т. е. уже определенным образомреализован­ного и функционирующего языка.

В подобнойситуации правильность в значительной степени ос­новывается на исторической языковойтрадиции, воплощенной в норме, а также на социальной и функциональной оценкереализа­ций языковой структуры. Заметим в этой связи, что пражской шко­лойлингвистов был в свое время выдвинут так называемый«функ<563>ционально-телеологический» критерий правильности (ср. [9,121—122]), который в несколько модифицированной форме рас­сматривается идругими лингвистами [79,119] (ср. также [41, 7—8]). Речь идет в этом случае овыборе «правильных» язы­ковых средств в соответствии с целеустановкой иусловиями ком­муникации23.

С оценкойязыковых фактов, относящихся к норме, как обя­зательных для определенногоязыкового коллектива и как «пра­вильных», непосредственно связаны иэстетические характеристики языковых явлений. Заметим прежде всего, чтоэстетические оцен­ки могут зависеть от социальных характеристик тех или иныхреализаций языковой структуры, т. е. весьма часто красивым оказывается то, что«социально приемлемо» для носителей языка (ср. в этой связи негативную оценкуфактов языка низших классов, особенно ясно выступающую в буржуазном обществе, атакже соот­ветствующую оценку языка людей, не получивших достаточногообразования, которая сохраняет свое значение в любых обществен­ных условиях).Существует, однако, и несколько другой аспект эстетических оценок языковыхреализаций, не столь прямолинейно соотнесенный с социальными моментами. Так, вряде случаев «красивое» связывается с функционально целесообразным илиситуативно-оправданным, что относится не только к языку (вер­нее, не только к«речевому» поведению), но и к другим формам человеческого поведения — манереодеваться, манере держаться и т. д.24В этом смысле языковые нормы должны оцениваться как одна из форм нормативностиобычаев, включаясь тем самым в ка­тегорию различных общественных норм.

В заключениеданного раздела следует сказать, что понятие языковой нормы, несмотря наотдельные колебания в его трактов­ке, на которые мы лишь отчасти могли указатьвыше, а также ряд неясностей, связанных с разработкой отдельных проблем, пред­ставляетсянам весьма важным и необходимым для характеристи­ки сущности языка; можнонадеяться, что со временем оно поз­волит представить в определенной системецелый ряд явлений и процессов, связанных с его реализацией и функционированием.

Однакоприходится отметить, что создание общей теории язы­ковой реализации, основойкоторой должно, по-видимому, стать — как ее организующий центр — понятие нормыв значительной степени еще дело будущего. Задача эта может быть решеналишь<564> на основе привлечения обширного материала различных языков,изучаемого с точки зрения соотношения структуры этих языков и ее воплощения внорме и узусе. Важную роль для уточнения по­нятия нормы должно сыграть такжеизучение различных типов и форм языковой реализации, в частности, детальноерассмотрение вариантных реализаций, возможных для разных языковых под­систем, атакже исследование различных типов лингвистических дифференциаций, в которыхотражаются разнообразные формы членения человеческого коллектива или различныеусловия и цели использования языка и т. д.

Весьмасущественным для определения того значения, которое имеет для лингвистики вцелом понятие нормы, является оценка возможностей его использования в разныхтипах лингвистиче­ских исследований. В настоящий момент намечаются следующиеобласти и аспекты исследования, для которых данное понятие может оказатьсяпродуктивным:

Изучениехарактера реализации и функционирования различ­ных языковых структур (включаяопределение их продуктив­ности и распределения по разным функциональным сферамязыка).

Изучение историческихизменений языка на небольших исто­рических отрезках («микроистория»), когдаобнаруживаются не столько сдвиги в языковой структуре, сколько известные измене­нияв ее реализации и функционировании.

Изучениеспецифики реализации и особенностей функциони­рования различных «форм существования»языка.

В связи споследним из возможных аспектов исследования за­метим, что особое значениепонятие нормы имеет для изучения литературного языка, к рассмотрению которогомы и обращаемся в следующем разделе.

НОРМА ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКАОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА

В предыдущемразделе мы охарактеризовали языковую норму как совокупность коллективных традиционныхреализаций струк­турных потенций языковой системы. В этом смысле норма свойст­венналюбому языковому идиому. Вместе с тем можно предполо­жить, что специфическийхарактер норм, связанный с теми или иными особенностями реализации ифункционирования конкрерной языковой системы, определяет — наряду с другимиприз­наками — своеобразие различных «форм существования» языка. Одним из такихисторически сложившихся функциональных ти­пов является литературный язык, нормыкоторого должны, сле­довательно, рассматриваться как частный случай языковыхнорм.<565>

Опираясь напринятое нами понимание языковой нормы, мож­но утверждать, что литературная норма— это некоторая совокупность коллективныхреализаций языковой системы, принятых обществом на определенном этапе егоразвития и осознаваемых им как правильные и об­разцовые25. Литературная норма фиксируется в граммати­ческихсправочниках и словарях и является, как и любая другая социально обусловленнаянорма, обязательной для всех членов коллектива, говорящего на данном языке26.

Наличиестабильных фиксированных и осознанных норм, обес­печивающих большую или меньшую«стандартность» языка, рас­сматривается сейчас большинством лингвистов вкачестве одного из основных признаков литературного языка национального пери­ода[23]. Однако в связи с тем, что норма не является исключи­тельнойпринадлежностью литературного языка, приходится го­ворить не просто о наличииданного признака, но и о его особом содержании применительно к развитомулитературному языку. Мысль эта в наиболее определенной форме была высказана Б.Гавранком, утверждавшим при этом, что специфику литературных норм следуетискать не столько в их качественных, сколько в их количественных характеристиках[90, 152].

Норма«народного» языка (имеются в виду прежде всего раз­личные формы диалектноокрашенной речи) носит, с точки зрения Б. Гавранка, преимущественно негативныйхарактер и слабо осознается. Норма литературного языка отличается от нормдиалекта главным образом по степени своей императивности и осознанно­сти, крометого, она носит не только негативный, но и позитивный характер [91, 85—86].Этот позитивный характер литературной нормы заключается в более сложномраспределении и использо­вании нормативных реализаций, т. е. в усложненииселективной, дифференцирующей и оценочной стороны нормы.

Определениеспецифики литературных норм в связи с общей характеристикой языковой нормы является,таким образом, од­ной из заслуг Пражской школы лингвистов. К числуважнейших<566> теоретических положений, выдвинутых пражцами, принадлежиттакже отграничение объективной нормы как явления «внутриязыкового» от явлений,связанных с кодификацией, т. е. как бы «внешних» по отношению к языку (см. обэтом [9, 121; 30, 547]).

Следуетзаметить, что для литературного языка факт кодификации его норм, т. е. ихсознательный отбор и закрепление, играет весьма важную роль. Кодификация нормявляется вместе с тем специфическим признаком национального литературногоязыка, отличающим его не только от других языковых идиомов, но и от раннихэтапов существования литературного языка в национальной и донациональный период[91, 85—86].

Отмеченнаявыше в самой общей форме специфика норм разви­того литературного языка, видимо,непосредственно связана с генезисом и функциональными особенностями данногоязыкового типа, обладающего следующими признаками: 1) потенциальным участием вего формировании нескольких языковых подсистем, различных по степениструктурной близости (разные территори­альные диалекты, различные региональныеразновидности лите­ратурного языка); 2) распространением литературной формы на­циональногоязыка на значительной территории, что вызывает необходимость в поддержании ееединства; 3) многообразными функциями развитого литературного языка, егосложными ком­муникативными и экспрессивными задачами.

Названныевыше признаки усиливают необходимость избира­тельного подхода к языковымфактам, необходимость их более строгого отбора, распределения и фиксации, что иобусловливает специфический характер литературных норм, проявляющийся, с нашейточки зрения, в следующих направлениях: а) в усилении стабильности реализаций и— соответственно — в ограничении общего числа и типов вариантных реализаций; б)в усилении из­бирательности нормы и дифференцированности нормативных реа­лизаций,а также — соответственно — в распределении различ­ных вариантных средств поразным территориальным, функцио­нальным и стилистическим сферам литературногоязыка; в) в факте сознательной кодификации норм, т. е. в их оценке и приня­тииобществом. Обратимся к более подробной характеристи­ке выделенных выше признаков литературной нормы.

Стабильность и вариантность нормативных реалзиаций

Для каждогосовременного литературного языка характерна не только определенная степень устойчивостинормативных реа­лизаций, но и некоторый набор вариантных средств, допускаю­щихизвестный выбор. Категория вариантности является тем са­мым весьма существеннойдля характеристики литературной нор<567>мы (см. [12; 34; 71; 95] и др.),а диапазон вариантности в значи­тельной мере характеризует специфику нормразных литературных языков и служит основанием для выделения отдельных истори­ческихпериодов в их развитии (ср. далее, стр. 584).

Предпосылкивариантности создаются для литературного язы­ка — как, впрочем, и для любого другогоязыкового идиома — многообразием его структурных потенций, различным образомреализуемых в процессе исторического развития языка. Наличие более или менеезначительных формальных модификаций в рам­ках определенной лексемы, словоформыили синтаксической кон­струкции, не связанных с изменениями основного значенияэтих единиц, и создает их варьирование27.

Вариантность характеризует норму большинства современных литературныхязыков (ср., например, варианты, входящие в нор­му немецкого языка: backte? buk'пек', gesalzen? gesalzt 'посоленный', des Tages? des Tags 'день', род. п. ед. ч., am Tage? am Tag 'днем', дат. п. ед. ч., blasser? blдsser 'бледнее', es schaudert mir? mich 'мне страшно' и т. д.; ср. также русск.: туфель? туфля, брызгает ?брызжет, мок ?мокнул, сказав? сказавши, ноль ?нуль, неряшество ?неряшливость, ъначе ?инбче, мышление ?мышлйние идр.).

Наиболее общим источником вариантности для разных язы­ковых идиомовявляется параллелизм некоторых структурных возможностей языка, а такжеисторические сдвиги, происходя­щие в языковой структуре и формах ее реализации(ср. истори­ческие варианты в чешск. типа posvet? posvit, приводимые В. Матезиусом [53], или в нем. типа molk? melkte,dem Tische? Tisch.).

Вместе с тем для целого ряда литературных языков существен­ную рольиграют и варианты, отражающие особенности различ­ных диалектов или разныхтерриториальных вариантов литера­турного языка. Гетерогенность исходногоматериала часто при­водит к значительной вариантности в рамках литературнойнормы. Подобное положение отмечается, например, С. А. Мироновым длянидерландского языка, ср. гетерогенные элементы, сосуществую­щие как бы в«снятом» виде в норме современного нидерландского языка: schoon(южн.) — mooi (сев.) 'красивый', sturen (сев.) — zeriden(южн.) 'посылать' (многочисленные примеры подобного рода см. в [55; 56]). Длянемецкого литературного языка, тоже гетероген­ного в своей основе, также могутбыть названы вариантные<568> словоформы и лексемы, восходящие генетическик разным терри­ториальным ареалам: derer? deren 'тот', указ. мест. род. п. мн. ч., sandte sendete 'послал', fett? feist 'толстый', Lippe? Lefze 'губа' и т. д.

Диапазон и характер использования отдельных вариантных реализаций,входящих в литературную норму, может быть весьма различным. Наряду с некоторымивариантами, свободно заме­няющими друг друга (ср. русск. издалекб ?издалйка, молочный ?молошный, ноль ?нуль;нем. Werkanlage? Werksanlage, jemand? jemanden вин. п.) в пределах литературной нормы объединяются инеравноценные варианты, один из которых должен рассматри­ваться как основной, адругой — лишь как допустимая, но вто­ростепенная, реже употребляемая форма (ср.русск. профессорб ?профйссоры, творуг? твурог, запаснуй? запбсный; нем. (er) backte? buk 'пек', der Name? Namen 'имя'). Источникомпо­добных занимающих второстепенное положение реализаций яв­ляются устаревшиеформы или инновации, а также явления, про­никающие в литературный язык подвлиянием различных типов разговорного языка и еще не вполне утвердившиеся врамках ли­тературной нормы.

Дифференцированность нормативных реализаций

По сравнениюс нормами других языковых идиомов нормы ли­тературного языка должны быть охарактеризованыне только как относительно стабильный, но и как значительно более сложный исильнее дифференцированный комплекс языковых средств [77]. Данный признаклитературных норм, определяющийся сложной функциональной структурой развитоголитературного националь­ного языка, разнообразием сфер и форм егоиспользования, не­однократно подчеркивался как чешскими (см. [21, 340]), так ирусскими лингвистами28.

Селективнаясторона нормы, т. е. отбор и распределение различ­ных языковых средств,предстает в литературном языке в весьма осложненном виде: норма определяет нетолько внешние границы литературного языка (т. е. отграничивает «правильные»,литера­турные реализации от «неправильных», нелитературных), но и устанавливаетразного рода градации внутри правильных нор­мативных реализаций.

Наряду с сосуществованием в литературной норме равнознач­ных вариантныхлексем, словоформ и синтаксических конструк­ций, не несущих никакойдополнительной информации по отно<569>шению к их основномулингвистическому значению (ср. русск. сох? сохнул, зубчбтый ?зэбчатый, самолет? аэроплан; нем. Anschrift?Adrease 'адрес', manche interessante? interessanten Bьcher 'некоторыеинтересные книги'; ср. также чешские параллельные инфинитивные формы на -tiи -t, отмеченныеМатезиусом [53, 400]), в любом литературном языке всегда имеется некотороечисло вариантных словоформ, лексем и конструкций, которые обладают дополнительнойинформацией, связанной с из­вестной спецификой их употребления29. Наиболее общим раз­граничением, связаннымс нормой, является противопоставление нормативных и ненормативных реализаций(норма — не норма): ср., например, одел пальто вместо лит. наделпальто. Данное про­тивопоставление реализуется не только тогда, когдасоотносятся правильная и неправильная реализации, но и тогда, когда разгра­ничениепроходит между собственно литературной и простореч­ной (или диалектной) формой,ср. нем. лит. Gebirge? сакс. прост. [gqbyrgq], русск. лит. троллейбус ? прост. [трΛлл'эбус].

При наличииблизких норм (например, норм другого литера­турного варианта) возникает противопоставлениеодной нормы другой — равноценной или второстепенной — норме (одна нор­ма —другая норма). Подобное положение характерно для совре­менных литературныхязыков, обладающих не одним стандартом, а двумя более или менеестандартизованными вариантами, ср., например, языковую ситуацию в Норвегии,Индии или в Арме­нии (см. подробнее гл. «Литературный язык»).

Для любоголитературного национального языка существенно также противопоставление норм егоустной и письменной разно­видностей. На необходимость разграничивать эти дватипа норм указывает, в частности, Й. Вахек, рассматривающий любой ли­тературныйязык как некую сумму двух норм, дополняющих друг друга и не сводимых к общейнорме [11, 531]. Стоит, однако, подчеркнуть, что в «нормальном» случае, т. е.тогда, когда пись­менная и устная форма имеют одну и ту же исходную лингвисти­ческуюбазу, представляется все же возможным свести их к не­коему общему инварианту.

Соотношение устной и письменной разновидностей значитель­но различаетсяв отдельных литературных идиомах. В частности, для некоторых европейских языковоно может быть охарактери­зовано как соотношение двух нормированныхразновидностей од­ного и того же стандартного идиома, ср., например, ситуациюв<570> современном русском языке в оценке Д. Брозовича [7]30. В иных ситуациях стандартной формеписьменного языка противостоят в сфере устного общения «субстандартные»образования, представ­ляющие собой постепенный переход от стандартной формы кдиа­лектам. Таковы, видимо, ситуации в немецком, чешском и италь­янском языках,где сфера употребления устной формы литератур­ного языка до сих пор довольноограничена и где преимуществен­но используются разные формыобиходно-разговорного языка (Umgangssprache — в Германии, obeenáčeљtina — в Чехии)31. Слож­ное соотношение различных типов иформ языка обусловливает весьма пеструю картину в распределении вариантныхсредств, используемых литературным языком в его письменной и устнойразновидностях, ср. нем. лит. darum? разг. drum, drei? разг. dreie, Wie geht es? —разг. Wie geht's?, Was gibl es(Neues)?? ðàçã. Was gibt's?

Вариантныереализации дифференцируются также по террито­риальным ифункционально-стилистическим признакам.

Следует обратить внимание на то, что территориальные диф­ференциациивыполняют в языке различные функции. Во-первых, они отграничивают нормылитературного языка от явлений диа­лектных и просторечных. Во-вторых, ониразграничивают отдель­ные территориальные или национальные разновидности врамках самого литературного языка. Так, например, для немецкого языка могутбыть отмечены территориальные дифференциации типа die Backe?ю.-нем. der Backen 'щека', die Ecke? ю.-нем. das Eck 'угол', der Schornstein? вост.-ср.-нем. die Esse 'труба', связанные сизвестными разграничениями между отдельными аре­алами в пределах литературногонемецкого языка (юг — север, восток — запад)32. Вместе с тем в ряде случаев наблюдаетсяеще более отчетливая поляризация вариантных явлений, обусловлен­наясуществованием немецкого, австрийского и швейцарского суб­стандартов, ср. нем. diesjдhrig?австр. heuer 'в этом году', нем. die (das) Fahmis?швейц. die Fahrhabe 'движимое имущество',нем. die Verladung? швейц. der Verlad 'погрузка, перегрузка'.Подобная же территориальная поляризация ряда параллельных форм наблюдается идля британского и американского вариантов английского литературного языка, дляразных вариантов испан­ского языка и т. д.<571> Более определенно связаныс варьированием в пределах одной литературной нормыфункционально-стилистические разграни­чения: ср. русск. жена? офиц. супруга, отец ? устар. ба­тюшка, город? поэт. град; нем. die Quelle?поэт. der Quell 'источник'; die Reste? торг. die Rester 'остатки' и т. д.

Разные типы вариантов и дифференциаций, по-видимому,оп­ределенным образом распределяются по разным уровням языковой системы. Так,например, территориальные разграничения вариант­ных средств языка связаныпрежде всего с фонетическими, лекси­ческими и морфологическими явлениями.Напротив, функцио­нально-стилистические разграничения опираются в современныхлитературных языках главным образом на дифференциацию син­таксических илексических явлений, на что уже обращал внимание Б. Гавранк [21, 347], а такженекоторые другие исследователи (см., например, [84, 201]). Наименьшую дифференцированностьобнаруживает обычно орфография современных литературных язы­ков, посколькуздесь отчетливее всего проявляется тенденция к максимальному ограничениювариантности. Это обстоятельство от­личает современные стандартизованныелитературные языки от литературных языков донационального периода (ср. примерыпо­добных явлений в [17, 465], характеризующие определенный пе­риод в развитиирусского литературного языка, типа сладкiй ?сладкой, добрый? доброй). Между тем для других аспектов языкавариантность реализаций не только сохраняется и под­держивается, но и широковключается в литературную норму. Таким образом, устойчивость литературной нормыотнюдь не исключает  значительной вариантности используемых языковых средств ине служит абсолютным препятствием для исторических изменений литературногоязыка33.Учитывая это, чешские лиг висты ввели для характеристики норм развитоголитературно языка национального периода понятие «гибкой» (или «эластичной»)стабильности («pruћna stabilita»), котороедействительно более точно передает их специфику (см., например, [53, 381] идр.). На­помним также аналогичное по смыслу замечание Л. В. Щербы о том, чтонормы литературного языка находятся в состоянии «не­устойчивого равновесия»[78]. Характерно, что Д. Брозович вклю­чает данный признак (степень «гибкойстабильности») в число типологических характеристик литературного языка. Приэтом он противопоставляет языки с высокой степенью стабильности — языкам снизкой степенью стабильности, а языки с сосуществую­щими дублетами (вариантами)в пределах нормы — языкам с по­ляризованными в территориальном плане дублетами.Оценивая с этих позиций различные современные славянские литературные языки, Д.Брозович относит большинство из них к типу языков<572> с сосуществующимивариантами в пределах нормы [7, 29]. Заме­тим в этой связи, что многиегерманские языки (немецкий, гол­ландский, английский) объединяют оба признака,т. е. должны быть одновременно охарактеризованы и как языки с сосуществую­щимии как языки с поляризованными в территориальном отно­шении вариантами.

Впрочем,степень стабильности норм литературного языка — это величина все же достаточнонеопределенная. В связи с разно­образием тех исторических ситуаций, в которыхформируются и функционируют различные литературные языки, а также в зави­симостиот разнообразия структурных типов языка, создающих определенные общиепредпосылки для реализации этой структу­ры, нормы разных национальныхлитературных языков не могут быть, видимо, представлены в виде совокупностивполне опре­деленных, ясно очерченных признаков. Скорее эти признаки дол­жныбыть представлены в виде некоторых общих для большинства литературныхнациональных языков тенденций, к числу которых относятся тенденция кстабильности и известному ограничению вариантных реализаций и тенденция кзначительной дифферен­циации вариантных реализаций в функционально-стилистичес­ком,а отчасти и в территориальном планах. Следует отметить, что оценка степенистабильности литературных норм у разных иссле­дователей довольно сильнорасходится. «Система норм не задает точных констант, — пишут по этому поводу А.А. Леонтьев и В. Г. Костомаров, — а лишь предельные границы, внутри которыхречевая реализация колеблется от случая к случаю, от «человека к человеку» [41,11]. Иное мнение высказывается И. Н. Головиным, который утверждает, что норма —это «жест­кое предписание выбора из нескольких вариантов одного, предписание, даваемое свойствами самого языка и литературными тра­дициями его социальногоприменения» [24, 41].

Сознательная кодификация литературных норм

Помимовнутренних признаков, носящих преимущественно потенциальный характер,литературная норма характеризуется и со стороны ее внешних, социальных свойств.

Обязательностьи осознанность являются важными и вместе с тем исторически обусловленнымипризнаками языковой нормы, а степень выраженности данных признаков различна дляразных языковых идиомов. Наиболее отчетливо внеш­няя (социальная) сторона нормыпроявляется в факте сознательной нормализации, который рассматривается многимилингвис­тами как специфический признак литературной нормы, отличающий ее от нормдругих «форм существования» языка [83; 92]. Принимая данный тезис, нужно иметь,однако, в виду два момента: 1) наличие<573> более или менее осознанногоотбора и регламентации отличает нормы литературного языка от норм других формсуществования языка (диалект, обиходно-разговорный язык); 2) усиление процессовсознательного отбора, находящее выражение в кодификации норм и другихорганизованных и целенаправленных формах воздействия общества на язык(деятельность различных языковых обществ, издание специальной литературы по«культуре речи»), является специфическим признаком литературного языка нацио­нальногопериода (см. его характеристику на стр. 520).

Нормализационныепроцессы представляют собою единство сти­хийного отбора и сознательной кодификацииявлений, включае­мых в норму (подробнее см. [27, ч. II, 172]).Именно это сочетание спонтанных и регулируемых процессов обеспечивает выделениена определенном этапе развития языка некой совокупности «образцо­вых»реализаций языковой системы, т. е. ведет в конечном итоге к установлениюлитературной нормы. По мере развития литера­турного языка рольцеленаправленного отбора, видимо, возрастает, а формы сознательного воздействияпостепенно становятся все более разнообразными и научно обоснованными [28].

Однакосознательной оценке и закреплению норм в большинстве случаев, по-видимому,предшествуют спонтанные процессы отбора языковых явлений, включаемых влитературную норму. Так, по мнению Б. Гавранка, процессы кодификации лишьподкрепляют извне стабильность норм, достигаемую в самом функционировании языка[91, 85—86]. Той же точки зрения придерживается и Г. В. Сте­панов: определяяобщее содержание нормализационных процес­сов как «выбор одной из возможностейреализаций, предоставляе­мых системой языка», он утверждает, что «объективнаянорма… всегда предшествует элементу оценки, т. е. аксиологической норме» [67,234], см. также [27, ч. II, 172].

Рассматриваянормализацию литературного языка как сочета­ние стихийного и сознательногоотбора и постулируя первичность спонтанного отбора «нормативных» реализаций,следует отметить вместе с тем избирательное отношение нормализационных процес­совв целом к узусу34.Если для нестандартных естественных («ор­ганических») идиомов норма практическиопирается на некоторый «усредненный» коллективный узус, то для формирующегосянационального литературного языка расхождение нормы и узу­са — особенно наранних этапах развития — может оказаться весьма значительным. Литературнаянорма обычно опирается в пе­риод своего формирования лишь на некоторую частьузуса, ограниченного определенными территориальными, социальными ифункциональными рамками. Это значит, что в качестве основы<574>литературных норм выступает язык какой-то определенной терри­тории страны, языкопределенных слоев общества и определенных видов и форм общения (подробнее обэтом см. далее, стр. 582). Однако это избирательное отношение нормылитературного языка к узусу проявляется не только в ее опоре лишь на некоторуючасть узуса. В конечном итоге норма представляет собою сложную совокупностьязыковых средств, объединенных в литературном языке в результате разнообразныхпроцессов отбора, и в этом смысле она всегда — в большей или меньшей сте­пени —отклоняется от исходного узуса.

Оцениваясравнительную роль стихийного и сознательного отбо­ра, совершающегося впроцессе нормализации отдельных литера­турных языков, можно утверждать, чтосознательные усилия общества тем активнее, чем сложнее исторические условияформи­рования литературных норм. Так, например, сознательный отбор усиливаетсяв тех случаях, когда в норме литературного языка объединяются черты различныхдиалектов или разных литературных вариантов. Подобная ситуация наблюдается влитературных языках с исходной гетерогенной основой, а также в языках, гдепервичная гомогенная основа подвергается в про­цессе развития литературногоязыка известным преобразованиям, также ведущим к объединению в литературнойнорме разнодиалектных по происхождению явлений (см. об этом стр. 581).

Не менеесложной для процессов нормализации является и ситуация, когда литературный языквыступает в виде двух (или более) нормированных вариантов, между которыми могутнаблюдаться большие или меньшие расхождения (ср., например, ситуацию в Албании[29]). В этих случаях усилия общества могут быть направлены на сближение двухнорм путем различных языковых реформ, хотя успех их относителен и не приводитобычно к полной и быстрой ликвидации существующих различий.

Целенаправленностьи сознательность нормализации весьма отчетливы и в тех случаях, когданаблюдаются значительные расхождения между нормами письменного и устного языка(ср. ситуации в Италии или Чехии) и существует необходимость их двухстороннегосближения.

Весьмазначительна также роль сознательной нормализации языка при складывании нормлитературных языков тех наций, ко­торые оформляются при социализме. В этихусловиях кодифика­ция норм совершается на самой широкой социальной основе и приактивном и сознательном участии носителей языка.

Можноупомянуть, наконец, и еще об одной ситуации, при которой сознательная сторонанормализационных процессов также усиливается. Подобная ситуация наблюдалась,например, в Гер­мании, где вплоть до конца XIX в.отсутствовала сложившаяся естественным путем единая произносительная норма. Этопривело<575> к созданию специального нормативного орфоэпического руко­водстваТ. Зибса, выработанного в результате сознательной договоренности ученых,писателей и актеров. Основа кодификации и сфера применения выработанного такимпутем литературного произношения была первоначально чрезвычайно узкой, она ог­раничиваласьтеатральной сценой, в связи с чем литературное произношение и обозначалосьздесь долгое время как Bьhnenaussprache, т. е. «сценическое» произношение.

Явления,связанные с сознательной нормализацией языка, часто объединяются под общимпонятием кодификации литера­турных норм. Подобное широкое понимание кодификациисвойственно, например, лингвистам пражской школы [94].

Не имеявозможности остановиться подробно на разнообразных сторонах кодификации,попытаемся охарактеризовать хотя бы ос­новное содержание, а также некоторыеформы кодификационных процессов.

Наиболееобщим содержанием кодификации можно, видимо, считать отбор и закреплениеинвентаря формальных языковых средств различного плана (орфографических,фонетических, грамматических, лексических), а также эксплицитное уточнениеусловий их употребления. Важным моментом кодификационных процессов являетсявместе с тем фиксация распределения и использования в языке разного родавариантных реализаций35.

В процессесознательной кодификации норм можно выделить три тесно взаимосвязанные стороны— это оценка, отбор и закрепление реализаций,включаемых в норму. К основным видам оценки языковых явлений относится: разгра­ничениеправильных и неправильных (с точки зрения литературной нормы) реализаций36; указание на более или менееупотребительную форму (лексему, конструкцию) из числа вариантных реализаций;указание на различную сферу употребления языковых явлений, от­носящихся кнорме, или на различные условия их употребления.

Точностькодификации, ее соответствие объективной норме в значительной степени зависятот языкового чутья нормализаторов, отражаясь вместе с тем в системе помет,используемых для харак­теристики соответствующих явлений в нормативных словаряхи грамматиках37.

Весьмасущественным для оценки сознательной нормализации языка представляется нам тообстоятельство, что объект коди<576>фикации практически никогда несовпадает полностью с общим объемом языковых явлений, входящих в литературнуюнорму.

Относительноузкая сфера языковых признаков, являющихся объектом кодификации, выступаетособенно отчетливо, если при­нимать во внимание и историческую расчлененность,неодновре­менность кодификации явлений, относящихся к разным аспектам языка.Сравнительно поздно по времени и не всегда отчетливо кодифицируется, например,большинство синтаксических явле­ний, а также распределение вариантныхреализаций, связанное с функционально-стилистическими разграничениямилитературно­го языка. К числу некодифицируемых или слабо кодифицируе­мыхявлений относится и частотность употребления отдельных словоформ лексем исинтаксических конструкций. Лишь в не­которых случаях в нормативных пособиях исловарях приводят­ся частотные характеристики, как правило, они сводятся кобщим и довольно неточным указаниям типа «продуктивно», «не­продуктивно»,«чаще», «реже» и т. д. Данное обстоятельство следу­ет отнести как за счетсложности точных характеристик норма­тивных явлений, так и за счет несовершенстваи приблизитель­ности некоторых форм кодификации, что приводит в ряде слу­чаев кнеправильной или неточной фиксации нормативных явле­ний.

Причиной«ложной» кодификации может служить субъекти­визм оценок, недостаточность или неточностьстатистических данных, стремление нормализаторов к искусственному вырав­ниваниюформ «по аналогии», узкое понимание социальной, территориальной ифункциональной основы норм, а также неверная оценка исторических тенденцийразвития языка.

Фактыподобного рода наблюдаются в истории различных ли­тературных языков. Так,например, в Германии в первой половине XVIII столетияИ. Готтшед ратует за сохранение трех форм zwen — zwo —zwei, отражающих родовую дифференциацию соответствующе­гочислительного, уже исчезавшую из употребления (заметим, что данные формы были всистеме немецкого языка изолированными, так как для других числительныхподобной дифференциации не су­ществовало). Закрепление этих форм в грамматикахна некоторое время задержало их исчезновение38, хотя на конечный результат процесса этообстоятельство существенного влияния не оказывает. Впрочем, в некоторыхусловиях консервация архаических форм в процессе кодификации литературной нормыможет надолго задержать их исчезновение, ср., например, длительное сохранениесистемы трех родов в письменной форме нидерландского языка [55].<577>

Искусственноеподдержание архаических форм иногда имеет своей причиной и стремление к парадигматическомуединообразию форм, в ряде случаев противоречащее реальному историческомуразвитию языка (ср., например, для немецкого языка встре­чающуюся еще в XVIIIв. глагольную форму 2 л. ед. ч. kцmmt по аналогии с stцЯt,или такие формы, как gehet, stehet, которые долгое время поддерживались нормализаторами,несмотря на явную тенденцию к сокращению их употребления, наблюдавшуюся уже в XVIIIстолетии).

Другаясторона данного явления связана с неверной оценкой новых, развивающихся в языкеявлений и также со слишком узким пониманием отдельными нормализаторамитерриториальной, социальной или функциональной основы литературной нормы.Такова, например, борьба с так называемым «именным стилем» немецкого языка,основанная отчасти на игнорировании тех тенден­ций развития, которые наблюдаютсяв деловом языке и языке на­уки. Заметим, что тенденция к широкомураспространению именных конструкций (например, типа русск, заявить протест;нем. Abschied nehmen 'попрощаться') характернане только для немецкого языка, но и для ряда других европейских языков. Так,для чешского языка ее в свое время отметил В. Матезиус, подчеркнувший вместе стем преимущественное употребление именных конструкций в определенных сферахписьменного общения [59, 389]. Кодификация литературных норм, безусловно должнаопираться на изучение языка разных функциональных разновид­ностей и учитыватьсуществующие различия в употреблении отдель­ных языковых явлений, входящих влитературную норму. В по­следнее время вопрос этот, активно разрабатывающийся вотече­ственной лингвистике, ставится на материале «культуры речи» разных языков[85; 96].

Успехсознательной нормализации языка зависит таким обра­зом от соблюдения целогоряда условий, сформулированных наиболее отчетливо пражцами [10, 136]. К ихчислу относятся следующие моменты: 1) нормализация должна способствовать стабилизациилитературного языка, не нарушая его структурных особенностей; 2) нормализациине следует углублять различий между устным и письменнным языком; 3)нормализация должна сохранять варианты и не должна устранять функциональных истилистических различий.

К этойхарактеристике можно, по-видимому, добавить лишь одно: в процессе сознательнойнормализации (т. е. кодификации норм) литературного языка должны приниматься вовнимание особен­ности нормализации явлений, относящихся к разным подсистемамязыка.

Определяяроль кодификационных процессов для разных сторон системы литературного языка,В. Матезиус писал: «Лингви­стическая теория вмешивается прежде всего в нормуправописания,<578> в меньшей мере… в его фонетику, морфологию,синтаксис и меньше всего в его структуру и в лексику» [54]39. Вместе с тем с его точки зрения, для всехуровней языковой реализации сохраняет свое значение борьба с архаизмами, атакже поддержание вариан­тов, выражающих функциональные различия. Особенноважен этот последний аспект для синтаксических и лексических явлений, где числопараллельных конструкций и лексем, закрепляемых нормой литературного языка,обычно особенно значительно. Для орфогра­фии, которая является продуктом«чистой условности» [53, 389], кодификационные процессы играют наибольшую роль.Они в зна­чительной мере формируют саму орфографическую систему, приво­дя ее всоответствие с фонологической и фонетической системами. Впрочем, моментстихийности все же имеет место и при нормализа­ции орфографии: он может бытьотнесен за счет исторической традиции, известным образом затрудняющей изамедляющей действие кодификации. Из-за необходимости сохранять преемственностьписьменной традиции полная «оптимализация» орфографических правил оказываетсяпрактически не всегда возможной, чем и объяс­няется существование рядаисключений, а также сохранение не­которого числа вариантных написаний,нарушающих регулярность и простоту орфографической системы.

НОРМА ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА КАК ИСТОРИЧЕСКАЯКАТЕГОРИЯ

Определяяспецифику литературной нормы на основе более широкого и общего понятия языковойнормы, следует еще раз подчеркнуть, что для национального литературного языкахарактерно усиление устойчивости, стабильности норм40, а так­же увеличение их избирательности идифференцированности (нормы устной и письменной форм литературного языка, нормыразных функциональных разновидностей литературного языка).

Названныевыше специфические признаки литературной нормы появляются, однако, не сразу, аскладываются постепенно по мере формирования литературного языка. Поэтомунеобходи<579>мыми аспектами изучения литературной нормы является ее ис­торическоерассмотрение. Важность данного аспекта исследования была настоятельноподчеркнута В. В. Виноградовым [15, 6—9], заметившим, вместе с тем, что«динамическая» характеристика нормы имеет весьма существенное значение и дляобщего понима­ния генезиса и развития литературного языка [14, 7—8 и 26].

Согласнонашему пониманию языковой нормы, ее характер обусловливается, с одной стороны,структурной организацией данного языка, а с другой — исторической традицией,определя­ющей привычные, устойчивые формы реализации этой структуры. Взятая сэтой точки зрения история литературной нормы — это история языковой традиции,действующей в рамках структурных возможностей языковой системы и опирающейся,вместе с тем, на процессы сознательного регулирования отдельных способов и формтрадиционной реализации языка.

Определяялитературную норму как историческую категорию, следует с самого началанастоятельно подчеркнуть неразрывность ее статических (выделение и изучение признаковнормы) и дина­мических (рассмотрение становления и изменения этих признаков)характеристик. Непосредственная связь этих двух сторон высту­пает весьмаопределенно, например, при изучении нормализационных процессов. Выше мыопределили нормализацию как сово­купность сознательных и стихийных процессовотбора норматив­ных реализаций (см. стр. 574). Вместе с тем нормализация можети Должна рассматриваться и как непрерывный исторический про­цесс, приводящий коформлению и изменению литературных норм (см. также [5]). Тесная связьисторического аспекта рассмотрения нормы с ее статическими характеристикамипроявляется и в том, что последние в значительной мере зависят от техисторических условий, в которых формируется определенная литературная норма.Так, например, степень вариантности норм литературного языка может в некоторойстепени зависеть от того, насколько однородной (или разнородной) являетсягенетическая основа данного литературного языка и в какой мере влияли на него впроцессе формирования различные языковые системы, контакти­ровавшие с ним.Правда, такая связь далеко не во всех случаях отчетливо выражена (ср.,например, данные, приведенные Д. Брозовичем для типологической характеристикиславянс­ких языков [7, 29]), так как степень вариантности нормати­вныхреализаций определяется и многими другими причинами: степенью развитияобщественных функций литературного языка, историческими условиями его нормализациии т. д.

Историческийаспект характеристики литературных норм разработан для разных языков еще весьмамало. Представляется, однако, возможным выделить и кратко охарактеризоватьнекото­рые существенные, с нашей точки зрения, моменты, связанные с процессамиформирования и изменения норм.<580>

Историческая основа литературных норм

Формирующиесялитературные нормы обычно имеют некото­рую территориальную основу, а такжеизвестную социальную и функциональную базу (язык определенных видовписьменности или сфер устного общения, носителями которого являются те или иныеобщественные слои). Однако, как уже отмечалось выше, литературная норма редкополностью совпадает с каким-либо территориальным или социальным узусом.

Втерриториальном плане ведущую роль для формирующейся литературной нормы обычноиграют центральные районы страны, группирующиеся вокруг столицы (ср. роль языкаМосквы, Па­рижа, Лондона, Праги, Пекина, Ташкента и т. д. для соответству­ющихлитературных языков).

Вместе с темтерриториальная основа литературной нормы может быть охарактеризована и с точкизрения ее большей или меньшей однородности. Часто наблюдающаяся гетерогенностьсистемы литературного языка вызывается различными историчес­кими причинами. Кнаиболее вероятным из этих причин обычно относят неоднородность диалектной базылитературного языка, а также сдвиги диалектной основы или историческую смену од­нойосновы — другой. Так, большинство славянских языков отличается исходнойгомогенностью [7, 23 и след.]. Исключение в этом плане составляет словенскийязык, а отчасти также хор­ватский (в его обеих разновидностях) и чешский языки.Однако по второму признаку (обновление исходной структуры) гетеро­генные чертыимеют украинский, польский, словенский, болгар­ский и отчасти сербохорватский,т. е. довольно значительное число славянских языков. Большинство германскихязыков — немецкий, нидерландский, английский, норвежский — также от­личаютсягетерогенностью, связанной с разными историческими причинами.

Неоднородностьлитературной нормы нидерландского языка определяется фактом историческоговзаимодействия фламандско-брабантской и голландской диалектных областей,наблюдавше­гося в XVI—XVII вв. в связи с передвижением политического иэкономического центра страны на север и упадком ее южных провинций [32; 55;56]. Происшедшая при этом смена диалектной базы явилась результатом сложноговзаимодействия южной ли­тературной традиции И разговорного языка северныхголландских провинций.

Соответствующаяхарактеристика литературной нормы не­мецкого языка определяется смешаннымхарактером восточносредненемецких диалектов, легших в его основу, а также интен­сивнымвзаимодействием локальных литературных традиций, опиравшихся на разныедиалектные группы [26; 27].<581>

Гетерогенностьлитературной нормы английского языка была связана со смещением его диалектнойбазы и проникновением в лондонский диалект восточно-центральных элементов, чтосопро­вождалось вытеснением из языка Лондона ряда исконных южных; черт (см.подробнее [80; 81; 82])41.Кроме того, для всех рассмо­тренных выше германских языков были характернытакже разно­образные иноязычные влияния, в разной степени отразившиеся в ихсовременных литературных нормах.

Определеннаятерриториальная ориентировка литературных, норм, наиболее ясно ощущающаяся наранних этапах формирования  национальных литературных языков, сочетается снекото­рыми социальными и функциональными ограничениями исходного узуса.

В социальномаспекте носителями формирующихся литера­турных норм могут быть — в зависимостиот конкретных истори­ческих условий — более или менее широкие социальные груп­пировки,причастные к культуре и образованию. Так, в качестве основы произношениячешского литературного языка называют не просто произношение жителей столицы,но — прежде всего — произношение образованных слоев населения Праги. Подобнуюже роль сыграло для нормализации русского литературного языка произношениемосковской интеллигенции.

Отмечаяопору нормализационных процессов на язык опре­деленных сфер и форм общения,следует прежде всего выделить роль письменного языка: его относительнаястатичность, фиксированность и широкая сфера его использования приводят к тому,что письменный язык оказывается удобной основой нормализа­ционных процессов.Что касается тех видов письменности, кото­рые можно считать наиболеесущественными для становления литературной нормы, то многие исследователиподчеркивают ведущую роль художественной литературы в этом процессе [25; 54;82]. Однако в зависимости от исторических условий для разных языков и различныхпериодов их развития важную роль играют и другие виды письменности: деловаяпроза, язык науки и т. д. Поэтому несмотря на то, что художественная литературавесьма существенна для становления литературных норм, она, как спра­ведливозамечает Р. А. Будагов [8, 33], не может рассматривать­ся как их единственнаяопора. Вполне возможно предположить, что роль отдельных видов письменности быларазличной для исто­рии разных литературных идиомов. Укажем, например, назначи<582>тельное, место деловой письменности в истории немецкого лите­ратурногоязыка, или на роль делового, «приказного» языка для определенных периодовистории русского языка XVI—XVII вв. [18, 111]. Отметим также все возрастающеезначение языка науки для современных литературных норм.

Наиболееобщей для разных литературных языков историче­ской тенденцией являетсярасширение социальной и функци­ональной основы норм, а также постепеннаядемократизация норм, связанная с расширением социальных функций литера­турногоязыка и ростом его функционально-стилистического мно­гообразия. Поэтомунаблюдающаяся обычно в начальный период становления литературных норм болеетесная их связь с опре­деленным узусом в дальнейшем обычно ослабевает.Происходит так называемая «либерализация» норм, которая определяетсязначительным влиянием на литературную речь различных форм обиходно-разговорногоязыка, что прослеживается на самом раз­нообразном материале. Следует сопоставитьсоответствующие выводы В. Г. Костомарова [40] и Т. Г. Винокур [20] в отношениирусского языка, наблюдения В. Н. Ярцевой, связанные с англий­ским литературнымязыком [81], а также соответствующие поло­жения в работах М. М. Гухман,высказанные ею на основе обоб­щения разнообразного языкового материала [25,305] (см. также [96]).

Историческая непрерывность и неравномерность нормализационных процессов

Важныммоментом для общей оценки исторической стороны нормы является положение о непрерывностинормализационных процессов [21; 40], которое опирается на идею непрерывностиразвития языка в структурном плане (изменения в его строевой организации), атакже в нормативном (изменения в традиционных формах реализации этой структуры)и функциональном (изменения в общественных функциях литературного языка)аспектах. Вместе с тем необходимо отметить различную интенсивность нормализациив разных сферах использования языка, что находит свое отражение в неравномерномвыявлении соответствующих процессов в языке отдельных видов и жанровписьменности. «Интенсивность и стро­гость нормализации неоднородны в разныхтипах или стилях лите­ратурного языка»,— пишет В. В. Виноградов, характеризуяполо­жение, наблюдающееся на материале славянских литературных языков [13, 57](ср. также на немецком материале [64; 65]).

Неравномерностьнормализационных процессов прослежива­ется и по отношению к явлениям, соотнесеннымс разными сторо­нами языковой системы. Вопрос этот мало изучен и критерии сло­жившейсянормы пока остаются для разных сторон языка недо<583>статочно ясными.Особенно неопределенны признаки сложившейся лексической нормы. С точки зренияВ. Н. Ярцевой, ее становление тождественно оформлению нейтрального встилистическом отноше­нии «ядра» нормы. Однако, можно понимать лексическуюнорму развитого литературного языка и как сложную совокупность «иерархическиорганизованных лексических слоев» (Э. А. Макаев). Последнее предполагаетвыделение в процессе ее формирования второго — практически бесконечного —этапа, ведущего к по­степенному функциональному и стилистическому усложнениюлексической нормы.

Принято считать,что орфографическая и морфологическая нор­мы складываются значительно раньшесинтаксической и лексичес­кой. Так, характеризуя последовательностьформирования лите­ратурных норм немецкого языка, М. М. Гухман пишет: «Не толькоорфоэпическая, но и грамматическая, а тем более лексическая норма, еще несложились в XVII веке» [27, ч. II, 170]. Однакопока еще неясно, насколько универсальной можно считать подобнуюпоследовательность складывания норм для разных литературных языков. Высказанноев общей форме, это утверждение основыва­ется на интуитивном ощущении спецификисинтаксической и — особенно — лексической норм специфики, заключающейся вмногообразии их инвентаря и широких возможностях варьирова­ния и дифференциациинормативных реализаций. Существенным, хотя и косвенным доказательствомнеодновременности нормализа­ции разных сторон литературного языка, являетсясоответствую­щая историческая разобщенность кодификации разных типовлитературных норм (см. ниже, стр. 589).

Типы нормативных изменений

Опираясь на положениео непрерывности нормализационных процессов, можно вместе с тем указать наотдельные формы нор­мативных изменений, к числу которых относятся: изменения вха­рактере и степени стабильности нормативных реализаций; изме­нения всоотношении разных видов норм в рамках литературного языка; изменения в задачахи формах кодификации норм. Рас­смотрим в первую очередь изменения в характере нормативных реализаций. Считая вариантностьодним из основных признаков нормы (см. выше, стр. 567), можно использовать данныйпризнак для характеристики процессов ис­торического изменения норм (см. также[37]). Чтобы отчетливее охарактеризовать специфику вариантности в тот или инойпериод развития определенного литературного языка, целесообразно, ви­димо,использовать понятие «диапазона варьирования», включа­ющее представление осфере, объеме и специфических условиях<584> употребления имеющихсявариантов42.Применяя данное понятие, можно попытаться представить сам процесс изменениялитератур­ных норм как ряд последовательных преобразований, ведущих кпостепенному изменению характера и диапазона варьирования.

Для ранних этапов развития национального литературного языка характерноотсутствие устойчивости в функционировании языковой системы, что проявляется, вчастности, в существовании многочисленных колебаний и вариантов. Значительнаявариант­ность литературного языка на ранних этапах его развития отмече­на наматериале разных языков многими исследователями (см., например, [17; 27; 64;71; 80; 81; 82; 88]). С установлением литера­турной нормы неустойчивость ивариантность существенно ограничиваются. Это ограничение происходит за счетразличных процессов. Наблюдается, например, исчезновение некоторых ти­повварьирования. Так, исключается, как правило, свободное варьирование графем всоставе слова, широко представленное на ранних этапах существованиялитературных языков национального  и донационального периода (ср. [17; 64] идр.)43.Ряд вариантов оттесняется за рамки литературного языка или совершенно исче­заетиз употребления, ср., например, русск. надёжа ?надежда, ветхой? ветхий, глубокий ?глубокий, намедни ?на-днях;нем. seind? sind, sahe? sah, fleugt? fliegt.

Наблюдаются также существенные изменения вдиапазоне и характере варьирования. При этом следует отметить:

а) Тенденцию к укорачиванию вариантного ряда за счет сокраще­ния числаединиц, находящихся в отношениях варьирования. ср. русск. высуня? высунув ?высунувши;нем. Konti? Kontos? Konten.

б) Тенденциюк уменьшению диапазона варьирования в резуль­тате лексемных, парадигматическихи позиционных ограниче­ний в использовании отдельных вариантов. Крайним звеномограничений данного типа является изоляция отдельных вари­антов в составеустойчивых словосочетаний типа русск. (бе­жать)высуня язык, (носить,ходить) набосу ногу, нем. auf Erden 'на земле' Auf gutGlьck! 'Счастливо!'.

в) Тенденцию к переходу полных вариантов в группу вариантов неполных,связанную с появлением у них некоторых дополни<585>тельных разграниченийразличного плана, ср. русск. копает ?каплет, брызгает ?брызжет, коклюш? мед. куклюш; нем. wurde? поэт. ward, die Lager? торг. die Lдger. Процессисчезновения «полной» синонимии и замену ее синонимией сти­листической отмечаеттакже на материале истории итальянс­кого литературного языка Т. Б. Алисова [2].

Вариантностьязыковых средств, являющаяся избыточной с точки зрения структурной организации,составляет вместе с тем тот резерв языка, который обеспечивает гибкость иразнообразие форм выражения определенного содержания, а также составляет базудля выявления целого ряда значений функционально-сти­листического иэкспрессивно-стилистического плана, играющих в естественных языках столь существеннуюроль.

В некоторойстепени вариантность может также рассматривать­ся как база для развития языка[30, 533; 35, 12], но преимущест­венно в весьма определенном плане, а именнокак резерв для его функционально-стилистического обогащения и развития. Значи­тельнореже наблюдается дифференциация вариантов по их основ­ному значению, хотяотдельные случаи подобного рода можно от­метить, видимо, для каждого языка (ср.приведенный Э. Косериу пример латинской сравнительной конструкции с magis[39, 229— 230]). Наиболее часто полная дифференциация первоначальных вариантовнаблюдается в лексике, ср., например, русск. храм — хором(ы), диалектный —диалектический; нем. drucken — drьcken 'печатать' — 'давить' и т. п.

Рассмотренныевыше тенденции исторического преобразования вариантов реализуются на фоне общегоперераспределения вари­антных средств, совершающегося по мере оформлениялитератур­ного языка как относительно стабильной и территориально еди­ной, новместе с тем полуфункциональной системы.

Поэтому длявсесторонней характеристики изменения литера­турных норм необходимо учитывать исдвиги в соотноше­нии разных типов иразновидностей норм литературного языка, сопровождающиеся изменением всоотношении различных типов вариантов и дифференциаций. Хотя процессы этидостаточно индивидуальны для отдельных лите­ратурных языков, могут быть все женазваны некоторые наиболее характерные для большинства из них моменты.

Существеннымидля перегруппировки вариантов являются, как уже отмечалось выше, процессы отграничениянормированного литературного языка от различных нелитературных форм речи. Приэтом происходит вытеснение ряда вариантов, не включенных в литературную норму.В качестве примера можно привести для русского языка оттеснение в сферупросторечия таких форм, как к ему, ребяты, три дни и т. д.,принадлежавших литературной фор<586>ме речи еще в конце XVIIIв. — начале XIX в. Сходные процессы наблюдаются и в немецком языке,где к концу XVIII в. оконча­тельно выходят из литературного употребленияи оттесняются в сферу Umgangssprache такие конструкции, как Dem Vater sein Hut 'шляпа отца', ср. лит. (Des) Vaters Hut? Der Hut des Vaters. Некоторые исследователи характеризуют данный процесс,пред­ставленный в различных языках, как переход одного из вариантов на«субстандартный» уровень [7, 22]. Однако граница, устанавли­вающаяся методулитературным языком и различными типами обиходной речи, отнюдь не являетсяустойчивой. Влияние нелите­ратурной разговорной речи постепенно расшатывает литературныйузус, создавая новые варианты, возникающие на пересечении этих двух форм языка(ср. совр. русск, шофйры ?шоферб, звонят ?звунят, красъвее ?красивее ит. д.). Определенная часть вариантов подобного типа со временем закрепляется внорме литературного языка. Заметим в этой связи, что влияниеобиходно-разговорного языка служит одним из важных стимулов нормативныхизменений (ср. также [48]).

Взаимодействиелитературной и обиходно-разговорной речи перекрещивается в известной степени свзаимным влиянием норм письменной и устной разновидностей литературного языка.В тех случаях, когда расхождение их достаточно велико, это сближениеосуществляется под сильным воздействием сознательной кодифика­ции (ср.сближение нормы письменного нидерландского языка с нормами устного разговорногоязыка в результате ряда реформ, или движение за единство слова и письма вЯпонии в конце XIX в., а также сходное по своему содержанию движение,наблюдавшееся в начале XX века в Китае). Процесс взаимодействия письменной иустной форм языка также ведет к перегруппировке вариант­ных средств, используемыхв обоих типах литературных норм. Так, нередко варианты, закрепленные вписьменной речи, вос­принимаются как нормативные и ведут к появлению соответст­вующихформ в разговорной речи. Напротив, существенным мо­ментом для письменной формылитературного языка является вы­теснение или ограничение употребления некоторыхархаичных и чисто книжных элементов.

Наконец, целый ряд различных процессов перераспределения вариантовсвязан в литературном языке с изменением положения его отдельныхтерриториальных разновидностей. Общей для боль­шинства современных литературныхязыков является тенденция к нивелировке различий между разными территориальнымивариан­тами стандартного языка [7, 16]. Параллельно значительно огра­ничиваетсяи частично переосмысляется и территориальная вари­антность в пределахлитературной нормы: если некоторая часть вариантов окончательно оттесняется всферу диалекта или обиходной речи, то другая часть закрепляется в литературномязыке на правах дублетных или синонимичных форм или лексем<587> (ср. нем.Junge? Bube'мальчик'; австр. Hьgel? Bьchel 'холм')44.

Однако если литературный язык развивается в многонацио­нальной общностиили в условиях территориального или государ­ственного обособления его отдельныхвариаций, то полного слия­ния территориальных разновидностей не наступает, и определен­наячасть вариантных форм остается территориально дифференци­рованной, ср.,например: австр., швейц., ю.-нем. der Hochzeiter?нем. der Brдutigam 'жених';австр. das Hundertel? швейц. der Hundertstel? нем. das Hundertstel 'сотая часть'45.

Такимобразом, исторические тенденции, связанные с пере­группировкой территориальныхвариантов, реализуются весьма многообразно. В том случае, когда разныелитературные разновид­ности языка обслуживают одну нацию, может наблюдаться тен­денцияк отчетливому сближению обеих типов норм, поддерживае­мая кодификацией (ср.,например, реформу орфографии, проведен­ную в 1940 г. в Армении и направленнуюна сближение западного и восточного вариантов армянского литературного языка).В том же случае, когда отдельные вариации литературного языка обо­собляются всвязи с его территориальным и государственным раз­делением (ср. ситуацию снемецким, английским, нидерландс­ким, португальским языками и др.), сближениеобеих норм ока­зывается гораздо более трудно достижимым. Однако и в этих ситуа­цияхможет возникать задача частичного объединения разных ти­пов норм на основе ихсознательной унификации (ср. орфографичес­кие реформы, направленные насближение португальского и бра­зильского литературных вариантов, проведенные в1915, 1936 и 1943 гг. в Португалии и Бразилии).

Параллельносдвигам в соотношении типов норм наблюдаются тоже изменения в задачах и способах кодифи­кации норм.

Историческая непрерывность нормализационных процессов, на которуюуказывалось выше, вызывает необходимость в перио<588>дическом обновлениикодификации. Вместе с тем общее содержание нормализационных процессовисторически изменчиво. Так, для раннего этапа формирования национальныхлитературных языков существенным является отбор основных константных элементоворфографической, грамматической и лексической норм. Устраня­ется такжеизбыточное варьирование в этих сферах языка, проис­ходит определенное сужениедиапазона использования отдельных вариантов, наблюдается начальнаядифференциация некоторых вариантов и т. д. Для более позднего периода основнымявляется поддержание функционально обусловленного варьирования, свя­занного сраспределением отдельных вариантов по разным функ­циональным сферам языка и,напротив, устранение варьирования, не имеющего такой значимости.

Разноеисторическое содержание кодификационных процессов отражает различный характер нормализациина отдельных этапах развития литературного языка. К тому же в каждыйисторический период кодифицируется лишь некоторая часть языковых явлений.Например, для немецкого языка XVIII—XIX вв. была характер­на тенденция к кодификацииорфографии и грамматики (преиму­щественно в ее морфологическом аспекте).Лексика активно коди­фицируется здесь лишь начиная со второй половины XVIIIв. (словари И. Аделунга и И. Кампе). Синтаксические явления нор­мализуются длянемецкого языка, так же как и его лексика, в те­чение весьма длительногопериода — с XVIII по XX в., а ко­дификация произношения относится в Германии,как уже отмеча­лось выше, лишь к концу XIX — началу XXстолетия. Для рус­ского литературного языка с XIX по XX в.происходит упроче­ние фонетических и грамматических норм, чему способствует, вчастности, и издание нормативных грамматик Греча и Востокова. Орфографиястабилизируется здесь относительно поздно, о чем сви­детельствуютмногочисленные колебания литературного узуса (еще у Пушкина и Грибоедованаблюдаются такие написания, как окуратный, прозьба, завяски, лезит, кармани др.).

Однакопроцесс кодификации норм не кончается с оформлением национального литературногоязыка. Изменения в его структуре, спонтанные сдвиги в характере ее реализации,постепенное рас­ширение нормализационной базы46, неудовлетворительность и не­точностьнекоторых видов кодификации — все эти причины при­водят к тому, что задачакодификации периодически вновь и вновь возникает перед обществом.

Характерно,например, что в настоящий момент для целого ряда стандартных европейских литературныхязыков (русского, немецкого, нидерландского) снова ставится вопрос обупорядоче<589>нии орфографии. Основанием для повторной кодификацииорфографических норм является потребность в усовершенствова­нии некоторыхорфографических принципов, устранение избыточ­ной вариантности, унификациянаписания иностранных слов и т. п. Подобное положение не ограничивается,впрочем, орфографией. Выше мы уже отмечали узость нормализационной базынемецкого литературного произношения (Bьhnendeutsch),кодифицированно­го на основе сценического произношения в конце XIXв. Совре­менный этап кодификации произносительных норм немецкого литературногоязыка связан с фактическим расширением основы орфоэпических норм, для которыхориентиром становится про­изношение по радио и телевидению. Таким образом,расхождение между кодифицированной нормой и реальным литературным узу­сомвызывает необходимость в обновлении кодификации.

Констатируяпериодическую необходимость в обновлении ко­дификационных процессов, следуетнаряду с этим отметить и ис­торическую изменчивость способов и формкодификации.

К наиболеераспространенным формам сознательного и целе­направленного отбора, оценки ификсации норм следует отнести: создание нормативных грамматик, словарей,руководств по стилистике и т. д. (т. е. кодификацию норм в узком смысле слова);деятельность различных языковых обществ и отдельных нор­мализаторов,направленную на поддержание «чистоты» языка (пуризм); научно обоснованнуюпропаганду форм употребления языка, объединяемых в понятии «языковой культуры».Все эти способы сознательного отбора и закрепления нормативных явле­нийопределенным образом связаны между собою, представляя вместе с тем разныеисторические формы кодификационных про­цессов.

Следует приэтом отметить, что каждая из названных форм сознательной и целенаправленной нормализацииязыка имеет свои специфические задачи: в нормативных справочниках различ­ноготипа закрепляется определенный комплекс нормативных явлений; пуристическиедвижения стремятся оградить литера­турную норму от слишком сильной ее«либерализации», связан­ной с влиянием разговорного языка, с одной стороны, а сдругой — от сильных иноязычных влияний, угрожающих его национальной самобытности;наконец, движение за «культуру языка», объединяя все разрозненные ранеенормализационные усилия общества, направлено на реализацию теоретических основсознательного регулирования литературных норм.

Возникающиена разных стадиях развития национального литературного языка пуристические движения(ср., например, деятельность Цезена и Кампе в Германии, или Шишкова и Даля вРоссии) обычно отличаются категоричностью и даже известной «агрессивностью»,что делает их заслуженным объектом насме­шек современников: достаточновспомнить пресловутого Шиш<590>кова с его мокроступами и шаропихами;столь же анекдотич­ными были некоторые замены иностранных слов, наблюда­ющиесяв истории немецкого языка, ср. Zitterweh вместо Fieber 'лихорадка' или Leichentopfвместо Urne 'урна' у Ф. Цезена47.

Однако визвестных условиях пуризм, несмотря на свои наив­ные и частью антиисторическиерекомендации, мог выступать как вполне прогрессивное явление. Такой, например,была в основном борьба против засилия иностранных слов в Германии XVII—XVIIIвв., когда влияние латыни и французского языка являлось серьезной угрозойсамостоятельности немецкого языка и мешало складыванию его литературных норм.Прогрессивная, положительная сторона пуризма связана со стремлением сохранитьнациональную самобытность культуры и языка, как это было в XIXв. в Чехии или Хорватии. Впрочем, борьба против иноязы­чных влияний не являетсяединственным объектом пуристических движений. Пуризм выступает также в защиту«чистоты» истори­ческой традиции, т. е. за сохранение архаических элементов языка(особенно в письменной его форме)48,а также против слишком сильного воздействия на литературный язык нелитературныхсфер речи (диалектов и просторечия).

Преодолетьисторическую ограниченность узко-нормализаторских  и пуристических движений, периодическивозникавших и возникающих в разных странах, возможно лишь путем создания особойотрасли лингвистической науки, известной в настоящий мо­мент под названием«культуры языка» или «культуры речи» (ср. чешск. jazykovб kulturaили нем. Sprachpflege49).

Наиболееактивно теоретические основы культуры языка разрабатываются в чешской [21; 54]и русской советской лингви­стике [1; 15; 19; 34; 59]. Еще в 1932 году Б.Гавранек следующим образом определил сущность языковой культуры: «Под куль­туройлитературного языка мы понимаем прежде всего созна­тельную теоретическуюобработку литературного языка, т. е. усилия и заботы лингвистики, науки оязыке, стремящейся к усовершенствованию и успешному развитию литературного язы­ка»[21, 338].

Уточняя иконкретизируя задачи языковой культуры, В. Г. Ко­стомаров, опиравшийся наработы В. В. Виноградова, Г. О. Ви­нокура, С. И. Ожегова и других отечественныхлингвистов, отмечает, что «главным объектом исследования культурыязыка<591> должны явиться литературные языковые нормы, а главной за­дачей— установление этих норм в случаях колебаний, т. е. норма­лизация в широкомсмысле слова» [41, 42]. Намечаются и отдель­ные аспекты разработки вопросовкультуры речи, а именно: по­нятие языковой правильности, понятие вариантности,изучение функционального распределения языковых средств, исследо­ваниевозможностей колебания и нарушения норм и др.

Вместе с темзадачи культуры языка могут и должны пони­маться и еще более широко: не толькокак сознательная и целе­направленная нормализация литературного языка, как егообра­ботка и обогащение, но также и как воспитание языкового вкуса иподдержание общей лингвистической культуры нации всеми теми средствами, которыенаходятся в ее распоряжении [19]50.

Рассматриваяразнообразные исторические процессы измене­ния норм, не следует, однако, забыватьи о другой стороне лите­ратурной нормы, а именно о тенденции к ее стабиль­ности и устойчивости. В подобнойдвойственности исторических характеристик нормы проявляются две противо­борствующиетенденции, свойственные и литературному языку в целом, а именно — тенденция кего преобразованию и тенден­ция к его сохранению. В историческом планестабильность, ус­тойчивость норм поддерживается необходимостью в преемствен­ностикоммуникативных средств, обслуживающих общество.

К основнымспособам сохранения и передачи литературных норм относятся: различные виды письменностина литературном языке, устная традиция, отражающая литературный узус, разныенормативные пособия — словари, грамматики, руководства по стилистике и,наконец, школа. Следует иметь в виду, что роль всех этих средств в хранении ипередаче нормы, видимо, неравно­ценна для разных периодов развития общества51. Так, например, на современном этапе егоразвития значительно возросла роль средств «массовой коммуникации» (радио,телевидение) в передаче нормы, тогда как роль приватных видов коммуникации (тра­диции«семейной» литературной речи) соответственно, пожалуй, несколько снизилась.Необходимо вместе с тем отметить, что автоматизация процессов письма иговорения у поколения, про­шедшего определенное обучение в школе, препятствуетбезого<592>ворочному и полному принятию появляющихся новых норм. Пройдячерез более или менее длительный период колебаний и вариантных форм, эти нормыобычно окончательно побеждают лишь в языке нового поколения.

БИБЛИОГРАФИЯ

1.    Актуальные проблемы культуры речи. М., 1969.

2.    Т. Б. Алисова.Становление норм итальянского языка в XVI веке. — В сб.: «Вопросыформирования и развития национальных языков» («Тру­ды Ин-та языкознания АНСССР», т. X). М., 1960.

3.    Н. Д. Арутюнова.Очерки по словообразованию в современном испанском языке. М., 1961.

4.    О. С. Ахманова,Ю. А. Бельчиков, В. В. Веселитский. К вопросу о правильности речи.— ВЯ, 1960, №2.

5.    О. С. Ахманова.Словарь лингвистических терминов. М., 1966.

6.    Ю. А. Бельчиков.О нормах литературной речи. — В сб.: «Вопро­сы культуры речи», вып. 6. М.,1965.

7.    Д. Брозович.Славянские стандартные языки и сравнительный ме­тод. — ВЯ, 1967, №1.

8.    P. А.Будагов. Литературные языки илитературные стили. М., 1967.

9.    Т. В. Булыгина.Пражская лингвистическая школа. — В кн.: «Ос­новные направленияструктурализма». М., 1964.

10.   И. Вaxeк. Лингвистический словарь пражской школы. М., 1964.

11.   И. Вaxeк. К проблеме письменного языка. — В кн.: «Пражскийлингвистический кружок». М., 1967.

12.   В. В. Виноградов.Задачи советского языкознания. — ВЯ, 1958, №1.

13.   В. В. Виноградов.Изучение русского литературного языка за последнее десятилетие в СССР. М., 1955.

14.   В. В. Виноградов.Различия между закономерностями развития славянских литературных языков вдонациональную и национальную эпохи. Доклад на V Международномсъезде славистов. М., 1963.

15.   В. В. Виноградов.Проблемы культуры речи и некоторые задачи русского языкознания. — ВЯ, 1964, №3.

16.   Г. О. Винокур.О задачах истории языка. — В кн.: Г. О. Винокур. Избранные работы по русскомуязыку, М., 1959.

17.   Г. О. Винокур.Орфография как проблема истории языка. Там же.

18.   Г. О. Винокур.Русский язык. Там же.

19.   Г. О. Винокур.Культура языка. Изд. 2. М., 1929.

20.   Т. Г. Винокур.Стилистическое развитие современной русской раз­говорной речи. — В сб.:«Развитие функциональных стилей современ­ного русского языка». М., 1968.

21.   Б. Гавранк.Задачи литературного языка и его культура. — В кн.: «Пражский лингвистическийкружок». М., 1967.

22.   В. Г. Гак.Проблемы лексико-грамматической организации предложе­ния. (Автореф. докт.дисс.), М., 1968

23.   P. P. Гельгардт. О языковой норме. — В сб.:«Вопросы культуры речи», вып. 3. М., 1961.

24.   Б. Н. Головин.Как говорить правильно. Заметки о культуре речи. Горький, 1966.

25.   М. М. Гухман.Некоторые общие закономерности формирования и развития национальных языков. — Всб.: «Вопросы формирования и развития национальных языков». М.,1960.<593>

26.   М. М. Гухман.Становление литературной нормы немецкого языка. Там же.

27.   М. М. Гухман.От языка немецкой народности к немецкому нацио­нальному языку, ч. I.М., 1955; ч. II, М., 1959.

28.   М. М. Гухман,Н. Н. Семенюк. О социологическомаспекте литера­турного языка. — В сб.: «Норма и социальная дифференциацияязыка». М., 1969.

29.   А. В. Десницкая.Из истории образования албанского националь­ного языка. — В сб.: «Вопросыформирования и развития национальных языков». М., 1960.

30.   А. Едличка.О пражской теории литературного языка. — В кн.: «Пражский лингвистическийкружок». М., 1967.

31.   Л. Ельмслев.Язык и речь. — В кн.: В. А. Звегинцев. История язы­кознания XIX—XXвеков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1960.

32.   А. Л. Зеленецкий. Формирование глагольной системынидер­ландского литературного языка. (Автореф. канд. дисс.). М., 1966.

33.   А. Иванов,Л. Якубинский. Очерки по языку. Л. —М., 1932.

34.   Е. С. Истрина.Нормы русского литературного языка и его куль­тура. М. — Л., 1948.

35.   В. А. Ицкович.О языковой норме. «Русский язык в националь­ной школе», 1964, №3.

36.   В. А. Ицкович.Языковая норма. М., 1968.

37.   Д. А. Кожухарь.К вопросу о характере языковой нормы. — В сб.: «Тезисы докладовнаучно-методической конференции факультета ино­странных языков». Одесса, 1964.

38.   Н. Н. Коротков.Норма, система и структура языка как этапы анализа и описания языкового строя.— В сб.: «Спорные вопросы грамматики китайского языка». М., 1963.

39.   Э. Косериу.Синхрония, диахрония и история. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 3. М.,1963.

40.   В. Г. Костомаров.Культура языка и речи в свете языковой поли­тики. — В сб.: «Язык и стиль». М.,1965.

41.   В. Г. Костомаров,А. А. Леонтьев. Некоторые теоретиче­скиевопросы культуры речи. — ВЯ, 1966, №5.

42.   Е. С. Кубрякова.О синхронии и диахронии. — ВЯ, 1968, №3.

43.   Е. Курилович.Аллофоны и алломорфы. — В кн.: Е. Курилович. Очерки по лингвистике. М., 1962.

44.   В. Д. Левин.Краткий очерк истории русского литературного языка. М., 1958.

45.   А. А. Леонтьев.[Рец. на:] Е. Coseriu. Systema,norma у habla. Montevideo, 1952. — В сб.: «Структурно-типологические исследования».М., 1962.

46.   А. А. Леонтьев.Слово в речевой деятельности. М., 1965.

47.   А. А. Леонтьев,Л. А. Новиков. [Рец. на:] Ю. С.Степанов. Основы языкознания. М., 1966. «Филол. науки», 1967, №5.

48.   А. А. Леонтьев.Будущее языка как проблема культуры речи. — В сб.: «Вопросы культуры речи»,вып. 3. М., 1967.

49.   Лексика современного русского литературного языка.Социально-лин­гвистическое исследование. М., 1968.

50.   Э. А. Макаев.Понятие системы языка. — «Уч. зап. 1 МГПИИЯ», т. XI, 1957.

51.   Э. А. Макаев.Принципы сопоставительного изучения современных германских литературных языков.— В сб.: «Норма и социальная диффе­ренциация языка»., М., 1969.

52.   А. Мартине.Структурные вариации в языке. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 4. М., 1965.

53.   В. Матезиус.О необходимости стабильности литературного язы­ка. — В кн.: «Пражскийлингвистический кружок.» М., 1967.<594>

54.   В. Матезиус.Общие принципы культуры языка. Там же.

55.   С. А. Миронов.Диалектная основа литературной нормы нидер­ландского национального языка. — Всб.: «Вопросы формирования и развития национальных языков». М., 1960.

56.   С. А. Миронов.О гетерогенном характере литературной нормы современного нидерландского языка.— В сб.: «Норма и социальная диф­ференциация языка». М., 1969.

57.   О. И. Москальская.Вариантность и дифференциация в лексике литературного немецкого языка. Там же.

58.   О. И. Москальская.Норма и варьирование в современном немец­ком литературном языке. «Иностранныеязыки в школе», 1967, №6.

59.   С. И. Ожегов.Очередные вопросы культуры речи. — В сб.: «Вопро­сы культуры речи», вып. 1. М.,1955.

60.   М. В. Панов.О развитии русского языка в советском обществе. — ВЯ, 1962, №3.

61.   А. М. Пешковский. Объективная и нормативная точказрения на язык. — В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX— XXвеков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1960.

62.   Е. Д. Поливанов.Революция и литературные языки Союза ССР. — В сб.: «Статьи по общемуязыкознанию». М., 1968.

63.   А. М. Селищев.Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком последних лет(1917—1926). М., 1928.

64.   Н. Н. Семенюк.Проблема формирования норм немецкого лите­ратурного языка XVIIIстолетия. М., 1967.

65.   Н. Н. Семенюк.Некоторые вопросы изучения вариантности. — ВЯ 1965, №1.

66.   Ф. де Соссюр.Курс общей лингвистики. М., 1933.

67.   Г. В. Степанов.О двух аспектах понятия языковой нормы. — В сб.: «Методысравнительно-сопоставительного изучения романских язы­ков». М., 1966.

68.   Г. В. Степанов.О национальном языке в странах Латинской Аме­рики. — В сб.: «Вопросыформирования и развития национальных язы­ков». М., 1960.

69.   Ю. С. Степанов.О предпосылках лингвистической теории значе­ния. — ВЯ, 1964, №5.

70.   Ю. С. Степанов.Основы языкознания. М., 1966.

71.   Н. И. Толстой.К вопросу о древнеславянском языке как общем литературном языке южных ивосточных славян. — ВЯ, 1961, №1.

72.   Н. И. Толстой.Взаимоотношение локальных типов древнеславянского  литературного языка позднегопериода. «Доклады советской деле­гации. V Международныйсъезд славистов». М., 1963.

73.   Н. С. Трубецкой.Основы фонологии. М., 1960.

74.   Ф. П. Филин.Несколько слов о языковой норме и культуре речи. — В сб.: «Вопросы культурыречи», вып. 7. М., 1966.

75.   Ф. П. Филин.О нормах и стилях литературного языка. — «Проблема нормы и социальнаядифференциация языка». Тезисы докла­дов. М., 1967.

76.   Л. В. Щерба.О нормах образцового русского произношения — В кн.: Л. В. Щерба. Избранныеработы по русскому языку. М., 1957.

77.   Л. В. Щерба.О трояком аспекте языковых явлений и об экспери­менте в языкознании. — В кн.:В. А. Звегинцев. История языкознания XIX—XX веков вочерках и извлечениях, ч. II. М., 1960.

78.   Л. В. Щерба.Очередные проблемы языковедения. «Изв. АН СССР, ОЛЯ», 1945, т. IV,вып. 5.

79.   Л. В. Щерба.Современный русский литературный язык. — В кн.: Л. В. Щерба. Избранные работы по русскому языку. М., 1957.

80.   В. Н. Ярцева.Об изменении диалектной базы английского нацио<595>нального литературногоязыка. — В сб.: «Вопросы формирования и раз­вития национальных языков». М.,1960.

81.   В. Н. Ярцева.О территориальной основе социальных диалектов. — В сб.: «Норма и социальнаядифференциация языка». М., 1969.

82.   В. Н. Ярцева.Развитие национального литературного английско­го языка. М., 1969.

83.   E. Ahlmann.Das normative Moment im Bedeutungsbegriff. «Annales Academiae scientiarumfennicae». Helsinki, 1926, Ser. В, т. X.

84.   H. Bach.Die Entstehung der deutschen Hochsprache im Frühneuhochdeutschen. «Zeitschrift für Mundartforschung», 1955, H. 4.

85.   E. Вeneš. Syntaktische Besonderheiten der deutschenwissenschaftlichen  Fachsprache. «Deutsch als Frerndsprache», 1966, H. 3.

86.   P. Diderichsen.Probleme der altdänischen Orthographie. «Acta philologica skandinavica», 1938, Bd. 12, H. 1—2.

87.   O. von Essen.Norm und Erscheinung im Leben der Sprache. «Zeit­schrift für Phonetik undallgemeine Sprachwissenschaft», Berlin, 1956, H. 2.

88.   W. Fleischer.Strukturelle Untersuchungen zur Geschichte des Neuhochdeutschen. Berlin, 1966.

89.   J. Fourquet.Phonologie und Dialektologie.«Zeitschrift für Mund­artforschung», 1958, Jg. XXVI, H. 3.

90.   В. Havránek. Zum Problem der Norm in der heutigen Sprachwissen­schaftund Sprachkultur. «Actes duQuatrieme Congrés international des linguistes». Copenhague, 1938.

91.   В. Havránek. Studie оspisovném jazyce. Praha,1963.

92.   E. Haugen.Dialect, language, nation. «American Anthropologist», 1966, v. 68.

93.   G. Ising.Zur Wortgeographie spätmittelalterlicher deutscher Schrifsprache. Berlin, 1968.

94.   Jedlička. On the problem of variability ofliterary norm. «VI Mežinarodní sjezd slavistů v Praze 1968».Resumé přédnašek, pžispevků asdélení». Praha, 1968.

95.   Jedlička. K problemu normy a kodifikacespisovné češtiny (oblastní varianty ve spisovnénormě). SaS, 1963, Roč. 24, č. 1.

96.   J. Juhsz.Zur sprachlichen Norm. «Muttersprache». 1967, H. 11.

97.   E. Ñoseriu.Systema, norma у habla. Montevideo.Изд. 3. см. в кн.: Teoria del lenguaje уlingüistica general. Madrid, 1962.

98.   D. Nerius.Untersuchungen zur Herausbildungeiner nationalen Norm der deutschen Literatursprache im 18. Jahrhundert. Halle, 1967.

99.   L. Weisgerber.Sprachpflege und leistungsbezogene Sprachbetrachtung. «Muttersprache», 1963,Jg. 73, H. 4.

100.   E. Zwirner.Autgaben und Methoden der Sprachvergleichung durch Maß und Zahl.Phonometrie. «Zeitschrift für Mundartforschung», 1944, Jg. XII, H. 2.<596>

ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ В БИБЛИОГРАФИЧЕСКОМОПИСАНИИ

BSLP    — «Bulletin de la Société deLinguistique de Paris» (Париж, с. 1864 г.).

IJAL     — «International Journal of AmericanLinguistics» (Нью-Йорк — Бал­тимор, с 1917 г.).

RiL      — «Readings in Lingustics». Ed. by E. P.Hamp, F. W. Householder, R. Austerlitz. Chicago-London, 1966.

SaS      — «Slovo a slovesnost» (Прага,с 1935 г.).

TCLC  — «Travaux du Cercle Linguistique de Copenhague»(Копенгаген  с 1945 г.).

TCLP   — «Travaux du Cercle Linguistique de Prague»1—8 (Прага с 1929 по 1939).

TLP     — «Travaux du Cercle Linguistiques de Prague»(Прага, с 1964 г.).

TPS     — «Transactions of the Philological Society» (Лондон,с 1854 г.).

ВЯ       — «Вопросы языкознания» (Москва, с 1952 г.).

НАЗВАНИЯ ЯЗЫКОВ И ДИАЛЕКТОВ