Реферат: Адольф Гитлер
Как-то один человек мне сказал: «Послушайте, если вы это сделаете, тотогда через шесть недель Германия погибнет». Я говорю: «Что вы имеете в виду?» — «Тогда Германия развалится». Я говорю: «Что вы имеете в виду ?» — «ТогдаГермании конец». Я ответил: «Немецкий народ в былые времена выдержал войны сримлянами. Немецкий народ выдержал переселение народов. После немецкий народвыдержал большие войны раннего и позднего Средневековья. Немецкий народвыдержал затем религиозные войны Нового времени. Немецкий народ выдержал потомТридцатилетнюю войну. После немецкий народ выдержал наполеоновские войны,освободительные войны, он выдержал даже мировую войну, даже революцию — и меняон тоже выдержит !»
Адольф Гитлер, 1938 год
Почти без перехода, словно одно мгновение сменилодругое, со смертью Гитлера и капитуляцией исчез и национал-социализм, как будтоон был всего лишь движением, состоянием опьянения и катастрофой, которую он жеи породил. Не случайно в сообщениях весны 1945 года нередко фигурируют выраженияо вдруг улетучившихся «чарах», о растаявшем «призраке»: такого рода формулы,взятые из сферы магического, наглядно характеризовали как на удивлениеирреальный характер режима, так и внезапную природу его конца. Специалистыгитлеровской пропаганды неустанно твердили об альпийских твердынях, редутахсопротивления, а также о многочисленных подразделениях вервольфов-»оборотней»и предсказывали продолжение войны и после ее окончания — все это оказалосьблефом. Еще раз выяснилось, насколько же национал-социализм — да и фашизмвообще — в своей сути зависел от превосходящей силы, амбициозности,триумфа, и каким неподготовленным был он, в сущности, к моменту поражения.Недаром же указывалось на то, что Германия была единственной побежденнойстраной, не породившей никакого движения Сопротивления.
Это отсутствие прочности не в последнюю очередьнаглядно прослеживается и на поведении ведущих действующих лиц и функционероврежима. Прежде всего ход Нюрнбергского процесса, а также последующих судебныхразбирательств продемонстрировал, за весьма немногими исключениями, явныестарания идеологически дистанцироваться от того, чтопроисходило, а преступные деяния преуменьшить или оспорить, дабы в конечномсчете все — насилие, война, геноцид — обрело характер некоего страшного иглупого недоразумения. Все это способствовало созданию впечатления, будтонационал- социализм вовсе не был явлением, охватывающим целую эпоху, а явилсяпорождением жажды власти у одного конкретного человека, а также комплексачувств зависти и ненависти у одного беспокойного, жаждущего завоеваний народа,ибо если бы национал- социализм имел глубокие корни в своем времени и был однимиз непременных движений оного, то военное поражение не смогло бы устранить итак круто оттеснить его в забвении.
А ведь он всего лишь за какие-то двенадцать летпридал миру новый облик, и очевидно, что столь мощные процессы едва ли могутбыть достаточным образом объяснены капризом дорвавшегося до власти одиночки.Ибо только если этот одиночка является фигурой, интегрирующей разнообразнейшиеэмоции, страхи или интересы, если влекут его вперед мощные, приходящие издальних далей энергии, становятся возможными подобные события. В таком светееще раз вырисовывается роль и значение Гитлера по отношению к окружающим егосилам: существовал гигантский, неупорядоченный потенциал агрессивности,страха, самоотдачи и эгоизма, лежавший в покое и нуждавшийся лишь в том, чтобынекое властное явление разбудило, сфокусировало и использовало его; этомуявлению был обязан тот потенциал своей ударной силой, с ним праздновал он своиколоссальные победы, но с ним же вместе он и рухнул.
Однако Гитлер был не только фигурой, объединившейстоль многие тенденции времени; в еще большей степени он и сам придавалсобытиям их направление, масштабы и радикальность. Благоприятствовало ему приэтом то, что его мысли не были отягощены какими-либо предварительными условиямии что буквально все — антагонизмы противников, партнеров по союзу, нации, идеи— он столь же хладнокровно, как и маниакально подчинял своим чудовищным целям.Его экстремизм соответствовал той внутренней дистанции, которые он сохранял поотношению ко всем силам. Многое говорит за то, что он — вопреки его относящейсяеще к юношеским годам претензии, — так никогда и не осмыслил, что есть история; он видел в ней своего рода настежь открытый для честолюбцев храм славы.Смысла же и правоты свершившегося он не осознавал совершенно. И именно такимобразом, с абстрагированной беспечностью, шел он на осуществление своихзамыслов. В то время как другие государственные деятели учитывали реальностьсуществующего соотношения сил, он отталкивался от чистого места: точно так же,как начал он без оглядки на существующее проектировать новый мегаполис Берлин, планировалось им и полная перестройкаЕвропы и всего мира; не только он сам пришел из ниоткуда — из ниоткуда шли иего мысли. Не обращая внимания на границы на географической карте Европы,закрепившиеся в результате войн и изменения соотношения сил, он переделал этукарту на свой лад, разрушил державы и помог подняться новым силам, вызвалреволюции и положил конец веку колониализма; в конечном итоге он гигантскимобразом расширил эмпирический горизонт человечества.
Доминирующим среди тех мотивов, в которых онсмыкался с сильным течением духа времени, было неизменное чувство угрозы: страхперед лицом процесса уничтожения, жертвой которого были на протяжении вековмногие государства и народы, но который только теперь, на этом перекрестке всейистории. развил универсальную, угрожающую всему человечеству мощь.
Идея спасения была для негонеразрывно связана с самоутверждением Европы. рядом с которой не существовалоникакой иной части света, никакой иной сколь-нибудьзначительной культуры, все другие континенты были лишь географическимипонятиями, пространством для рабовладения и эксплуатации — пустыми плоскостями.Да и само выступление Гитлера было одновременно и последним гиперболизированнымвыражением европейского притязания оставаться хозяином собственной, а тем самыми всей истории вообще. В его картине мира Европа, в конечном счете, играла туже роль, что и немецкий дух в сознании поры его молодости: это быланаходившаяся под угрозой, уже почти утраченная высшая ценность.
Ихотя сам он был фигурой демократического века, он олицетворял собой лишь его антилиберальный вариант, характеризуемый сочетаниемманипуляции голосами путем плебисцитов и харизмы вождя. Одним из непреходящихгорьких уроков ноябрьской революции 1918 года было осознание того, чтосуществует неясная взаимосвязь между демократией и анархией, что хаотическиесостояния и являются собственным, неподдельным выражением подлинногонародовластия, а произвол — его законом. Отсюда нетрудно истолковатьвосхождение Гитлера и как последнюю отчаянную попытку удержать старую Европу вусловиях привычного величия. К парадоксам явления Гитлера относится то, что онс помощью краха пытался защитить чувства порядка и авторитета перед лицомвосходящей эпохи демократии с ее правами решающего голоса для масс,эмансипацией и распадом национальной и расовой идентичности. Но он выразилтакже и долго копившийся протест против презренного эгоизма крупного капитала,против коррумпирующей мешанины буржуазной идеологией и материального интереса.
Не составляет труда,расширив эти представления до глобального уровня, распознать в них ситуациюраннего этапа обретения фашизмом своих приверженцев: это те массы среднегосословия, которые — на фоне общих панических настроений — видели себя вмедленных удушающих их объятиях, с одной стороны, профсоюзов, а с другой —универсальных магазинов, в объятиях коммунистов и анонимных концернов. И,наконец, явление Гитлера можно понимать и как попытку утверждения своего родатретьей позиции — между обеими господствующими силами эпохи, между левыми иправыми. Это и придало его выступлению тот двуликий характер, который неохватывается всеми определениями, такими как « консервативный «, « реакционный«, « капиталистический « или « мелкобуржуазный «. Находясь между всемипозициями, он в то же время участвовал в них во всех и узурпировал ихсущественнейшие элементы, сведя их к собственному, неподражаемому феномену. Сего приходом к власти пришел конец и противоборству за Германию, началокоторому было положено после первой мировой войны Вильсоном и Лениным, когдаодин пытался привлечь ее на сторону парламентской демократии, а другой — насторону дела мировой революции; лишь двенадцать лет спустя это противоборствовозобновилось и завершилось недавним объединением разделенной страны.
Хотя третья позиция,к которой стремился Гитлер, и должна была захватить весь континент, но ееэнергетическим ядром должна была быть Германия: современная миссия рейхазаключалась в том, чтобы дать уставшей Европе новые стимулы и использовать еекак резервуар сил для мирового господства Германии. Гитлер рвался наверстатьупущенное на империалистической стадии немецкого развития и выиграть главный извозможных призов — гарантированное гигантской экспансией власти на Востокегосподство над Европой, а благодаря этому — над всем миром. Он исходил из того,что поделенный земной шар вскоре уже не даст возможности завоевать какую-нибудьимперию, а поскольку он всегда мыслил категорическими альтернативами, то емупредставлялось, что удел Германии — либо стать мировой державой, либо же «завершить существование… как вторая Голландия и как вторая Швейцария «, аможет быть, даже и « исчезнуть с лица земли или стать народом — рабом,обслуживающим других «. То соображение, что его замысел до безнадежного пределаперенапрягал силы и возможности страны, никак не могло сколь-нибудьсерьезно обеспокоить его, ибо он считал, что задача тут заключается в первуюочередь в том, чтобы « заставить колеблющийся перед лицом своей судьбы немецкийнарод пойти своим путем к величию «. Мысль о связанном с этим риске гибелиГермании вызвала у него во время войны лишь замечание: «тогда будет всеравно».
Следовательно, инационализм Гитлера также не был однозначен, ибо он, не задумываясь, готов былпоступиться с интересом нации. Но тем не менее, этот национализм был достаточноинтенсивным, чтобы вызвать всеобщее сопротивление. Потому что хотя Гитлерчастично и выражал защитные эмоции времени и континента, а его лозунгиоказывали воздействие далеко за пределами страны, так что к Германии Гитлера суважением, ему так никогда и не удалось придать этому своему оборонительномуначалу нечто большее нежели узкий и жесткий национальный профиль. В ходе своихбункерных медитаций весной 1945 года он как-то назвал себя « последним шансомЕвропы « и попытался в этой связи оправдать применение насилия по отношению кконтиненту: « Она не могла быть покорена шармом или силой убеждения. Чтобы еезаиметь, нужно было ее изнасиловать». Но вот именно шансом Европы Гитлер и небыл: не было такого момента, когда он смог бы, перешагнув через себя, войти вигру действительно в роли политической альтернативы. Разве только во времявойны, когда речь шла о предположительно не лишенной перспективы попыткепридать кампании против Советского Союза европейскую видимость, он раскрылсякак тот заклятый враг интернационализма, каким он начинал, — человеком из, таксказать, глубокой европейской провинции.
Тем самым взор еще раз обращается к достранности противоречивому месту Гитлера во времени. Несмотря на всю своюоборонительную в принципе позицию, он долгое время считался прогрессивной посвоей сути, современной фигурой эпохи, и окружавший его ореол нацеленности набудущее был тогда в сознании большинства его современников столь женеоспоримым, как и та природа, каковой он обладает в глазах подавляющей частинынешнего восприятия. Современными и отвечавшими духу времени казались 20-м и30-м годам и техника, и коллективные представления о порядке, и монументальныепропорции, и воинственные позиции, и гордость человека из массы, и аура «звезды «; и одной из причин успеха национал — социализма было также как разто, что он ловко присвоил себе все эти элементы. В том же ряду стояли икомандные жесты крупных личностей; время восхождения и успехов Гитлера взначительной степени протекало под знаком цезаристских тенденций, доходивших дототалитарного культа вождя в сталинском Советском Союзе и автократическогостиля Рузвельта. На этом фоне Гитлер, открыто и с принципиальной остротойзаявивший о своей принадлежности к такому типу властителя, казался сигналомновых времен: он был рекламным щитом пафоса и содрогания тех великих трибунов« века масс «, приход которых предвещал этой эпохе Шпенглер. Примечательно, чтодля публики Гитлер и подчеркивал-то всегда сильнее оптимистический, обращенныйк будущему характер национал — социализма, а не его регрессивные черты, которыестали предметом забот главным образом Гиммлера, Дарре, а также множества эсэсовских чинов.
На самом же деле,однако, Гитлер побаивался будущего; в « Застольных беседах « в ставке фюрераон как-то заявил, что рад, что ему довелось жить только в начале техническоговека, более поздние поколения уже не будут знать, « как прекрасен был когда-тоэтот мир «. Несмотря на всю свою ориентированную на прогресс позу он былчрезвычайно запоздавшей натурой, приверженной в основном образам, нормам иинстинктам XIX века, который он и воспринимал как наиболее значительный периодв истории человечества. Да и в самой его кончине, какой бы неудачно тривиальнойи театральной она ни показалась, отразились те две стороны эпохи, которая еговосхищала и которую он одновременно еще раз представил: тут было нечто от еегремучего блеска, нашедшего свое выражение в продирижированномим по мотивам гибели богов финале, но было и нечто от ее пошловатого характера,когда он на манер потерпевшего фиаско игрока лежал мертвецом на диване вбункере рядом с метрессой, ставшей его официальной женой. Это явилось финалом,продемонстрировавшим его выпадение из времени и еще раз раскрывшим всюархаичность самого его существа.
Феномен застылости, с которым так часто сталкиваешься на протяжениивсей этой жизни, и обретает именно на таком фоне свое истинное значение: онхотел остановить то неповторимое мгновение, какое являл собой мир в пору его,Гитлера, становления. В отличие от фашистского типа вообще, от Муссолини, Морраса или даже Гиммлера, Гитлербыл соблазнен не историей, а тем, что пережил он в период своего формирования,— ознобом счастья и страха. Поэтому и спасение, которое он стремился принести,непременно должно было идти под знаком великого XIX века. Вся картина мираГитлера, его маниакальные представления о борьбе за жизнь, о расе,пространстве, как и сохранившееся у него до самого конца восхищение идолами ивеликими мужами его молодости, да и вообще великими мужами, чьим простымрефлексом воли и представлялась ему история вплоть до последних его дней, доабсурдных его надежд, связанных со смертью Рузвельта в апреле 1945 года, —именно это, как и многое другое, и характеризует всю меру его фиксации. То жесамое сказывается и в многочисленных трудностях, мешавших ему представить себегоризонты текущего века: постоянно всплывавшая в его выступлениях пугающаяцифра — 140 жителей на один квадратный километр, — которой он стремилсяоправдать свои притязания на расширение « жизненного пространства «, раскрываетего неспособность найти современные по своей сути решения, направленные назавоевание, так сказать, внутреннего жизненного пространства, срывает с негомаску поборника модернизации, по крайней мере, частично, как всего лишьпоказной атрибут. В целом же мир, уже стоявший тогда на пороге атомного века,оставался в его представлении идентичным тому, на который — так заявлял он небез оттенка благодарной признательности еще в феврале 1942 года — когда-тооткрыл ему глаза Карл Май.
Да и суть величия кактакового он понимал на лубочный лад, в стиле старых приключенческих романов, —в образе сверхчеловека — одиночки. К его картине мира относится тот момент, чтоон хотел быть не просто великим, а великим в манере, стиле и темпераментечеловека искусства, и когда он в одной из своих речей провозгласил « диктатуругения «, то явно имел при этом в виду право на господство людей искусства.Примечательно, что свое представление о величии он видел в образах ФридрихаВеликого и Рихарда Вагнера — двух явлений, равнымобразом связанных с художественной и политической сферой, и определял его как «героическое «. В принципе он рассматривал величие как категорию, выражающуюстатичность и нашедшую наилучшее воплощение в памятниках, и не требуетсяникаких обстоятельных попыток истолкования, чтобы обнаружить тутпсихопатический характер. Отпечаток этого лежал на всем поведении волевогочеловека, как оно было усвоено им, Но сколько же скрывалось за этим апатии,нерешительности и нервозности. Подобным же образом искусственной и натужнойвыглядела его аморальность, которой он охотнее всего предал бы холодностьсвободной, обладающей грубой силой натуры — натуры человека- господина, чтобыскрыть, сколько тайной страсти к возмездию переполняло его. Несмотря на всюсвою макиавеллистскую вольность, чем он так нравилсясамому себе, он, конечно же, не был свободен от вмешательства со стороныморали. Внутренний холод, слабость нервов, компенсируемая повадкамисверхчеловека, — и в этом распознается связь Гитлера с поздней буржуазнойэпохой XIX века, временами Вагнера и Ницше.
Однако характернымдля этой связи является как раз то. что она была полна изломов и необычностей: несмотря на все свои мелкобуржуазныенаклонности, он в действительности не принадлежал к этому миру, во всякомслучае, его корни никогда не достигали тут достаточной глубины, чтобы онразглядел ограниченность, присущую ему. По этой же причине его оборонительнаяреакция и была преисполнена таких неприязненных чувств, и поэтому-то он довелоборону мира, о защите которого говорил, до разрушения этого мира.
И все жепоразительным образом этот обращенный в прошлое, совершенно очевидносформированный XIX-м веком человек вывел Германию, равно как и немалые частизараженного его динамизмом мира, в XX-е столетие: место Гитлера в истории кудаближе к великим революционерам, нежели к тормозившим ее, консервативным властьимущим. Конечно, свои решающие стимулы Гитлер черпал из стремлениявоспрепятствовать приходу новых времен и путем внесения великой,всемирно-исторической поправки вернуться к исходной точке всех ложных дорог изаблуждений: он — как это он сам сформулировал — выступил революционеромпротив революции. Но та мобилизация сил и воли к действию, которых потребовалаего операция по спасению, чрезвычайно ускорила процесс эмансипации, аперенапряжение авторитета, стиля, порядка, связанное с его выступлением, какраз и ослабило взятые ими на себя обязательства и привело к успеху тедемократические идеологии, которым он противопоставлял такую отчаянную энергию.Ненавидя революцию, он стал, на деле, немецким феноменом революции.
Конечно, самоепозднее уже с 1918 года в Германии шел процесс острых перемен. Но этот процесспроходил половинчато и чрезвычайно нерешительно. И только Гитлер придал ему турадикальность, которая и сделала процесс по сути революционным и кардинальноизменила застывшую и удерживаемую в рамках определенных авторитарных социальныхструктур страну. Только теперь, под воздействием притязаний фюрерскогогосударства, рухнули почтенные институты, были вырваны из привычных связейлюди, устранены привилегии и разрушены все авторитеты, не исходившие от самогоГитлера или не санкционированные им. При этом ему удалось либо погасить страхи,которые сопровождают обычно разрыв с прошлым, либо преобразовать их в энергиюна пользу общества, поскольку он умел достаточно достоверным образомпреподнести себя массам в качестве всеобъемлющего авторитета, но главным тутявилось то, что он ликвидировал наиболее конкретную форму проявления страхаперед революционным будущим.
Конечно, было пущенов ход насилие. Но он никогда — с самого начала — не делал ставку только нагрубую силу. С намного большим успехом Гитлер противопоставил мифу о мировойреволюции и об определяющей ход истории силе пролетариата свою собственную,конкурирующую с этим идеологию. Клара Цеткин видела приверженцев фашизма впервую очередь в разочарованных людях всех слоев, в « наиболее усердных,сильных, решительных, отважных элементах всех классов «, и вот Гитлеру иудалось объединить их всех в новом мощном массовом движении. Во всяком случае,идеологическая инициатива в 30-е годы перешла на некоторое время от Москвы кБерлину, и утопия о классовом примирении оказалась настолько явно сильнееутопии о диктатуре одного класса над всеми другими, что Гитлер смог привлечь насвою сторону значительные отряда даже вызывавшего такой страх пролетариата ивключить их в пестрый состав своих сторонников, где были люди всех классов,всех категорий сознания и имущественного положения.
Как фигура социальнойреволюции Гитлер, следовательно, представляет собой явление, чье неоднократноотмечавшаяся « двойная суть « не проявляется нигде столь явственно, как именнов этой связи. Ибо нельзя сказать, что революция, которая была делом его рук,случилась якобы вопреки его намерениям: революционная мысль об « обновлении «,о преобразовании государства и общества в свободную от конфликтов, по-боевомусплоченную « народную общность « была доминирующей всегда. Обладал Гитлер иволей к переменам, и представлением о цели, и готовностью к соединению воединотого и другого. Сопутствовавшие обстоятельства национал — социалистическойреволюции, ее прямая радикальность и кажущаяся лишенной программы всеядностьлегко могут служить основанием для того, чтобы назвать ее вдохновителя ируководителя революционером, ибо с более близкого расстояния почти все процессынасильственных преобразований видятся « кровавым шарлатанством «. Поэтому игосподство Гитлера следует, может быть, рассматривать не изолированно, а кактеррористическую, в определенном смысле якобинскую фазу в ходе тойширокомасштабной социальной революции, которая привела Германию в ХХ-й век.
И все-таки тут неможет не возникнуть сомнение: не была ли эта революция в большей степенислучайной, слепой и лишенной цели, не лежали ли в основе перемен не долгоеразмышление, а лишь волюнтаризм и безоглядностьГитлера, недостаточное понимание им того, чем бала Германия в плане еесоциального, исторического и психологического своеобразия, и не имел ли он ввиду, взывая к ярким образам прошлого, всего-навсего пустой традиционализм,помогавший ему скрывать за декорациями в фольклорном духе ужас перед будущим?
Не в последнююочередь эти сомнения порождаются склонностью национал — социализмаидеологически рядиться в максимально « консервативные « одежды. Вот что он ненамеревался делать ни при каких обстоятельствах, так это реставрировать доиндустриальное государство привилегий, и никакиемаскарады не должны затмевать тот факт, что он — вопреки своей амбициивосстановить немецкое прошлое, его достоинство, его аристократию — с помощьюрадикального насилия втолкнул страну в современность и раз и навсегда отрезалобратные пути в то авторитарно — государственное прошлое, которое благодаряохранительному темпераменту немцев держались открытыми несмотря на все социальныеизменения. Парадоксально, но только с ним в Германии завершился XIX-й век. Икакое бы впечатление не производил Гитлер, он был современнее или хотя бырешительнее по своей ориентации на современность, чем все еговнутриполитические антагонисты. Трагичность консервативного Сопротивления какраз и заключается в том, что у его участников понимание морали во многомпревосходило понимание политики: там авторитарная, глубоко погрязшая в своейромантической запоздалости Германия вела бесперспективную войну с современностью.Превосходство Гитлера над всеми его соперниками, включая и социал- демократов, основывалось именно на том, что он острее и решительнее ихосознал необходимость перемен. Отрицание им современного мира проходило как разпод знаком современности, а своему аффекту он придал черты духа времени. Да итот разлад, чье жертвой стал он как революционер, вполне им осознавался; содной стороны, он воздавал должное заслугам германской социал- демократии за то, что в 1918 году была устранена монархия, но, с другойстороны, говорил о « тяжких страданиях «, которые причиняются любымобщественным поворотом. А в конечном же счете внутренне желание назвать егореволюционером целиком связано, наверное, с тем, что идея революциипредставляется сознанию в тесном единстве с идеей прогресса. Но господствоГитлера не оставило незатронутой и терминологию, и одним из последствий этогоне в последнюю очередь является и то, что понятие революции лишилось тут той моральной амбиции, на которую оно долгопретендовало.
Однако национал — социалистическая революция захватила и разрушила не только устаревшиесоциальные структуры; не менее глубокими были ее психологические последствия,и, возможно, именно в этом заключался ее важнейший аспект: она кореннымобразом изменила все отношение немцев к политике. До этого немецкий народчуждался политики и ориентировался на частные взгляды, качества и цели; успехГитлера был частично связан с этим. А бросающееся в глаза на протяжениидлительных периодов отсутствие людей, выступающих лишь при случае и как быиздалека как пассивный элемент, как инструмент или декорация, отражает что-тоот традиционного немецкого воздержания от политики, что в психологическом планетак играло на руку режиму и было умело использовано им. Ибо в целом нация,которой разрешалось только маршировать, тянуть в знак приветствия руки иаплодировать, воспринимала себя не столько Гитлером выключенной из политики,сколько избавленной от нее. Всему набору ценностей — таких как « третий рейх «,народная общность, вождизм, судьба или величие — были гарантированы массовыерукоплескания не в последнюю очередь как раз потому, что они означали отказ отполитики, от мира партий и парламентов, от уловок и компромиссов. Мало чтовоспринималось и понималось столь спонтанно, как склонность Гитлера мыслитькатегориями героики, а не политики, трагики, а не социальностии замещать Вульгарную заинтересованность подавляющими мистическими суррогатами.О Рихарде Вагнере сказано, что он делал музыку длялюдей без музыкального слуха, с тем же правом можно сказать, что Гитлер делалполитику для аполитичных.
Враждебное отношениенемцев к политике Гитлер использовал двояким образом: вначале он непрерывнойтотальной мобилизацией заставил людей втянуться в общественную сферу, и хотяэто в подавляющей степени шло под знаком одурманивающих массовых празднеств,которые как раз и имели своей целью извести весь политический интерес, он всеже не мог воспрепятствовать тому, что тем самым была порождена новая сферапереживаний: впервые нация последовательно отчуждалась от своего приватногомира. Пусть режим допускал или требовал лишь ритуальных форм участия — носознание-то они все-таки изменяли. В результате же, в подрывных действияхсоциальной революции, рушился и весь привычный немецкий интерьер, вся сфераличного довольства бытием с ее мечтами, ее отчужденным от всего мирскогосчастьем и тоской по политике без политики.
Но, с другой стороны, ишок политической и моральной катаст-рофы, уготованныйГитлером стране, повлиял на изменение ее сознания. Освенцим явился символомфиаско приватного немецкого мира и его эгоцентрической самозабвенности.Конечно, это правда, что большинство немцев ничего не знало о том, чтотворилось в лагерях уничтожения и уж, во всяком случае, было куда хужеосведомлено об этом, нежели мировая общественность, с конца 1941 годанепрерывно получавшая все новые тревожные свидетельства этого массовогопреступления. С немецкой стороны это подтверждается фразой Гиммлеранасчет того, что немецкая общественность является политически недостаточнозрелой, чтобы понять меры по истреблению, и, следовательно, СС обязаны « унеститайну с собой в могилу «. Отсутствие у людей реакции на ходившие слухи нельзяпонять, не принимая во внимание традицию, которая издавна считала сферуполитики исключительной компетенцией государства.
В той же плоскостилежит и одна из причин тяги немцев к тому, чтобы забыть все, что было до 1945года. Потому что вытеснение из своей памяти Гитлера означало — хотя бы частично— и преодоление какой-то формы жизни, расставание с личным миром и тем типомкультуры, который продолжительное время представлял этот мир. И все-таки вГермании, да и в других странах тоже, фашистские или родственные им тенденциипродолжают жить: в первую очередь некоторые психологические предпосылки, пустьи не имеющие легко распознаваемой связи с национал — социализмом или дажевыступающие под непривычными, большей частью левыми знаменами, равно как иопределенные социальные и экономические условия. Наименее живучими оказалисьидеологические предпосылки, такие как, например, национализм межвоенной поры, обеспокоенность по поводу утраты статусавеликой державы или панический антикоммунизм. В качестве реакции на переход отстабильных, фиксированных порядков к лишенному твердых гарантий будущему современныхобществ отдельные факторы, благоприятствовавшие фашистским решениям, будутвстречаться до тех пор, пока будет продолжаться кризис приспособляемости. Ногигантская тень, которую отбрасывали лагеря уничтожения, затмевает познаниетого, в какой мере явления, о которых идет речь, связаны с эпохальными или дажевсеобщими потребностями людей, со страхами перед будущим, мотивамисопротивления, чтобы все могло стать по-другому и восстановилась своего родаестественное состояние.
Эти аспекты событийдолгое время оставались оттесненными в тень. Нравственное возмущение заслонялопонимание того, что те, кто шел за Гитлером, кто организовывал торжества иварварские преступления, были людьми, а не чудовищами. А прокатившиеся по всемумиру волнения конца 60-х годов вновь выявили многие элементы, с которыми то идело встречаешься в описаниях обстановки предфашистскихвремен: аффект, направленный против цивилизации, тягу к стихийности, упоенностии образности, безудержность молодежи и эстетизациюнасилия. Верно, конечно, что тут все равно остается дистанция огромногоразмера, да и все совпадения между этими явлениями и теми ранними движениямикончаются там, где встает вопрос о слабых и угнетенных — вопрос, на который уфашизма нет ответа. Когда Гитлер назвал себя « величайшим освободителемчеловечества «, то он примечательным образом сослался на « избавляющее учение оничтожности отдельно взятого человека «. Однако не следует также забывать, чтов прошлом фашистский синдром едва ли выступал когда-либо в чистой, содержащейвсе его элементы форме и что всегда возможен его резкий переход в новыеразновидности.
Поскольку фашизм уходитсвоими корнями в чувство кризиса эпохи, он обретет свой конец только с самойэпохой. Так как он в столь значительной степени представляет собой реакцию иотчаянный оборонительный рефлекс, то самой его природе присуще, чтопредпосылки, на которых он базируется, и являются всего лишь предпосылками, тоесть фашистские движения нуждаются больше, нежели иные политическиегруппировки, в выдающемся вожде. Именно он аккумулирует все отрицательныеэмоции, называет по имени врагов, обращает депрессию в опьянение и приводитбессилие к сознанию им своей силы. К наиболее внушительным достижениям Гитлераи относится как раз то, сколь большие перспективы сумел угадать он в кризисенервов и использовать их; как никто другой, сумел он подчинить себеидеологические и динамические возможности межвоенныхлет. Но с его концом все это неизбежно рухнуло, и возведенные в степень,сфокусированные и целеустремленно вводившиеся в действие чувства немедленновернулись к своему расслабленному, неупорядоченному первоначальному состоянию.
Эта неспособность квыживанию ощутима на всех уровнях. Как бы ни подчеркивал Гитлер надличностный аспект своей задачи, как бы ни напирал он насвою миссию и как бы ни выдавал себя за орудие Провидения, выше своего временион так и не поднялся. Поскольку он не мог дать ни внушающей веру картиныгрядущего состояния мира, ни надежды, ни вдохновляющей цели, то ни одна из егомыслей не пережила его. И идеи, которые он всегда использовал лишь в качествеинструментов, остались после него потрепанными и скомпрометированными. Этотвеликий демагог не оставил после себя ни единого слова, ни единойзапоминающейся формулы, точно так же не дошло до сегодняшнего дня ни единогоего строения, а он ведь столь жаждал стать величайшим архитектором всех времен; не осталось даже запланированных им величественных руин. В очередной раз тутпроявилось, какое романтическое недоразумение лежало в основе соображений, которыеуже вскоре после так называемого захвата власти стали выдвигаться наиболеерьяными радикалами в рядах НСДАП: « мертвый Гитлер движению нужнее, чем живой «; когда-нибудь ему следовало бы исчезнуть в тумане легенды, и его труп недолжен быть найден, дабы он « для верующих масс завершился тайной «. Нет, вновьподтвердилось — и это стало особенно ясным на переломном этапе войны, — что безкатализирующей силы Гитлера не было бы ничего, а без личного присутствия «великого « фюрера мгновенно рухнуло все: воля, цель, сплоченность. У Гитлеране было тайны, которая выходила бы за рамки его непосредственного настоящего.Люди, чья приверженность и восхищение были им завоеваны, шли не за видением —они всегда шли за силой, и в ретроспективе эта жизнь представляется непрерывнымвыбросом гигантской энергии. Воздействие этой энергии было огромным, страх,который она внушала, — беспримерным, но сверх этого в памяти мало что осталось.