Реферат: История первобытного общества (Алексеев, Першиц)

Алексеев Першиц История первобытного общества, учебн. По спец. «История». 5-е издание, М.: «Высшая школа», 2001, 318 с.

ВВЕДЕНИЕ

Подчас считают, что в учебные издания должно входить только давно устоявшееся и общепринятое. Это верно лишь отчасти и меньше всего верно для такой дисциплины, как история первобытного обще­ства. Первобытная история — сложнее всего поддающийся точным реконструкциям раздел истории, в котором наряду с несомненно установленным еще очень много неисследованного и спорного. Выда­вать это спорное за бесспорное — значит обманывать себя и других. Поэтому авторы пошли по другому пути. Не затушевывая имеющихся научных пробелов и расхождений во взглядах, они постарались в пределах возможного ввести студентов в лабораторию исследователь­ского поиска, в которой найдут себе дело еще много поколений историков. Сказанным объясняется и то, что немало вопросов истории первобытного общества в этом учебника рассматривается иначе, чем в предыдущих.

Предмет первобытной истории и ее место в системе наук. Сторон­ники теории прогресса в развитии человечества (гегельянцы, эволю­ционисты, марксисты, неоэволюционисты и др.) выделяют ряд восходящих ступеней развития. Таких ступеней, или исторических типов общества, насчитывают неодинаковое количество. Но как бы различные исследователи ни относились к членению исторического процесса, ни у кого нет сомнений в том, что начальным этапом этого процесса был первобытнообщинный строй (первобытное общество, древнейшее общество, догосударственное общество), охватывающий весь огромный период времени — от появления на Земле человека до становления первых классовых обществ и государств, а также обычно сопутствующего им возникновения упорядоченной письменности.

Этот начальный этап существования человечества и есть предмет первобытной истории. В отечественном науковедении первобытная история рассматривается как один из разделов единой исторической науки. Но это ее несколько специфический раздел. В то время как другие исторические дисциплины основываются на изучении прежде всего письменных источников, первобытная история таких источников в своем распоряжении почти не имеет. Ее реконструкции — результат синтеза данных ряда других наук, и в первую очередь этнологии,

археологии и палеоантропологии*. Однако при этом она остается органическим разделом именно истории, так как основной критерий систематики областей знания — их классификация по предмету изу­чения, а не по познавательным особенностям науки. Поэтому нельзя согласиться с встречающимся в зарубежном науковедении отнесением первобытной истории к области антропологии (общей науки о чело­веке), по характеру своих естественнонаучных источников противопо­ставляемой историческому знанию.

Не единообразны взгляды также на наименование первобытной истории. Некоторые ученые считают неудачным принятый в литературе термин «доистория» («предыстория», «преистория»), в принципе от­рывающий бесписьменную первобытную историю от письменной ис­тории. Однако и термин «первобытная история» («история первобытного общества») часть отечественных исследователей рас­сматривают как недостаточно точный. При этом указывают, что если первоначальное человечество было действительно первобытным, то позднее, особенно на исходе доклассовой эпохи, оно уже вышло из этого состояния. Кроме того, в ряде западных языков слова «перво­бытный» и «примитивный» синонимичны, и это делает нежелательным применение данного термина к народам, не миновавшим рубежа доклассового общества. Но и предлагаемые взамен термины «доклас­совая история», «бесписьменная история» недостаточно удачны, так как содержат лишь негативное определение. Доклассовая, но какая? Бесписьменная, но какая? Принятое в этой книге наименование первого из разделов исторической науки остается наиболее распрост­раненным. Пользуясь им, историки исходят из того, что первобытная история на всех своих этапах первична, первоначальна, первобытна по отношению к последующим историческим эпохам и что в русском языке слова «первобытный» и «примитивный» не являются синонима­ми.

Значение первобытной истории. Множество явлений человеческой жизни, в том числе и современной жизни, возникло или стало возни­кать в седой древности первобытного общества. Назовем только неко­торые: жилище и одежда, земледелие и скотоводство, общественное разделение труда, брак и семья, нравственность и этикет, полезные знания, искусство и религиозные верования. Чтобы правильно разо­браться в эволюции ряда элементов материальной культуры, социаль­ных норм или идеологических представлений, часто приходится обращаться к их истокам. В этом познавательное значение первобыт­ной истории.

В числе проблем, целиком или частично исследуемых на материалах первобытной истории, немало таких, в решении которых десятилетиями проходил, а подчас и теперь проходит водораздел между разными мировоззренческими позициями. Как появился на Земле сам человек: в результате закономерной эволюции органической природы или божественным промыслом? Каково происхождение человеческих рас и дает ли оно основания для расистских идей о их неравноценности? Обоснованна ли коллективистическая концепция первобытного обще­ства — этого первого звена в развитии человечества? Как и когда возникли частная собственность, общественное неравенство и госу­дарственное принуждение? Имманентны ли они всякому человеческо­му обществу или исторически обусловлены, а тем самым и преходящи? Извечна ли такая специфичная форма миропонимания, как религия, и, в частности, религия в ее монотеистической форме? Идеологическая масштабность этих вопросов очевидна. Таким образом, первобытная история имеет также и большое мировоззренческое значение.

Еще один аспект первобытно-исторических знаний не лишен непосредственно практического значения. Ведь многие народы Азии, Африки, Латинской Америки, Океании еще совсем недавно находи­лись или продолжают находиться на различных ступенях разложения первобытнообщинного строя. Черты и остатки этого строя в их жизни требуют анализа, оценки, учета в государственном, экономическом и культурном строительстве, и наука, в том числе первобытно-истори­ческая, не стоит от этого в стороне.

Хронология и периодизация первобытной истории. Первобытнооб­щинный строй был самым длительным по времени — более миллиона лет — этапом истории человечества. Определить его нижнюю грань сколько-нибудь точно нелегко, так как во вновь обнаруживаемых костных остатках наших далеких предков большинство специалистов видит то предчеловека, то человека, и время от времени преобладающее мнение меняется. В настоящее время одни ученые считают, что древнейший человек (а тем самым и первобытное общество) возник 1,5—1 млн. лет назад, другие относят его появление ко времени более 2,5 млн. лет назад. Верхняя грань первобытнообщинного строя колеб­лется в пределах последних 5 тыс. лет, различаясь на разных конти­нентах. В Азии и Африке первые классовые общества и государства сложились на рубеже 4 и 3 тысячелетий до н. э., в Америке — в 1 ты­сячелетии н. э., в других областях ойкумены* —еще позднее.

Не проще обстоит дело с периодизацией первобытной истории, точнее говоря, ее периодизациями, так как параллельно существуют несколько специальных и общая (историческая) периодизации перво­бытной истории, частично отражающие характер дисциплин, которые участвуют в их разработке.

Из специальных периодизаций наиболее важна археологическая, основанная на различиях в материале и технике изготовления орудий труда. Известное уже древнекитайским и древнеримским философам

деление древнейшей истории на три века — каменный, бронзовый (медный) и железный — получило научную разработку в 19— начале 20 в., когда были в основном типологизированы эпохи и стадии этих веков. Каменный век начинается с древнекаменного (палеолита*), в котором сейчас большинство ученых выделяет эпохи раннего (нижне­го), среднего и позднего (верхнего) палеолита. Затем следует переход­ная эпоха среднекаменного века (мезолита*), который иногда называют «послепалеолитом» (эпипалеолитом*), или «преднеолитом» (протоне­олитом*), иногда же не выделяют вообще. Заключительная эпоха каменного века —новокаменный век (неолит*). В конце его появля­ются первые орудия из меди, что дает основание говорить об особой стадии энеолита*, или халколита*. Схемы внутренней периодизации новокаменного, бронзового и железного веков на стадии у разных исследователей сильно отличаются друг от друга. Еще более различа­ются выделяемые внутри стадий культуры или фазы, называемые по тем областям, где они были впервые обнаружены.

Археологическая периодизация открывает широкие возможности для абсолютной и относительной хронологии первобытной истории. Для абсолютной датировки используются различные методы естест­венных наук: изотопные радиокарбонный и калий-аргоновый (по времени распада радиоактивных элементов), геохронологический (по годичным слоям ленточных глин), дендрохронологический (по годич­ным кольцам деревьев) и др. В своей совокупности они сейчас позво­ляют с большими или меньшими допусками датировать эпохи и стадии каменного века. А начиная с бронзового века появляется также кален­дарная (истинная) датировка на основе памятников древних цивили­заций, соседствовавших с первобытными обществами. Для большей части ойкумены нижний палеолит закончился приблизительно 100 тыс. лет, средний палеолит — 45 — 40 тыс., верхний палеолит — 12—10 тыс., мезолит—не ранее 8 тыс. и неолит—не ранее 5 тыс. лет назад. Бронзовый век длился до начала 1 тысячелетия до н. э., когда начался век железа.

Относительная датировка достигается путем сопоставления самих культурных слоев или археологических типов друг с другом либо путем их сопоставления с изменениями в природной среде: геологическими ступенями, палеонтологическими (палеозоологическими и палеобота­ническими) эпохами и т. п. Особенно большое значение имеет синх­ронизация археологических эпох с геологическими периодами истории Земли. Времени существования человека приблизительно соответству­ет четвертичный период. Он делится на две эпохи: предледниковую и ледниковую (плейстоцен) и послеледниковую (голоцен). В плейстоцене значительные пространства Северной Евразии и Северной Америки периодически подвергались оледенению. Обычно насчитывают четыре наступления и отступления ледников и соответственно четыре ледниковые и три межледниковые эпохи. Применительно к Европе для эпох оледенения применяют термины «гюнц», «миндель», «рисс» и «вюрм» (по названиям альпийских рек, где были хорошо прослежены ледни­ковые отложения). Гюнц и миндель относятся к нижнему плейстоцену, рисс — к среднему, вюрм — к верхнему плейстоцену. Археологически плейстоцен соответствует палеолиту и в значительной части, а может быть, и полностью —мезолиту. Неолит —уже время голоцена.

Хотя археологическая периодизация всецело основана на техноло­гическом критерии и не дает полного представления о развитии производства в целом, ее создание явилось крупным научным дости­жением. Она позволила судить о развитии орудий труда, а тем самым в известной мере и о развитии общественных отношений. В то же время археологическая периодизация обладает большим недостатком: она не универсальна. Вначале, с развертыванием археологических раскопок за пределами Европы, выяснилась невозможность увязки выделенных на различных континентах и территориях культур и фаз, т. е. регио­нальных периодизаций. Затем это коснулось более крупных стадий и — даже веков. Было установлено, что из-за различий в природной среде однотипные по уровню развития общества могут пользоваться или не пользоваться железом, бронзой, а в отдельных случаях и камнем. Археологическая периодизация лишилась общего признания. Отдель­ные археологии за рубежом стали различным образом комбинировать в своих схемах периодизации эпохи геологического развития Земли, этапы биологической эволюции человека и ступени хозяйственного прогресса. Другие археологи, и в том числе отечественные, скептически относясь к таким эклектическим сочетаниям, продолжают совершен-ствовать археологические схемы, однако по большей части ограничивая их теми или иными региональными рамками. В целом археологическая периодизация превратилась из глобальной в совокупность региональ­ных, но и в таком виде она сохраняет немалое значение.

Более ограничена по своим целям палеоантропологическая (пале-антропологическая) периодизация первобытной истории, основанная на критерии биологической эволюции человека. Это выделение эпох существования древнейшего, древнего и ископаемого современного человека, т. е. архантропа*, палеоантропа (палеантропа)* и неоантро­па*. Систематика собственно людей, выделяемых как семейство гоминид* или подсемейство гоминин*, их родов и видов, а также их наименований, очень разнится у разных исследователей. Наиболее спорно периодизационное место так называемого человека умелого, в котором одни исследователи видят еще предчеловека, другие —уже человека. Тем не менее, палеоантропологическая периодизация в своей наиболее устоявшейся части перекликается с археологической перио­дизацией первобытности.

Особый аспект периодизации первобытной истории состоит в подразделении ее на историю первобытных обществ, существовавших

до появления первых цивилизаций, и обществ, сосуществовавших с этими и позднейшими цивилизациями. В литературе они различаются как, с одной стороны, преистория, с другой—прото-*, пара-* или этноистория*, под которыми понимаются не только разделы науки, но и изучаемые ими эпохи. Но это главным образом источниковедческое различение: преистория изучается преимущественно археологически, протоистория —также и с помощью письменных сведений соседству­ющих с первобытными обществами цивилизаций, т. е. собственно исторически. Между тем выделение тех и других обществ имеет и содержательно-историческое значение. И те и другие относятся к одному общественно-экономическому строю, так как критерием при­надлежности к нему является способ производства, а не эпоха его существования. Однако они не тождественны по степени самостоя­тельности своего развития: как правило, первые испытывали меньше сторонних влияний, чем вторые. Поэтому в последнее время некоторые отечественные исследователи различают их как апополитейные* пер­вобытные общества (АПО) и синполитейные* первобытные общества (СПО).

При всей важности специальных периодизаций первобытной ис­тории ни одна из них не в состоянии заменить общей (исторической) периодизации древнейшего прошлого человечества, разработка кото­рой ведется уже более столетия, главным образом по этнологическим и археологическим данным.

Первая серьезная попытка в этом направлении была предпринята выдающимся американским этнологом Л.Г. Морганом. Использовав установившееся в 18 в. членение исторического процесса на эпохи дикости, варварства и цивилизации и основываясь главным образом на критерии уровня развития производительных сил («производства средств к жизни»), он выделил в каждой из названных эпох низшую, среднюю и высшую ступени. Низшая ступень дикости начинается с появления человека и членораздельной речи, средняя —с возникно­вения рыболовства и применения огня, высшая —с изобретения лука и стрел. Переход к низшей ступени варварства знаменуется распрост­ранением керамики, к средней —освоением земледелия и скотовод­ства, к высшей — внедрением железа. С изобретением иероглифи­ческого* или алфавитного письма начинается эпоха цивилизации.

Эта периодизация была заимствована Ф. Энгельсом, который в то же время положил начало ее пересмотру. Он обобщил периодизацию Моргана, определив эпоху дикости как время присваивающего, а эпоху варварства — как время производящего хозяйства. Он подчеркнул также качественное своеобразие начального, соответствующего ни­зшей ступени дикости этапа первобытной истории как своего рода формативного периода «человеческого стада». Такое же качественное своеобразие заключительного этапа первобытной истории, соответствующего высшей ступени варварства, было намечено им в особой главе («Варварство и цивилизация») его работы «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Недоучет в схеме Моргана принципиальных граней, отделяющих этап зрелости первобытного общества от этапов его становления и упадка, и значительное расши­рение в дальнейшем фактического материала сделали необходимой разработку новой исторической периодизации первобытной истории.

Ряд таких периодизаций был предложен в отечественной науке в довоенные и особенно в послевоенные годы, но даже наиболее проду­манные из них не выдержали проверки временем. В частности, выяс­нилось, что применение в качестве критерия периодизации первобытной истории только уровня развития производительных сил ведет к теоретическим неувязкам. Так, даже создатели некоторых цивилизаций еще не знали производственного применения металлов, между тем как часть позднепервобытных племен уже освоила плавку железа. Чтобы выйти из этого противоречия, пришлось бы учитывать уровень не столько абсолютных, сколько относительных производи­тельных сил, а тем самым в конечном счете отказаться от монистиче­ского принципа периодизации. Поэтому ученые, и прежде всего этнологи, обратились к критерию, на котором основано членение всего исторического процесса: различиям в способе производства и, в част­ности, в формах производственных отношений. В связи с этим была предпринята попытка проследить развитие форм первобытной собст­венности, что привело к выделению, помимо этапа первобытного человеческого стада, этапов первобытной родовой общины и перво­бытной соседской общины.

Дальнейшее изучение первобытной экономики позволило выявить важные различия в отношениях распределения и собственности на основных стадиях развития первобытной общины. В раннепервобытной общине, ведшей присваивающее хозяйство и получавшей главным образом лишь жизнеобеспечивающий продукт, господствовали урав­нительное распределение и общая собственность; каждый член общины имел право на долю произведенного продукта независимо от того, участвовал ли он в его производстве. В позднепервобытной общине, перешедшей к производящему или высокоспециализирован­ному присваивающему хозяйству и получавшей относительно регуляр­ный избыточный* продукт, наряду с уравнительным получило развитие трудовое распределение, при котором часть продукта поступала в распоряжение отдельных членов общины, и наряду с общей развилась личная собственность. Теоретический анализ позволил также опреде­лить предшествовавшую первобытной общине форму как праобщину (первобытное человеческое стадо), а сменившую эту общину форму как первобытную соседскую (протокрестьянскую) общину. Исследо­вание первобытной экономики продолжается, но и то, что уже сделано,

показало действенность принятого критерия общей периодизации первобытной истории и правомерность отождествления основных этапов этой истории с основными типами развития первобытной общины.

Этот типологический ряд—праобщина (первобытное человече­ское стадо), раннепервобытная и позднепервобытная, первобытная соседская (протокрестьянская) общины — и соответствует основным этапам первобытной истории. Однако таксономия некоторых этапов остается спорной, из-за чего их количество у разных ученых неодина­ково. Их четыре, если рассматривать два средних как однопорядковые с первым и последним. Такая периодизация позволяет полнее учиты­вать важный рубеж, разделяющий эпохи присваивающего и произво­дящего хозяйств. Их три, если рассматривать два средних как субэтапы одного этапа первобытной общины. Такая периодизация хорошо от­ражает то обстоятельство, что социально-экономические последствия перехода от присваивающего к производящему хозяйству сказались не сразу и позднепервобытные общины долгое время мало отличались от раннепервобытных.

При трехчленной периодизации первобытной истории в отечест­венной литературе пользуются также и другими наименованиями основных этапов древнейшего прошлого, выразительно характеризу­ющими их содержание. В последнее время их нередко называют эпохами антропосоциогенеза*, первобытной общины и классообразования.

Наиболее спорная, проблема общей периодизации первобытной истории — это проблема соотношения первобытной истории и исто­рии первобытного строя. 'В то время как большинство отечественных ученых отождествляют эти понятия, некоторые из них подходят к вопросу иначе. Они считают, что эпоху праобщины, или антропосо­циогенеза, когда наряду с социальным еще продолжалось биологиче­ское развитие самого человека, следует рассматривать как особый этап всемирно-исторического процесса, предшествовавший этапу сформи­ровавшегося человеческого общества. Социобиологическая специфика этой эпохи и ее огромная временная протяженность делают такую постановку вопроса теоретически правомерной, но все же едва ли правильной. Во-первых, праобщина была хотя и формирующимся, но уже человеческим обществом, а не дочеловеческим сообществом, и поэтому ее история не может быть отделена от последующей истории. Во-вторых, рассматривая эпоху праобщины как некое «дообщество», мы должны были бы допустить, что первобытнообщинный строй в отличие от всех других начался непосредственно со стадии своей зрелости, а это трудно принять теоретически.

Некоторые исследователи-марксисты высказывают мнение, что эпоху первобытной соседской общины, или классообразования, сле­дует рассматривать не как заключительный, распадный этап первобыт-

нообщинной формации, а как особый внеформационный переходный период, связывающий ее с первой классовой формацией, но не при­надлежащий ни к одной из них. Эта точка зрения тоже вряд ли оправданна. Если исходить из теории формаций, то весь ход истори­ческого процесса показывает, что элементы новой социально-эконо­мической формации зарождаются в распаде предшествующей, а не в особые внеформационные периоды. Поэтому, видимо, правильнее считать, что превращение первобытного общества в классовое проис­ходило в рамках не внеформационного, а такого переходного периода, в котором могут быть выделены самостоятельные этапы истории первобытнообщинной и сменившей ее классовой формации. На за­ключительном этапе первобытной истории, в эпоху первобытной соседской общины, шел процесс становления частной собственности, классов и государства. На начальном этапе классовой истории, в эпоху раннеклассовых обществ, уже возникшее государство стало мощным фактором изживания остатков первобытнообщинного строя и укреп­ления нового способа производства. Таким образом, конечный этап первобытной истории, хотя и составлял лишь отрезок переходного периода, совпадал с конечным этапом истории первобытнообщинной формации.

Общая периодизация первобытной истории разрабатывалась и разрабатывается также многими западными исследователями. Такие попытки делаются преимущественно некоторыми исторически ориен­тированными учеными США. Наиболее распространено различение эгалитарных* и стратифицированных*, или иерархических*, обществ. Эгалитарные общества соответствуют обществам эпохи первобытной общины, стратифицированные — обществам эпохи классообразова-ния. Между эгалитарными и стратифицированными часто помещают также ранжированные* общества. При этом сторонники этих схем считают, что в ранжированных обществах существует только социаль­ное неравенство, а в стратифицированных —также и имущественное неравенство. Существенная и привлекательная черта этих схем — признание в них эгалитарного характера первобытного общества, т. е. первобытного коллективизма.

Общая характеристика основных этапов первобытной истории. Пер­вобытная история начинается с эпохи праобщины (первобытного человеческого стада, антропосоциогенеза). Эта эпоха открывается по­явлением целеполагающей орудийной деятельности и, следовательно, возникновением древнейших людей-архантропов, образующих пер­вые, пока еще более или менее аморфные производственные коллек­тивы. Основное содержание эпохи — преодоление в процессе трудовой деятельности остатков животного состояния, унаследованных от стад человекообразных обезьян и предлюдей, упрочение социальных связей, а вместе с тем и завершение биологического развития самого человека.

Периодизационные и хронологические границы эпохи остаются спор­ными. Нижняя граница дискуссионна из-за расхождений во взглядах на различие между предчеловеком и настоящим человеком, верхняя — из-за неодинаковой трактовки социальной организации времени сред­него палеолита и палеоантропов. Еще сравнительно недавно почти все отечественные ученые рассматривали это время как время праобщины, не находя в нем признаков общинного строя. Но новые находки показали, что уже тогда возникли искусственные коллективные жили­ща, четкие признаки спайки человеческих коллективов и другие явле­ния, которые раньше связывались только с наступлением верхнего (позднего) палеолита. Это сделало правомерным вывод, что верхняя граница эпохи праобщины должна быть опущена до времени среднего палеолита и палеоантропов. Правомерным, но необязательным. Ведь биологический облик палеоантропов продолжал меняться, а следова­тельно, биологическое развитие человека еще не было, пользуясь диалектической терминологией, «снято» социальным. Поэтому вопрос пока остается открытым.

Эпоха первобытной общины открывается возникновением первых упорядоченных форм социальной организации — рода и родовой об­щины. Именно здесь получают полное выражение основные черты первобытнообщинного строя—более или менее последовательный коллективизм в производстве и потреблении, общая собственность и уравнительное распределение. Эти черты особенно ярко выражены на стадии раннепервобытной общины и сохраняются, хотя уже не гос­подствуют, на стадии позднепервобытной общины. Нижняя граница эпохи — средний палеолит (время палеоантропов) или верхний пале­олит (время неоантропов), верхняя —как правило, неолит.

Если эпоха праобщины — время становления, а эпоха первобытной общины —время зрелости, то эпоха классообразования —время рас­пада первобытнообщинного строя. Эта последняя эпоха повсюду зна­менуется прогрессирующим развитием всех отраслей хозяйственной деятельности и ростом избыточного продукта. Общая собственность общины начинает вытесняться обособленной собственностью отдель­ных домохозяйств, уравнительное распределение вытесняется трудо­вым, общинно-родовые связи рвутся и уступают место общин­но-соседским в их ранней, первобытной форме. Появляются началь­ные формы эксплуатации, вместе с которыми избыточный продукт начинает превращаться в прибавочный, происходит зарождение част­ной собственности, общественных классов и государственности. Ниж­няя граница эпохи в более продвинутых обществах приходится на время позднего неолита, в менее продвинутых — по большей части на время металлов. Верхняя граница—появление классовых обществ и госу­дарств — наиболее продвинутыми обществами перейдена около 5 тыс. лет назад, наиболее отставшими в своем развитии не перейдена и до настоящего времени.

Итак, взгляды на характер основных эпох первобытной истории единообразнее взглядов на их соотношение с археологическими и палеоантропологическими эпохами. Только, если исходить из наиболее устоявшихся точек зрения, эпохи общей (исторической) периодизации могут быть составлены с важнейшими звеньями археологических и палеоантропологических схем следующим образом.

Исторические эпохи	Археологические эпохи	Палеоантропологиче-ские эпохи
Эпоха классообразования	Поздний неолит, энеолит или век раннего металла	Время неоантропов
Эпоха первобытной общины	Стадия раннеперво-бытной общины	Верхний палеолит и мезолит
Стадия позднепер-вобытной общины	Неолит
Эпоха праобщины	Нижний и средний палеолит	Время архантропов и палеоантропов

Еще труднее указать абсолютный возраст этих эпох, причем не только из-за расхождений во взглядах на их соотношение с археоло­гическими и палеоантропологическими эпохами. Ведь начиная со времени уже раннепервобытной общины человечество развивалось крайне неравномерно, что привело к отмеченному выше сосущество­ванию самых разных по своей стадиальной принадлежности обществ.

Глава 1

ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЕ И ИСТОРИОГРАФИЯ ИСТОРИИ ПЕРВОБЫТНОГО ОБЩЕСТВА

1. ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЕ ПЕРВОБЫТНОЙ ИСТОРИИ

Понятие исторического источ­ника. Как познается историческое прошлое? С помощью самых разно­образных средств информации, имеющих о нем какие-то сведения. Эти сведения содержат в себе объ­екты, которые вследствие сопри­косновения или взаимодействия с другими объектами несут в себе те или иные следы этого соприкосно­вения или взаимодействия. Истори­ческая информация, содержащаяся в подобных объектах, существует объективно, но она может быть из­влечена из них только после соот­ветствующей обработки субъектом-исследователем. Эта обработка включает в себя ряд исследователь­ских процедур, и чем эти процедуры полнее и тщательнее, тем объектив­нее и многостороннее получаемое с их помощью историческое знание.

В истории исторической науки шли длительные споры о том, како­вы объекты, несущие информацию о прошлом и получившие наимено­вание исторических источников, и каковы должны быть процедуры их обработки. Дискуссия эта продол­жается и до сих пор. Основной ее вопрос состоит в том, являются ли историческими источниками только письменные документы и другие следы исторического прошлого или в их число входит и обширный круг свидетельств о географических и биологических явлениях, сопровождавших историю человеческого об­щества. Теоретически совершенно очевидно, что человеческая история разыгрывалась на каждом из своих отрезков в определенных условиях географической среды и что биологическая динамика человеческого вида является таким же важным источником для реконструкции многих событий человеческой истории, как и другие собственно исторические источники. Поэтому дискуссия о том, есть ли естественноисторическая информация исторический источник или нет, в сущности говоря, бесплодна. Под историческим источником следует понимать любой объект изучения, из которого можно извлечь исторические сведения, и любые данные естественноисторического цикла—антропологические, географические и палеогеографические, геологические, физиче­ские и химические, которые служат той же цели, являются полноправными историческими источниками.

Нужно возразить против имеющейся в первобытной и общей историографии тенденции некоторых исследователей подразделять собственно исторические источники в узком смысле слова и естественноисторические источники исторической информации. По методу их обработки и способам извлечения из них исторических сведений они, конечно, являются различными, но, наверное, не более чем отдельные виды исторических источников между собой, скажем, над­писи, написанные на древневосточных языках, и остатки материальной культуры разных эпох или данные об общественных институтах и летописные свидетельства. Кроме того, любая классификация явлений по характеру подхода к ним или, иными словами, по методу неизбежно является условной и носящей прикладной характер; явления должны быть классифицированы по их содержанию и характеру внутренних связей. С этой точки зрения целесообразнее располагать источники по наукам, их изучающим, и рассматривать их на равных правах — один вид за другим. Этот принцип и кладется в основу дальнейшего изло­жения.

Исторические источники для эпохи первобытности. Первобытное общество представляло собою, как уже было упомянуто во введении, исключительно сложное явление не только потому, что в его недрах возникали истоки всех последующих материальных и духовных дости­жений человечества, но и потому, что оно было теснейшим образом связано с природной средой, зависело от нее значительно больше, чем человечество зависело от нее во все последующие эпохи своей истории; во многих отношениях исторический процесс в первобытную эпоху был если и не частью природных процессов, то контрастировал с ними значительно слабее, чем потом, после развития достаточно высокого

технического потенциала цивилизации. Поэтому и история первобыт­ного общества с самого начала складывалась как комплексная научная дисциплина, являвшаяся полноправной частью исторического знания, но в то же время впитывавшая в себя постоянно крупнейшие результаты широкого круга наук, так или иначе связанных с изучением человека и его культуры. Поэтому же и исторические источники, на базе которых история первобытного общества строит свои реконструкции, очень разнообразны и являются компетенцией разных наук как гуманитар­ного, так и естественноисторического циклов. Повторяем, в исследо­вании историко-первобытных проблем все они столь тесно пересекаются, что какая-либо группировка их, удовлетворительная с точки зрения теории познания и логики, выглядит пока невозможной. Науки эти следующие: археология, изучающая остатки материальной культуры людей разных эпох и пытающаяся на основании их топогра­фии в пространстве восстановить общественные отношения и духов­ную жизнь внутри тех или иных конкретных обществ; этнология (прежнее русское название —этнография), занимающаяся изучением всех сторон культуры современных отсталых обществ и проецирующая свои наблюдения и выводы на исторический процесс в первобытности; антропология — наука о морфологических и физиологических особен­ностях современных людей и людей прошлых эпох, а также их иско­паемых обезьяноподобных предков, выделившая внутри себя специальный раздел исторической антропологии; четвертичная геоло­гия, восстанавливающая события геологической четвертичной истории нашей планеты, в хронологических рамках которой развивалось чело­вечество, и палеогеография, использующая данные четвертичной гео­логии и ретроспекцию результатов физической географии для реконструкции четвертичных палеоландшафтов и динамики географи­ческой среды; археозоология, опирающаяся на зоологические методы исследования происходящих из археологических раскопок костных остатков и ставящая своей целью получение информации о домести­кации* животных, составе стад домашних животных в разных челове­ческих коллективах, характере использования домашних животных, характере охоты и использовании диких животных человеком; архео-ботаника, имеющая своей целью реконструкцию культурной и исполь­зовавшейся человеком дикой флоры; физика и химия, которые дают возможность разрабатывать методы реставрации и консервации ис­пользуемых в культуре материалов и специальные микрометоды ис­следования их физической структуры и химического состава, а также позволяют получать абсолютные даты для отдельных памятников; лингвистика, исследующая современные и древние языки, их родст­венные взаимоотношения и распространение в древности; разные методы исследования и интерпретации письменных источников, с помощью которых в некоторых случаях удается прочитать и истолковать этнонимы* и восстановить этническую ситуацию для поздних эпох истории первобытного общества; наконец, информатика — наука о формализованных способах представления и использования информа­ции, с помощью которых, а конкретнее, с помощью машинного моделирования, можно разрабатывать и исследовать модели систем с информационным содержанием. К числу этих моделей относится и первобытное общество, хотя моделирование, к сожалению, пока мало используется при его изучении.

Невозможность свести перечисление этих дисциплин к какой-то метаклассификации в настоящее время можно проиллюстрировать и примерами их взаимных переходов одна в другую. Из этих примеров видно, как теряются четкие границы дисциплин и насколько условно их подразделение, как постепенно перетекает предмет научного позна­ния из одной сферы науки в другую. Значительная часть этнологии занимается описанием и классификацией всех явлений материальной культуры, т. е., по существу, практически представляет собой археоло­гию современных обществ. Разница состоит, пожалуй, лишь в том, что современная материальная культура может быть описана практически в полном виде, тогда как при археологических раскопках в наше распоряжение поступает лишь деформированный условиями захоро­нения и временем материал. Более или менее адекватно и объективно описываемый этнологией духовный потенциал современных отсталых обществ остается динамически мертвым, пока к его интерпретации не привлечены неполные, но все же во многих случаях достаточно ин­формативные археологические реконструкции, придающие всему хро­нологическую ретроспективу. Интерпретация палеоантропологического, археозоологического и археоботанического материала вообще невозможна сколько-нибудь удовлетворительным образом без архео­логии, так как только она дает хронологическую и культурно-истори­ческую основу этой интерпретации. Физические и химические методы, скажем, созданы, конечно, независимо от какой-либо помощи архео­логов, но на археологических материалах проверяется их разрешающая сила, а само археологическое исследование уже нельзя сейчас предста­вить без абсолютных дат, позволяющих твердо ограничить весь исто­рический процесс определенными хронологическими рамками. Лингвистика, особенно палеолингвистика, неотрывна от изучения памятников письменности, успехи в их, интерпретации, в свою очередь, во многом зависят от уровня развития лингвистической теории и лингвистических методов. Сообщаемые в письменных памятниках сведения интерпретируются с помощью археологических и этнологи­ческих данных, которые также корректируются во многих случаях письменными сообщениями. В какой-то мере в стороне стоит инфор­матика, но она, как уже говорилось, лишь сейчас входит в число наук, разрабатывающих проблемы истории первобытного общества. Весь

этот достаточно монолитный комплекс разнообразных дисциплин и их методов и обеспечивает многостороннее изучение такого сложного механизма, которым являлось первобытное общество, и его динамики во времени и пространстве.

Археология. Археология вынесена на первый план, ибо именно она снабжает прямыми фактами историю первобытного общества, имею­щими более или менее твердую хронологическую приуроченность, опирающуюся на методы абсолютного датирования или, при их отсут­ствии, на сравнительно-типологический метод. Хронологически она охватывает полностью временные границы существования первобыт­ного общества. До недавнего времени верхней границей археологиче­ского исследования считалась эпоха средневековья, даже эпоха позднего средневековья, но раскопки очень поздних поселений, ост­авленных аборигенным населением на территории Сибири и особенно Северной Америки, продемонстрировали исключительную информа­тивность археологического исследования и в этом случае. Американ­ские исследователи называют такие исследования этноархеологией или даже этноисторией. Для подобного противопоставления обычному археологическому исследованию нет оснований, так как речь идет о стандартных археологических процедурах, относящихся к бесклассо­вым обществам, но непосредственно примыкающим к современности и этнически известным. Археология, таким образом, непосредственно смыкается с этнологией, хотя и продолжает оставаться археологией первобытного бесклассового общества. Нижняя хронологическая гра­ница теряется в седой древности (далее будет сказано о материальной культуре далеких предков человека эпохи перехода от обезьян к ранним формам людей). Возможно, древнейшей каменной индустрии предше­ствовала эпоха использования дерева, есть данные об использовании в качестве материала для орудий кости, но доказать эти предположения пока не удается. Так или иначе археологический материал появляется с самого начала человеческой истории, иными словами, с самого начала истории первобытного общества.

Какова информативность этого археологического материала и ка­кими обстоятельствами она ограничивается? При ответе на последнюю часть вопроса нужно иметь в виду три таких обстоятельства — много­значность положения любого предмета материальной культуры в сис­теме культуры общества в целом, принципиальную выборочность археологических остатков по отношению к системе живой нормально функционирующей культуры и разрушение в ходе времени. Наименее очевидно первое из них, поэтому оно и требует рассмотрения в первую очередь. Предмет материальной культуры прежде всего имеет опреде­ленное функциональное назначение, он создается, чтобы быть для чего-то использованным в человеческой деятельности — будь то ору­дия труда, керамика или что-то другое. Кроме его собственной формы

и атрибуции, о которой мы можем судить по здравому смыслу и аналогии, единственное, что нам непосредственно дано,—его поло­жение в пространстве, точнее говоря, его положение в пространстве раскопа. В ряде случаев первичное назначение предмета, например, стрелы или наконечника копья, найденных в позвонке или какой-ни­будь другой кости животного, этим подтверждается или устанавлива­ется. А если предмет имел кроме своего непосредственного утилитарного назначения еще символическое или сакральное? Если до того, как попасть в раскоп, он использовался неоднократно, скажем, был подобран людьми изучаемой культуры и поэтому относится к более раннему времени, примеры чего нам заведомо известны? Эти обстоя­тельства установить значительно труднее, а чаще всего и попросту невозможно. Этнологией зафиксированы случаи, когда тот или иной предмет материальной культуры, имевший определенное функцио­нальное назначение, попадая случайно в систему иной культуры, где его атрибуция неизвестна, становится принадлежностью или даже объектом культа. Все подобные случаи археологически невозможно фиксировать; их фиксация — результат скорее исключительной удачи, нежели планомерного и целенаправленного поиска. Разумеется, из всего этого проистекает существенная потеря информации.

Выборочность археологического материала при раскопках зависит от того, что земля сохраняет нам не весь комплекс культуры, а лишь то, что попадало, как говорят археологи, на горизонт обитания или закладывалось в могилы. При перемене местожительства все ценное забиралось с собой, в домах и на поселениях оставался хлам, он-то и попадает в руки археологов. При пожаре или землетрясении, сильном паводке или селе, одним словом, при любом стихийном бедствии многое разрушается вплоть до монументальной архитектуры, и опять в распоряжении археологии остается только часть, да еще порядком деформированная разрушением, живой культуры, цельную архитекто­нику которой можно реконструировать лишь по обломкам и руинам. В погребения заведомо попадает только часть бытового культурного инвентаря, объем которого предопределяется бытующими в обществе погребальными обычаями и обрядами, а также представлениями о загробном мире. О них чаще всего вообще нет никакой информации, и они сами реконструируются на основе раскопок погребальных памятников, т. е. получается заколдованный круг: не зная соответст­вующего мировоззрения, мы не в состоянии понять, какая часть культуры отражается в погребальном памятнике, а о мировоззрении вынуждены судить по результатам раскопок этого памятника. Когда характерная для 19— начала 20 в. наивная вера в то, что переход от живой культуры к фиксируемой археологией мертвой полностью од­нозначен и не имеет никаких потерь, прошла, наступила эпоха доста­точно скептической оценки реконструктивных возможностей

археологического материала, вера в абсолютную достоверность архео­логических реконструкций уступила место вере в принципиальную ограниченность археологических данных. Многие современные архе­ологи полагают, что в процессе археологического исследования мы получаем не более 15 % достоверной информации, но подобные рас­четы крайне субъективны. В какой-то части археологических реконст­рукций они, возможно, соответствуют действительности, в других случаях процент достоверности больше, а что-то вообще не может быть адекватно восстановлено ни при каких обстоятельствах.

Разрушения в ходе времени можно без преувеличения назвать грандиозными по масштабам и трагическими по их культурно-истори­ческим последствиям. Любая культура и любое общество безжалостно уничтожали все следы предшествующих обществ и культур, почти всегда делали это сознательно, в то же время бессознательно используя технические и духовные достижения предшественников. Сбивались с камней надписи и на их месте выбивались новые, разрушались по­стройки, и строительные материалы использовались вторично для возведения новых строений, разрушались или запускались ороситель­ные сооружения, перетаскивались на новые места погребальные стелы, пещеры и другие естественные укрытия использовались неоднократно людьми разных эпох, более ранние культурные напластования в пеще­рах при этом естественным образом нарушались, наконец, грабители испортили большую часть погребальных сооружений самых разных эпох и практически повсеместно. Но разрушительная сторона челове­ческой деятельности дополнялась еще разрушительными силами при­роды, т. е. естественными причинами. Для самых ранних палео­литических пещерных стоянок это обвалы и геологические процессы погребения пещер. Обвалы нарушали пещерные культурные слои и в более позднее время. В процессе исследования неолитических поселе­ний и поселений эпохи бронзы археологи столкнулись с фактами их почти полного или же полного разрушения паводковыми водами и ежегодными разливами рек. Более поздние городища разрушались на протяжении столетий и тысячелетий дождями, зарастали лесом, в пустынных и полупустынных местностях засыпались песками. Далеко не все изделия человеческих рук сохранялись в земле, что зависит и от характера почвы, и от материала: изделия из кости, дерева, кожи и металла вообще сохраняются плохо — дерево и кожа недолговечны, кость подвержена разложению, металл окисляется, керамика раздав­ливается землей. Наконец, сам культурный слой деформируется при позднейшем осадконакоплении, оползнях, заболачивании и т. д.

Все же при всех этих ограничениях археологический материал бесспорно позволяет осуществить ряд научных процедур и делать достаточно определенные выводы, в чем и состоит его историческое значение. Он дает возможность проследить динамику внешних форм культуры, на основе типологического сравнения и стратиграфического залегания, отделяя ранние формы от поздних и устанавливая хроно­логическую последовательность их изменений. На этой базе создается картина прогресса человеческой культуры на протяжении истории первобытного общества и прослеживается в то же время преемствен­ность развития культуры от ее простейших форм до более сложных. Археологические раскопки при их проведении на должном техниче­ском уровне доставляют богатый палеоантропологический, археозоологический и археоботанический материал, а он, в свою очередь, является неоценимым источником сведений о физических особенно­стях древних людей, морфологии и породах доместицированных видов животных, сортах и видах культурных растений. Изучение петрографии горных пород, из которых изготовлялись орудия, приводит к возмож­ности восстановить пути древних миграций и обмена, аналогичная процедура возможна при сравнительном исследовании состава древних металлов. В раскопках встречаются почти повсеместно предметы ис­кусства, и по ним мы судим о художественной культуре тех или иных обществ, с известными ограничениями и об их духовной культуре. Наконец, локальные различия в культуре помогают ставить вопросы о времени и характере этнической дифференциации, хотя их решение требует привлечения данных смежных дисциплин и пока невозможно только с помощью археологического материала. Таким образом, можно сделать вывод, что археологический материал очень информативен и его роль в реконструкции исторических процессов первобытности огромна.

Этнология. Если говорить о методологических и методических основах этнологической науки, то вся их разработка была нацелена на то, чтобы с наибольшей полнотой и тщательностью, наиболее адекват­но описать предмет исследования, а именно культуру и быт, социаль­ные институты и общественную структуру того или иного народа. Традиционно при этом наибольшее внимание уделялось отсталым народам, и в этом пункте особенно этнология смыкается с историей первобытного общества, так как культура отсталых народов служит основным материалом для первобытно-исторических реконструкций. Если бы не было этнологических данных, то многие стороны формирования общественных отношений и социальной структуры в перво­бытных человеческих коллективах просто не могли бы стать предметом внимания, они известны лишь по этнологическим описаниям, и главная задача состоит в том, чтобы хронологически соотнести их с теми или иными этапами первобытной истории. Однако, как ни полно описывает современная этнологическая наука предмет своего иссле­дования, в ней есть один принципиальный пробел, заключающийся в том, что изучаемые этнологией общества описываются извне; делается это сторонним наблюдателем, действия которого оказывают определенное психологическое воздействие на людей изучаемого коллектива, благоприятное или неблагоприятное, все равно, наконец, сам наблю­датель вызывает ответную реакцию, т.е. непредсказуемым образом вмешивается в предмет наблюдения. Отдельные случаи многолетней жизни исследователей с выбранными ими для изучения народами, даже включения их в состав племен не меняют картины, так как и в этой ситуации невозможна полная натурализация, исследователь остается англичанином, французом, немцем, русским и не превращается в эскимоса, индейца, австралийца. Это означает, что полнота этнологи­ческого описания всегда относительна, особенно это касается интим­ных сторон жизни общества вроде сакральных действий, тайных союзов, религиозно-психологических представлений, самосознания. Подобная относительность, проецируясь на отмеченную выше немоту археологических материалов, должна отчетливо осознаваться как пре­пятствие на пути к полностью объективному восстановлению инсти­тутов и явлений духовной жизни первобытного общества и ее временной динамики

Другое ограничение, которое несут в себе сами этнологические материалы, связано с отсутствием у них хронологической ретроспек­тивы. Этнологическое описание по природе своей синхронно, т. е. оно связано с одним определенным хронологическим уровнем, каким является современность. Этнологический материал собирается давно (в следующем параграфе будут описаны кратко основные вехи в его накоплении). Уже наука 18 и тем более 19. дала нам примеры хороших и полных этнологических описаний разных народов, но все равно в них много пробелов, так как они составлены по большей части не специалистами-этнологами, а путешественниками. Только в конце 19— начале 20 толетия появились строго научные и завидные по полноте и тщательности труды о культуре многих отсталых народов, но и они уязвимы с точки зрения современной этнологической мето­дики. Что касается сообщений греческих и римских авторов о своих соседях, то они могут использоваться лишь как иллюстрация к суще­ствованию того или иного обычая в древности, сами сведения в целом и отрывочны, и неточны. При переводе синхронного среза в диахронный принципиально невозможно получить однозначное решение, и поэтому многие попытки реконструировать, например, динамику си­стем родства, для которой нет археологических аналогов, вызывают до сих пор много споров В то же время при реконструкции динамического ряда тех явлений культуры, которые фиксируются археологически, этнологические данные последовательно переходят в археологические, и ретроспективная реконструкция приобретает объективный характер. В этом, кстати сказать, и лежит разгадка тесного взаимодействия этнологии и археологии на протяжении их исторического развития — обе науки не могут жить и развиваться одна без другой, взаимно не дополняя и не обогащая друг друга.

Наконец, нельзя не сказать и о том, что в распоряжении этнологии при изучении отсталых обществ всегда находились лишь современные отсталые общества, которые невозможно впрямую аналогизировать с первобытными коллективами. Введенный в отечественную науку А.И. Першицем новый принцип подразделения всех отсталых обществ на АПО и СПО как раз и обобщает это коренное различие, указывая нам в то же время на еще одно ограничение возможностей реконст­рукции первобытнообщинных отношений. Правда, многие синполитейные общества на протяжении тысячелетий развивались без каких-либо контактов с европейской или иной культурой — австра­лийцы, папуасы, тасманийцы, бушмены, огнеземельцы, но и их нельзя считать носителями классической первобытности, так как за ними лежит длительный путь развития с эпохи верхнего палеолита, а это означает наличие процессов, которые, конечно, деформировали изна­чальные общественные структуры. В дополнение к этому нужно ска­зать, что на каком бы уровне отсталости ни находились отсталые народы современности, ни один из них не может представлять культуру, которой обладали первобытные предшественники человека современ­ного вида: вещный мир их культуры реконструируется археологически, духовный остается до сих пор на уровне более или менее правдопо­добных философских разработок. Этнологический материал, конечно, привлекается в этих разработках, но его разрешающая способность сама стоит под вопросом, он играет скорее вспомогательную, иллюст­ративную роль.

Как и в случае с археологией, осознание ограниченности этноло­гических данных во многих отношениях ни в коей мере не должно приводить к негативному выводу о малом их значении как источника сведений об истории первобытного общества. Совершенно неправиль­но полагать, как делают некоторые специалисты, что история перво­бытного общества целиком есть сфера этнологии, но не менее неоправданно и отрицать ее реконструктивные возможности. Прежде всего этнология дает нам богатый материал для суждения о функцио­нальном назначении отдельных предметов мира вещной материальной культуры — без нее назначение многих из них оставалось бы малопо­нятным. Но еще больше ее роль в реконструкции общественных отношений и духовной культуры первобытности — без огромного запаса этнологических наблюдений и разработок невозможно было бы судить о таких явлениях жизни первобытного общества, как формы брака и семьи, системы родства, формы общины, коллективные формы хозяйственной деятельности, экономические отношения, религиозно-магические ритуалы, народное творчество. На каркас хронологически организованных археологических фактов этнология накладывает плоть первобытной культуры, давая возможность с помощью своих резуль­татов ощутить ее живое дыхание.

Историческая антропология. Традиционное, хотя и не во всех странах принятое деление антропологии на три раздела — морфоло­гию, т. е. учение об общих закономерностях изменчивости человече­ского организма, антропогенез, или изучение происхождения человека, и расоведение, т. е. науку о человеческих расах,—носит структурный характер, иными словами, дифференцирует антропологическую науку по предмету исследования. Наряду с этим возможны и параллельные классификации, т. е. подразделение науки по предмету назначения, например, как это принято многими отечественными специалистами, выделение этнической антропологии, которая занимается изучением антропологических особенностей народов и реконструкцией этногенетических процессов. По предмету назначения исследования выделяется и историческая антропология, целью которой является извлечение исторической информации из всех форм антропологического иссле­дования и истолкование этой информации для нужд истории. Именно это направление антропологических штудий наиболее тесно связано с историей первобытного общества и дает для нее максимальное осно­вание.

Антропология есть наука о биологических особенностях человека и его предков, палеоантропология —та часть антропологии, которая изучает скелеты ископаемых людей самых разных эпох и, используя результаты изучения биологии современного человека, производит восстановление их биологических характеристик, именно на палеоан­тропологию историческая антропология опирается в наибольшей мере, когда она становится историческим источником для изучения перво­бытного общества. Но палеоантропологический материал, как и всякий другой, в том числе и рассмотренный нами археологический и этно­логический, создает свои сложности для интерпретации, не понимая которых, нельзя использовать его в полной степени. Палеоантрополо­гия, как и антропология современного населения, работает с группо­выми характеристиками, т. е. описывает не отдельных людей, а группы, связанные биологическим родством и получившие наименование по­пуляций*. Человеческие расы, например, представляют собою группы популяций, каждая из которых очерчивается локально кругом брачных связей, от проницаемости которых зависит гомогенность — однород­ность или, напротив, гетерогенность—разнородность популяций. Морфологические и физиологические особенности отдельных людей отличаются исключительным разнообразием, которое нивелируется на групповом уровне и сводится к локально-типологическим комплексам, имеющим генетическое значение и дающим возможность перекиды­вать мост от современного населения к древнему, и наоборот.

Палеоантропологический материал получается, как уже упомина­лось, в процессе археологических раскопок могильников. В настоящее время разработаны методы обработки трупосожжений — небольших остающихся при сожжении трупа костных фрагментов, но извлекаемая ри этом информация очень мала. К счастью исследователей, обычаи трупосожжения были распространены не очень широко, чаще археолог и палеоантрополог имеют дело с трупоположением. Правда, и в этом случае сохранность костей скелета может быть плохой, но сейчас хорошо налажена реставрационная работа, т. е. получение целой формы костей и черепов по их фрагментам. Важность скелета в организме как его механического каркаса и физиологически очень действенного компонента обеспечивает его биологическую информативность. При достаточном числе полученных при раскопках того или иного могиль­ника скелетов биологическая характеристика ископаемой группы в некоторых отношениях оказывается полноценнее, чем изученная ан­тропологом группа живых людей. Но, к сожалению, эта группа не соотносима с популяцией, и в этом состоит основной недостаток любого палеоантропологического исследования, а из него проистекает главная трудность любой историко-антропологической реконструк­ции. Недостаток этот объясняется тем, что практически любой могиль­ник использовался длительное время и в нем похоронены люди нескольких поколений. Предпринятые попытки как-то отделить по­гребения людей одного поколения от остальных, найти критерий для этого в топографии могильников не увенчались заметным успехом. Поэтому любая палеоантропологическая популяция продолжена во времени, она, как правило, охватывает людей, относящихся к гораздо большему числу поколений, чем современная, поэтому же она много­численнее современной. А вот насколько многочисленнее — это не­возможно установить точно в каждом конкретном случае. Наконец, дополнительную сложность в использовании палеоантропологическо­го материала в историко-антропологических реконструкциях, значи­мых для истории первобытного общества, образует факт сравнительно позднего возникновения достаточно многочисленных могильников — они возникают с неолитической эпохи. Мезолитические могильники чаще всего состоят из нескольких погребений, а погребения палеоли­тического времени всегда единичны.

Что позволяет все же реконструировать историческая антропология в истории первобытного общества? Громадные успехи сделало в по­следние два десятилетия 20 в. приматоведение, причем для нас очень важно не изучение морфологии обезьян, а понимание их поведения и открытие в нем каких-то черт, которые являются значимыми в объяс­нении поведения ранних предков человека и характерных для него общественных отношений. Два факта представляются крайне важными применительно к истории первобытного общества: первый из них состоит в отмеченном практически у всех форм обезьян отсутствии полового общения между кровнородственными животными разных поколений — отца с дочерью, сына с матерью. Это наблюдение явля­ется существенным аргументом в пользу представления об иллюзорности существования в ранней истории человечества стадии беспоря­дочных половых общений. Второе, чем история первобытного обще­ства обогатилась, опираясь на приматологию,—наблюдение, также подтвержденное исследованием поведения разных видов и заключаю­щееся в избегании половых общений внутри стада и предпочтении их с особями соседних стад. Не есть ли это исток экзогамии* (о ней будет сказано позже), которая состоит в вынесении половых связей за пределы коллектива и типична для многих первобытных групп? Столь прямолинейная аналогия вряд ли оправдана, но приведенный пример показывает границы возможностей, которые содержатся в этологическом изучении приматов.

Многочисленные находки ранних предков человека исследуются в первую очередь морфологически, сопоставляются на основе наиболее характерных вариаций их строения, сходство вариаций позволило построить целый ряд правдоподобных гипотез об их генетическом родстве. Здесь не место обсуждать все эти гипотезы, но каждая из них дает нам возможность внести дополнительные аспекты в понимание культурных и генетических связей локальных групп предков современ­ного человека. Однако морфология дала возможность высветить еще один аспект проникновения в прошлое — получение информации о самых ранних этапах развития ассоциативных связей, элементарных мыслительных структур, наконец, речевой деятельности. Описание и изучение эндокранов — слепков внутренней полости черепной короб­ки — создает базу для оценки динамики макроморфологии мозга в ходе времени, а ее функциональное истолкование снабжает нас ин­формацией о перечисленных выше палеопсихологических явлениях и самом раннем этапе формирования речи.

Морфологические особенности популяций древних людей исклю­чительно информативны для оценки их взаимного родства, потому что они генетически обусловлены и допускают количественную оценку степени сходства и различий. Морфологический прогресс предков человека не тождествен их социологическому развитию, но и не безразличен для него; только с помощью историко-антропологических реконструкций мы можем судить о его общей интенсивности и темпах в разных районах ойкумены. На более поздних стадиях развития первобытного общества, когда усложняется общественная структура и локальная дифференциация первобытных коллективов, когда начина­ется формирование замкнутого самосознания, которое затем переходит в этническое, историко-антропологическая информация незаменима при реконструкции ранних этногенетических процессов. При возмож­ности передачи любых культурных и даже языковых особенностей путем диффузии палеоантропологические данные являются примени­тельно к ситуации первобытного общества, пожалуй, единственным источником сведений о реальных переселениях людей. Важна также палеодемографическая сторона дела. Человек на всех этапах своей истории представлял собою мощную производительную силу; от количества людей и их половозрастных соотношений, от детской смертности, уровня рождаемости, темпов прироста населения, продолжительности жизни, удельного веса находящихся вне рамок рабочего цикла людей старшего поколения зависели многие производ­ственные процессы. В обществах с развитой письменностью надгроб­ные надписи дают кое-какие сведения в этом отношении, вернее говоря, их анализ позволяет делать палеодемографические выводы. Письменные свидетельства о бесписьменных обществах крайне скуд­ны, если иметь в виду палеодемографическую информацию. Палеоантропологический материал и его историко-антропологическое истолкование являются единственным источником в этом отношении, незаменимость которого еще больше подчеркивает его историческую важность. Таким образом, историческая антропология наряду с архе­ологией и этнологией предлагает нам путь в историю первобытного общества: археология и этнология — в историю культуры, историче­ская антропология — в историю самого человека.

Четвертичная геология и палеогеография. Здесь мы переходим к географическому фону, на котором разыгрывалась история первобыт­ного общества. Четвертичная геология снабжает историков первобыт­ности сведениями об изменении земной поверхности на протяжении времени, в рамки которого вмещается история человечества, уровне океана на протяжении четвертичного периода и динамике этого уровня, интенсивности береговой тектоники, наконец, о местных особенностях серьезных изменений природной обстановки, которая была достаточно специфична в разных областях ойкумены. Кроме того, геологические наблюдения имеют для истории первобытного общества и узкоприк­ладное значение — напластование геологических слоев, стратиграфи­ческие колонки в пещерах, последовательность горизонтов залегания на открытых стоянках чрезвычайно важны для установления периоди­зации истории первобытного общества и особенно динамики техно­логического процесса в первобытности: по сути дела, вся археологическая периодизация, которая отражает этапы развития тех­нической оснащенности и технических навыков человечества в эпоху первобытности, не могла бы быть создана только на базе технологи­ческого принципа, если бы этот принцип не был поддержан принципом стратиграфическим, а именно геологическими наблюдениями над последовательностью залегания поздних геологических слоев с содер­жащимися в них костными остатками. Особенно эффективны в этом отношении ленточные глины. Каждый из этих слоев соотносится в Европе и Северной Азии с этапами четвертичного оледенения, в субтропических и тропических районах —с периодами интенсивных дождей и осадконакопления. Все это позволяет разнести обнаруживаемые в слоях костные остатки и археологический инвентарь по разным этапам четвертичного оледенения или периодам межледниковья и получить полную картину последовательности развития технологии на протяжении ранней истории первобытного общества.

Не менее важна геологическая информация и для голоцена — современного периода в истории земли, начало которого отстоит от современности примерно на 10 тыс. лет. Интенсивность осадконакопления в голоценовое время была меньше, чем на протяжении четвер­тичного периода, но последовательность слоев и переход от более ранних отложений к более поздним фиксируются достаточно четко и сыграли большую роль в определении относительной стратиграфии культур неолитического времени и эпохи бронзы. Ограниченность геологических наблюдений состоит в том, что геологические напла­стования в разных областях ойкумены различны в связи с разным темпом осадконакопления, зависящего от местных климатических условий, а следовательно, получить строго синхронизированную шкалу для разных территорий не удается до сих пор: отсюда и многочисленные и неутихающие споры об относительной хронологии, занимающие большое место в геологической и археологической литературе. В то же время эта хронология до появления методов абсолютного датирования была единственной шкалой, в соответствии с которой строилась вся периодизация истории первобытного общества и осуществлялось рас­пределение динамических рядов развития явлений материальной и духовной культуры от более ранних форм к более поздним.

Громадным вспомогательным средством для первобытно-истори­ческих исследований, конкретнее, для установления древних миграций и путей расселения человечества являются реконструкция и установ­ление времени бытования мостов суши, когда-то соединявших мате­рики. Невозможно было бы восстановить путь заселения Америки человеком через Берингов пролив и вообще представить себе движение древних человеческих групп в этом районе, если бы четвертичная геология не предоставила нам неопровержимые доказательства суще­ствования моста суши на месте пролива, который получил название древней Берингии и еще существовал 12—13 тыс. лет тому назад. До этого он менял свою ширину и очертания, был частично покрыт ледником, но все равно занимал огромное пространство и служил надежным коридором для движения людей и животных. Аналогичные пространства суши соединяли Большие Зондские острова вплоть до Новой Гвинеи, Австралии и Тасмании, соединяли с материком Япон­ские острова и Британские острова. Они существовали в разное время, причина их образования не до конца ясна до сих пор — то ли пони­жение уровня Мирового океана, то ли более высокое положение суши могло дать такой эффект, но роль их в расселении человеческих популяций на окраинах ойкумены была очень велика, и без них

28

немыслимо воссоздать в этих областях конкретные события человече­ской истории в ранние эпохи. Кстати сказать, наличие мостов суши меняло и природную среду жизни человека: перекрытие Берингова пролива, например, препятствовало свободному проходу морских мле­копитающих, сейчас служащих для эскимосов основным источником добычи пищи, но создавало предпосылки для внутриматериковой охоты на копытных.

Тут мы переходим к палеогеографии. Палеогеографические рекон­струкции в основном нацелены на восстановление древних ландшаф­тов, а эта задача требует широкого привлечения биогеографических данных. Поэтому рассмотрение динамики биогеоценозов* при изме­нении очертаний береговой линии, если речь идет о приокеанских зонах, или при изменениях климата, если имеются в виду внутрима-териковые области, составляет значительную по объему часть палео­географических исследований. Но помимо этого они важны и в стратиграфическом отношении: изучение четвертичных погребенных почв позволяет получать стратиграфические колонки для разных тер­риторий и тем способствует решению проблемы синхронизации па­мятников, удаленных один от другого на значительное расстояние. Колебания климата, как длительные и направленные, так и кратковре­менные, имели место неоднократно на протяжении четвертичного периода, но и в эпоху голоцена судить о них можно только по палеогеографическим маркерам — составу флоры, преобладанию хо-лодолюбивых или, наоборот, теплолюбивых форм в фауне и т. д. А это создает предпосылки для возможности реконструкции сезонных миг­раций охотников в палеолите или для понимания характера севообо­ротов и сортов возделываемых растений у неолитических земледельцев. Таким образом, и палеогеография во многих отношениях не менее важна в реконструкции отдельных событий первобытной истории, чем четвертичная геология.

Археозоология. Эта область знания называется еще палеозоологией, что неверно, так как палеозоология охватывает изучение всех ископа­емых животных, или палеоостеологией, что неверно по той же причине и слишком узко, так как остеология существует не только сама по себе, но и как путь реконструкции по ней условий жизни животных. Используемый термин удачен и точен в том отношении, что он однозначно определяет предмет исследования — изучение костных остатков животных из раскопок, одинаково, будь то дикие или домаш­ние формы. Костные остатки диких животных в широком смысле слова, включая птиц, рыб и даже беспозвоночных, чрезвычайно важны в реконструкции характера охоты, рыболовства и собирательства, но их изучение имеет и более широкий интерес, выходящий за рамки истории первобытного общества: речь идет о восстановлении древних ареалов многих современных видов, так как их древнее распространение только находками в раскопках и зафиксировано. Что касается домашних форм, то их костные остатки являются единственным прямым источником для разработки проблемы доместикации живо­тных и древнего животноводства. И в том, и в другом случае исследо­ватель имеет дело с остатками, уже служившими в качестве пищи, поэтому они выборочны и фрагментарны, достаточно редко встреча­ются захоронения животных в ритуальных целях, в которых скелет сохраняется более или менее удовлетворительно. Подобная выборочность и фрагментарность костного материала очень затрудняет иссле­дование, так как многие фрагменты с трудом поддаются идентификации. Сама выборочность может иметь искусственное про­исхождение, скажем, предпочтение в пище определенных животных, связанное с пищевой или ритуальной традицией: тогда процентное содержание костей животных того или иного вида или возраста не будет соответствовать их доле в стаде. В общем доставляемый архео­логией археозоологический материал, как и все другие виды истори­ческих источников для реконструкции процессов в первобытном обществе, имеет свои ограничения и недостатки. Постоянное ограни­чение этого материала, связанное с его выборочностью, может быть преодолено только с помощью очень осторожной интерпретации; временные ограничения, обязанные своим происхождением фрагмен­тарной сохранности, преодолеваются в ходе его накопления и усовер­шенствования методики исследования: уже сейчас достигнута большая специализация, и подготовленные исследователи работают отдельно над остатками животных, птиц, рыб, моллюсков и т. д.

Не менее сложна проблема доместикации. Не говоря о поведенче­ской стороне дела, которая может быть более или менее удодовлетвори-тельно понята только с помощью экстраполяции современных этологических данных на древность, что делать совсем не просто из-за изменений в поведении современных домашних видов вследствие доместикации, существует чисто морфологическая трудность — почти невозможно уловить начальные стадии доместикации, так как нахо­дившиеся в стадии приручения животные практически еще не отлича­лись, особенно в строении скелета, от диких форм. В настоящее время предложена, правда, методика отделения костей якобы домашних животных от диких, опирающаяся на микроструктуру кости, но ее применение не дало пока удовлетворительных результатов. Гораздо лучше обстоит дело с изучением уже полностью доместицированных форм — признаки одомашнивания выражены уже вполне отчетливо, обычная процедура зоологического исследования, состоящая в изме­рении костей, подсчете групповых характеристик и их сравнении, позволяет охарактеризовать локальные породные различия и выявлять генетическое родство пород в пределах разных районов. Существенно и определение породного состава стада, дающее возможность подойти оценке уровня экономического развития, характера производствен­ного процесса, даже составу пищи. Археозоология в этом контексте сливается с другими аспектами археологической работы, дополняя ее и значительно расширяя ее реконструктивные возможности.

Археоботаника. Это направление исследований часто называется в отечественной литературе этноботаникой, что ни в коей мере нельзя считать оправданным: речь идет о составе культурной флоры, далеко не всегда привязанной к определенным народам, скорее приуроченной к территориям, истоки генезиса этой флоры могут быть восстановлены ретроспективно, т. е. на основе анализа сортности и географического распространения современных видов, но окончательное слово остается за растительными остатками, полученными при раскопках. В раскопках обнаруживаются семена и пыльца как диких, так и культурных расте­ний, что снабжает нас информацией о введенных в агрикультуру растениях, а также о характере использования диких растений. Но и этот путь чреват подводными рифмами —археоботанические данные имеют тот недостаток, что инородная пыльца может быть занесена в археологический слой не искусственным, а естественным путем и принята в этом случае за органическую характеристику именно данного исследуемого археологией памятника. В этих случаях неизбежна опас­ность путаницы между эндемическими (местными) и пришлыми фор­мами. Однако, несмотря на это, археоботаника уже снабдила историю первобытного общества важными сведениями о составе культурной флоры многих районов мира с первичным земледелием и много дала для понимания очагов возникновения вторичного земледелия — вве­дения растений в культуру под влиянием импульсов извне, диффузии и миграции культурной флоры и т. д.

Археоботанический материал еще чрезвычайно и интересен, и эффективен в том отношении, что он снабжает археологию, а следо­вательно, и историю первобытного общества мощным средством аб­солютного датирования, так как получаемая с его помощью дата имеет точность до одного года: метод опирается на годичный прирост колец на стволе дерева, рисунок которых каждый видел на поперечном спиле. Толщина этого прироста одинакова у деревьев одного вида в один и тот же год, что позволяет соединять хронологические колонки, разра­ботанные для разных районов, в случае их хотя бы частичного нало­жения друг на друга. В настоящее время с помощью этого метода можно углубиться на несколько тысяч лет от современности, но ограничения в применении этого метода также велики: далеко не всегда древесина сохраняется в культурном слое достаточно удовлетворительно, самый факт ее обнаружения принципиально возможен лишь в районах со значительными лесными массивами, так как эпоха первобытности практически не знала привозного дерева и оно использовалось лишь в редчайших случаях. Поэтому наиболее эффективные и значимые результаты дендрохронологический* метод дал в северных районах северного полушария, в лесной и частично лесостепной зонах.

Физика и химия. Казалось бы, далекие от истории первобытного общества науки существенно обогатили ее методическую сторону, значительно расширив ее технические возможности и тем обогатив фактическую базу ее реконструкций. В первую очередь это касается хронологии, в которую точные науки внесли принципиально новый момент, а именно предложили способы установления абсолютной хронологии. Сразу подчеркнем, что ни один из этих способов не дает безукоризненных результатов и очень зависит от чистоты используемых образцов, взятых для датировки, но даже при заметной величине ошибок всех методов абсолютные даты дают гораздо более точное ориентирование в установлении последовательности всех процессов в истории первобытного общества, чем относительная хронология. Раз­работано несколько способов абсолютного датирования, опирающихся на физические и химические процессы, происходящие в остатках органического и неорганического происхождения после их захороне­ния, но в практической работе достаточно эффективны пока лишь четыре —два опираются на химические процессы и два — на физи­ческие. Из двух первых наиболее известен радиокарбонный, или радиоуглеродный, метод абсолютного датирования, использующий период полураспада изотопа углерода С14, равный, как теперь выясни­лось, 5730 годам, с ошибкой в 40 лет. Ранее этот период считался равным 5570 годам, с ошибкой в 30 лет, и отказ от этой цифры, а также ряд других технических моментов потребовали создания поправочных шкал, сделавших метод достаточно точным. Смысл его состоит в том, что после перехода любых органических субстанций из жизненного состояния в мертвое углерод в них не возобновляется, и его остаточная масса поэтому пригодна для фиксации этого момента. Но, к сожале­нию, разрешающая способность метода практически редко выходит за пределы последних 40 тыс. лет, и поэтому он пригоден для абсолютного датирования событий лишь верхнепалеолитической эпохи. Более операционен в хронологическом отношении калий-аргоновый метод, принципиально такой же, как и радиоуглеродный, но опирающийся на период полураспада калия К40 и аргона А40. Период их полураспада очень велик, и поэтому калий-аргоновый метод дает удовлетворитель­ные результаты применительно ко времени до 2 млн. лет, но только при использовании костной ткани.

Хотя мы и назвали предыдущие два метода химическими, но, строго говоря, они являются одинаково и химическими, и физическими, их вернее было бы назвать физико-химическими, так как явление радио­активности одинаково принадлежит сфере изучения обеих наук. Сле­дующие два метода являются строго физическими — археомагнитный и термолюминесцентный. Оба они могут быть употреблены применительно к очень древнему, даже палеолитическому материалу, но недо­статочно еще разработаны, чтобы избежать ошибок. Первый из этих методов учитывает остаточный магнетизм в неорганической субстан­ции, подвергшейся термическому воздействию, и соотносит его с динамикой перемещения магнитного поля земли, второй тоже приме­ним к неорганическим материалам, но непременно имеющим кристал­лическую структуру: время их кристаллизации, другими словами, образования фиксируется по свечению, а оно отражает степень интен­сивности радиоактивного облучения, полученного данным материалом на протяжении времени его существования. Все сказанное уже проил­люстрировало относительность показаний любого метода, и поэтому для получения более точных результатов исследователи всех стран стремятся к взаимной поверке дат, т. е. к использованию разных методов. Но так или иначе абсолютная хронология первобытно-исто­рических процессов стала неотъемлемым фактом современной истории первобытного общества, позволив удлинить ее минимум в 3—4 раза по сравнению с представлениями сорокалетней давности, когда был изобретен первый из этих методов — радиоуглеродный.

Вклад физики и химии в познание первобытного прошлого чело­вечества не исчерпывается созданием перечисленных методов абсолют­ного датирования. Археологическое знание первобытно-исторического процесса не могло бы развиваться, если бы физика и химия не предложили ему действенных способов реставрации, а часто просто почти полного восстановления из плохо сохранившихся фрагментов предметов, находимых при археологических раскопках, будь то кость, дерево, металл, кожа, керамика, ткани или что-то другое. Примером тому служит закрепление кости, дерева и металла с помощью многих тонких физико-химических методов, восстановление подлинной ок­раски тканей, возвращение предметам, деформированным в культур­ном слое, их подлинной формы. После того как эта необходимая часть работы проделана, в действие вступает разрешающая сила других методов—рентгеновского просвечивания, электронной микроско­пии, микрофотографического, флюоресцентного; с их помощью изу­чается микроструктура органических и неорганических субстанций, находимых в процессе раскопок, и определяется наличие в них посто­ронних естественных примесей и искусственных присадок. Последнее особенно важно при анализе металлов. Все вместе это образует мощный вспомогательный аппарат, нацеленный на гораздо более полное выяв­ление исторического фона, на котором возник тот или иной предмет, чем это возможно с помощью только традиционной типологической методики. Наконец, не последнюю роль играет то обстоятельство, что методы физики и химии оказывают неоценимую помощь в экспози­ционной демонстрации результатов изучения первобытности. Это об­стоятельство не имеет непосредственного отношения к исследовательскому процессу, но зато значимо в популяризации его результа­тов и доведении их до широкой публики. Крупномасштабное цветное фотографирование, телевидение, гальванопластика и голография — только важнейшие из научно-технических достижений последних де­сятилетий, которые должны быть упомянуты в этой связи. Представить себе без них современную археологическую науку, так же как и современную науку о первобытном обществе, решительно невозможно.

Лингвистика. Нет никаких прямых сведений о языках не только наших далеких предков, но и о языках верхнепалеолитического и неолитического человечества, только с возникновением письменности в эпоху бронзы мы получаем первые прямые, а не косвенные данные о языковой ситуации в разных районах Старого Света. Наблюдения приматологов над вокализацией обезьян, в том числе и высших, спекуляции антропологов по истолкованию морфологических структур мозга и голосового аппарата в плане восстановления генезиса речи слишком неопределенны, чтобы им можно было придавать серьезное значение. Лингвисты подходят к генезису языка и языковых явлений вообще сверху, реконструируя этаж за этажом вглубь истории языковые прасостояния, но их реконструкции только сейчас доходят до мезоли­тического или даже верхнепалеолитического времени и продолжают вызывать на этом уровне активные дискуссии. Таким образом, для ранней поры истории первобытного общества языковая информация практически отсутствует, и мы имеем здесь не более чем правдоподоб­ные гипотезы. Начиная с появления письменности лингвистическая реконструкция исходных состояний отдельных языков и их семей контролируется письменными памятниками и приобретает доказатель­ный характер. Это не исключает споров по отдельным вопросам, но они не более остры, чем споры по любым другим проблемам перво­бытной истории.

Итак, что предлагает лингвистика истории первобытного общества для времени начиная с эпохи бронзы? Опираясь на знание фонетиче­ских соответствий внутри каждой языковой семьи и внутренних зако­нов развития языка, языковедение проделало колоссальную работу по восстановлению конкретной истории отдельных языков и их генети­ческого ветвления, реконструкции праязыка и праязыковых диалектов для многих языковых семей, наконец, установления внешних связей для каждой языковой семьи с другими семьями. Языковеды довольно четко при установлении таких внешних связей могут дифференциро­вать изначальную общность лексики от проникающей лексики, сви­детельствующей о заимствовании. Исходная прародина той или иной семьи языков определяется не только с помощью собственно лингви­стических, но и с помощью экстралингвистических данных, скорее, даже с помощью последних, но так или иначе и в этой области лингвистических исследований проделана большая работа: проблемы прародины индоевропейских или семитских языков, например, хотя и не могут считаться решенными, но для их решения накоплено сейчас огромное число фактов. От рассмотрения вопросов прародины отдель­ных языковых семей закономерен переход к восстановлению их древ­них ареалов, здесь тоже немало сделано. Не последнюю роль здесь играет топонимика, и во многих археологических трудах дискуссия о языковой принадлежности носителей тех или иных археологических культур занимает большое место. Этнологи, особенно в своих работах по этногенезу, напротив, уделяют наибольшее внимание внешним связям языковых семей и отдельных языков, с которыми они сталки­ваются в процессе своих исследований, так как именно эти связи в первую очередь важны в установлении событий этнической истории.

В отличие от других рассмотренных выше наук, кроме археологи, лингвистика располагает методом абсолютного датирования, который, правда, никак нельзя считать достаточно строгим. Разработкой его мы обязаны американскому лингвисту Морису Сводешу, создавшему принципиальные основы и лексикостатистики, и глоттохронологии*. Он выделил около сотни лексем (по мнению многих других лингвистов, их около двухсот) базового словаря, который и кладется в краеугольный фундамент лексикостатистических расчетов. Замена слов этого базо­вого словаря идет при расхождении языков с постоянной скоростью, что и позволяет перейти от лексикостатистики к глоттохронологии г Обе процедуры — и выбор лексем для базового словаря, используемого в сравнении, и принцип постоянства скорости языковых изменений — подверглись острому критическому обсуждению, которое пока не привело к однозначным результатам, но поселяло сомнение в коррек­тность производимых манипуляций. Указывалось, например, на заве­домо разный темп изменений в языках отсталых и высокоразвитых народов, очевидна зависимость даже базовой лексики от темпов соци­альных изменений. Скажем, предложенная Сводешем конкретная дата расхождения эскимосского и алеутского языков или, лучше сказать, эскимосских и алеутских диалектов — приблизительно 3 тыс. лет — была оспорена из-за весьма неполного соответствия ее результатам историко-этнологических и археологических исследований. Но так или иначе глоттохронологический метод дает грубый ориентир при заглядывании в прошлое языковых явлений, а главное — он служит толчком при разработке других аналогичных более точных методов глоттохро­нологического анализа и проблемы датирования языковых изменений в целом. Важность такого датирования для реконструкции истории первобытного общества не заслуживает специальной аргументации.

Письменные источники. Количество письменных источников быс­тро растет в процессе археологических раскопок, и совершенно оче­видно — будет так же быстро расти в дальнейшем. Но нужно со всей определенностью подчеркнуть —они на долгие годы останутся второстепенным источником информации для истории первобытного обще­ства по сравнению с данными рассмотренных выше дисциплин. Это объясняется характером письменных источников. На первых порах они образованы царскими надписями преимущественно о походах и заво­еваниях и храмовыми, отражающими ведение храмового хозяйства, изредка встречаются юридические документы, обширна частная пере­писка, но она состоит, как правило, из отдельных очень коротких сообщений. Тексты научного содержания, исторические трактаты, географические описания, включающие описания народов, становятся нормой лишь в Древней Греции, проходят через римскую, византий­скую и мусульманскую историю. Для востока Азиатского материка место греческих и римских источников занимают китайские хроники. Этим практически ограничивается круг письменных источников, ко­торые могут быть использованы при восстановлении событий перво­бытной истории. Но ограничения идут еще дальше — в географических и историко-этнологических текстах содержится часто богатый запас сведений о культуре соседних с греками, римлянами и китайцами народов, их быте и хозяйстве, однако по полноте и точности он далеко не соответствует требованиям, предъявляемым к ним современной наукой о первобытной истории. Часто эти сведения фантастичны и содержат очевидные недоразумения из-за непонимания увиденных обычаев или неосведомленности информаторов. Наконец, почти все без исключения древние тексты дошли до нас в неполном виде, содержат неясного происхождения вставки, позднейшие искажения, темные или совсем непонятные места, интерпретация которых не может быть проведена однозначно.

Все же и письменные источники снабжают нас уникальной инфор­мацией, не сводимой к показаниям других данных. Геродот, например, когда пишет о скифах, сообщает о бытующих в их обществе обычаях и легендах. Расшифровке их с помощью сравнительно-этнологических аналогий посвящена большая литература, не все еще понято достаточно однозначно. Но так или иначе, если бы не сведения Геродота, мы бы гораздо меньше знали о скифском обществе, ориентируясь лишь на археологические материалы. Велико значение сообщаемых письмен­ными источниками топонимических* и ономастических* терминов — их лингвистический анализ часто является решающим аргументом в пользу определенной языковой принадлежности того или иного наро­да. Иногда, хотя и чрезвычайно редко, тексты содержат фразы или обрывки фраз из языка описываемого народа, чаще всего искаженные вследствие непонимания, но их лингвистический разбор служит той же цели, т. е. установлению языковой принадлежности. Немаловажна и историко-географическая привязка тех или иных событий, которая чаще всего и возможна только на основании письменных источников. А содержащиеся в них этнонимы — наименования народов при их 36

языковой расшифровке не только дают дополнительные основания для суждения о той же языковой принадлежности, но и служат уникальным материалом для создания этнических карт древних эпох, в том числе и эпохи первобытности.

Информатика — молодая научная дисциплина. Она оказывает гро­мадное воздействие на развитие самых разнообразных областей знания, в том числе и гуманитарных, но пока еще мало сказалась на направ­лении исследований в области первобытной истории. Влияние достижений информатики на историю первобытного общества воз­можно в двух направлениях: первое из них —разработка формализо­ванных классификаций для создания банков данных, их машинная обработка, вообще компьютеризация процесса исследования с целью принципиального понижения уровня его трудоемкости; второе, гораздо более фундаментальное — использование научного моделирования для познания процессов динамики первобытного общества. Если говорить о первом направлении, то его значение уже оценено. Созданы и продолжают создаваться банки этнологических и археологических данных, интенсивно разрабатывается методика статистического ана­лиза применительно к этнологическим и археологическим материалам, этнологи в России работают в тесном содружестве с социологами, большое место в США и Канаде занимают так называемые кросску-льтурные исследования, цель которых —выявление изменчивости ку­льтурных явлений в пределах одних и тех же, смежных и далеких культур и ее количественная оценка.

Гораздо меньше внимания уделено второму направлению, хотя оно и наиболее перспективно. Предпринимаются попытки моделирования этнологических явлений и археологических процессов, относящиеся в первом случае к социокультурной, во втором — к экономической и хозяйственной сферам. Но они не охватывают первобытности в целом, оставаясь моделированием отдельных категорий материалов, исполь­зуемых в качестве источников информации в реконструкции перво­бытного общества. Кстати, и в этом отношении использованные возможности составляют малую толику того, что можно еще сделать, — не подвергались моделированию обширные собранные этнологией данные по системам родства, элементарные и не разлагаемые далее в компонентах свойственных тем или иным системам родства структур, и поэтому особенно пригодные для исследования с помощью модели­рования. Но моделирование отдельных замкнутых систем знаний, которые используются историей первобытности, не есть еще модели­рование первобытно-исторических процессов в целом. Разработкой методов моделирования в этой области еще предстоит заниматься, но они несомненно поднимут изучение истории первобытного общества на новый уровень.

Особенности синтетической реконструкции истории первобытного общества. Предшествующее изложение не нуждается в дополнениях, чтобы показать комплексный характер истории первобытного обще­ства, ее опору на очень разные по своему характеру исторические источники, добываемые разными науками, каждая из которых в ее отношении к первобытной истории была рассмотрена выше. Обобще­ние данных всех этих наук приводит само по себе к комплексной реконструкции, в рамках которой место соответствующих данных определено их реконструктивными возможностями, а общие заключе­ния опираются на сводки разносторонних данных, вне зависимости от того, каким образом они получены. Поэтому всегда очень односторон­ними выглядят попытки построить историю первобытного общества с опорой на один какой-нибудь род фактов — археологический, этно­логический или историко-антропологический, все равно какой, поэ­тому же совершенно лишены смысла, как уже было отмечено выше, попытки объявить историю первобытного общества монополией архе­ологии или этнологии. Как синтетическая дисциплина история пер­вобытного общества многолика, и каждое из ее лиц прорисовывается специальным карандашом, который держит в своих руках представи­тель той или иной науки.

При комплексной реконструкции, которая лежит в основе перво­бытной истории, совершенно необходимо четкое обозначение границ реконструктивных возможностей каждой науки и времени, к которому относится реконструкция. Археология, например, значима на протя­жении всего исторического процесса первобытности, но она дает нам наиболее полный материал для понимания динамики внешних форм культуры — мира вещей, охватывающего производственную и хозяй­ственную деятельность, частично быт, произведения изобразительного искусства, предметы культа, домостроительства, структуру поселений, в то время как от духовной жизни общества на стол археологического исследования падают крохи, которые без помощи этнологии часто бывает даже трудно заметить. А четвертичная геология с палеогеогра­фией играют ту же роль в противоположном отношении —в отноше­нии восстановления природного фона первобытной истории и его динамики. Этнология, напротив, снабжает нас обширной информа­цией не только о материальной, но и о духовной культуре современных или близких к современности отсталых обществ, но эту информацию лишь с трудом можно соотносить с этапами развития первобытного общества, синполитейные общества, как уже было сказано, не тожде­ственны апополитейным, для соотнесения требуется хронологический масштаб, представляемый археологией.

Существенно и еще одно обстоятельство — репрезентативность этнологических материалов не уходит глубже древности человека со­временного вида, т. е. глубже рубежа среднего и верхнего палеолита — 40—45 тыс. лет от современности. Археологические раскопки предоставляют в наше распоряжение обильный палеоантропологический, археозоологический и археоботанический материал: первый из них является основным источником биологической реконструкции иско­паемых популяций, второй — процесса приручения и начального раз­ведения животных, третий — процесса окультуривания растений, но все эти материалы не могли бы быть использованы без хронологиче­ского каркаса, покоящегося на археологических наблюдениях. Нако­нец, сама археология, образующая этот каркас, не имела бы его, особенно в части абсолютной хронологии, если бы не существенная помощь со стороны физико-химических методов. В этот мощный монолитный информативный блок вливаются и письменные источни­ки вместе с лингвистикой. Письменные источники невозможно удов­летворительным образом интерпретировать без этнологического материала; лингвистика, рисуя нам картину языковой динамики пер­вобытного человечества, постоянно соотносит ее с показаниями пись­менных источников и всеми другими экстралингвистическими данными.

Что касается времени, в рамках которого действенна та или иная' реконструкция, то об этом уже говорилось по ходу изложения, хотя, может быть, имеет смысл здесь его подытожить. Археология, четвер­тичная геология и палеогеография, историческая антропология в виде палеоантропологии, археозоология и археоботаника, информатика одинаково пригодны в качестве источников исторической информации для всех периодов истории первобытного общества. Реконструктивные возможности этнологии начинаются с эпохи верхнего палеолита, пись­менных источников и лингвистики — с эпохи бронзы, хотя последняя расширила сейчас поле своих поисков до эпохи мезолита и даже верхнего (позднего) палеолита.

2. ИСТОРИОГРАФИЯ ПЕРВОБЫТНОЙ ИСТОРИИ

Представления древних о своих соседях. Изложение предыстории любой науки начинается чаще всего с появления письменных памят­ников, в основном с античной традиции. Однако дело к этому не сводится. Для предыстории изучения первобытного общества, навер­ное, небезынтересен факт довольно верного и близкого к действитель­ности, реалистического воплощения себя и своих соседей в костяной скульптуре в эпоху верхнего палеолита. В Дольне Вестонице — на верхнепалеолитической стоянке в Чехии — обнаружена женская голо­вка, вырезанная из кости: европеоидные черты лица выражены вполне отчетливо. На стоянке Мальта в Южной Сибири (о ней дальше) найдены статуэтки из бивня мамонта, на одной из которых с хорошо моделированным лицом особенно ясно видны монголоидные черты и одежда, напоминающая традиционную меховую одежду народов Севеpa. Еще более богаты в этом отношении, разнообразны, демонстрируют больше вариантов неолитическая скульптура и скульптура эпохи брон­зы. Осознание каких-то внешних физических особенностей самих себя и бытовых особенностей культуры, сравнение этих особенностей с аналогичными особенностями других народов должны были повести к пониманию различий с соседями и, в сущности, явились тем истоком, из которого выросли антропология и этнология, а за ними и история первобытного общества.

Все же намного информативнее письменная традиция. Письменная традиция с этнологическими наблюдениями над другими народами начинается с Древнего Египта. Нашествие гиксосов в эпоху Среднего царства столкнуло древних египтян в больших масштабах с чуждым народом. Тексты отметили в первую очередь то, что делало гиксосов ужасными и непобедимыми, — владение лошадью. Использование лошади затем было воспринято египтянами, стало неотъемлемым элементом их собственной культуры и особенно широко использова­лось в военном деле. Наряду с этим египетские тексты изобилуют еще малоиспользованными в науке сведениями о западных, восточных и южных соседях египтян, донесшими до нас их антропологические и этнологические черты. Очень информативны в этом отношении древ­неегипетские скульптура и живопись, особенно живописные панно, запечатлевшие сцены принесения фараону дани завоеванными сосед­ними народами с яркими подробностями их костюма и антропологи­ческого облика. Словом, древние еще до греков и римлян знали, что существуют разные народы, что они отличаются один от другого, по-разному говорят, выглядят, одеваются, живут и ведут себя. Это еще даже не предыстория науки, а просто какой-то запас эмпирических наблюдений без попытки их первичной систематизации, но без этого необходимого запаса, верно, не было бы попыток какого-то обобще­ния, которое появляется в разных формах в эпоху античности.

Античный мир предлагает нам иную географию эмпирических наблюдений. Центр цивилизации перемещается в Средиземноморье, и в соответствии с этим цивилизованными считаются народы этой области, в первую очередь греки и римляне —народы Апеннинского и Балканского полуостровов. Все остальные — варвары, т. е. народы, находящиеся в диком состоянии, отставшие от греков и римлян, живущие по каким-то странным непонятным законам и исповедующие какие-то чудные обычаи. Все же интерес к ним велик и носит не только академический характер, но подогревается в ходе их завоевания или торговли с ними и мирной колонизации. Это не просто любопытно. Это осознанное практическое стремление пополнить эмпирическое знание о соседях и их ни на что разумное не похожих нравах и образе жизни. Взгляд сверху вниз, взгляд цивилизованного человека на дикаря присутствует практически во всех сочинениях античных авторов о соседях, но эти авторы, руководствуясь практическими целями, не теряют интереса к конкретным деталям быта, законов и нравов и стараются быть достаточно достоверными. Именно поэтому современ­ное историческое знание так много почерпнуло из сочинений античных историков и политиков. Эти сочинения обросли многочисленными комментариями и представляют собою неоценимый исторический источник. Таковы сочинения Геродота (5 в. до н. э.) о скифах, сарматах и народах Средней Азии, Ксенофонта (конец 5 —первая половина 4 в. до н. э.) о малоазиатских народах, Страбона (рубеж н. э.) о народах южной Европы и Кавказа. Цезарь (1 в. до н. э.) и Тацит (1 в. н. э.) оставили прекрасное описание быта германцев. Однако взгляд сверху вниз сказался в другом — никому из этих писателей не пришло в голову, что многое из того, что они описывают, могло иметь место у греков и римлян, что эти странные обычаи —то состояние, через которое когда-то прошли их собственные общества. География эмпи­рических наблюдений расширялась, а восприятие их оставалось экзо­тическим и утилитарным.

Тем не менее какое-то представление о первобытной истории все же оформлялось в сознании греческих и римских мыслителей, может быть, все же не без какого-то косвенного влияния перечисленных выше накопленных знаний о «варварах». Уже создатель атомистики Демокрит (5 в. до н. э.) представлял себе прошлое современного человечества звероподобным, люди, в соответствии с его учением, в древности напоминали зверей, подобно зверям боролись друг с другом за средства к существованию, и только эта борьба за существование и вывела их из животного состояния. Многие современные теоретики эволюции, например замечательный русский биолог и эволюционист Лев Семе­нович Берг, считают Демокрита великим предтечей эволюционного подхода к явлениям природы и рассматривают его как первого пред­шественника эволюционного учения в биологии. Но особенно впечат­ляюще, хотя и без конкретной аргументации, поэтому натурфилософично и априорно, эволюционная идея выражена у Лукреция Кара (1 в. до н. э.) в дошедшей до нас целиком поэме «О природе вещей». В свободных плавно текущих стихах нарисована грандиозная картина мироздания, в которой предвосхищено многое из того, что открыто современной наукой и что стало достоянием европейской мысли не раньше второй половины 19 в. В этой грандиозной картине нашла себе место и история первобытного общества. Если в дальнейшем наука накапливала факты для воссоздания динамики первобытного общества и объяснения механизмов, управляющих этой динамикой, то здесь зарисовка статична, она передает внешнее, но поразительно правдо­подобна, воссоздает с помощью творческого воображения наше пони­мание первобытной истории даже в каких-то деталях. Сказано о жизни древнейших людей в пещерах и овладении ими огня, сказано о том, что они жили стадами, что использовали палки и ветки деревьев в качестве первых орудий, параллельно овладев умением изготовлять их из камня. На смену каменным орудиям пришли медные, на смену медным —железные. В этой последовательности была верно угадана современная археологическая периодизация с одним лишь несущест­венным отличием — эпоха меди заменена в современной науке эпохой бронзы. Кар правильно написал и о возникновении жилищ и одежды, и о происхождении речи —лишний пример того, как античная наука, не обладавшая большим запасом эмпирических фактов, преодолевала их недостаток путем глубокого теоретического их истолкования, а иногда при их отсутствии — и с помощью философского размышле­ния.

Лукреций Кар — это потолок античной мысли в сфере истории первобытного общества, и с его умозрительным, но ярким синтезом она вступает в эпоху средневековья.

Этнологические наблюдения в эпоху средневековья. Эта эпоха не­однократно освещалась как эпоха религиозного мракобесия в истории человечества, мрачного фанатизма и застоя в области человеческой мысли. Все это верно лишь отчасти —вскрытые источники и проана­лизированные под современным углом зрения трактаты средневековых ученых показывают, что они достигли больших успехов во многих областях человеческого знания. Однако это не относится к истории первобытности: о достижениях Лукреция Кара нельзя было и говорить. Место его мрачноватой, пожалуй, перенасыщенной идеей жесточай­шей борьбы друг с другом и с природой, но близкой к действительности картины заняла изложенная в Библии христианская доктрина о созда­нии человека Богом на седьмой день творенья. Вся динамика и вся диалектика первобытной истории этим изгонялись из нее абсолютно, место философских размышлений о прошлом человечества заняли схоластические споры вокруг отдельных формулировок священных текстов.

Но географический кругозор продолжал расширяться. Арабы, как показали работы замечательного исследователя их культуры Игнатия Юлиановича Крачковского, знали о Северном Ледовитом океане, в Европу проникали сообщения о народах Восточной Европы, Сибири и Китая, доносились какие-то смутные сведения о народах Черной Африки. Все эти сведения, перемешиваясь с религиозными предрас­судками и сталкиваясь с отсутствием научной критики, превращались в фантастику вроде широко распространенных россказней о людях с собачьими головами на Востоке. Но, разумеется, вместе с ними распространялась и позитивная информация, расширявшая круг изве­стных народов и укреплявшая представления об их разнообразии.

В историю европейской науки —этнологии, географии, даже ис­тории (потому что историкам нельзя обойтись без их записок) — золотыми буквами вписаны имена путешественников, выезжавших за пределы известного тогда мира и приносивших изумленной Европе сведения о далеких и необычных странах. Западноевропейские путе­шественники 12 в.— Плано Карпини, Биллем Рубруквис, Марко Поло привезли в Европу и некоторые фантастические сведения (осо­бенно был повинен в этом последний), но параллельно с этим они обогатили западноевропейскую науку неоценимыми географическими сведениями о Средней, Центральной и Восточной Азии. Для нашей темы еще важнее, что они собрали данные об истории и обычаях многих народов посещенных ими стран, поведали миру об обычаях при дворе Чингисхана и Чингизидов, еще раз дали почувствовать Европе, как много разных по культуре народов живет за ее пределами и как интересно и необъяснимо с точки зрения европейских традиций многое в их культуре. В Восточной Европе было в эту эпоху не до путешествий — феодальная раздробленность и монголо-татарское иго вряд ли созда­вали какую-то возможность выхода за ее пределы, хотя, может быть, летописная традиция просто не сохранила нам сведений о таких выходах. Зато для 15 в. письменная традиция сохранила нам драго­ценное свидетельство о значительном географическом мероприятии — путешествии тверского купца Афанасия Никитина на Восток: его путешествие продолжалось шесть лет, из них три год он провел в Индии, народный быт которой описан им правдиво и красочно. В совокупности с записками европейских путешественников все это создало в Европе достаточно полное представление о народах, быте, государственном устройстве стран Азии за исключением, может быть, ее самых глубинных районов. Границы известного мира расширились необъятно. Концепция истории первобытного человечества оставалась ортодоксально христианской, но постоянно расширявшийся диапазон географического, а с ним и этнологического видения сам по себе медленно и неотвратимо подготавливал почву для будущих обобщений. Эпоха Великих географических открытий и расширение этнологиче­ских знаний о первобытных народах. Однако все это было какое-то малоэффективное в своем внешнем выражении движение научной мысли, скорее количественное ее накопление, не находившее ощути­мого выражения в обществе, пока резкий перелом не наступил на рубеже 15—16 вв., начавшем эру полного открытия ойкумены и в соответствии с этим и получившем приведенное историческое обозна­чение. На конец 15 в. с интервалом в пять лет приходятся два замечательных путешествия, которые ознаменовались огромными гео­графическими результатами, — плавание испанца Христофора Колум­ба, открывшего Америку, и плавание португальца Васко да Гама через южную оконечность Африки в Индию, доказавшего возможность достижения Индии морским путем. К первой половине следующего столетия относится кругосветное плавание Магеллана, завершившее спор о форме нашей планеты. Все эти мероприятия были организованы как походы в поисках богатства вновь открытых стран, в первую очередь золота и пряностей, поэтому за первыми мореплавателями последовали военные экспедиции и походы ради наживы. Средневековая ойкумена после открытий Колумба, Васко да Гама и Магеллана сразу преврати­лась в арену крови, чудовищных зверств и тех надругательств над человеческой личностью, с которых начался в истории человечества расизм. С лица земли были стерты. государственные образования Центральной Америки, разрушены и подчинены европейскому господ­ству многие азиатские государства. Но утверждавшие свое господство над миром европейские державы, их культура и наука не могли в ходе этих завоеваний еще раз не столкнуться с огромным многообразием народов, не могли не задуматься над историческими причинами этого многообразия и его соотнесения с динамикой исторического процесса.

Расширившаяся почти до современных пределов ойкумена ввела в рамки знаний европейской науки десятки, а то и сотни новых народов, ранее совсем неизвестных. После открытия Америки были освоены в той или иной степени внутренние районы и Северной и Южной Америки. Внутренние глубинные районы Африки оставались неизве­стными, но прибрежные народы, постоянно входившие в контакт с европейскими мореплавателями, описывались неоднократно. То же произошло и на Азиатском материке — многие области во внутренней Азии были известны понаслышке, зато обширные сведения были накоплены о жителях прибрежных стран и районов, имевших выход к морю. Нельзя забывать, что многие из шедших по пятам первопроход­цев-мореплавателей колонизаторов, верно служивших интересам на­живы своих европейских метрополий, были талантливыми и образованными людьми, наблюдения и записки которых оказались весьма ценными и сохранили для современной этнологической науки многие черты культуры и быта внеевропейских народов в момент первой встречи их с европейцами.

Не имея возможности перечислять все эти многочисленные запи­ски и сочинения, отметим лишь главное из того, что поразило евро­пейцев в открывшемся им мире несхожей с ними культуры. Разумеется, прежде всего не могло не поразить воображения европейцев все увиденное внешнее в чужой культуре —дома, одежда или отсутствие таковой, совсем отличные от европейских орудия труда и формы хозяйства, странный быт и не менее странная бытовая утварь. В высшей степени необычными казались и многие обычаи и обряды, особенно связанные с религиозными и магическими представлениями. Католи­ческие миссионеры шли в первом ряду вместе с воинами-завоевателями и торговцами-колонизаторами, им мы обязаны многими варварскими действиями вроде сожжения образцов «богопротивного» искусства и письменности, но им же мы обязаны грамотным описанием культуры и обычаев. Отсутствие христианской веры и вообще единобожия, богатый пантеон разных богов поражали воображение всех первых наблюдателей, в их числе и католических миссионеров. До признания христианства историческим явлением, возникшим в определенных условиях места и времени, было еще далеко, но все же оно перестало быть единственной формой религии, как учила до этого сама церковь. Среди прочего было обращено внимание также на устройство обще­ства, отсутствие государственной власти и аппарата управления, ка­кие-то иные формы организации общественной жизни, отсутствующие в Европе. Наконец, европейцы заметили и то, что, пожалуй, озадачило их больше всего: оказывается, существовали общества, в которых не было никаких следов частной собственности, те или иные формы собственности существовали, но они всегда носили коллективный характер. Все это не избавляло европейскую цивилизацию от взгляда на все другие народы, как на дикарей, но вместе с тем все яснее и яснее свидетельствовало о том, что европейские формы культуры не составляют даже преобладания в ряду других форм культуры, представленных у внеевропейских народов.

Если же говорить о концептуальной стороне дела, особенно при­менительно к истории первобытного общества, то грандиозное расши­рение этнологического кругозора не ознаменовалось разработкой соответствующей теории и привело даже к известному регрессу по сравнению со схематичной, но ясной и реалистичной схемой Лукреция Кара. Понимание известной примитивности и своеобразия культуры многих внеевропейских народов сопровождалось идеей их близости к природе, проживания по простым нравственным законам, безмятеж­ности их существования, свободы от разгула страстей и преступлений, окружавших людей эпохи средневековья и Возрождения. Создателем этой концепции был французский мыслитель Мишель Монтень (16 в.), потративший много знания, красноречия и таланта, чтобы доказать существование «доброго дикаря». Успех его «Опытов» был всеобщим, и с ними распространилась и эта концепция, поставившая «доброго дикаря» в начало истории. Она оказалась очень живучей, рецидивы ее в модифицированной форме встречались до недавнего времени, но, пожалуй, именно с нее начинается идеализация первобытной истории, отрыв от конкретных фактов и стремление выдать надуманные гипо­тезы за попытки их интерпретации, чему в изучении первобытного общества было немало примеров.

Первые обобщения. В принципе концепция Монтеня потому сыг­рала большую роль в человеческой цивилизации и истории европей­ской философской и исторической мысли, что она представляла собою чуть ли не первое обобщение, базирующееся на 'уже накопленных в эпоху средневековья и раннего Возрождения фактов, полученных при этнологическом наблюдении находящихся на разных ступенях обще­ственного развития народов. Это обобщение, достаточно наивное само по себе, сыграло тем не менее пионерскую роль, так как оно в рамках европейской культуры и европейского взгляда на мир показало все накопленные сведения о первобытных народах не только как более или менее интересные археологические раритеты, но и как какую-то систему, отражающую историческое движение человечества к прогрессу.

С этой точки зрения многое из того, что безоговорочно приписы­валось мыслителям 18 в., как их несомненное историческое достижение, нашло в концепции Монтеня достаточно полное выраже­ние.

Следующим за ним этапом в превращении груды фактов и эмпи­рических наблюдений в какую-то, пусть довольно примитивную, схему динамики исторического процесса была книга французского монаха-иезуита Жозефа Франсуа Л афито, долго занимавшегося миссионерской деятельностью среди американских индейцев. Его книга «Нравы аце-риканских дикарей в сравнении с нравами древних времен», вышедшая в 1724 г., опиралась не только на его собственный богатый опыт общения с ирокезами, но и на наблюдения других миссионеров в Северной Америке. Строго говоря, если оставаться в рамках хроноло­гической последовательности, нужно было бы назвать философа и публициста англичанина Джона Толанда, изложившего в 1704 г. в свойственной тому времени манере писем идею возникновения совре­менной веры в бессмертие еще у древних египтян и использовавшего для ее доказательства многие этнологические сообщения. С помощью этих сообщений он пытался еще показать и сходство в воззрениях экономически и культурно неразвитых народов, современных европей­ских цивилизаций, с народами древности. Нужно, однако, сказать, что философско-умозрительный и публицистический характер изложения и беглость, с которой были переданы эти важные мысли, оставили незамеченной книгу Толанда, и он редко упоминается в этнологиче­ской и культурологической историографии. Возвращаясь к гораздо более известному Лафито, следует в то же время подчеркнуть, что он, в сущности, не пошел дальше своего предшественника: то же сопос­тавление американских индейцев с исторически известными древними народами и объяснение их сходства изначальным родством. Но это представление о родстве привело Лафито по сравнению с Толандом к тому же еще и к фантастической идее происхождения американских индейцев от древних греков, которая и в его время вызывала только насмешки.

Объяснение наличия сходных культурных элементов и институтов глобальным родством всех народов не могло не обнаружить сразу же свою слабость, так как оно входило в очевидное противоречие при столкновении с другим не менее демонстративным кругом явлений — культурным своеобразием отдельных народов и целых областей, засе­ленных действительно родственными народами. Это почувствовали уже младшие современники Лафито—участник знаменитых плаваний Джеймса Кука немец Георг Форстер, автор описаний народов Южной Америки француз Р. Шарлевуа, историк религиозных верований фран­цуз Шарль де Бросс. Наиболее четко, пожалуй, все связанные с этим явления выразил Форстер при сравнении своих наблюдений над полинезийцами с исторически уже тогда довольно широко известным миром гомеровской Греции. Он подчеркивает сходство героев гоме­ровского эпоса и полинезийцев, особенно хорошо им изученных и описанных жителями острова Таити, в привычках, обычаях, обще­ственных институтах, поведении, но вполне трезво отвергает идею об их возможном родстве. Наблюдаемое сходство последовательно объ­ясняется им более или менее одинаковым уровнем развития культуры. В подобной трактовке сходного и различного в человеческой культуре нельзя не усмотреть проявление начал сравнительного метода и идеи стадиальности в истории человечества.

Параллельно с этой конкретной работой, в ходе которой для проникновения в далекое прошлое человечества использовались в основном этнологические факты, шло философское осмысление ис­торического процесса, отказ от средневековых церковных догм. Ос­мыслению этому мы обязаны выдающимся мыслителям века Просвещения во Франции, Италии, Англии и Германии. Во Франции это Жан Жак Руссо, Дени Дидро, Вольтер, Шарль Луи Монтескье, Жан Антуан Никола Кондорсе, Анн Робер Жак Тюрго, Жан Николя Демёнье, в Италии —Джамбаттиста Вико, в Англии —Адам Фергюс-сон и Джордж Миллар, в Германии — Иоганн Готфрид Гердер и Христоф Мейнерс. Все эти мыслители не были профессиональными собирателями этнологических наблюдений, хотя и не пренебрегали ими, главным для них было понять и объяснить ход человеческой истории, проникнуть в его законы и попытаться нарисовать целостную картину движения человечества от первобытного состояния к государ­ству и другим развитым учреждениям современного общества. Пожа­луй, общим для них, может быть, вообще в связи с господством рационалистического мышления, столь характерного для века Просве­щения, являлись попытки монофакторного истолкования истории, попытки разработать такую концепцию исторического объяснения, в рамках которой одна причина развития выдвигалась бы на роль ведущей. Так, Монтескье указал на климат как на основной фактор, обусловивший различия между народами; Вольтер писал о накоплении культурных достижений, которое и предопределяет рост духовного богатства всех народов и переход их на более высокий уровень исто­рического развития; для Кондорсе главное состояло в обогащении человеческого разума и росте просвещения; для Гердера — географи­ческая среда в целом. Разумеется, поиск всех этих отдельных причин и выпячивание их на первый план сейчас выглядит наивным, но нужно определенно признать, что каждая из них названа верно, сыграла свою роль в истории, и последующие многофакторные схемы интерпретации исторического процесса во многом опирались на достижения 18 в. Каков был взгляд на первобытное общество во всех этих системах? Наиболее интересными аспектами являются общая характеристика первобытности и попытка расчленения развития первобытного обще­ства на составлявшие его этапы. С познавательной и исторической точек зрения интересно отметить, что в общей характеристике перво­бытности 18 век принципиально не шагнул дальше идеи «доброго дикаря», несмотря на значительное увеличение объема известной информации. Огромный авторитет Руссо и Дидро как мыслителей и колоссальная популярность их сочинений в Европе обусловили живу­честь идеи «счастливого детства» человечества, его жизни в райских условиях не потревоженной человеком природы, бесконфликтности первобытного человечества. В бытовом сознании подобный взгляд оказался необычайно устойчивым и перешел не только в 19 век, но и в современность. Факт отсутствия отношений собственности у многих первобытных народов также способствовал укреплению этих идиллических представлений, так как с появлением собственности многие авторы не без основания справедливо связывали возникновение войн, развитие конфликтных ситуаций и вообще, всего или почти всего того, что можно назвать общественным злом. Однако, как ни была распространена и популярна теория первобытной идиллии, историче­ски интереснее и значительнее были попытки вскрыть динамические явления в жизни первобытного общества, иными словами, поиск и аргументация первых схем, говоря современным языком, его перио­дизации. Фергюссон, Кондорсе и Тюрго, наверное, пришли к идее трехчленной периодизации, хотя и вкладывали в понятие ступеней разное содержание: Фергюссон и Тюрго писали об охотниках-рыболо­вах, скотоводах и земледельцах, Кондорсе не противопоставлял зем­ледельцев скотоводам, а в качестве третьей, наиболее высокой, ступени развития выделял дальнейшее развитие земледельческого хозяйства. Фергюссону же принадлежит сопоставление выделенных ступеней развития с формами собственности: охотники-рыболовы, как и отдель­ные группы собирателей, не имели частной собственности, зарождение ее падает на общество скотоводов и связано с пастушеским хозяйством, полного развития она достигает у земледельцев. Замечено, что именно у Фергюссона мы находим дошедшую через Моргана до современности терминологию —дикость (охотники и рыболовы), варварство (ското­воды), цивилизация (земледельцы).

Накопление конкретных знаний о первобытном обществе и их обоб­щения в 19 в. Это столетие сыграло во многих отношениях особую роль в мировой истории, ибо на него падает оформление ряда научных дисциплин в их современных формах. Наука о первобытном обществе как целостный свод знаний о первом очень длительном этапе челове­ческой истории, кстати говоря, до сих пор не нашедшем своего терминологического обозначения на русском языке (предлагавшиеся неоднократно термины «доистория», «предыстория», являющиеся кальками с западноевропейских языков, не получили распространения, исходя из скрыто содержащегося в них отрицания единства историче­ского процесса), не составила исключения, формируясь постепенно на стыке этнологических, археологических и даже биологических знаний. При этом нужно иметь в виду, что запас этнологических фактов уже достиг очень значительного объема к началу 19 в. и дальше развитие этнологии выражалось в основном в разработке все более адекватных этому материалу концепций, тогда как археология стала делать первые шаги и лишь к концу века вышла на уровень типологических сравнений и классификации с элементами первых обобщений. Что же касается биологии, то ее вклад в историю первобытного общества становился тем весомее, чем больше она включала в число объектов своих иссле­дований первобытного человека. С формулировкой Чарлзом Дарвином в 1859 г. основ эволюционной теории биология оказала немалое влияние и на характер мышления исследователей, работавших в обла­сти первобытной истории. Он выразился в осознанном теоретически и последовательном проведении практически принципа историзма. Достаточно хорошо известно, какую ожесточенную идеологическую борьбу выдержала теория Дарвина, но все же лежавший в ее основе принцип историзма почти полностью возобладал как принцип интер­претации в последней четверти 19 в. и предопределил соответствую­щее развитие близкой к первобытной палеоантропологии археологии. В этнологии принцип историзма продолжал развиваться на основе иного более раннего источника — описанной выше и сформулирован­ной мыслителями 18 в. концепции динамизма исторического про­цесса и прогрессивного развития общественных институтов от древности до современности.

Начнем с накопления археологических знаний. Наверное, не слу­чайно первые и еще очень несовершенные классификации найденных древних орудий (а их находили не только в ходе раскопок, системати­чески производившихся позже, начиная примерно с середины 19 в., но и при случайных сборах) повторяли трехчленную классификацию истории первобытного общества, хотя в последующем эта привычка к трехчленному делению и стремление совместить трехчленные ряды динамики разных элементов материальной, да и духовной культуры принесли немало вреда истории первобытного общества.

Первой попыткой классификации орудий труда была классифика­ция датского археолога Каунсиллора Томсена, создавшего экспозицию в Национальном музе древностей в Копенгагене и описавшего ее в 1836 г. Орудия были распределены по материалу —камень, медь или

бронза, железо, что, однако, не несло в себе определенного представ­ления о хронологии, о движении от примитивной технологии произ­водства орудий к более совершенной. Последователи Томсена — его преемник по Национальному музею в Копенгагене датчанин Чембер-лен Ворсо и швед Свен Нильсон — мгновенно увидели в предложенной им квалификации мощный инструмент археологического исследова­ния, далеко вперед продвигающий археологическую методологию и позволяющий целиком отказаться от взгляда на древние орудия как на простые раритеты, удовлетворяющие любопытство любителей древно­стей. Ворсо, сравнивая предметы из бронзы из разных погребений, наметил основы метода относительной хронологии, столь действенного и поныне. Нильсон, предлагая свою периодизацию истории первобыт­ного общества, по существу мало отличавшуюся от трехчленных пери­одизаций 18 в., впервые обосновал ее не только сравнительным сопоставлением культуры народов, находящихся на разных ступенях исторического развития, но и археологическим материалом. Метод сравнения этнологических и археологических явлений для реконструк­ции процессов первобытности также вполне актуален и в современной науке.

Казалось бы, от первых достижений археологии, ставшей наукой, закономерно перейти к описанию ее дальнейших открытий, особенно связанных с началом человеческой истории, но перед этим необходимо сказать о дальнейшем движении этнологической мысли. О разных обществах накопилось так много этнологических наблюдений и фак­тов, что они настоятельно требовали сведения их воедино и какого-то обобщения, совершенно необходимого в истории науки, когда ее фактическая база быстро растет и любой эмпирический факт скоро теряется в ряду других. Таким обобщением были громадные книги немецкого культуролога Густава Клемма, посвященные всеобщей ку­льтурной истории человечества (десять томов, опубликованные в Лей­пциге с 1843 по 1852 г.) и общему культуроведению (два тома изданы там же в 1854 г.). Клемм не создал какой-либо оригинальной класси­фикации, повторив классификацию Фергюссона, но предложил для его понятий варварства и цивилизации другие обозначения — укро-щенность и свободу. Эти обозначения не привились. Книги Клемма, очень точные по отбору фактического материала и скрупулезные по его подаче, служили источником даже для исследователей конца прошлого века.

Параллельно с подведением итогов предшествующих исследований продолжались путешествия в экзотические области земного шара, в ходе которых не только уточнялась географическая карта земной поверхности, но и расширялся этнологический кругозор европейской науки, а собранные этнологические данные сразу же вводились в работу по реконструкции первобытных институтов. В Южной Америке это 50

I

путешествия немца Александра Гумбольдта и француза Альсида д'Ор-биньи, в Северной Америке — Генри Скуларафта и Льюиса Генри Моргана, в Африке —англичанина Давида Ливингстона, в Австралии — Уильяма Бакли, в Центральной Азии — Николая Михайловича Прже­вальского.

В реконструкции первобытных институтов этнология именно в 19 в. достигла фундаментальных результатов, обсуждение и окончательная оценка которых перешли уже в 20 в. столетие. Границы этих рекон­струкций охватывали в принципе все стороны жизни первобытного общества, но, пожалуй, наиболее важны были достижения этнологов или исследователей, опиравшихся на этнологический материал в восстановлении ранних форм семьи и социальных отношений, для которых археология давала гораздо более ограниченный и бедный материал. Это направление исследований выдвинуло крупнейших уче­ных, деятельность которых может быть здесь охарактеризована лишь чрезвычайно кратко и только в их отношении к разработке проблем истории именно первобытного общества. Одной из прогрессивных общих идей, сыгравших огромную роль в изучении первобытности, хотя и кажущихся сейчас абсолютно тривиальными, была мысль о психологическом единстве человечества, а значит, и об одинаковом потенциальном предрасположении их к развитию своей собственной и усвоению чужой культуры. Пионерами и активными защитниками этой идеи были немецкие ученые Адольф Бастиан и Теодор Вайтц, посвятившие ее обоснованию крупные труды. Вайтц был кабинетным ученым, работавшим над сведением уже тогда громадной литературы, Бастиан всю жизнь путешествовал и имел огромный опыт наблюдений над отсталыми народами в разных уголках земного шара. Представле­ние о единстве человечества защищалось им не только в общей форме, но и с помощью выдвинутой им концепции так называемых элемен­тарных мыслей, якобы свойственных изначально людям и их группам и составляющих поэтому основу коллективного мыслительного и познавательного процесса. Элементарные мысли одинаковы у всех людей, и, следовательно, все человечество психологически едино, несмотря на то что отдельные народы отличаются друг от друга по своей культуре и стоят на разных ступенях общественного развития.

Большие усилия были потрачены на реконструкцию древних се­мейных, а с ними и социальных отношений, для чего сравнительный этнологический материал предоставляет много возможностей. Первы­ми в этой области были книги англичанина Генри Мейна и швейцарца Иоханна Якоба Бахофена, вышедшие в 1861 г. По кругу используемых источников они были похожи — опираясь на библейскую традицию, античные источники, авторы привлекали этнологию лишь как вспо­могательный материал, но в своей концептуальной части обе книги прямо противоположны. Заслуга Мейна состояла в том, что он первым увидел значение семейнобрачных отношений и семьи в первобытном обществе, разглядел в ней не только способ регламентации половых связей, но и экономическую ячейку, подчеркнул корпоративный ха­рактер первобытных коллективов. Семья представлялась ему объеди­нением, в котором основную роль играл мужчина, не только бывший основным производителем, но и выступавший в качестве главы семьи, причем при наличии нескольких мужчин главой должен был считаться старший из них. Бахофен был более или менее безразличен к эконо­мической стороне дела и мало занимался социальными отношениями и связями в целом, но положил все свои силы на выяснение характера отношений внутри семьи и главенства мужчины или женщины в ней. Мейн, в сущности говоря, шел по проторенному пути, включив в свою концепцию без особого специального рассмотрения общепринятый и традиционный взгляд на первобытную семью, как на семью патриар­хальную. На этом историческом фоне Бахофен выглядит до какой-то степени предтечей последующих воззрений, ибо он первым выдвинул концепцию материнской семьи и господства материнского права как первой ступени развития, смены этой ступени следующей, на которой уже произошел переход к патриархальной семье и к отцовскому праву. В самом начале истории, еще до матриархальной семьи, стояли, по мнению Бахофена, беспорядочные кровнородственные половые отно­шения, которые он сам называл «гетеризмом». Наличие этой первой стадии беспорядочных половых отношений не нашло подтверждения в ходе дальнейших исследований, но этапы наличия матриархальной и патриархальной семей на время определили понимание ранних форм развития социальной организации.

В современной историографической литературе часто пишут о том, что книга Бахофена осталась не замеченной современниками, так как он сложно писал, имел пионерские взгляды, оценка матриархальной семьи как первичной была непривычна, наконец, сам он мало поль­зовался этнологией и аргументировал свои мысли греческими и латин­скими письменными источниками. Между тем это неверно: творчество крупнейших современников Бахофена—шотландца Джорджа Мак-Леннана, по профессии адвоката (что и подтолкнуло его к реконструк­ции форм семьи, предшествующих современной), и американца Льюиса Генри Моргана, юриста и профессионального этнолога, на­блюдателя жизни североамериканских индейцев, обнаруживает явные следы воздействия его мыслей. Возможно, концепции Мак-Леннана и Моргана и возникли независимо от Бахофена, но в ряде своих карди­нальных положений, особенно в провозглашении первичности мате­ринского начала, они, безусловно, перекликались с его гипотезой. Если говорить о концептуальной стороне схемы Мак-Леннана, то она не отличалась принципиально от схемы Бахофена: вначале —так назы­ваемый промискуитет, т. е. беспорядочные половые связи, преимущественно между кровными родственниками, затем матриархальная семья и лишь вслед за ней патриархальная семья. Но Мак-Леннан гораздо богаче Бахофена в объяснении динамики перехода от ранней ступени к поздней и привлекает к этому объяснению реальные соци­ально-исторические и экономические причины, тогда как Бахофен ограничивался целиком причинами психологического порядка, и его объяснения оставались в идеалистических рамках. К числу достижений Мак-Леннана, кроме того, нужно отнести две дефиниции, которые-остались в истории этнологии и важны для восстановления первобыт­ных состояний: выделение категорий экзогамии* и эндогамии*, т. е. дифференциация внугригрупповых и межгрупповых браков, и подраз­деление патрилокальных* и матрилокальных* браков, которые он связывал с матриархальностью или патриархальностью. Что касается последнего заключения, то оно никогда не было строго доказано, но предложенные Мак-Леннаном фундаментальные понятия послужили сами по себе для разнообразных и эффективных исторических рекон­струкций.

Прежде чем перейти к характеристике творческих достижений Моргана, следует сказать, что судьба его творческого наследия инте­ресна и поучительна, потому что оно долгие годы было предметом и орудием острой идеологической борьбы. Некоторые его книги восп­ринимались как классические описания народной культуры североа­мериканских индейцев и не вызывали каких-либо возражений ни концептуально, ни в методическом отношении. Его «Древнее обще­ство» как попытка сравнения социальных институтов и систем родства североамериканских индейцев; многих других современных ему отста­лых народов, исторических греков, иными словами, как попытка солидного этнологического обобщения, должна была бы привлечь к себе внимание, но этого не произошло: в этом повинны, по-видимому, и достаточно тяжелый стиль книги, и внутреннее отношение Европы к США на рубеже третьей и четвертой четвертей 19 в. как к провинциальному захолустью. Она получила широкий резонанс, когда идеи марксизма получили мировую известность, внимание Маркса и Энгельса к Моргану стало вызывать раздражительную критику его теории на Западе и ее безоговорочное признание в социалистических странах. Пожалуй, никто из теоретиков первобытной истории не удостоился такого внимания и не вызвал столь противоречивые оценки, что нашло отражение, скажем, в таком любопытном факте, как орга­низация специально посвященных ему симпозиумов на Международ­ных конгрессах антропологических и этнографических наук в Москве в 1964 г. и в Чикаго в 1973 г.

Сколько в этом преувеличенном внимании подлинных интересов, отражающих реальную действительность, и что в нем есть дань моде или времени? Сразу же необходимо отметить, что вне зависимости от оценок Моргана специалистами разных идеологических лагерей вклад его в науку громаден, и это практически безоговорочно признается во всем мире. Достаточно абстрактную схему Бахофена он перевел на язык реальных фактов, увязав ее с материальными силами жизни общества. У него не было четкого представления о производительных силах общества, он писал об изобретениях и открытиях, но подразумевал под ними хозяйственную деятельность первобытных человеческих коллек­тивов и ее динамику во времени, а также влияние этой деятельности на все другие функциональные отправления общества. Поэтому Мор­ган был материалистически мыслящим ученым, мыслил материалисти­чески сознательно, а не стихийно, и лишь распространенной в советской историографии дурной традицией можно объяснить, что на него налепили ярлык стихийного материалиста. Естественно, не мате­риализм Моргана предопределил его крупное место в истории изучения первобытного общества — в его эпоху было уже немало материалисти­чески мыслящих ученых, но его конкретная работа, во многом по-но­вому заставившая взглянуть на общественную организацию первобытного общества. Хотя не только его современники, но и его предшественники писали о кланах* и племенах, все они рассматривали жизненные проявления этих кланов и племен сквозь призму семьи и именно семью трактовали как основной механизм в системе обще­ственных отношений и в производстве. Морган собрал очень значи­тельный материал о конкретных обществах, использовав не только существовавшую литературу, но и письма работавших в этих обществах корреспондентов и миссионеров, и с помощью этого материала убе­дительно показал, что в центре общественных отношений у первобыт­ных народов стоит не семья, а коллектив, который он считал родом. Род—группа кровных родственников, осознающих свое родство и происхождение от общего предка. Род всегда экзогамен, т. е. предста­вители рода берут жен в другом роде. Было отчетливо продемонстри­ровано, что во многих случаях имеет место не перекрестное взаимобрачие родов, а система брачных отношений между родами, т. е. система родов. Сам род, считал Морган, изначально матрилинеен, т. е. счет родства происходит по материнской линии вплоть до родоначаль­ника.

Исследование родовой организации первобытного общества не исчерпали вклада Моргана в историю первобытности. Он первым обратил внимание на характер собственности и выявил ее обществен­ную коллективную принадлежность, чем она отличалась от частной собственности в классовых обществах. Именно развитие отношений собственности привело, по его мнению, к перестройке материнского рода в отцовский: при изменении счета родства и переходе к патрилокальному браку родовое имущество начинает передаваться от отца к детям. Таким образом, и здесь Морган остался в рамках материалистического понимания истории, сугубо материальными причинами в отличие от своих предшественников объясняя динамику социальных институтов. Большое место в его трудах «Древнее общество» и «Сис­темы родства и свойства человеческой семьи» уделено еще одной важной характеристике первобытных институтов —системе семейно-брачных отношений. Морган охарактеризовал несколько восстанов­ленных им на основе этнологических данных брачных систем, в чем состоит еще один его вклад в науку о первобытном обществе, но построенная им схема динамики этих систем оказалась, ошибочной и не получила в дальнейшем подтверждения.

Разбор творчества выдающегося представителя этнологической науки, построившего в результате анализа и группировки практически только этнологических данных целостную картину истории первобыт­ного общества, симпатичен в том отношении, что он показал нам высокий уровень, достигнутый этнологической наукой на протяжении XIXв., и исключительные возможности этнологии в реконструкции прошлого. Но одно негативное обстоятельство в этнологических ре­конструкциях очевидно, и оно не может быть до сих пор преодолено средствами только самой этнологии —речь идет об отсутствии в этнологических данных точно фиксируемой хронологической глубины, той хронологической ретроспективы, с помощью которой любая про­цедура реконструкции могла бы быть ограничена определенными хронологическими рамками. Здесь мы опять должны перейти к разви­тию археологии, так как после упомянутых выше классификаций археологических материалов все усилия археологов были направлены на изучение древности человека, восстановление основных этапов изменений его хозяйственной жизни и материальной культуры, соот­несение этих этапов с этнологически реконструируемыми этапами в усложнении социальных отношений. Значительное место в середине 19 в. заняла дискуссия именно о древности человека и его орудий труда, имевшая не только принципиальный научный, но и большой идеологический смысл, так как она способствовала отказу от церков­ной догмы о сотворении человека примерно шесть тысяч лет тому назад и укрепляла материалистический подход к историческому процессу.

Трем исследователям удалось сделать открытия каменных орудий и древних людей вместе с костями вымерших животных: Джорджу Мак-Инери на юге Англии и французам П. Шмерлингу и Жану Буше де Перту в Бельгии и Франции. При раскопках в Бельгии близ Льежа Шмерлинг обнаружил костные остатки самого человека. Все это сначала осталось незамеченным, но затем благодаря энергии Буше де Перта стало предметом страстных научных дебатов, на первых порах выражавших последовательно негативное отношение к самим откры­тиям. Однако геологическая непотревоженность слоев, в которых были обнаружены каменные орудия, подтвержденная многими авторитетными геологами того времени, сыграла решающую роль в постепенном утверждении позитивной точки зрения и признании древнего геоло­гического возраста и каменных орудий, и костей человека. Книга Буше де Перта с описанием его находок вышла в 1860 г. Почти одновременно с коренным переломом во взглядах на происхождение человека (о чем речь идет дальше) и заложила основы научного археологического подхода к изучению древнейших следов человеческой деятельности. Некоторые историографы считают даже, что Буше де Перту принад­лежит первая формулировка целостного понимания предмета истории первобытного общества, естественно, умозрительная. Он писал, что изготовление орудий невозможно без общения, а последнее невозмож­но без языка, язык провоцирует организацию социальных связей, которые приводят к семье и возникновению общества. Уже в этой общей формулировке одного из пионеров археологических исследова­ний видна глубокая вера в неразрывность археологического и этноло­гического знания, что в общем, за исключением отдельных отклонений, и нашло полное отражение в истории этих наук. Резуль­таты Буше де Перта, как уже говорилось, были поддержаны многими авторитетными геологами его времени, но их официальная канониза­ция, если можно так выразиться, произошла в книге известного английского геолога Чарлза Лайелла «Геологические доказательства древности человека с замечаниями о происхождении видов на основе вариаций», вышедшей в 1863 г. Лайелл был действительно выдающимся геологом своего времени, собравшим массу фактов, создавшим теорию геологических изменений на основе актуальных поныне действующих причин. В своей книге он проанализировал и обобщил всю тогда накопленную информацию о древнем человеке, включая и его костные остатки, доказал их совмещенность с древними геологическими слоями и вымершей фауной.

В рамках истории первобытности наиболее значимыми и эффек­тивными всегда были исследования в области каменного века. Здесь в первую очередь нужно сказать о выделении двух этапов в технике обработки камня, связанных с двумя хронологическими этапами в истории ранней технологии,— палеолита и неолита. Оно было произ­ведено английским археологом Джоном Леббоком в 60-е годы 19 в. и сразу же получило широкое распространение ввиду своей очевидной продуктивности и легкой фиксации технологического своеобразия более ранних палеолитических и более поздних неолитических орудий труда. Еще более детальную схему хронологической динамики камен­ного века разработал в последней четверти 19 в. француз Габриель де Мортилье, предложивший для отдельных периодов в истории ка­менной индустрии наименования по наиболее известным местонахож­дениям, сохранившиеся до настоящего времени: шелль, ашель, мустье, солютре, мадлен —для палеолита; азиль и тарденуаз —для мезолита

как промежуточного звена между палеолитом и неолитом. Первые три периода обозначались как нижний палеолит, четвертый и пятый — как верхний палеолит. На рубеже 19—20 столетий другой французский археолог Анри Брейль предложил выделить еще один начальный период для верхнего палеолита — ориньяк. В таком виде периодизация перешла в 20 в. и широко использовалась в археологии до 30-х годов. Однако ее почти одинаковая форма у Мортилье и Брейля скрывала разное содержание. У Мортилье она носила традиционно эволюцио­нистский характер, и отдельные периоды вырастали один из другого; Брейль ввел принцип миграции, и в его схеме отдельные периоды ставились в зависимость от появления новых групп людей. Вопрос о месте формирования этих групп людей и их культуры, казалось бы, естественный при таком взгляде на вещи, либо совсем не ставился, либо ставился лишь в самой общей форме: технологические традиции, характерные для каждого периода, приносились в Европу откуда-то извне.

Легко понять, что параллельно с разработкой общих вопросов археологической науки шло непрерывное накопление фактического материала, поиски следов каменного века шли во всех странах, раска­пывались пещерные стоянки, раскапывались случайно обнаруженные открытые стоянки; после длительной дискуссии на рубеже 19—20 вв. было признано подлинным ранее открытое палеолитическое искусство и началось его интенсивное исследование; следы деятельности палео­литического человека были обнаружены в удаленных районах Старого Света; складывались национальные кадры археологов. Одним словом, первобытная археология стала самостоятельной научной дисциплиной, пытавшейся в соответствии с заветами Буше де Перта не только решать свои собственные профессиональные задачи классификации и типо­логии археологических материалов, но и реконструировать социальную среду и духовную жизнь древних коллективов, т. е. решать те же задачи, которые решала и этнология. Но если последней не хватало, как уже упоминалось, хронологической ретроспективы и глубины, то первая была очень не уверена в своих реконструкциях общества в целом и не могла обойтись без этнологии. Но обе эти науки, изучая человеческую деятельность и культуру, а также ее следы в прошлом и пытаясь реконструировать по ним целостное общество в эпоху первобытности, не включали в круг своих занятий самого человека, его биологию и изменения его биологического типа во времени. Между тем в этой области были сделаны многие открытия, чрезвычайно важные для первобытной истории, и самое главное — система мышления, впервые в достаточно полном виде созданная в сфере познания органического мира, оказала огромное влияние на другие области знания, в том числе и на ту область гуманитарного знания, какой является история перво­бытного общества.

Создатель эволюционной теории англичанин Чарлз Дарвин, изло­живший ее в печати в 1859 г., в силу ряда исторических и личных причин не коснулся в своем основном труде «Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение избранных пород в борьбе за жизнь» проблемы происхождения человека, но основная направлен­ность его книги была ясна любому непредубежденному читателю: человек должен был произойти в силу тех же естественных закономер­ностей, в силу которых произошли и все другие живые организмы. Швейцарец Карл Фогт в 1862 г. и англичанин Томас Гексли, бывший большим другом и верным соратником Дарвина в борьбе за эволюци­онную теорию, в 1863 г. выступили с обоснованием эколюционной теории происхождения человека, показав его анатомическое сходство с человекообразными обезьянами и распространив на него эволюци­онный принцип формирования на основе более низкоорганизованных форм. К этому времени уже были сделаны две первые находки неан­дертальского человека, их примитивность по сравнению с черепами современных людей бросалась в глаза уже первым исследователям, они справедливо рассматривались как промежуточное звено, как доказа­тельство того, что современному развитому человеку предшествовал человек, морфологически более примитивный. Сам Дарвин обратился к теме происхождения человека лишь в 1871 г. и посвятил ей книгу «Происхождение человека и половой отбор», в которой значительно расширил и обогатил аргументацию своих предшественников; но опубликованные уже в наше время его «Записные книжки» показыва­ют, что проблему эту он начал разрабатывать еще в конце 30-х годов, и вся система его взглядов на происхождение человека сложилась в то время.

Большой резонанс в понимании начальных шагов лревращения человека из обезьянообразных форм имела теоретическая деятельность немецкого зоолога и морфолога Эрнста Геккеля, предсказавшего, что в начале антропогенеза стояла какая-то промежуточная очень прими­тивная форма, и попытавшегося реконструировать ее основные мор­фологические особенности. Данное ей название «питекантроп — обезьяночеловек» привилось в науке и используется до сих пор. Однако само по себе теоретическое прозрение Геккеля осталось бы малозна­чащим эпизодом, если бы оно не нашло фактического подтверждения в самом конце 19 в., когда остатки такой формы были найдены на Яве голландским врачом Евгением Дюбуа. При всех дискуссиях, которые возникли вокруг этой находки, уже через несколько лет после ее открытия было осознано ее исключительное эволюционное значение как промежуточного звена, демонстрирующего наиболее ранний этап антропогенеза, предшествующий времени существования неандерталь­ского человека. В полном соответствии с эволюционной теорией процесс антропогенеза также развивался в направлении замещения морфологически примитивных форм более прогрессивными, т. е. в направлении утери обезьяньих признаков и накоплении человеческих.

Однако, пожалуй, наиболее сильное влияние эволюционное учение Дарвина оказало именно на стиль мышления и характер интерпретации материалов, истолкование общественных структур и характера проте­кания исторического процесса в первобытную эпоху. В истории ее изучения немалую роль сыграла так называемая эволюционная школа, созданная, по преимуществу, английским этнологом Эдуардом Тайло-ром и имевшая многочисленных последователей. Традиционно она считается эволюционной школой в этнологии, но на деле все или почти все исследования самого Тайлора были сконцентрированы в области историко-первобытных реконструкций. В известной мере эволюцио­нистские представления явились синтезом всего того, что было достиг­нуто наукой 19 в. в рамках позитивистского материалистического мировоззрения, и, прежде чем закончить изложение истории изучения первобытного общества, необходимо на них остановиться.

Что было характерно для этих взглядов? Исключительная вера в прогресс, рассмотрение исторического процесса как процесса после­довательного перехода от простого к сложному. При подобном взгляде на историю логично отказаться от взгляда на современные отсталые народы как на выродившихся «дикарей», вера в прогрессивное развитие человечества автоматически исключает такую точку зрения. Безуслов­но, в этом проявился гуманизм сторонников эволюционного подхода, хотя позже вульгарное истолкование теории Дарвина в социал-дарви­нистском духе, т. е. перенесение естественнонаучных закономерностей на исторический процесс, принесло большой вред исторической науке. Но эволюционная школа, прежде всего сам Тайлор, навязывали исто­рии хозяйственной деятельности человечества и динамике обществен­ных форм прямолинейность, последовательный переход от простого к сложному в качестве единственной формы развития превращал реально существующую многолинейную эволюцию с тупиками развития и попятным движением в однолинейную и монотонную с движением лишь по восходящей линии. Здесь сказались мировоззренческая огра­ниченность и недостаточная методическая эффективность. В то же время было бы несправедливо забыть, что Тайлор ввел в науку новый методический принцип — метод пережитков, т. е. изучение явлений в культуре, которые ретроспективно могут быть связаны с предшеству­ющим историческим состоянием человечества, в интересующем нас случае — с первобытным обществом. На основе пережитков в совре­менных обществах можно реконструировать социальные структуры и отношения в первобытном обществе, и Тайлор сам неоднократно показал удачные примеры таких реконструкций.

Как все это выглядело в практическом изложении, можно увидеть в крупнейшем труде Тайлора «Первобытная культура» (1871). Материальная культура, общественные институты и народные верования подразделены в ней на составляющие элементы (например, лук, пле­тение, керамика— в первом случае, жертвоприношения, мифы о явлениях природы —в последнем), и история каждого элемента рас­смотрена независимо от всех остальных; в начале располагаются наиболее простые по форме и проявлению ряды этих элементов, в конце — наиболее сложные. Был использован колоссальный этноло­гический материал, представлявший народы всех континентов, но независимые ряды отдельных явлений и элементов культуры, которые построил Тайлор, выглядели все же достаточно безжизненными, так как, во-первых, они были очень геометричны, слишком стройны, чтобы в них можно было поверить, во-вторых, они даже многими современниками Тайлора воспринимались как малоисторичные или даже внеисторичные, не отражающие реальной динамики явлений. С точки зрения психологии научного творчества любопытно, что Тайлор, видимо, сам увидел ограниченность эволюционного подхода: после этой книги и изданной в 1881 г. «Антропологии» (ныне устаревшей) он практически ничего больше не напечатал, хотя и прожил еще почти 40 лет (последнее десятилетие душевнобольным). Но эволюционная школа имела отдельных крупных последователей и позже и перешла в 20 столетие. Однако все эти последователи вошли в историю изучения первобытного общества многими своими конкретными исследовани­ями, а не теоретическими разработками — их теоретические взгляды носили традиционный характер и, безусловно, пережили свое время.

История первобытного общества н основоположники марксизма. Эволюционизм в первобытной истории и в особенности взгляды такого его выдающегося представителя, как Л.Г. Морган, оказали сильнейшее воздействие на мировоззренческие взгляды К. Маркса и Ф. Энгельса. Мадкс составил снабженный примечаниями конспект «Древнего об­щества», Энгельс по завету своего старшего соратника за короткое время написал книгу «Происхождение семьи, частной собственности и государства. В связи с исследованиями Льюиса Г. Моргана». В исследовании Моргана оба они усмотрели научное подтверждение своих философских идей. Частная собственность, классовое неравен­ство и отделенная от народа государственная власть не изначальны, не имманентны природе человека—значит, они не вечны. Существует некая триада больших формаций: доклассовое первобытное общество, череда классовых обществ и снова бесклассовое, безгосударственное общество. Оставим в стороне нестрогость этого рассуждения: совсем не обязательно, чтобы былое на каком бы то ни было уровне повто­рилось вновь. Для нас в данном случае важно то, что труд Моргана был использован основоположниками марксизма как важнейшее прак­тическое доказательство их умозрительных идей.

Другое дело, что разработка Энгельсом первобытно-исторической проблематики не была совсем бесплодной. Ему удалось внести опре­деленный вклад в две группы вопросов. Одна из них — факторы очеловечивания в процессе антропогенеза, другая —периодизация истории первобытного общества.

В его «Диалектике природы» имеется подготовительная глава «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека», представляющая собой нечастый пример небольшой по объему теоретической разработ­ки, сохраняющей актуальность более чем через столетие. После своей публикации она во многом предопределила характер интерпретации в первобытной археологии и палеоантропологии и получила развитие в ряде фундаментальных исследований. Преимущественно они написа­ны отечественными специалистами и учеными бывшей ГДР, но в последние десятилетия фактор, положенный Энгельсом в основу раз­вития в антропогенезе,— фактор труда в западноевропейской и осо­бенно американской литературе все более осознается как ведущий с самых первых шагов формирования древнейших людей. Принципи­ально новым в концепции Энгельса было то обстоятельство, что в противовес фигурировавшим ранее естественно-историческим факто­рам происхождения человека, эвристическая сила которых была явно недостаточна, так как многие крупные ученые и мыслители прошлого века интуитивно понимали своеобразие процессов антропогенеза и становления общества и их отличие от процессов в органическом мире, был открыт и аргументирован в своем действии социально-историче­ский фактор и этим продемонстрирован с самого начала социальный характер человеческой истории, а следовательно, и ее начала—пер­вобытной истории. Интегрирующее влияние социально-исторического фактора, составляющего краеугольный камень человеческой деятель­ности вообще, предопределило все стороны развития как биологиче­ских особенностей древнейших и древних людей, так и их социальных отношений.

Разработка периодизации, предложенной в книге Энгельса «Про­исхождение семьи, частной собственности и государства», изданной в 1884 г., неоднократно служила предметом рассмотрения и вызывала серьезные дискуссии. С одной стороны, было опубликовано немало сугубо апологетических работ, в которых эта периодизация объявлялась принципиально новым вкладом в науку, и с нее начался якобы подлинно научный период в первобытной историографии. С другой стороны, нельзя не видеть, что Энгельс, в сущности говоря, повторил периодизацию, предложенную еще Ферпоссоном и обогащенную кон­кретными историческими и этнологическими материалами Морганом, т. е. принял их деление первобытной истории на эпохи дикости, варварства и цивилизации. Энгельс полнее и глубже, чем Морган, охарактеризовал социально-экономические и хозяйственные аспекты динамики первобытных коллективов, но принципиальная схема осталась без изменений. Принял он и введенную Морганом стадию военной демократии на рубеже эпох варварства и цивилизации, подразумевав­шую политическое господство племенных вождей, хотя и высказал по поводу этой идеи несколько критических замечаний. Морган предло­жил эту стадию как всеобщую, экстраполируя на мировой историче­ский процесс в основном свои собственные наблюдения над североамериканскими индейцами, Энгельс признавал ее более огра­ниченное значение. Так или иначе периодизация Энгельса углубляла и фундировала схему Ферпоссона — Моргана, но она продолжала, а не принципиально изменяла ее.

Заметим попутно, что в 19 в. идеи Маркса и Энгельса нашли наибольшее отражение в русской науке о первобытности, выдвинув двух выдающихся ее представителей, объединенных до некоторой степени общностью подхода к трактовке динамики первобытного общества. Он заключался в выдвижении на первый план сугубо мате­риальных и производственных факторов этой динамики. Первый из них — Николай Иванович Зибер, автор замечательной для своего времени книги «Очерки первобытной экономической культуры», вы­шедшей в 1883 г. В ней сделана, пожалуй, первая в истории изучения первобытности попытка реконструкции производственных отношений в первобытном обществе. Отношения эти рассмотрены в динамике, на основе обобщения широкого по географии и хронологии этнологиче­ского материала продемонстрирован коллективный характер производ­ственных отношений и хозяйственной деятельности в целом. Зибер писал о стадном характере отношений у древнейших людей, развитие общины подразделял на два этапа—родовой общины и территори­альной, этим он во многом предвосхитил последующие попытки периодизации истории первобытного общества. Другим пропаганди­стом марксизма в области истории первобытного общества был Мак­сим Максимович Ковалевский, который, правда, принадлежит не только русской науке— он долго жил в Европе, и многие его работы были впервые изданы за рубежом. Если Зибер практически всю жизнь разрабатывал комплекс вопросов, нашедших отражение в его основном труде, то Ковалевский был исключительно плодовитым и разносто­ронним автором — ему принадлежат фундаментальные исследования родовых и семейных отношений на Кавказе, общинного землевладе­ния, общественных институтов средневековой Европы, отношений собственности и многих других социально-экономических и обще­ственно-политических явлений. В сфере первобытности его больше всего интересовала историческая смена общинных норм, в частности, он показал универсальное распространение семейной общины.

В целом первобытно-историческое наследие Маркса и Энгельса не следует ни недооценивать, ни переоценивать. Оба они, по уже извест­ным нам причинам, следили за достижениями в изучении древнейшего общества, оба стояли на уровне основных достижений в его исследо­вании, оба оставили в нем след. Не их вина, что закономерные для их времени обобщения и после того, как они оказались ошибочными, были надолго канонизированы в бывших СССР и других социалисти­ческих странах и тем самым принесли немалый вред развитию науки.

Развитие первобытной археологии и палеоантропологии в 20 в. Нетрудно заметить, что на протяжении предшествующего столетия было исключительно много сделано в области реконструкции соци­альных норм первобытного общества с помощью разнообразного сопоставления и анализа этнологических данных. Сравнительно-типо­логический метод продемонстрировал при этом все свои сильные стороны, но и показал свою органическую слабость — отсутствие хронологической ретроспективы. Эта слабость могла бы быть откор­ректирована-с помощью сравнительно-исторического метода, но как раз для его применения и не было накоплено достаточно фактических оснований: таким основанием являются результаты археологических исследований, а они, как мы убедились, были более чем скромны на протяжении 19 в. От успехов археологии зависят и палеоантрополо-гические открытия, также немногочисленные и фрагментарные в то время. Кроме того, прогресс изучения, скажем, каменного века тесно связан с уточнением палеогеографической обстановки, в которой жили древнейшие люди, а это, в свою очередь, требует развития четвертичной геологии, палеонтологии и палеоботаники четвертичного периода, палеоклиматологии, одним словом, интенсификации исследователь­ской работы по всему комплексу естественнонаучных дисциплин, на основе которых производится палеогеографическая реконструкция. По сути дела, переход от 19 столетия к 20 и состоял в полном осознании этого факта и вытекающем из него стремлении расширить базу фактов, опираясь на которые, можно было бы садить о первобытном прошлом не умозрительно, а конкретно-исторически.

После того как стало очевидным, что первобытные люди широко использовали пещеры как места обитания, начался интенсивный поиск пещерных стоянок палеолитических людей в Европе, и особенно во Франции, где они действительно были обнаружены в большом коли­честве и где в них были найдены не только погребения, но и огромный по разнообразию и количеству каменный материал, предметы из кости, образцы искусства. Все это значительно расширяло исследовательский кругозор и позволяло с помощью археологических материалов подойти к рассмотрению таких конкретных вопросов, о которых археологи и историки первобытного общества в прошлом веке не могли и мечтать. Симптоматичен в этом отношении труд испанского археолога Гуго Обермайера «Доисторический человек», вышедший в 1907 г. и переве­денный затем на основные европейские языки, в том числе и на русский. Обермайер обобщил и критически проанализировал все находившиеся в распоряжении науки данные по археологии и палеоан­тропологии палеолитического и мезолитического времени, и из его книги видно, как уже много накопилось этих данных в итоге раскопок, проводившихся во многих европейских странах, как разнообразны формы культуры, оставленные древними людьми, и какого высокого технологического и культурного уровня достигло развитие человечества уже к концу палеолитической эпохи. Возможно, книга Обермайера и была переведена на разные языки не только потому, что она была полной сводкой информации для своего времени, но и демонстриро­вала внушительные успехи доисторической археологии. Вместе с Обер-майером кроме ряда более мелких фигур работал упомянутый выше Брейль, посвятивший основные свои усилия изучению наскальной живописи и мелкой костяной пластики эпохи палеолита и значительно расширивший наши знания в этой области.

Не отставали от накопления знаний о палеолите и исследования эпохи неолита и ее значения в истории человечества. В отличие от довольно монотонных памятников эпохи палеолита, которые говорили о более или менее однородной технике обработки камня палеолити­ческими людьми, неолитические памятники разных территорий де­монстрировали с самого начала поражающее разнообразие культурных традиций, выражавшееся и в типе жилых строений, и в характере поселений, и в формах хозяйственного и бытового инвентаря. Стало очевидно, что неолитический человек изобрел керамику и приручил мелкий рогатый скот, овладел навыками земледелия Все это знамено­вало большой прогресс в развитии производительных сил, и само разнообразие неолитических памятников позволяло истолковывать его как свидетельство того, что первобытное человечество поднялось на тот уровень технологического и духовного прогресса, на котором культурные изменения приобрели многолинейный характер. В описа­нии общего прогресса археологического знания нет нужды останавли­ваться на первых очень несовершенных попытках интерпретировать те или иные выделенные неолитические культуры в этническом плане, на желании увидеть в носителях этих культур, скажем, древних гер­манцев или древних семитов; мы будем говорить лишь о крупных достижениях, оставшихся в истории науки. К их числу относится концепция неолитической революции, сформулированная в конце 1930-х годов английским археологом Гордоном Чайлдом. Крупные его работы, посвященные описанию неолитических памятников разных районов, стали появляться еще с конца 20-х годов, но Чайлд опирался не только на них, он обобщил огромный материал, собранный его предшественниками и современниками. Неолитическая революция рассматривалась им как первый значительный скачок в развитии производительных сил общества, при котором произошло оснащение человечества многими технологическими достижениями и который

повлиял на все стороны жизни неолитических популяций, включая рост их численности и духовный прогресс. Эта концепция получила практически повсеместное распространение, обсуждалась и развива­лась почти всеми крупными специалистами в области археологии неолита и до сих пор сохраняет значение действенной системы взгля­дов, тем более что она получила многостороннее подтверждение в предшествующих исследованиях.

В ходе археологических раскопок были открыты погребения не только неандертальского человека, но и верхнепалеолитических люд ей. Естественно, их костные остатки привлекли внимание палеоантропо­логов, опубликовавших большое число работ с описанием отдельных форм, а также ряд сравнительно-морфологических исследований. В итоге чисто фактическая информация возросла примерно в 3—4 раза по сравнению с концом 19 в. Но не менее важны, чем рост факти­ческих знаний, были кардинальные события, перестраивавшие саму науку об ископаемом человеке, расширявшие ее границы и открывав­шие перед ней новые горизонты в первой трети 20 в. К числу таких событий следует отнести открытие первых остатков австралопитеков в Южной Африке в 1924 г., открытие костных остатков синантропов в Китае в 1927 г., морфологическую дефиницию человека неандерталь­ского вида в первом десятилетии века и обоснование неандертальской фазы в эволюции современного человека в 1927 г. Первым хроноло­гически из этих событий было обоснование морфологически четких отличий неандертальского человека от современного и выделение неандертальского вида в составе древних людей. Оно связано в первую очередь с серией исследований немецкого анатома и морфолога Густава Швальбе, который провел тщательное сравнение вариаций неандер­тальского черепа из Неандерталя близ Дюссельдорфа, найденного в 1856 г. и упомянутого выше, с аналогичными вариациями черепа современного человека, показал их типологический характер и пред­ложил в 1907 г. в качестве видового наименования называть неандер­тальского человека человеком примитивным. Сначала оба эти видовые наименования фигурировали в литературе как более или менее равно­правные, но затем первое из них победило и теперь может считаться общепринятым. Во вторую очередь обоснование морфологической специфики неандертальского вида обязано своим утверждением фран­цузскому палеонтологу и антропологу Марселену Булю, опубликовав­шему в 1912 г. тщательное описание наиболее полно сохранившегося скелета из пещеры Буффия близ местечка Шапелль-о-Сен во Франции. Таким образом, после этих работ морфологическое своеобразие неан­дертальского человека не только стало полностью доказанным научным фактом, но и получило таксономическое обозначение, неандерталец с полным правом вошел в число других палеонтологических видов вымерших млекопитающих.

65

Историческая судьба и генетические формы неандертальского че­ловека оставались тем не менее предметом дискуссии. Морфологиче­ские отличия его от современного человека были несомненно значительны, и на этом основании складывалось впечатление, что неандерталец не мог быть предковым видом по отношению к совре­менному человеку, неандертальские популяции составляли основное население Европы в эпоху среднего палеолита — в эпоху мустьерской культуры, а современный человек появился в Европе позже, в эпоху верхнего палеолита, откуда-то с востока, из Азии, и преемственно не связан с неандертальцем. Подобная концепция прошла через многие работы и оставалась живучей до конца 30-х годов, хотя в 1927 г. американский антрополог Алеш Хрдличка сформулировал иной под­ход, более точно отражающий реальное состояние дел. Этот подход им самим был назван гипотезой неандертальской фазы в эволюции совре­менного человека и опирался на хронологические, географические и морфологические соображения. Хронологически все неандертальские находки древнее современных, распространены они очень широко (кстати сказать, последующие открытия распространили их по всем материкам Старого Света), морфологически между неандертальцем и современным человеком есть ряд переходных форм. Таким образом, Хрдличка утверждал непрерывную преемственность в эволюции совре­менного человека, и его взгляды объективно смыкались с представле­ниями о непрерывном и прогрессивном развитии человеческой культуры. Однако нужно сказать, что и противоположные взгляды, хотя и в модифицированной форме, оказались живучи и продолжают защищаться до сих пор в виде гипотезы пресапиенса*, в соответствии с которой современный человек ведет свое начало в самой Европе от каких-то синхронных с неандертальцами форм, морфологически более прогрессивных.

Упомянутые выше находки также сыграли принципиальную роль в истории изучения ископаемого человека, так как одна из них раздвинула хронологические границы антропогенеза, а другая показала широкое распространение морфологически более примитивных, чем неандертальцы, форм по ойкумене. Детский череп, найденный в Тонгсе в Южной Африке в 1924 г. и описанный англичанином Раймондом Дартом, показал, что до питекантропа существовали еще более при­митивные переходные формы, уже более продвинутые в эволюционном отношении, чем человекообразные обезьяны, но еще не достигшие уровня развития питекантропов. В 30-е годы открытие костных остат­ков представителей этой группы было продолжено, они получили наименование австралопитеков и заняли место первой морфологиче­ской ступени в процессе перестройки морфологии обезьяньих предков человека в морфологию современных людей. Остатки синантропов, описанные сначала английским палеонтологом Давидсоном Блэком, а 66

затем более полно немецким анатомом Францем Вайденрайхом, в силу своей многочисленности дали возможность гораздо более полно пред­ставить морфологию ископаемых людей стадии питекантропов (мор­фологически они несколько более прогрессивны, чем питекантропы Явы) и ставить многие вопросы эволюции древнейших людей: о продолжительности жизни, болезнях, нашедших отражение в измене­ниях скелета, соотношении полов, детской смертности и т. д.

Развитие археологического и палеоантропологического знаний не могло не вызвать к жизни стремления к их обобщению и формулировке каких-то общих гипотез, которые охватывали бы динамику человека и его культуры в целом в рамках первобытности. На разных языках вышли книги, в задачи которых входило систематическое изложение инфор­мации об ископаемых людях, археологии палеолита, о неолитических памятниках и памятниках эпохи бронзы в Европе (сколько-нибудь систематическое описание этих памятников на других материках и сейчас не может считаться достаточным). Но практически ни одна из них не могла претендовать на полный охват разнообразного материала и освещение всех узловых проблем истории первобытного общества на базе археологических и палеоантропологических данных. Исключе­ние составляла вышедшая в 1938 г. книга Петра Петровича Ефименко «Первобытное общество» (к сожалению, не переведенная на европей­ские языки и оставшаяся поэтому неизвестной зарубежному читателю), имевшая и достаточно внушительную фактическую оснащенность, и теоретическую направленность на реконструкцию основных этапов развития первобытных человеческих коллективов. Ефименко довольно широко, хотя и выборочно, привлек этнологический материал, исполь­зуя его под вполне определенным углом зрения—сопоставления этнологически описанных обществ с теми или иными этапами или стадиями в развитии первобытного общества.

Если говорить о концептуальной стороне дела, то в его книге нашла последовательное воплощение широко распространенная в те годы в советской литературе теория стадиального развития первобытного общества, в соответствии с которой оно прошло ряд стадий, на каждой из которых происходило последовательное усложнение социальной организации, имели место технологический прогресс и эволюция физического типа, в пределах каждой стадии совпадали этапы развития орудий труда и физической эволюции самого человека. Разумеется, в •подобном подходе много было от традиционного эволюционизма, и особенно он отражался в жесткой привязке друг к другу культурных и биологических изменений в истории человечества. Стадии питекант­ропов соответствовала нижнепалеолитическая индустрия, шелль и ашель, стадии неандертальцев — среднепалеолитическая, поздний ашель и мустье, вместе с появлением человека современного типа появилась верхнепалеолитическая индустрия, возник родовой строй сначала в материнской, а затем в отцовской форме, возникло искусство. С переходом к неолиту возникло земледелие и скотоводство (собака, похоже, была приручена раньше, в конце верхнепалеолитического времени), была изобретена керамика. При этом не только молчаливо допускалось, но и специально подчеркивалось, что эта линия развития была единственной и всеобщей, через все эти этапы прошло без каких-либо исключений население разных районов земного шара.

Интересным теоретическим достижением тех лет была попытка философского осмысления процесса становления человеческого об­щества, в процессе которой было предложено рассматривать выделение человека из животного мира как скачок, перерыв постепенности, как образование нового качества на базе предшествующих количественных изменений. Другой скачок в соответствии с этой концепцией имел место при окончании процесса становления человека и общества, т. е. при появлении человека современного вида. Второй скачок был таким же перерывом постепенности в философском смысле слова, по своему масштабу значительно меньшим, чем предыдущий. Иными словами, в первом случае речь шла о становлении человеческой сущности в целом, в широком смысле слова, во втором — о становлении уже сложившей­ся человеческой сущности. Концепция эта была доведена до уровня конкретизации антропологом Яковом Яковлевичем Рогинским, кото­рый неоднократно возвращался к ней, оттачивал формулировки и расширял базу ее фактической аргументации.

Общим для схемы Ефименко и ряда других стадиальных схем, предложенных и аргументированных преимущественно в советской литературе, было игнорирование исключительного локального много­образия исторического процесса, что имело право на существование еще даже и в первой трети нашего столетия из-за скудости фактических данных и неясности критериев, с помощью которых можно было отделить случайные вариации от локально-типологических. Но архео­логический материал постоянно накапливался, в орбиту внимания европейской науки входили памятники на Азиатском и Африканском материках, в процессе ознакомления с новыми данными все более становилось ясным, что локальное своеобразие в развитии человече­ской культуры проявляло себя чуть ли не с самых ранних шагов ее становления. В качестве первой реакции на это, а также на первона­чальные монотонные схемы стадиального развития можно назвать книгу американского археолога Халлама Мовиуса «Ранний человек и плейстоценовая стратиграфия в Южной и Восточной Азии», вышед­шую в 1944 г. Он пытался показать различия в каменном инвентаре нижнепалеолитического времени на западе и на востоке Старого Света и полагал, что контакт этих двух относительно независимых ареалов имел место в Индии. Попытка Мовиуса не осталась без возражений, но вне зависимости от направленных против нее критических замеча-68

ний она на долгие годы предопределила направление научных поисков, так как именно после появления книги Мовиуса специалисты стали обращать внимание больше на различия, чем на сходство. Встал вопрос о времени появления и характере локальных различий в материальной культуре, в разработку которого большой вклад внесли русские архе­ологи Сергей Николаевич Замятнин и Александр Александрович Фор­мозов. Первый в 1951 г. выступил с критикой концепции Мовиуса, указав на ее слабые места и на ее фактическую бездоказательность, хотя позже она и получила дополнительную фактическую поддержку. По мнению Замятнина, локальные различия в материальной культуре появляются лишь в верхнепалеолитическое время, и в это время можно выделить три громадные области в пределах первобытной ойкумены — приледниковую европейскую, средиземноморско-африканскую и сибирско-китайскую; эта схема также не встретила полной поддержки, но была несомненным шагом вперед в разработке проблемы. Формозов также аргументировал гипотезу, в соответствии с которой четкие локальные различия проявились лишь в эпоху верхнего палеолита, и разработал локальную типологию для территории европейской части бывшего СССР.

С проблемой времени и характера локальных различий в матери­альной культуре древнего человечества тесно связана проблема архео­логической культуры, которая стала осознаваться в 50-е годы и до сих пор разрабатывается особенно интенсивно в отечественной литературе. Ее разработка не связана с определенными именами, ее разрабатывал и продолжает разрабатывать большой круг исследователей, каждый из которых использует в подавляющей своей части собственные ориги­нальные материалы, но не раз делались попытки подведения итогов, которые пока оставляли неудовлетворенность и не привели к опреде­ленным результатам. Все же эти исследования подвинули вперед истолкование того феномена, который и лег в основу понятия архео­логической культуры, — феномена локального сочетания тех или иных вариаций в технологии обработки орудий, форме глиняной и деревян­ной посуды, мотивах орнамента и т. д. Само понятие таких локальных вариантов культуры возникло еще в 20-е годы в западноевропейской, особенно немецкой, литературе, но тогда эти варианты выделялись по одному какому-нибудь ведущему признаку, скажем, характеру орна­мента на керамике или полировке камня в эпоху неолита, и выделение их поэтому не могло быть достаточно эффективным. Гораздо более операционным стало понятие сочетания культурных признаков, при­уроченных территориально, что и является основным в выделении археологических культур. Их рассматривали под самыми разнообраз­ными углами зрения — социально-экономическим; культурно-исто­рическим, подразумевая под этим реализацию традиций пред­шествующего развития; приспособительно-экологическим, имея в виду культурную адаптацию к определенным условиям географической среды; наконец, этническим, приписывая локальному сочетанию ку­льтурных особенностей принадлежность к какой-то родоплеменной или племенной группе, иногда даже союзу племен или зарождающейся народности. Все это теснейшим образом увязывает археологическое исследование с широким кругом смежных дисциплин, наталкивает на разработку многих теоретических и эмпирических проблем культурогенеза в целом и остается очень перспективным направлением иссле­довательской работы.

Рубеж 50—-60-х годов обозначил начало того процесса, который во многом изменил наши представления о происхождении человека, а значит, и о начале становления первобытного общества. Речь идет о выдающихся открытиях ранних предков человека сначала в Африке, а затем и на других материках (особенно в Восточной Азии, в Китае), хронологически отстоящих от современности на значительно больший отрезок времени, чем ранние австралопитеки, и обозначающих гораздо более ранние фазы человеческой эволюции. Наибольшее число новых находок, которые продолжают входить в науку до сих пор, происходит из Восточной Африки — Танзании, Кении, Эфиопии, где параллельно с обнаружением и описанием находок проводится колоссальная работа по изучению поздней геологии Африканского материка, условий, геологических и палеогеографических, разных местонахождений, ди­намики климата и других природных факторов. Вместе с обнаружением костных остатков новых форм, чему мы обязаны в основном англича­нам Луису и Мэри Лики и их сыну Ричарду Лики, были найдены и древнейшие следы человеческой деятельности — остатки конструк­ций, которые интерпретируются сейчас многими археологами как первичные жилища, и, что еще более важно, каменная индустрия, получившая по месту основного местонахождения наименование олдувейской и представляющая собою наиболее примитивный и первый этап обработки камня. Все эти новейшие достижения не только значительно удревнили историю эволюции самого человека, но и удревнили историю его производственной деятельности, показав, что становление человеческого общества уходит во много более глубокую древность, чем предполагалось до тех пор. А все это в целом, по мнению ученых, раздвинуло хронологические границы человеческой истории, на один-два миллиона лет. В то же время изучение морфологии древнейших ископаемых предков человека показало, как шла эволюция на самой ранней стадии человеческой истории, и конкретизировало самый ранний этап перехода от обезьяньих предков человека к первым людям.

Примерно в то же время началось интенсивное археологическое обследование древнейших человеческих поселений в Передней Азии и долине Нила, которое пролило новый свет на проблему возникно­вения производящего хозяйства. Скотоводство традиционно рассматривалось как более ранняя стадия, чем земледелие, раскопки показали, что эта традиционная точка зрения не соответствует действительности и что на первых порах переход к производящей экономике осуществ­ляется в форме перехода к земледелию со стойловым содержанием небольшого числа прирученных животных. Но еще более разительным оказался возраст производящей экономики: древнейшие находки оку­льтуренных растений и одомашненных животных относятся к 9—10 тысячелетиям до н. э., т. е. практически к самому концу верхнепалео­литического времени и началу мезолита. Очаги возникновения произ­водящего хозяйства в Средиземноморье и Средней Азии развились, как это также выяснилось в процессе конкретных раскопок, под влиянием переднеазиатских импульсов, но в бассейне рек Хуанхэ и Янцзы, а также в Юго-Восточной Азии складывались самостоятельные центры перехода к производящей экономике. Исследование сортового богатства современных культурных растений и многообразия пород домашних животных, осуществленное во многих странах, а у нас производившееся Николаем Ивановичем Вавиловым и коллективом его сотрудников и последователей, позволило вскрыть генетические корни культурной флоры и фауны и реконструировать, в пределах каких конкретно территорий те или иные растения и животные были введены в культуру. А это, в свою очередь, привело к возможности восстановить, какой набор видов использовался в хозяйстве тех или иных коллективов, как и в какой последовательности осуществлялись севообороты, т. е. каковы были системы земледелия и землепользова­ния, в какой мере использовалось искусственное орошение и каковы были его формы, наконец, как осуществлялся выпас скота. На основе этих данных все большее место в современной археологической лите­ратуре занимают разнообразные расчеты освоенных хозяйственных площадей, урожаев, доступных древним коллективам объемов пищевых продуктов, вообще моделирование хозяйственной деятельности. Не­которые археологи называют это направление исследований палеоэко-номикой, но вне зависимости от названия речь, действительно, идет об очень глубоком проникновении в формы хозяйственной деятель­ности, чего мы были лишены еще два-три десятилетия тому назад.

В современной археологии в разных странах возникли различные научные течения —аналитическая археология, этноархеология и т. д., но они имеют малое отношение к реконструкции истории первобыт­ного общества. Гораздо более важно сейчас упомянуть о тех конкретных исследованиях, которые помогают нам понять многообразие форм технического прогресса до образования классов и появления государ­ства. В Передней Азии были открыты заведомо неолитические памят­ники, но без керамики, т. е. бескерамический неолит. Его примерная датировка — 8—7 тысячелетия до н. э. В то же время на Японских островах керамика происходит из слоев, относящихся к 10 тысячелетию до н. э. Геологами-четвертичниками и палеогеографами было много сделано для восстановления очертаний материков и существовавших между ними сухопутных мостов, наличие которых во многом помогает восстановить картину расселения древнейшего человечества из Старого Света. Так были восстановлены основные события заселения Америки из Азии через древнюю Берингию, заселения Австралии, Новой Гвинеи и Тасмании из Юго-Восточной Азии по системе мостов, связывавших Большие Зондские острова. Наконец, громадной важности событием стало применение в 50-е годы геофизических методов в археологии, что в последующем дало возможность получить абсолютные даты для всех отрезков первобытной истории.

Историко-этнологическая реконструкция первобытного прошлого в 20 в. Этнологическая наука развивалась в 20 в. не менее интенсивно, чем первобытная археология и палеоантропология. В дополнение к тому, что уже знала наука 19 в., был собран и частично интерпрети­рован громадный запас новых фактов об обществах, которые в силу своей изолированности не подвергались ранее изучению. В процессе сбора этих фактов значительному усовершенствованию подверглась методика полевого этнологического исследования: была осознана роль наблюдателя и его влияние на информатора, с помощью разработки адекватных вопросников сделана успешная попытка преодоления этого влияния, собираемые данные стали много точнее, что позволило отказаться от многих скороспелых суждений предшествующей эпохи: подобные суждения отражали часто недопонимание исследователей и информаторов, проистекавшее, в частности, и за счет незнания або­ригенных языков. В то же время в 20 в. знание местных языков было осознано как необходимый элемент любой научной полевой этноло­гической работы. Таким образом, реконструкция даже тех явлений, которые были описаны раньше, базировалась на гораздо более полном фактическом фундаменте и поэтому была более точна и объективна.

Преодолевая эволюционизм этнологов 19 и начала 20 столетия, этнологическая наука создала значительное число новых подходов и теоретических концепций, сторонники которых группировались в так называемые школы, которых было несколько в истории этнологии: диффузионистская (англичане Уильям Риверс и Графтон Эллиот-Смит, немец Фридрих Ратцель), школа культурных кругов (Фриц Гребнер, Вильгельм Шмидт), функциональная (англичанин Альфред Радклифф-Браун, работавший в Англии поляк Бронислав Малинов­ский), культурно-историческая (работавший в США немецкий ученый Франц Боас и его многочисленные ученики), социологическая (фран­цузские ученые Эмиль Дюркгейм, Марсель Мосс, Люсьен Леви-Брюль) и ряд других. Нет нужды здесь на них останавливаться, так как они принадлежат истории этнологии, а не истории первобытного общества, хотя в трудах представителей этих школ разбросаны ценные соображения и замечания, касающиеся динамики и происхождения многих общественных институтов. Гораздо интереснее рассмотреть те дости­жения этнологической науки, которых она добилась при изучении отдельных конкретных проблем истории первобытного общества.

Первой из таких проблем являлась проблема начальных форм половых отношений, установленных еще исследователями XIXв. На основании истолкования одной из систем родства можно было пред­положить, что ими были беспорядочные половые общения, получив­шие наименование промискуитета*. Бахофен постулировал эту форму половых общений, даже не касаясь вопроса о системах родства, а исходя из общих соображений, и назвал ее гетеризмом* —термином, кото­рый, однако, не привился в литературе в противовес промискуитету. Этнологическая литература при реконструкции самых ранних ступеней развития брачных отношений на протяжении многих десятилетий исходила из гипотезы промискуитета. Обстоятельной критике этой гипотезы с доказательным разбором всех случаев ее несоответствия конкретным этнологическим данным мы обязаны Александру Михай­ловичу Золотареву, выступившему в 30-е годы. Как полевой этнолог он работал среди народов Амура, но параллельно с полевой работой много занимался теоретическими проблемами, привлекая этнологиче­ские данные о самых разнообразных народах. Именно это широкое сопоставление систем родства у разных народов и позволило ему обосновать негативный вывод в отношении существования промиску­итета как отправной точки в развитии семейно-брачных отношений. В связи с этологическим изучением приматов, особенно высших, начавшимся с применением новой техники и новых методических подходов в 60-е годы, этот вывод получил подтверждение с неожидан­ной стороны. Речь идет о достаточно четко выраженном у обезьян избегании половых связей между ближайшими кровными родственни­ками. Если отсутствие или редкие случаи полового общения между сыном и матерью можно объяснить их принадлежностью к разным поколениям, то аналогично редкие связи разных братьев и сестер не поддаются подобному объяснению, нужно думать в данном случае о каком-то другом поведенческом механизме. Так или иначе эти прима­тологические наблюдения укрепляют нас в правоте отрицания суще­ствования промискуитета на заре человеческой истории.

Несомненной демонстрацией интерпретационной эффективности этнологического и сравнительно-культурологического подхода стало объяснение археологически установленного феномена, характерного для верхнего палеолита. Сначала в европейских, а затем в азиатских верхнепалеолитических памятниках были обнаружены реалистически выполненные женские статуэтки из камня и кости, отличающиеся одна от другой многими особенностями, но имеющие в большинстве своем одну общую черту — гипертрофированное выражение вторичных половых признаков. Для объяснения этого интересного, но странного явления были предложены разные гипотезы, вплоть до предположения о том, что верхнепалеолитические люди фиксировали в этих статуэтках изредка встречавшиеся конституциональные отклонения, обязанные своим происхождением эндокринным нарушениям. Подобному объ­яснению противоречит, однако, то обстоятельство, что в скульптуре представлены поголовно женские изображения, тогда как эндокрин­ные нарушения, во всяком случае подавляющая их часть, встречаются с более или менее одинаковой частотой у мужчин и женщин. Гораздо более рационально опирающееся на этнологические аналогии предст­авление, согласно которому в статуэтках воплощены образы матерей — прародительниц и хранительниц очага, что имело первостепенное значение для родовой общины и в какой-то мере цементировало ее вокруг мифологических символов, а может быть, даже и вокруг каких-то божеств конкретного пантеона. Разработка этой концепции связана с именами археологов—упоминавшегося выше Ефименко и Павла Иосифовича Борисковского, этнолога Сергея Александровича Токаре­ва, она пользуется широким распространением у нас и разделяется также многими зарубежными специалистами.

Пожалуй, в своих идейных истоках в какой-то мере совпадает с этой концепцией теория производственного происхождения экзогамии и дуальной организации, разработанная Сергеем Павловичем Толсто-вым: появление статуэток объяснялось конкретными социально-обще­ственными мотивами, ТОЛСТОв исходил из производственных отношений, производственной необходимости исключения внутри-групповых половых связей из жизни первобытных коллективов, так как они мешали производственным процессам. До сих пор не вполне ясно, в каком хронологическом соотношении находятся друг с другом экзогамия и дуальная организация —предшествовало ли возникнове­ние экзогамии образованию дуальной организации, но Золотарев продемонстрировал широчайшее распространение дуальной организа­ции в разных обществах и на разных этапах истории первобытного общества. Книга Золотарева «Родовой строй и первобытная мифоло­гия» была написана в конце 30-х годов, хотя появилась в свет лишь в 1964 г., поэтому его можно считать не только крупной фигурой в монографическом изучении дуально-родовых отношений, в которых он выявил сложные структуры, например подразделение дуальных половин в свою очередь на дуальные части, но и пионером исследо­вания бинарных оппозиций в знаковых системах первобытности, описание и интерпретация которых занимает столь значительное место в современной литературе о первобытном обществе.

Немалый отзвук в первобытной истории имели этнологические разработки, связанные с материальным субстратом современных этни­ческих коллективов и его типологизацией, т. е. с типологией тех общностей, которые могут быть выделены по этнологическим данным. Ученик Боаса Кларк Уисслер в начале 20-х годов аргументировал представление о культурных ареалах, внутри которых концентрирова­лись, по его мнению, комбинации культурных особенностей, сравни­мые по своему внутреннему смыслу с теми культурными комплексами, на основании которых позже выделялись археологические культуры. Сравнивая культурные ареалы в древности с современными, Уисслер показал их несовпадение и впервые поставил этим вопрос о границах этнической интерпретации древних культурных ареалов, а также их динамики во времени. Следующим этапом было выделение культурных ареалов двух типов — соответствующих так называемым хозяйствен­но-культурным типам и историко-этнологическим областям. Это вы­деление было произведено русскими антропологами и этнологами Максимом Григорьевичем Левиным и Николаем Николаевичем Чебоксаровым в 1946 г., хотя в выделении хозяйственно-культурных типов они шли по стопам Толстова, предложившего это понятие на 17 лет раньше. Под понятием хозяйственно-культурного типа было предло­жено подразумевать такое сходство явлений материальной и частично духовной культуры в пределах культурного ареала, которое обязано своим происхождением влиянию сходных географических условий и имеет общее происхождение, историко-этнологические области — это области, внутри которых сходство является результатом общности исторической судьбы. Несмотря на малую доказательность влияния природных условий на формирование даже материальной культуры, не говоря уже о духовной, и неопределенность понятия общности исто­рической судьбы, деление на хозяйственно-культурные типы и исто­рико-этнологические области привилось в отечественной этноло­гической литературе, обросло дополнительными разработками, в ко­торых немалое место заняли ретроспективные исследования о дина­мике хозяйственно-культурных типов во времени. Именно это направление исследовательской работы в наибольшей мере повлияло на первобытную историю, так как оно было связано с изучением ранних форм хозяйственно-культурных типов, например, охотников-собира­телей и рыболовов или мотыжных земледельцев.

Этнология в своем развитии выделила три субдисциплины — экономическую, потестарно-политическую и юридическую этноло­гию, в Западной Европе и США называемые экономической антропо­логией, политической антропологией и этнологией права. Началом экономической антропологии считается традиционно 1925 год, когда появился «Этюд о даре» Мосса, в котором сделана попытка рассмотреть экономические отношения в первобытном обществе в рамках обмена, например, обычая потлача у северо-западных индейцев Канады и частично США. Позже реконструкция экономических отношений привлекла многих исследователей, в том числе и отечественных (ЮрийИванович Семенов), но здесь еще остается много неясного и требую­щего дальнейшей работы. Рождение политической антропологии мно­гие историографы связывают с деятельностью Редклифф-Брауна, но это вряд ли справедливо: и он, и Малиновский уделяли большое внимание изучению политических структур и отношений власти, но для них все же оно не было основным. Описание политической системы и отношений власти составляет основное содержание книги англича­нина Эдуарда Эванс-Притчарда о нуэрах, вышедшей в 1940 г. Собст­венно с этой книги и началась серия исследований об институтах власти, в том числе и политической, опубликованных на протяжении последних десятилетий. В них показано многообразие этих институтов и выявлено отношение к ним возрастных классов. Монография Льва Евгеньевича Куббеля «Очерки потестарно-политической этнографии» обобщает накопленную в этой области информацию и выдвигает ряд новых точек зрения. Работа в области этнологии права с конца 19 в. за рубежом ведется почти непрерывно. У нас она также имеет глубокие корни, в особенности в книгах Максима Максимовича Ковалевского и его учеников. В 1920-х годах, после работ Марка Осиповича Косвена, она почти прервалась и возобновилась только в последнее десятилетие усилиями Абрама Исаковича Першица, Анатолия Борисовича Венге-рова, Юрия Ивановича Семенова и др. Выдвинутое Першицем понятие «первобытной мононормы» как индискретного соединения права, морали и других поведенческих норм получило широкое при­знание в правоведении нашей страны.

Остается сказать о последней сфере этнологии, разработка которой сыграла важную роль в реконструкции истории первобытного обще­ства,— сфере изучения общественного сознания. Нужно сразу же подчеркнуть, что этой сферой не занимались специально только этно­логи, она являлась всегда также областью приложения исследователь­ских усилий социологов, философов и искусствоведов. После работ Леви-Брюля о первобытном мышлении, которые выходили в 20—40-е годы и в которых была предпринята попытка показать алогический характер первобытного мышления и господство в нем коллективных представлений, организованных не по принципу логических перехо­дов, а по системе так называемого сопричастия, наибольшую извест­ность приобрели в этой теме многочисленные работы Клода Леви-Стросса, одного из наиболее последовательных французских сторонников структурализма. На заре своей научной карьеры Леви-Стросс работал в Океании, собирая полевые этнологические материа­лы, но дальнейшая его работа носила в основном кабинетный характер. Им предложена общая структурная схема первобытного мышления, различные комплексы культурных особенностей возникают как инва­рианты в этой схеме, большое место занимают в ней бинарные оппозиции. Сама схема достаточно далеко оторвана от материальной базы общества, но все же с ее помощью Леви-Строссу удалось довольно удачно изучить возникновение ряда надстроечных явлений, чем и объясняется успех его работ.

Говоря об общественном сознании эпохи первобытности, нельзя обойти молчанием и то направление исследований, целью которого является выяснение уровня развития положительных знаний в разных первобытных коллективах. Очень много исследований посвящено опи­санию производственных навыков — земледельческих и скотоводче­ских, соответствующей терминологии и ее социальным функциям, земледельческому календарю, системам счета. Ретроспективное про­ецирование этих данных осуществляется с помощью археологии, ко­торая сама приносит большую информацию: речь идет о счете в палеолите, для восстановления его служат замкнутые совокупности повторяющихся элементов орнамента. В изучении этого материала и открытии его счетных свойств особенно значительна роль американ­ского ученого Александра Маршака и отечественного исследователя Бориса Алексеевича Фролова.

В заключение нельзя не сказать о той совокупности данных, которые доставляются не этнологией, а палеолингвистикой, но кото­рые, как и палеоэтнология, способствуют реконструкции первобытной ситуации, в данном случае языковой. Палеолингвистика в лице ком­паративистики, т.е. восстановления древних праязыковых состояний на основании сравнения, структурного, лексического и фонетического, языков разных систем, сделала громадные успехи на протяжении XXв. Сначала индоевропейская компаративистика была разработана до та­кого уровня, что он позволил получить систему индоевропейского праязыка и его диалектов, а также заглянуть в картину их прежнего расселения и предложить правдоподобные гипотезы прародины индо­европейцев — громадная научная задача, подступ к которой обозна­чился в конце 20-х годов, но которая продолжает обогащаться побочными результатами до сих пор. Сама проблема ареального рас­пространения системы диалектов индоевропейского праязыка была сформулирована французским лингвистом Антуаном Мейе, и его можно считать предтечей и даже родоначальником современного этапа в развитии индоевропейской лингвистической теории. Уже эта область языкознания, реконструктивная работа внутри которой уходит хроно­логически до IVтысячелетия до н.э., ярко продемонстрировала этно-генетические возможности лингвистических данных, исключительно важных при всех историко-этнологических сопоставлениях. Несколько прежде, чем индоевропейское языкознание, развивалось сравнитель­но-историческое изучение других языковых семей, также достигшее впечатляющих успехов. В итоге на базе палеолингвистических рекон­струкций, корректируемых лингвистическим исследованием древних

письменных памятников, мы получили к настоящему времени доста­точно правдоподобную картину распространения языков разных язы­ковых семей в пределах Старого Света в 3—4 тысячелетиях до н. э. К сожалению, африканское языкознание, как и сравнительно-лингви­стическое изучение языков коренного населения Африки, развито гораздо менее значительно, многие возможности, связанные с языками американских индейцев, безвозвратно потеряны, и в этих сферах сравнительно-исторического языкознания трудно ожидать безогово­рочных успехов.

Совершенно естественно, что исследовательская мысль не могла ограничиться хронологическим рубежом на 6 тыс. лет от современности и стремилась постоянно проникнуть в более глубокое языковое про­шлое. Такую попытку, малообоснованную фактически, но смелую по замыслу и идейно целеустремленную, предпринял русский востоковед, лингвист и филолог Николай Яковлевич Марр в конце 20-х — начале 30-х годов. В соответствии с гипотезой Марра, все языки мира разви­лись из четырех звуковых элементов, на основе которых позже в ходе исторического развития образовалось все лексическое и фонетическое многообразие современного этапа языкотворчества. Эта гипотеза раз­вивалась его учениками и последователями до начала 50-х годов. Гипотеза Марра производит странное впечатление, многие современ­ные лингвисты называют ее даже, очевидно, не без оснований, фан­тастической, но она представляла собою стремление прорыва в неизвестность, фантазия, действительно, восполняла в ней недостаток фактов. Гипотеза призывала к дальнейшему поиску и отказу от при­вычных представлений. Сродни Марру по своим установкам был американский лингвист Морис Сводеш, также исходивший из единства глоттогонического процесса и на этом основании постулировавший родство далеких структурно и географически языков, например ата­паскского на западе Северной Америки и уральских в Западной и Южной Сибири. Ему же принадлежит и система первой языковой хронологии, опирающаяся на лексикостатистику, т. е. на подсчет сходных слов базового словаря. После 60-х годов, на которые прихо­дятся основные достижения Сводеша, его работы были подвергнуты критике и лишь частично принимаются современной лингвистикой, но они, безусловно, были пионерскими и открыли новые горизонты в палеолингвистических реконструкциях.

Остается упомянуть о современном состоянии этих реконструкций. Оно во многом обязано работам советского лингвиста Владислава Марковича Иллича-Свитыча конца 60-х — начала 70-х годов, продол­женным его последователями. Он вскрыл общие и хронологически очень глубокие корни индоевропейских, семитских, картвельских, алтайских и уральских языков и постулировал на этом основании

существование в древности огромной по объему макросемьи, которую он назвал ностратической*, использовав для этого термин, предложен­ный еще в начале 20-х годов. Его последователи, опираясь на реалии, отраженные в ностратической лексике, относят существование самой макросемьи к эпохе мезолита и даже верхнего палеолита. Хотя работы этого направления подвергаются критике, они успешно развиваются и, в частности, делаются попытки обосновать параллельно с сущест­вованием ностратической макросемьи других макросемей не менее широкого территориального охвата, например макросемьи, охватыва­ющей северокавказские языки, кетский в Сибири и синотибетские языки и диалекты в Центральной, Восточной и Юго-Восточной Азии. В какой мере оправданы эти попытки, должно показать будущее.

Глава 2

СТАНОВЛЕНИЕ ПЕРВОБЫТНОГО ОБЩЕСТВА: ЭПОХА ПРАОБЩИНЫ

1. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА

Критерии человека. Вопрос о сущности человека, о том, что от­личает его от всего живого и что противопоставляет его остальному мирозданию, т. е. в конечном счете о критериях, с помощью которых могут быть обозначены наиболее фундаментальные особенности че­ловека, волновал мыслителей про­шлого начиная с самых истоков возникновения философии и нау­ки. Разные школы античной фило­софии подчеркивали мыслитель­ные функции человеческой лично­сти, мысль и дух как основные свойства, отличающие человека от других существ. Человек представ­ляет собою венец творения — в этом состоял смысл христианской доктрины, не уточнявшей далее, в чем же это проявляется: человек был создан Богом последним в ряду других существ и после того, как было создано все сущее,— сама по­следовательность его возникнове­ния говорит о его высшей сущ­ности.

Христианское учение о челове­ке как о венце творения во многом предопределило отношение евро­пейской науки к проблеме человека на долгие столетия. Философы ка­сались этой проблемы, пытаясь на уровне умозрительного подхода вскрыть особенности человеческого мышления и процесса познания человеком природных и общественных явлений, в идеалистической философии самый примат духа над материей автоматически приводил к возвеличению человека над всей остальной природой, но и в додиалектической материалистической философии особое надприродное место человека, чаще всего в угоду господствующей христианской доктрине, не подвергалось сомнению. Что же касается научного рас­смотрения этой проблемы, то его начало датируется не ранее чем серединой 19 столетия.

К этому времени в истории европейской науки произошли два существенных события, каждое из которых сыграло огромную роль в перестройке научного мышления и переходе его к изучению места человека в природе на основе эмпирического анализа, а не только философских подходов. В первую очередь это создание замечательным естествоиспытателем Александром Гумбольдтом монументального произведения «Космос». В нем Гумбольдт подвел итоги предшествую­щему развитию естествознания и нарисовал грандиозную картину природных процессов, охватив их в едином синтезе. И хотя сам автор почти не касался проблемы человека, но чтение его книги закономерно подводило к вопросу о роли человека и человеческого общества в природных процессах и, следовательно, к проблеме определения места человека в природе. Второе событие —появление труда Чарлза Дар­вина «Происхождение видов путем естественного отбора», содержаще­го стройную концепцию эволюционных преобразований живой природы, опиравшуюся на единый принцип естественного отбора. Дарвин также ничего не писал о человеке, в его книге говорится о нем лишь в одной фразе («Будет пролит свет и на происхождение челове­ка»), и только позже он посвятит происхождению человека специаль­ную книгу (см. далее). Но логика его труда о происхождении видов была такова, что она неотвратимо наталкивала на вопрос, в какой мере закономерности, открытые в живой природе,— эволюционные про­грессивные преобразования, управляемые естественным отбором, мо­гут быть распространены на человека, подчиняется он им или нет.

В связи со всем сказанным проблема места человека в мире живого и в мироздании в целом разрабатывалась в дальнейшем в двух аспектах. Первый из них состоял в попытке представить природную роль чело­вечества, оценить последствия его деятельности в механизме нашей планеты и. даже всего мироздания в целом. Французский антрополог" и зоолог Аммон де Катрфаж выделял четыре царства природы — минералов, растений, животных и человека; американский палеонто­лог Д. Дана писал о психозойской эре; известный русский геолог Александр Петрович Павлов предложил для четвертичного периода название «антропоген», в котором главным фактором мировых при­родных изменений является деятель­ность людей. Особенно глубоко эта тема была разработана выдающимся русским натуралистом Владимиром Ивановичем Вернадским, показав­шим огромные масштабы человече­ской деятельности в изменении лица нашей планеты, ее поверхностной оболочки, фауны и флоры, даже гид­рологического режима и климата многих районов мира Вернадский прозорливо писал и о космической роли человечества, что нашло полное подтверждение в идущем сейчас за­воевании космического пространст­ва. Им же для обозначения пла­нетного масштаба деятельности че­ловечества было предложено поня­тие ноосферы — сферы разума, охватывающей все аспекты человече­ской деятельности и ее результатов в масштабе планеты.

Параллельно с разнообразными попытками оценить деятельность че­ловечества в масштабе планеты после появления упомянутой книги Дарви­на шла разработка сравнительно-анатомической проблемы места человека и его предков в животном мире в целом и внутри отряда при­матов, в частности уровня морфоло­гического своеобразия человека и его предков и оценки этого уровня в масштабе зоологической классифи­кации. При этом речь идет не о трудовой деятельности предков человека и коллективов древних и современных людей, а лишь о строении тела и его функциях. Подобный подход много уже, чем предыдущий, опирающийся на учет деятельности людей и того гро­мадного преображающего влияния, которое оказывала и продолжает оказывать все в больших масштабах человеческая культура на лик Земли. Каждый из подходов имеет полное право на существование, так как они служат своим вполне определенным целям и отражают две стороны сущности человека, неразрывно связанные в каких-то своих проявлениях на ранних этапах развития человека и общества, но в то же время выступающие и самостоятельно, — его биологическую при­роду, трансформированное в процессе антропогенеза наследие пред­ков, и его социальную природу, новоприобретение в ходе антропоге­неза. Неразличение этих подходов ведет к смешению биологической и социальной природы человека, а вслед за этим и к биологизации процесса человеческой истории в целом.

Поэтому совершенно неприемлемы с методологической точки зрения любые попытки внесения элементов человеческой деятельности в оценку места человека в животном мире, внесения социальных моментов в зоологическую систематику. Между тем подобные попытки имели место. Ряд исследователей выдвигали в качестве критерия, отделения древнейших форм человека от его ближайших животных предков способность первых к изготовлению орудий В этом случае элемент человеческой культуры —умение изготовлять орудия —рас­сматривался как основной маркер сугубо зоологической процедуры — определения таксономического положения предковых форм человека

На этом основании и было предложено четко подразделять оба вышеописанных подхода к оценке человеческой сущности и выделять их в качестве двух самостоятельных критериев человека — теоретиче­ского философского и научно-конкретного антропологического. Ис­ходя из первого критерия совокупность людей — человечество в ходе своей истории и в соответствии со своими социальными задачами осуществляет всепланетную и космическую функции и уже сейчас перешло к управлению многими природными процессами. Исходя из другого критерия отдельный человек или вся совокупность людей, все равно, так же как и весь ряд человекообразных предков человека, представляют собою не более чем определенные единицы зоологиче­ской систематики, к рассмотрению которых мы и переходим.

На заре истории физический тип становящихся людей во многом еще определял их возможности и поэтому выступал в качестве могу­щественного фактора исторического развития. Поэтому же история древнейших этапов развития трудовой деятельности и формирования социальной организации неотделима от биологической истории самого человека.

Вопрос о месте человека в живой природе был впервые поставлен на научную почву в середине 18 в., когда Карл Линней включил человека в систему животного царства и, объединив человека вместе с известными тогда обезьянами, выделил в составе млекопитающих отряд приматов. Обширные исследования по систематике и сравни­тельной анатомии обезьян, а также работы по анатомии человека, произведенные во второй половине 18 —первой половине 19 в., позволили английскому зоологу Томасу Гексли и швейцарскому ана­тому Карлу Фогту сделать следующий шаг в определении системати­ческого положения человека и указать на его ближайшее родство с человекообразными обезьянами. После появления в 1871 г. Знаменитой книги Чарлза Дарвина «Происхожде­ние человека и половой отбор», в которой был суммирован весь запас знаний в области антропогенеза и сделана попытка применить к чело­веку основные положения эволюци­онной теории, в частности раз­работанное Ч. Дарвином учение о естественном и половом отборе, жи­вотное происхождение человека бы­ло доказано с полной определен­ностью и стало краеугольным кам­нем современной антропологии и материалистической философии. Многочисленные исследования кон­ца 19— 20 в. принесли неисчисли­мые новые доказательства правильности учения о животном проис­хождении человека, наполнили его конкретным содержанием и позво­лили перейти к восстановлению конкретных путей эволюции человека. Особое значение в этом отношении имели находки ископаемых остат­ков древнейших предков человека, которые в настоящее время изве­стны со всех материков Старого Света.

Общепринятой классификации приматов нет до сих пор. Разные схемы различаются не только по числу выделенных видов, но и по их группировке. Нет полной договоренности и по вопросу о более крупных подразделениях отряда. Но общим моментом для всех классификаций является выделение в качестве самостоятельного семейства человеко­образных, или антропоморфных, обезьян. Еще Дарвин, видя в них ближайших родственников человека, подчеркивал в то же время, что ввиду крайней специализации ни один ныне живущий представитель семейства не может рассматриваться в качестве предковой формы для человека. Современные взгляды базируются на его точке зрения. Любопытно отметить, что он оказался прав и в оценке сходства той или иной антропоморфной обезьяны с человеком: изучение тонких генетических механизмов с помощью новейших методов показало наибольшее сходство с человеком шимпанзе.

Наряду с семейством антропоморфных во всех классификациях отряда приматов выделяется семейство гоминид*, объединяющее со­временного человека и его ближайших предков. Для всех представи­телей этого семейства характерны большой мозг, по сложности своего строения превышающий мозг других приматов, выпрямленное положение тела и походка на двух конечностях, подвижная и способная к тонкому манипулированию кисть с развитым большим пальцем, резко противопоставляющимся всем остальным. Таким образом, даже с анатомической точки зрения современный человек и его непосредст­венные предки характеризуются значительным своеобразием, отделя­ющим их от других приматов, даже человекообразных, и оправдывающим их выделение в качестве семейства.

Состав семейства гоминид по-разному понимается различными исследователями. Во многих работах отечественных и западноевропей­ских специалистов выделяется в составе семейства один род — собст­венно человека, род Homo (хомо), включающий все ископаемые формы и современного человека. Эта точка зрения является, однако, далеко не общепринятой. В пределах рода Homo обычно выделяют два вида — человек современного вида, или человек разумный, Homosapiens, и ископаемые находки, объединяемые в один вид ископаемого, или примитивного, человека, Homoprimigemus (Хомо примигемус), или erectus (эректус).

Из этого подразделения видно, что морфологические различия между современным человеком, с одной стороны, и его непосредст­венными предками — с другой, больше, чем между последними. Имен­но из этого факта исходили отечественные исследователи, выдвинувшие в 30-х годах положение о двух скачках в процессе антропогенеза: одном — при формировании семейства гоминид, дру­гом — при формировании человека современного вида. Их значение в процессе антропогенеза, разумеется, неодинаково. Первый скачок совпадает с появлением отличительных человеческих особенностей в сфере морфологии и ознаменован появлением мышления и языка, формированием зачатков социальной организации и т. д., одним словом, появлением самого человека. Второй скачок отражает лишь образование «готовых» людей из людей «формирующихся» и связан со значительными, но все же гораздо меньшими по масштабу преобразо­ваниями в области морфологии и культуры. Эту точку зрения разделяет большинство наших антропологов. Некоторые ученые считают, одна­ко, что морфологические различия между древнейшими и древними гоминидами —питекантропами и синантропами, с одной стороны, и неандертальцами — с другой, не меньшие, чем между неандертальцами и современными людьми. Соответственно количество скачков увели­чивается до трех.

Суммируем сказанное. Современный человек образует собой вид sapiens рода Homo, относящегося к семейству гоминид отряда прима­тов. Хотя морфологические различия между расами современного человечества и заметны простым глазом, но они проявляются во второстепенных признаках, не имеющих жизненного значения. Поэ­тому вопреки расистским концепциям, имеющим хождение и в насто­ящее время, все ныне существующие расы с полным основанием могут быть отнесены к одному виду.

Движущие силы процесса антропогенеза. Распространяя на процесс происхождения человека действие биологических закономерностей, Дарвин придавал наибольшее значение половому отбору. Согласно его теории, своеобразие физической организации человека по сравнению с приматами заключается в наличии морфологических особенностей, которые образовались в результате отбора женщинами индивидуумов, выделявшихся определенными преимуществами Поэтому в процессе размножения такие мужчины оставляли наиболее многочисленное потомство, оказывая решающее влияние на развитие человеческого рода. Дарвин объяснял этим резкий половой диморфизм* у современ­ного человека, почти полное отсутствие волосяного покрова на теле и т д. Однако, не говоря уже о неясности того, почему именно те, а не иные признаки подвергались действию полового отбора, с помощью теории полового отбора трудно было объяснить изменения в таких особенностях, как объем мозга, подвижность кисти руки, пропорции тела, т. е. те признаки, которые с трудом фиксируются визуально. А ведь они-то как раз и придают человеку анатомическое своеобразие. С трудом поддается объяснению, с точки зрения теории Дарвина, возникновение и усовершенствование членораздельной речи. Это от­части понимал сам Дарвин, считавший свою теорию лишь первым приближением к истине, одной из вероятных гипотез.

В последующие годы не было недостатка в теориях, пытавшихся объяснить своеобразие и выявить движущие силы человеческой эво­люции. Многие ученые указывали на прямохождение как на решающий шаг при переходе от обезьяны к человеку, оказавший значительное воздействие на преобразование человеческой морфологии и непрохо­димой пропастью отделивший человека от животного мира. Другие приписывали решающую роль руке, справедливо считая, что обладание последней открывает перед человеком огромные перспективы в пере­делке окружающей природы. Наконец, третья группа гипотез придавала основное значение развитию мозга. Помимо выдвижения на первый план в процессе антропогенеза различных морфологических структур делались попытки распространить на человека некоторые результаты сравнительно-морфологических исследований над животными. Так возникли такие гипотезы антропогенеза, как, например, гипотеза «помолодения», согласно которой своеобразие физического типа со­временного человека является следствием ускорения роста, а совре­менный взрослый человек напоминает детеныша человекообразной обезьяны. Все эти гипотезы не учитывают полностью всех фактов, страдают односторонностью в освещении проблемы антропогенеза в целом и, что самое главное, основываются только на морфологических данных, и оставляют без внимания общественную природу человека.

Социальному фактору в происхождении человека придается реша­ющее значение в трудовой теории антропогенеза, сформулированной Ф Энгельсом в 1873—1876 гг в работе «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека», написанной в качестве одной из глав его незаконченного труда «Диалектика природы» Тщательное изучение этой работы, дальнейшее раз­витие трудовой теории антропогенеза и конкретное выявление того значения, которое имеет эта теория для решения кардинальных проблем происхождения человека, являются значительной заслу­гой отечественной антропологии.

Сущность трудовой теории антропо­генеза можно сформулировать одной фразой самого Энгельса: труд создал са­мого человека Действительно, труд, тру­довая деятельность людей, направленная на удовлетворение их потребностей, в первую очередь в пище и в защите от врагов, явились тем могущественным стимулом, который преобразовывал об­лик человека на протяжении четвертич­ного периода и создал общество. Непосредственные предки человека — антропоморфные обезьяны конца тре­тичного периода были наподобие боль­шинства современных приматов общественными животными. Они совместно собирали пищу и оборонялись от хищ­ников. Но воздействие их на окружающую природу принципиально не отличалось от воздействия других млекопитающих. Весьма вероятно, что для охоты на мелких животных, выкапывания съедобных корней, сбивания с деревьев фруктов и плодов и защиты от насекомых они пользовались случайно подобранными камнями, палками и ветвями деревьев подобно тому, как это делают современные шимпанзе. Но это явление еще нельзя назвать настоящей трудовой деятельностью По­следняя началась тогда, когда возникла целеполагающая деятельность по изготовлению орудий из камня, кости и дерева, вероятно, чаще всего с помощью того же камня. К. Маркс различал употребление и создание средств труда, свойственное в зародышевой форме некоторым видам животных, и сознательное, заранее намеченное, целеполагающее изменение предмета труда. Возможно, сознательной трудовой деятель­ности древнейших людей предшествовала условнорефлекторная, животнообразная орудийная деятельность их непосредственных предков. Но эта точка зрения не общепринята. Часть ученых считает, что уже с первыми искусственными орудиями труда на Земле появился человек.

Постоянное употребление орудий открыло перед первобытным человеком возможность значительно более активного использования природных ресурсов для удовлетворения своих потребностей, в част­ности, в огромной степени расширило его пищевую базу, а также значительно увеличило силу первобытных коллективов в борьбе с хищниками. При этом постоянные совместные поиски пищи, коллек­тивная охота и коллективная защита от врагов, совместное производ­ство и потребление, иными словами, совместная трудовая деятельность, сплачивали первобытный коллектив, вызывали образо­вание связей отдельных его членов в процессе производства. В конце концов усложнение общественной жизни и производственных навыков привело к необходимости обмена производственным опытом и пере­дачи его следующему поколению. Таким образом, возникновение языка произошло в процессе труда и есть следствие трудовой деятель­ности.

Трудовая теория—единственная из всех существующих теорий антропогенеза, которая подчеркивает решающую роль общественного, социального в становлении человека, показывает, что без общества не было бы человека, объясняет происхождение мышления и речи. Ее можно назвать всеобъемлющей, потому что она удачно сводит к одному фактору все многообразие эволюционных изменений в развитии се­мейства гоминид, не ограничивается только демонстрацией револю­ционизирующего воздействия труда на преобразование человеческой морфологии, но связывает с развитием труда и производства проис­хождение и историю человеческого сознания. Однако, уделяя огромное внимание социальному фактору антропогенеза, Энгельс не оставляет без внимания и биологическую сторону явления. Он показывает значение выработки прямохождения, прогрессивного развития руки и мозга в эволюции семейства гоминид, роль мясной пищи в изменении биохимии человеческого организма и т. д. Его теория, следовательно, является синтезом социальных и биологических закономерностей в происхождении человека.

Следует специально подчеркнуть последнее обстоятельство. Не нужно думать, что с появлением человеческого общества биологиче­ские закономерности перестали иметь какое-либо значение. Наоборот, есть основания думать, что владение орудиями труда могло даже привести к некоторому усилению действия естественного отбора на ранних этапах антропогенеза. Во всяком случае, снятие естественного отбора в качестве формообразующего фактора происходило очень медленно и постепенно закончилось, по-видимому, лишь с появлением человека современного вида. Об этом свидетельствуют, в частности, значительное изменение физического типа человека на протяжении нижнего палеолита при малом прогрессе в технике и культуре и постоянство типа современного человека, несмотря на грандиозные изменения в производстве и технике. По-видимому, начиная с эпохи позднего палеолита прекратилась физическая реакция человека на изменения в производстве, сменившись более сложной зависимостью, опосредованной в процессе производства. Иными словами, только в эпоху позднего палеолита произошла замена естественного отбора социальными закономерностями, и с этой эпохи прогресс в области производства не зависит от каких-то морфологических преобразова­ний, а определяется только развитием производительных сил.

Итак, период раннего палеолита, охватывающий первую часть истории первобытного общества, — период действия и естественного отбора, и социально-исторических закономерностей. Роль естествен­ного отбора на протяжении этого периода постепенно уменьшалась, роль социального момента постепенно увеличивалась, пока в конце концов он не завоевал ведущее положение.

Ближайшие предки человека, время и место очеловечивания. В настоящее время известно большое количество сделанных в различных областях Старого Света находок ископаемых человекообразных обезь­ян конца третичного периода. К сожалению, большинство их плохо сохранилось, и поэтому суждение о многих находках основывается лишь на исследовании отдельных частей скелета. Все же методы исследования, разработанные палеонтологией и сравнительной мор­фологией, часто дают возможность по фрагментам скелета составить представление о морфологии животного в целом и даже о его образе жизни.

Наиболее близкой к человеку оказывается группа так называемых дриопитековых обезьян. Остатки дриопитеков обнаружены в позднетретичных слоях различных областей Западной Европы, Африки и Азии. Среди них выделяется несколько видов, обнаруживающих, однако, отчетливое морфологическое своеобразие, позволяющее объединять их в систематическую категорию более высокого порядка — подсемейст­во или семейство. Дриопитеки представляли собой приматов, по размерам в среднем напоминавших современных павианов и шимпан­зе. Из характерных морфологических признаков всей группы, важных для определения ее систематического положения, следует отметить некоторое уменьшение клыков и диастемы —промежутка между резцом и клыком. Диастема, как и сильное развитие клыков,— неотъ­емлемая особенность строения приматов. В то же время и диастема, и сильно развитые клыки отсутствуют у человека. Таким образом, в морфологии дриопитеков можно отметить заметный сдвиг в сторону приближения к человекообразному типу. Сходные формы антропомор­фных приматов найдены также в позднетретичных слоях богатых палеонтологических местонахождений Западной Индии и Грузии. В последнем случае речь идет о единственной находке таких форм на территории бывшего СССР. Так же как и для дриопитеков, для них характерны некоторые черты, указывающие на прогрессивное развитие по пути выработки человеческих особенностей.

Большое значение для создания отчетливого представления о не­посредственных предках семейства гоминид имеют многочисленные и хорошо сохранившиеся находки в Южной Африке (первая была сде­лана Раймондом Дартом в 1924 г., число их продолжает увеличиваться). Сейчас в Южной и Восточной Африке открыто несколько ископаемых видов антропоморфных обезьян, которые объединяются в три рода — австралопитеков*, парантропов и плезиантропов,— выделяются в подсемейство или семейство австралопитековых. Часть исследователей включает эти формы в семейство гоминид. По-видимому, они не отличались по росту от дриопитековых обезьян, но характеризовались относительно крупным мозгом (550—600 кубических см) и двуногой локомоцией, т. е. передвижением на задних конечностях. Последняя особенность, как полагают многие приматологи и антропологи, являлась приспо­соблением к жизни в открытой местности. Исследования фауны, найденной вместе с австралопитековыми обезьянами, показывают, что они вели хищнический образ жизни и охотились на мелких животных. Таким образом, изучение австралопитековых подтверждает предполо­жение о большой роли мясной пищи в становлении человека и указывает на то, что охота на мелких животных занимала преоблада­ющее место у предков гоминид.

Вместе с австралопитековыми найдено большое количество чере­пов, рогов и расколотых трубчатых костей травоядных животных, а также расколотые черепа павианов. Предполагается, что австралопи­теки охотились на павианов и черепа их раскалывали с помощью острых камней. Вместе с камнями в качестве орудий могли использоваться деревянные палки и палицы, а также рога и трубчатые кости крупных травоядных животных. Спорным является вопрос о знакомстве авст­ралопитековых с огнем, на чем настаивают некоторые южноафрикан­ские и английские специалисты.

Произведенные за последнее время определения геологического возраста австралопитековых позволили датировать их эпохой нижнего плейстоцена. Возможно, что некоторые находки относятся к началу среднего плейстоцена. Это обстоятельство вместе с некоторыми мор­фологическими особенностями позволило ряду исследователей выска­зать предположение, что австралопитековые не были прямыми предками семейства гоминид, а представляли собой специализирован­ную ветвь антропоморфного ствола, законсервировавшуюся в условиях относительной изоляции Африканского материка и дожившую до эпохи появления гоминид. Однако как бы ни решался вопрос о генеалогической связи австралопитеков с гоминидами, которого мы еще коснемся, ясно, что их изучение проливает свет на строение и образ жизни непосредственных предков человека.

Чрезвычайно важная находка была сделана в 1959 г. в раннечетвертичных слоях Олдувейских гор (Танзания). Обнаруженный там череп примата, получившего название зинджантропа, сохранился сравни­тельно хорошо, что позволило составить о зинджантропе довольно полное представление. Он отличался некоторыми своеобразными при­знаками, находящими аналогии в строении гориллы, но передвигался на двух конечностях, имел большой мозг и человеческие особенности в морфологии зубной системы. Возраст зинджантропа определялся приблизительно в полтора миллиона лет. Таким образом, очевидно, что основные морфологические особенности гоминоидного ствола имеют глубокую древность. Однако эта находка не разрешила проблему древности использования орудий. Найденная вместе с зинджантропом каменная индустрия состоит из грубо обработанных орудий неопреде­ленной формы, но принадлежность их зинджантропу остается весьма спорной.

Проблема наиболее ранних орудий труда и морфологического типа создавшей их формы получила разрешение благодаря находке в тех же Олдувейских горах в 1960 г. костных остатков так называемого человека умелого — Homohabilis (Хомо хабилис), но в слоях несколько более ранних, чем находка зинджантропа. Поэтому новая форма была названа презинджантропом. Ее выделение в качестве особого рода не находит поддер­жки в морфологических особенностях найденных фрагментов скелета, но наличие многих человеческих черт в строении черепа и мозга несомненно. Эти прогрессивные особенности подтверждают и обна­руженные в том же слое, непосредственно вместе с костными остат­ками, грубые рубящие орудия, которые в данном случае, очевидно, могут быть определенно увязаны с соответствующей морфологической формой. Хронологический возраст презинджантропа — 1 850 ООО лет.

Однако и эта находка не древнейшая. С 1967 г. начала работать большая международная экспедиция в долине р. Омо в Эфиопии. За 30 лет ею открыты костные остатки более чем десяти индивидуумов. Правда, они еще не описаны настолько, чтобы о них можно было судить подробно, но авторы предварительных отчетов — авторитетные палеоантропологи безоговорочно относят новые находки к австралопитековым. Их хронологический возраст, установленный с помощью калий-аргонового метода,— от 4 до 2 млн. лет, что вдвое превышает древность презинджантропов. Исключительно важен факт обнаруже­ния галечных орудий в тех же слоях, что и находки костей австрало­питеков. Древнейшие из них происходят из слоя, датируемого 2,1 млн. лет, т. е. немного древнее, чем орудия, обнаруженные с презинджантропом.

Еще более сенсационные открытия были сделаны Луисом, а затем его сыном Робертом Лики (начиная с 1965 г.) в районе оз. Рудольфа на севере Кении. Среди многочисленных остатков австралопитековых имеется фрагмент нижней челюсти, возраст которой 5—5,5 млн. лет. В тех же отложениях найдены галечные орудия, более древние (древнее на 500 000 лет), чем в долине р. Омо,— им 2,6 млн. лет. Все эти находки значительно удревняют родословную древнейшего человечества.

Не вызывающие сомнений случаи обнаружения орудий труда вме­сте с костными остатками австралопитеков значительно дополняют тот список морфологических особенностей, в первую очередь прямохождение, которые говорят о прогрессивном строении австралопитеков и их сходстве с людьми. Поэтому наиболее близкой к действительности представляется точка зрения тех исследователей, которые на основании морфологии относят австралопитеков к семейству гоминид (подразу­мевая, конечно, что речь идет о представителях всех трех родов — австралопитеках, парантропах и плезиантропах), выделяя их в качестве подсемейства австралопитековых. Остальные более поздние и прогрес­сивные формы объединяются при этом во второе составляющее семейство гоминид — подсемейство гоминин, или собственно людей. Включая австралопитеков в семейство гоминид, мы избавляемся от тех сложностей, с которыми столкнулись бы в противоположном случае, игнорируя прогрессивные особенности их морфологии и несомненный факт постоянного изготовления ими орудий.

Какие формы приобрела орудийная деятельность австралопитеков, какой материал они использовали для изготовления орудий, каковы были сами орудия? Как ни ограниченна до сих пор наша информация, мы можем сейчас с той или иной степенью подробности ответить на все эти вопросы. Выше уже упоминалось, что в Южной Африке вместе с костями австралопитеков были обнаружены крупные кости и рога копытных, сохранившие следы специальной подправки и ударов. Южноафриканский анатом и антрополог Раймонд Дарт, открывший первого австралопитека, исследовал эти кости и выделил древнейший этап орудийной деятельности, назвав его остеодонтокератической, или костной, индустрией. Вывод Дарта о существовании такого этапа на заре человеческой деятельности встретил критику со стороны многих ученых, но эта критика не смогла поколебать основы его наблюдений — реальности самих следов подправки на костях и ис­пользование их в качестве ударных орудий — и касалась лишь существа интерпретации этих следов. В общем, после этой работы Дарта трудно отрицать, что удобная для держания в руке кость могла использоваться в качестве орудия. Использовалось, очевидно, и дерево, служившее для изготовления дубин и других ударных орудий.

Но главным материалом были, конечно, каменные породы. Древ­нейшие каменные орудия, найденные вместе с австралопитеками и синхронные костной индустрии Дарта, получили наименование олдувейской культуры. Именно эта культура выделяется теперь всеми археологами в качестве древнейшего этапа палеолитической индуст­рии. Она состоит из валунов и галек, подвергнутых простейшей обработке, т. е. имеющих грубые сколы искусственного происхожде­ния. Характерная особенность этого древнейшего этапа обработки камня состоит в том, что сколы не обнаруживают какой-либо регулярности, поэтому за орудия могут быть приняты и камни со сколами естественного происхождения. Но в целом все же олдувейская инду­стрия —результат несомненно целенаправленной деятельности, то, с чего началось дальнейшее развитие палеолита.

Имеются сведения и о других сторонах жизнедеятельности австра­лопитеков, свидетельствующих о высоком уровне их развития. Речь идет о каком-то правильном расположении крупных валунов в слое с остатками презинджантропа: многие исследователи интерпретируют их как основание какого-то надземного жилища. Если это действи­тельно так, то австралопитеки и в этом отношении сделали какой-то шаг на пути к человеческим формам общежития.

Переходя к времени очеловечивания, мы целиком и полностью зависим от тех датировок древнейших палеоантропологических нахо­док, которые опираются на геологические обстоятельства их местона­хождений и на постоянно совершенствуемые, но пока еще недостаточно точные способы абсолютного датирования. До выдаю­щихся палеоантропологических открытий в Африке древность челове­ческой родословной не уводилась больше чем на миллион лет от современности. Сохраняя осторожность, наверно, не следует ориенти­роваться на самые древние находки с неясной морфологией, целесо­образнее начинать исчисление с находок, прогрессивные особенности которых могут быть более или менее ясно доказаны либо непосредст­венным морфологическим наблюдением, либо с помощью объектив­ной морфологической реконструкции. С этой точки зрения дата начала антропогенеза в 2,5—3 млн. лет является наиболее реалистичной. Именно в эту эпоху, по-видимому, оформилось прямохождение, ос­вободившее переднюю конечность для труда, возможно, переход к прямохождению сопровождался и какими-то прогрессивными изме­нениями в структуре мозга.

Сделанный выше беглый перечень палеонтологических находок антропоморфных приматов позднетретичного и раннечетвертичного периодов, а также австралопитеков, наглядно иллюстрирует сложность проблемы прародины человечества. Остатки ископаемых приматов, которые могут быть сближены с гоминидами, обнаружены на разных материках Старого Света. Все они приблизительно синхронны между собой в пределах геологического времени, и поэтому палеонтологиче­ские данные не дают возможности сделать выбор территории, на которой произошло выделение человека из животного мира. Геологи­ческие, палеозоологические, палеоботанические и палеоклиматологи­ческие данные рисуют картину достаточно благоприятного для высших приматов местообитания на широких пространствах Центральной и Южной Африки и Центральной Азии. Выбор между Евразийским и Африканским материками затрудняется еще и отсутствием выработан­ных предпосылок для определения области прародины человечества.

Одни ученые считают, что выделение человека из животного мира произошло в условиях скалистого ландшафта каких-то предгорий, другие — что непосредственные предки семейства гоминид были жи­телями степей.

Исключив несостоятельные с фактической точки зрения гипотезы о возникновении человечества в Австралии и Америке, которые вообще не входили в зону расселения высших приматов, будучи отрезаны от Старого Света непроходимыми для них водными барьерами, мы в настоящее время не имеем возможности решить проблему прародины человечества с должной определенностью. Ч. Дарвин, исходя из боль­шего морфологического сходства человека с африканскими антропо­идами по сравнению с азиатскими, считал более вероятным, что прародиной человечества был Африканский материк. Находки иско­паемых высших приматов в Индии, сделанные в начале 20 столетия, а затем в Китае, поколебали чашу весов и склонили ее в пользу Азиатского материка. Однако обнаружение ископаемых остатков австралопитековых обезьян, зинджантропа; презинджантропа и других форм опять обращает взгляды исследователей на Африканский материк как на колыбель человечества. Во всяком случае в настоящее время эта точка зрения едва ли не преобладает.

Древнейшие гоминины и их трудовая деятельность. После рассмот­рения подсемейства австралопитековых закономерен переход к рас­смотрению представителей подсемейства гоминин, или собственно людей. После обоснования теории о животном происхождении чело­века многие ученые высказывали предположение о существовании переходных форм — первобытных обезьянолюдей и даже пытались представить себе их морфологический облик.

Эти предположения получили конкретное подтверждение в 1890— 1891 гг., когда ископаемые остатки такого существа действительно были открыты в раннеплейстоценовых отложениях р. Соло на о-ве Ява. Были найдены черепная крышка и длинные кости нижних конечностей, на основании изучения которых было сделано заключение о том, что существо передвигалось в выпрямленном положении, почему и получило наименование Pithecanthropuserectus (питекантропус эректус), или «обезьяночеловек пря­моходящий». Сразу же после открытия остатков питекантропа вокруг него возникла оживленная полемика. Высказывались взгляды о том, что черепная коробка принадлежала огромному гиббону, современно­му микроцефалу, просто современному человеку и приобрела свои характерные особенности под влиянием посмертной деформации и т. д. Но все эти предположения не получили подтверждения при тщатель­ном сравнительно-морфологическом исследовании. Наоборот, оно неопровержимо доказало, что своеобразие находки не может быть объяснено за счет патологии. Кроме того, начиная с 30-х годов 20 столетия на о-ве Ява были найдены остатки еще почти 20 подобных же особей. Таким образом, в реальном существовании питекантропов не приходится сомневаться.

Будучи существом прямоходящим, питекантроп, по-видимому, от­личался от современного человека больше всего строением черепной коробки. Можно сказать, что выработка прямохождения и приспособ­ление передних конечностей к трудовой деятельности уже закончились на этой стадии, тогда как развитие мозга еще запаздывало по сравнению с ними. Это и понятно — на первых этапах развития трудовой деятель­ности, когда она состояла из примитивных трудовых актов, вырабо­танное прямохождение и свободная рука, способная производить простейшие трудовые операции, были более важными и нужными приобретениями, чем развитой мозг. Мозг питекантропа имел объем 900 см в кубе, а череп характеризовался примитивной структурой и сохране­нием многих обезьяньих признаков, в частности малой высотой че­репной коробки и сильно развитым надбровным валиком. В то же время по сравнению с австралопитеками объем мозга возрос в полтора раза, а череп отличается гораздо более прогрессивным строением.

Ученые спорят о том, изготовлял ли питекантроп орудия. Прямых доказательств того, что он умел это делать, нет, так как с ним не найдено никаких остатков каменной индустрии. Однако костные остатки всех особей обнаружены в переотложенном состоянии, исключающем на­хождение орудий. С другой стороны, на о-ве Ява в тех же слоях и с той же фауной, что и находки питекантропа, сделаны находки архаич­ных каменных орудий. Есть все основания думать, что эти орудия оставлены питекантропами.

Другая замечательная находка остатков человека раннеплейстоценовой эпохи была сделана в 1954—1955 гг. в Северной Африке. К сожалению, она еще более фрагментарна, чем находки на о-ве Ява. Были обнаружены лишь нижние челюсти неполной сохранности, принадлежащие трем индивидуумам, получившим наименование Atlanthropusmauritanicus (атлантропус мавританикус). Однако они залегали в непереотложенном состоянии и вместе с орудиями, что значительно повышает ценность находки.

Ясно, что мы лишены возможности составить суждение о локомоции атлантропа. Косвенные данные, такие, как обнаруженные с ним орудия труда, говорят о том, что он был существом прямоходящим. Найденные челюсти характеризуются примитивным строением — массивностью, полным отсутствием подбородочного выступа, крупны­ми зубами. По аналогии с фрагментами челюстей и зубами питекант­ропа можно сказать, что атлантроп стоял приблизительно на том же уровне морфологического развития, что и яванская находка. К той же геологической эпохе относится нижняя челюсть, обнаруженная в 1949 г. в Южной Африке в слоях вместе с австралопитековыми обезьянами. Морфологические особенности челюсти и зубов позволяют включить ее в семейство гоминид. Она получи­ла таксономическое обозначение Telanthropuscapensis (телантропус капенсис). Подробное сравнение ее с питекантропом и атлантропом и выявление различий между ними невозможны из-за фраг­ментарности находки. Найденные с атлантропом каменные орудия ха­рактеризуются крупными размера­ми, грубостью обработки и неус­тойчивостью форм.

Важнейшие для понимания эво­люции морфологического типа древ­нейших гоминин открытия были сделаны начиная с 1927 г. в северном Китае, недалеко от Пекина в пещере Чжоукоудянь. Раскопки обнаружен­ного там лагеря древнейших охотни­ков доставили огромный археологи­ческий материал и костные остатки более чем 40 индивидуумов —мужчин, женщин и детей. Как по разви­тию культуры, так и по своему морфологическому облику эти люди оказались несколько более продви­нувшимися на пути приближения к современному человеку, чем пите­кантропы. Они относятся к более поздней эпохе, чем питекантропы, и были выделены в самостоятель­ный род и вид Sinanthropuspekinensis (синантропус пекинесус) — пекинский обезьяночеловек. Сохранность костного материала дала возможность почти полностью исследовать строение скелета синантропа и тем восполнить пробелы в наших знаниях, обусловленные фрагментарностью находок питекант­ропа и других древнейших гоминин.

Синантроп, как и питекантроп, был существом среднего роста и плотного телосложения. Объем мозга превышал объем мозга питекан­тропа и колебался у разных индивидуумов от 900 до 1200 см в кубе, составляя в среднем 1050 см в кубе. Тем не менее в строении черепа еще наблюдалось много примитивных признаков, сближающих синантропа с человеко­образными обезьянами: малая высота черепной коробки, резко выра­женный надбровный валик, отсутствие подбородочного выступа, величина и строение зубов. На внутренней полости черепной коробки синантропа отмечено вздутие в задней части височной доли и в пограничной височно-теменнозатылочной области. Разрастание этих областей дает возможность судить о развитии соответствующих мозго­вых структур и может быть истолко­вано как свидетельство в пользу на­личия у синантропа членораздельной речи.

Косвенным аргументом в защиту этого заключения может служить сравнительно высокий уровень тру­довой деятельности синантропов. Орудия разнообразны, хотя и не име­ют полностью устойчивой формы. Двусторонне обработанных орудий, так называемых ручных рубил, мало, и они также не отличаются типоло­гическим единообразием. Синант­роп уже убивал таких крупных животных, как олени, газели, дикие лошади и даже носороги. Он имел постоянные места обитания в пеще­рах. Раскопки доставили бесспорное доказательство широкого использо­вания синантропом огня — слой зо­лы в пещере достигает нескольких метров.

Огонь сыграл огромную роль в жизни первобытного человека. Использование его означало овладение чрезвычайно мощной силой природы, во много раз расширявшей человеческие возможности. Огонь давал тепло, использовался для приготовления пищи, многие виды которой после такой обработки значительно лучше усваивались организмом, широко применялся при загонной охоте, для отпугивания хищников, для обжигания рабочих частей деревянных орудий и т. п. Разумеется, первобытный человек научился добывать огонь не сразу. Скорее всего его сначала подбирали на лесных пожарищах, приносили в пещеру и там постоянно поддер­живали. Во время длительных перекочевок тлеющие головни перено­сили с места на место, подобно тому, как это и сейчас делают некоторые отставшие в своем развитии племена. Искусственное добывание огня, вероятно, было связано с простейшими операциями по выделке ору­дий При оббивании одного камня другим, например кремня и пирита, летели искры, от которых могли воспламениться сухой мох, трава и листья. При изготовлении деревянных орудий дерево могло самовоз­гораться от трения. Именно эти способы добывания огня — высекание и трение — широко распространены в наиболее отсталых известных этнологии обществах.

Со всеми перечисленными находками, по-видимому, может быть более или менее синхронизирована нижняя челюсть, найденная в 1907 г. в Германии близ Гейдельберга. Большие размеры и массивность челю­сти говорят о том, что она принадлежала очень сильному субъекту. Зубы очень крупные, но имеют много человеческих признаков. Соче­тание прогрессивных и примитивных признаков позволяет говорить о том, что по уровню своего морфологического развития гейдельбергский человек, по-видимому, занимал место где-то поблизости с синантро­пом. Каких-либо археологических находок, которые могли бы воспол­нить фрагментарность костных остатков и помочь в решении вопроса об уровне сопровождающей их культуры, сделано не было.

Очень древнюю датировку имеют, вероятно, еще две европейские находки. Одна из них была сделана в 1965 г. на стоянке Вертешселлеш в Венгрии. Это затылочная кость взрослого индивидуума. Некоторые исследователи оценивают морфологические особенности кости как очень примитивные и предполагают, что она оставлена питекантропом. При незначительности сохранившегося фрагмента трудно решить воп­рос определенно, но восстановленный по затылочной кости объем мозга превышает 1400 см3, что ближе к неандертальским величинам. Возможно, кость принадлежала очень древнему неандертальцу или какой-то переходной европейской форме от питекантропов и синант­ропов к неандертальцам. Правда, не исключено и предположение, что определенный по столь малым фрагментам объем мозга может быть ошибочным.

Вторая находка сделана в 1972—1975 гг. на стоянке Бильцингслебен в Тюрингии. Найденные с ней орудия и фауна также свидетельствуют о ее раннем возрасте. Обнаружены были фрагменты лобной и заты­лочной костей. Надглазничный рельеф характеризуется исключитель­ной мощностью, и поэтому можно думать, что мы имеем в данном случае дело с очень ранним типом гоминид, возможно, с европейским питекантропом.

Наконец, остатки существ, морфологически похожих на питекан­тропов, найдены в древних раннеплейстоценовых и среднеплейстоценовых слоях во многих местонахождениях Африки. По строению своему они достаточно своеобразны, но по уровню развития и объему мозга не отличаются от яванских обезьянолюдей.

Обезьяноподобные люди — питекантроп, синантроп, атлантроп, гейдельбергский человек и другие —жили в теплых климатических условиях в окружении теплолюбивых животных и не расселялись далеко за пределы области своего первоначального появления; судя по ископаемым находкам, заселены были большая часть Африки, юг Европы и юг Азии.

Перечисленными факторами исчерпываются наши знания о мор­фологическом типе древнейших представителей человечества. Темп их развития не был равномерным, а нарастание прогрессивных качеств, приближавших их к уровню современных людей, не происходило в строгой последовательности. В ходе эволюции семейства гоминид наблюдались отклонения от этого пути и даже движение вспять. Это обстоятельство следует постоянно учитывать при изучении истории первобытного общества.

В первую очередь встает вопрос о систематическом положении всех этих форм ископаемых людей и о генетических взаимоотношениях их между собой. В палеонтологии очень распространена тенденция при открытии новых ископаемых форм присваивать им высокий таксоно­мический ранг, тенденция психологически вполне извинительная: открыть род почетнее, чем открыть вид, а семейство — почетнее, чем открыть род. Не избежали подобных увлечений и палеоантропологи. С этой точки зрения перечисленные родовые обозначения для отдель­ных локальных форм древнейших людей, в настоящее время имеющие лишь исторический интерес,— не более чем дань подобной тенденции. Подавляющее большинство серьезных современных исследователей рассматривают все без исключения известные нам формы древнейших людей в качестве представителей одного-единственного рода. В зоо­логии имеется правило таксономического обозначения, так называемое правило приоритета — за любой формой сохраняется то родовое и видовое обозначение, которое было использовано впервые, даже если оно было не очень удачным. Родовое наименование Pithecanthropus было употреблено впервые, и оно сохранено в качестве названия всех групп ископаемых людей. Есть и иная точка зрения, получившая наиболее широкое распространение в американской литературе, — считать всех без исключения ископаемых людей принадлежащими роду

Homo и объединять древнейших из них в единый вид, названный по тому же правилу приоритета Homoerectus (хомо эректус). Но подобная точка зрения вступает в слишком сильное противоречие с наличием значительных морфологических расхождений между отдельными ископаемыми на­ходками и не может быть принята.

В то же время ясно, что при широком расселении от Восточной Африки до Большого Зондского архипелага, связанного на заре исто­рии гоминин мостом суши с материком, отдельные группы питекант­ропов не могли встречаться между собой, жили в условиях относитель­ной изоляции и были разделены генетическими барьерами. Очень вероятно поэтому, что род питекантропов состоял из нескольких видов, каждый из которых отличался и морфологическим, и поведенческим, и культурным своеобразием. Группировка отдельных форм на видовом уровне по-разному осуществляется различными исследователями, но это вопрос второстепенный, целиком зависящий от прогресса в накоп­лении фактических знаний. Среди прочего в пользу локальной диф­ференциации древнейших людей свидетельствуют и многочисленные археологические данные о местных формах палеолита на разных материках и о различиях каменного инвентаря на древнейших стоянках даже в пределах одного и того же материка.

После овладения техникой обработки камня он не мог не занять преобладающего места среди других материалов, пригодных для изго­товления орудий, — кости и дерева; к тому же сохранность дерева и кости лишь в исключительных случаях обеспечивает возможность нашего знакомства с древнейшими сделанными из них орудиями. Поэтому на заре культурного развития человечества выделяется период каменного века, по длительности в несколько сотен раз превышающий всю последующую историю человечества, а периодизация внутри этого периода осуществляется в соответствии с изменением и усложнением форм каменного инвентаря. Внутри палеолита, как уже говорилось, обычно выделяются эпохи нижнего, среднего и верхнего палеолита, характерный для австралопитеков олдувейский этап, упоминавшийся выше, как раз и представляет собою начало нижнепалеолитической эпохи. Именно эта эпоха соотносится в широких хронологических рамках со временем питекантропов, длительность ее громадна, и она сама по себе обнаруживает значительную динамику в формах поселе­ний древнейших коллективов людей и типах изготовляемых ими каменных орудий.

Выше уже говорилось, что существование рода питекантропов охватывало громадный промежуток времени и относилось как к ниж­нему, так и к среднему плейстоцену. Но более точные датировки с использованием так называемых методов абсолютного датирования по соотношению радиоактивных изотопов, например калий-аргонового метода, не дают пока достаточно устойчивых и стабильных цифр. Так, фигурирующие выше для Африки абсолютные даты обнаруживают в настоящее время в связи с новыми определениями не очень отчетливо выраженную, но все же ощутимую тенденцию к уменьшению. В качестве еще одного красноречивого примера неустойчивости абсо­лютных дат и зависимости их от уровня соответствующих методик можно сослаться на изменения в оценке возраста яванских питекант­ропов. Сначала их возраст оценивался примерно в 500 тыс. лет от современности, но затем индонезийские геологи во главе с известным специалистом по изучению четвертичных отложений о-ва Явы Т. Якобом, опираясь на результаты своих новых исследований, резко завысили эту дату, отнеся ряд находок к гораздо более раннему времени и датировав их временем около 2 млн. лет. Черепная крышка в Олдувее, отнесенная к местной форме питекантропа, получила дату в 300 тыс. лет от современности. На основании этих дат можно было думать, что род Pithecanthropus питекантропус существовал на земной поверхности более 1,5 млн. лет. Между тем критическое рассмотрение дат индонезийских геологов и приводимых в их пользу аргументов заставит многих специалистов весьма скептически отнестись к этой аргументации и считать дату в 2 млн. лет резко завышенной. Проблема абсолютного времени суще­ствования яванских форм остается не совсем ясной и теперь, и мы остановились на ней, чтобы проиллюстрировать существующие труд­ности и лишний раз подчеркнуть необходимость трезвой и непредвзя­той оценки доступной информации в сфере антропогенеза и истории первобытного общества.

Так или иначе нижний палеолит охватывает наибольшую часть палеолитического времени, продолжаясь до эпохи мустье, т. е. эпохи, отстоящей от современности примерно на 200 тыс. лет. Первоначально до палеолитических открытий в Африке и Азии, показавших крайнее своеобразие развития каменной индустрии на этих материках, предст­авления о культурной динамике на протяжении нижнего палеолита строились в основном на базе изучения европейских местонахождений, в первую очередь Средиземноморского бассейна, и особенно Франции. С конца 19 в. на высоких террасах рек находили каменные орудия явно искусственного происхождения, которые и получили наименова­ние ручных рубил. Это камни удлиненной яйцевидной формы, обра­ботанные с двух сторон крупными сколами так, что обе стороны сходились к острому концу. Иногда режущие края с обеих сторон подправлялись еще мелкими сколами, чтобы режущий край был более острым. Назначение ручного рубила до сих пор остается недостаточно ясным, но весьма вероятно, что оно представляло собою функциональ­но универсальную форму, использовалось для выкапывания съедобных корней, перерубания ветвей, разделки туш животных, выскабливания шкур, в качестве ударного орудия. Эпоха преимущественного изготов­ления и использования ручных рубил получила в археологической литературе наименование шелльской или аббевильской (последнее наименование фигурирует редко) по названию наиболее известных местонахождений у одноименных городков в горных районах Франции. Эта эпоха была постулирована в качестве всеобщего этапа для нижнего палеолита, маркирующего начало развития нижнепалеолитической техники.

Представление о шелльской эпохе с ручными рубилами, означаю­щей всеобщую стадию развития палеолитического человечества, на несколько десятилетий удержалось в археологической литературе. Но в последнее время от этого представления отказывается все большее число исследователей, и, в частности, отказались практически все отечественные специалисты по палеолиту. Основанием для этого по­служило несколько обстоятельств как геологического, так и археоло­гического порядка. В качестве геологических и палеогеографических обстоятельств нужно назвать переотложенность всех местонахождений ручных рубил, их нахождение не в естественном залегании insitu (ин ситу), а в условиях, являющихся следствием действия геологических сил — зем­ной тектоники, течения водных потоков и т. д. В этих обстоятельствах хотя и ясно, что речь идет об очень древних находках, но точное определение их подлинной древности невозможно. Не менее важна археологическая сторона дела. Сами по себе ручные рубила — орудия достаточно стабильной формы, но подавляющая их часть была собрана тогда, когда археология находилась еще в зачаточном состоянии и методика полевой работы совсем не была разработана. В процессе последующих раскопок не было открыто ни одной стоянки, в культур­ном слое которой преобладали бы ручные рубила. Более или менее очевидно, что археологи начала 20 века собирали преимущественно ручные рубила, так как их форма обращала на себя внимание, тогда как все другие орудия менее броской формы оставались без внимания. Что действительно представляла собою каменная индустрия, в состав которой входили грубейшие ручные рубила, остается недостаточно ясным.

Но отказавшись от шелльской эпохи в истории нижнего палеолита, археологи сохранили следующую за ней ашельскую, придав ей расши­ренное содержание: теперь ашельская эпоха почти целиком соотно­сится с нижним палеолитом. Как и шелльская, она получила наименование по названию одноименного города во Франции. Эта эпоха уже может быть наполнена конкретным археологическим содер­жанием, так как ее изучение опирается на богатейшие результаты раскопок нижнепалеолитических памятников на разных материках. Она непосредственно следует за олдувейской и составляет второй, более развитый этап нижнепалеолитической культуры. Хронологиче­ский этап между олдувейской и ашельской эпохами или культурами не очень ясен, если говорить об абсолютных датах, но можно думать, что речь идет о какой-то минимальной дате, близкой к миллиону лет.

Каково было, если можно так выразиться, технологическое содер­жание ашельской эпохи, в чем люди этой эпохи превзошли людей предшествующего хронологического этапа, по какому пути шел даль­нейший технологический прогресс? Ручные рубила, действительно, типичны для этой эпохи, но они составляют лишь определенный процент от каменных орудий других типов. Эти другие типы — отще­пы, какие-то грубые рубящие орудия, гальки с явными следами искусственной обработки, но неопределенной формы. При заведомой исключительности находок деревянных орудий знаменательно обна­ружение в разных стоянках следов деревянных копий, которые дела­лись, по-видимому, для прочности из обожженного дерева. Как уже говорилось выше, дерево, несомненно, использовалось очень широко, хотя конкретные доказательства этого очевидного утверждения неве­лики. Обжигалось дерево целенаправленно и сознательно, так как человек ашельской эпохи, несомненно, владел огнем. Об этом свиде­тельствует не только слой золы в упомянутой выше пещере Чжоукоудянь в Китае, но и европейская раннеашельская стоянка Терра-Амата близ Ниццы во Франции, где были обнаружены выложенные камнем очаги.

На заре изучения нижнего палеолита считалось, что единственным жилищем нижнепалеолитического человека были пещеры. Между тем, как ни богаты пещерами области Старого Света, заселенные нижне­палеолитическими людьми, на огромных пространствах их попросту нет, как нет и скального ландшафта. Раскопки той же Терры-Аматы доставили нам несомненные свидетельства изобретения человеком в равнинных местностях надземных жилищ: там при раскопках были открыты следы жилищ, сложенных из ветвей деревьев, опиравшихся на центральные столбы и, по всей вероятности, покрытых шкурами животных. Размеры таких жилищ достигали внушительных размеров — до 15 м в длину и до 5 м в ширину. Кстати говоря, выложенные камнем очаги, о которых только что говорилось, находились именно внутри этих жилищ.

Все сказанное свидетельствует об известной оседлости первобыт­ных человеческих коллективов, что, в свою очередь, означает наличие вокруг мест поселений так называемых охотничьих территорий, т. е. района, в пределах которого осуществлялась охота и приобреталась охотничья добыча. Остатки фауны на стойбищах говорят о том, что в сферу добычи попадали и крупные млекопитающие. Разумеется, охота на них была невозможна в одиночку с помощью тех очень слабых средств, которые находились в распоряжении ашельского человека. Эта охота была, несомненно, загонной, но о ее характере можно пока только гадать.

Археологические свидетельства сообщают нам, что в ашельское время человеческая культура достигла такого уровня развития, при котором отчетливо обозначились локальные различия, сконцентриро­ванные в пределах отдельных материков. Очень своеобразны каменные орудия из Африки, но они распадаются на огромное число вариантов, которым пока нет однозначного истолкования. Дискуссия вокруг проблемы локального своеобразия отдельных территорий имеет место и по отношению к памятникам Евразии, но здесь она носит более однозначный характер, сводясь к рассмотрению вопроса о количест­венном соотношении ручных рубил и орудий других форм, в частности, грубо обработанных с одной стороны галек рубящего типа, которые получили наименование, в соответствии с английским термином, чопперов. Американский исследователь Халлам Мовиус выступил около середины 20 в. с идеей преимущественной концентрации ручных рубил на западе Евразии, тогда как на востоке была область изготовления чопперов. Граница между ними проходила где-то в области Деканского плоскогорья в Южной Азии, где действительно встречаются памятники и с ручными рубилами, и с чопперами. Эта идея подразделения ашельской ойкумены на западную и восточную области активно обсуждалась в археологической литературе, приводи­лись многочисленные доводы и «за», и «против» этой идеи, в конечном итоге было показано, что столь прямолинейное подразделение перво­бытной ойкумены слишком схематично и что далеко на востоке, скажем, на о-ве Ява, есть богатое местонахождение ручных рубил, тогда как в Европе открыты стоянки без рубил, с орудиями, подобными чопперам. Но основная тенденция развития, видимо, была намечена Мовиусом правильно: известное преобладание двусторонне обработан­ных орудий на западе Евразии как будто все же имеет место. Во всяком случае начало появления каких-то местных различий в технике обра­ботки камня в ашельское время несомненно, и изучение этой пробле­мы, еще далекой пока от своего решения, уже поставлено сейчас на научную почву.

Древние гоминины и их трудовая деятельность. К концу среднего и к верхнему плейстоцену, исключая его последний этап, относятся формы, занимающие промежуточное положение между только что описанными и человеком современного вида. Они характеризуются большим морфологическим разнообразием и потому неоднократно описывались даже в качестве разных видов. Но более тщательное их изучение показало, что все они относятся к одному виду Homoprimigenius (хомо примигениус), называемому иначе неандертальским человеком — по име­ни места первой находки в Германии близ Дюссельдорфа.

Эта находка была сделана в 1856 г. и, как и находка питекантропа, вызвала много сомнений. Опять высказывались соображения о том, что череп принадлежал патологическому индивидууму. Но появивше­еся в 1865 г. описание открытого в 1848 г. и аналогичного по типу черепа в районе Гибралтара заглушило голоса скептиков, показав, что в руках ученых находятся костные остатки не патологических, а нормальных индивидуумов, поскольку трудно было ожидать двукрат­ного случайного повторения патологии. Позднее скелетные остатки взрослых неандертальцев и неандертальских детей были обнаружены в Англии, Бельгии, Германии, Франции, Испании, Италии, Швейца­рии, Югославии, Чехословакии, Венгрии, в Крыму, в разных областях

Африканского материка, в Средней Азии, Палестине, Иране, Ираке, Китае. Открытия в этой области продолжаются до сих пор, и каждый год приносит новые находки. Большей частью это скелеты, обнаруженные в культурном слое пещер­ных и редко открытых стоянок, но в ряде случаев они найдены случайно, без со­провождающего археологического ин­вентаря при геологических и иных земляных работах.

Морфологический тип неандерталь­цев известен много лучше, чем физиче­ские особенности древнейших гоминин. Изучение костяка показывает, что неан­дертальцы были людьми среднего роста и чрезвычайно сильного сложения, при котором все широтные размеры, по-ви­димому, превышали аналогичные разме­ры современного человека. Значи­тельный рельеф на костях в местах при­крепления мышц говорит о сильном раз­витии мускулатуры. Судя по тому, что неандерталец охотился на очень ловких и быстрых животных, сила у него соеди­нялась с подвижностью. Но последнее качество, видимо, не распространялось на все органы. Так, пропорции кисти отличались от современных, сама кисть была грубее и массивнее, подвижность ее и способность к тонким движениям бы­ли, вероятно, более ограничены, чем у современного человека. Разви­тие мозга приближало неандертальцев к современным людям. Его объем колебался у разных форм от 1200 до 1600 см в кубе. Таким образом, у некоторых неандертальских форм объем мозга был — больше, чем в среднем у современного человека. Но структура мозга еще продолжала оставаться относительно примитивной. В частности, слабо были раз­виты лобные доли, в которых сосредоточены ассоциативные центры, важные для функции мышления, а также центры торможения. Иными словами, способность к логическому мышлению была у неандертальца ограничена по сравнению с современным человеком, а поведение его, можно полагать, характеризовалось резкой возбудимостью, часто при­водившей, по-видимому, к столкновениям в коллективах неандерталь­цев. В строении черепа у неандертальских форм также было много обезьяньих признаков. Черепная коробка отличалась слабым развитием в высоту, надбровный валик достигал в некоторых случаях огромных размеров, превосходя аналогичное образование даже на черепах древ­нейших гоминин, подбородочный выступ отсутствовал или был выра­жен очень слабо.

Представление о локальных вариациях неандертальского типа опи­рается на изучение многих находок и, по-видимому, отражает реальную действительность. Прежде всего следует сказать о своеобразии евро­пейских форм, с одной стороны, и африканских и азиатских — с другой. Африканские формы отличаются некоторыми специфически­ми морфологическими признаками, а также меньшим объемом мозга и большей примитивностью строения черепной коробки. Можно было бы думать, что здесь мы сталкиваемся не с локальными, а со стадиаль­ными различиями и что примитивность африканских неандертальцев объясняется их большей древностью по сравнению с европейскими. На самом деле их геологический возраст, по-видимому, даже моложе, чем европейских находок. Таким образом, речь, очевидно, должна идти о каких-то специфических путях развития южных форм неандерталь­ского типа по сравнению с северными.

Азиатские нандертальцы морфологически крайне разнородны, сре­ди них есть и достаточно примитивные, и крайне продвинутые в морфологическом отношении формы. Но примитивные формы не дают единого комплекса только примитивных признаков, примитивные признаки объединяются у них с прогрессивными. Таковы хорошо сохранившиеся скелеты из культурных слоев пещер в Шанидаре (Ирак) и Амуде (Палестина). Крупный мозг, а также некоторые детали стро­ения лицевого скелета сближают их с европейскими находками, но в то же время они демонстрируют и явные черты какой-то локальной специализации.

Особое место занимают некоторые палестинские находки. В пещере Мугарэт эс-Схул, что по-арабски означает «козья пещера», в 1931— 1932 гг. было обнаружено несколько скелетов своеобразного морфо­логического типа. Они были найдены с характерным и для других неандертальских находок археологическим инвентарем. Геологические данные также свидетельствовали о геологической одновременности палестинских находок с находками европейских неандертальцев. Од­нако от последних они отличались более развитыми лобными долями мозга, более высоким черепом, меньшей выраженностью надбровного валика, приближающегося по своему строению к надбровным дугам современного человека, более развитым подбородочным выступом, одним словом — заметным приближением к типу современного чело­века по всему комплексу признаков. Было высказано даже предполо­жение, что такая комбинация признаков образовалась в результате смешения неандертальского человека с современным. Однако этому противоречат и морфологические, и археологические данные. С боль­шей вероятностью можно утверждать, что в данном случае мы сталки­ваемся с началом процесса внутренней перестройки характерного для неандертальца морфологического типа в тип человека современного вида. Еще более выразительны в этом отношении находки в пещере Кафзех в Палестине, отличающиеся от морфологического типа совре­менного человека только наличием надбровного валика.

Неандертальский тип не оставался постоянным и претерпевал значительную эволюцию. Так, по мнению многих антропологов, среди европейских находок выделяются две группы — более раннего и более позднего времени. Ранняя группа характеризовалась более прогрессив­ным строением мозга и связанным с этим более высоким сводом, менее развитым надбровным валиком и вообще прогрессивностью морфоло­гического типа, в какой-то мере приближавшегося к типу современного человека. По степени концентрации типично человеческих признаков она сближалась с палестинскими неандертальцами, хотя и уступала им в этом отношении. Поздняя группа, наоборот, выделяется примитив­ностью строения и по многим признакам напоминает гоминин раннего и среднего плейстоцена. В антропологической литературе эти группы чаще всего фигурируют под именем неандертальцев группы Эрингсдорф и группы Шапелль (по названию мест наиболее типичных находок). Различия между ними, по-видимому, отражают разные пути их эволюционного развития. По мнению некоторых антропологов, группа Эрингсдорф являлась, очевидно, прогрессивно развивающейся ветвью, либо давшей начало человеку современного типа, либо при­нявшей активное участие в его формировании. Группа Шапелль задер­жалась в своем развитии в условиях сурового ледникового климата Западной Европы в конце среднего и начала верхнего плейстоцена, а может быть, даже испытала регрессивное развитие, приспособляясь к ним. Иными словами, она эволюционировала в направлении выработ­ки физически очень сильного и выносливого, но примитивного типа, законсервировавшегося в условиях изоляции и оказавшего незначи­тельное влияние на формирование современного человека. Однако такая точка зрения встречает серьезные возражения как с морфологи­ческой, так и с археологической стороны. Об их более позднем хронологическом возрасте уже говорилось. Археологически мустьер­ские стоянки, в пределах которых найдены скелеты неандертальцев группы Шапелль, характеризуются высокоразвитой каменной индуст­рией и наличием многих прототипов верхнепалеолитической техники. Морфологически неандертальцы группы Шапелль и группы Эрингсдорф не противопоставляются резко друг другу и связаны цепочкой переходных форм. Таким образом, участие неандертальцев группы Шапелль в формировании современного человека было, по-видимому, не меньшим, чем более ранних и морфологически более прогрессивных неандертальцев.

Следует, однако, сказать, что само представление о наличии двух групп в составе европейской популяции неандертальского вида опи­рается на очень неполные палеоантропологические материалы и вы­зывает большие сомнения. И хронологически, и культурно (имеется в виду обнаруженный вместе с палеоантропологическими находками археологический инвентарь), как и морфологически, обе группы имеют ряд переходных форм. Но самым важным является даже не это обстоятельство, а то, что обе группы представлены формами, которые трудно сравнивать: поздние неандертальцы представлены в основном мужскими черепами, ранние —женскими. Многие примитивные осо­бенности, в частности сильное развитие рельефа на черепе, выражены на женских черепах значительно слабее, чем на мужских. Поэтому, хотя гипотеза наличия двух морфологических и хронологических групп в составе европейских неандертальцев заняла большое место в палеоантропологической литературе, к ней следует относиться критически, как и к взглядам о двух различных эволюционных тенденциях в динамике неандертальского вида.

Каково место неандертальского типа в истории подсемейства го­минин? Ясно, что он сложился на базе морфологического типа древ­нейших гоминин раннего и среднего плейстоцена, от которых отличается рядом прогрессивных признаков. Но представление об участии этого типа в формировании антропологических особенностей современного человечества на протяжении многих лет вызывало оже­сточенные возражения. Неандертальский тип рассматривался как тупик в развитии, не оставивший следа в последующей эволюции рода Homo. Однако такая точка зрения не учитывала морфологической преемственности между Homoprimigenius (хомо примигениус) и Homosapiens (хомо сапиенс), а также полностью игнорировала, как мы убедимся ниже, археологические данные, свидетельствующие о сложении верхнепалеолитической куль­туры на основе культуры неандертальского человека. Исходя из этих фактов, отечественные и многие зарубежные антропологи защищают теорию неандертальской фазы в развитии человека современного вида, впервые сформулированную известным чешским антропологом, рабо­тавшим в США, Алешем Хрдличкой. Согласно этой теории, неандер­тальский человек является предком современного, а морфологический тип последнего сформировался в результате перестройки неандерталь­ского типа. Кстати сказать, большую роль в обосновании неандерталь­ской стадии сыграла находка в 1939 г. А.П. Окладниковым неандертальца в Узбекистане, в пещере Тешик-Таш. До этой находки территория Средней и Центральной Азии, плохо изученная археоло­гически, часто фигурировала в качестве прародины современного человека в работах сторонников его независимого от неандертальца происхождения.

Известным пережитком представления о глубокой древности ант­ропологического типа современного человека и его независимого от неандертальского типа происхождения является защищаемая некото­рыми западноевропейскими специалистами теория пресапиенса, или, дословно, «предчеловека разумного». По этой теории, во второй поло­вине среднего и в начале позднего плейстоцена одновременно с неандертальцами существовали люди иного морфологического облика, у которых отсутствовали или были слабо выражены типичные неан­дертальские черты. Эти люди и послужили предковой формой для современного человека. Теория пресапиенса основывается на резуль­татах изучения морфологических особенностей черепов из Сванскомба в Англии и Фонтешевада во Франции, имеющих, по-видимому, среднеплейстоценовый возраст и в то же время, на первый взгляд, обна­руживающих отсутствие неандертальских признаков. Однако обе эти находки чрезвычайно фрагментарны, и поэтому вопрос о степени выраженности у них примитивных и прогрессивных особенностей не может быть решен с достаточной определенностью. Что же касается теоретических соображений «за» и «против» этой точки зрения, то представление об изменчивости морфологического типа во времени и, следовательно, возможности внутренней перестройки неандертальско­го типа в тип современного человека больше соответствует морфоло­гическим и общебиологическим данным, чем гипотеза постоянства антропологического облика Homosapiens на протяжении значитель­ного отрезка четвертичного периода, лежащая в основе теории преса­пиенса. Поэтому эта теория не может быть принята.

В истории палеолитического человечества нет полного совпадения между этапами формирования физического типа древнейших и древних людей и кардинальными прогрессивными сдвигами в их культуре, это совпадение носит частичный характер. Неандертальский тип человека сформировался еще в ашельскую эпоху, и начало его формирования отстоит от современности, по-видимому, на 200, может быть, даже на 250 тыс. лет. Поэтому находки ранних неандертальских форм, проис­ходящих из погребений на древних стоянках, сопровождаются доста­точно типичной ашельской индустрией. Однако длительное сущест­вование неандертальского вида (наиболее поздние из неандертальских находок в Европе отстоят от современности в соответствии с радиоуг­леродными датами не более чем на 40 тыс. лет, т. е. практически синхронны наиболее хронологически ранним находкам людей совре­менного типа) не могло не сопровождаться значительным прогрессом в технике обработки камня. Этот прогресс нашел отражение в переходе к следующему длительному этапу в истории палеолитического челове­чества — эпохе мустье (по имени местечка Ле Мустье во Франции, где был раскопан в гроте один из наиболее типичных памятников этой эпохи). Многие исследователи выделяют эту эпоху в качестве самосто­ятельного среднепалеолитического этапа, или периода, в истории палеолитического человечества.

Мустьерская эпоха в Европе характеризовалась прежде всего ус­ложнением форм орудий, появлением таких форм, которые мы не застаем в предшествующее время. Рубила значительно уменьшились в величине (от 15—20 до 5—8 см в длину, в археологической литературе их поэтому даже называют рубильцами), и их удельный вес в инвентаре мустьерских памятников в целом уменьшился. Появились новые фор­мы, из которых наиболее устойчивыми являются скребла и остроко­нечники. Режущий, или рабочий, край орудия был только с одной стороны — это скребло, употреблявшееся, видимо, для выскабливания шкур и бывшее в этом смысле более удобным орудием, чем ручное рубило. Остроконечник, как показывает само его название, имел приостренный конец и использовался, надо полагать, для разрезания, прокалывания шкур и т. д. Но помимо остроконечников в инвентаре мустьерских стоянок встречены проколки и шилья из кости, также свидетельствующие о разнообразной и интенсивной обработке шкур животных, шедших как на покрытие наземных жилищ, так и исполь­зовавшихся, возможно, в качестве одежды. Столь интенсивное исполь­зование кости уже не как материала для изготовления ударных орудий, а для изготовления более тонких поделок является принципиально новым прогрессивным достижением мустьерской эпохи в области технологии орудий труда. Другим таким достижением неандертальско­го человека было изобретение ретуши, получившей название контр­ударной — частичка камня скалывалась с него не за счет ударов другим камнем, а благодаря давлению или удару подставки (наковальни), на

которой он лежал. Эта техника позволяла более тонко обрабатывать режущий край орудия. К этому же времени относится и изобретение составных орудий — речь идет о пластинках кремня, помещавшихся в прорези на кости, за счет чего получалось орудие, которое можно было использовать в качестве ножа; эта техника получила полное развитие в верхнем палеолите.

Усложнение форм орудий и их большое функциональное разнооб­разие сопровождались усложнением и других компонентов материаль­ной культуры. Там, где имелись пещеры, они по-прежнему служили удобными жилищами, причем неандертальцы, как и люди предшест­вующих эпох, предпочитали пользоваться неглубокими навесами или гротами в противовес уходящим на несколько десятков метров вглубь и разветвленным пещерам. Но в открытых местах строились и наземные жилища, конструктивно довольно сложные. Такие жилища открыты теперь уже на нескольких стоянках: на стоянке Молдова I в Молдавии каркас жилища, например, был сложен из костей мамонта (неандер­тальцы пережили смену сухого и теплого климата в Европе суровым и холодным, и последние десятки тысяч лет своего существования были окружены такими холодолюбивыми формами млекопитающих, как шерстистый носорог и мамонт). Ясно, что охота на этих животных с таким слабым вооружением, какое было у неандертальцев, требовала чрезвычайного мужества, мастерства и терпения, знания привычек зверя, была чрезвычайно опасна и невозможна в одиночку. Невозмож­но ее представить себе иначе, чем загонной, наверное, рылись ловчие ямы. Можно полагать, что по аналогии с орудийной деятельностью характер и способы загонной охоты также усложнились и усовершен­ствовались, но обо всем этом мы можем только гадать, так как никаких конкретных данных нет в нашем распоряжении. Пожалуй, можно лишь догадываться, что туши и части туш убитых животных переносились к местам стоянок на значительные расстояния — иначе трудно понять причину очень массивного строения скелета неандертальцев и мощного развития у них мускулатуры: такие особенности могли развиться именно в процессе естественного отбора как адаптивное приспособ­ление, необходимое для переноски тяжестей.

Все сказанное почти целиком отражает состояние наших современ­ных знаний о мустьерской эпохе в Европе. Переходя к характеристике ее на других материалах, мы сталкиваемся с рядом очень сложных и до сих пор не решенных проблем. В первую очередь это проблема плохой изученности: в географических рамках Старого Света немало территорий протяженностью в тысячи километров, с которых неизве­стно ни одного мустьерского памятника. В этих обстоятельствах любая попытка дать картину локального разнообразия культуры неандерталь­ского человека в мустьерскую эпоху выглядит преждевременной, и мы ограничимся лишь некоторыми более или менее бесспорными заме­чаниями о характере мустье в отдельных областях.

Прежде всего отметим, что в Европе локальное своеобразие отдель­ных памятников видно совершенно отчетливо, но оно не группируется ясным образом в какие-то общности более высокого порядка. Иными словами, между соседними памятниками выявляются ощутимые раз­личия, а сходство, наоборот, фиксируется часто в тех случаях, когда между отдельными местонахождениями расстояние достигает несколь­ких сотен километров. Поэтому, когда археологи выделяют так назы­ваемые археологические культуры, т. е. типологически сходные комплексы каменного инвентаря, эти культуры оказываются узколокально приуроченными, их ареал в каждом отдельном случае чрезвы­чайно ограничен. Может быть, ближе к истине те специалисты, которые вообще отрицают в мустьерскую эпоху наличие закономерных разли­чий в технике каменной индустрии, считая, что каждый коллектив неандертальцев развивал свои собственные случайно сложившиеся навыки в обработке камня. Как быть, правда, при подобном подходе с различиями западных и восточных провинций Евразии в ашельское время, различия между которыми, по всей вероятности, реальны? Как уже говорилось, проблема в общей форме далека от своего разрешения.

Выходя за пределы Европы, сразу же укажем на Африку, где совершенно своеобразные и непохожие на европейские формы орудия, характерные для мустьерской эпохи, продолжают существовать и в верхнем палеолите. Мустьерские стоянки Передней и Средней Азии, а также Кавказа дают каменный инвентарь, не уступающий по уровню техники обработки камня европейскому, но менее стабильный по своим формам. Люди мустьерской эпохи, проживавшие в Сибири, изготовляли орудия, среди которых довольно часто встречаются круп­ные экземпляры достаточно архаических форм. То же можно повторить и про Центральную Азию, во всяком случае, те ее части, которые более или менее изучены, например Монголию. Новейшие открытия сред­него палеолита на севере Восточной Азии как будто свидетельствуют о возникновении верхнепалеолитических приемов обработки камня еще в мустьерское время. Совершенно очевидно, что в эпоху среднего палеолита, т. е. в мустьерскую эпоху, человечество, представленное неандертальцами, благодаря достигнутому уже достаточно высокому уровню культуры, стало развиваться в отдельных областях, разделенных географическими рубежами, оригинальными путями, что составило предпосылку дальнейшей локальной дифференциации в последующие эпохи.

2. ВОЗНИКНОВЕНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА

Праобщина (первобытное человеческое стадо). Историческая ре­конструкция первоначального человеческого общества представляет собой, пожалуй, самую сложную проблему первобытной истории. За отсутствием каких-либо прямых параллелей судить о нем можно только на основе косвенных данных. Это, с одной стороны, наши сведения о стадных взаимоотношениях у обезьян, с другой стороны, некоторые факты археологии и антропологии, а также те факты этнологии, которые с большей или меньшей долей вероятности могут рассматри­ваться как пережитки древнейшего, досапиентного состояния челове­чества. Сопоставление и анализ всех этих данных позволяют составить общее, хотя во многом и гипотетическое, представление об обществен­ной жизни того времени, но, конечно, и оставляют место многочис­ленным неясностям, чисто логическим догадкам, спорным предположениям.

Как уже говорилось, начальную форму организации общества в отечественной науке часто называют «первобытным человеческим стадом». В то же время некоторые ученые считают, что употребление этого термина неправомерно, так как в нем объединены несовместимые понятия — стадный характер взаимоотношений приписывается пер­вобытным человеческим коллективам, следовательно, допускается вульгаризация, биологизация процессов общественного развития. Но это возражение вряд ли основательно. Термин «первобытное челове­ческое стадо» как раз хорошо передает диалектическое своеобразие организации древнейших и древних людей, ее переходное состояние от предчеловеческого стада животных к «готовому», сформировавше­муся обществу. Поэтому, пользуясь здесь, подобно многим другим специалистам, термином «праобщина», мы руководствуемся только тем, что он короче и удобнее.

Какими хронологическими границами датируется эпоха праобщины? Ее начало, очевидно, совпадает с выделением человека из живо­тного мира и образованием общества. Не вызывает никаких сомнений, что с возникновением целеполагающей трудовой деятельности было связано не только изменение отношения человека к природе, но и изменение отношений между членами первоначального человеческого коллектива. Таким образом, начало эпохи праобщины совпадает с появлением вполне осознанно изготовленных и применяемых орудий труда. Конечным рубежом эпохи праобщины было появление на смену ему «готового» человеческого общества—общинного строя. Еще в начале 1930-х годов археологи П.П. Ефименко и П.И. Борисковский предположили, что переход к общинному строю произошел на рубеже позднего палеолита. Новые археологические находки не опровергают этого предположения, но позволяют допустить, что переход от праоб­щины к общине мог произойти и раньше. Следовательно, конец эпохи праобщины совпадает с переходом от раннего к среднему или позднему палеолиту. Новые данные еще требуют осмысления, и здесь мы будем придерживаться прежней синхронизации эпохи праобщины.

Прогрессивное развитие каменных орудий, изменение физического типа самого человека, наконец, то обстоятельство, что общинный строй не мог возникнуть сразу, в готовом виде,— все это показывает, что праобщина не была застывшей во времени единообразной формой. Поэтому часто различают раннюю праобщину древнейших людей и более развитую праобщину неандертальцев. Некоторые ученые даже называют эту более позднюю праобщину неандертальцев особыми терминами («первобытная община» и др.). Однако ни сколько-нибудь общепринятого мнения, ни сколько-нибудь установившейся термино­логии в данном случае не существует.

Праобщина представляла собой, по-видимому, небольшую группу людей. Маловероятно, чтобы большая группа могла прокормить себя при слабой технической вооруженности раннепалеолитического чело­века и трудности добывания пищи. Собирательство требует большой затраты времени, а дает относительно мало пищи, притом чаще всего низкокалорийной; что же касается охоты на крупных животных, уже известной первобытному человеку, то она была сопряжена с большими трудностями, сопровождалась множеством жертв и не всегда была удачной. Таким образом, трудно представить себе, что праобщина состояла больше чем из нескольких десятков, скорее всего из 20—30 взрослых членов. Возможно, такие праобщины иногда объединялись в более крупные, но это объединение могло быть только случайным.

Жизнь праобщины скорее всего не была жизнью беспорядочно передвигавшихся с места на место собирателей и охотников. Раскопки в Чжоукоудяне рисуют картину оседлой жизни на протяжении многих поколений. Об относительной оседлости говорят и многие пещерные стойбища раннепалеолитического времени, раскопанные в разных частях Евразии на протяжении последних 60 лет. Это тем более вероятно, что богатство четвертичной фауны давало возможность длительного пользования кормовой территорией и, следовательно, позволяло занимать удачно расположенные и удобные навесы и пеще­ры под постоянное жилище. Вероятно, эти естественные жилища в одних случаях использовались на протяжении нескольких лет, в других — на протяжении жизни нескольких или даже многих поколений. В установлении такого образа жизни важную роль, несомненно, сыграло развитие охоты.

Роль охоты в развитии праобщины. Трудно сказать, какая из двух отраслей хозяйства древних и древнейших людей — собирательство или охота — была основой их жизни Вероятно, соотношение их было неодинаково в разные исторические эпохи, в разные сезоны, в разных географических условиях. Однако несомненно, что именно охота была более прогрессивной отраслью хозяйства, во многом определившей развитие первобытных человеческих коллективов.

Объектами охоты в зависимости от фауны той или другой области были различные животные. В тропической зоне это были гиппопотамы, тапиры, антилопы, дикие быки и т. д. Иногда среди костей животных, обнаруженных на ашельских стоянках, попадаются кости даже таких крупных животных, как слоны. В более северных районах охотились на лошадей, оленей, кабанов, зубров, иногда убивали и хищников — пещерных медведей и львов, мясо которых также шло в пищу. В высокогорной зоне преимущественную роль в охоте, например у неандертальцев, играла добыча горных козлов, что видно из находок в пещере Тешик-Таш. О размерах охоты в какой-то степени можно судить на основе подсчета костей, найденных на стоянках. Культурный слой многих из них содержит остатки сотен, а иногда даже тысяч животных. Помимо местонахождения в Чжоукоудяне такие большие стойбища ашельского времени были открыты на стоянке Торральба в Испании и в гроте Обсерватории в Италии. В первом из них, например обнаружены костные остатки более 30 слонов, не считая других животных. Правда, эти стоянки были обитаемы на протяжении дли­тельного времени, но тем не менее очевидно, что охота имела немалое значение в жизни их обитателей.

Охоту на крупных животных, особенно на тех из них, которые держатся стадами, трудно представить себе, как уже говорилось, без загонного способа. Вооружение ашельского охотника было слишком слабым, чтобы он мог убить крупное животное непосредственно. Конечно, такие случаи бывали, но их нельзя не рассматривать как исключение, да и то преимущественно при охоте на отставших от стада больных и слабых животных. Как правило же, древнейшие люди могли отважиться на убийство крупных млекопитающих только при загонной охоте. Вероятно, животных пугали шумом, огнем, камнями и, как показывает местоположение многих стоянок, гнали к глубокому ущелью или большому обрыву. Животные падали и разбивались, и человеку оставалось только добить их. Вот почему именно охота, и прежде всего охота на крупных животных, была той формой трудовой деятельности, которая больше всего стимулировала организованность праобщины, заставляла ее членов все теснее сплачиваться в трудовом процессе и демонстрировала им силу коллективизма.

Вместе с тем охота была наиболее эффективным источником получения мясной пищи. Разумеется, животную пищу первобытные люди получали не только от охоты на млекопитающих: так же, как это практиковалось позднее в значительно более развитых человеческих обществах, они ловили насекомых, убивали земноводных, пресмыка­ющихся, мелких грызунов. Но добыча крупных животных давала в этом отношении значительно большие возможности. Между тем, мясо, содержащее важнейшие для человеческого организма вещества — бел­ки, жиры и углеводы, не только было сытной пищей, особенно после обработки его на огне, но и ускоряло рост и повышало жизнедеятель­ность первобытного человека.

Развитие первобытного коллективизма. Выделение человека из жи­вотного мира стало возможным только благодаря труду, который сам по себе представлял коллективную форму воздействия человека на природу. Переход даже к простейшим трудовым операциям мог про­изойти только в коллективе, в условиях общественных форм поведения. Это обстоятельство позволяет утверждать, что уже на самых ранних этапах антропогенеза и истории первобытного общества имело место регулирование в добывании и распределении пищи, в половой жизни и т. д. Этот процесс усиливался действием естественного отбора, который способствовал сохранению именно тех коллективов, в кото­рых сильнее были выражены социальная связь и взаимопомощь и которые противостояли врагам и стихийным бедствиям как монолит­ные объединения.

Уже отмеченное развитие загонной охоты, совместная защита от хищных животных, поддержание огня —все это способствовало кон­солидации праобщины, развитию сначала инстинктивных, а затем и осознанных форм взаимопомощи. В этом же направлении сплочения коллектива действовало и усовершенствование языка, речь о котором будет ниже. Но особенно большой прогресс приходится на заключи­тельный этап существования праобщины — мустьерское время. Имен­но к этому времени относятся первые яркие свидетельства заботы о членах коллектива —неандертальские погребения.

Половые отношения в праобшине. Одной из основных линий борьбы биологических и социальных начал в праобщине были отношения по детопроизводству, или половые отношения. Здесь животные инстин­кты должны были сказаться с особенной силой, а следовательно, и претерпеть сильнейшее давление со стороны развивавшегося общества.

Прежде всего возникает вопрос: как были организованы половые отношения в предшествующем праобщине зоологическом объедине­нии предков человека? Известную, хотя, конечно, далеко не полную аналогию им можно видеть во взаимоотношениях приматов, изучению которых в последние десятилетия было уделено значительное внима­ние. Одни виды современных обезьян, такие, как шимпанзе и горилла, живут парными семьями, другие — так называемыми гаремными семь­ями, состоящими из десятка-другого особей во главе с крупным сильным самцом. Кроме вожака в гаремную семью входят молодые самцы, но обычно они не участвуют в размножении из-за невозмож­ности выдержать соперничество с вожаком. Когда несколько семей объединяется в стадо, каждая из них сохраняет известную обособлен­ность, не исключающую, однако, драк из-за самок.

Можно предполагать, что более или менее сходные порядки суще­ствовали и в стадах предков человека. Во всяком случае, и здесь гаремная или любая другая зоологическая семья была антагонистична стадному сообществу. Поэтому часть наших ученых считают, что праобщина как начальная форма общественной организации могла возникнуть лишь в результате растворения в ней зоологических семей и взаимной терпимости взрослых самцов, т. е. установления нерегламентированных, неупорядоченных половых отношений, или проми­скуитета. Сторонники этой гипотезы исходят не только из логических соображений, но и из некоторых этнологических данных, а именно из известных многим отсталым племенам промискуитетных оргиастических праздников, в которых видят пережиток первоначальной свободы общения полов. Однако существует и приобретает все больше сторон­ников и другая точка зрения, по которой праобщина унаследовала от предшествовавших ей животных объединений гаремную семью со свойственной ей регламентацией половой жизни. Если это так, то праобщина должна была состоять из нескольких гаремных объедине­ний, время от времени перегруппировывавшихся вследствие смерти их глав, драк из-за женщин и т. п. и вообще менее устойчивых, чем сама праобщина.

Пока еще нет достаточных данных для того, чтобы с уверенностью судить о взаимоотношениях полов в праобщине. Но уж во всяком случае несомненно, что и половой промискуитет, и тем более гаремная или подобная ей организация не могли не быть постоянным источни­ком внутренних конфликтов, осложнявших производственную жизнь и консолидацию формировавшегося общества. Потребности развития праобщины чем дальше, тем больше требовали усовершенствования регламентации половой сферы, однако вопрос о том, в каких формах протекал этот процесс, составляет еще одну из загадок древнейшей истории человечества.

3. ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РАЗВИТИЕ МЫШЛЕНИЯ И РЕЧИ

Среди многих проблем истории первобытного общества эта про­блема является едва ли не самой сложной. До нас не дошли никакие документальные свидетельства того, каковы были средства коммуни­кации в стадах австралопитеков, питекантропов и неандертальцев, тем более нет никаких прямых данных о формировании и первых этапов развития подлинно человеческого мышления. Практически вся инфор­мация, находящаяся в нашем распоряжении, носит косвенный харак­тер, и с ее помощью мы можем получить лишь более или менее правдоподобную реконструкцию и должны постоянно помнить о ее условности.

Уже во второй половине 19 в. появилась трактовка проблемы начала мышления и речи и их совместного дальнейшего развития. Некоторые ученые подчеркнули неразрывность подлинно человече­ского мышления и его внешнего проявления с помощью языка: без языковой стихии нет мысли, как и не может быть самого языка без мыслительного процесса, который этот мыслительный процесс обслу­живает. Это было крупное научное достижение, так как многие линг­висты пришли к осознанию и аргументации этого положения на несколько десятилетий позже. Но, разумеется, постулирование един­ства языка и мышления, исключительно важное само по себе с философской точки зрения, и принятие этого положения не проясняют вопроса о конкретных формах речи, которые она имела у древнейших гоминид и принимала на протяжении истории первобытного общества вплоть до появления человека современного вида.

Примерно 60 лет тому назад Николай Яковлевич Марр, замечатель­ный русский лингвист, филолог, историк культуры, даже этнолог и археолог, выдвинул и пытался обосновать идею кинетической речи — языка жестов, который был якобы присущ древнейшему первобытному человечеству и предшествовал звуковому языку. Среди критики, кото­рой подверглись многие теоретические положения Марра в более поздней науке, досталось и его теории кинетической речи: она была признана ненаучной выдумкой и похоронена в архиве истории. Между тем Марр и ряд солидаризировавшихся с ним ученых не были голо­словны — они ссылались на обширную серию этнологических наблю­дений, согласно которым многие используемые в близких к современности и даже в современных первобытных коллективах языки имеют кинетическую жестовую природу. Небезосновательно указыва­лось им и на то, что звуковой материал языка требовал времени для своего развития, а нарождающиеся общественные отношения нужно было обслуживать, в этих условиях жест приобретал смысл, нес какое-то сообщение, сообщение и жест канонизировались, сообщение при­креплялось к жесту, возникла постепенно совокупность жестов с определенными привязанными к ним смыслами, образовавшая дозву­ковой этап в развитии речи. Развивая дальше эту гипотезу, можно легко представить себе, как в этих условиях формировались разные жестовые языки в отдельных стадах: разные сообщения в силу случайности или в силу каких-то еще не вскрытых современным знанием глубинных свойств человеческой психики прикреплялись к разным жестам, и, следовательно, системы жестовой коммуникации, будучи однотипны­ми по существу, разнились по форме вплоть до взаимного непонима­ния.

Гипотеза Марра, находясь в забвении многие годы, неожиданно приобрела поддержку в недавних опытах обучения шимпанзе языку глухонемых. Опыты были проведены на нескольких животных и ока­зались на редкость впечатляющими. Все многочисленные попытки научить шимпанзе звуковой речи окончились неудачей в самом начале из-за неприспособленности их голосового аппарата к произношению человеческих звуков. Но когда эта анатомическая трудность была снята, шимпанзе оказались очень способными учениками: на протяжении года-полутора они овладели словарным запасом, превышающим сотню слов, и абсолютно адекватно употребляли их даже в неожиданных для себя не предусмотренных экспериментом обстоятельствах. Любопыт­но, что овладение языком жестов перестроило поведение антропоидов: при объединении их с «неговорящими» особями они чувствовали свое отчуждение от них и тянулись к экспериментаторам —людям. И еще одно — матери обучали этому языку детенышей.

И все же, как ни блестящи оказались все результаты этих экспе­риментов, гипотеза кинетической речи имеет один крупный органи­ческий недостаток—речь жестов не дистанционна и не пригодна в темноте, этим ее функциональные возможности сразу же резко огра­ничиваются. Выше говорилось, что древнейшие гоминиды не могли не пугать животных при загонной охоте каким-то шумом, в том числе и голосом. Все обезьяны, включая и человекообразных,—вокализо­ванные животные, произнесение тех или иных звуков для них естест­венно. Хотя все это и косвенные, но все же достаточно полновесные доказательства вокализации древнейших гоминид и наличия у них очень слабых начальных, но все же. вполне ощутимых начатков звуко­вой коммуникации. Весьма вероятно, что на первых порах она сопро­вождалась жестовой, но гораздо более богатые потенциальные возможности звуковой коммуникации не могли не оказаться решаю­щими и вытеснить жестовые способы общения, как гораздо более бедные, а главное, функционально ограниченные. Если говорить о непосредственной основе звуковой речи у древнейших гоминид, то она образована вокализацией, типичной для высших приматов и, видимо, очень похожей на нее по своему характеру, но, конечно, не по форме звучания, которая могла быть совсем иной. В этой вокализации выделяются два типа или две основные группы звуков—обычные звуки, выражающие угрозу, ярость, страх и т. д. (их насчитывается от 20 до 30 у разных видов), и так называемые жизненные шумы, которые обезьяны издают постоянно, но которые связаны больше с их эмоци­ональным состоянием, удовлетворением от еды, например, и не несут информативной нагрузки, кроме той, может быть, что все члены стада, пока издаются поочередно эти звуки одним за другими членами стада, чувствуют себя в безопасности. Крупнейший русский антрополог В.В. Бунак, посвятивший два специальных исследования происхождению речи, считал, что жизненные шумы —тот именно материал, на основе которого формируется звуковая речь, но последующее изучение воп­роса не принесло подтверждения его правоты: по-видимому, все же звуки, имеющие реальную смысловую нагрузку, у приматов — предков человека послужили истоком для оформления простейшей звуковой человеческой коммуникации.

Выше было бегло сказано, что зарождавшаяся система речи должна была обслуживать формирующееся общественные отношения. В прин­ципе это верная, но недостаточная формулировка. Речь должна была обслуживать и все функции развившегося мышления, служила для него внешним выражением. Здесь мы пока блуждаем в области догадок. Многие лингвисты полагают, что первым было осознание действия, и, следовательно, в языке раньше всего возникла глагольная номинация. В то же время совершенно очевидно, что не менее, чем обозначение действия, важно обозначение объекта. Таким образом, именная номи­нация, хотя бы в каких-то ограниченных пределах, должна была сосуществовать с глагольной. Состав лексики трудно восстановить — наверное, это были наименования съедобных растений, объектов охотничьей добычи, частей туши, орудий труда, обозначение ближай­ших родственных отношений, небольшой набор необходимых глаго­лов. Пользование этой лексикой могло быть эффективным лишь при осознании местоименных отношений и изобретении служебных слов, прежде всего обозначавших направление действия. Так можем мы сейчас восстановить начальные формы звуковой речи, хотя, конечно, они восстанавливаются гипотетично, и пока мало надежды указать для них конкретные звуковые реалии.

Опубликовано довольно много работ с пространными рассуждени­ями об этапах развития мышления и речи. Но все они малоубедительны из-за отсутствия конкретных данных, и научное значение их больше в том, что они указывают на какие-то возможности исследования темы, чем в том, что они дают конкретные результаты. Бесспорно можно утверждать, что постепенно росла лексика языка и совершенствовалась его операционная сфера, т. е. та рабочая часть языка, с помощью которой все более тонко выражаются отношения между обозначаемы­ми языковыми средствами понятиями. Дальше мы узнаем, что в мустьерское время появляются определенные зачатки идеологии, что не могло не повести к дальнейшему обогащению языка. Наконец, в соответствии с общепринятым мнением, с появлением человека со­временного типа язык достиг того уровня развития, при котором он по структуре своей стал уже вполне современным, отлился в те формы, которые свойственны с теми или иными модификациями всем изучен­ным языкам мира.

4. ИСТОКИ ИДЕОЛОГИЧЕСКИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ

До недавнего времени существовали два резко различных и прак­тически мало соприкасавшихся друг с другом подхода к трактовке морфологических особенностей мозга неандертальского человека. Ан­тропологи и анатомы тщательно фиксировали все анатомические детали на эндокранах — слепках мозга ископаемых людей, получаемых с помощью отливок пространства внутренней полости черепной ко­робки. Накоплено достаточно много объективных наблюдений над вариациями различных мозговых структур и их динамикой во времени, получено значительное число полных и всесторонних описаний осо­бенностей эндокранов различных неандертальских находок. Все это неоценимый научный материал, но интерпретировать его нужно край­не осторожно, так как макроморфология мозга, т. е. его внешняя структура, значительно менее важна для его функционирования, чем его внутреннее строение. А внутреннее строение мозга, прекрасно описанное нейрогистологами у современного человека, остается пол­ностью не известным у людей ископаемых из-за вполне очевидного несохранения мозгового вещества в ископаемом состоянии.

Поэтому антропологи стараются быть крайне осторожными в оцен­ке разных функциональных сторон в деятельности мозга у древних людей и если и позволяют себе высказать некоторые гипотезы вроде, например, гипотезы о более слабой, чем у современного человека, социальности поведения неандертальцев, то стараются делать это в очень сдержанной форме.

Противоположный подход больше выражен в трудах археологов и этнологов, пишущих о проблемах первобытного общества. Достаточно вольно используя сведения о строении мозга неандертальцев и опира­ясь в основном на макрорельеф мозга (как уже говорилось, признак второстепенный), авторы пишут о какой-то особой примитивности мозговой структуры неандертальцев и их поведения, о их огромной неистребимой агрессивности и кровавых столкновениях внутри неан­дертальского стада. Искусственные повреждения на черепах некоторых форм непременно трактуются в этом случае как следствие внутристадных конфликтов и, по мысли авторов, укрепляют вывод о господстве звериных инстинктов и столкновениях, доходящих до убийства. Теперь уже бесспорно доказанный каннибализм неандертальцев, проживав­ших в пещере Крапина в Югославии (он доказан наблюдениями над характером раздробления костей отдельных особей и многочисленны­ми следами обгладывания этих костей), также служит доказательством их полузвериного поведения. Без внимания при этом остается то бесспорное обстоятельство, что в сообществах животных нет никаких примеров подобного бестиального поведения, все конфликты разре­шаются мирным путем. Да и как могло бы неандертальское стадо существовать длительное время, на протяжении огромного числа по­колений, если бы его изнутри постоянно разрушали чреватые смер­тельными исходами жестокие конфликты!

Но в противовес этой есть и другая тенденция, игнорирующая бесспорный факт морфологической примитивности неандертальского человека в сравнении с современным,—тенденция видеть в неандер­тальском человеке практически почти неотличимую от современного человека форму: коллективы неандертальцев имели сложную социаль­ную организацию, справляли сложные культы, у них были представ­ления о душе, единобожие, развитый культ предков и т. д. И тут мы отрываемся от реальной действительности, приписываем неандерталь­ским коллективам то, что никак нельзя реально доказать.

Итак, изучение слепков мозга неандертальских людей дает чрезвы­чайно ограниченные возможности для восстановления особенностей их поведения и образа жизни. Оно, пожалуй, пригодно в этом смысле для очень осторожных заключений о развитии ассоциативного мыш­ления, реконструкции этапов развития отдельных органов чувств и оценки общего уровня развития нервной системы и мозговой деятель­ности.

Более основательные сведения дают в этом отношении археологи­ческие данные, но при непременности условия объективности в их интерпретации. В этом случае мы не отрываемся от следов конкретной жизни неандертальских людей, наоборот, мы в своих реконструкциях опираемся на них в первую очередь и не привносим в них никаких не вытекающих из самого материала умозаключений. Данные же архео­логические богаты и разнообразны. Они получены при раскопках сотен ашельских и мустьерских стоянок и десятков неандертальских погре­бений. Наверное, именно здесь следует объяснить, почему все время в этом разделе говорилось о неандертальцах—для более ранних гоминин нет никаких наблюдений, которые свидетельствовали бы о какой-то деятельности или каких-то представлениях идеологического порядка. Исключение составляет упомянутая выше стоянка Бильцен-гелебен в Восточной Германии, оставленная питекантропами и давшая очень богатый археологический и фаунистический материал. На из­влеченной из культурного слоя кости животного в одном случае обнаружены насечки явно искусственного происхождения, образую­щие какой-то порядок. Но тщательного исследования этих насечек пока не произведено, а сам факт остается единичным, поэтому и говорить о каких-либо истоках идеологических представлений пока преждевременно.

Если попытаться классифицировать археологические свидетельства того, что мы сейчас рассматриваем, то они естественно распадаются на две группы — информация, относящаяся к погребениям, и инфор­мация, свидетельствующая о выработке каких-то форм эстетического отношения к действительности и начале искусства. Нужно сразу же подчеркнуть, что данные о погребениях являются и наиболее полными, и наиболее информативными, хотя сам факт наличия погребений у неандертальцев не был принят наукой сразу, и прошло несколько десятилетий, прежде чем он стал восприниматься как бесспорный и доказанный. Часть сомнений в реальном существовании неандерталь­ских погребений была обязана своим появлением тому обстоятельству, что погребения неандертальцев раскапывались на ранних этапах раз­вития археологической науки, часто не профессиональными археоло­гами, а любителями, не имевшими достаточной подготовки для археологической фиксации погребального ритуала. Немалое негатив­ное значение имело и соображение о покрытии покойника землей только в санитарно-гигиенических целях. Но накопленные теперь точные наблюдения над тщательно раскопанными погребениями, а также фиксация их ориентировки и сопровождающего покойника инвентаря позволяют перейти от скепсиса к утверждению о предопре­деленном характере действий с покойником, т. е. о реальном сущест­вовании погребений.

В первую очередь, об этом свидетельствует положение тела погре­бенных, его отношение к странам света. Подавляющее большинство погребений открыты в Европе, Передней и Средней Азии, и все они ориентированы с небольшими отклонениями по линии восток — запад, а отклонения легко объясняются удобством рытья могильной ямы, топографией пещер и т. д., т. е. чисто внешними по отношению к самому погребению обстоятельствами. Такой характер трупоположения безусловно говорит об осознании движения солнца по своей оси и какого-то представления о связи движения светила с покойником. Погребение в пещере Тешик-Таш часто использовалось и используется для доказательства наличия у неандертальца солнечного культа — вокруг погребения в определенном порядке более или менее кругооб­разно были положены рога горного козла, на которого неандертальцы охотились в этой местности. Строго говоря, с археологической точки зрения доказательство этому выглядит довольно слабо, но логически рассуждая, можно высказать предположение, что связь положения покойника с движением солнца является неслучайной и отражает формирование каких-то представлений о связи мира светил с миром мертвых, о центральном положении солнца среди светил и т. д. Каковы же были конкретные формы этих представлений, сейчас трудно сказать.

Но дело, как уже указывалось, не только в положении покойника. Как правило, он лежит в неглубокой яме, вырытой в почве или выдолбленной в каменном полу пещеры, служившей жильем. Вокруг него часто положены каменные орудия. Некоторые археологи полага­ют, что никогда не удастся доказать преднамеренность положения этих орудий покойнику, что это всегда останется в области предположений. Однако подобный скепсис вряд ли оправдан — топографическая связь орудий со скелетом налицо, повторяется много раз, а значит, исключает случайность. Погребальные ямы, в которые покойники положены чаще всего в позе спящих на боку, присыпаны землей и камнями, распола­гаются на периферии пещер, но все же в их пределах. Таким образом, покойник был отодвинут у неандертальцев от мира живых, но не исключен из него, между двумя этими мирами была какая-то связь, о покойнике заботились, а не бросали его, покойнику подкладывали какие-то вещи, возможно, те, которыми он пользовался при жизни, одним словом, существовала какая-то сумма представлений и дейст­вий, из которой как из истока развился культ предков, столь характер­ный для многих обществ первобытности.

Но зачатки какие-то, видимо, весьма аморфные, культа мертвых и небесных светил не составляли изолированного явления в духовной жизни неандертальцев. Весьма вероятно, что они владели начатками магии, как об этом свидетельствуют отдельные наблюдения, сделан­ные во французских пещерах, представлявших собою убежища неан­дертальцев: в них обнаружены какие-то напоминающие животных лепные фигуры, в которые, похоже, бросались камни. Не следы ли это магических действий, направленных на овладение зверем во время охоты? В свете всего сказанного выше о погребениях неандертальцев такое предположение не кажется невероятным. В какой-то мере в связи с этим кругом наблюдений и предложений стоят археологические открытия в пещере Регурду на юго-западе Франции и в пещерах Драхенлох и Петерсхёле в швейцарских Альпах. В альпийских пещерах обнаружены захоронения черепов и костей конечностей медведей — и в том, и в другом случае это не ценные части туши, и поэтому их скопление нельзя рассматривать как мясные запасы. В Регурду кости медведя погребены в каких-то искусственных склепах, сооруженных из камней. За всем этим скрывается какой-то непонятный нам смысл, возможно, отражение одного из магических обрядов.

1970—1990 гг. принесли нам и иную трактовку этих захоронений, касающуюся больше не магических действий, а истоков возникновения изобразительного искусства. Некоторые ученые не без основания считают, что воплощению форм внешнего мира в камне и глине (богатые образцы этого мы застаем в верхнем палеолите) предшество­вала падающая на мустьерскую эпоху стадия так называемого нату­рального макета, т. е. трупа или чучела животного, укрепленного глиной или палками. Над этим чучелом совершались магические обряды. Такой макет — прообраз изобразительного творчества и одновременно предмет магии, он представляет собою каждую перечисленную струк­туру, с которой начинается то и другое. Но сейчас уже появились и непосредственные следы формы деятельности неандертальцев, выхо­дящей за рамки только производственных действий. Очень многие археологи рассматривают в качестве следа такой деятельности камен­ную плитку, найденную в гроте Ла Ферасси во Франции. Вся она покрыта чашеобразными углублениями, похоже, искусственного про­исхождения, а также пятнами и полосами, нанесенными охрой. Но во всем этом трудно уловить какой-то порядок, кроме довольно бесси­стемного чередования сходных элементов; может быть, с этого начи­нается в истории человечества простейший орнамент. Сенсационная находка была сделана в мустьерском культурном слое стоянки близ Тернополя на Украине —кусок кости с отчетливо выполненным на нем силуэтом какого-то животного. Однако многие археологи расце­нивают эту находку скептически, относя ее к более позднему времени.

Глава 3

ЗРЕЛОСТЬ ПЕРВОБЫТНОГО ОБЩЕСТВА: ЭПОХА ПЕРВОБЫТНОЙ ОБЩИНЫ

1. ЗАВЕРШЕНИЕ ПРОЦЕССА АНТРОПОГЕНЕЗА

Завершение процесса антропоге­неза и возникновение человека со­временного вида. Эволюция семей­ства гоминид на протяжении ран­него и среднего плейстоцена созда­ла благоприятные предпосылки для достижения последней ступени этой эволюции — возникновения человека современного вида. Дей­ствительно, уже древний представи­тель рода Homo — неандертальс­кий человек имел все необходимые для интенсивной трудовой деятель­ности органы — большой мозг, по­движную руку, не говоря уже об устойчивой походке и выпрямлен­ном положении. Но, как уже было отмечено, строение его мозга харак­теризовалось наличием ряда при­митивных признаков, а подвиж­ность руки могла быть ограничена, что суживало его возможности в развитии мышления и речи и в усо­вершенствовании техники обработ­ки камня. Поэтому коллектив неандертальцев имел малые потен­циальные возможности в развитии общественных форм жизни.

Наиболее вероятная теория факторов появления человека со­временного вида исходит из преимуществ современного человека перед неандертальским как существа социального. При клинических наблю­дениях над больными было замечено, что хирургические операции, затрагивающие лобные доли, и вообще любые поражения лобных долей приводят к тяжелым нарушениям нервной системы, проявляющимися чаще всего в разрушении тормозящих реакций. Субъект, у которого поражены лобные доли, становится злобным, буйным и непригодным к нормальным условиям человеческого общежития. По мнению Я.Я. Рогинского, интенсивное развитие передних отделов мозга у современ­ного человека в сравнении с неандертальцем как раз и проистекает вследствие того, что обусловленные им социальные качества приобрели огромную роль в эпоху резкого подъема производства и складывания начальных форм родовой организации, какой была эпоха позднего палеолита. Поэтому эта морфологическая особенность выявлялась и сохранялась при переходе от поколения к поколению под влиянием естественного отбора. Увеличение высоты черепной коробки и вы­прямление лобной кости вследствие изменения строения переднего отдела мозга привели в конце концов к уменьшению рельефа лобной кости, т. е. к исчезновению надбровного валика. Возможно, что перестройка черепной коробки оказала какое-то влияние и на пере­стройку лицевого скелета. Наконец, с дальнейшим усовершенствова­нием речи и перестройкой речевого аппарата, протекавшими опять-таки параллельно с развитием производства и социальной орга­низации, связано, по-видимому, образование подбородочного выступа.

Время появления человека современного вида падает на вторую половину позднего плейстоцена и совпадает с началом позднего пале­олита. Во всяком случае до сих пор неизвестны позднепалеолитические стоянки, в которых были бы обнаружены костные остатки неандер­тальского человека. Что же касается находок современного человека с мустьерской индустрией, что более вероятно и теоретически, то они имеются. В частности, такая находка была сделана в 1953 г. в Крыму А.А. Формозовым, где скелет мальчика современного типа, характери­зовавшийся наличием лишь двух — трех, да и то слабовыраженных примитивных признаков, был обнаружен в позднемустьерском слое. В археологической и геологической литературе в связи с господствовав­шей концепцией глубокой древности Homosapiens неоднократно описывались многочисленные случаи находок костных остатков совре­менного человека в геологических слоях среднего и даже раннего плейстоцена. Однако все эти описания основываются на наблюдениях, не выдерживающих строгих требований геологической датировки.

Острая дискуссия развернулась и по вопросу о месте формирования человека современного вида. С одной стороны, предполагается, что различные расы современного человека произошли от разных рас неандертальцев, и таким образом весь Старый Свет можно назвать прародиной Homosapiens. Согласно этой гипотезе, получившей в антропологической литературе название гипотезы полицентризма и сформулированной в 1939 г. работавшим в Китае немецким антропо­логом Францем Вайденрайхом, европеоидная раса сформировалась на базе европейских неандертальцев, негроидная — на базе южных, пре­имущественно африканских, форм неандертальского типа, монголо­идная происходит от потомков синантропа. В пользу этой гипотезы могут быть приведены археологические данные, свидетельствующие о непрерывном переходе нижнепалеолитической культуры в верхнепа­леолитическую везде, где этот переход был изучен сколько-нибудь обстоятельно. Другая гипотеза, получившая название моноцентриче­ской и сформулированная в 1947 г. Я.Я. Рогинским, исходит из отсутствия ощутимых морфологических аналогий между современны­ми расами и расами неандертальцев. Тип современного человека сложился в центре ойкумены, по-видимому, в Передней Азии и Средиземноморье, вследствие интенсивного смешения различных представителей неандертальского типа, проходившего в центре ойку­мены сильнее, чем в ее окрестностях. В качестве аргументов в пользу этой гипотезы можно указать на прогрессивных палестинских неан­дертальцев, найденных как раз в области предполагаемой прародины Homosapiens, и на их типологическую неоднородность, свидетельст­вующую о резкой смешанности морфологического типа.

В общем, следует сказать, что проблема далека от своего решения. Все же археологически фиксируемый непрерывный переход от раннего палеолита к позднему на всех материках Старого Света и наличие параллелизма в географическом распределении современных рас и различных морфологических форм неандертальского типа склоняют чашу весов скорее в пользу полицентрической гипотезы.

Специфические морфологические особенности ранних позднепалеолитических форм Homosapiens получают убедительное объяснение с точки зрения обеих гипотез и не помогают сделать выбор между ними. Так, сильное выступание носа сближает верхнепалеолитических людей Западной и Восточной Европы с современными представителями европеоидной расы; широкий нос, выступание лица вперед в одина­ковой степени характерны как для древних, так и для современных представителей негроидной расы; наконец, уплощенность лица, столь характерная для современных монголоидов, может быть отмечена и на позднепалеолитических черепах с территории Китая. Этот факт, каза­лось бы, может рассматриваться в качестве доказательства полицент­рического происхождения современного человека и его рас. С другой стороны, для всех верхнепалеолитических черепов, на каком бы из материков Старого Света они ни были обнаружены, характерен ком­плекс признаков, сближающих их между собой и позволяющих утвер­ждать, что типологическая неоднородность позднепалеолитического человечества была меньше, чем современного,— явный аргумент в пользу моноцентрической гипотезы. К числу этих признаков относятся широкое низкое лицо, низкие орбиты, удлиненная форма черепной коробки. Все они придают позднепалеолитическим черепам своеоб­разный морфологический облик, отмечаемый обычно в антропологи­ческой литературе как пример «дисгармонического» соотношения между размерами лицевого скелета и черепной коробки. Возможно, оно отражает неполную завершенность процесса формирования мор­фологического типа современного человека на ранних этапах его истории.

Расогенез. Расширение первоначальной ойкумены способствовало расовой дифференциации. Находки черепов позднепалеолитических людей говорят о том, что основные особенности главных расовых делений человечества, существующих в настоящее время, уже были выражены в эпоху позднего палеолита достаточно отчетливо, хотя, по-видимому, все же меньше, чем в настоящее время. Они более или менее точно совпадали с границами материков. Европеоидная раса сформировалась преимущественно в Европе, монголоидная — в Азии, представители негроидной расы населяли Африку и Австралию. Иск­лючение составляли пограничные зоны — Средиземноморье, где на европейском побережье встречались представители негроидный расы, а на африканском — европеоидные группы; Кавказ и Средняя Азия, заселенные преимущественно представителями европеоидной расы; Южная и Юго-Восточная Азия, где негроиды смешивались с монго­лоидами и европеоидами. Таким образом, в образовании морфологи­ческих различий между тремя большими расами человечества, или, как принято говорить в антропологии, расовых различий первого порядка, основная роль принадлежала, по всей вероятности, двум факторам — приспособлению к среде, несомненно различавшейся на разных мате­риках, и изоляции на обширных пространствах целых материков в результате достаточно резких естественных рубежей между материками.

Приведем некоторые соображения о приспособительном значении расовых признаков.

Классические представители негроидной расы имеют очень темную кожу, курчавые волосы, очень широкий нос, толстые, как бы вывер­нутые, губы. Этот комплекс признаков представляет собой пример удачного физиологического приспособления к тем условиям среды, в которых живут негроиды и которые в первую очередь характеризуются очень высокой температурой и большой влажностью. Европейцы в условиях тропического климата, как правило, чувствуют себя плохо и быстро заболевают вследствие изнурительного воздействия жары и влажности воздуха, коренные же жители Африки чувствуют себя в этом климате превосходно. Объяснение этого обстоятельства заключается в том, что последним, так же как и австралийцам, помогают сохранять хорошее самочувствие перечисленные особенности их морфологии. Темный цвет кожи образуется у них благодаря наличию в покровных слоях кожи меланина — особого пигмента, предохраняющего кожу от ожогов. Он есть и в коже представителей других рас, но в значительно меньшем количестве. Курчавые волосы создают вокруг головы особую воздухоносную прослойку, предохраняющую ее от перегрева. По-ви­димому, этому же способствует и характерная для большинства пред­ставителей негроидной расы большая высота и удлиненная форма черепной коробки, создающие из нее геометрическое тело, в наимень­шей степени, как было показано специальными опытами, подвержен­ное перегреву. Широкий нос с крупными ноздрями и толстые губы с обширной поверхностью слизистой оболочки усиливают теплоотдачу, так же как и большое количество потовых желез на единицу поверх­ности тела, характерное для негроидов.

Монголоидная раса сложилась в областях с жарким, но сухим континентальным климатом, в условиях полупустынного и степного ландшафта, где сухой и холодный ветер поднимает и гонит громадные тучи мельчайшего песка. Это обстоятельство также не могло не вызвать образования каких-то защитных приспособлений. И действительно, лицо у представителей монголоидной расы покрыто слоем жира, значительно превосходящим по толщине слой жира на лице европео­идов и негроидов, а глаза характеризуются узким разрезом и наличием особой складки во внутреннем углу глаза — эпикантуса. О том, что эти отличительные признаки монголоидной расы сформировались под влиянием приспособления к среде, свидетельствует факт образования аналогичных особенностей у бушменов и готтентотов Южной Африки, живущих в условиях степного и полупустынного ландшафта, прибли­жающегося к ландшафту Центральной Азии.

Наконец, наиболее характерная морфологическая особенность ев­ропеоидной расы — сильно выступающий нос — также может быть объяснена как результат воздействия климата на процесс расообразования. Сравнительно суровый климат Европы в конце четвертичного периода обусловливал необходимость образования таких приспособ­лений, которые предохраняли бы организм человека от переохлажде­ния. Сильное выступание носовой полости удлиняло путь воздуха до дыхательных путей и способствовало его согреванию.

Наряду с явно полезными признаками, несомненно имеющими адаптивное значение и образовавшимися, по всей вероятности, вслед­ствие приспособления к условиям существования еще на той стадии, когда действовал естественный отбор, все ныне существующие расы характеризуются комплексом более или менее нейтральных признаков, которым трудно приписать какую-либо пользу для их обладателей. Это многие мелкие детали строения носа, рта, ушей, те или иные соотно­шения лицевых и черепных размеров и т. д. По-видимому, в сложении всех этих особенностей велика роль случайной изменчивости и изоля­ции; иными словами, формирование нейтральных комплексов призна­ков — результат случайной концентрации этих признаков в замкнутых ареалах первоначального распространения основных расовых делений человечества. Известный вес имела, видимо, и корреляционная измен­чивость, т. е. изменение одного из двух признаков в том случае, если изменился другой. При этом признак, изменившийся вслед за другим признаком, сам по себе может и не быть полезным организму. В качестве примера можно указать на изменение ширины лица при изменении ширины черепа, на связь между интенсивностью окраски волос и глаз и т. д.

Итак, совокупное действие приспособления к среде, случайной изменчивости и изоляции привело к сложению на трех больших материках Старого Света трех больших рас человечества, различия между которыми уже к концу позднепалеолитической эпохи стали достаточно отчетливыми. Однако на этом процесс расообразования не закончился. Если действие естественного отбора, а с ним и прямое приспособление к среде уменьшились, то неизмеримо возросло влия­ние смешения представителей разных рас на процесс расообразования. Кроме того, вступило в действие еще одно явление — эпохальная изменчивость, под которой в антропологии подразумевается изменение признаков во времени в определенном направлении. Особенно четко действие этого явления проявилось в изменении по эпохам формы черепной коробки в сторону уменьшения ее длины и увеличения ширины и признаков, отражающих степень массивности черепа, в сторону замены массивных вариантов более грацильными. Эти изме­нения являются следствием, по-видимому, многих причин, в частности удлинения периода роста и ускорения полового созревания под влия­нием усложнения социальной среды, введения в культуру земледелия, что, очевидно, сказывается на изменении пищи и вообще всего режима хозяйственной жизни, наследственных перекомбинаций при смеше­нии.

Судя по палеоантропологическим и археологическим данным, вы­деление крупных ветвей в пределах больших рас относится к эпохе мезолита. Внутри европеоидной расы выделяются северная и южная ветви, внутри монголоидной —азиатская и американская ветви, не­гроидный ствол разбивается на две группы типов —африканскую и австралийскую. К этому же времени относится, по-видимому, форми­рование метисных типов в контактных зонах. Многие из локальных рас образовались под влиянием изоляции. Это справедливо в первую очередь по отношению к австралийскому и американскому стволам. Северная и южная ветви европеоидной расы; представители которых обнаруживают все гаммы переходов от самых светлоглазых и светло­волосых на земном шаре людей к негроидам, также, по-видимому, испытали влияние климатического фактора. Таким образом, разные факторы расообразования различно действовали на разных территори­ях и по отношению к разным расовым типам.

Дальнейшее подразделение расовых вариантов внутри перечислен­ных локальных рас различно в разных расовых классификациях, которые отличаются одна от другой количеством выделенных типов, принципами, положенными в основу их выделения, взглядами на генезис и взаимоотношения этих типов. Все эти варианты сложились под влиянием различных факторов. В общем, чем меньшей древностью отличается тот или иной расовый тип, тем большую роль в его образовании сыграли смешение и направленные изменения признаков.

Однако подавляющая часть этих поздних расовых типов сформирова­лась на протяжении последних двух — трех тысячелетий, и формирование их заметно выходит за хронологические рамки истории первобытного общества.

2. ВОЗНИКНОВЕНИЕ ОБЩИННО-РОДОВОГО СТРОЯ

Наступление верхнего палеолита ознаменовано крупными сдвига­ми в развитии производительных сил, о которых будет подробно сказано дальше. Эти сдвиги повлекли за собой не менее крупные изменения в организации общества. Возросшая техническая вооружен­ность человека в его борьбе с природой сделала возможным сущест­вование относительно постоянных хозяйственных коллективов. Но в то же время она требовала эффективного использования, преемствен­ности и дальнейшего совершенствования усложнившихся орудий и навыков труда. Праобщине с ее сравнительно аморфной неустойчивой структурой эта задача была не под силу. Поэтому праобщина неизбежно должна была уступить место более прочной форме общественной организации.

Что представляла собой эта организация? До недавнего времени отечественные исследователи, да и значительная часть зарубежных, видели в ней открытый уже Л.Г. Морганом материнский род. Это аргументировалось несколькими важными обстоятельствами. Во-пер­вых, при очень низком уровне развития того общества, в условиях которого начала складываться новая организация, едва ли не единст­венной основой для упрочения социальных связей было осознание общности интересов в форме родства. Во-вторых, наиболее стабильной частью тогдашних коллективов были женщины, игравшие исключи­тельную роль в заботе о потомстве и ведении домашнего хозяйства. В-третьих, как при нестабильности гаремных семей, так и при неупо­рядоченности полового общения, а следовательно, неопределенности отцовства отношения родства, по-видимому, должны были начать осознаваться как однолинейное родство между потомками одной ма­тери, т. е. строиться по материнской, женской, линии. В силу всего этого той упорядоченной формой организации общества, которая в конце концов сменила праобщину, вероятно, считался коллектив сородичей, связанный общим происхождением по материнской линии, т. е. материнский род.

В то же время этнологами было обнаружено немало наименее развитых обществ, не знавших родовой организации ни в какой ее форме или ведших счет по отцовской линии. Другие общества, стояв­шие на одном уровне развития, жили кто материнско-родовым, а кто отцовско-родовым строем; находились и такие, которые вели счет родства по обеим линиям. Появились различные объяснения этого феномена. Осознание общности по родству? Но оно могло возникнуть как осознание общности по проживанию на одной земле. Параллельное существование материнского и отцовского счета родства или даже первичность последнего? Но это могло быть вызвано особенностями экологии, например, преобладанием собирательского или охотничьего хозяйства. Тесная связь детей не с матерью, а с отцом? Но ведь известны представления о так называемом социальном отцовстве, т. е. признании отцовства определенного круга мужчин. И т. д. и т. п.

Однако этому противостоят многие фактические данные. Это прежде всего то подмеченное уже Э. Тайлором обстоятельство, что этнологии известно множество фактов перехода от материнского счета родства к отцовскому и почти ни одного обратного перехода. Соответ­ственно этому в подавляющем большинстве отцовско-родовых обществ засвидетельствованы пережитки материнского рода, обратная же кар­тина никогда не наблюдалась. Это также постепенное обнаружение во все новых и новых отцовско-родовых обществах остатков материнско-родового строя, позволяющее полагать, что в дальнейшем такие остатки будут найдены и у многих из тех племен, у которых они в настоящее время не зафиксированы. Это, наконец, новейшие свидетельства при­матологии о матрифокальности уже в стадах высших обезьян, из чего следует, что представления о материнском родстве должны были намного опережать представления о родстве отцовском. Другое дело, что у ряда наиболее отсталых племен материнский счет родства вслед­ствие тех или иных конкретных причин очень рано сменился отцов­ским; это особый сложный вопрос, который не следует смешивать с вопросом о первоначальной форме рода.

Возникновение на стадии перехода к верхнему палеолиту общин­но-родового строя косвенно подтверждается некоторыми археологи­ческими данными. На ориньякских стоянках бывшего СССР вскрыты остатки огромных, в несколько десятков, а иногда даже и сотен квадратных метров, коллективных жилищ, строительство и использо­вание которых могло быть связано только с деятельностью прочно спаянных производственных коллективов. Некоторые из этих жилищ (Костенки-1, Костенки-4) в деталях напоминают известные этнологии обиталища материнских родовых коллективов, в частности так назы­ваемые длинные дома ирокезов. К этому же времени относятся мно­гочисленные находки, дающие известные основания говорить о зарождении материнского счета родства. Это ориньякские и солютрейские женские статуэтки с подчеркнутыми признаками пола, так назы­ваемые верхнепалеолитические Венеры. Многие археологи вслед за П.П. Ефименко рассматривают их как свидетельство появления культа матерей-прародительниц. Другую трактовку дал им С.А. Токарев, видевший в них не прародительниц, а хозяек и охранительниц домаш­него очага, олицетворяющих в себе это средоточие жизни родовой группы. Вторая точка зрения подкреплена многочисленными этно­логическими параллелями и, вероятно, ближе к истине. Но кто бы ни был прав, позднепалеолитические фигурки говорят об особом месте женщины в жизни и мировоззрении общества и, возможно, действи­тельно указывают на зарождение материнско-родового культа.

Вопрос о времени зарождения рода и его первоначальной форме не может считаться однозначно решенным. Однако мы склонны придерживаться устоявшегося взгляда: род возник с наступлением верхнего палеолита и, как правило, в материнской форме.

Наряду с однолинейным счетом родства другим важнейшим при­знаком рода был обычай экзогамии*, т. е. запрещение брачного общения внутри рода и предписание этого общения за его пределами. Происхождение этого обычая, а тем самым и конкретный механизм превращения праобщины в родовую общину все еще остается неясным.

По вопросу о происхождении экзогамии существует множество различных теорий, ни одна из которых не является общепринятой. Первая из них была предложена в 60-х годах 19 в. Мак-Леннаном, введшим в науку понятие экзогамии, хотя и запутавшим его разделе­нием всех первобытных племен на экзогамные и эндогамные. По мнению Мак-Леннана, истоки экзогамии лежали в обычаях «воинст­венных дикарей», убивавших бесполезных на войне девочек, а поэтому вынужденных искать себе жен на стороне.

Дарвин, обратив внимание на то, что самцы оленногонных собак предпочитают чужих самок самкам своей стаи, объяснял происхожде­ние экзогамии взаимным отвращением к половому общению, которое должно было возникнуть у близких, повседневно общавшихся между собой родственников. В пользу этого предположения, возможно, в какой-то степени говорят данные современной демографической ста­тистики по некоторым странам Юго-Восточной Азии, свидетельству­ющие о более высокой детности в семьях, основанных на неродст­венных браках. К теории Дарвина близка довольно распространенная теория «инстинктивного» отвращения к кровосмесительным половым связям. Еще один взгляд на происхождение института экзогамии (Бриффолт, а среди отечественных ученых Б.Ф. Поршнев) представлен выведением ее из такого якобы свойственного праобщине порядка, при котором более подвижные охотники-мужчины постоянно отрыва­лись от женщин и встречались с женщинами других праобщин, в свою очередь отстававшими от своих мужчин. Отметим также гипотезу Э. Дюркгейма, искавшего истоки экзогамии в боязни перед человече­ской кровью вообще и дефлорационной и менструальной кровью женщин из своего рода в особенности.

Заметный след в истории вопроса оставил Морган, связывавший возникновение экзогамных запретов со стремлением избежать биоло­гически вредных последствий кровосмешения. Однако позднейшие данные науки показали, что теория Моргана не бесспорна. Во-первых, выяснилось, что вредоносность родственных браков при достаточно значительных размерах популяции* проблематична. Во-вторых, если даже такие браки и были вредоносны, это не могло быть принято во внимание формировавшимся родовым обществом хотя бы потому, что мустьерский человек, вероятно, еще не вполне понимал связь между половым актом и деторождением, о чем свидетельствуют остатки некоторых верований австралийцев. В-третьих, в большинстве случаев родовое общество не только допускало, но и считало обязательными браки между определенными категориями близких родственников. Учитывая все это, большинство современных ученых считают «биоло­гическую» теорию возникновения экзогамных запретов недостаточно обоснованной.

Разрабатывая сложную проблему происхождения экзогамии, наши ученые стремятся найти внутреннюю взаимосвязь между этой формой регулирования половых отношений и всем ходом развития производ­ственной деятельности первобытных человеческих коллективов. Идя этим путем, некоторые исследователи (А.М. Золотарев, С.А. Токарев) связали возникновение экзогамии со стремлением мустьерских праоб­щин преодолеть свою первоначальную замкнутость и установить хо­зяйственные контакты с соседними праобщинами. Однако одного этого объяснения, по-видимому, недостаточно. Тенденция к расшире­нию хозяйственных связей в своем развитии должна была бы привести к появлению большого количества взаимосвязанных групп; между тем, как мы увидим дальше, первоначальной структуре первобытного об­щества было присуще наличие только двух экзогамных взаимобрачных коллективов. Другие исследователи (из современных особенно Ю.И. Семенов) объясняют возникновение экзогамии необходимостью упорядочения хозяйственной жизни внутри первобытных коллективов. Они исходят из того, что нерегулируемые половые отношения должны были сопровождаться непрерывными столкновениями на почве ревно­сти и тем самым расшатывали праобщину как хозяйственную и обще­ственную ячейку. Борясь с этим, общество постепенно вводило половые запреты, все более ограничивавшие и в конце концов сделав­шие невозможным половое общение внутри данной группы.

Однако вынесение половой жизни за рамки коллектива, укрепляя его, должно было повести к учащению конфликтов с другими коллек­тивами, причем понятно, что чем больше было бы таких взаимобрачных групп, тем шире была бы арена конфликтов. Поэтому простейший естественный путь устранения создавшихся противоречий вел к посте­пенному возникновению дуальной* организации — сочетания только двух экзогамных групп в одно постоянное взаимобрачное объединение, зародыш эндогамного* племени.

Ко времени первых этнологических описаний общественного строя наиболее отставших в своем развитии племен ни одно из них уже не сохраняло дуальной организации в ее первоначальном виде, т. е. не состояло только из двух групп. С ростом народонаселения последние поделились на несколько новообразований. Однако дочерние группы не порвали связи между собой и продолжали составлять две особые половины племени, названные Морганом фратриями*. Остатки дуаль­ной организации в виде деления племени на две экзогамные взаимо­брачные фратрии широко прослежены в историческом прошлом многих племен и народов. Так, у австралийцев Западной Виктории существовали фратрии Черного и Белого какаду, у меланезийцев новой Ирландии — Орла-рыболова и Сокола, у бразильских индейцев — Востока и Запада, у ирокезов-сенека —Медведя и Оленя, у селькупов — Кедровки и Орла и т. д. В некоторых случаях, как, например, у ирокезов-сенека, сохранились предания о происхождении всех дочер­них групп от двух первоначальных, названия которых совпадают с названиями фратрий. У ряда народов (меланезийцы, индейцы, обские угры и др.) удалось обнаружить остатки былого хозяйственного, обще­ственного и идеологического единства фратрий.

Еще шире прослеживаются явления, которые многие ученые счи­тают отголосками дуальной организации, у племен и народностей, утративших древнее фратриальное деление, но, возможно, удержавших воспоминание о нем в «четности» своей родоплеменной или сменив­шей ее политической структуры, в генеалогических традициях, мифах и поверьях. Таковы, например, сведения о 4 филах древних афинян, 6 племенах мидийцев, 12 коленах древнего Израиля, 24 племенах огузов, 24 старейшинах гуннов, сведения о 2 «странах» в древних Египте и Перу, 2 правителях в Спарте, Риме и Карфагене и т. п. Таковы же многочисленные легенды о двух прародителях, или «культурных геро­ях»,— Ромуле и Реме у римлян, Санасаре и Багдасаре у армян, Эхирите и Булагате у бурят, Гету-Шабане и Баца-Какове у лезгин и пр. Однако следует иметь в виду, что пережиточная связь таких явлений с древней дуальной организацией все же проблематична. В ряде случаев «чет­ность» социальной или иной структуры могла вызываться и различны­ми другими причинами, в частности дуалистичностью первобытного сознания.

Широкое распространение дуального деления, находимого у наро­дов, совершенно различных по своей этнической принадлежности и уровню развития, свидетельствует о глубокой древности и универсаль­ности дуальной организации. Оно показывает несостоятельность взгля­дов значительного ряда ученых, которые, пытаясь опровергнуть концепцию универсальности дуальной организации, рассматривали ее как один из частных первобытных институтов, связанных с существо­ванием «двухклассового культурного круга» (В. Шмидт, В. Копперс), со случайным соединением двух племен (У. Риверс) или же со стрем­лением иметь двух слабых вождей взамен одного сильного (некоторые этнологи-функционалисты).

Таким образом, казалось бы, что гипотеза о связи экзогамии с упорядочением внутренней жизни праобщины более всего соответст­вует общим логическим соображениям и фактам этнологии. Однако и она уязвима для критики. В последнее время установлено, что даже в животных сообществах существует известная система доминирования, иерархия особей, оставляющая немного места внутренним столкнове­ниям. Проблема возникновения экзогамии остается открытой. Одна из причин этого состоит в том, что при ее решении за отсутствием прямых этнологических сведений приходится обращаться к косвенным данным, к анализу пережитков, а подчас даже ограничиваться чисто логическими доводами. Но возможно, что здесь есть и другая причина: стремление найти одно-единственное достаточное объяснение, в то время как во многих из существующих гипотез содержатся свои рациональные зерна. Так, допустимо предположить, что недостаточно многочисленные популяции пришли к экзогамии из-за отрицательных последствий близкородственных браков, тесно соседствующие между собой группы —для упрочения контактов, а группы с недостаточно эффективной системой доминирования —из-за внутригрупповых конфликтов. Во всех этих случаях установление экзогамии было, разумеется, не сознательным актом, а длительным стихийным процес­сом, в ходе которого пришедшие к экзогамии группы оказывались более жизнеспособными и вытесняли своих соседей. В то же время известную роль мог сыграть и лежащий на поверхности осознанный стимул к экзогамии —действительно широко распространенная табуация крови сородичей.

В отличие от праобщины настоящая община была уже сформиро­вавшимся человеческим обществом. В нем достигли наивысшего раз­вития начала первобытного коллективизма, тесное сотрудничество и спайка общинников, причем, как об этом можно судить по этнологи­ческим аналогиям, отношения родства осознавались как экономиче­ские отношения, а экономические отношения—как отношения родства. Тем самым признание родовых связей получило общественное значение, стало как бы основным конституирующим признаком при­шедшего на смену праобщине нового производственного коллектива.

3. СТАДИЯ РАННЕПЕРВОБЫТНОЙ ОБЩИНЫ

Общие сведения. Стадия раннепервобытной общины характеризу­ется простым присваивающим хозяйством так называемых низших охотников, рыболовов и собирателей и соответствующими ему прими­тивными формами общественных отношений. Но ни во временном, ни в пространственном отношении эта стадия не была единообразной. За 25—30 тыс. лет ее существования человечество прошло значитель­ный путь развития и на теперь уже очень обширной области своего расселения создало разнообразные формы производственной деятель­ности.

Прежде всего на протяжении этой стадии наблюдался заметный рост производительных сил. Не менее чем в 3—4 раза расширился ассортимент орудий труда, в том числе особенно эффективных сост­авных орудий. Очень большое значение имело изобретение лука со стрелами, появление которого часто считают гранью между двумя этапами присваивающей деятельности: архаическим и более развитым охотничье-собирательским хозяйством, в ряде районов сочетавшимся также и с рыболовством. Правда, грань эта не универсальна. В Южной Америке, Океании и Юго-Восточной Азии известны охотничьи обще­ства, пользовавшиеся не луком со стрелами, а другим эффективным оружием дальнего действия — духовой стрелометательной трубкой. Все же, как показывают археологические и этнологические материалы, шире всего как усовершенствованное охотничье оружие распростра­нился лук со стрелами, и поэтому в нем со сделанной оговоркой можно видеть важный рубеж между двумя этапами развития присваивающей экономики. Археологически эти два этапа соответствуют эпохам вер­хнего палеолита и мезолита. Немалое значение имели и другие сдвиги в вещественных производительных силах на этой стадии, в частности, приручение собаки, усовершенствование водных транспортных средств, орудий рыболовства (сети и простейшие крючки) и морского зверобойного промысла (гарпуны).

Прогрессировали субъективные производительные силы — произ­водственные навыки человека. Расширились знания о природной среде, накопился производственный опыт, улучшилась организация коллективного труда. Труд был простой кооперацией, т. е. сотрудничеством, не знавшим продвинутых форм общественного разделения труда. Он заключался в совместных трудовых затратах для выполнения более или менее однородных работ и мог принимать различные конкретные формы. Так, при загонной охоте объединялись трудовые усилия отдельных индивидов по отношению к одному и тому же предмету труда, а при охоте на мелкую дичь и собирательстве эти усилия параллельно применялись к различным, но однородным объектам. Конечно, даже такую простую кооперацию не следует понимать упро­щенно. Полной однообразности трудовых операций никогда не было. При той же загонной охоте выделялись опытные организаторы, загон­щики, новички, помогавшие разделывать и нести добычу, и т. д. Постепенное усложнение производственных навыков чем дальше, тем больше требовало хозяйственной специализации. Поэтому существо­вавшее уже в праобщине естественное разделение труда по полу и возрасту получило теперь дальнейшее развитие. Мужчина стал преиму­щественно охотником, а позднее обычно и рыболовом, женщина сосредоточилась на собирательстве, на домашнем хозяйстве, стала хранительницей очага. Дети и старики помогали трудоспособным членам общины. Старики, кроме того, обычно являлись хранителями коллективного опыта и активно участвовали в изготовлении орудий труда. Подобное разделение функций вело к росту производительности труда всего коллектива.

Значительной стала также пространственная вариативность в про­изводственной деятельности. Ведь в первобытности человек в несрав­ненно большей степени, чем позднее, зависел от природных условий. Отметим только наиболее разительные различия, связанные с особен­ностями природной среды. У общин, живших в умеренных, а тем более в северных широтах, собирательство, видимо, играло меньшую роль, чем у общин субтропических и тропических широт. У первых ассор­тимент каменных орудий обычно был шире, у вторых — ограниченнее, так как наряду с камнем широко применялись дерево и бамбук. Первые создали долговременные искусственные коллективные жилища, вто­рые чаще обходились без них. И т. д., и т. п.

Стадия раннепервобытной общины — время существования чело­века современного вида, и для ее исторической реконструкции широко применяют наряду с археологическими материалами этнологические аналоги. Это — коренное население Тасмании и Австралии, аэта Фи­липпин, семанги и часть сеноев Малакки, лесные андаманцы и ведды Шри-Ланки, бушмены пустыни Калахари, часть эскимосов, огнезе­мельцы и некоторые другие племена Южной Америки. Правда, все это, как правило,—племена мезолитического облика, но в культуре многих из них сохранились и верхнепалеолитиче­ские традиции. Это в ряде случаев позволяет ис­пользовать сведения по ним для исторической реконструкции стадии в целом.

Подъем производительных сил и расширение первоначальной ойкумены. С появлением человека современного вида мы вступаем в эпоху заключи­тельного этапа развития палеолитической камен­ной техники — эпоху верхнего палеолита. Эта эпоха по сравнению с эпохой среднего палеолита, или эпохой мустьерской культуры, характеризует­ся значительным подъемом производительных сил, выразившимся не только в росте численности человеческих коллективов и расширении возмож­ностей овладения природой, но и в значительном усовершенствовании технологии, т. е. в улучшении самой техники обработки камня и разнообразии и специализации изготавливаемых орудий труда.

В распоряжении современной науки отсутствуют пока сколько-ни­будь надежные данные для определения численности древнейшего человечества в разные эпохи его развития. Поэтому основанием для утверждения о численности человечества более являются общие сооб­ражения и число и размеры верхнепалеолитических поселений, чем конкретные данные. В целом верхнепалеолитическая ойкумена гораздо больше насыщена памятниками, исчисляемыми тысячами, чем среднепалеолитическая и тем более нижнепалеолитическая. Разумеется, и памятники эти сохранились лучше, но увеличение их числа на порядок не может не отражать увеличение численности и плотности населения в эпоху верхнего палеолита, хотя конкретные цифры для характери­стики этих параметров остаются неизвестными.

Повышение уровня орудийной оснащенности человечества в это время имеет своей причиной изобретение новой техники обработки камня. С типичного для мустьерской культуры дисковидного нуклеуса пластины скалывались под углом, они были бесформенны и грубы, и толщина и особенно ширина их были неодинаковы. Для получения пластин в эпоху верхнего палеолита использовался так называемый призматический нуклеус, т. е. каменная заготовка достаточной высоты и правильной формы, с которой пластины скалывались по всей ее длине. В результате эти пластины имели строго правильную форму и достаточно равномерную толщину и ширину по всей своей длине. Эти пластины служили заготовками, которые с помощью разнообразных типов боковой и концевой ретуши превращались в подлинные орудия — проколки, шилья, концевые скребки, ножевидные пластинки и т. д. Широкое использование дерева и кости, материалов мягких и подат­ливых, позволяло в большом количестве получать составные орудия, вставляя специально подготовлен­ные ножевидные пластинки в прорезанные в дереве и кости пазухи или привязывая высушенными жилами или веревками растительного происхождения камен­ные наконечники копий или колуны к деревянным и костяным рукояткам.

Все это резко усилило убойную силу орудий и добычливость охоты. Для верхнепалеолитического времени типичны долговременные стойбища, исполь­зовавшиеся, по-видимому, по нескольку десятилетий: такие стойбища открыты во Франции, Чехии, на территории европейской части бывшего СССР. Толь­ко их использованием на протяжении нескольких десятилетий и можно объяснить огромные скопления в их культурном слое остатков сотен и тысяч крупных животных —лошадей, бизонов и даже мамонтов. Яс­но, что охота была облавной, в противном случае невозможно было бы объяснить ее эффективность, но по отношению к ее конкретным формам, к сожале­нию, приходится повторить то же, что было сказано выше о загонной охоте ранне- и среднепалеолитического времени: мы ничего не знаем об этих конкрет­ных формах, можем предполагать только, что при загоне использовался огонь, возможно, какие-то шумовые эффекты, чтобы напугать живо­тных, которые жались к каким-то обрывам или оврагам, может быть, специально вырытым ловчим ямам или открытым пространствам с врытыми в них заостренными кольями. Так или иначе продуктивность охоты и обилие добычи снабжали верхнепалеолитического человека всем необходимым для поддержания жизни в условиях перехода от мягкого и теплого климата последней межледниковой эпохи к суровым условиям эпохи последнего оледенения, на которую падает завершение верхнего палеолита: пищей, шкурами для покрытия жилищ и изготов­ления одежды.

В горных местностях с развитым карстом верхнепалеолитические люди продолжали использовать под жилища пещеры, теперь уже не только навесы, но и достаточно глубокие пещеры с разветвленными внутренними ходами. В Испании, Франции, Швейцарии, Австрии, на Балканском полуострове, в Крыму, на Кавказе и в Средней Азии открыты многочисленные стоянки пещерного типа. Но в открытых местностях создавались жилища, иногда достаточно обширные и поэ­тому явно коллективные, с несколькими очагами и достигавшие длины в 35 и ширины в 15 м. Каркасом им служили кости крупных животных, покрытием — ветви и шкуры. Вырывались и неглубокие землянки, иногда достигавшие больших размеров —до 200 кв м. Вполне очевидно, что потолок в таких крупных землянках должен был укрепляться во избежание обвала длинными жердями, изготовление которых свиде­тельствует еще об одной стороне производственной деятельности верхнепалеолитических людей. Очевидно и другое — подобное жили­ще должно было иметь отверстие в крыше для свободной циркуляции воздуха и выхода дыма. В общем, человек эпохи верхнего палеолита научился хорошо защищать себя от непогоды и перешел к определен­ной оседлости, так как конструирование жилища не могло не требовать больших затрат труда и поэтому использовалось долговременно. Но и покидая жилище, человек был, по-видимому, уже защищен от дождя и холода. Обилие в каменном инвентаре верхнепалеолитических сто­янок шильев и иголок, в том числе и иголок с ушками, говорит об изобретении шитья. Шитье это было, конечно, грубым, в качестве ниток использовались специально приготовленные сухожилия или растительные волокна, но так или иначе все это дает возможность предполагать наличие у верхнепалеолитического человека простейшей одежды из шкур животных.

Однако все сказанное опирается в основном на изучение европей­ских верхнепалеолитических памятников. При условии менее богатой охотничьей добычи или отсутствии достаточно четко выраженной традиции оседлости, возможно, из-за отсутствия удобных мест посе­лений мы натыкаемся на временные лагеря, т. е. такие места поселений, которые возникали вокруг крупной охотничьей добычи и существовали до тех пор, пока эта добыча поедалась. Два таких временных лагеря бродячих или полубродячих групп охотников открыты и описаны в южных районах Западной Сибири. Практически здесь мы подступаем к новой проблеме —проблеме локальных различий в культуре верх­непалеолитического времени, но, прежде чем осветить эту проблему в полном объеме, нужно сказать несколько слов о хронологических рамках верхнего палеолита и динамике верхнепалеолитического раз­вития.

Начало верхнего палеолита, как уже говорилось, отстоит от совре­менности примерно на 40—45 тыс. лет. При этом речь идет не о появлении того или иного типичного элемента верхнепалеолитической индустрии, так как какие-то верхнепалеолитические черты в обработке камня появлялись и раньше, а обо всем комплексе основных техноло­гических достижений палеолита, который только и обусловил наступ­ление верхнепалеолитического времени. Окончание верхнепалеоли­тической эпохи по-разному датируется различными авторами. Неко­торые видят в изобретении лука ту черту, которая обозначает рубеж между верхним палеолитом и следующим за ним мезолитом. Другие настаивают на решающем значении появления микролитической* техники, т. е. изготовления чрезвычайно малогабаритных орудий.

Наконец, третьи указывают на вымирание крупных представителей четвертичной фауны, изменение способов охоты, ставшей менее про­дуктивной, возрастание роли рыболовства, переход от относительно прочной оседлости к созданию сравнительно кратковременных лаге­рей, о жизни в которых мы знаем лишь по очень маломощному оставшемуся от них культурному слою. По сути дела все перечисленные признаки отражают разные стороны единого процесса, ознаменовав­шего переход от четвертичного периода к современной геологической эпохе и соответствующий перелом в истории общества, перешедшего от верхнепалеолитической эпохи к мезолиту и неолиту. Исчезновение крупных животных заставило перейти к микролитической технике, более пригодной в условиях охоты на мелких животных и птиц, а также при рыболовстве. Последнее было вынужденным из-за недостатка в белковой пище. Охота за мелкими животными потребовала от челове­ческих коллективов большей подвижности, а это, в свою очередь, заставляло их менее обстоятельно обживать тот или иной удобный участок земли и чаще менять местоположение, что и обусловило бедность мезолитических стоянок по сравнению с верхнепалеолитиче­скими. Возможно, и изобретение лука было инспирировано потребно­стями охоты на мелких животных. Весь комплекс этих взаимос­вязанных и взаимообусловленных явлений падает примерно на 10—12 тысячелетия до н.э., т.е. на 12—14 тысячелетия от современности. Этим временем и следует датировать окончание верхнепалеолитического периода.

До сравнительно недавнего времени в европейской археологии главенствовала периодизация, возникшая на заре археологической науки. Эта периодизация до сих пор иногда находит место на страницах популярных книг по археологии. Верхнепалеолитическая эпоха дели­лась в соответствии с этой периодизацией на три периода — ориньяк, или ориньякский, солютре, или солютрейский, и мадлен, или мадленский. Все они получили наименования по названию местечек во Франции, где были исследованы соответствующие памятники. Архео­логически наиболее выразительно была охарактеризована эпоха солют­ре, для которой типичными считались прекрасно выделанные двусторонне обработанные орудия — наконечники копий, ретушь на которых действительно обращала на себя внимание красотой и пра­вильностью. Для ориньякской эпохи были характерны более или менее все верхнепалеолитические формы, для мадленской — значительное богатство бытовавшей наряду с каменным инвентарем костяной инду­стрии. Однако открытие и изучение верхнепалеолитических памятни­ков в последние два-три десятилетия показали, что эти якобы эпохи — не более чем узколокальные археологические культуры, свойственные им признаки сосредоточены в памятниках поименованных районов и они не могут претендовать ни на какое общее значение. Кроме них описано еще более десятка таких локальных культур в верхнем палео­лите Европы; для каждой из них также описан тот или иной набор технологических признаков; они все относятся к разным этапам вер­хнепалеолитического времени, иногда существовали на протяжении значительного отрезка времени, более или менее сравнимого с дли­тельностью верхнепалеолитической эпохи в целом. Поэтому сейчас развитие верхнепалеолитического населения Европы рисуется в виде совокупности местных культурных тенденций, замкнутых в пределах отдельных районов, но реестр этих тенденций далек от полноты из-за наличия неизученных территорий, а генетические взаимоотношения между ними неясны. Поэтому общепринятой периодизации нет, ни­кому пока еще не удалось свести выявленное локальное многообразие и богатство памятников к каким-то стадиальным закономерностям.

Опыт интерпретации памятников верхнего палеолита Европы, которые исследованы несравненно лучше, чем памятники всей осталь­ной ойкумены, демонстрирует необходимость большой осторожности в выделении каких-то обширных по ареалу культур или этапов разви­тия. Поэтому и последующая характеристика носит весьма общий характер, скорее показывая уровень нашего незнания, нежели предпо­лагая действительно объективные и бесспорные результаты. Что каса­ется Кавказа, Передней и Средней Азии, частично Южной Азии, то в тех пределах, в каких мы располагаем какой-то информацией, характер локальной дифференциации и динамика развития повторяют то, что более или менее известно в Европе. Иными словами, какая-то локально приуроченная группа памятников обнаруживает какие-то специфиче­ские приемы обработки камня и наборы орудий, которые повторяются в хронологически разновременных стоянках, демонстрируя определен­ную свойственную лишь данному району тенденцию развития. Архе­олог Г.П. Григорьев удачно называет их линиями развития. Термин этот довольно широко употребляется в литературе, есть и другие обозначения, но в основе того явления, которое обозначается, лежит изначально одно и то же —территориальное обособление технологи­ческих приемов, возникшее в результате то ли географической, то ли социальной изоляции. Конкретно выявить факторы этой изоляции в каждом отдельном случае мы пока не в состоянии.

В Северной Азии известных верхнепалеолитических памятников немного, ряд новейших памятников пока еще не описан, все они более или менее однородны за одним исключением. Речь идет о двух стоянках — Мальте и Бурети на Ангаре и ее притоке Белой, открытых и исследо­ванных М.М. Герасимовым и А.П. Окладниковым и находящихся по прямой на расстоянии меньше 20 км одна от другой. Наземные жилища, исключительное богатство костяного инвентаря, скульптура из кости, костяные женские статуэтки, до какой-то степени каменный инвентарь — все это, безусловно, западные аналогии, достаточно явственно напо­минающие Европу. На этом основании А.П. Окладников выдвинул даже гипотезу о переселении каких-то европейских групп в Прибай­калье. До сих пор трудно сказать, в какой мере справедлива эта смелая гипотеза, — в нашем распоряжении слишком мало данных для оценки гипотез подобного рода. Можно только отметить, что на одной из мальтийских женских статуэток отчетливо моделировано лицо, и оно больше похоже на монголоидное, а не на европеоидное. Резцы мла­денца из погребения на стоянке Мальта обнаруживают так называемую лопатообразность, правда, довольно слабо выраженную,—скорее мон­голоидный, чем европеоидный, признак. Но вне зависимости от генетической интерпретации своеобразия стоянок Мальта и Буреть ясно, что они образуют какой-то локальный тип памятников, не повторяющийся пока нигде в Северной Азии. Что же касается других групп памятников, то они не имеют богатого костяного инвентаря, на них не найдена костяная скульптура и женские статуэтки. Типологи­чески каменный инвентарь отличается известной архаичностью форм, и эта особенность, по-видимому, может считаться наиболее типичной чертой североазиатского верхнего палеолита.

Примерно то же можно повторить и про Центральную Азию, подразумевая под ней в первую очередь территорию Монголии: из Синьцзяна до сих пор ничего не известно, с Тибетского нагорья происходят случайные и маловыразительные находки. Но монгольские памятники обнаружены преимущественно на поверхности, и предстоит еще большая работа по поиску стратифицированных местонахождений, которые позволят поместить верхнепалеолитические памятники Мон­голии в стратиграфическую колонку верхнепалеолитических памятни­ков других территорий. Переходя к Восточной Азии, особенно ее северной части, следует напомнить, что верхнепалеолитические черты и даже какая-то тенденция к микролитической технике появились здесь приблизительно на 20 тыс. лет раньше Европы. Эта тенденция продол­жает реализовывать себя, насколько можно судить по известным памятникам, и на протяжении всего верхнего палеолита. В системе гротов Чжоукоудянь открыто местонахождение, получившее наимено­вание Верхней пещеры и относящееся, насколько можно об этом судить, опираясь на стратиграфические и археологические данные, к самому концу верхнепалеолитической эпохи. Оно дает нам богатую серию орудий из кости, хотя образцов изобразительного искусства там нет. В то же время в Юго-Восточной Азии не обнаружены богатые наборы костяных изделий, каменные орудия достаточно грубы и невыразительны, среди них много крупных форм. В общем, каждая из рассмотренных нами территорий показывает нам что-то своеобразное, но для оценки этого своеобразия нам недостает пока ни достаточной информации, ни сколько-нибудь полного теоретического осмысления локального многообразия культуры в эпоху верхнего палеолита.

Из предшествующего локального обзора выпала Африка, но, преж­де чем перейти к ней, логичнее остановиться на проблеме расширения первоначальной ойкумены и заселения Америки и Австралии. Пробле­ма эта до сих пор дискутируется в современной науке. В принципе проблема заселения Америки человеком на каком-то отрезке четвер­тичной истории была осознана только в начале 20 в., в 19 столетии неоднократно аргументировалась мысль об автохтонном происхожде­нии человека в Америке и в поддержку ее приводились многочисленные ископаемые находки якобы предков человека глубокой древности. Позже было убедительно доказано, что все эти находки представляют собою артефакты*, не имеющие к проблеме происхождения американ­ского человека никакого отношения. Тщательное изучение животного мира обеих Америк позволило твердо установить важный для нашей темы факт — отсутствие среди американских приматов высших форм, от которых могли бы произойти люди, и в живом, и в ископаемом состоянии. Все это инспирировало в начале 20 в. оформление гипотезы заселения Американского материка человеком из Старого Света, но конкретные формы этой гипотезы были многообразны, и прошло несколько десятков лет, прежде чем она приняла свою современную форму.

Сначала казалось естественным, что Америка была заселена через Тихий океан из Юго-Восточной Азии. Многочисленные адепты этой гипотезы, среди которых широтой эрудиции и остроумием догадок особо следует выделить крупнейшего французского этнолога — аме­риканиста и океаниста Поля Риве, собрали достаточно большое число совпадений в языке и материальной культуре между американскими индейцами, особенно индейцами Южной Америки и народами ост­ровного мира Юго-Восточной Азии. Однако критическая ревизия всех этих наблюдений показала, что часть этих совпадений могла возник­нуть конвергентно, а другая часть есть плод недостаточно тщательной фиксации первичных данных. Поэтому от океанического пути заселе­ния Америки с запада пришлось отказаться, и сейчас у этой идеи нет сторонников среди серьезных ученых.

Но океанический путь заселения Америки, теоретически говоря, возможен и с востока, т. е. через Атлантический океан. Здесь опять не раз указывалось на культурные аналогии между цивилизациями Центральной Америки и древними цивилизациями Африканского континента, но и эти аналогии не нашли подтверждения при более серьезном сравнении. Поэтому как бы ни решался вопрос о наличии сухопутных мостов в Атлантическом океане, по которым человек мог перебраться в Америку, как бы ни решался вопрос о реальном суще­ствовании легендарной Атлантиды, антропологические особенности коренного населения Америки и характерные черты их культуры таковы, что они не дают никакого основания говорить об их родстве с антропологическим и культурным миром Африки. В 1960-х годах на страницах издаваемого и сейчас чрезвычайно авторитетного междуна­родного журнала «Современная антропология» была проведена дис­куссия о возможности заселения Америки человеком из Европы через Исландию и Гренландию. Почти все участники этой дискуссии выска­зались против такой возможности.

Остается, следовательно, только один-единственный путь, он и принят современной наукой, — путь через Берингов пролив из Азии. Заселение Америки человеком этим путем имело место примерно 20—25 тыс. лет тому назад, а в это время на месте Берингова пролива существовал обширный сухопутный мост, получивший у геологов и палеогеографов название древней Берингии. Древнейшие жители Аме­риканского континента оставили много стоянок, и поэтому палеолит в Америке известен достаточно хорошо. Но мы уже знаем, что камен­ные орудия меняются очень быстро, что и затрудняет определение генетических связей с помощью их формы и способов обработки. Для палеолита Америки типичны несколько форм орудий, не находящих никаких аналогий в Старом Свете, и, хотя преемственная связь аме­риканского палеолита с азиатским совершенно несомненна, поиски этих аналогий остаются пока безуспешными.

Рассмотренный путь заселения Америки человеком в целом похож на аналогичный путь заселения человеком Австралии. Геологические исследования также вскрыли здесь, на подступах к Австралии, в районе нынешнего Большого Зондского архипелага, целую систему сухопут­ных мостов, по которым человек и перебрался из Азии в Австралию. Произошло это, видимо, еще раньше, чем переход человека в Америку: дата наиболее древних остатков человека и его культуры в Австралии отстоит от современности почти на 40 тыс. лет, на Новой Гвинее — примерно на 25 тыс. лет.

Возвращаясь теперь к Африканскому материку, следует сказать, что в эпоху верхнего палеолита Африка сохранила свое своеобразие, присущее ей в среднепалеолитическое время. На севере с какими-то модификациями сохраняется та форма индустрии, которая была здесь представлена и в эпоху среднего палеолита. Может быть, типы орудий в верхнем палеолите более совершенны, но прогресс в общем несуще­ствен. Что же касается остальной территории, то отдельные находки верхнепалеолитических индустрии сделаны более или менее повсеме­стно, но сами индустрии плохо укладываются в какие-то типологиче­ские схемы и отличаются крайним местным своеобразием. Очевидно, систематизация памятников верхнепалеолитического времени на тер­ритории Африки еще представляет собой проблему будущего.

В мезолите хозяйство и материальная культура испытывали замет­ные изменения, которые в той или иной степени сказались во многих областях ойкумены.

К началу мезолита плейстоцен сменяется голоценом: ледниковый период закончился. Это непосредственно отразилось на климате, флоре и фауне значительной части Евразии и Северной Америки. Позднее сходные изменения произошли и в некоторых областях, на знавших оледенения, — в Австралии и местами в Африке, где возросла аридность. Повсеместно здесь исчезли такие наиболее крупные животные, как мамонты и шерстистые носороги или австралийские гигантские сумчатые. В других областях ойкумены также исчезли многие виды или резко сократилось поголовье крупных млекопитающих. Поэтому мно­гие ученые, видимо, не без оснований связывают изменение фауны не только с климатическими изменениями, но и с деятельностью верхне­палеолитических общин —хищнической охотой или нарушением эко­логического равновесия.

Из-за природно-хозяйственных особенностей различных областей ойкумены фаунистический кризис рубежа верхнего палеолита и мезо­лита неодинаково сказался на хозяйстве и материальной культуре мезолитических общин. Но прямо или косвенно —через культурные влияния — он коснулся большой части первобытного человечества.

Переход к охоте на менее крупных животных потребовал расши­рения охотничьего промысла и большего разнообразия его приемов. Распространилась добыча не только средних, но и мелких млекопита­ющих и птиц. Появилась потребность в усовершенствованном дально­бойном охотничьем оружии. Им стал прежде всего лук со стрелами, а также такие его аналоги, как духовая стрелометательная трубка и более эффективная — упругая и утяжеленная грузом — копьеметалка. Наря­ду с загонной охотой получила развитие индивидуальная с засадами или скрадыванием, т. е. незаметным приближением к добыче. В мезолите (а местами, возможно, уже в конце верхнего палеолита) была приручена собака. Она стала хорошим помощником на охоте, хотя этот первый шаг в становлении скотоводства, вероятно, не преследовал прямо охотничьих целей. Намного шире стало практиковаться извест­ное уже на предыдущей стадии рыболовство, а местами возник и морской зверобойный промысел. Усовершенствовались приемы рыбо­ловства, в котором помимо запруд применялись острога, лук со стрелами, верши. Повсеместно интенсифицировалось собирательство с такими его орудиями, как, например, утяжеленная специальным грузом землекопалка или скребки для вскрытия раковин с моллюсками.

Для мезолита характерно дальнейшее облегчение веса каменных орудий, достигнутое широким использованием микролитов. Микро­литы — маленькие, в 1—2 см длиной, заостренные изделия из кремня, агата, обсидиана, роговика и т. д. в форме треугольников, сегментов, ромбов, трапеций. Употреблялись они как наконечники стрел или в качестве вкладышей в пазы костяной либо деревянной оправы, закреп­ляемых с помощью смолы. Такие вкладышевые орудия появились уже в верхнем палеолите, но широко распрост­ранились только в мезолите. Они обладали более высокими рабочими качествами и еще более уменьшили зависимость населения от природных запасов камня. Но микролитиче­ская техника не была универсальной. Наряду с вкладышевыми орудиями во многих обла­стях существовали, а местами и преобладали макролиты — грубооббитые топоры и кир­ки.

Образ жизни мезолитических общин, как правило, определялся тем, что в условиях оскудевшей сухопутной фауны они стремились использовать все охотничьи, рыболовческие и собирательские ресурсы. Это вело к усилению подвижности, принимавшей в одних случаях сезонно-оседлый, в других — бродячий характер. Вместе с тем было уже немало относительно оседлых общин, которые обосновались на побережье рек и морей и занимались преимущественно рыболовст­вом, собиранием моллюсков и даже морским зверобойным промыслом. Значительной оседлости достигли также общины с комплексным рыболовческо-охотничье-собирательским хозяйством, получившим заметное распространение к концу мезолита. Различия в хозяйственной деятельности, естественно, приводили к различиям в материальной культуре населения отдельных областей и районов.

Мезолитические общины с разносторонним хозяйством широко представлены археологическими культурами всех континентов, хотя их техника не всюду была микролитической. Так, в Западной Европе это культуры азиль, тарденуа и лингби, в Восточной Европе — свидерская, на Ближнем Востоке — кебара, в Юго-Восточной Азии — хоабиньская и т. д. В качестве примера рассмотрим культуры аборигенов Австралии так называемого среднего периода, так как на этом материке может быть относительно легко сопоставлено археологическое прошлое с этнологическим настоящим.

В австралийских культурах среднего периода —тартанга, пирри и бонди — представлены небольшие ретушированные каменные орудия, которые определяют как топоры или долота, ножи, узкие листовидные острия, использовавшиеся в качестве наконечников копий, скребки, шилья и в возраставшем количестве вкладыши —микролиты. Найде­ны также орудия из кости и раковин, в частности заостренные с обеих сторон палочки, которые могли применяться и как наконечники копий, и как рыболовные крючки, и как приспособления для извле­чения из раковин моллюсков. Часть этих орудий дожила до нового времени, почему даже известны их аборигенные названия: топоры или долота — «туда», заостренные палочки — «мудук» и т. д. Из-за изоля­ции Австралии в технике ее населения наблюдались два встречных процесса —эволюция и регресс. Австраловеды даже не исключают того, что некогда здесь был известен лук со стрелами, затем по каким-то причинам утраченный.

Этнологические данные позволяют получить более цельное пред­ставление о хозяйстве и материальной культуре австралийского мезо­лита. Аборигены охотились на кенгуру и других сумчатых, страусов, а на побережье также на тюленей и морских черепах. Охота велась как коллективно—загоном, так и индивидуально—скрадыванием. По некоторым данным, на охоте использовалась собака динго. Важнейшим охотничьим и одновременно боевым оружием были копье и палица. Имелось несколько видов простых и составных копий. Большинству общин была известна деревянная копьеметалка, к которой часто прикреплялась каменная тула. Она утяжеляла копьеметалку и к тому же делала ее орудием полифункционального назначения. Палицы, к которым также часто прикрепляли тулу, были как ударными, так и метательными. Особым видом последних были изогнутые плоские палицы —бумеранги, которые издалека и с большой силой поражали цель. Знаменитая, хотя и менее эффективная, разновидность этого оружия —винтообразно изогнутый «возвращающийся бумеранг», применявшийся для охоты на птиц. Там, где предоставлялась возможность, ловили рыбу и били мор­ского зверя, пользуясь острогой, крючками, вершами или другими ловушками. Повсеместно боль­шую роль играло собирательство съедобных кореньев, злаков, пло­дов, ягод, водорослей, моллю­сков, яиц, насекомых, личинок, ракообразных и т. д. С ним гра­ничила охота на мелких живо­тных — грызунов, ящериц, змей. Главным орудием этого промыс­ла была заостренная палка-ко­палка.

Передвигаясь большую часть времени по своей промысловой территории в поисках средств суще­ствования, австралийцы строили лишь небольшие временные жилища, шалаши, ветровые заслоны. Но местами возникали и сезонно-оседлые поселки с вместительными (иногда до 120 кв. м) каркасными построй­ками. В Австралии ночная температура подчас опускается ниже нуле­вой отметки, и приходится защищаться от холода. Тем не менее согревающей одеждой (из шкурок опоссума или молодых кенгуру) пользовались далеко не всюду — чаще натирались жиром или смесью жира с охрой. Главной защитой от холода был огонь, который добывали трением. На огне же жарили, пекли или тушили в нагретых кострами земляных ямах животную пищу. Варки еще не знали.

По-другому жили мезолитические общины, ориентированные пре­имущественно на прибрежные ресурсы. Они представлены, например, археологическими культурами маглемозе в Западной Европе и сход­ными с ней в Восточной Прибалтике, дземон в Японии, капси на побережье Северной Африки, рядом культур Северо-Восточной Сиби­ри, северной и южной оконечностей Американского материка. Одна из них — культура яганов и алакалуфов Огненной Земли — в силу изоляции этого архипелага может быть в общих чертах охарактеризо­вана по этнологическим данным нового времени.

Яганы и алакалуфы ловили рыбу, собирали моллюсков и крабов, охотились на морского зверя и птиц, часть яганов —также на гуанако. На суше собирали коренья, ягоды, грибы. Главным охотничьим ору­жием были копья и гарпуны с зазубренными костяными наконечни­ками. Были известны и лук со стрелами, снабженными каменными или костяными наконечниками, а также праща и бола. Применялись охотничьи собаки. Для ловли рыбы пользовались леской со скользящей петлей или плетеной ловушкой, для собирания даров моря — древками с расщепленным наконечником. Многие орудия труда — ножи, скреб­ки, шилья и т. п.— были сделаны из раковин и кости, реже из камня, так как его залежами располагали только алакалуфы. Лодки, иногда достигавшие в длину 6 м, сшивали из коры, и, хотя это требовало большого труда, они были недолговечными. Жилища сооружали из стволов деревьев или ветвей, покрывая их зимой тюленьими шкурами, а летом — корой, листьями, водорослями. Жилища были невелики, но имеются сообщения и о крупных обще­ственных сооружениях. Посреди хижи­ны (а также и посреди лодки — на земляном возвышении) почти всегда поддерживался огонь. Одеждой служи­ли короткие распашные плащи из тю­леньих или выдровых шкур и небольшие передники. Пищу жарили или пекли, но уже умели и подогревать воду, бросая в раковинные сосуды раскаленные кам­ни. Это было так называемое камневарение — наиболее примитивный спо­соб варки. В окружавших поселения свалках кухонных отбросов было много раковинных куч, что вообще типично для ориентированных на прибрежные ресурсы мезолитических культур. За та­кими кучами в археологии закрепился датский термин «кьеккенмьеддинги»*.

Социально-экономические отноше­ния. Историческая реконструкция со­циально-экономических отношений в раннепервобытной общине, как, впро­чем, и всех других аспектов характерных для нее общественных отношений, представляет большие трудности. Сколько-нибудь уверенно судить об общественных отношениях можно только по данным этнологии. Этнология же, как уже говорилось, располагает сведениями главным образом лишь о раннепервобытных общинах мезолитического облика. Между тем на значительной части ойкумены к эпохе мезолита изменилась природная среда, население стало более подвижным, и это не могло не отразиться на самых различных сторонах его жизни. К тому же ко времени, когда этнология впервые занялась изучением раннепервобытной общины, последняя повсеместно претерпела изменения, связанные с развитием в условиях изоляции или же, напротив, с влиянием соседних обществ, с европей­ской колонизацией и т. п. Из-за всего этого для исторической рекон­струкции стадии в целом приходится прибегать к проекции данных мезолитического времени на верхнепалеолитическое время и пользо­ваться методом не только аналогов, но и пережитков. Получаемая картина во многом предположительна и неодинакова у разных ученых. Однако имеющиеся разногласия — это, как правило, разногласия по относительно частным вопросам. Они не затрагивают главного: пони­мания общественных и прежде всего производственных отношений в раннепервобытной общине как отношений коллективистических.

На протяжении всей стадии раннепервобытной общины уровень производительных сил был таков, что, во-первых, выжить можно было только при условии тесной кооперации трудовых усилий и, во-вторых, даже при этих условиях общественного продукта добывалось не больше или немногим больше, чем было необходимо для физического суще­ствования людей.

Добыча таких крупных животных, как мамонт или шерстистый носорог, в позднем палеолите приледниковых областей Евразии, за­гонная охота на лошадей, быков, оленей и других стадных животных, повсеместно практиковавшаяся в верхнем палеолите и не утратившая своего значения в мезолите, ловля рыбы с помощью различных лову­шек, сооружение жилищ и лодок — все это всегда или достаточно часто требовало совместных усилий общины. Но дело не сводилось к необ­ходимости коллективных действий. Результаты присваивающего хо­зяйства далеко не всегда предсказуемы: в любом из его промыслов может повезти и не повезти. Поэтому даже при индивидуальной охоте, рыболовстве, собирательстве неудачу одних приходилось возмещать удачей других.

Это было тем более необходимо, что совокупной добычи общины во всех областях ее присваивающей деятельности и на протяжении года в целом обычно едва хватало для обеспечения жизненных потребно­стей. Конечно, были сезоны, когда создавался избыток пищи, и имелись районы, где такой избыток образовывался относительно чаще: Но в целом простое присваивающее хозяйство низших охотников, рыболовов и собирателей позволяло получать, как правило, лишь жизнеобеспечивающий и только как исключение избыточный продукт. И тем самым для раннепервобытной общины становились необходимы коллективная собственность и уравнительное, или равнообеспечивающее, распределение.

В коллективной собственности, по-видимому, находилось прежде всего главное средство производства—земля, в данном случае про­мысловая территория со всеми имевшимися в ее пределах объектами охоты, рыболовства и собирательства, сырьем для производства орудий, утвари и т. п. Такой порядок засвидетельствован, в частности, у аборигенов Австралии, яганов и большинства других, сходных с ними по уровню развития этнологических групп. В то же время у некоторых таких групп (алакалуфы, часть эскимосов, хадза Восточной Африки) собственности на промысловую территорию вообще не было, и на этом основании часть ученых считают, что на стадии раннепервобытной общины собственность на угодья не фиксировалась. Это едва ли верно: отношение к земле как к «ничейной» встречалось преимущественно лишь там, где экстремальные природные условия вынуждали соседние группы взаимно пользоваться важнейшими угодьями.

Широко засвидетельствована также коллективная собственность на охотничьи загоны и рыболовные запруды, лодки, жилища и огонь, Сложнее вопрос о том, как понимать принадлежность отдельным лицам индивидуальных и притом часто изготовленных ими самими орудий труда —топоров, копий, луков со стрелами и т. п., равно как и различной бытовой утвари, одежды и украшений. В этнологических описаниях они обычно характеризуются как личная собственность, и косвенно это подтверждается тем, что со смертью владельца они либо погребались вместе с ним, либо наследовались близкими. Такие по­гребения известны и на археологическом материале, например, на верхнепалеолитической стоянке Сунгирь в Сибири. Наконец, в пользу этого понимания принадлежности индивидуальных орудий и бытовых предметов говорят некоторые общие соображения: ясно, что их наи­более эффективное использование было возможно лишь в том случае, если они соответствовали индивидуальным особенностям владельца. Но, с другой стороны, у аборигенов Австралии, алакалуфов, яганов, бушменов и ряда других групп существовали обычаи, разрешавшие брать без спроса принадлежавшие члену той же группы предметы либо даже обязывавшие ими делиться. Исходя из этого, некоторые ученые полагают, что в данном случае имело место только личное пользование вещами, находящимися в коллективной собственности. Видимо, все же правильнее говорить о нестрогой личной собственности, как бы подчиненной общему принципу коллективной собственности.

Коллективной была и собственность на пищу или другую добычу. Независимо от того, как — коллективно или индивидуально — она была добыта, распределение ее было уравнительным, или равнообеспечивающим. По-видимому, древнейшим принципом дележа добычи, отмеченным у ряда низших охотников, рыболовов и собирателей, а в пережитках — и у более развитых групп первобытного человечества, был ее раздел между присутствовавшими либо всеми вообще членами общины. При этом даже самый удачливый добытчик получал не больше других. Во многих общинах аборигенов Австралии человек, убивший кенгуру, не имел на него никаких особых прав, и при разделе ему доставалась едва ли не худшая часть мяса. У бушменов, по сообщению очевидца XVIII в., все члены группы имели право на долю в охотничьей добыче каждого. У одной из групп канадских эскимосов, по свидетель­ству известного полярного исследователя К. Расмуссена, люди жили в состоянии настолько выраженного коллективизма, что даже не было охотничьих долей и все трапезы были совместными. Ч. Дарвин во время своего путешествия на корабле «Бигл» был свидетелем случая, когда группа огнеземельцев, получив в подарок кусок холста, разодрала его на равные части, чтобы каждый мог получить свою долю.

Такой коллективизм в распределении был не просто автоматиче­ским следствием коллективного производства, а необходимым усло­вием выживания в условиях примитивного присваивающего хозяйства с его низкой производительностью труда и частой нехваткой пищи. Коллектив, получавший лишь жизнеобеспечивающий продукт, должен был регулировать потребление в интересах всех своих членов и не допускать положения, при котором одни благоденствовали, а другие голодали. Но вместе с тем распределение было не просто уравнитель­ным, а учитывающим различия в потребностях по полу и возрасту, и поэтому некоторые специалисты считают, что его точнее называть равнообеспечивающим. В определенных случаях учитывались и вы­сшие интересы коллектива в целом. В тяжелой борьбе с природой, которую постоянно вели раннепервобытные общины, их судьба неред­ко зависела от запаса сил у трудоспособных охотников и рыболовов. Вот почему в случаях необходимости, при чрезвычайных обстоятель­ствах трудоспособные могли получать последние куски пищи, а их иждивенцы оставаться голодными. Больше того, бывало, как, напри­мер, у некоторых групп аборигенов Австралии или эскимосов, что в экстремальных ситуациях практиковались инфантицид, в особенно­сти по отношению к девочкам, и геронтицид.

Иное положение складывалось там, где уже на стадии раннеперво­бытной общины коллектив начинал получать не только жизнеобеспе­чивающий, но и избыточный продукт. В этих случаях наряду с уравнительным, или равнообеспечивающим, распределением возника­ло также и трудовое распределение, т. е. получение продукта в соот­ветствии с затраченным трудом. Вместе с избыточным продуктом и трудовым распределением зародился обмен.

Обмен возник в межобщинной форме, при которой различные коллективы снабжали друг друга специфическими богатствами их природной среды, например, ценными сортами камня и дерева, рако­винами и охрой, янтарем и т. п. О межобщинном обмене уже в позднем палеолите свидетельствуют археологические находки кавказского об­сидиана в Сибири, прибалтийского янтаря на Русской равнине, мор­ских раковин во внутренних районах Восточной и Западной Европы. По крайней мере с мезолита возник и обмен изделиями, о чем можно судить на основании существовавшей у аборигенов Австралии специ­ализации общин на выделке различных видов орудий труда, оружия, утвари, украшений. Каких-либо обменных эквивалентов еще не было: происходил обмен дарами, или, как его чаще называют в этнологии, дарообмен. Обмениваться сырьем или продуктами труда могли как целые общины, так и отдельные лица. И в том и в другом случае расширялись и упрочивались социальные связи, что закреплялась также и ритуализацией обменных операций: сопровождавшими их празднествами и пирами. Однако обмен, в особенности первоначальный или между отдаленными друг от друга общинами, мог быть и так называемым немым. Одна сторона оставляла определенное количество предметов, другая забирала и оставляла то, что могла дать взамен. Если первая сторона считала себя неудовлетворенной, то не брала оставлен­ное, и тогда вторая сторона добавляла еще.

Народонаселение и его воспроизводство. Простое присваивающее хозяйство и свойственные ему примитивные общественные отноше­ния, тяжелый повседневный труд и полная опасностей жизнь резко ограничивали численность населения на стадии раннепервобытной общины.

Чтобы низшие охотники, рыболовы и собиратели могли прокор­миться на своей промысловой территории, размеры общин должны были соответствовать ее ресурсам, не превышая определенной плот­ности населения. Но наряду с этим действовали и другие факторы, определявшие нижний и верхний пределы численности групп. В частности, в общине должно было быть достаточно много взрослых мужчин — охотников и защитников коллектива и в то же время не слишком много, так как в этом случае примитивная общественная организация не смогла бы обеспечить его нормальное функциониро­вание. Преобладает мнение, что средняя численность раннепервобыт­ной общины составляла 25—30 человек.

По данным, наиболее полно обобщенным В.А. Шнирельманом, малые размеры общин поддерживались как путем стихийного действия природных факторов, так и при посредстве определенных социально-культурных механизмов. В первом случае длительные голодовки уве­личивали смертность, особенно среди женщин, детей и стариков, и снижали рождаемость. Во втором случае действовала целая группа обстоятельств. Это ранние браки девочек, нередко приводившие к физическим травмам и бесплодию, тяжелый труд женщин, сокращав­ший их репродуктивный период, диспропорция полов из-за умерщв­ления части новорожденных девочек и высокой смертности рожениц, безбрачие части молодых мужчин из-за многоженства стариков. Сни­жению рождаемости способствовали и различные религиозные пред­ставления, в особенности широко распространенный запрет на половые отношения во время различных крупных хозяйственных предприятий, некоторых обрядов и в послеродовой период, нередко довольно длительный. Считалось, что нарушение этого запрета при­несет неудачу охотникам, повредит ребенку и т. п.

По-видимому, было известно и сознательное ограничение рожда­емости с помощью простейших контрацептивных средств, абортов и других способов. Распространенность контрацепции, впрочем, остает­ся спорной, так как данные этнологии австралийцев оставляют откры­тым вопрос, осознавал ли человек того времени связь между половым актом и зачатием. Однако при всех обстоятельствах несомненно, что люди раннепервобытной об­щины в своем стремлении регули­ровать рождаемость преследовали не экономико-демографические, как мы назвали бы их теперь, це­ли. Их заботили непосредствен­ные бытовые нужды. Женщина, имевшая двух или более малень­ких детей, становилась неполно­ценным работником, не могла нести их на себе при очередных передвижениях группы, не имела возможности вскормить их своим молоком. Поэтому все низшие охотники, рыболовы и собирате­ли, как это известно по этнологи­ческим данным, старались, чтобы интервал между рождениями со­ставлял не менее трех лет. Если дети рождались чаще, их нередко убивали. Особенно часто умерщ­вляли одного из близнецов: это был обычай, сложившийся в ранне­первобытной общине на чисто практической основе, но во многих обществах удержавшийся и позднее уже по религиозным мотивам. Судьбу таких детей решала группа в целом, так как вся группа была заинтересована в устранении хозяйственных и бытовых помех.

Половозрастная организация. Естественное разделение труда по полу и возрасту и связанная с ним хозяйственная специализация наложили глубокий отпечаток на всю общественную жизнь раннепер­вобытной общины. На их основе складывались особые половозрастные группы (классы, категории, ступени и т. п.), принадлежность к которым порождала связи, переплетавшиеся с общинными и родовыми. В одних случаях, как, например, у аборигенов Австралии, такие группы были более или менее формализованы, в других, как, скажем, у эскимосов, имели неформальный характер. Однако повсеместно выделялись груп­пы детей, взрослых мужчин и взрослых женщин, различавшиеся предписанными им обязанностями и правами, общественным поло­жением и т. п.

В обществах с более или менее формализованными половозраст­ными группами большое значение придавалось рубежу перехода из категории подростков в категорию взрослых людей. Этот переход сопровождался определенными испытаниями и торжественными тай­ными обрядами, известными под на­званием инициации. В разных обще­ствах инициации проходили неоди­наково, но, по существу, они всегда заключались в приобщении подрост­ков — обычно каждого пола в отдель­ности — к хозяйственной, общест­венной и идеологической жизни пол­ноправных членов общины. Так, у аборигенов Австралии юношу учили владеть охотничьим и боевым оружи­ем, воспитывали в нем храбрость, вы­носливость, выдержку и дисциплину, посвящали его в тайные обычаи, обряды и верования племени. Его испы­тывали посредством ряда мучи­тельных процедур — голодовки, на­несения ран, прижигания огнем, вы­бивания зубов, вырывания волос и т. п. У яганов, алакалуфов, бушменов под­ростки в течение одного — двух лет дол­жны были выполнять тяжелые рабо­ты, отказываться от некоторых видов пищи, воспитывать в себе терпение, покорность и прилежание. Не выдержавшего инициации ждали позор и в лучшем случае повторные испытания. По случаю успешного завершения инициации устраивалось празднество с различными цере­мониями, песнями и плясками. Девушку, как правило, не подвергали сложным испытаниям. Ее лишь заставляли соблюдать некоторые пи­щевые запреты, объясняли ей, как она должна вести себя по вступлении в брак, учили песням и мифам, совершали над ней различные религи­озные церемонии. Вообще, женские инициации получали намного меньшее развитие, чем мужские. Существует мнение, что этнология просто уже не застала настоящих женских инициации, но скорее дело в другом. Независимо от общественного положения полов от мужчины всегда требовалось больше смелости и выдержки, и поэтому именно мужским инициациям придавалось первостепенное значение. Иначе говоря, кульминационный пункт социализации детей и подростков — инициации —у мужчин был более сложным и ответственным, чем у женщин.

Одной из составных частей инициации была подготовка к брачной жизни. Для этого посвящаемым не только сообщали связанные с этим обычаи, но и производили над их половыми органами различные операции — обрезание и подрезание юношей, обрезание и искусст­венную дефлорацию* девушек. Особенно большое распространение имело мужское обрезание, воспоминание о котором удержалось до нашего времени в предписаниях иудаизма и ислама. Причины, вызвав­шие к жизни этот обычай, неясны. Существует предположение, что таким способом инициируемых заставляли временно воздерживаться от половой жизни. Совершались и другие операции или манипуляции: например, практиковавшееся у аборигенов Австралии натирание де­вичьей груди жиром и охрой. Считалось, что это должно было способ­ствовать росту груди.

Более или менее четким было также разделение на группы взрослых мужчин и женщин, подчас приводившее к их своеобразному обособ­лению. В некоторых раннепервобытных общинах те и другие распола­гались на стоянках порознь, готовили разную пищу, имели свои тайные праздники, обряды и верования, а иногда даже свои тайные «языки». Существовали специфически мужские и женские обязанности и при­вилегии. Мужские орудия труда считались собственностью мужчин, женские — собственностью женщин, и бывало, что как тем, так и другим не разрешалось дотрагиваться до чужих орудий. В других общинах, как, например, у аборигенов Австралии, семангов или буш­менов, обособленно жили лишь холостяки и девушки, но в мифах сохранилось воспоминание о времени, когда все мужчины и женщины жили раздельно. В отдельных общинах (например, у алакалуфов) уже на этой стадии стали появляться особые мужские дома, служившие местом собраний и совершения различных обрядов, в первую очередь инициации. По-видимому, подобные дома фиксируются и археологи­чески — в таких общественных сооружениях, как обнаруженное в сибирском поселке Мальта. Но сколько-нибудь широкое распростра­нение мужских (значительно реже женских) домов относится только к следующей стадии развития первобытной общины.

Существовавшая в раннепервобытной общине половозрастная ор­ганизация не создавала в ней отношений неравенства между взрослыми мужчинами и женщинами. Те и другие специализировались в разных, но в равной степени общественно полезных сферах трудовой деятель­ности. Поэтому не могло быть отношений господства и подчинения в положении полов. Несхожие социально-бытовые статусы мужчин и женщин, возникшие на основе их своеобразного обособления, также не вели к какой-либо иерархии. Правда, в ряде обществ низших охотников, рыболов и собирателей обнаружены отдельные черты гла­венства мужчин, как будто бы свидетельствующие об извечности патриархальных порядков. Но здесь следует учитывать, что все это, как правило, общества, в которых общинная организация в силу различных экологических и исторических причин в значительной мере уступила свою роль возглавленной мужчиной индивидуальной семье. Притом и в этих случаях положение женщин не стало по-настоящему принижен­ным. Так, аборигенки Австралии даже в послеколонизационных усло­виях разрушения традиционного образа жизни долгое время удерживали многочисленные остатки былого полноправия. Они обла­дали имущественными и наследственными правами, участвовали в обсуждении общественных вопросов и совершении общественных церемоний и вместе с мужчинами были хранителями древних обычаев. По словам исследователей конца 19 в. Л. Файсона и А. Хауитта, они оказывали значительное влияние на общественное мнение. Об алакалуфах, меньше затронутых процессами социальной атомизации, изве­стно, что их женщины занимали почетное положение в семье и общине, пользовались свободой и независимостью.

Более сложен вопрос о наличии среди взрослых членов раннепер­вобытной общины главенствующей возрастной категории. Данные по аборигенам Австралии, у которых отчетливо выделялась влиятельная прослойка стариков — руководителей общины, и некоторым сходным обществам позволяют полагать, что уже на этой стадии существовала так называемая геронтократия. Но можно спорить, приложимы ли такие факты к подлинной первобытности. Многие раннепервобытные общины жили в иной, несравненно более суровой природной среде, и, как показывают данные палеодемографии*, их члены нечасто до­живали до сорока — пятидесяти лет. К тому же несомненно, что уже тогда действовали сохранившиеся впоследствии у самых различных племен обычаи геронтицида (добровольной смерти). От утративших трудоспособность стариков избавлялись так же, как нередко избавля­лись от больных, ослабевших от голода, от маленьких детей, которых нельзя было прокормить. Раннепервобытная община была общиной равных, но в условиях жестокой борьбы за существование этими равными были лишь полноценные члены производственного коллек­тива.

Брак и семья. С возникновением родовой организации и свойст­венной ей дуальной экзогамии в первобытном обществе возник брак, т. е. особый институт, регулирующий отношения между полами. Од­новременно, а по другой точке зрения несколько позже, возник институт семьи, регулирующий отношения как между супругами, так и между родителями и детьми. Вопрос о начальной форме брака пока еще не может быть решен вполне однозначно. Исторические реконст­рукции по данным этнологии и отчасти археологии допускают две его основные трактовки. Первая: исходной формой был групповой брак, лишь позднее сменившийся различными формами индивидуального брака и индивидуальной семьи. И вторая: с самого начала существовали индивидуальный брак и индивидуальная семья, которые в своем развитии принимали разные формы.

Начало первому решению было положено Л.Г. Морганом. Он наметил пять последовательно сменявших друг друга форм семьи: кровнородственная (брачная общность между всеми лицами одного поколения), пуналуальная* (такая же общность с исключением из нее сиблингов*), парная (непрочное и лишенное экономической основы соединение двух супругов), промежуточная патриархальная (семья с выраженной властью мужа) и моногамная* (прочное соединение суп­ругов с властью мужа как частного собственника). Две первые формы были основаны на групповом браке, остальные — на индивидуальном. Уже вскоре были получены несомненные свидетельства против суще­ствования как кровнородственной, так и пуналуальной семьи. Но одно дело частные реконструкции, другое — общая концепция группового брака. Часть ученых продолжают придерживаться этой концепции, основываясь на анализе, во-первых, наиболее архаичных систем род­ства и, во-вторых, ряда сохранившихся брачно-семейных порядков.

Существует два типа систем родства: классификационные, или классификаторские, и описательные, хотя ни те, ни другие не выра­жены в чистом виде. В описательных системах, характерных для классовых обществ, имеются термины для отдельных родственников — «отец», «мать», «сын», «дочь» и т. д. В противоположность этому в классификационных системах, характерных для первобытных обществ, одними и теми же терминами обозначаются все мужчины и женщины определенных возрастных и брачных классов, или категорий. В древ­нейших из таких систем «Эго»* не делает терминологических различий между мужчинами той группы, к которой принадлежит его отец, женщинами группы своей матери или группы своей жены. Перед нами групповое родство, которое сторонники концепции исторического приоритета группового брака рассматривают как важнейшее доказа­тельство в пользу своих взглядов.

Второе доказательство группового брака усматривается в некоторых чертах брачной общности, этнологически фиксируемым на стадии раннепервобытной общины. В частности, они обнаружены у абориге­нов Австралии с их системой так называемых брачных классов. Так, у австралийцев Западной Виктории племя разделено на две половины — Белого и Черного какаду. Мужчины каждой из этих половин с самого рождения считаются мужьями женщин другой половины, так же обстоит дело и с женщинами. Аналогичная или же, чаще, более сложная система четырех или восьми брачных классов имеется и у других австралийцев. Система брачных классов не означает, что мужчины и женщины соответствующих классов состоят в фактическом групповом браке. Но они берут из предназначенного им класса мужа или жену и в определенных случаях (например, на некоторые праздники или находясь вдали от дома) вправе вступать в половую связь со своими потенциальными женами или мужьями. У аборигенов Австралии име­ются и другие черты брачной общности, в частности, обычай «пирауру*, или «пираунгару», дающий как мужчинам, так и женщинам право на нескольких «дополнительных» жен или мужей. Это не просто внебрач­ные связи, которые также широко практикуются, а именно браки, вступление в которые оформляется соответствующим обрядом. Сход­ные брачные обычаи известны и у других племен на этой стадии развития, например у семангов. Они описаны Н.Н. Миклухо-Маклаем. «Девушка, прожив несколько дней или несколько недель с одним мужчиной, переходит добровольно и с согласия мужа к другому, с которым опять-таки живет лишь некоторое, короткое или более про­должительное время. Таким образом она обходит всех мужчин группы, после чего возвращается к своему первому супругу, но не остается у него, а продолжает вступать в новые временные браки, которые зависят от случая и желания». Так же спорадически, в зависимости от случая и желания, общался со своими женами и мужчина.

Большая часть ученых считают концепцию первичности группового брака несостоятельной. Они исходят из того, что даже у наиболее отставших в своем развитии низших охотников, рыболовов и собира­телей обнаружены парный брак и семья. Археологически на этой стадии также достаточно широко фиксируются небольшие одноочажные жи­лища. В них так же, как и в многоочажности крупных общинных жилищ, можно видеть косвенное доказательство в пользу исконности парного брака и семьи. Что касается доводов сторонников концепции первичности группового брака, то они не рассматриваются как вполне убедительные. Обращают внимание на то, что для появления группо­вого родства достаточно было одной только групповой солидарности, коллективистической природы первобытной общины. То же относится и к отдельным чертам брачной общности, которые могут истолковы­ваться не как остатки группового, а как дополнение к парному браку, укреплявшее социальные связи в общине.

Казалось бы, при современном состоянии знаний эти две точки зрения существенно расходятся. Но по сути имеющиеся расхождения во взглядах не так уж велики. Уже один из учеников Л.Г. Моргана Л. Файсон понимал групповой брак не как сочетание всеобщего многоженства и многомужества в двух взаимобрачных группах, а как право-обязанность этих групп поставлять друг другу фактических супругов, совместная жизнь которых могла быть более или менее длительной. Сходной с файсоновской точки зрения придерживаются и те, кто продолжает отстаивать идею первичности группового брака. Таким образом, спор идет не столько о фактической, сколько о понятийно — терминологической стороне дела. Что следует называть браком применительно к его древнейшей форме: регуляцию отноше­ний между фактическими супругами или между их взаимобрачными группами? Но если групповой брак существовал лишь в потенции, то его проявлениями можно было бы считать всякую эндогамию — локальную, кастовую, даже этническую. Видимо, групповой брак — Миф.

Предметом споров остается также вопрос о локализации первона­чального брака. Современные сторонники идеи первичности группо­вого брака считают, что он был дислокальным*, т. е. супруги не селились совместно, а оставались жить в своих группах, эпизодически встречаясь где-нибудь, например в лесу. Действительно, такая форма брачных встреч этнологии хорошо известна, хотя, как правило, уже на стадии позднепервобытной общины. Еще шире распространены раз­личные обычаи, рассматриваемые как остатки дислокальности, и прежде всего уже известные нам обычаи обособления мужчин и женщин, а также всевозможные легенды о таком обособлении вплоть до легенд об отдельно живущих женщинах-амазонках. Напротив, сто­ронники идеи первичности парного брака рассматривают его как унилокальный*, ведущий к совместному поселению супругов и обра­зованию ими семьи. Они не без оснований указывают, что всем низшим охотникам, рыболовам и собирателям свойствен не дислокальный, а унилокальный брак, что встречающаяся на более высоких ступенях развития дислокальность имела другие причины (например, отражала переходное состояние от поселения в общине мужа к поселению в общине жены) и что обособление полов независимо от возможностей их взаимобрачия было связано с межполовым разделением труда. Гипотезе начальной дислокальности недостает доказательности, и скорее можно полагать, что брак с самого начала был унилокальный. Если это так, то брак и семья возникли одновременно.

У низших охотников, рыболовов и собирателей наряду с матрилокальным или уксорилокальным и даже чаще его мы встречаем патрилокальный или вирилокальный брак. Нередко отсюда делают вывод, что матрилокальность и патрилокальность возникли параллель­но. Но, возможно, перед нами ранний переход к патрилокальности в условиях бродячего мезолитического хозяйства, увеличивавшего роль охотника-мужчины. Ю.И. Семеновым показано, что при исходной матрилокальности с началом трудового распределения имели место два основных варианта развития зачаточных семейных ячеек, состоявших из женщины с ее детьми и охотника-мужчины. В одних случаях таким мужчиной оказывался брат женщины, и возникала ячейка, называемая большой материнской семьей. В других случаях им оказывался муж женщины, и возникала парная семья. Зависело это от того, насколько отдалялись друг от друга взаимобрачные группы при бродячем образе жизни. Живя по соседству, супруги имели возможность встречаться, оставаясь в своих группах. Оказываясь разобщенными большими расстояниями, они должны были поселяться вместе. Бывало, что при этом матрилокальность переплеталась с патрилокальностью, приводя к амбилокальности или к дуолокальности. У сохранявшихся до недавнего времени низших охотников, рыболовов и собирателей, тысячелетия ведших бродячий образ жизни, материнских семей уже не было, но они известны в более поз­дних обществах, что позволило гипотетиче­ски реконструировать их первоначальную форму. '

Какие же правила регулировали заклю­чение брака? Одним из них была уже изве­стная нам экзогамия. Для обществ низших охотников, рыболовов и собирателей наибо­лее характерна дуально-фратриальная экзо­гамия в форме так называемого обязательного двустороннего перекре­стно-двоюродного, или кросскузенного*, брака. Мужчины женились на дочерях братьев своих матерей или, что в данном случае то же самое, на дочерях сестер своих отцов, т. е. на своих двоюродных сестрах. Из приведенной схемы видно, что, если обозначить в соответствии с международной этнологической символикой мужчин из какого-либо одного рода темными кружками со стрелкой наверху (копье), их сестер — такими же кружками с крестовиной внизу (ручка зеркала), детей тех и других —аналогичными знаками с цифрой «1», всех их партнеров из взаимобрачного коллектива —светлыми кружками с теми же сим­волами, а брачные связи —двусторонними стрелками, то мужчины из первого коллектива женятся на женщинах из второго коллектива, которые приходятся им одновременно дочерьми братьев матери и дочерьми сестер отца. Эти обозначения родства, разумеется, группо­вые, так что фактически в брак вступали не только двоюродные, но и троюродные, четвероюродные и т. д. братья и сестры. Экзогамия при этом не нарушалась. Ведь при унилинейном* счете родства мужчины и женщины этих двух взаимобрачных групп вообще не считались сородичами. Такие браки были очень удобны, так как позволяли взаимобрачным группам сбалансированно обмениваться своими чле­нами — братьями или сестрами. Их практиковали, в частности, абори­гены Австралии, но в очень своеобразной форме, при которой брачнорегулирующую роль наряду с фратриями играли брачные классы.

В некоторых обществах возникли иные разновидности кросскузенных браков — односторонние, при которых несколько групп как бы по кольцу поставляли брачных партнеров друг другу. Это расширяло социальные связи каждой из групп. Такие браки бытовали в ряде обществ Юго-Восточной Азии, Южной Америки и др.

В то же время существовали механизмы для предотвращения половых, а тем более брачных связей между людьми, не принадлежа­вшими к кругу потенциальных мужей и жен. Важнейшим из них был обычай избегания* между такими лицами: запрещение разговаривать, приближаться друг к другу и т. п. У аборигенов Австралии наблюдалось некоторое избегание между братом и сестрой и очень ярко выраженное — между зятем и тещей.

Особенностью парного брака была его известная аморфность и недолговечность соединения в нем супругов, а основанной на нем парной семьи — крайняя слабость в ней внутренних экономических связей. Прежде всего сама парность этого брака была относительной, так как широко совмещалась с «дополнительными браками» типа австралийского пирауру и близкими к этому обычаями. Практикова­лась полигиния*, в том числе в форме сорората* — брака с несколь­кими сестрами, а в дальнейшем развитии — с сестрой умершей жены, и левирата* — сожительства с женой старшего или младшего брата, а в дальнейшем развитии — с его вдовой. Наряду с этим или как альтернатива бытовала полиандрия*. Часто мужчина на протяжении своей жизни менял несколько «основных» жен, женщина *— несколь­ких мужей. Допускались, а подчас и поощрялись добрачные и внебрач­ные половые связи, как ритуальные, так и бытовые. Примером первых может служить так называемый искупительный гетеризм*, т. е. порядок, по которому девушка перед вступлением в брак должна была поочередно отдаваться многим мужчинам. Пример вторых — госте­приимный гетеризм, т.е. право мужчины на своих потенциальных жен при посещении им другой группы, а в дальнейшем развитии право гостя на жену или дочь хозяина. Вступление в брак не закреплялось каким-либо или по крайней мере сколько-нибудь сложным обрядом.

Основанная на таком браке семья, как и всякая семья, была не лишена определенной общности интересов. В процессе межполового разделения труда супруги в той или иной мере обменивались хозяйст­венной деятельностью. В частности, у аборигенов Австралии мужья широко пользовались продуктами собирательства своих жен, а жены — в известной степени охотничьей добычей мужей. Могло существовать даже некоторое общесемейное имущество, скажем, тюленьи шкуры, служившие для покрытия жилищ у огнеземельцев. Семья, кроме того, выполняла свои функции в социализации детей: заботу о них проявляла не только мать, но и отец. Но все эти функции в парной семье были еще зародышевыми, так как семья не составляла самостоятельной, противостоящей общинной организации ячейки. Как уже отмечалось, мужчины и женщины по большей части трудились раздельно и раз­дельно же пользовались продуктами своего труда; при этом они чаще кооперировались и делились со своими сородичами, нежели с родст­венниками по браку. Имущество, если оно уже начинало наследовать­ся, тоже переходило к ближайшим сородичам. Общесемейная собственность существовала скорее как исключение. Таким образом, семья была в основном дисэкономичной*. Дети, как только они немного подрастали, воспитывались не только и даже не столько родителями, сколько всей близкой родней. Вообще, каждый из супругов и их дети продолжали оставаться членами в первую очередь не своей семьи, а всей группы.

Общинная организация. Важнейшими ячейками рассматриваемой эпохи долго считались община и род. Какую роль играла каждая из этих ячеек и как они между собой соотносились? Социальная органи­зация племен низших охотников, рыболовов и собирателей, по которой обычно восстанавливается жизнь раннего первобытного общества, создает впечатление ведущей роли общины. Но вспомним еще раз, что это племена мезолитического облика, и возможно, что в позднем палеолите, по крайней мере в приледниковых областях Евразии, род имел относительно большее значение. Поэтому и в данном случае в науке высказываются различные взгляды, что в значительной мере связано с расхождениями во взглядах на начальные формы брачно-семейных отношений.

Раннепервобытная община, которую называют также локальной группой*, состояла из группы или групп родственных семей, к которым могли примкнуть семьи свойственников, друзей и т. д. Если такая группа была одна, общину называют однородовой, или компактно-ро­довой, если их было несколько—многородовой, или дисперсно-ро­довой. Среди этнологически изученных общин преобладали много­родовые. Община вела хозяйство в пределах определенной территории, осваивая ее в зависимости от сезонных условий то в полном составе, то небольшими группами вплоть до отдельных семей. Соответственно варьировали кооперация труда и порядки распределения добычи. Но независимо от этого раннепервобытная община (или временами ее части) была реальным производственным коллективом. Именно такие общины, или локальные группы, обнаружены у аборигенов Австралии, огнеземельцев, лесных веддов, бушменов и в других обществах этой стадии развития. Со своей стороны, археологические данные по Евра­зии свидетельствуют об уменьшении с конца позднего палеолита размеров раннепервобытных общин, усилении их подвижности и общей атомизации.

Гипотетически реконструируемый некоторыми исследователями (число их убывает) ранний род, как и всякий род, был коллективом людей, осознававших свое родство по одной линии и связанных обычаем экзогамии. Родство в нем было не предковым, или вертикаль­ным (возведение себя к общему родоначальнику), а горизонтальным. Предполагается, что первоначально горизонтальное родство осознава­лось только в форме связи с общеродовым покровителем — тотемом* (см. о нем дальше). Люди рождались в определенном коллективе, имевшем общий тотем, и поэтому были сродни друг другу. Родство было явлением не столько биологическим, сколько социальным: не естественная, кровная близость определяла общность интересов, а наоборот. Однако уже вскоре стала осознаваться связь с этим коллек­тивом через одного из родителей, и горизонтальное родство приняло форму филиации*.

Даже самые ранние из известных этнологии родов не были едиными производственными коллективами: ведь значительная часть сородичей в силу обычая экзогамии уходила из своей общины в другие. Очень часто именно это не лишало род большого экономического значения. Род, а не раннепервобытная община, считался собственником промыс­ловой территории. Связи между сородичами, жившими вместе, были теснее, чем их связи с другими членами раннепервобытной общины. В частности, об одной из групп аборигенов Австралии в конце 19 в. сообщалось, что сородичи в ней вместе живут и едят, ссужают друг другу своих женщин и держатся солидарно. О социальном значении рода говорить не приходится: именно он был носителем экзогамного начала, сплачивавшего коллектив и поддерживавшего его связи с другими коллективами.

Сопоставляя эти данные, одни ученые пришли к выводу, что в общинно-родовой организации преимущественное значение имели родовые связи, другие — общинные. Первые полагают, что, поскольку собственность на земельную территорию была, как правило, родовой, основной ячейкой на раннем этапе первобытности был род, в своем полном составе образовавший социально-экономический коллектив — общину, и таким образом на данном этапе производственные связи совпадали с родовыми. Но как же род с его экзогамией мог оставаться целиком локализованным экономическим коллективом? Сторонники этой точки зрения видят ответ в реконструируемой ими первоначаль­ной дислокальности брака, при которой раннепервобытная община и род совпадали. Вторые указывают, что поскольку гипотеза первона­чальной дислокальности брака не более чем гипотеза, основной ячей­кой на любом этапе первобытности была община, род же лишь регулировал брачно-семейные отношения. Но если род не был эконо­мическим коллективом, почему же он обычно являлся собственником основного условия производства — промысловой территории? На это сторонники второй точки зрения малоубедительно отвечают, что род был только номинальным собственником, фактическим же собствен­ником была раннепервобытная община.

Казалось бы, перед нами неразрешимое противоречие. С одной стороны, род с присущей ему экзогамией не мог быть единым эконо­мическим коллективом. С другой стороны, основа экономических отношений —отношения собственности —по большей части связана именно с родом. Однако это противоречие неразрешимо только тогда, когда род и раннепервобытная община искусственно разрываются и жестко противопоставляются друг другу.

Положение о том, что ранний род был не только брачно-регулирующей, но и экономической организацией, совсем не требует обяза­тельного допущения дислокальности брачного поселения. Даже и при унилокальном дуально-родовом браке приблизительно три четверти всей раннепервобытной общины составляли сородичи — взрослые, не ушедшие по браку в другую общину, и их дети. Это была локализован­ная часть рода, составлявшая вместе с тем и основное ядро, костяк древнейшей раннепервобытной общины. Но важно и другое: насколько органичным было включение в ее состав чужеродцев, пришедших сюда по браку? Выше мы уже видели, что, хотя парная семья имела некоторые хозяйственные функции, экономические связи в ней были слабыми и непрочными. Следовательно, интеграция одного из супругов в общину другого была далеко не полной. Все это позволяет считать, что поначалу род и раннепервобытная община, родовые и производ­ственные отношения были не тождественны, но в основном совпадали друг с другом. При этом ни род в целом, ни раннепервобытная община в целом не были основной экономической ячейкой эпохи. Часть сородичей, вступая в брак в других общинах, в определенной степени утрачивала связь с родом, а часть общинников, приходя по браку со стороны, лишь отчасти включалась в свою новую общину. Строго говоря, такой ячейкой была только локализованная часть рода, являв­шаяся в то же время костяком, ядром раннепервобытной общины. Именно поэтому термины «первобытная община» и «родовая община» могут употребляться и очень часто употребляются в одном значении.

Организация власти. В раннепервобытной общине действовал принцип народовластия, при котором определяющее значение имела коллективная воля всех ее взрослых членов. При этом, естественно, особый авторитет имели зрелые, умудренные опытом люди, очень часто — старшее поколение группы. Из их среды обычно выходили главари, руководившие повседневной хозяйственной, общественной и идеоло­гической жизнью коллектива, однако конкретный характер потестарной* организации мог принимать различные черты. В частности, главари могли быть молчаливо признанными или выборными, а их деятельность — относительно самостоятельной или направляемой другими органами власти.

Простейшая организация власти отмечена у яганов и алакалуфов, у которых старшие по возрасту члены общины руководили другими общинниками. К этому близка организация, описанная у части канад­ских эскимосов. Их общины возглавлял старший из трудоспособных мужчин, который принимал решения, лишь посоветовавшись со всеми взрослыми охотниками. В то время как он руководил охотниками, его жена ведала распределением охотничьей добычи. Несколько более сложной была организация власти у аборигенов Австралии, у которых существовали советы старших мужчин, выдвигавшие из своей среды «больших мужчин» —старейших. Главарем обычно был самый стар­ший, но если он не обладал нужными качествами или дряхлел, то создавалось нечто вроде двоевластия номинального и фактического главаря. Наряду с «большими мужчинами» имелись «большие женщи­ны», руководившие женской частью общины. Бывало, что в раннепер­вобытной общине имелось несколько главарей, например, глав сезонных хозяйственных групп, на которые периодически распадалась община, или отдельных родов в многородовой общине. В этих случаях кто-нибудь из них мог выделяться своими личными качествами и авторитетом, но формального соподчинения, как правило, не было.

Власть главаря или совета старейших основывалась на их опыте, примере образцовых действий, интеллектуальном и эмоциональном превосходстве, умении убеждать, иначе говоря, на их индивидуальном или групповом авторитете. Формально она не имела обязательной силы, но редко случалось, чтобы к советам или распоряжениям главаря не прислушались. Важнейшей заповедью, внушавшейся молодежи во время инициации, являлось послушание старшим. Еще важнее другое: власть главаря служила интересам всей группы и, по существу, была конкретным повседневным воплощением ее воли. Поэтому она могла быть поддержана реальными действиями группы. В отношении абори­генов Австралии хорошо известно, что ослушника, если он не успевал скрыться, ждала расправа. У андаманцев, как сообщал о них их исследователь А.Р. Рэдклифф-Браун, непокорному пришлось бы иметь дело с большинством туземцев, в том числе со многими из своих собственных друзей. Такой порядок, равно как и продолжавшееся участие главарей в трудовой жизни общины, позволяет говорить об организации управления на данной стадии как о примитивном наро­довластии, а не как об отделенной от народа власти профессиональных правителей.

В раннепервобытной общине еще не было разделения власти, скажем, на хозяйственную, военную и судебную. Во время мелких военных столкновений предводительствовали те же главари. Они же были хранителями и блюстителями обычаев группы. В некоторых обществах (аборигены Австралии, огнеземельцы, семанги) существо­вали лишь особые знахари и колдуны, также имевшие большое влияние на общинников и сородичей. Там, где власть обычного главаря и колдуна совмещалась в одном лице, она была особенно заметной и крепкой.

Как правило, главари не только продолжали участвовать в произ­водстве, но и не имели никаких льгот в потреблении. Однако, как показывают данные по низшим охотникам, рыболовам и собирателям, для всей главенствовавшей прослойки старших мужчин все же имелись определенные бытовые льготы. Там, где практиковалась полигиния, полигинны были преимущественно старшие мужчины, у которых иногда насчитывалось более десяти жен. Они же подчас претендовали на самые лакомые куски добычи. Но такие льготы определялись не столько обычаем, сколько естественным ходом вещей. Это в особен­ности относится к полигамии: тот, кто больше прожил, имел возможность вступить в большее количество браков.

Социальные нормы. Каждая община управлялась на основе не только свободного, менявшегося от случая к случаю волеизъявления ее взрослых членов, совета старших, главарей. Существовали социаль­ные нормы, т. е. обязательные, общественно-охраняемые правила поведения. Эти нормы — правила разделения труда, сотрудничества, распределения, взаимозащиты, экзогамии и т. п. — отвечали жизненно важным интересам коллектива и, как правило, неукоснительно соблю­дались. Кроме того, применяясь из поколения в поколение, они приобрели силу привычки, т. е. стали обычаями. Наконец, они были закреплены идеологически —религиозными предписаниями и мифа­ми. Все же, как всегда, находились нарушители общепринятых норм. Это требовало применения мер общественного воздействия — не толь­ко убеждения, но и принуждения. Практиковались самые различные способы принуждения — от порицания, осмеяния или ругани до фи­зической расправы. Крупные проступки влекли за собой серьезные наказания: побои, увечье, а в особо тяжких случаях даже умерщвление или, что по существу было тем же самым, изгнание из коллектива. Так, у аборигенов Австралии, веддов, сеноев человек, нарушивший правила экзогамии, должен был уйти или умереть. Та же суровая кара ждала юношу, разгласившего тайны инициации. Наказание в этих случаях определялось старейшими и ими же приводилось в исполнение; не­редко бывало, что исполнителями становились ближайшие родичи виновного. Напротив, в случае проступков, не имевших большого общественного значения, например, нарушения прав личной собст­венности или прелюбодеяния, разбирались между собой сами заинте­ресованные стороны. Важнейшей особенностью этих общинных норм был примат в них группового начала. Они регулировали отношения не столько между личностями, сколько между группами — соплеменни­ками и чужеплеменниками, сородичами и свойственниками, мужчи­нами и женщинами, старшими и младшими и в целом подчиняли интересы личности интересам коллектива.

К какой категории норм социальной регуляции относились эти нормы? В западной литературе их называют правовыми. Многие отечественные ученые считают их нормами морали (нравственности, этики) или обычного права. Но они едва ли были обычными мораль­ными нормами, так как общество принуждало к соблюдению многих из них не менее жестко, чем позднее государство к соблюдению норм права. Поэтому предложено еще одно их понимание: как пока мало-дифференцированных, синкретных, включающих в себя и мораль, и этикет, и древнейшие зачатки права мононорм.

Духовная культура. Уже довольно развитым производственной деятельности и социальной жизни людей раннепервобытной общины соответствовала их не менее развитая духовная культура. Это сказыва лось в их мышлении и тесно связанном с ним языке, начатках рациональных знаний и искусства, мифологии и религии.

Отличалось ли качественно мышление дикаря от мышления позд­нейшего человека? Разобраться в этом вопросе не просто, и ученые отвечают на него по-разному. В частности, значительное распростра­нение получил взгляд, по которому первобытным людям наряду с вполне рациональным, логичным мышлением, основанным на прак­тическом опыте, было свойственно иррациональное «пралогическое» мышление, связанное с «коллективными представлениями» социаль­ной среды. Например, дикарь, разумеется, хорошо понимал разницу между кровью и охрой, но, так как было принято отождествлять кровь и охру, он, не задумываясь, их отождествлял. Существует и противо­положное понимание мышления первобытного человека как целиком тождественного современному. По-видимому, оба взгляда представля­ют собой крайности. Ведь тогда люди в несравненно большей степени, чем теперь, были подвержены воздействию внушенных им средой взглядов, не поддающихся опытной проверке. В то же время «индиви­дуальные» и «коллективные» представления не были наглухо разгоро­жены и питали друг друга.

Первобытное мышление было еще недостаточно систематичным, неспособным к широким обобщениям и выработке понятий высокого уровня. Это находило отражение в языке, тяготевшем к конкретным, единичным, детализированным определениям, которые только начи­нали классифицироваться. Так, у аборигенов Австралии имелись обоз­начения для различных пород деревьев и для деревьев вообще, для различных видов рыб или змей и для рыб или змей вообще. Однако видовых обозначений было мало, они употреблялись нечасто и, что особенно показательно, не шли дальше классификации среднего уров­ня. Были собирательные обозначения для деревьев, кустарника, травы, но не было для растений; были обозначения для рыб или змей, но не было для животных. Может быть, именно с этим связано то обстоя­тельство, что лексикон низших охотников, рыболовов и собирателей, когда-то представлявшийся крайне ограниченным, при последующем изучении оказался очень обширным (у тех же аборигенов Австралии — свыше 10 тыс. слов, т. е. больше, чем в карманном словаре любого европейского языка). То же относится к грамматике, подчас чрезвы­чайно сложной за счет детализации отдельных форм. Известны факты, когда число форм одного глагола, включающего в себя местоименный объект, а также субъект, доходит до нескольких сотен. Еще одна особенность наиболее примитивных языков — неразвитость их син­таксиса. Однако трудно сказать, является ли это показателем низкого культурного уровня. Ведь в устной речи народов даже самых развитых стран в отличие от их письменного языка фразы также обычно очень коротки.

В процессе трудовой деятельности накапливались полезные знания, в первую очередь знания об окружающей природной среде. Естествен­но, что в условиях охотничье-рыболовческо-собирательского хозяйства особенно важно было доскональное знание своей промысловой тер­ритории, ее особенностей и богатства. На примере аборигенов Авст­ралии, огнеземельцев, бушменов и т. д. видно, что люди ранне­первобытной общины обладали солидным запасом сведений в при­кладной географии, метеорологии, астрономии, зоологии, ботанике, минералогии и других областях природоведения. Чтобы поддерживать свое существование, они должны были хорошо изучить топографию промысловых угодий, пути передвижения и повадки животных, полез­ные и вредные свойства растений, особенности различных минералов, видов древесины и других материалов для поделок, уметь предугадывать погоду, ориентироваться на местности, определять направление ветра и читать следы. По словам исследователя бушменов В. Элленбергера, охотники великолепно приспосабливались к местности и искусно использовали все особенности рельефа. Они наперечет знали все тропы, все ущелья и проходы, по которым передвигались стада диких животных, и держали их под неослабным контролем. Об австралийцах их исследователи Б. Спенсер и Ф. Гиллен сообщали, что охотник не только различает следы, оставляемые животными и птицами, но и, осматривая нору, может, посмотрев на направление последних следов или понюхав землю у входа, сразу сказать, есть там животное или нет. У них же собирательницы знали несколько сотен видов съедобных растений, в том числе ядовитых, требующих специальной тепловой обработки. О том, как совершенно необходимо было знание звездного неба, чтобы и ночью находить дорогу, свидетельствует рассказ одного из современных этнологов. Впервые о запуске искусственного спутника Земли ему стало известно от бушмена, обратившего внимание на появление новой «звезды».

Эмпирически накапливались зачатки физических и химических знаний. Физическое воздействие на природу началось уже с примене­ния первых орудий, но теперь оно перешло на новый уровень. Освоив составные орудия, человек изобрел рычаг, придумав копьеметалку и лук, в 2—3 раза увеличил дальность полета разящего оружия. В последнем отношении дальше всех пошли лесные ведды: натягивая лук ногами, они бросали стрелу на треть километра, а на расстоянии 35 м навылет пробивали оленя. Племена, пошедшие по пути применения духовой стрелометательной трубки, возместили эту мощность точно­стью прицела. Химическое воздействие на природные продукты, также начавшееся уже в предыдущую эпоху с применения огня, теперь расширилось, например, за счет обработки шкур.

Большое развитие получили такие практические отрасли знания, как медицина, фармакология, токсикология. Человек овладел простейшими приемами залечивания перело­мов, вывихов и ран, удаления больных зубов и других несложных хирургиче­ских операций, лечения простуды, на­рывов, ядовитых укусов и т. п. Начиная с мезолита, как свидетельствуют пале­оантропологические материалы, стали известны трепанация черепа и ампута­ция поврежденных конечностей. Как показывает сравнительно хорошо изу­ченная народная медицина аборигенов Австралии, люди раннеродовой общи­ны широко применяли как физические (кровопускание, массаж, холодные и горячие компрессы, компрессы с ис­пользованием речного ила и т. д.), так и лекарственные средства растительно­го, животного и минерального проис­хождения. Они умели пользоваться шинами при переломах костей, оста­навливать кровотечение с помощью па­утины, золы, жира игуаны, высасывать кровь и прижигать ранку при змеином укусе, лечить простуду паровой баней, болезни желудка — касторовым маслом, эвкалиптовой смолой, луко­вицей орхидеи, кожные заболевания — прикладыванием глины, про­мыванием мочой и пр. При неправильном положении плода у роженицы знахарь массажем придавал ему нужный поворот. Приме­чательно, что уже на заре медицины было осознано значение психо­терапии: лечение часто завершалось приказанием встать и приняться за работу. Знание ядовитых свойств растений и животных широко применялось на охоте и в рыболовстве. Известны были и противоядия.

В силу особенностей первобытного мышления медленнее развива­лись знания, требовавшие обобщенных, абстрактных представлений. В некоторых обществах аборигенов Австралии имелось только три, у бушменов — четыре, у огнеземельцев — пять обозначений численных понятий. Чтобы сказать «пять», австралийцы таких групп говорили «три» и «два»; всякое число свыше десяти выражалось словом «много». В большинстве обществ, счет которых известен, в основе счисления лежали числа 5 и 10 — по количеству пальцев на одной или обеих руках; эти же числа шире всего представлены археологически в пале­олитической графике — зарубках, насечках, красочных пятнах и ли­ниях. Вообще же, абстрактность численных представлений была относительной; существовали не столько числа вообще, сколько числа определенных предметов. Иными словами, каждый раз фигурировали не «два», «три», «пять» и т. д., а две руки или ноги, три луковицы или куска мяса, пять пальцев или копий и т. д. Даже позднее у высших охотников и рыболовов, как, например, индейцев северо-западного побережья Северной Америки или нивхов, в одном и том же племени отмечались разные числительные для счета разных предметов — лю­дей, животных, лодок, сетей и пр. Подобный счет был тесно связан с непосредственными жизненными потребностями. Существует мнение, что счет был порожден нуждами распределения и что древнейшими арифметическими действиями были не сложение и вычитание, а деление, без которого был бы невозможен раздел добычи.

Измерение расстояния и исчисление времени, по-видимому, нахо­дились в еще более зачаточном состоянии, чем счет. О яганах сообща­лось, что они вообще не знали мер длины, но это едва ли верно. Большие расстояния обычно приблизительно измерялись количеством переходов, меньшие —полетом копья или стрелы, еще меньшие — чаще всего длиной таких предметов, как локоть, ступня, палец, ноготь. Отсюда пережиточно сохранившиеся во многих языках названия древ­нейших мер длины — русские локоть и пядь, английские фут и дюйм, немецкое эллле и т. п. Время могло исчисляться лишь сравнительно большими отрезками, связанными с положением небесных тел (день, месяц), что также, возможно, отражено в палеолитической графике семиричными изображениями. Но гораздо чаще оно измерялось хо­зяйственными сезонами — своими в каждом племени или группе племен. Например, яганы делили год на восемь сезонов («обвисания кожи», т. е. голодовки, «появления птичьих яиц» и т. п.), а соседние с ними охотники на гуанако и собиратели — она — на пять летних и шесть зимних сезонов («случки гуанако», «кладки птичьих яиц», «вы­ведения птенцов» и т. д.). В этой связи многие ученые придерживаются мнения, что восприятие пространства и времени было не подобным современному, а экологическим, т. е. определяемым окружающей средой. Скажем, близко — это в пределах безопасности, долго — это за много времени до благоприятного сезона, и наоборот.

Даже у наименее развитых из известных этнологии племен уже существовала система передачи на расстояние зрительных или звуко­вых сигналов. Так, яганы передавали сообщения клубами дыма, раз­жигая и быстро гася огонь. Один клуб дыма означал болезнь или несчастный случай, два — важную неожиданность, три —смерть, че­тыре — находку выброшенного на берег кита и приглашение соседних общин на празднество. Письменности еще, разумеется, не было, хотя уже у аборигенов Австралии появились зачатки своеобразной «допись-менности». Это была пиктография*, или рисуночное письмо,— ис­пользование специально сделанных изображений для запоминания или

передачи мысли. Однако понять значение таких «записей» обычно можно было только с помощью того, кто сам их сделал.

В пиктографии область полезных знаний смы­кается с другой областью духовной культуры — искусством в его изобразительной форме. Раз­личные виды искусства широко известны уже в самом начале стадии раннепервобытной общи­ны. Однако вопрос о причинах их появления — один из самых спорных в истории первобытного общества. В литературе широко представлены теории, возводящие искусство к художественно­му инстинкту, привлечению половых партнеров, потребности в развлечении, побочным результатам религиозной прак­тики и т. д. Однако несравненно более обоснованным представляется то мнение, что искусство с самого начала отражало и закрепляло общественный опыт, но не в прямой, а в эстетически опосредованной эмоциональной форме. Отсюда большая конкретность и реалистич­ность большинства ранних образцов первобытной графики, скульпту­ры, устного, музыкального и танцевального фольклора.

Вместе с тем в науке давно ведутся споры о том, когда и как именно появилось искусство, прежде всего археологически засвидетельство­ванное изобразительное. Так, уже приводилось мнение, что верхнепа­леолитические изображения появились как результат длительного поэтапного процесса, начало которому было положено чашевидными углублениями и охряными пятнами и полосами на каменных плитках из мустьерского грота Ла Ферраси. По другому мнению, эти находки говорят лишь о зачатках отвлеченного мышления и изобразительной деятельности, а собственно искусство возникло только в сформиро­вавшемся человеческом обществе на рубеже верхнего палеолита. Одни ученые связывают рождение изобразительного искусства с использо­ванием случайно предоставленных природой возможностей, например, с подправкой резцом или краской напоминающих животных камней, наплывов, пятен на стенах пещер; другие — с постепенным замеще­нием макетом-скульптурой, барельефом, рисунком натуральных остан­ков зверя, которые использовались для имитации охотничьей схватки.

К числу археологически представленных памятников изобразитель­ного искусства раннепервобытной общины принадлежат пластика, графика и живопись. Таковы прежде всего уже упоминавшиеся ориньяко-солютрейские женские фигурки и мадленские головы животных. К ориньяку же восходят рисунки животных, реже растений и людей, поначалу выполненные примитивными одиночными контурами, но в мадлене и средиземноморском мезолите (культура капси) принимаю­щие вид выразительных пещерных фресок и многофигурных компо­зиций охотничьего и бытового характера. С мадленскими и капсийскими сходны наскальные рисунки бушменов, с большой реалистич­ностью и экспрессией изображающие животных, людей, охотничьи и военные сцены, пляски и религиозные церемонии. Но в целом этно­логически известное изобразительное искусство наименее развитых племен отражает начавшийся в мезолите поворот от реализма к услов­ности. Скажем, в австралийском племени аранда человек изображался символом с, два человека у костра или дерева — символом сОэ и т.д.

Археологически прослеживается и возникновение таких видов искусства, как музыка (верхнепалеолитические трубчатые кости с боковыми отверстиями, просверленные рога) и танец (мадленский рисунок). В музыке ее инструментальной форме, несомненно, пред­шествовала вокальная, что могло сохраняться относительно долго. По крайней мере огнеземельцам и лесным веддам, имевшим различные песни, не было известно ни одного музыкального инструмента. Но в большинстве случаев этнологические параллели показывают не только наличие, но и значительное разнообразие таких инструментов. Это дощечки для отбивания такта, ударные приспособления из двух кусков дерева или натянутого куска кожи и колотушки, простейшие щипковые инструменты, прототипом которых, вероятно, была тетива лука, раз­личные дудки, гуделки, свистелки, трубы, флейты. Танцы были быто­выми и ритуальными, охотничьими и военными, мужскими и женскими и т. п. Как правило, они коллективны и изобразительны: это имитация, часто с помощью масок, сцен хозяйственной деятель­ности, половых отношений и др. О самом общедоступном и, вероятно, древнейшем виде фольклора —устном народном творчестве — судить можно только по этнологическим данным. Они свидетельствуют о большой популярности песен —трудовых, любовных, военных, риту­альных и пр., назидательных рассказов, бытовых и фантастических сказок, священных мифов. Устный, музыкальный и танцевальный фольклор мог соединяться с изобразительным творчеством и служить основой для примитивных театрализованных представлений, наиболее полно выражавших эмоционально-познавательную и воспитательную сущность уже самого раннего искусства.

Особое место в духовном творчестве занимали священные мифы, объяснявшие происхождение явлений природы и человеческих уста­новлений. О природе мифологии* высказываются самые различные мнения: ее толкуют не только как жанр фольклора, но и как перво­бытную «науку» или «философию». Этиологическая* функция мифов дает для этого основания. Но мифы (например, широко распростра­ненные мифы о появлении первых людей из разверзшейся земли или из яйца) внешне похожи на фантастические сказки. По-видимому, главное различие состоит в том, что в сказки не верят, а в мифы верят. Как правило, мифы содержат указания на ход вещей в далекие времена, на поступки культурных героев и отдаленных предков. Мифология предполагает представления о в принципе отличном от реального так называемом мифологическом времени. Это время, когда жили предки, культурные герои и другие мифические существа, события не имели определенной последовательности, а факты могли быть самыми фан­тастическими. При этом мифологическое время не отделено от насто­ящего: оно отражено в обычаях и воспроизводится в священных обрядах, в чем состоит социализирующая и освящающая предписанное поведение функция мифов. От всего этого уже недалеко до религии.

Накапливавшиеся в духовной культуре людей раннепервобытной общины элементы рационального и эмоционального миропонимания были все же еще только островками знания в море незнания. Между тем люди уже достигли такой ступени развития интеллекта, когда появилась потребность объяснить и подчинить себе все то, с чем им приходилось сталкиваться и что нередко заставляло чувствовать свое бессилие. Поэтому рядом с другими формами общественного сознания возникла религия.

Главной особенностью религиозного миропонимания людей ран­непервобытной общины было то, что они пока не выделяли себя из окружающей естественной среды. Промысловая территория, ее живо­тные, растительные и минеральные богатства, действующие на ней стихийные силы и живущая здесь человеческая группа—все это мыслилось как единое целое, в котором люди были тождественны с природой. Природе приписывались человеческие свойства вплоть до дуальной организации и общинного устройства, людям—свойства природы вплоть до возможности воспроизвести ее стихийные явления. Это сказалось на всех ранних видах религиозных представлений: тотемизме*, анимизме*, фетишизме*, магии*.

Тотемизм, особенно полно сохранившийся у аборигенов Австра­лии,— это вера в существование тесной связи между сородичами и их тотемом, которым мог быть определенный вид животных, реже растений, еще реже других предметов или явлений природы. Род носил имя своего тотема, например, кенгуру или луковицы, и верил, что находится с ним в кровном родстве. Тотему не поклонялись, но считали его «отцом», «стар­шим братом» и т. п., помогающим сородичам. Последние, со своей стороны, не должны были уби­вать тотем, причинять ему вред, употреблять его в пищу. У каж­дого рода был свой священный центр, с которым связывались предания о тотемических предках и оставленных ими «детских заро­дышах», дающих начало новым жизням. Здесь хранились тотемические реликвии и совершались связанные с ними обряды. В целом тотемизм был идеологическим отражением связи рода с природной средой, что в то время могло осознаваться в единственно понятной форме родства. Тотемизм мог принимать и другие конкретные формы и быть не только родовым: известен половой тотемизм, связанный с естественным разделением труда, существовали личные тотемы.

Анимизм — вера в сверхъестественные существа, заключенные в какие-либо тела (души) или действующие самостоятельно (духи). Анимистические верования связаны с одушевлением природы. Зачатки их имелись уже на стадии раннепервобытной общины: у тасманийцев, австралийцев, огнеземельцев и других низших охотников, рыболовов и собирателей существовали смутные представления о душах умерших людей, злых и добрых духах, обычно мыслившихся в виде физических, осязаемых существ. Возможно, что с этими представлениями было как-то связано и почитание охранительниц домашнего очага, засвиде­тельствованное в позднепалеолитических женских статуэтках.

Фетишизм —вера в сверхъестественные свойства некоторых нео­душевленных предметов, например, пещер, камней, деревьев, опреде­ленных орудий труда или предметов обихода, а позднее и специально изготовленных культовых предметов. Фетишистские представления также являются одушевлением неодушевленного, однако с определен­ным выбором. Так, фетишем становились, скажем, спасшая людей пещера, насытившее их после голодовки дерево, добычливое копье и т. д.

Наконец, магия —вера в способность человека особым образом воздействовать на других людей, животных, растения, даже явления природы, а также и сами эти действия. Не понимая настоящей взаимосвязи наблюдаемых фактов и превратно истолковывая случайные совпадения, человек полагал, что с помощью определенных дей­ствий и слов он может помогать или вредить людям, обеспечивать успех или неуспех в промысле, вызывать или прекращать бурю. Различают «белую» (охранительную) и «черную» (вредоносную) магию. Другая ее систематика связана с объектом воздействия: производственная, или промысловая, любовная, лечебная и т. п. магия. Примером промысло­вой магии может служить «пляска кенгуру» у аборигенов Австралии, во время которой одни изображали этих животных, а другие якобы поражали их копьями. Возможно, сходные магические приемы архео­логически засвидетельствованы частыми знаками ран на позднепале-олитических рисунках и скульптурах животных. Распространено мнение, что магия —это еще не религия, так как она ориентирована не на сверхъестественное, а на представляющиеся естественными возможности человека. Но в тотемизме, анимизме и фетишизме сверхъ­естественное также не отделено от естественного. В то же время все эти представления отражают превратное, ложное, фантастическое по­нимание мира.

Тотемизм и магия, несомненно, являются древнейшими видами религии. Высказывался взгляд, что исходным видом был анимизм, но это вряд ли так, потому что представления о нематериальном (или раздвоении материального) предполагают известное развитие абстрак­тного мышления. Иногда таким видом считают фетишизм, однако фетишистские верования всегда переплетаются с тотемическими, ани­мистическими и магическими.

Уже самые ранние виды религии заключали в себе начатки не только фантастических представлений — веры, но и священнодейст­вий — культовой практики. Последняя долгое время составляла тайну только от непосвященных, неинициированных членов группы, а в среде инициированных была доступна всем и каждому. Но с развитием верований и усложнением культа его отправление потребовало опре­деленных знаний, умения, опытности. В религиозных ритуалах еще участвовал весь коллектив, но важнейшие из них уже стали совершаться старейшинами или особыми специалистами. При этом мужские культы отправлялись мужчинами, женские — женщинами. Если дело касалось коллектива в целом, то в этнологически фиксируемое время выступали мужчины, однако в мифах аборигенов Австралии сохранилось воспо­минание об аналогичной роли женщин. В литературе специалисты по белой магии часто условно именуются знахарями, специалисты по черной магии — колдунами.

Духовной культуре раннепервобытной общины было присуще тес­ное переплетение познавательной, художественной и культовой дея­тельности. Так, леча рану, человек обычно обращался и к полезным травам, и к магии; протыкая копьем изображение животного, он одновременно практиковался в приемах охоты или показывал их молодежи и магически обеспечивал успех предстоящего дела. Чем объяснялось такое переплетение? Сторонники религиозной идеологии нередко объясняют его определяющей ролью религии, из которой они выводят многие другие явления духовной культуры. Однако подавля­ющее большинство современных ученых видит в нем одно из прояв­лений первобытной нерасчлененности, синкретизма. Общественное сознание, как и общественное бытие, было еще слишком неразвитым, чтобы дифференцироваться в различные, четко разграниченные сферы, которые возникли позднее, в процессе усложнения человеческой дея­тельности.

Языковое и этническое состояние. В настоящее время наибольшим признанием пользуется взгляд, по которому языковое состояние на стадии раннепервобытной общины характеризовалось так называемой первобытной лингвистической непрерывностью. Такое состояние об­наружено в ряде обществ низших охотников, рыболовов и собирателей и лучше всего изучено у аборигенов Австралии. У них существовало множество языков и их вариантов —диалектов. Но если языки, отно­сительно далеко отстоящие друг от друга, существенно различались, то соседние языки были близки до взаимопонимаемости. Имело место нечто вроде спектра: краски в нем различны, но не дискретны, а постепенно переходят одна в другую. Такая ситуация объяснялась как дифференциацией исходных языков, так и их активным взаимодейст­вием в контактных зонах. Немалую роль в этом взаимодействии играли межгрупповые связи —обменные, брачные и др. В результате общее праязыковое состояние ойкумены на данной стадии рассматривается как некое множество совокупностей одновременно сходных и варьи­рующих языков.

С большей или меньшей степенью гипотетичности выделяют сле­дующие основные праязыковые совокупности. Большую часть языков Евразии, а также Северной и отчасти Восточной Африки возводят к ностратической* совокупности с центром в Передней Азии. На осталь­ной территории Азии выделяют сино-тибетскую и аустрическую сово­купности с центрами в Восточной и Юго-Восточной Азии; по другой гипотезе, аустрическая совокупность состояла из нескольких других. В Тропической Африке реконструируют конго-сахарскую, или зинджскую, совокупность с центром в области между Нилом и Нигером. Для Австралии установлено общее праязыковое состояние, но его внеавстралийский источник еще не ясен. Для Америки пока удалось лишь установить связи некоторых индейских языков с теми или иными праязыковыми совокупностями Старого Света.

Языковые общности, как правило, связаны с этническими общно­стями, т. е. совокупностями людей, обладающих одной культурой (включая язык), что находит отражение в самосознании и самоназва­нии. Обычно существуют этнические общности разного уровня, и общности основного уровня называются этносами. Некоторые этно­логи различают два вида этносов: обладающие только культурно-язы­ковой общностью (этникосы) и к тому же связанные общностью социально-потестарной организации (этносоциальные организмы). До недавнего времени считалось, что на раннем этапе развития первобыт­ного общества уже существовали древнейшие этносы — племена, ко­торые, хотя они еще не были этносоциальными организмами, могут рассматриваться как этникосы. Действительно, уже с возникновением дуально-родовой организации не могла не начать складываться какая-то культурно-языковая общность родов — зародыш племенной об­щности. -Подобные же зародышевые формы племенной общности возникали и при других системах брачной регуляции —дуально-фратриальной или кольцевой. Для этого достаточно было одних только брачных контактов, но дело не ограничивалось ими одними. Связанные между собой раннепервобытные общины предпринимали совместные охотничьи облавы, вступали в отношения дарообмена, устраивали общие празднества и т. п., что также способствовало культурно-языковому взаимодействию. Однако для того, чтобы возникли выражен­ные этнические общности, межобщинные системы должны были быть достаточно дискретны. Между тем не только их языкам, но и их культуре было свойственно состояние своего рода непрерывности, которая действовала в направлении, противоположном этнической консолидации. Так, у соседних межобщинных систем могли быть различными одни орудия труда и сходными другие, различными ору­дия, но сходными жилища и т. д., и только далеко отстоящие друг от друга группы сколько-нибудь заметно разнились в культурном отно­шении. Близкая картина, по-видимому, фиксируется археологически, хотя часть археологов считает, что к мезолиту или даже раньше сложились достаточно оформленные варианты локальных культур. Соответственно у соседних межобщинных систем не было резко вы­раженной оппозиции «мы — не мы», которая питала бы их этноцент­ристское самосознание.

В этих противоречивых условиях складывавшиеся культурно-язы­ковые общности были еще слишком аморфны, неструктурированны и расплывчаты, чтобы могли рассматриваться как древнейшие этниче­ские общности. Скорее они, как это показано в отечественной этно­логии, были только протоэтническими общностями. При этом им, так же как и позднейшим этническим общностям, была свойственна иерархическая структура. Как показывают данные этнологии низших охотников, рыболовов и собирателей, известным.культурно-диалект­ным своеобразием могли обладать уже община или ее родовое ядро. Следующим уровнем иерархии была система взаимобрачных групп, высшим — более широкая культурно-языковая общность ряда таких групп, в большинстве случаев ограниченная какими-нибудь природ­ными рубежами. Именно к числу последних общностей принадлежат упоминавшиеся выше яганы, алакалуфы, австралийцы-аранда и т. д., обычно получавшие название по своим языкам. В этнологической литературе этнические общности среднего уровня часто называют племенами, а высшего уровня — как племенами, так и соплеменностями. Видимо, для данной стадии правильнее было бы говорить о предплеменах и предсоплеменностях. Ученые даже расходятся во мне­ниях о том, какой из этих уровней был основным, что лишний раз свидетельствует об аморфности этнического состояния в рассматрива­емое время.

4. СТАДИЯ ПОЗДНЕПЕРВОБЫТНОЙ ОБЩИНЫ

Общие сведения. Стадия позднепервобытной общины характери­зуется развитием производящего хозяйства ранних земледельцев или земледельцев-скотоводов в одних частях ойкумены, высокоспециали­зированного присваивающего хозяйства так называемых высших охотников, рыболовов и собирателей — в других. На протяжении всей этой стадии повсюду, где имелись благоприятные природные условия, первая форма хозяйства вытесняла вторую. Но дело даже не в их количественном соотношении. Возникновение производящего хозяй­ства было величайшим достижением первобытной экономики, фунда­ментом всей дальнейшей социально-экономической истории чело­вечества, важнейшей предпосылкой получения регулярного избыточного, а затем прибавочного продукта. В перспективе именно оно повело к разложению первобытного и складыванию классовых обществ. Не­даром за этим поворотным моментом, приходящимся в основном на время неолита, закрепилось название «неолитической (или аграрной) революции», предложенное английским археологом Г. Чайлдом по аналогии с введенным Ф. Энгельсом термином «промышленная рево­люция». Высокоспециализированное хозяйство высших охотников, рыболовов и собирателей также открывало значительные возможности для дальнейшего развития. Но они были несравненно ограниченнее: его носители смогли подняться лишь до предклассового уровня, да и то только в немногих, особенно благоприятных районах ойкумены.

Возникновение производящего хозяйства и новые производственные сдвиги. Когда, как и где возникли скотоводство и земледелие? Фор­мальный ответ на эти вопросы относительно однозначен: скотоводство, во всяком случае, возникло в палеолите. На протяжении многих десятилетий в археологической литературе фигурировало утверждение, поддержанное многими палеонтологами, о том, что верхнепалеолити­ческий человек приручил собаку и использовал ее на охоте. Это утверждение базировалось на описании многих остатков якобы домаш­них собак (некоторые из них, правда, потом были оспорены в качестве домашних). Однако не так давно был описан, бесспорно, одомашенный экземпляр из мадленских слоев стоянки Оберкассель на левом берегу Рейна. В общем, приручение и использование собаки в верхнем палеолите вряд ли сейчас вызывает сомнения. Аналогичная проблема существует в отношении лошади — многие исследователи вновь и вновь возвращаются к идее приручения лошади на исходе верхнего палеолита, хотя приводимые для подобного умозаключения аргументы выглядят не очень убедительно. Тем не менее, если даже в распоряже­нии верхнепалеолитических людей были собаки, значит, они уже перешли к разведению животных, следовательно, производящее хозяйство зародилось в верхнем палеолите. Столь прямолинейную логику вряд ли можно считать оправданной: ведь производящее хозяйство, действительно, существует тогда, когда происходит обеспеченное оп­ределенными технологическими приемами стабильное воспроизведе­ние общественного продукта. Бесспорно, собака помогала человеку при охоте, может быть, даже при загонной охоте, хотя конкретные формы ее использования определить сейчас трудно, но меняла ли эта помощь кардинально размеры добычи и делала ли ее стабильной? В этом можно сомневаться. Гораздо существеннее доместикация продук­тивных животных, а она произошла позже. Правда, нет — нет да и появляются идеи о возникновении производящего хозяйства не только в верхнем палеолите, но и у неандертальцев, но пока они фигурируют в литературе без сколько-нибудь серьезных фактических доказательств.

Какова древность более или менее бесспорных находок остатков культурных растений и домашних животных? Они относятся к 9— 8 тысячелетиям до н. э. и происходят из Передней Азии — Палестины, Сирии, юго-восточной Турции. Из растений это полба-эммер, пшени­ца, ячмень, чечевица, одним словом, те растения, которые требовали в то же время изобретения определенных навыков приготовления, чтобы быть употребляемыми в пищу. Археологически зафиксировано интенсивное собирательство этих растений в диком состоянии, поэто­му несомненно навыки их приготовления в пищу относятся к более раннему времени, чем время их введения в культуру. Первыми про­дуктивными домашними животными были овца и коза, крупный рогатый скот был приручен и начал использоваться позже. Бесспорные свидетельства одомашнивания осла, лошади, верблюда, северного оле­ня, ламы относятся к значительно более позднему времени.

В настоящее время трудно назвать единичный фактор, который бы привел к освоению новых природных ресурсов и переходу к произво­дящему хозяйству. Существовавшие в мезолите техническое вооруже­ние и способы охоты, как их сейчас можно реконструировать, были достаточно продуктивны, чтобы обеспечить существование земледель­ческих общин. Переход к могильникам как к коллективной форме захоронения покойников, зафиксированный именно в это время, косвенным образом свидетельствует об увеличении их числа, а значит, и об увеличении численности коллективов, невозможном при недо­статочности средств к жизни. Другое дело, что охотничье хозяйство, как показывают многочисленные этнологические примеры, по природе своей нестабильно. Оно подвержено спадам из-за перемен в природной обстановке, обусловливающих нарушение экологических ниш и резкое падение численности промысловых животных, чревато поэтому пери­одическим наступлением голода, иногда продолжающегося несколько лет. Это обстоятельство было сильнейшим стимулом поиска новых источников пищи и до какой-то степени может рассматриваться как экономический стимул или фактор перехода к производящему хозяй­ству. Но, несомненно, не меньшую роль должно было играть хорошее знакомство с миром животных и растений, приобретенное в процессе многотысячелетней охоты и собирательства. По отношению к живо­тным важность этого знакомства подчеркивается тем обстоятельством, что поведенческие стереотипы животных и птиц, на которых охотился палеолитический и мезолитический человек, были существенно иными, что недостаточно учитывается в современной литературе по доме­стикации животных. Зоологи обратили внимание на то, что человек смог приручить только тех животных, которые имели в своем собст­венном поведении предпосылки для одомашнивания—отсутствие боязни человека, смирный нрав. Однако весьма вероятно, что отсут­ствие страха перед человеком было вообще свойственно животным палеолитической и мезолитической эпох, этот страх появился как реакция на человека позже, а может быть, есть даже итог естественного отбора на протяжении тысяч поколений (более пугливые животные имели преимущественный шанс выжить при соприкосновении с чело­веком). Человек был естественным компонентом фауны, охота явля­лась таким же естественным процессом, как охота хищников на травоядных, а ведь даже современные биоценозы, скажем, в Африке дают нам картину достаточно локально близкого сосуществования хищников и травоядных. Знание повадок животных и продуктивных свойств растений, а также мест их возможного обнаружения образовало другой фактор или стимул перехода к производящему хозяйству, который можно назвать производственно-познавательным.

При использовании плодов и семян диких растений какая-то часть их оставалась неиспользованной и давала всходы вблизи жилища. Переход от этого в культуру—дело времени. Более того, сразу же начинался процесс, выразительно описанный еще Дарвином,— бессознательный отбор, когда человек начинал выращивать рядом с жилищем наиболее крупные семена так же, как он сохранял на племя крупных животных. Приручение их, конечно, начиналось с ловли молодняка, содержания его в неволе и подкармливания, в процессе которого животные привыкали к человеку. В литературе по зоопсихо­логии и социальной психологии до сих пор нет работ, в которых бы исследовался удивительный феномен—тяготение неполовозрелых особей разных видов друг к другу. Человек в данном контексте не образует исключения. Внимание детей к молодняку и уход за ним, не исключено, играли немаловажную роль на заре одомашнивания. А содержание взрослых животных не составляло трудностей, потому что человек, как уже говорилось, знал их повадки в диком состоянии.

Проблема очагового, т.е. приуроченного к определенным замкну­тым пространствам, или непрерывного по всей ойкумене, так сказать, панойкуменного, возникновения производящего хозяйства представ­ляет собою в настоящее время одну из кардинальных проблем истории первобытного общества. На одном полюсе ее решения стоит крупная фигура Николая Ивановича Вавилова, сформировавшего гипотезу прерывистого очагового происхождения земледелия как в Старом, так и в Новом Свете и аргументировавшего ее результатами тщательных исследований культурного растительного покрова планеты. С другой стороны ему противостоят современные преемники его гипотезы, указывающие на непрерывность процесса введения растений в куль­туру, отсутствие локальной приуроченности возникновения земледе­лия, скажем, в Африке. Считается, и это неоднократно подчеркивалось в основном в отечественной литературе, посвященной этой проблеме, что новейшие археологические исследования в целом поддерживают гипотезу Вавилова. Следовательно, в намеченных им очагах ими практически везде зафиксировано очень древнее земледелие. Гипотеза очагов сформулирована достаточно широко, чтобы подвести под нее любые археологические открытия последних лет. Но не было ли самостоятельных очагов возникновения земледелия, а следовательно, и производящего хозяйства за пределами тех территорий, которые традиционно считаются очагами первичного земледелия, например, в Африке или в степной полосе европейской и азиатской частей бывшего СССР? Позитивный ответ на этот вопрос одинаково и вероятен, и невероятен, пока в нашем распоряжении нет достаточно полных археологических и археоботанических данных.

При неполной определенности ответа на поставленный выше вопрос целесообразно все же очертить фигурирующие в литературе представления об очагах перехода к первичному земледелию и произ­водящему хозяйству, восходящие к творчеству Вавилова и обогащен­ные археологическими раскопками последних лет. Древнейшим из очагов земледелия является, наверное, переднеазиатский в широком смысле слова, охватывающий огромную территорию и настолько слож­ный по составу культурной флоры, что он, по многим высказываниям ученых, сам распадается на самостоятельные и независимые очаги, скажем, кавказский, среднеазиатский, переднеазиатский в узком смыс­ле слова. Близок к нему территориально средиземноморский очаг, сформировавшийся при бесспорном влиянии из Передней Азии и, в свою очередь, распадающийся на западносредиземноморский, балкан­ский, восточносредиземноморский, североафриканский очаги, каж­дый из которых сформировался частично самостоятельно, а частично при значительных воздействиях со стороны. На востоке Старого Света громадным очагом возникновения земледелия и, может быть, самосто­ятельного введения в культуру животных была Восточная Азия, ока­завшая влияние на возникновение производящего хозяйства на Японских островах, в бассейне Амура, в материковой части Юго-Во­сточной Азии. Между этими большими и давшими значительное количество видов культурных растений очагами располагался южноа­зиатский, или индийский, очаг, в отличие от предшествующих, похоже, достаточно гомогенный. До сих пор в ботанической, историко-этнологической и археологической литературе фигурирует в качестве цен­трального очага возникновения производящего хозяйства Мексика и Центральная Америка с ответвлениями в разных областях Андийской горной страны — Перу, Боливии, а также на островах Карибского бассейна. Но, похоже, начатки земледелия у североамериканских индейцев также могут иметь самостоятельное происхождение. В Аф­рике, наконец, наибольшую роль в окультуривании растений и доме­стикации животных сыграли области, расположенные сразу же к югу от пустыни Сахара.

Возникновение земледелия и скотоводства сопровождалось други­ми сдвигами в развитии производительных сил. Прежде всего значи­тельно прогрессировала техника изготовления каменных орудий труда. Еще более усовершенствовалась техника отжимной ретуши. Местами известные уже в мезолите шлифование, или полирование, а также пиление и сверление камня в неолите получили намного большее распространение, так как для расчистки леса под поля и огороды потребовались более эффективные топоры и тесла. Наряду с прежними стали обрабатываться новые, более твердые породы минералов — нефрит, жадеит, обсидиан. Началась разработка подземных отложений камня, появились крупные «мастерские» каменных орудий, распрост­ранявшихся далеко от места своего производства. Нужды земледелия потребовали усовершенствования не только топоров, но и других орудий труда. Применявшиеся собирателями палки-копалки и прими­тивные жатвенные ножи эволюционировали в настоящие мотыги и серпы, а зернотерки и ступки с пестами широко вошли в хозяйственный быт. Местами стали практиковаться простейшие приемы мелиорации почв, например ирригации в Передней Азии или дренажа на Новой Гвинее.

Там, где развивалось высокоспециализированное охотничье-рыболовческо-собирательское хозяйство, орудия труда также приобрели намного более совершенный облик. В сухопутной охоте стали приме­няться изощренные ловушки, капканы, силки, в морской охоте и рыболовстве — более усовершенствованные гарпуны, сети, удочки с крючками. Широкое распространение получили средства передвиже­ния: лодки-долбленки, волокуши, в которые со временем стали запря­гать собак, на севере — сани и лыжи. Для изготовления многих из этих орудий труда и транспортных средств также нередко применялись шлифованные топоры.

Переход к производящему или высокоспециализированному при­сваивающему хозяйству совершался там, где уже к концу предыдущей стадии развития была достигнута относительная оседлость, и, в свою очередь, упрочивал эту относительную оседлость. Поэтому теперь примитивные хижины стали сменяться более долговременными зем­лянками или полуземлянками, а затем и прочными наземными домами. Одежда в разных широтах варьировала от набедренной повязки до глухого мехового комбинезона; с изобретением в неолите прядения и простейшего ткачества стала появляться также одежда из растительного волокна, а позднее и шерсти. Домашняя утварь пополнилась одним из крупных нововведений — изобретенной теперь керамикой. Керамики не знали лишь относи­тельно немногие общества, которые по другим признакам могут считаться неолитическими, и поэтому неолит иногда даже называют керами­ческим веком. Изготовляли керамику чаще все­го методом налепа, или спирально-жгутовым: глиняные жгуты толщиной в 2—3 см наклады­вали по спирали друг на друга, сдавливали и заглаживали. Обожженная огнеупорная посуда позволила улучшить способы приготовления пищи и расширить ассортимент пищевых про­дуктов.

Основные производственные достижения на стадии позднепервобытной общины — станов­ление земледелия и скотоводства, усовершенст­вование техники обработки камня, изобретение керамики, ткачества и т. п. — свидетельствуют о значительном расширении опыта и навыков человечества. Эти достижения требовали также дальнейшего совершенствования организации труда. Труд по-прежнему оставался простой ко­операцией, но его разделение стало уже не только половозрастным. Новый производствен­ный уровень сделал возможной дальнейшую индивидуализацию и специализацию в некото­рых областях деятельности.

Ранние земледелие и скотоводство чаще все­го были как мужским, так и женским занятием, причем на долю мужчин обычно приходились наиболее тяжелые, а на долю женщин — наи­более кропотливые работы. В высокоспециали­зированном присваивающем хозяйстве почти всегда мужчина был охотником и рыболовом, женщина — собиратель­ницей. Изготовление орудий труда, средств передвижения, предметов обихода по большей части считалось делом мужчин, и только в изготовлении керамики лидирующая роль чаще принадлежала женщи­нам. Зато такие домашние работы, как доставка воды и топлива, приготовление пищи, уход за детьми, неизменно оставались за жен­щинами. Разделение труда по возрасту заметнее всего сказывалось в том, что молодым мужчинам чаще доставались более трудные и опасные, пожилым — более сложные работы. Некоторые общинники, выделявшиеся своим опытом и умением, как бы специализировались в некоторых сферах деятельности, но эта специализация обычно еще не предполагала особых знаний, не передавалась по наследству и в принципе не освобождала от других работ.

Дальше продвинулось межобщинное и межплеменное разделение труда. Это было подлинно общественное разделение труда, т. е. закреп­ление определенных занятий за определенными группами людей, не связанное с их половозрастным делением. До конца 19 в. считали, что первым крупным общественным разделением труда было выделе­ние пастушеских племен. Позднее выяснилось, что скотоводство не старше земледелия (см. об этом дальше), но на стадии позднепервобытной общины действительно произошло первое крупное разделение труда — выделение племен с производящим хозяйством из общей массы других племен. Это способствовало развитию обмена между ранними земледельцами или земледельцами-скотоводами и охотника­ми-рыболовами, как низшими, так и высшими. Наряду с сырьевыми ресурсами и изделиями стали обмениваться скот и пищевые продукты.

Ранние земледельцы и земледельцы-скотоводы не только известны по археологическим находкам, но и широко представлены этнологи­ческими аналогами в Юго-Восточной Азии, Африке, Океании, Север­ной и Южной Америке. Высшие охотники, рыболовы и собиратели, помимо того, до сравнительно недавнего времени имелись в Северной Сибири. Материал по ним огромен, и трудности характеристики стадии позднепервобытной общины состоят главным образом в том, чтобы отделить подлинную первобытность от явлений, возникших под воз­действием соседних классовых обществ.

Социально-экономические отношения. И раннее производящее, и высокоспециализированное присваивающее хозяйство по-прежнему требовали тесной кооперации трудовых усилий. Расчистка леса, выпас скота, сколько-нибудь эффективные охотничьи и рыболовческие пред­приятия были не под силу отдельным семьям. Получаемый в хозяйстве продукт также еще оставался огра­ниченным. Первоначальное земле­делие и скотоводство нередко были менее продуктивны, чем присваива­ющее хозяйство, а успех охоты или рыболовства не мог быть предсказан с уверенностью. Все это способство­вало более или менее широкому со­хранению коллективной собствен­ности и уравнительного распределе­ния. К тому же и тогда, когда производимый продукт являлся дос­таточным и даже избыточным, не могла не действовать сила традиций, сложившихся на предшествующей стадии развития. Все же на данной стадии возросшие и продолжавшие возрастать производительные силы обеспечивали намного более замет­ное получение избыточного продук­та, постепенно становившегося регулярным. А это не могло не по­влечь за собой начавшуюся парцел­ляцию собственности и расширение сферы трудового распределения.

Экономическую основу обще­ства, как и раньше, составляла кол­лективная собственность на землю. Возделываемая земля и пастбища, охотничьи, рыболовные и собирательские угодья в одних случаях прямо принадлежали общине, в других —рассматривались как принадлежа­щие племени или фратрии, но были закреплены за входившими в них отдельными общинами. Внутри общины земля, особенно часто обра­батываемая, являвшаяся уже не только предметом, но и продуктом труда, обычно передавалась во владение группам ближайших сородичей и в пользование отдельным сородичам. Земельная собственность не могла быть отчуждена: считалось, например, у папуасов Новой Гвинеи, что полученная от предков, она должна перейти к потомкам. Другие средства производства и предметы потребления, созданные собствен­ным трудом, — скот, орудия, утварь и т. п.— со всей несомненностью были личной собственностью и могли отчуждаться. Но в то же время еще широко практиковалось свободное заимствование личных вещей сородичей, а после их смерти их движимое имущество все чаще не уничтожалось, а наследовалось в пределах рода.

Сходные явления происходили в области распределения пищи.

Сохранявшееся уравнительное распределение только при экстремаль­ных ситуациях охватывало всю общину, а в обычных условиях замы­калось в более узких группах близких родственников по крови и браку. Но и такое распределение постепенно вытеснялось трудовым, при котором человек, получивший хороший урожай или приплод скота, преуспевший на охоте или в рыбной ловле, оставлял продукт себе или делился либо обменивался им только с теми, с кем хотел. Так, если у папуасов голодный мог самовольно взять несколько клубней ямса с огорода близкого родственника, известив о своей готовности отплатить тем же, то у кубео Южной Америки это считалось кражей и каралось.

Рост избыточного продукта, упрочение личной собственности и замещение уравнительного распределения трудовым повели к разви­тию особого вида социально-экономических отношений, получивших название престижной экономики. На стадии позднепервобытной об­щины престижная экономика проявлялась главным образом в уже известном нам обмене дарами, или дарообмене, существуя преимуще­ственно пока только в системе получения избыточного продукта. Дарообмен существовал как внутри общины, так и в особенности за ее пределами, связывая между собой значительный круг общин, и совершался как коллективно, так и индивидуально. При этом дарить могли вещи, не только представлявшие хозяйственную ценность, но и, казалось бы, совершенно бесполезные. Так, у меланезийцев Тробрианских островов описан обычай «кула» — бесконечная циркуляция двух видов высоко ценимых раковин, у некоторых групп папуасов — выращивание специально для дарообмена особой разновидности ямса и т. д. Но на деле дарители или даритель приобретали общественный престиж, причем тем больший, чем щедрее был дар. В то же время они ничего не теряли, так как действовал принцип эквивалентности дачи и отдачи —взаимность, или реципрокальность*. С помощью дарооб­мена упрочивались брачные и другие социальные связи, укреплялись мирные отношения, усиливался авторитет общин и их предводителей. Последнему особенно способствовал дарообмен с «переплатой» — стремление дать больше, чем получить, потому что в этом случае взаимность переставала быть сбалансированной и возникало известное неравенство статусов. Собственно экономическая сторона престижной экономики противоречива. С одной стороны, она способствовала развитию производства: в Меланезии для нужд дарообмена возделы­вали специальные огороды, в Африке местами выращивали особые стада скота. Стали появляться обменные эквиваленты: редкие ракови­ны, особо ценимые птичьи перья и т. п. С другой стороны, церемони­альный характер дарообмена вел к непродуктивным тратам: во многих племенах Меланезии, Юго-Восточной Азии, Африки и Америки его сопровождали, а часто и заменяли обильные пиры и попойки. Проти­воречивой была также социальная сторона престижной экономики.

Она стимулировала внутриобщинную и межобщинную взаимопомощь, но и порождала начатки общественного и имущественного расслоения. Позднее престижно-экономические отношения сыграли крупную роль в углублении социально-экономического неравенства, и первые пред­вестья этих перемен стали появляться уже на стадии позднепервобытной общины.

Но пока еще появление избыточного продукта, распределявшегося по своеобразным каналам престижной экономики, не подорвало кол­лективистической природы первобытнообщинного строя. Этот строй продолжал цементироваться крупной ролью общинного труда, господ­ством коллективной собственности, сочетанием отношений уравни­тельного и трудового распределения.

Народонаселение и его воспроизводство. В условиях раннего про­изводящего или высокоспециализированного присваивающего хозяй­ства постепенно увеличились обеспеченность жизненными ресурсами и связанная с ней оседлость. Это не могло не ослабить влияния природной среды на процесс воспроизводства и динамику численности народонаселения. И действительно, даже по самым скромным палеодемографическим оценкам, прирост населения приблизился к промил­ле, т. е. увеличился не менее чем в 100 раз. Такой огромный скачок (его даже называют первой «демографической революцией») явился результатом действия многих факторов, которые все больше давали о себе знать по мере развития позднепервобытной общины.

Новые виды хозяйственной деятельности позволяли повысить плотность населения. Этнологически установлено, что с переходом даже к примитивному земледелию размеры общин увеличивались и продолжали расти с упрочением земледельческой оседлости. Ранне-первобытные общины обычно насчитывали до нескольких сотен, а в отдельных случаях даже до нескольких тысяч человек.

Подобные размеры коллективов и их оседлый быт уже почти не лимитировали рождаемость и детность. Соответственно несколько уменьшился межродовой интервал, более редким стал инфантицид. В земледельческих и земледельческо-скотоводческих обществах впервые отмечено стремление к многодетности, что некоторые ученые связы­вают с возможностями использования в таких обществах детского труда. Лучшая обеспеченность пищевыми продуктами и появившаяся возможность искусственного вскармливания детей снизили детскую смертность. Реже стал практиковаться и геронтицид. В целом более высокий уровень жизни повел к повышению ее средней продолжи­тельности. При этом стал уменьшаться прежде очень большой разрыв в средней продолжительности жизни женщин и мужчин.

Действие всех этих экономико-демографических факторов было не прямолинейным. Обращено внимание на то, что на первых порах переход к земледельческой оседлости мог несколько снизить среднюю продолжительность жизни, и такое мнение, видимо, находит подтвер­ждение в некоторых палеодемографических выкладках. Это чаще всего объясняют немалыми хозяйственными затруднениями при переходе от старой экономики к новой и вспышками заразных заболеваний в условиях большей плотности населения.

Но это был лишь временный спад перед реализацией потенций, заложенных в производящем хозяйстве.

Половозрастная организация. Сохранявшееся в позднепервобытной общине естественное разделение труда поддерживало существование специфических половозрастных групп с их бытовой обособленностью, своими правами и обязанностями, тайными обрядами и т. д. Нередко именно на этой стадии развития, с упрочением оседлости и общим подъемом культурного уровня, происходили институциализация таких групп и их обзаведение постоянными домами холостяков, домами девушек, мужскими и женскими домами.

Наибольшее значение по-прежнему придавалось мужским группам, и наибольшее распространение имели мужские дома. Здесь устраива­лись собрания мужчин, велись многие работы, проходила обрядовая жизнь, хранились предметы культа, принимались гости. Здесь же спали холостяки, а нередко и все мужчины. Женщины и неинициированные подростки в мужской дом не допускались. В многородовых общинах каждый род мог иметь свой мужской дом для культовых отправлений. Женские дома встречались намного реже мужских, причем в большин­стве случаев это были дома, где девушки спали под присмотром старших женщин. Там, где женских домов не было, обособление полов достигалось расположением мужского дома в центре селения, а домов женщин с детьми на его периферии. Там, где, как, например, у многих индейских племен Америки, не было и мужских домов, тот же результат достигался выделением в общинном доме мужской и женской половин, площадок и т. п.

Разобщение полов было не только пространственным. Очень часто мужчины и женщины продолжали работать и принимать пищу врозь. Личная собственность их могла быть мужской и женской. Так, во многих папуасских племенах мужчины владели посаженными ими деревьями, свиньями, орудиями труда, женщины — выращенными ими огородными культурами и кухонной утварью. Только дом, в котором жила женщина с детьми, рассматривался как совместная мужская и женская собственность.

У ряда племен Новой Гвинеи, Южной Америки и особенно Вос­точной Африки к этому же времени относится институциализация возрастных групп. Так, у апинайе Южной Америки четко различались неинициированные дети и подростки, инициированные юноши, по­лучавшие право жениться, молодые мужчины, «зрелые люди» и старики лет за пятьдесят, составлявшие совет общины. Столько же возрастных категорий существовало у некоторых групп папуасов. Юноши и моло­дые мужчины были основной рабочей силой. Они же составляли главную военную силу, так как только отличившись в бою могли перейти в следующую возрастную категорию. Институциализованные возрастные группы женщин встречались реже и обычно насчитывали не больше трех ступеней: девушки до первой беременности, женщины, родившие хоть одного ребенка, старухи. Более сложные возрастные группировки как мужчин, так и женщин известны у народов Восточной Африки, но они изучены уже на стадии разложения первобытного общества.

Положение основных половозрастных групп продолжало опреде­ляться их ролями в разделении труда и отношением к родовой собст­венности. В земледелии и скотоводстве, как уже говорилось, были заняты и мужчины, и женщины. В высокоспециализированном при­сваивающем хозяйстве по-прежнему сохраняли свое значение как мужские охота и рыболовство, так и женское собирательство. Сфера домашнего хозяйства была целиком делом женщин. Как мужчины, так и женщины обладали равными правами на родовую собственность. В условиях матрилокального или уксорилокального поселения собствен­ницами и распорядительницами родовой земли были преимущественно женщины, в условиях патрилокального или вирилокального поселения — преимущественно мужчины. В целом в позднепервобытной общине нормой оставалось равное участие и мужчин, и женщин в жизнеобес­печивающей экономике. Нередко, особенно у мотыжных земледельцев с их выдающейся ролью женского труда, складывалось так, что в хозяйстве (и не только домашнем) доминировала женщина. «Без женщин,— говорили ирокезы автору одной из миссионерских реля­ций,— мы вели бы жалкое существование, так как в нашей стране именно женщины сеют, сажают, взращивают зерно и овощи и готовят пищу для мужчин и детей». В то же время развитие престижной экономики, полностью монополизированной мужчинами, начало со­здавать им особый престиж, и в общественной жизни доминировали не женщины, а мужчины. Поэтому в современной этнологии, видимо, правильно обращается внимание на то, что уже в позднепервобытной общине возникли предпосылки позднейшего господства мужской ча­сти общества.

На этой же стадии в связи с увеличением продолжительности жизни и общим усложнением социально-экономической деятельности четче обозначилось главенство старшей возрастной группы мужчин. О его конкретных проявлениях, преимущественно в социально-потестарной организации, речь будет дальше.

Брак и семья. На стадии позднепервобытной общины продолжал господствовать парный брак. Как и раньше, он был легко расторжим по желанию любой из сторон и сопровождался чертами групповых отношений. У племен с ранним производящим хозяйством чаще практиковалась полигиния, в частности сороратная, так как большое значение женского труда в земледелии делало выгодным иметь не­скольких жен. Напротив, у племен высших охотников, рыболовов и собирателей большее распространение имела полиандрия, в частности левиратная, так как здесь основным добытчиком был мужчина. По­скольку на первых порах совмещались обе формы хозяйства, местами полигиния сочеталась с полиандрией. Так, у ранних земледельцев ирокезов и гуронов в 18 в. мужчина мог иметь «добавочных жен», а женщина — «добавочных мужей»; у гуронов, кроме того, были еще и особые «охотничьи девушки», сопровождавшие охотников в качестве жен. У высших рыболовов тлинкитов и их соседей морских зверобоев алеутов, по словам И.Е. Вениаминова, «женщине дозволялось иметь двух мужей, из них один был главным, а другой помощник, или, как называют русские, половинщик». По-прежнему широко сохранялась и нередко даже поощрялась свобода добрачных связей, так как девушка должна была доказать свою способность к деторождению.

Браки долгое время оставались кросскузенными, но с расширением связей между общинно-родовыми коллективами (и в целях этого расширения) кросскузенность сперва перестала быть обязательной, а затем почти исчезла. Тем самым браки утратили свой обменный характер и потребовали возмещения за рабочую силу женщин. Послед­нее поначалу принимало преимущественно форму отработки, впослед­ствии же, с развитием престижной экономики,— главным образом форму брачного выкупа. В связи с этим в брачном выборе стала возрастать роль близкой родни, помогавшей платить выкуп, и начала развиваться практика сговора о браке между несовершеннолетними, даже малолетними детьми. Бывало, что родственники договаривались о браке еще не родившихся детей (утробный сговор) или младенцев (колыбельный, или люлечный, сговор). Стала развиваться и свадебная обрядность. Если раньше мужчина и женщина просто объявляли о своем желании стать мужем и женой или как-нибудь иначе давали об этом знать, то теперь появился обычай оформлять их союз более или менее сложными церемониями. Центральное место в них занимал дарообмен между родней обеих сторон. Такой церемонией могло быть и обрядовое, или фиктивное, похищение невесты, реже жениха. Отра­ботки за невесту и ее обрядовое похищение у высших рыболовов и охотников ительменов (камчадалов) хорошо описаны СП. Крашенин­никовым: «Когда камчадал, высмотрев себе невесту (обязательно в чужом, а не в своем острожке), пожелает на ней жениться, он пересе­ляется в острожек, откуда родом невеста. Явившись к родителям невесты, он сообщает им о своем намерении и после этого работает, показывая свое удальство и проворство, услуживая всем пуще холопа, и больше всего будущему тестю, теще и невесте, после чего просит

разрешения хватать невесту… Кто схватит невесту, тот безвозбранно проводит с ней следующую ночь и на другой день безо всяких церемоний уводит ее в свой острожек».

В науке долгое время господствовало мнение, что похищение невесты было древнейшей и широко распространенной формой заклю­чения брака. Доказательства этого видели в имитации насильственного захвата невесты женихом в свадебном обряде и обрядовой враждебно­сти их родни (так называемых свадебных антагонизмах), известных у многих первобытных племен, а в пережитках и у самых развитых народов. Однако позднее выяснилось, что подлинного похищения как преобладающей формы за редкими исключениями никогда не суще­ствовало. Поэтому теперь этот взгляд полностью оставлен, а объясне­ние обрядового похищения видят в другом. В частности, весь комплекс свадебных антагонизмов убедительно истолкован стремлением пред­отвратить путем имитации похищения воображаемые опасности, свя­занные с нарушением обособления полов и половых запретов. Кроме того, определенную роль в появлении такой имитации могли сыграть факторы психологического порядка—демонстрация нежелания расставаться с родственниками и т. п.

Локализация брачного поселения в позднепервобытной общине была как матрилокальной, так и патрилокальной или уксорилокальной и вирилокальной. Первый порядок, по-видимому, встречался чаще. У племен Америки, по имеющимся подсчетам, в больших семьях матри локальность в 2—3 раза преобладала над патрилокальностью. У племен Океании в таких семьях одинаково часто встречались как матрилокальность или патрилокальность, так и амбилокальность. В то же время, как мы видели раньше, в обществах низших охотников, рыболовов и собирателей чаще встречалась патрилокальность. Может создаться впечатление, что с переходом к новым видам хозяйственной деятель­ности патрилокальность стала сменяться матрилокальностью. Но такая смена порядка брачного поселения этнологии практически неизвестна, и дело, видимо, в другом. Из обществ с простым присваивающим хозяйством до недавнего времени сохранялись преимущественно бро­дячие патрилокальные общества охотников и собирателей, тогда как более стабильные матрилокальные общества успели перейти к новым видам хозяйства. Вместе с тем большое значение женского труда в земледелии могло способствовать укреплению матрилокальности, а развитие престижной экономики — переходу к патрилокальности. В качестве переходного порядка брачного поселения почти повсеместно широко бытовала авункулокальность* — поселение с мужскими род­ственниками, но не с отцом, а с братом матери.

Возникновение трудового распределения, при котором отец полу­чал возможность материально заботиться о своих детях, повлекло за собой, по мнению одних ученых, появление, а по мнению других, укрепление парной семьи. Вопреки продолжавшемуся разобщению полов муж и жена все чаще вместе работали, у них стало появляться общее имущество, и сама свадебная церемония, например у значитель­ной части папуасов, состояла в символической совместной трапезе новобрачных. Постепенно более редкими становились разводы. В патрилокальных обществах по мере развития престижной экономики и повышения социального статуса мужчин жены уже отчасти включа­лись в роды и внутриродовые группы мужей, что находило выражение в их участии в родовых обрядах, захоронении на родовых кладбищах и т. п. Отцы все чаще старались передать личное имущество своим детям. Словом, уже наблюдались какие-то зачатки превращения пар­ной семьи в позднейшую малую, или моногамную. Но пока еще это были только зачатки.

Хотя хозяйственные и социальные функции парной семьи несколь­ко расширились, она по прежнему имела несоизмеримо меньшее значение, чем общинно-родовая организация. У нее не было отдельной от родовой, общей для обоих супругов собственности на такое основное средство производства, как земля. Да и совместное движимое имуще­ство супругов, за исключением жилища, чаще всего было невелико, намного уступая по размерам и значению их раздельному имуществу. Если мужу или жене случалось нанести ущерб имуществу другого супруга, они должны были рассчитаться с пострадавшими или с их родней. На наследство мужчин претендовали не только их дети, но и их сородичи, и чаще всего именно они одерживали верх. При матрилокальном поселении мужчина, переходя в группу жены, не порывал хозяйственных связей с собственной родней и работал как бы «на два дома». При патрилокальном поселении женщине в какой-то мере приходилось делать то же. Такая двойственность была особенно замет­на в многородовых общинах, где заключались внутриобщинные браки и ни один из супругов не менял места жительства. В целом на стадии позднепервобытной общины парная семья и община находились в состоянии усиливавшегося противоборства. Чем более крепкими ос­тавались общинные связи, тем слабее была семья, а чем более укреп­лялась семья, тем слабее становилась община.

Наряду с парными, хотя и реже их, на стадии позднепервобытной общины существовали уже упоминавшиеся большие материнские семьи, или домохозяйства. Они описаны, например, у земледельцев — меланезийцев Тробрианских островов и ирокезов, высших охотников — алгонкинов, высших рыболовов —тлинкитов. Для них были характер­ны матрилокальность или авунколокальность, нередко также дислокальность или амбилокальность. Костяк их составляли женщины со своими детьми, но очень крепкими были также связи с братьями и соответственно с дядьями по матери. В противоположность этому связи жен с мужьями и детей с отцами только намечались. Все плоды своего труда мужчина отдавал не жене, а замужней сестре, сам же кормился главным образом тем, что его жена получала от своего брата. Воспи­тателем и попечителем детей также был не столько отец, сколько дядя по матери, который устраивал их судьбу и передавал им свое имущество. Тесная связь племянников с их дядьями по матери получила название авункулата*. Большие материнские семьи даже трудно назвать семьями в собственном смысле этого слова, и если одни этнологи относят их к этой категории, то другие считают просто подразделениями рода. Не рассматривали их как семьи в нашем понимании и сами аборигены так, у меланезийцев острова Добу слово «сусу» обозначало только родню по матери, а слова для ячейки, включавшей также и отца, не было совсем. В отечественной этнологии для них предложено название «родья».

В историческом плане большие материнские семьи, гипотетически реконструируемые и на стадии раннепервобытной общины, возможно, предшествовали парным. Но в дальнейшем они сохранялись не как пережиток, а как параллельный вариант развития, нередко доживав­ший до эпохи классобразования (см. далее). В таких семьях также вызревали начала экономической обособленности от общины, но еще медленнее, чем в парных семьях.

Общинно-родовая организация. В обществах с ранним производя­щим и высокоспециализированным присваивающим хозяйством об­щинно-родовая организация не претерпела принципиальных изменений, но заметно усложнилась. Это относится как к структуре общины, так и к характеру родовых связей.

По сравнению с предыдущей стадией резко увеличилось количество многородовых общин. Это было вызвано в одних случаях возросшими потребностями в кооперации труда, в других — хозяйственными и общественными интересами мужчин в условиях матрилокального брач­ного поселения. Ведь только при совместном поселении членов не менее чем двух родов мужчины могли сохранить непосредственные связи со своей родней. Поскольку же брачная сеть к этому времени расширилась, многородовые общины обычно состояли не из двух, а из нескольких групп сородичей. Члены каждой такой группы со своими мужьями или женами образовывали как бы субобщину в общине. В свою очередь, они могли делиться на еще меньшие общинные ячейки, например тяготевшие к упоминавшимся выше материнским семьям.

В таких общинах не могли не возникать соперничество и даже враждебность между отдельными родами. Между тем нужды широкой трудовой кооперации, защиты от набегов и т. п. требовали сплочения общинников. Это вызывало к жизни различные институты внутриобщинной интеграции. Так, наряду с культовыми мужскими домами отдельных родов стали появляться мужские дома для общинных со­браний. Устраивались совместные пиршества, появлялись общие ку­льты, чаще всего на основе культа древнейшего или крупнейшего из входивших в общину родов. На соседей-общинников могли даже распространиться термины кровного родства, как это имело место, например, у многих племен североамериканских индейцев. Сплочению общин способствовала ставшая возможной в условиях их многородовой структуры эндогамия, характерная на этой стадии для большого числа общин, в особенности крупных. Но бывало, как, например, у племен Нижнего Амура, что складывался противоположный порядок — ло­кальная, общинная экзогамия (так называемый институт доха, или духа), которая в еще большей степени консолидировала общинников.

Потребности в широкой кооперации труда, обмене, защите от врагов, а нередко и в поддержании мирных отношений, установлении брачных контактов способствовали завязыванию связей на межобщин­ном уровне. Возможности для этого предоставляло развитие престиж­ной экономики, которая и сама стимулировала такие связи. Регулярный дарообмен между общинами сопровождался изобильными пиршества­ми, например знаменитыми «свиными праздниками» папуасов, кото­рые резали для этого лучших, нередко специально выращенных свиней. Укрепление межобщинных отношений способствовало развитию таких по большой части зародившихся уже раньше институтов, как гостеп­риимство, побратимство, адопция*.

Родовые связи и родовая организация на стадии позднепервобытной общины стали более сложными. На этом основании часть ученых полагает, что род вообще возник только в это время. В действитель­ности же он теперь стал лишь более выраженным.

Прежде всего с ростом народонаселения и сопутствующим ему почкованием родов родовая организация сделалась более разветвлен­ной. Роды разделились на внутриродовые группы, те в свою очередь — на еще меньшие группы сородичей и т. д. Это был процесс, шедший параллельно выделению субобщин и, вероятно, его опережавший и определявший. В отличие от родов, возводивших себя к очень отда­ленным и часто мифическим предкам, внутриродовые группы сороди­чей были потомками более или менее реальных и памятных предков. Такие группы называют «линидж»* (термин ставший международным). Поскольку для рода существует и другое обозначение — клан*, внут­риродовые группы называют также субкланами. Дробная и разветвлен­ная структура родов и внутриродовых групп получила название сегментарной* организации. Поначалу имелось всего два уровня таких структур: сами роды (кланы) и их сегменты — линиджи (субкланы). Род обеспечивал важнейшие экономические, социальные и идеологи­ческие функции (распределение земли, трудовая и материальная вза­имопомощь, наследование имущества, одного из родовых имен и т. п., взаимозащита, экзогамия, культовая жизнь), линидж был родственным ядром домохозяйства. Однако постепенно возникали линиджи трех-четырех уровней, так как в условиях роста народонаселения и усили­вавшейся делокализации родов необходимо было наиболее целесообразно делить эти функции. На меланезийских, африканских и других этнологических материалах выделены линиджи максималь­ные, совпадавшие с самими родами; большие, осуществлявшие взаи­мозащиту, а подчас также бравшие на себя роль экзогамных ячеек; малые, обеспечивавшие трудовую и материальную взаимопомощь (на­пример, при уплате брачного выкупа); минимальные, в рамках которых велись непосредственное жизнеобеспечение и повседневная деятель­ность. Обычно сегментарная организация линиджей сопрягалась с такой же организацией общин.

С усложнением родовой организации изменился сам характер родства: из горизонтального оно быстро превращалось в вертикальное, или предковое. Определяющее значение приобрела генеалогически прослеживаемая связь с отдаленным предком рода, ее линия и ее степень. Поэтому такое родство называют еще линейно-степенным. Оно могло быть унилинейным — матрилинейным или патрилинейным (агнатным*) и билинейным (когнатным*). В первом случае связь с родоначальником прослеживалась только по одной—материнской или отцовской—линии, во втором—по обеим линиям. Наиболее примитивным обществам ранних земледельцев-скотоводов была свой­ственна преимущественно матрилинейность, более развитым — как матрилинейность, так и патрилинейность. Билинейность встречалась реже. Ее обычно рассматривают как форму перехода от первой ко второй, но бывало, что она становилась не этапом, а вариантом развития.

Хотя родство на новом этапе в большей мере, чем раньше, осозна­валось как кровная связь, оно и теперь не утратило своего социального аспекта. Выше уже говорилось о стремлении как-то приравнять сосе­дей-общинников к сородичам. В ряде обществ (Новая Гвинея, Южная Америка) отмечена и более четкая тенденция считать сородичами всех тех, кто жил бок о бок, помогал трудом и делился пищей. Нередко таких людей или целые их группы формально интегрировали в свой род путем адопции. Сложнее обстояло дело со свойственниками, даже живущими рядом. Местами их тоже приравнивали к сородичам, но это могло повести к прекращению дальнейшего взаимобрачия. Поэтому чаще сохранялась отчужденность, даже нарочитая. Но тогда выраба­тывались особые механизмы для предотвращения конфликтов и под­держания мирных отношений. Одним из них было широкое распространение обычаев избегания между свойственниками, особен­но разных полов и возрастных категорий. Другим, более всего харак­терным для обществ Тропической Африки, явилось распространение обычаев подшучивания* —демонстративно шуточных действий или высказываний, призванных снять напряженность в отношениях.

Сегментарная организация еще больше усложнялась там, где роды продолжали группироваться в фратрии. Фратрии по-прежнему могли быть исходными, первоначальными родами, но могли и возникать в результате искусственного объединения нескольких родов. Те же про­цессы, что вели к завязыванию связей на межобщинном уровне, способствовали развитию межродовых контактов и подчас приводили к возникновению новых фратрий. Соответственно фратрии могли быть экзогамными или не экзогамными, считаться родственными или неродственными, но у них по меньшей мере было общее наименование.

Фратрии (а если их не было, то непосредственно роды) объединя­лись в племена, на этой стадии обозначившиеся четче, чем на преды­дущей. Типичный пример родоплеменной организации дает исследованная Л.Г. Морганом одна из групп индейцев-ирокезов. Линиджи составляли здесь восемь родов, те — две фратрии, а все вместе — племя сенека. Функции были поделены между ними следующим образом. Линиджи были материнскими семьями, образовывавшими домохозяйства—«овачиры». Роды являлись экзогамными коллекти­вами матрилинейных родственников, объединенных прежде всего от­меченными выше отношениями общей собственности, взаимного наследования, взаимопомощи и взаимозащиты. Они имели свои то­темные имена, с которыми, как правило, были связаны и личные имена сородичей. Так, дети, родившиеся в роде Ястреба, получали имена Длинного крыла, Белоглазой птицы и т. п. Род имел право адопции, на практике осуществлявшееся одной из овачир, и свое отдельное от других родов кладбище. Фратрия была объединением «братских» родов в противоположность «двоюродным» родам другой фратрии. Во внутриплеменной жизни роды одной фратрии всегда выступали солидарно, поддерживая друг друга в случае надобности против родов другой фратрии. Так обстояло дело, например, когда в племени случалось убийство, расходились мнения по поводу кандидатуры нового предво­дителя, составлялись партии для общественной игры в мяч и т. д. Фратрии имели свои религиозно-знахарские братства с особым риту­алом посвящения и другими церемониями. Вероятно, фратрии в какой-то мере выступали в качестве особых военных единиц. Племя было верховным собственником территории, носителем определенной культурно-бытовой общности, кругом эндогамных браков и, что осо­бенно важно, уже обладало не только этнокультурными особенностя­ми, но и социально-потестарными функциями.

Вопрос организации власти и этнической ситуации на стадии позднепервобытной общины требует особого рассмотрения.

Организация власти. Организация власти в большой мере сохраняла начала первобытного народовластия. Все важные вопросы (обсуждение крупных хозяйственных предприятий, проступков, военных конфлик­тов и т. п.) решались на собраниях общинников или сородичей под руководством их признанного главы. Вместе с тем развитие общинно-родового и родоплеменного строя, а в особенности сегментарной организации, способствовало начавшейся иерархизации органов кол­лективной власти. Появились и новые механизмы приобретения лич­ного главенства.

В собраниях или на советах принимали участие все взрослые, полноправные общинники либо сородичи, хотя все чаще они превра­щались в собрания только взрослых мужчин и проходили в мужских домах. Решения принимались сообща, причем большое значение при­давалось тому, чтобы было достигнуто единство мнений, а не просто подчинение одних воле других, пусть даже большинства. Поэтому многое зависело от глав и других уважаемых людей коллектива, их авторитета и красноречия.

Соподчинение органов коллективной власти могло достигаться путем представительства глав домохозяйств в общинных и родовых советах, а глав таких советов — в советах фратрий и племен. Но принцип представительства еще только вытеснял принцип всеобщего участия. Так, у ирокезов в советы родов входили все их взрослые члены, а в советы фратрий и племени — только главы родов. Каждый уровень этой потестарной иерархии обладал своей сферой компетенции. У тех же ирокезов на советах домохозяйств решались их внутренние вопросы, на родовых советах—общеродовые вопросы хозяйственной, обще­ственной и идеологической жизни, на советах племени — вопросы, связанные с взаимоотношениями родов и отношениями с другими племенами. Совет племени охранял высшие интересы соплеменников. Он утверждал родовых глав и мог смещать их даже вопреки желанию рода, улаживал межродовые конфликты, отправлял и принимал по­сольства, объявлял войну и координировал действия отдельных отрядов во время крупных военных походов, заключал мир и устанавливал межплеменные союзы. Совет племени собирался нечасто. Поэтому, чтобы в промежутках между собраниями племя не лишалось общего руководства, у некоторых ирокезских племен одного из родовых глав выбирали верховным главой. Однако его полномочия были незначи­тельны, а его решения подлежали последующему утверждению на совете племени.

Главы всех уровней, как правило, избирались из числа наиболее пригодных и достойных. Важнейшими качествами руководителей счи­тались хозяйственный опыт, трудолюбие, организаторские способно­сти, красноречие, знание обычаев и обрядов, щедрость, нередко также воинское искусство или культовые знания. В одних обществах, где функции главенства оставались неразделенными, от главы требовалось обладание если не всеми, то многими из этих качеств; в других, где принцип целесообразности повел к разграничению сфер руководства, обычный глава, военный предводитель, знахарь или колдун должны были обладать выдающимися способностями в своей специфической области. Например, у меланезийцев острова Добу все функции руко­водства принадлежали одному лицу, у ирокезов были обычные главы — «сахемы»—и военные предводители, у кубео Южной Америки — обычные главы и колдуны и т. д. Бывало и так, что в том или ином племени особое значение придавалось какому-нибудь определенному виду деятельности, скажем, военной или культовой. Тогда при выборе «универсального» главы в первую очередь принимались во внимание его способности именно в этом виде деятельности, а при наличии «дифференцированных» глав наиболее высокий статус получал один из них. Имелись и другие факторы, влиявшие на выбор глав.

Там, где существовали сколько-нибудь институциализованные воз­растные категории, лидер должен был принадлежать к старшей из них, наиболее привилегированной. В других случаях также в той или иной мере принимался во внимание возраст претендента. В условиях мно­городовых общин было важно, чтобы руководитель общины принад­лежал к наиболее многочисленной родовой группе, а в условиях разрастания и расселения общинно-родовых коллективов определен­ные преимущества приобретали группы первопоселенцев. Тем самым обозначалась тенденция закрепления главенства за определенными родами или входившими в них линиджами.

Появление избыточного продукта и личных богатств повели к тому, что институт главенства стал испытывать воздействие также и имуще­ственных факторов. У ряда племен Меланезии, Юго-Восточной Азии, а в менее выраженной форме также Северной Америки и Африки появился особый вид лидеров —так называемые большие, или значи­тельные, люди. В международной научной терминологии за ними закрепилось название бигменов*. Это были мужчины, выделявшиеся своим богатством и щедростью, выдвигавшими их на первый план в условиях широкого развития престижной экономики. Бигмен стремил­ся иметь побольше жен, чтобы они, а в какой-то мере и их родственники на него работали. Бигмена не выбирали — он становился им благодаря своему высокому престижу, создававшему ему множество сторонников из числа сородичей и сообщников. Были бигмены помельче и покруп­нее. Чтобы стать настоящим крупным бигменом, надо было обладать не только богатством и щедростью, но и другими выдающимися способностями: силой, умом, умением организовать и убедить людей, разносторонними, в том числе магическими, знаниями. Имя такого бигмена звучало, как говорили папуасы-мбовамб, «на все стороны света».

На стадии позднепервобытной общины главенство, как правило, еще не наследовалось. Лидер либо, как ирокезский сахем, избирался, либо, как папуасский бигмен, добивался как можно более широкого признания. Для этого он стремился отличиться, очень часто соперничая с другими претендентами, вербовал сторонников, устраивал престиж­ные пиры, предпочитал дарообмен «с переплатой», старался привлечь к себе внимание на собраниях общинно-родовых групп, во время военных действий и т. п. Но предпосылки наследственного главенства уже складывались. Усложнившаяся на этой стадии производственная, социальная и идеологическая деятельность часто требовала от руково­дителя намного лучших, чем у других членов общинно-родовой орга­низации, умений и знаний. Приобрести их легче было тому, кто чаще всех общался с лидером, — сыну, племяннику и т. п. При этих условиях у него было больше шансов в свою очередь стать лидером. При главенстве типа бигменства сюда добавлялись материальные преиму­щества сыновей бигменов — возможность уже при жизни отца обза­вестись несколькими женами и доставшиеся по наследству богатства. Это как бы давало им жизненный старт. Подсчитано: у тех же папуасов-мбовамб три четверти сыновей крупных и половина сыновей мелких бигменов также становились бигменами.

Не до конца ясен для этой стадии вопрос о потестарных ролях и статусах мужчин и женщин. Сторонники матриархальной концепции всегда указывали, что если бродячее охотничье хозяйство могло вы­двинуть на первый план мужчин, то земледельческая оседлость давала преимущества женщинам. Особенно это должно было сказываться в условиях однородовых общин при матрилокальном брачном поселе­нии, когда преимущественно женщины являлись собственницами и распорядительницами родовой земли. Но даже здесь реализации пред­посылок их главенства препятствовала высокая социальная роль муж­чин. Во всяком случае, сообщения о власти женщин даже в материнских семьях-домохозяйствах немногочисленны и неоднознач­ны. В качестве примера подобного порядка чаще всего приводят овачиры ирокезов и их соседей — гуронов. Ж.Ф. Лафито в 18 в. писал, что здесь властвовали женщины. В их руках были поля, урожай, сами дома. Напротив, мужчины были изолированы и ограничены и даже их дети были им чужими! В то же время, по другим сообщениям, ирокезские правительницы овачир должны были делить власть со своими старшими братьями. Вообще, сведения о главенстве в домохо-зяйствах мужчин — неженатых или периодически возвращавшихся сюда братьев, а нередко и пришельцев-мужей — намного многочис­леннее и определеннее. Сходны этнологические данные о принадлеж­ности власти в более широкой общественной сфере. Имеются известия, что у гуронов каждый род возглавлялся четырьмя женщинами и одним мужчиной и даже совет племени на четыре пятых состоял из женщин. Но несравненно изобильнее относящиеся к самым различным обще­ствам этой стадии развития свидетельства о главенстве в общинах, родах и племенах мужчин. Они относятся как к патрилокальным и патрилинейным, так и к матрилокальынм и матрилинейным обще­ствам. Различие главным образом в том, что в первых лидерство всегда принадлежало одному из сородичей, а во вторых могло перейти к одному из пришельцев. Во всяком случае, понимание также и этой стадии как стадии господства матриархальных порядков современной наукой оставлено.

Применять свою власть по отношению к членам коллектива совету или лидеру по-прежнему приходилось не так уж часто. Семейные и внесемейные механизмы социализации продолжали надежно обеспе­чивать соблюдение индивидами установленных порядков. Конфликты имели не столько внутригрупповой, сколько межгрупповой характер. И с разветвлением сегментарной организации они, естественно, уча­щались. Между членами разных линиджей, родов и тяготевших к ним общин возникали ссоры из-за несоблюдения правил дарообмена, полового и брачного соперничества и по различным другим причинам. Как и раньше, в общинно-родовых нормах главенствовало групповое начало, однако в новых условиях его понимание зависело от степени консолидированности втянутых в конфликт групп.

Члены линиджа, рода, общины могли заступиться за своего, пусть даже и виновного, члена, но могли и выдать его обиженным. Все же значительно чаще заступались за своего, а в случае его смерти мстили. Так получила развитие кровная, или родовая, месть, при которой любой из близких убитого был обязан отплатить за кровь любому из близких убийцы. В то же время с появлением богатств не редкостью стали

случаи, когда виновная сторона откупалась от потерпевшей стороны материальными ценностями — композициями*. Те же экономические процессы на стадии позднепервобытной общины и возросшая консолидированность близкородственных групп по отношению к другим звеньям сегментарной организации повели к заметному переосмысле­нию прежних норм. Нарушение экономического равновесия внутри группы местами стало рассматриваться как более тяжкое преступление, чем даже убийство. У папуасов описано немало случаев, когда человек, убивший близкого сородича, подвергался лишь символическому нака­занию, так как иначе родственный коллектив был бы еще больше обескровлен.

Родоплеменная организация власти, как правило, жестко подчи­няла поведение индивида интересам коллектива, одновременно ставя вне закона все, что находилось за рамками высшего звена этой организации — племени.

Духовная культура. Развитие производства и усложнение социаль­ной жизни дали новый толчок подъему духовной культуры первобыт­ного человечества. Особенно заметным это было в обществах, перешедших к производящему хозяйству, у которых отложились новые пласты полезных знаний, искусства, мифологии, религии.

Показательны знания, накопленные в процессе освоения земле­дельческого хозяйства. Меланезийцы острова Новая Ирландия знали и умели выращивать 10 разновидностей ямса, 14 разновидностей хлебного дерева, 52 разновидности банана, 220 разновидностей таро. Ирокезы выращивали 11 разновидностей маиса, и им были известны такие агротехнические приемы, как повышение всхожести семян путем их вымачивания в отваре из определенных кореньев и трав. Папуасы унавоживали почву, после уборки урожая пуская в огород свиней. С возникновением скотоводства стали эмпирически накапливаться зна­ния в области зоотехники, и прежде всего селекции —искусственного

отбора наиболее полезных пород домашних животных. Некоторые группы папуасов и меланезийцев допускали гибридизацию одомаш­ненных свиноматок с дикими кабанами, но другие специально держали производителей-хряков. По остеологическим* материалам установле­но, что уже в европейском неолите практиковалось холощение самцов домашних животных. Согласно преобладающему мнению, это делалось для того, чтобы животные стали более послушными и безопасными как для человека, так и для других животных. Несомненно, очень скоро было установлено и то, что холощеные самцы быстрее набирают вес, а мясо их становится жирнее. Начали практиковаться и другие способы искусственного воздействия на животных. Так, в Меланезии местами ценились только хряки с длинными завитыми клыками, и, чтобы добиться этого, им удаляли верхние резцы. Дальше папуасов и мела­незийцев продвинулись скотоводческие племена Южной Америки. Контролируя размножение путем учета половозрастных характеристик и индивидуальных свойств животных, они получили две разные породы домашних верблюдовых — ламу и альпака. Известно также, что селек­ция применялась здесь к морским свинкам. Таким же эмпирическим путем сибирские оленеводы пришли к контролю за воспроизводством стада путем ограничения убоя животных, дифференцированно —ва­женок и быков.

Развитие престижной экономики с ее подсчетом подарков и отдар­ков стимулировало накопление арифметических знаний. В частности, известно, что некоторые папуасские племена именно при дарообмене пользовались бирками. Сходные примитивные счетные приспособле­ния — кучки камней или связки соломы, шнуры с нанизанными на них раковинами или с узелками — известны у многих других ранне­земледельческих племен Меланезии, Америки и Африки- В древней­ших земледельческих поселениях Передней Азии найдены глиняные шары, полусферы, конусы, которые, видимо, также использовались для счета. В первобытной Европе для этого применялись камешки: к латинскому calculus — «камушек», «счетный камень» восходит слово «калькуляция». Нужды распределения земли и возникшей местами ирригации расширили начатки геометрических знаний. Та же иррига­ция была невозможна без каких-то сведений из области гидродинами­ки. Широкое применение высшими охотниками всевозможных хитроумных ловушек требовало пополнения сведений из области ме­ханики. С началом керамического производства, при котором из глины удаляется связанная с ней вода, было совершено одно из крупных открытий в химической области.

Переосмыслилось восприятие пространства и времени. Существу­ет, видимо, правильное мнение, что с переходом от бродячего образа жизни к оседлому динамическое (маршрутное, линейное) осознание пространства преобразовалось в статическое (радиальное). Оседлый земледелец стал представлять се­бе пространственную протяжен­ность в виде концентрических кругов, затухающих к горизонту. Свою печать наложило на это также развитие сегментарной и родоплеменной организации, по­родившее социально-структур­ное представление о пространст­ве. Независимо от реального рас­стояния более «близким» счита­лось то селение, где жили более близкие сородичи или соплемен­ники. Время по-прежнему восп­ринималось экологически, но теперь уже в связи с новыми ви­дами хозяйственной деятельно­сти — скажем, с мотыженьем земли или уборкой урожая, выго­ном или пригоном скота. В то же время, по мнению некоторых ученых, наряду с экологическим представлением о времени боль­шое и даже большее распростра­нение получило представление структурное, определяемое соци­альной средой. Такое время мог­ло исчисляться линейно-степенным родством (родство по отцу — это продолжительность жизни одного поколения, по деду —двух поколе­ний и т. д.) или особенностями возрастной организации (события связываются со сроками инициации, пребывания в определенных возрастных категориях и т. д.). Но так или иначе восприятие простран­ства и времени оставалось связанным с хозяйственной и общественной практикой. С общественной практикой социализации были связаны и сохранявшиеся представления о мифологическом времени.

Сегментация родоплеменных подразделений, дарообменные и во­енные походы вели к дальнейшему накоплению топографических и географических знаний. Появились первые карты — обозначения мар­шрутов, нанесенные на древесную кору, дерево или кожу. Получила значительное развитие пиктография, с помощью которой теперь подчас делались довольно сложные записи. Такие записи известны у племен Северной Сибири, американских индейцев, во многих обществах Меланезии и Тропической Африки. Записываться могли сообщения,

предназначенные как для передачи на расстояние (предложения даро­обмена, установления мирных отношений, любовные послания и пр.), так и для сохранения во времени (фиксация важных преданий и памятных событий). Существовали целые пиктографические хроники, например знаменитая «Валам олум» («Красная запись») североамери­канских индейцев-делаваров, изобразивших 184 рисунками на древес­ной коре все свои исторические предания —от начала мироздания до появления в стране европейских колонизаторов. У некоторых племен из счетных шнуров развились своеобразные эквиваленты пиктографии, передававшие мысль формой, цветом и расположением узелков («узел­ковое письмо») или раковин («вампум» североамериканских индейцев). Но, как и прежде, если не все, то большинство пиктографических символов и тем более целые пиктограммы требовали устных пояснений.

В изобразительном искусстве в основном продолжался начавшийся ранее переход к условной манере исполнения. В графике, живописи, петроглифике*, пластике этого времени отражено стремление к наро­читой упрощенности, изображению взамен целого какой-либо его характерной части, нередко к значительной стилизации. Так, если в ранненеолитических петроглифах Евразии сравнительно легко узна­ются изображения людей и животных, то в позднем неолите они часто едва узнаваемы. В общей же массе высеченных на скалах знаков едва

ли не преобладают круги, спирали, кресты, полумесяцы, свастики и другие солярные и лунарные сим­волы. То же фиксируется этноло­гически, например, в эволюции африканских масок, в которых по мере развития позднепервобытных общин усиливалась условная мане­ра пластики. Очень широко рас­пространилось декоративное нап­равление в изобразительном искус­стве, т. е. украшение всех предме­тов обихода, в особенности одеж­ды, утвари и оружия, художествен­ной росписью, резьбой, вышивкой, аппликацией и т. п. Так, керамика, в раннем неолите лесной полосы

России обычно ничем не украшенная, в позднем неолите стала орна­ментироваться ямочно-гребенчатыми оттисками. Широко распростра­нилась роспись керамики, часто многокрасочная.

Известно множество условных изображений эпохи палеолита и реалистических —эпохи неолита, но все же можно сказать, что изо­бразительное искусство палеолита было чаще реалистическим, а нео­лита — чаще условным. Чем объясняется этот поворот в стиле изобразительной деятельности человека9 Одни ученые связывают его с изменением материала, например, с тем, что люди от росписи стен пещер перешли к украшению керамики, другие — с развитием абст­рактного мышления, третьи —с распространением предписьменной передачи информации, некоторые—с усложнением религиозных представлений, требовавших умышленного отклонения изображений от сходства с земными оригиналами. Согласно еще одной точке зрения, поворот в первобытном искусстве был связан с тем, что с переходом от охотничье-рыболовческого хозяйства к земледелию и скотоводству интерес к зверю уже стал ослабевать, а интерес к человеку еще только зарождался. Все перечисленные факторы могли сыграть свою роль, но в целом этот сложный вопрос пока недостаточно изучен и остается открытым

Продолжали развиваться и другие формы искусства, в частности устное, музыкальное и танцевальное творчество. В сказках, рассказах, песнях и других жанрах устного фольклора возникли сюжеты, отража­ющие зависимость человека от плодородия земли и благоденствия стад Сказки, у одних племен (например, в Меланезии и Америке) еще слабо отдифференцированные от мифов, у других (в частности, в Тропиче­ской Африке) стали самостоятельным жанром. Наряду с родовыми и личными появились песни институциализованных половозрастных групп и в особенности мужских объединений. У ряда племен (эскимо­сы, южноамериканские ваиваи, отдельные племена Тропической Аф­рики) соперничество из-за женщин или борьба за власть породили обычай соревнования в песнях, иногда в форме полушутливой пере­бранки. В песнях всегда присутствовал музыкальный элемент, дости­гавшийся ритмизацией или инструментальным сопровождением. В числе музыкальных инструментов появились новые, снабженные ре­зонаторами струнные инструменты, усложненные мембранные бара­баны, многоствольные «флейты Пана». В танцевальном фольклоре также появились новые виды, тесно связанные с земледелием и скотоводством. Это, например, так называемые «бесстыдные танцы» плодородия. Они существовали едва ли не у всех ранних земледельцев и земледельцев-скотоводов и описаны, в частности, Н.Н. Миклухо-Маклаем у папуасов. «Женщины двигаются медленно, делая маленькие шаги и выставляя зад, которым они вертят из стороны в сторону; так как туловище при этом наклонено вперед, то груди при этом болтают­ся». Существовали и сидячие танцы с колебательными движениями, которые, возможно, археологически зафиксированы раннетрипольскими женскими статуэтками с откинутым назад корпусом. В мужских домах при инициационных и других обрядах исполнялись специфиче­ски мужские танцы. Вообще, теперь существовало множество самых разнообразных танцев. Так, у ирокезов-сенека насчитывалось более тридцати одних только основных танцев, в том числе одиннадцать

мужских, семь женских, четырнадцать общих, шесть в масках и т. д. Устный, музыкальный и танцевальный фольклор вместе с изобрази­тельным искусством, как и раньше, зачастую сливался в театрализо­ванных представлениях, которые теперь имели уже не только охотничий, но и аграрный характер. Не случайно в языке хинди слово «ната» (актер) восходит к санскритскому «нрит» (танцевать).

Новые условия хозяйственной и социальной жизни, а также общий подъем духовной культуры нашли свое отражение и в мифологии. Она стала более развитой, включив в себя этиологию* не только людей, животного и растительного мира, простейших общественных установ­лений, но и культурных растений, домашних животных, усложнивших­ся социальных институтов, нередко и мироздания в целом. В раннеземледельческих обществах получили распространение мифы о браке мужчины-Неба и женщины-Земли как начале всех начал. Так, по папуасским мифам, животворные дожди проливаются тогда, когда Небо и Земля пребывают в объятиях любви. В большинстве племен североамериканских индейцев считается, что отец-Небо и мать-Земля — родители всего сущего. Некоторые земледельческо-скотоводческие племена считают, что, оскопляя самцов домашних животных, они оплодотворяют землю. В то же время возрастание социальной роли мужчин широко отразилось в мифах о создании мира мужчиной без участия женщины. Характерен миф западноафриканского племени бауле, в котором мир сотворила не женщина, а ее сын.

В такой же степени эволюционировала и усложнилась религия. По мере накопления знаний о своей собственной и внешней природе люди позднепервобытной общины все меньше отождествляли себя с при­родной средой, все больше осознавали свою зависимость от неведомых сверхъестественных сил. Эти силы виделись добрыми и злыми. В результате старые представления о дуалистическом разделении пред­метов и явлений природы вылились в представления о извечной борьбе доброго и злого начал. Добрым силам стали поклоняться как постоян­ным защитникам и покровителям линиджа, рода, общины, племени; противостоящие им злые силы старались умилостивить. Содержание тотемизма изменилось; тотемические «родственники» и «предки» сде­лались объектом религиозного поклонения. В дальнейшем зооморфные предки стали вытесняться антропоморфными, и тотемизм продолжал сохраняться не столько как живая система верований, сколько в пережитках (например,- в тотемных названиях и символах родов). На той же анимистической основе начал складываться культ природы, олицетворяющейся в образах всевозможных духов животного и расти­тельного мира, земных и небесных сил.

С возникновением земледелия стал зарождаться культ возделыва­емых растений и тех сил природы, от которых зависело их произраста­ние, особенно Солнца и Земли. Например, ирокезы почитали духов маиса, тыквы и бобов, называя их «тремя сестрами», «нашей жизнью» или «нашими кормилицами» и представляя в образе трех женщин в одежде из листьев соответствующих растений. Четыре из шести праз­дников ирокезов были связаны с земледелием это были праздники нового года, посева, зеленого зерна и урожая. Представление о Солнце как оплодотворяющем мужском и Земле как оплодотворяемом жен­ском начале вместе с цикличностью благотворного воздействия Солнца породило почитание его в качестве умирающего и воскресающего духа плодородия Получила распространение магическая практика укреп­ления силы Солнца, усиления плодородия Земли, вызывания дождя и т п. Подобным же образом возникал культ покровителей скота (на­пример, покровителя свиней Геру у папуасов) и развивалась специфи­чески скотоводческая магическая практика

С развитием родоплеменной и в особенности сегментарной орга­низации стала зарождаться вера в помогающих людям духов умерших прародителей Возник культ предков Как правило, он был культом мужских предков, хотя в материнскородовых обществах, возможно, уже начал складываться культ женских предков-прародительниц, ме­стами известный на более поздней стадии развития. В то же время нередко обращают внимание на то, что едва ли не большинство духов-покровителей представлялось в виде женщин, и в этом видят одно из оснований для реконструкции первоначального матриархата Но для возникновения таких представлений достаточно было культа хозяек и охранительниц домашнего очага, культа плодородия и т п.

До культа лидеров было еще далеко, но уже имелись некоторые его предпосылки Они создавались верой в наличие у людей некой сверхъ­естественной силы, ограниченной у рядовых сородичей или общинни­ков, намного более действенной у старейшин, военачальников, колдунов Эта вера существовала почти повсеместно, но в науке за ней закрепилось меланезийское слово «мана» Постепенно даже возникла вера в то, что хорошую мана может заполучить не только кровный родственник, но и всякий вкусивший от тела ее носителя. Так появи­лась практика съедать сердце или печень убитого врага и эндоканнибализм* по отношению к собственным сородичам, в особенности выдающимся.

Языковое и этническое состояние. В целом для стадии позднепер­вобытной общины с ее первой «демографической революцией» харак­терны дальнейшее расселение носителей праязыковых совокупностей и образование отдельных языковых семей Но этот процесс шел постепенно, в условиях сохранявшейся лингвистической непрерывно­сти, и между первоначальными совокупностями и позднейшими семь­ями, видимо, лежали посредствующие общности среднего уровня. К тому же расселялись в основном общества, перешедшие к производя­щему хозяйству, и на новых местах своего обитания они контактиро­вали и смешивались с обществами охотников, рыболовов и собирателей. Бывало, что аборигены переходили на язык пришельцев. Поэтому образование языковых семей нельзя представлять себе только как процесс распадения праязыковых совокупностей. Поэтому же, говоря о границах распространения языковых семей, теперь различают «ранние прародины», где начинался процесс сложения этих семей, и «поздние прародины», где он продолжался.

В самом общем и неполном виде этот процесс представляется следующим образом. В ностратической совокупности выделились аф­разийская, индоевропейская, картвельская, эламодравидская, ураль­ская и алтайская семьи. Афразийцы первоначально локализовались в сиро-палестинской области, а позднее также в Северной и Восточной Африке. Раннюю прародину индоевропейцев предполагают на севере Передней Азии, позднюю — вплоть до территории Восточной Европы. Картвелы сперва располагались на южной границе Кавказа, затем утвердились в Закавказье. Эламодравиды из Ирана распространились в Индию. Уральцы и алтайцы из Северного Ирана и Средней Азии продвинулись далеко на север и восток. В Африке из конго-сахарцев выделились нило-сахарцы и нигеро-кордофанцы, ставшие теснить расположенных южнее палеафриканцев. В Восточной и Юго-Восточ­ной Азии синотибетцы стали контактировать с эламодравидами, а аустрийцы (или образовывавшие их совокупности) распались на не­сколько семей. Из них аустроазиаты из предгорьев Гималаев широко расселились в Южной Азии, а аустронезийцы из южного Китая проникли в Индонезию и Океанию.

При сохранявшейся лингвистической непрерывности языки от­дельных этносов пока возникали только как исключение в результате особенно сильной изоляции, например в горных ущельях. Зато, как показывают этнологические данные по Новой Гвинее и Южной Аме­рике, отдельные сгустки этой непрерывности уже могли использоваться для широкого общения в обменных или других целях.

Языковая и соответствовавшая ей культурная непрерывность по-прежнему тормозили сложение четко очерченных этнических общно­стей со своим языком, особенностями культуры, самосознанием и самоназванием. Но теперь уже намного сильнее ощущались и проти­воположные тенденции. С переходом к земледельческой оседлости и сами общины, и их конгломераты стали более устойчивыми, чем были при бродячем присваивающем хозяйстве. Межобщинное разделение труда и развитие престижной экономики укрепляли надобщинные связи. При не всегда достаточных, хотя и повсеместно увеличившихся, размерах общин в этом же направлении действовали межобщинные

браки. Еще сильнее сказывалось действие новой потестарной органи­зации — появление надобщинных и надродовых советов и лидеров. Сложились условия для превращения протоэтносов в этносы, причем не только в этникосы, но и в этносоциальные организмы. Примени­тельно к этой стадии уже можно говорить о первом из исторических типов этнических общностей — племени. Но пока еще только об очень раннем племени с лишь намечающейся культурно-языковой общно­стью и социально-потестарным единством. Соответственно и племен­ное самосознание еще только превращалось из диффузного в выраженное, а самоназвание далеко не всегда было достаточно четким. В то время как у каждого из звеньев сегментарной организации существовало представление о родоначальнике-эпониме*, у племени его, как правило, еще не было.

Как и протоэтнические общности, ранние этнические общности сохраняли иерархическую структуру. Какую-то культурную и языковую (диалектную) специфику могли иметь и крупная община, и племя, и соплеменность, которой были, например, ирокезы.

Глава 4

РАЗЛОЖЕНИЕ ПЕРВОБЫТНОГО ОБЩЕСТВА: ЭПОХА КЛАССООБРАЗОВАНИЯ

1. ПОДЪЕМ ПРОИЗВОДСТВА

Непосредственной предпосыл­кой процесса разложения перво­бытного общества и классообразования был рост регулярного из­быточного продукта. Только на его основе мог возникнуть отчуждае­мый при эксплуатации человека че­ловеком прибавочный продукт. Рост регулярного избыточного и по­явление прибавочного продукта бы­ли обусловлены подъемом в раз­личных областях производства. Особенно большую роль здесь сыг­рали дальнейшее развитие произво­дящего хозяйства, возникновение металлургии и других видов ремес­ленной деятельности и интенсифи­кация обмена

Долгое время главный произ­водственный фактор классообразования усматривали, а иногда и теперь усматривают в открытии и освоении полезных свойств метал­лов, в переходе от камня к металлу. Действительно, роль такого перехо­да трудно переоценить Но, как те­перь стало ясно, в эпоху классообразования он произошел еще далеко не всюду. Универсальным, повсеместно действовавшим фак­тором было дальнейшее развитие хозяйства, в первую очередь производящего, а также и его высокоспе­циализированных присваивающих аналогов.

Развитие производящего хозяйства и его аналогов. Зарождение производящего хозяйства уже на стадии позднепервобытной общины сделало возможным его прогрессирующее развитие в эпоху классообразования. Сложились различные системы земледелия, комплексного земледельческо-скотоводческого хозяйства и скотоводства.

В земледелии развились такие формы, как обработка постоянных участков и перелог, возделывание неполивных (богарных) и поливных (ирригационных) земель, а также некоторые другие. Вопрос о их хозяйственных возможностях не может быть решен однозначно: многое зависело не только от природных условий, но и от уровня агротехники. Так, одно дело примитивная обработка постоянных участков благодаря их особому плодородию и высокому уровню стояния подпочвенных вод и другое — благодаря внесению в такие участки удобрений. Одно — простейший перелог на основе подсечно-огневого земледелия и другое — на основе севооборота. Поэтому эволюцию первобытного земледе­лия чаще видят в переходе от ручных орудий к пахотным и соответст­венно от ручного (палочно-мотыжного) земледелия к пашенному, предполагающему использование тягловых животных.

Как именно совершился этот переход — в точности неясно. До недавнего времени одни пахотные орудия возводили к мотыгам или заступам, другие — к палкам с сучьями, использовавшимся в качестве бороны Теперь преобладает мнение, что пахотные орудия восходят к так называемым бороздовым орудиям, универсально служившим и для прокладывания борозд, и для боронения поля. Они засвидетельство­ваны и археологически, и этнологически. Это были те же палки или заступы, но тяжелее обычных; их волочили по уже взрыхленному полю силой двух-трех человек. Отсюда было недалеко до превращения такого ручного рала в упряжное, влекомое ослом или быком. Производитель­ность упряжных рал была в несколько раз более высокой, чем произ­водительность ручных орудий обработки почвы.

В то же время переход от ручного земледелия к пашенному в эпоху классообразования совершался не всюду Он произошел в Западной и Средней Азии и почти повсеместно в Европе. Многие развитые земледельцы Азии и Африки остались верны ручным орудиям и пошли по пути интенсификации связанного с ними земледелия. Это начав­шееся в период распада первобытного общества и сохранившееся поныне (или сохранявшееся до недавнего времени) развитие земле­дельческой техники по двум разным линиям — пашенной и ручной — не может быть объяснено исчерпывающе. Все же следует предполагать, что во многих странах Азии определенную роль сыграл недостаток пригодных для обработки земель, что повело к интенсификации ручного земледелия, а в Тропической Африке — распространение мухи цеце, укусы которой вызывают смертельную болезнь «нагана» у упряж­ного домашнего скота.

Развитие земледелия позволяло использовать часть выращенного продукта для прокорма скота и тем самым способствовало развитию скотоводства. Особенно это относится к пашенному земледелию, требовавшему тягловой силы и прямо стимулировавшему разведение пригодных для тягла животных. Важной причиной роста скотоводства в эпоху классообразования были также нужды обмена, речь о котором будет дальше.

Рост стад постепенно все больше опережал кормовые ресурсы оседлых земледельцев-скотоводов. По мере увеличения поголовья ско­та его владельцам приходилось все шире использовать подножный корм и там, где это было возможно, передвигаться в поисках пастбищ. Часть оседлых племен перешла к полукочевому земледельческо-скотоводче-скому (иногда земледельческо-рыболовческо-скотоводческому) хозяй­ству, в котором сезоны полевых работ чередовались с сезонами кочевок. Нередко часть племени занималась преимущественно земледелием, другая часть — преимущественно скотоводством. В дальнейшем мно­гие земледельческо-скотоводческие племена, обитавшие в особенно благоприятной для разведения животных природной среде, на границах степей, полупустынь и пустынь, стали ограничивать земледелие и переходить к кочевому скотоводству, т. е. круглогодичному содержа­нию скота на подножном корму с периодическими перекочевками с одних пастбищ на другие. В эпоху классообразования полукочевое и кочевое скотоводство широко распространилось в Западной, Средней и Центральной Азии, Северном Причерноморье, Поволжье, Южной Сибири, Северной и Восточной Африке. Возникновение этих видов скотоводства явилось дальнейшим углублением и разветвлением пер­вого крупного общественного разделения труда, возникшего, как мы видели раньше, в форме выделения племен с производящей экономи­кой из массы других первобытных племен.

Наряду с развитием производящего хозяйства в эпоху классообра­зования продолжалось развитие высокоспециализированного присва­ивающего хозяйства. Роли последнего в эту эпоху разные исследователи придают неодинаковое значение. Одни всячески подчеркивают, его теперь уже совсем второстепенное значение и существование только на немагистральных, периферийных путях исторического развития. Другие указывают, что, как бы то ни было, большинство населения мира продолжало пока еще вести присваивающее хозяйство и многие племена на основе его высокоспециализированных форм вступили на путь классообразования. Как на яркие примеры таких племен чаще всего указывают на индейцев северо-западного побережья Северной Америки или на алеутов, которые, занимаясь специализированным рыболовством и морским зверобойным промыслом, заметно продви­нулись по пути социального расслоения. Обе приведенные точки зрения содержат рациональное зерно. Высокоспециализированное присваивающее хозяйство действительно лежало в стороне от магист­рального пути развития, так как ни одно из живших им обществ не перешагнуло порога классообразования. Но оно сыграло свою роль в социально-экономических процессах эпохи, хотя бы уже потому, что стимулировало межплеменные обменные отношения и тем самым способствовало быстрейшему продвижению обществ с производящей экономикой.

Открытие металлургии. Первым имеющим производственное при­менение металлом, ставшим извест­ным человек, была медь. Использо­вание самородной меди путем ее холодной или горячей ковки, а позд­нее плавки медных руд началось уже в конце неолита и повело к возникно­вению энеолита, или халколита. Как показывают сами данные термины, это было время, когда металл еще только пытался соревноваться с кам­нем и по большей части не очень успешно. Медь встречалась редко, стоила дорого, а по своим рабочим качествам не всегда превосходила ка­мень. Но освоение нового вещества для изготовления орудий —метал­ла — в дальнейшем в огромной степе­ни определило прогресс в развитии техники.

То же в значительной степени относится к пришедшей на смену меди бронзе — ее сплаву в различных пропорциях с оловом, иногда также свинцом, цинком, сурьмой, мышь­яком. Бронзовые орудия по своим рабочим качествам превосходят медные: они тверже, острее, а литье их легче, потому что бронза плавится приболев низкой температуре, чем медь. В то же время бронза была еще менее доступна, нежели медь, так как олово встречается в природе особенно редко, и также далеко не всегда превосходила по своим рабочим свойствам камень. Последний довольно широко при­менялся не только в медно-каменном веке — энеолите, но и в клас­сическом бронзовом веке.

Положение изменилось только с освоением железа и наступлением раннего железного века. Железо — наиболее широко распространен­ный в природе металл, и в этом отношении оно несравненно доступнее меди и бронзы. Очень важно и то, что его рабочие качества намного выше и меди, и бронзы, и камня, который впервые был полностью вытеснен только в железном веке. Но освоено человеком железо было сравнительно поздно, так как в чистом виде оно встречается очень редко (метеоритное железо), а получить его из руд трудно. Вообще, железо обрабатывается намного труднее, чем медь: медь плавится при температуре немногим более 1000° С, а железо — свыше 1500° С. Древ­нейшим способом получения железа из руды был так называемый сыродутный процесс, открытый во 2 тысячелетии до н. э. Для этого в печь с железной рудой кузнечными мехами через сопло нагнетали воздух, что позволяло получить на дне печи крицу — комок тестооб­разного пористого железа, который для уплотнения и удаления шлака проковывали молотом. Кричное железо было мягким, и его закаляли или цементировали (обуглероживали).

В разных областях ойкумены бронзовый и ранний железный век наступали в разное время. Освоение бронзы раньше всего, в 5—4 тысячелетиях до н. э., началось на Ближнем Востоке и вплоть до 1 тысячелетия до н. э. происходило в большинств стран Азии, Европы и Северной Африки. Была известна бронза и в наиболее развитых областях Америки, но лишь с 1 тысячелетия н. э. Кричное железо впервые стало вырабатываться, по-видимому, в 3 тысячелетии до н. э. на юге Закавказья и на востоке Малой Азии, а ко 2 тысячелетию до н. э. относится немало находок железных предметов (отдельные находки мелких предметов из железа метеоритного и земного происхождения восходят и к намного более раннему времени). Однако массовое изготовление железных орудий и тем самым возникновение раннего железного века происходит в 1 тысячелетии до н. э., когда он наступает почти повсеместно в Азии, Африке и Европе. Лишь в Америке, Океании и Австралии железо стало известно с появлением там евро­пейцев.

В целом понятия, с одной стороны, медно-каменного и бронзового, с другой —железного века не вполне сопоставимы. Два первых ука­зывают, из какого металла делались, как правило, еще редкие, дорогие, малораспространенные, часто имеющие лишь престижное значение и доступные общественной верхушке металлические орудия и другие предметы. Второе указывает, из чего делались основные орудия труда — орудия, получившие теперь широкое распространение.

Возникновение ремесел. Производственные достижения эпохи спо­собствовали дальнейшему развитию домашних промыслов (т. е. про­изводства изделий для собственных нужд) и возникновению ремесел (т. е. производства изделий для обмена или продажи). Первостепенное значение в этом отношении имела сама металлургия, стимулировавшая переход от домашнепромысловой к собственно ремесленной деятель­ности.

Из металла выделывали орудия труда, оружие, предметы домашнего обихода, украшения. Так, в частности, только с наступлением бронзо­вого века появились меч и боевая колесница, широко распространи­лись защитные доспехи. Железо еще более расширило ассортимент металлических изделий, а главное, способствовало развитию ремесла как особой сферы деятельности. Изготовление каменных и костяных орудий, плетение и ткачество, гончарство и даже литье бронзы — все это были процессы, доступные каждому члену общины, а металлургия железа требовала особых сооружений, сложных навыков, вообще, профессиональной специализации и квалификации. Этнологически установлено, что в первобытные времена кузнецы повсюду составляли обособленный слой населения. Иногда, как у большинства племен Тропической Африки, они пользовались почетом, иногда, как у бер­беров, арабов, нуристанцев (кафиров) или у некоторых народов Индии, их презирали, но в обоих случаях к ним питали чувство суеверного ужаса. О том же говорят факты языка: в русском, например, слова «кузнец» и «козни» происходят от одного корня. Археологи часто находят стоящие особняком кузницы или даже отдельные поселки кузнецов, то же фиксируется этнологически. Все это позволяет считать, что кузнецы очень быстро выделились из среды других общинников, а кузнечество стало первым профессиональным видом ремесла. В то же время степень их ремесленной специализации не надо переоцени­вать. Даже и работая по заказу или на рынок, кузнецы со своими семьями долгое время продолжали заниматься также и производящим или присваивающим хозяйством. Окончательное отделение кузнечного ремесла от других видов хозяйственной деятельности происходило уже только в раннеклассовых обществах, да и то не сразу и не везде.

Происходило становление также и других видов ремесленной дея­тельности. Развивалось гончарство, чему в особенности способствовало изобретение печей для обжига керамики и гончарного круга. Послед­ний появился не в классовом, как считалось раньше, а уже в предклассовом обществе, причем уже тогда из первоначальных архаичных форм (поворотный столик, круг медленного вращения) мог эволюциониро­вать в более совершенную форму (круг быстрого вращения). Но ни керамические печи, ни гончарный круг не были обязательным условием становления раннего гончарного ремесла. Например, во многих районах Африки и Америки керамика производилась на рынок и без них.

Изобретение в эпоху бронзы ткацкого станка дало стимул развитию ткацкого ремесла. Постепенно ремесленный характер принимали и многие другие формы домашнепромысловой деятельности: обработка камня, кости и дерева, плетение и т. п. Повсеместно шло второе в истории человечества крупное общественное разделение труда — от­деление ремесла от других занятий, и прежде всего важнейшего из них — земледелия.

Интенсификация обмена. Углубление первого и становление вто­рого крупного общественного разделения труда сопровождалось раз­витием обмена. Обмен первобытных коллективов специфическими богатствами их природной среды, как мы видели выше, существовал уже в эпоху раннепервобытной общины. Мы видели также, что в эпоху позднепервобытной общины получила значительное распространение другая форма обмена—дарообмен. Теперь, в ходе дифференциации хозяйственно-культурных типов и с дальнейшим развитием престиж­ной экономики обе эти формы приобрели еще большее значение. Но, что еще важнее, наряду с ними стал возникать подлинно экономиче­ский обмен, при котором в отличие, например, от дарообмена ценились не столько обменные связи, сколько сами получаемые путем обмена вещи.

Земледельцы, у которых не было или которым не хватало своего скота, стремились получить у скотоводов мясо, молочные продукты, шкуры, шерсть и особенно рабочий скот, необходимый как тягловое и транспортное средство. Скотоводы, в свою очередь, нуждались в земледельческих продуктах и, поскольку подвижный образ жизни препятствует многим видам ремесленной деятельности, в металличе­ских, гончарных и других изделиях. Кроме того, и те и другие вели интенсивный обмен с носителями присваивающего хозяйства, снабжая их сельскохозяйственной продукцией и получая от них «дары» леса, моря и т. п. Развитие регулярного межобщинного обмена повело на этой стадии к дальнейшему упрочению ряда связанных с ним обще­ственных институтов. Таково в особенности гостеприимство, гаранти­ровавшее чужакам, прибывавшим чаще всего с целями обмена, защиту их жизни и имущества. Таковы же отношения постоянного обменного партнерства, эволюционировавшие в одних случаях во взаимное при­ятельство типа кавказского куначества, в других —в такой вид искус­ственного родства, как побратимство.

С начавшимся выделением ремесла обмен получил еще большее развитие, а главное, стал регулярно вестись не только на границах общин, но и внутри них. Какая-то часть продукции производилась уже специально в обменных целях. То, что делалось не по заказу, не в рамках отношений партнерства и т. д., могло уже поступать на прими­тивные рынки, где в известные дни недели из окрестных селений сходилось подчас очень значительное (например, как местами в Тро­пической Африке, до нескольких тысяч) число людей.

И престижный, и в особенности подлинно экономический обмен способствовали складыванию в обществе представлений об эквива­лентности обмениваемых предметов, возникновению мерил стоимости и средств обмена. Ими становились самые различные предметы, представлявшие ценность из-за своей редкости, экзотичности или вложенного в них труда. Это могли быть ожерелья из собачьих, свиных, медвежьих, акульих зубов; связки красивых перьев или (особенно вдали от побережья) редких раковин; снизки табачных листьев, мешочки с бобами какао, циновки, куски ткани, каменные кольца, богато орна­ментированные кувшины, бусы и т. п. В Старом Свете одним из наиболее распространенных средств обмена были добываемые в районе Мальдивских островов раковины каури («змеиная голова», «ужовка»). Воспоминание об этом в некоторых языках сохранилось до настоящего времени: современная денежная единица государства Гана седи на языке ашанти значит «раковина». Довольно широко в качестве обмен­ного эквивалента применялись бруски соли. Такую же, если не еще большую, роль играли меха и скот, от наимено­вания которого в ряде древних языков было произведено наименование денег (санскритск. рупиа, латинск. пекуниа, древнерусск. скот). Но там, где были известны металлы, главными ме­рилами стоимости очень рано обычно станови­лись именно они в виде слитков, пластинок, прутьев или различных готовых изделий. Так, в бронзовом веке Европы, судя по составу скон­центрированных вдоль важнейших торговых пу­тей кладов, вернее, спрятанных в землю складов материалов или изделий для обмена, самым рас­пространенным средством обмена были оружие и украшения из бронзы. Этнологически метал­лические «первобытные деньги» хорошо извест­ны в Африке: простые и крестообразные медные слитки стандартной формы, деревянные стерж­ни, обвитые медной проволокой определенной длины, железные мотыги и т. п.

Развитие обмена (хотя и не только оно одно) способствовало совершенствованию средств со­общения. Благоустраивались дороги и мосты, получали распространение колесные повозки и корабли на веслах и парусах. С середины 2 тыся­челетия до н. э. в качестве упряжного животного стала применяться лошадь, в следующем тысяче­летии в качестве вьючного транспорта в пустын­ных районах Азии — одногорбый и двугорбый верблюды.

Рост обменных операций долгое время не требовал выделения специалистов в данной области — торговцев. Этими операциями за­нимались сами производители общественного продукта, и особенно вожди и бигмены, для которых посредничество в обмене и накопление обменных эквивалентов было одним из важнейших средств повышения своего престижа. Но и появление профессиональных или полупрофес­сиональных торговцев, означавшее третье крупное общественное раз­деление труда, постепенно вызревало уже в эпоху классообразования, что, по-видимому, прослеживается археологически. Так, на известных в 4 тысячелетии до н. э. во многих странах Передней Азии полых глиняных шарах с миниатюрными глиняными же изделиями внутри, употреблявшихся для фиксации количества и качества посланных товаров, обнаружены оттиски печатей как знаков собственности.

Рост общественного продукта и превращение избыточного продукта пририбавочный. В эпоху классообразования были созданы самые мощные за всю историю первобытности производительные силы. Они сделали возможным относительно далеко зашедшее общественное разделение труда, что, в свою очередь, стало решающим фактором дальнейшего повышения производительности трудовой деятельности. Специализация в земледелии, скотоводстве, различных видах высоко­развитого присваивающего хозяйства, ремесленных занятиях способ­ствовала усовершенствованию орудий и навыков, увеличению количества и улучшению качества производимого продукта. В этом же направлении действовало дальнейшее развитие престижной экономи­ки, требовавшей создания все новых и новых материальных благ для надобностей дарообмена, пышных пиршеств, щедрых раздач или даже церемониального уничтожения богатств. Об увеличении объема про­изводства в эту эпоху прямо свидетельствует увеличение, например, в бронзовом веке Закавказья, хранилищ для запасов продукции — зерновых ям, больших сосудов для хранения зерна и другой пищи и т. п.

Рост массы производимого продукта и обеспечение регулярности его получения создали условия для превращения избыточного продукта в прибавочный, т. е. такой, который производится одним человеком, а присваивается другим, порождая отношения эксплуатации. Подробно о них речь будет дальше.

Подъем производства в эпоху классообразования в различных областях ойкумены происходил в далеко не одинаковых формах. Развитие производящего или присваивающего хозяйства, наличие или отсутствие металлургии, характер этой последней, особенности других видов ремесленной деятельности и т. д.— все это принимало различные конкретно-исторические, локальные формы, отражавшие неравномер­ность исторического развития.

Неравномерность и разнообразие хозяйственного развития челове­чества в эпоху классообразования. Неравномерность исторического развития наметилась еще в палеолите, выразившись в разных формах внешней культуры и разном характере специализированной охоты. Дальнейшим шагом на этом пути было, как мы помним, возникновение земледелия и скотоводства, при котором человеческие коллективы во многих областях ойкумены продолжали оставаться охотниками, рыбо­ловами и собирателями. Овладение металлом и особенно переход к эпохе железа еще более усилили этот процесс. Тот феномен, который отражает неравномерность исторического развития и с которым имеют дело археологи, а именно территориально приуроченные комплексы предметов материальной культуры, получившие наименование архео­логических культур, достиг значительного развития еще в неолите, но наивысший его расцвет падает как раз на рассматриваемое время. На наиболее изученной археологически территории Европы, например, выделены десятки таких культур, каждая из которых отличается спе­цифическими чертами, начиная от какого-то своеобразия хозяйствен­ной деятельности и кончая орнаментацией керамики. Общее представление о них дают археологические курсы. Мы же ограничимся здесь обзором наиболее существенного в хозяйственной деятельности человеческих коллективов в этот период.

Разделение на земледельцев и скотоводов имело экологически обусловленный характер: долины больших рек всегда были средоточи­ем преимущественно земледельческих коллективов, горные местности и степи — преимущественно областями скотоводства. Однако зависи­мость человека от географической среды никогда не была абсолютной, тем более она не была абсолютной на этом уже достаточно высокораз­витом этапе истории первобытного общества. Развивалось высокогор­ное земледелие с террасовой организацией полей, земледельцы держали скот, используя его при стойловом содержании как тягловую силу и пользуясь параллельно продуктами животноводства. Кстати говоря, упомянутая Европа была зоной преимущественного распрост­ранения земледелия со стойловым скотоводством, лишь в горных районах земледелие уступало скотоводству, но нигде хозяйство не было чисто безземледельческим. В лесной зоне Европы продолжали кое-где обитать племенные группы охотников и рыболовов, немало их было на побережье Балтийского моря и крупных озер — Женевского, Ла­дожского, Онежского, аналогичный культурный комплекс был распро­странен вдоль всего северного побережья Евразии. На востоке севера Евразии, Аляске, в Канаде и на юге Гренландии охота приобрела именно в это время специализированный характер, будучи охотой на морских млекопитающих. Комплексное хозяйство, опирающееся на земледелие со стойловым содержанием скота или с отгонным ското­водством, было распространено по всей степной полосе Евразии, хотя в отдельных районах, например в Монголии, ряде горных районов юга Средней Азии, полупустынных и пустынных местностях Средней и Передней Азии, преобладало кочевое скотоводство. В принципе тот же набор хозяйственных укладов был представлен в Южной и Юго-Восточной Азии, модифицируясь в зависимости от местных природных условий. Восточная Азия, как уже указывалось, была очагом мощней­шего земледельческого хозяйства, оказывавшего разнообразные куль­турные импульсы на окружающие территории как в способах ведения хозяйства, так и в наборе культивируемых растений. Островной мир Юго-Восточной Азии, Австралия с Тасманией, Океания демонстрируют довольно большую культурную чересполосицу, которая примерно в тех же границах, судя по археологическим данным, существовала и несколько тысяч лет назад: в Австралии и Тасмании —охота, на островах Юго-Восточной Азии —земледелие со скотоводством, кое-где охота, рыболовство в прибрежных районах, в Океании —рыболов­ство с небольшими зачатками производящей экономики в виде культуры кокосовой пальмы и разведения свиней. Громадный геогра­фический массив обеих Америк был преимущественной областью распространения охотничье-рыболовческого хозяйства с собиратель­ством, в Центральной Америке и прилегающих районах развивалось, как уже говорилось, земледелие, сопровождавшееся пастушеским ско­товодством. Африка в силу разнообразия своих природных условий имела, наверное, уже в это время отдельные земледельческие культуры в центральных районах, кочевое скотоводческое хозяйство — в полу­пустынных и на окраине пустынь, в джунглях продолжали проживать охотники и собиратели.

2. ВЫЗРЕВАНИЕ ИНСТИТУТОВ КЛАССОВОГО ОБЩЕСТВА

С зарождением в эпоху классообразования прибавочного продукта начинается вызревание институтов классового общества и в том числе важнейших из них — частной собственности, общественных классов и государства. Решающее значение имела частная собственность, делавшая возможным существование всех других институтов.

Становление частной собственности. Становление частной собст­венности было результатом двуединого процесса, обусловленного подъемом позднепервобытного производства. Во-первых, рост произ­водительности труда и его специализация способствовали индивидуа­лизации производства, что, в свою очередь, делало возможным появление прибавочного продукта, создававшегося одним человеком и присваивавшегося другим. Во-вторых, те же возросшая производи­тельность и специализация труда делали возможным производство продукта специально для обмена, создавали практику регулярного отчуждения продукта. Так возникала свободно отчуждаемая частная собственность, которая отличалась от коллективной или личной соб­ственности эпохи первобытной общины прежде всего тем, что откры­вала дорогу отношениям эксплуатации.

Первоначальная частная собственность накапливалась в виде не­которых пищевых продуктов и ремесленных изделий, производствен­ного инвентаря и оружия, а у народов, знавших скотоводство, — прежде всего скота. К сравнительно ранним видам частной собственности принадлежали и рабы, речь о которых будет дальше. Но посколь­ку уже существовали обменные эквиваленты, естественно, что те, кто имел излишки, стремились накапливать их не только в натуральной форме реальных потребительных стоимостей, но и в превращенной форме сокровищ, общепринятых в данной местности эквивалентов, предметных денег.

О зарождении и накоплении частной собственности свидетельст­вуют многочисленные данные археологии. Так, вещи, находимые в додинастических погребениях Древнего Египта (амратская культура), уже помечены знаками собственности, несомненно, не общинными, а семейными или индивидуальными, так как в разных погребениях они различны. По-видимому, подобными же знаками собственности (хотя в то же время и магическими оберегами) были так называемые пуговицевидные и чечевицеобразные печати, известные в энеолитических культурах Передней Азии и Греции, в частности, в месопотамских культурах халафа и убайд. Соответствующие функции более поздних — цилиндрических — месопотамских и протоэламских печатей рассмат­риваются как бесспорные.

Очень многочисленны археологические находки, свидетельствую­щие о все возраставшем накоплении богатств. К энеолиту, бронзовому и раннему железному веку Азии и Европы относятся многочисленные клады металлических слитков, орудий, оружия и украшений, игравших роль сокровищ и, по-видимому, денег. В этом отношении интересен найденный у с. Бородино близ Белгорода-Днестровского клад богатого, вероятно, церемониального оружия какого-то воина, содержавший серебряное копье, серебряный кинжал, позолоченную серебряную булаву, нефритовые топоры — все это явно не местного происхожде­ния.

Эти же находки говорят об очень неравномерном распределении богатств между членами общества. Так, погребения иньской и в особенности чжоуской эпох в предклассовом Китае подразделяются на несколько категорий— от содержащих драгоценности до совсем не имеющих инвентаря. Характерно появление наряду с обычными слож­ных по устройству и богатых по сопровождающему инвентарю погре­бений представителей социальной верхушки. Таков, в частности, древнейший памятник этого типа на территории нашей страны — знаменитый Майкопский курган конца 3 тысячелетия до н. э. В нем под 11-метровой толщей земли, под балдахином, поддерживаемым шестью метровыми серебряными трубками, захоронен мужчина с множеством украшений из золота, лазурита, бирюзы и сердолика, чеканными золотыми и серебряными сосудами, медным оружием и орудиями. В двух соседних меньших и несравненно более бедных по сопровождающему инвентарю погребальных камерах кургана найдены остатки двух женщин, судя по золотым серьгам и бусам, рабынь-на­ложниц. Сходные с Майкопским так называемые княжеские, но, несомненно, предшествовавшие появлению государственных образо­ваний погребения бронзового и раннего железного века известны во многих областях бывшего СССР и в ряде зарубежных стран.

Со своей стороны, этнологические данные указывают на то, что накопление частных богатств происходило прежде всего в семьях представителей родоплеменной верхушки. Это и понятно: ведь именно бигмены были основными собственниками богатств, а наследственные вожди—хранителями и распорядителями тех ценностей, которые первоначально еще принадлежали роду или общине, а затем все чаще становились собственностью самих вождей. Так, у меланезийцев по­луострова Газель (о. Новая Британия) главари являлись хранителями всех общинных сокровищ—раковин, которые они должны были использовать для общественных нужд, но использовали и для своих целей, ссужая малоимущим. У северо-западных индейцев квакиютль вожди по наследству передавали считавшиеся неотчуждаемой собственностью рода сокровища — медные пластины. Отсюда и быстрый рост собственных сокровищ вождей квакиютль. Од­ному из них принадлежали 4 большие лодки, 4 раба, 40 шкур морской выдры и 120 лыковых накидок, другому — 4 большие лодки, 6 рабов, 60 меховых одеял и 200 лыковых накидок. Все же богатства не были полностью монополизиро­ваны родоплеменной верхушкой. Скапливались они также у наиболее трудолюбивых или наибо­лее удачливых из рядовых общинников.

Становление частной собственности проис­ходило в острых противоречиях между новыми и старыми порядками. Пробивавшимся к жизни частнособственническим началам приходилось преодолевать и еще многочисленные коллекти­вистические формы производства, и еще прочную психологию общин­но-родовой эгалитарности. Накопление отдельными семьями излиш­ков ненужной им продукции как в натуральной форме, так и в превращенной форме сокровищ было противно самому духу первобыт­нообщинных традиций, и от более имущих требовали, чтобы они так или иначе делились с менее имущими. Свою роль здесь играли также престижно-экономические традиции, получившие новый толчок в порядках эпохи классообразования.

Разбогатевший человек, в особенности если это был бигмен или вождь, чтобы не лишиться авторитета и влияния, должен был устраи­вать пышные пиры, щедро одаривать родичей, соседей и гостей, помогать нуждавшимся и т. п. Скупой богач не только лишался авторитета, но и мог лишиться имущества. Так, у некоторых оленевод­ческих народов Сибири в 17—18 вв. отдельная семья не должна была иметь стада более чем в сто голов, а все поголовье сверх этого, если оно не раздавалось добровольно, отбиралось родственниками и соседями. Бывало, что скупца убивали. Хрестоматийным примером этого служит случай из быта папуасов, когда общинники заставили ближайших родственников богача застрелить его из лука со словами: «Ты не должен быть единственным богатым человеком, мы все должны быть равны, ты всего лишь равен нам». Более того, в некоторых обществах даже выработалось неприязненное отношение к самой возможности возникновения излишков. Например, у бемба Централь­ной Африки удачливого земледельца или бортника объявляли злокоз­ненным колдуном. Такая психология делает понятным, почему в эпоху классообразования самое широкое распространение получили обычаи публичного уничтожения накопленного имущества. Во множестве обществ при погребении умершего, в особенности бигмена или вождя, его богатства демонстративно уничтожались. Бывало, что так же по­ступали при жизни: например, на некоторых островах Меланезии состоятельные лица систематически уничтожали запасы циновок, счи­тавшихся здесь одним из мерил богатства.

В сопротивлении коллективистических традиций тенденциям на­копления движимой собственности выявляется общая закономерность: от требования ненакопления или уничтожения к требованию раздачи. Именно так, в частности, обстояло дело со знаменитым потлачем северо-западных индейцев, давшим свое название всей совокупности потлачеидных институтов, и прежде всего торжественных пиров и раздач. На празднике потлача, пришедшем на смену уничтожению имущества в день смерти владельца и устраивавшемся по различным важным событиям жизни (получение имени, вступление в тайное общество, женитьба, похороны, поминки и пр.), его устроитель выст­авлял свои богатства и затем с гордостью раздавал гостям. Этим он обеспечивал себе и своим наследникам высокое общественное поло­жение, приобретал авторитет и право на занятие почетных обществен­ных должностей и, что также немаловажно, становился участником ответных потлачей, на которых возвращал обратно, по крайней мере, значительную часть розданных богатств. По мнению ряда исследователей, устроитель потлача со временем возвращал свои богатства сторицей. При всех обстоятельствах потлач, как и другие потлачевидные институты, не был лишь актом горделивого саморазорения. Даже и ограничивая прямое накопление частной собственности, он в диа­лектически противоречивой форме в конечном итоге способствовал развитию частнособственнических отношений.

Развитие частной собственности в эпоху классообразования отча­сти тормозилось и другими порядками, в частности обычным сохра­нением коллективной собственности на землю,— это основное условие и всеобщее средство труда. В то время как движимое имущество, в том числе и орудия производства, уже становились частной собственностью отдельных семей, обрабатываемые земли, пастбища, сенокосы, охотничьи и рыболовные угодья по большей части остава­лись собственностью того или иного производственного коллектива. Между тем, пока существовала коллективная собственность на землю, частная собственность на движимое имущество имела второстепенный, подчиненный характер. Индивидуализация труда и развитие частно­собственнических начал с неизбежностью должны были привести к появлению частной собственности и на землю. Но зарождалась она в еще более ожесточенной борьбе, чем частная собственность на движи­мое имущество, и поначалу становилась возможной только за преде­лами своей общины—на свободных землях. Отсюда широко распространенные на этой стадии развития обычаи преимущественных земельных прав первопоселенцев, выступавших как традиционные главы вновь возникавшей общины, привилегированные старожилы, ритуальные «хозяева земли» и т. п. На землях своей общины обраба­тываемые участки и особенно различные неземледельческие угодья очень долго продолжали оставаться неотчуждаемой собственностью коллектива, хотя отдельные семьи всячески стремились закрепить за собой право наследственного владения и даже полного, частнособст­веннического распоряжения своим наделом земли. Такое переходное состояние образует целый спектр, фиксируемый как этнологически, так и письменными источниками. Например, у ряда народов Африки или на большинстве островов Меланезии семья владела общинной землей лишь до тех пор, пока ее обрабатывала, но на о. Новая Каледония она сохраняла право и на необрабатываемый надел, а у древних германцев распоряжалась пашней как своей собственностью.

Особенно долго сохраняли форму коллективной собственности на землю кочевые и полукочевые скотоводы, хотя и у них очень часто распоряжение вождей пастбищами и водоемами, реализовавшееся через руководство перекочевками, граничило с фактической частной собственностью на то и другое. Но из-за кочевого образа жизни частнособственнические поземельные отношения у номадов никогда не складывались. Да и у земледельцев эти отношения, если и склады­вались в чистом виде, то, как правило, только уже в классовом обществе.

Замедленность становления частной собственности сказывалась и в том, что переход от коллективной собственности к частной редко совершался непосредственно. Многие исследователи выделяют проме­жуточную категорию обособленной собственности, т. е. собственности, уже обособленной от коллективной, но еще не создающей отношений эксплуатации и в этом смысле не частной. Промежуточной категорией, по-видимому, можно считать также групповую частную собственность, т. е. совместную частную собственность не одного, а нескольких лиц. Она не специфична для эпохи классообразования и существует даже в самых развитых классовых обществах, но в рассматриваемую эпоху получила особенно широкое распространение, очень часто предшест­вуя утверждению индивидуальной частной собственности. И обособ­ленная, и групповая частная" собственность характерны для экономической структуры свойственного данной эпохе типа семьи (речь о чем будет дальше).

Зарождение эксплуатации и общественных классов —классогенез. С появлением прибавочного продукта и частной собственности все более заметной становится общественная и имущественная дифферен­циация. В то время как у родоплеменной и общинной верхушки скапливались богатства, рядовые сородичи и общинники обладали лишь незначительными излишками, не обладали ими совсем или даже испытывали лишения. По разным причинам рядовые сородичи и общинники оказывались в неравных условиях: сказывались неодина­ковая численность и половозрастной состав семей, личные качества работников и всевозможные случайности. Это неравенство усугубля­лось тем, что престижно-экономическое отношения, в прошлом в основном межобщинные, стали все шире проникать внутрь общины. Тем самым сюда стал проникать и принцип эквивалентности дачи и отдачи, вытеснявший прежний принцип безвозмездной взаимопомо­щи. Теперь за материальную помощь, полученную сородичем или однообщинником, ему приходилось расплачиваться — сперва в том же, а затем и в большем размере.

Нередко встает вопрос, какой вид расслоения — общественное или имущественное — предшествовал другому. Единодушного ответа на него нет. Большинство ученых считает, что оба они складывались одновременно: различия в общественных статусах способствовали имущественной дифференциации, а последняя постепенно вела к неравенству статусов членов общества. В то же время этнологии известно немало обществ, в которых неравные статусы их членов еще не повлекли за собой сколько-нибудь заметного экономического не­равенства.

Возникновение прибавочного продукта и частной собственности не только усиливало общественную и имущественную дифференциа­цию, но и порождало отношения эксплуатации. Среди ранних видов эксплуатации различают эксплуатацию внутриобщинную (эндоэксплуатацию) — кабальничество и зачатки феодализма и эксплуатацию межобщинную (экзоэксплуатацию) — военный грабеж, контрибуции и данничество. Промежуточное между ними положение занимало рабство, или рабовладение,—наиболее заметный и поэтому лучше всего изученный вид эксплуатации.

В первобытной, в особенности раннепервобытной, общине, не располагавшей регулярным избытком продукции, рабство, как и другие формы эксплуатации, было невозможно. Поэтому захваченных в меж­племенных схватках боеспособных мужчин здесь обычно умерщвляли, а женщин и детей адоптировали, делая их полноправными членами племени-победителя. Иногда, особенно в тех случаях, когда нужно было возместить потерю убитых в бою, адоптировали и взрослых мужчин. Так, по одному из сообщений 17 в., у некоторых племен североамериканских индейцев военнопленных передавали тем семьям, которые потеряли близких родственников. «Если пленников принима­ли, наступал конец их бедам: их одевали наилучшим образом, они были совершенно свободны, хотя и не могли вернуться в свою страну, и пользовались всеми правами того, на чье место были приняты. Но чаще их отвергали, и они погибали в пытках».

Появление регулярного избытка продукции сразу же сделало воз­можным использование труда военнопленных. Теперь их стали намно­го чаще адоптировать на правах младших членов семьи, делая тем самым первый шаг к учреждению рабства. Существует мнение, что первоначально рабы становились собственностью всей общины и что таким образом древнейшее рабство было коллективным, или общин­ным. Но подобная форма нигде четко не зафиксирована ни историче­ски, ни этнологически, и, по-видимому, ее реконструкция должна быть оставлена. Это подтверждается и тем, что первых рабов трудно отли­чить от младших домочадцев. Они использовались преимущественно в домашнем хозяйстве, выполняя самые непрестижные работы. Так, у юкагиров они помогали женщинам, у нивхов заготовляли дрова, носили воду, готовили пищу, кормили собак. Рабы жили вместе с хозяевами, спали с ними под одной крышей, ели за одним столом. В других случаях они могли поселяться в отдельных жилищах и иметь собственное небольшое хозяйство, помогая по хозяйству- и своим владельцам. Обращение с ними было сравнительно мягким, и в большинстве случаев раб пользовался определенными личными и имущественными правами. Во многих обществах рабы поначалу на­следовали своим хозяевам, вступали в брак со свободными, участвовали в общественной и религиозной жизни. Обычаи запрещали продажу, убийство и даже жестокое обращение с рабом, который в случае недовольства хозяином был вправе уйти к другому владельцу. Особого присмотра за рабами не было, так как, находясь в сносных условиях, раб обычно не стремился к побегу. К тому же у многих племен ему было и некуда бежать: попавший в плен считался утратившим покро­вительство духов и не принимался сородичами обратно. В ряде обществ рабство вначале не было пожизненным, и раб, пробыв в этом состоянии несколько лет, становился полноправным соплеменником. Освобож­дение раба считалось актом великодушия и щедрости, достойным поступком. Став пожизненным, рабство не сразу стало наследствен­ным: в зависимости от степени развития рабовладения дети, внуки или правнуки раба получали свободу. Эта примитивная форма рабства, при которой рабы экономически еще не занимают особого места в произ­водстве, а юридически близки к младшим членам семьи, получила название домашнего, или патриархального, рабства. Термин «патриар­хальный» здесь применяется в смысле «простой», «примитивный», а не как свойственный именно мужевластию-патриархату.

С ростом общественного производства расширялась сфера прило­жения рабского труда и открывались возможности для увеличения числа рабов. У северо-западных индейцев рабы использовались уже не только для домашней работы, но и при устройстве рыболовных запруд, постройке домов и лодок, ловле и заготовлении впрок рыбы, в качестве гребцов, в собирательстве и т. п. Сравнительно мало применялся рабский труд лишь в работах, считавшихся почетными, например в охоте и зверобойном промысле. Сходным образом у земледельческих индейских племен рабы применялись в зем­леделии преимущественно там, где оно счи­талось непрестижным женским занятием. Но так или иначе число рабов росло. У тех же северо-западных индейцев оно достигало 15—20, а в некоторых племенах даже 30 % населения. Расширились источники рабст­ва: к захвату военнопленных добавились рождение в неволе и работорговля. Положе­ние рабов резко ухудшилось. Рабы не могли владеть собственностью и жениться по сво­ему усмотрению. Даже и разрешенный им брак не имел общественного значения и считался как бы простым сожительством. В знак отличия от свободных они должны были коротко стричь волосы. Обращение с рабами было жестоким; кроме того, как и в древней Спарте, практиковались периоди­ческие массовые нападения на хижины ра­бов, чтобы посеять ужас и предотвратить восстания. Широко бытовало ритуальное умерщвление рабов, например, при по­стройке новых домов и лодок, во время инициации и на похоронах. Это был остаток более архаичного обычая убивать пленных, отчасти приобретший новую функцию —терроризировать рабов и еще возможный ввиду того, что потребность в рабской рабочей силе оставалась все же ограниченной.

Положение рабов у северо-западных индейцев с теми или иными специфическими чертами характерно и для других обществ эпохи классообразования, в которых домашнее рабство начинало превра­щаться в рабство производственное. Повсюду здесь рабы из младших домочадцев трансформировались в лишенную средств производства бесправную группу населения со своим особым местом в общественном производстве.

Возникновение рабовладения имело и другие последствия. Уже домашнее рабство ускоряло и усиливало расслоение среди свободных общинников. Пленные, как и другие виды военной добычи, станови­лись собственностью прежде всего представителей родоплеменной и общинной верхушки. Эксплуатируя рабов, они поднимали свой обще­ственный престиж и увеличивали свои богатства. С развитием частной собственности это приводило к тому, что в их руках оказывались большие и лучшие пашни, стада, промысловые угодья, запасы ремес­ленных изделий. Естественно, что одновременно происходило обедне­ние другой части членов общества, подчас совсем нищавших и лишавшихся возможности вести самостоятельное хозяйство. Прибегая к займам, некоторые из них попадали в долговую кабалу, кончавшуюся продажей или самопродажей в рабство. В ряде обществ положение долговых рабов-соплеменников отличалось от положения других рабов: их рабское состояние было ограничено во времени, обращение с ними было мягче, их личные права—шире (например, включали запрет продавать их за пределы племени). Тем не менее прежние источники рабства—захват на войне, рождение в неволе и работорговля — пополнились еще одним —долговым, или кабальным, рабством со­племенников.

Способствуя общественному и имущественному расслоению, раб­ство оказывало свое влияние и на развитие внутриобщинных видов эксплуатации, хотя они могли складываться и совершенно независимо от рабства. Те обедневшие общинники, которые сохраняли свое ма­ленькое хозяйство и личную свободу, должны были время от времени прибегать к натуральным или денежным займам у богатых родствен­ников и соседей. На этой основе возникали кабальные виды эксплуа­тации: отработка в хозяйстве заимодавца, ростовщичество и особенно издольная аренда средств и орудий производства. В последнем случае малоимущий общинник, позаимствовав у богача, например, зерно для посева, тягловую упряжку или несколько голов молочного скота, расплачивался с ним частью произведенного продукта. Подобная издольщина иногда также в конце концов приводила к долговому рабству, но чаще, напротив, надолго консервировалась и прикрывалась архаичными традициями, позволявшими придать эксплуатации види­мость родственной или соседской взаимопомощи. Этот порядок полу­чил, в частности, универсальное распространение в полукочевых и кочевых скотоводческих обществах, где крупные собственники, наде­ляя бедноту скотом «на подой», «в настриг», «под съезд» и т. д., обеспечивали себе одновременно и получение прибавочного продукта, и зависимость «облагодетельствованных» родственников или соседей. Такая издольщина в кочевом скотоводческом хозяйстве обозначается в отечественной литературе казахским словом «саун», «саунные отно­шения». Кабальная эксплуатация, или кабальничество, долгое время рассматривалась как одна из форм примитивного феодализма, но теперь такой взгляд признан ошибочным. Кабальничество — особый вид эксплуатации, соединяющий в еще слабо расчлененной форме как экономическую, так и личную зависимость в положении человека, работающего и в собственном хозяйстве, и в хозяйстве эксплуататора.

Для другого вида внутриобщинной эксплуатации было характерно то, что ее объектом постепенно становились и вполне самостоятельные в экономическом отношении люди. Выше мы видели, что уже до того, как разного рода руководители стали присваивать себе богатства коллективов, распоряжение этими богатствами давало им возможность приумножить свое влияние и имущество. По мере усиления руково­дителей усиливался их контроль над хозяйственной жизнью коллекти­вов, а вместе с тем и их возможности получения относительно большей доли в совокупном общественном продукте. Расходы общества на содержание лиц, занимавшихся организаторско-управленческой дея­тельностью, все больше превышали их непосредственные потребности и из формы разделения труда между работниками и организаторами становились формой эксплуатации первых вторыми. Для этого перераспределения продукта по вертикали некоторые отечественные этно­логи используют принятый в западной литературе термин «редистрибуция»; другие считают его вуалирующим отношения экс­плуатации. Подобная эксплуатация могла быть более или менее скры­той: от традиционных отчислений на страховые и иные нужды коллектива до «даров» непосредственно руководителям. Но во всех случаях отчуждение прибавочного продукта у экономически самосто­ятельных, располагавших всеми средствами производства работников их организаторско-управленческой верхушкой, олицетворявшей в себе власть общины над землей и людьми, по сути дела было уже прафеодальной, или примитивно-феодальной, эксплуатацией. Отсюда начи­налось развитие к собственно феодальным формам, связанным с присвоением социальной верхушкой непосредственных прав на землю и сидящих на ней людей. Это развитие относительно хорошо изучено на африканском, океанийском и другом этнологическом материале. Так, у меланезийцев вожди, как правило, еще не получали никаких приношений, но, ведая богатствами общин, широко использовали их для собственного обогащения. У маори Новой Зеландии они уже получали от рядовых общинников посильные «дары», и их земельные наделы были больше наделов других общинников, но они еще не посягали на общинные земли. На, Фиджи они пытались претендовать на земельную собственность общин. На островах Тонга вся земля рассматривалась как собственность вождей, простые же общинники не должны были под угрозой смерти переходить от одного землевладельца к другому и несли в их пользу обязательные, хотя и не зафиксированные точно, повинности. На Таити повинности были зафиксированы и тем самым процесс практически завершен.

Простейшим видом межобщинной эксплуатации были военные грабежи, получившие в эпоху классообразования заметное распрост­ранение вместе с появлением и ростом богатств. Чтобы избежать грабежей, слабые общины и племена нередко соглашались платить своим более сильным соседям сначала единовременную контрибуцию, а затем и более или менее постоянную дань. Так распространилось кое-где известное и на стадии позднепервобытной общины данничество —вид эксплуатации, состоящий в регулярном отчуждении при­бавочного продукта победителями у побежденных, но в основном не утративших прежней экономической и социально-потестарной структуры коллективов. Данники располагали собственными, не принадлежавши­ми получателям дани средствами производства и эксплуатировались посредством внеэкономического принуждения, которое распростра­нялось не на отдельные личности, а на весь коллектив. Получал дань так­же поначалу весь коллектив, но со временем это право все больше при­сваивалось его руководящей верхуш­кой. Как и грабительские войны или контрибуции, данничество — осо­бый примитивный вид эксплуата­ции. В то же время по своей сути (производство прибавочного про­дукта в собственном хозяйстве работ­ника, внеэкономическое принуж­дение) оно близко к феодальной экс­плуатации, в которую чаще всего и перерастало в своем дальнейшем раз­витии. Так было, например, у ран­несредневековых славян, кельтов, германцев, арабов, японцев, у которых одним из источников феодализации было данничество. В других случаях данничество было одним из источников складывания рабовла­дельческих отношений, однако в таких их своеобразных полурабовла­дельческих-полукрепостнических формах, которые лучше всего представлены спартанской илотией, фессалийской пенестией, крит­ской кларотией и т. д.

Какие из ранних видов эксплуатации исторически старше других? Ответить на этот вопрос с уверенностью трудно. Этнология застала перечисленные виды эксплуатации не всегда в одних и тех же, но приблизительно в одинаковых по уровню социально-экономического развития обществах Меланезии, Тропической Африки, Южной и Северной Америки, стоявших на начальных ступенях разложения первобытнообщинного строя. Поэтому одни исследователи считают начальным видом эксплуатации рабство, другие — эксплуатацию ря­довых общинников, некоторые —данничество, хотя ни одна из этих точек зрения не подкреплена широким историко-этнологическим ма­териалом. Однако некоторые факты для суждения по данному вопросу все же имеются. У племен с высшим присваивающим хозяйством постоянно встречаются домашнее рабство, эксплуатация экономиче­ски неполноценных общинников и межобщинная эксплуатация, а у племен с производящим хозяйст­вом наряду с этими формами — также и эксплуатация основной массы общинников организатор-ско-управленческой верхушкой общины. Первая группа видов экс­плуатации вообще проще, так как при них не требуется общественная организация труда и упорядочен­ная сеть перераспределения про­дукта по вертикали. Это косвенно указывает на относительно боль­шую элементарность, а тем самым и легкость возникновения видов первой группы. Поэтому можно ду­мать, что во многих случаях они подготовили почву для сложения более развитых видов второй груп­пы.

Для сравнительной оценки ранних видов эксплуатации важен не столько их исторический при­оритет, сколько их исторические судьбы. Примитивные данничест­во и кабальничество, какое бы ши­рокое распространение они ни получали в распаде первобытного общества, не составляли самостоятельных способов производства и в дальнейшем всегда превращались во второстепенные, побочные мето­ды отчуждения прибавочного продукта. Напротив, зачатки рабовладе­ния и феодализма в своем развитии перерастали в классические рабовладельческий и феодальный способы производства антагонисти­ческого классового общества.

С углублением общественно-имущественного расслоения и ростом эксплуатации в разлагавшемся первобытном обществе началась поля­ризация групп населения, различавшихся по своему месту в системе производства, отношению к средствам производства и роли в обще­ственной организации труда, т. е. общественных классов. Появление общественных классов было тем рубежом, который отделял первобыт­нообщинную эпоху от первой классовой, но их зарождение происхо­дило уже в процессе распада первобытного общества. При этом в зависимости от экологии и конкретно-исторических условий признаки формирующихся классов могли быть более или менее выраженными. Так, в Тропической Африке, практически не знавшей земельного голода, собственность господствующего класса на землю долго не получала развития, а в Океании она сложилась сравнительно рано. По тем же причинам у кочевых скотоводов не оформилась собственность социальной верхушки на пастбища, хотя некоторые их группы пере­ступили порог классового общества.

Классовое расслоение было качественно иным, нежели предшест­вовавшее ему общественно-экономическое расслоение. Наряду со своими экономическими основаниями оно получало несравненно более полное социальное и идеологическое оформление. Так, уже на исходе эпохи классообразования свобода и рабство часто настолько противополагались друг другу, что в принципе несравнимыми счита­лись статусы не только свободного и раба, но и свободнорожденного и несвободнорожденного. Подобная же противоположность складыва­лась и в среде самих свободных. Богатая и влиятельная социальная верхушка обособлялась в наследственную знать, претендовавшую на неизменное главенство, особое почетное положение, благородство происхождения, специфические знаки отличия и другие привилегии. Беднота, рядовые общинники противопоставлялись им как безродные, простолюдины, чернь. В ходе классообразования возникали и более сложные системы, генетически связанные с соподчинением старших и младших линий родства, привилегированных и непривилегирован­ных профессиональных групп, завоеванных и завоевателей и т. п. Например, в ряде обществ Полинезии, Тропической Африки, а также у части кочевых скотоводов значительное распространение получил так называемый конический клан, или рэмидж*, в условиях которого социальный статус людей и целых родственных групп определяется степенью их генеалогической близости к родоначальнику. В той же Полинезии и на западе Тропической Африки, а также в Южной Аравии, Египте и особенно в Индии большую роль в классообразовании сыграла система каст* как иерархизированных замкнутых профессиональных групп, нередко к тому же восходящая к подчинению одних племен другими. Одни из таких систем, как конические кланы, после перехода к классовому обществу стирались, другие, как касты, сохранялись, но даже самые устойчивые из них, усложняя социальную дифференциа­цию, не препятствовали основному делению общества на богатую наследственную знать и более или менее зависимую от нее бедноту.

Складывание государства и права —политогенез. Усложнение об­щественного производства требовало укрепления организационно-уп­равленческой функции, т. е. функции власти. К тому же общественное и имущественное расслоение порождало противоречия и конфликты. Привилегии и богатства верхушечных слоев общества нуждались в охране от посягательств со стороны рабов, простолюдинов, бедняков. Традиционные родоплеменные органы власти, проникнутые духом первобытной демократии, были для этого непригодны. Они должны были уступить место новым формам сперва потестарной, а затем и политической организации.

Одной из важнейших таких форм были мужские, или тайные, союзы. Некоторые ученые их различают, называя мужскими союзами те, в которые входили все мужчины, а тайными, — объединявшие не всех, а только часть мужчин. По-видимому, тайные союзы выросли из мужских, но функции их настолько близки, что они могут рассматри­ваться как единый эволюционирующий институт.

Выше мы видели, что в позднепервобытных общинах имелись мужские дома, где устраивались собрания и проходила культовая жизнь мужчин рода. В эпоху классообразования они стали организационными центрами особых союзов, включавших как родственников, так и неродственников, в том числе членов разных общин. Во многих обществах (оджибве Северной Америки, йоруба Тропической Африки и др.) союзы в своем развитии превратились в объединения главным образом богатых людей, так как для вступления в них требовались крупные натуральные или денежные взносы, устройство дорогостоя­щих пиров и т. п. Этим же было обусловлено и приобретение обще­ственных рангов иногда вплоть до главенства в союзе. Зато союзы вырывали своих членов из-под власти традиционной родоплеменной организации, защищали их влиятельное положение и собственность, терроризировали всех недовольных. Например, глава союза Дук-Дук на Новой Гвинее присвоил себе право табуировать плодовые деревья и целые плантации членов союза, насаждая и охраняя таким образом их частную собственность. Нередко, как, например, в ряде обществ Западной Африки, союзы вообще оттеснили на задний план родоплеменные органы власти и превратились в могучие межплеменные организации, завладевшие функциями охраны общественного порядка, отправления суда, решения вопросов войны и мира.

Мужские, или тайные, союзы имели широкое распространение в Меланезии и Западной Африке, были известны в Микронезии, Поли­незии, Индонезии и Америке, а в пережитках также у ряда древних и современных народов Старого Света (древние греки и римляне, кельты, германцы, китайцы, народы Средней Азии). Существовали и женские союзы (Меланезия, Микронезия, Северная Америка, Западная Афри­ка), но они имели намного меньшее распространение и нигде, кроме Западной Африки, не пользовались сколько-нибудь заметным влия­нием. В целом подобного рода союзы как органы зарождавшейся государственной власти были все же не универсальны. Тем большее значение имели процессы трансформации в эту эпоху власти родоплеменных и общинных лидеров.

Дифференциация деятельности и усложнение социально-потестарной жизни в эпоху классообразования повели к тому, что теперь в разных сферах жизни уже нередко имелись свои лидеры —руководи­тели для мирного времени, военные предводители, жрецы, реже судьи. Такое разделение функций было не обязательным (две и даже три из них могли находиться в руках одной категории лидеров), но достаточно частым. Тем не менее даже разделенная власть становилась не слабее, а крепче, так как по самой своей природе она все заметнее отличалась от первобытной власти.

Руководителей для мирного времени в литературе обычно обозна­чают как родоплеменную знать, или родоплеменную аристократию. И действительно, с монополизацией руководства общественным произ­водством и перераспределением общественного продукта и носители родоплеменной власти, и сама их власть все больше отделялись от народа. Распоряжение общественным продуктом позволяло таким руководителям окружать себя ораторами, вестниками, советниками, личными стражами и палачами и т. п. Власть их была особенно велика тогда, когда они одновременно были военными и (или) религиозными лидерами. В первом случае в их руках оказывался такой аппарат прямого принуждения, как военные дружины, во втором—такое средство идеологического и психологического воздействия, как рели­гия.

Военные предводители могли выходить из среды как родоплемен­ной знати, так и прославленных воинов-простолюдинов. С развитием в эпоху классообразования военной деятельности они нередко оттес­няли на задний план или совсем вытесняли других лидеров. Так было, например, у индейцев-ирокезов в 18 в., у которых два традиционных военных предводителя из племени сенека с нарастанием военной активности из второстепенных лидеров сделались главенствующими. В то же время именно удачливым и добычливым военным предводи­телям было легче всего обзавестись сильной, преданной им дружиной, спаянной не столько родоплеменными связями, сколько общностью военно-грабительских интересов. Опираясь на такую дружину, пред­водитель имел возможность ломать старые традиции и навязывать соплеменникам свою волю. Родоплеменной знати, если она вообще сохраняла какие-то позиции в управлении, постоянно приходилось уступать место военному предводителю и его ближайшему окружению — старшим дружинникам, но, будучи заинтересована в крепкой власти и надежной защите своей собственности, она не слишком решительно сопротивлялась новым тенденциям. Тем более приходилось смиряться рядовым соплеменникам, частью подкупаемым военной добычей, ча­стью устрашаемым военной силой.

Реже на передний план выдвигались религиозные лидеры, но зато очень часто другие лидеры присваивали себе также и религиозные функции, тем самым освящая, сакрализуя свою власть. Во многих обществах считалось, что такие носители власти обладают сверхъестественной благодатью, харизмой*, и являются связующим звеном между высшими силами и простым народом. Понят­но, что это не могло не оправдывать все дейст­вия сакрального лидера, в том числе и направление на ломку демократических тради­ций.

Укрепление, бесперебойное функциониро­вание и стабильность власти в эпоху классообразования требовали ее институциализации как власти наследственной. Только наследственная передача власти могла обеспечить надежную трансляцию опыта руководства в бесписьмен­ном обществе; только она гарантировала, что новый носитель власти будет наделен харизмой, которая, как считалось, являлась достоянием не только самого сакрального лидера, но и его ближайшей родни. Наследственное лидерство было известно уже на стадии раннепервобыт­ной общины (например, части аборигенов Ав­стралии и бушменам), но скорее как исклю­чение. Теперь исключением стало ненаследст­венное главенство типа бигменства, при кото­ром сын лидера имел только относительно большие возможности приобрести статус отца, правилом же — наследование власти. В совре­менной литературе наследственного лидера эпохи классообразования, в отличие от всякого другого, все чаще обозначают прилагаемым только к нему термином «вождь».

От этого термина в настоящее время, в свою очередь, производят обозначение организации власти в развитых предгосударственных обществах — вождествах. Всякое вождество возглав­ляется вождем, но не всякий вождь, т. е. наследственный лидер эпохи классообразования, возглавляет вождество. Вождество — это только крупное потестарное образование, как правило, не меньшее, чем племя, и имеющее несколько звеньев субординации (вождь, субвожди, старо­сты). Власть в вождестве может быть как, условно говоря, аристократической, так и военной; часто она сакрализована (так называемые сакральные вожди и вождества), яркий пример чего дают предгосударственные образования Полинезии и Тропической Африки. Для вождеств характерна далеко простирающаяся власть правителя над народом, нередко включающая право жизни и смерти. И хотя эта власть все же еще ограничена теми или иными, подчас ритуализованными традициями, она уже оторвалась от родоплеменной организации и использовалась общественной верхушкой против собственного народа.

По большей части именно в вождествах завершалось превращение потестарной организации в политическую, или государственную, пред­ставлявшую собой более или менее открытую классовую диктатуру. Ее важнейшим признаком было появление особой, не совпадающей не­посредственно с населением, отделенной от него общественной, или публичной, власти, располагающей аппаратом управления и принуж­дения. Вождь превращался в правителя —князя, короля, царя и т. п. Его ближайшие родственники и другие помощники становились со­ветниками в центре и наместниками на периферии со своим штатом помощников для отправления организаторской функции государства. Дружина превращалась в войско, с помощью которого государство подавляло сопротивление эксплуатируемых масс и вело как оборони­тельные, так и захватнические войны; впрочем, и население обычно еще оставалось вооруженным. Особым органом государственной вла­сти становился суд с его неизбежными придатками —тюрьмами и палачами; судопроизводство осуществлялось как самим правителем, так и его помощниками и наместниками, а также специальными судьями. Еще один рычаг государственной власти, предназначенный для идеологического воздействия на массы, составляли органы под­вергшегося классовой трансформации религиозного культа; к нему мы еще вернемся дальше. Зачатки всех этих органов власти имелись и в вождествах, но только с их институциализацией вождества превраща­лись в ранние государства.

Другим важным признаком политической организации был переход от добровольных форм перераспределения прибавочного продукта и приношений вождям к упорядоченному налогообложению. Возмож­ность к этому давало то же отделение публичной власти с ее аппаратом насильственного подавления и идеологического воздействия. Предгосударственные отчисления в страховые фонды и приношения вождям не всегда легко отличались от государственных податей. Отличие часто видят в фиксированное податей, но и фиксированные подати иногда, как кое-где в Океании и Тропической Африке, появлялись уже в догосударственное время.

Еще одним общим признаком государственного устройства было разделение населения не по родоплеменному, а по территориальному принципу. Возникали округа, волости и т. д., не совпадавшие с прежними родоплеменными единицами, хотя еще иногда и сохраняв­шие их названия. Это было конечным результатом давнего процесса перехода от кровнородственных связей к соседским. Вместе с тем введение территориального деления ослабляло остатки родоплеменной солидарности и там, где власти были в этом заинтересованы,—влияния старинной родоплеменной знати. Правда, на первых порах подразде­ление населения по территориальному признаку было еще неполным и непоследовательным. Так, в Западной Европе согласно раннесред­невековым «варварским» узаконениям каждый человек судился по своему племенному праву. В Тропической Африке и в некоторых других регионах и после появления государства нередко в основном сохраня­лось родоплеменное подразделение подданных. Но в целом политиче­ское и территориальное устройство настолько взаимосвязаны, что многие исследователи рассматривают территориальное деление как критерий возникновения государственности.

Таким образом, ни один признак государственности не был само­очевидным рубежом, разделявшим потестарную и политическую орга­низацию общества. Не было таким рубежом и обязательное сочетание всех трех признаков, так как в конкретной истории народов одни признаки могли появляться раньше, другие — позже. Вывод о возник­новении ранней государственности обычно делается на основе разви­тости и выраженности перечисленных признаков, а также присутствия не одного, а хотя бы двух из них.

В процессе становления государства формировалось и неотделимое от него право. Оно складывалось путем расщепления первобытных мононорм на право, т. е. совокупность норм, выражающих волю господствующего класса и обеспеченных силой государственного при­нуждения, и нравственность (мораль, этику), т. е. совокупность норм, обеспеченных только силой общественного мнения. Право, в том числе и становящееся право, по своему содержанию в каждом обществе едино, хотя в многоплеменном обществе и может различаться по форме в разных племенах; мораль даже по содержанию различна в разных общественных слоях, а затем классах. В процессе разделения общества на классы господствующая верхушка общества отбирала наиболее выгодные для нее нормы и, видоизменяя их применительно к своим нуждам и духу времени, обеспечивала их принудительной силой госу­дарства. Это были и нормы, регулирующие хозяйственную жизнь общества, и нормы, обеспечивающие его целостность, и —что осо­бенно показательно —нормы, защищающие собственность и приви­легии социальной верхушки. Например, если раньше в случае кражи большое значение придавалось тому, сородичем или чужаком совершен поступок, и сородича обычно лишь принуждали вернуть похищенное, то теперь всякое посягательство на собственность влекло за собой наказание, а посягательство на собственность представителей социаль­ной верхушки каралось особенно жестоко. За него брали многократное возмещение, обращали в рабство, калечили, убивали. Тягчайшее в прошлом преступление —нарушение экзогамных запретов —у мно­гих народов перестало быть преступлением, зато нарушение сословно-кастовых брачных запретов теперь подчас влекло за собой суровое наказание. При нанесении побоев, увечье, убийстве, при оскорблении словом первостепенное значение приобрел вопрос не о родоплемен­ной, а о социальной принадлежности сторон. Например, во многих племенах кровь благородного оценивалась вдвое и втрое выше, чем кровь простолюдина, а часто она вообще не имела цены, т. е. не подлежала материальному возмещению.

Источником первоначального права были не столько законодатель­ные акты или даже устанавливающие прецедент судебные решения, сколько санкционированные государственной властью мононормы, или обычаи, эпохи классообразования. Поэтому древнейшее право получило название обычного права (на мусульманском Востоке — адата*). Иногда обычным правом называют и сами обычаи эпохи классообразования или, еще шире и неопределеннее, социальные нормы в первобытном обществе вообще. Но это неточно, так как права в строгом смысле этого слова не могло быть там, где еще не было государства. В других случаях обычным правом называют уже санкци­онированное государством, но еще не записанное, не кодифицирован­ное, так называемое неписаное право. Это также неточно, так как определяющим признаком права является не форма его бытования, а его классово-обусловленный и государственно-принудительный харак­тер. Известны общества (например, в Тропической Африке и на Северном Кавказе), где в условиях ранней государственности сущест­вовало еще не записанное право. Все же поскольку возникновение государственности сопровождается появлением упорядоченной пись­менности, обычное право в раннеклассовых обществах, как правило, уже записано и только на стадии своего становления в предклассовых обществах остается неписаным.

Вариативность и инвариантность в процессах вызревания институтов классового общества. Как отчасти уже можно было видеть, становление частной собственности, классов и государства достигалось не в едино­образных, стандартных формах. Идя разными путями и под действием различных механизмов, эти процессы отличались значительной вариативностьсю.

Это в известной мере относится уже к экономической основе данных процессов — складыванию частной собственности на основ­ное условие производства. Если в ряде обществ Океании в предклассовое время стала известна частная собственность на землю, то в Тропической Африке ее не знали многие раннеклассовые образования. Большая вариативность была свойственна процессу классообразова­ния, в котором ту или иную роль играли конкретная история, экология, военная активность, развитие обмена и другие факторы. Могут быть выделены три основных пути классообразования и соответственно становления государственной власти, условно называемые аристокра­тическим, плутократическим и военным.

Аристократический путь связан с сохранением старинной родоплеменной верхушкой своих экономических и потестарных позиций, что позволяло ей монополизировать, а затем и узурпировать перераспре­деление общественного продукта. Основным практиковавшимся при этом способом эксплуатации был обозначенный выше как прафеодальный, хотя попутно могли использоваться рабство, кабальничество и межобщинная эксплуатация. Формой предгосударственной власти, возникшей на этом пути, были вождества—как сакральные, так и несакральные.

Плутократический путь связан с выдвижением бигменов, осущест­влявших преимущественно кабальные формы эксплуатации и пользо­вавшихся ненаследственной властью. Распространение бигменства на Новой Гвинее, казалось бы, характеризует его как стадиально ранний этап классообразования и политогенеза, но бигменство известно и в намного более развитых обществах Юго-Восточной Азии. Этот путь и его соотношение с другими путями становления классов и государства еще плохо изучены.

Широкое распространение имел военный путь основных процессов эпохи, связанный с бурным развитием военной активности. Конечно, войны существовали и раньше — из-за нарушения племенных границ, убийства соплеменника, похищения женщины, предполагаемой маги­ческой «порчи» и по другим поводам. Однако, как правило, они имели эпизодический характер. Теперь, с появлением богатств и жажды наживы, положение изменилось: грабеж давал возможность быстрого обогащения. Поэтому эпизодические столкновения превратились в регулярные, массовые и организованные — войны в собственном смысле слова. Войны, которые стали вестись ради грабежа, сделались как бы постоянным промыслом. Победители забирали с собой все, что представляло ценность, — сокровища, скот, рабов, а затем, с ростом населения, начали захватывать и соседние земли. Превращение войн в постоянный промысел способствовало развитию военной техники и военной организации. Появилось отличное от охотничьего специали­зированное наступательное и оборонительное вооружение — боевые копья и палицы, мечи, щиты, латы, панцири, шлемы. Вокруг селений возникли земляные валы, рвы, палисады. К началу железного века во многих странах Евразии распространились особые укрепленные убе­жища — крепости, боевые башни и т. п., где население спасало жизнь и имущество во время вражеских набегов. Усложнилась и усовершен­ствовалась тактика нападения и обороны, потребовалось упорядочение ведения совместных военных действий. Начала меняться сама психо­логия людей эпохи классообразования: грабеж стал считаться почетным занятием, мирный труд — непрестижной и даже постыдной деятель­ностью для настоящего мужчины.

В этих условиях преимущественными способами получения при­бавочного продукта становились экзоэксплуатация и рабство, а соот­ветствующей им формой становления политической власти — военное предводительство. Возникала специфическая форма организации об­щества на стадии перехода от первобытнообщинного строя к государ­ству, которую Морган назвал военной демократией. Это была еще демократия, потому что сохранялись такие первобытные демократи­ческие учреждения, как народное собрание, совет старейшин, племен­ной вождь. Но это была уже иная, военная демократия, потому что народное собрание было собранием лишь вооруженных воинов, а военный вождь и его старшие дружинники захватывали все больше богатств и власти.

Военная демократия до недавнего времени рассматривалась как универсальный путь классообразования и становления государства. Теперь многие отечественные ученые считают, что, хотя в эпоху классообразования военная активность почти всегда играла заметную роль, говорить о ней можно применительно не ко всем, а лишь к значительной части обществ. Наибольшее выражение она получила у племен, соседствовавших и воевавших с классовыми обществами, — например, ранних германцев или норманнов. К тому же обращено внимание на то, что военная демократия никогда не перерастала непосредственно в классовое общество. В процессе классообразования и политогенеза она развивалась в военную иерархию, в которой остатки прежней демократии вытеснялись иерархическим соподчинением во­инов, дружинников, военачальников. Примеры таких обществ, кото­рые могут быть определены как вождества военного типа, дают германские племена или южноафриканские зулусы эпохи европейской колонизации.

Уже давно возникли обоснованные возражения и против самого термина «военная демократия». Ведение войны по сути дела несовме­стимо с демократией: одно противоречит другому. Предложены другие словосочетания, например, «военно-племенная организация».

Варианты классообразования и политогенеза имели свои субвари­анты, например, уже известные нам сакральные и несакральные вож­дества. Вариативность процессов эпохи иногда сказывалась и иначе: хотя становление частной собственности, зарождение общественных классов и складывание государства шли параллельно, в определенных конкретно-исторических условиях один из этих процессов мог времен­но опередить другие. Но при всех обстоятельствах сущность вызревания институтов классового общества оставалась инвариантной. Она состо­яла в том, что возникшая частная собственность порождала ту или иную форму классовой дифференциации, которая, в свою очередь, требовала оторванных от народа органов политической власти.

Такое понимание сущности основных институтов эпохи противо­стоит еще иногда встречающемуся в литературе пониманию этих институтов как имеющих «естественное» происхождение, свойственное самой природе человека. Согласно этой «естественной» теории, част­ной собственностью была уже личная собственность членов раннепервобытной общины, отношениями эксплуатации —межполовое разделение труда, а зачатками государственной власти — власть главы семьи или общинно-родового главаря. «Естественная» теория находит­ся в таком несоответствии с объективно истолковываемыми данными первобытной истории, что в настоящее время сторонников у нее немного. Мало сейчас приверженцев и у теории насилия, согласно которой классовое общество возникло в результате завоевания одного общества другим, составившим господствующий класс и создавшим для закрепления своей власти государственную организацию. На смену этим пришли некоторые более изощренные теории интерпретации процессов становления классов и государства. Такова в особенности теория «взаимной эксплуатации». В основе ее лежат некоторые реаль­ные факты: большинство ранних форм эксплуатации постепенно вы­растало из обычаев, свойственных первобытнообщинному строю, долгое время сохраняло обличье общинно-родовых институтов, каза­лось взаимовыгодным обеим сторонам и в какой-то мере действительно было таковым. Так, содержание организаторов работниками отвечало хозяйственным интересам общины, издольщина выросла из взаимо­помощи и т. д. Но это рациональное зерно теории «взаимной эксплу­атации» сильно гипертрофировано. Одно дело — видеть диалектически противоречивый процесс генезиса эксплуатации и совсем другое — трактовать уже сложившиеся отношения эксплуатации как взаимовы­годные. Из чего бы ни исходили создатели теории «взаимной эксплу­атации», она притупляет остроту социальных противоречий в любом антагонистическом классовом обществе.

3. ПЕРЕВОРОТ В ПОЛОЖЕНИИ ПОЛОВ

Подъем производства и вызревание отношений частной собствен­ности в эпоху классообразования повели к изменениям в положении полов. Первоосновой этого послужил новый порядок межполового разделения труда. В противоположность ручному земледелию пашен­ное земледелие было сферой главным образом мужской деятельности. Скотоводство, как правило, было исключительно мужским делом: у некоторых народов, как, например, тода Индии и зулусов Южной Африки, женщинам даже запрещалось подходить к домашним живо­тным. Мужским занятием было в большинстве случаев металлургиче­ское и металлобрабатывающее производство, хотя кое-где, например, в Тропической Африке, к нему допускали и женщин. Но даже и там, где сохранялись прежние направления хозяйственной деятельности, их новое развитие неизменно поднимало значение мужского труда — например, в том же ручном земледелии, теперь все чаще требовавшем подсеки леса, ирригации, осушения почв и т. п. Коснулось это и таких исконно женских домашних промыслов, как гончарство и ткачество, которые стали превращаться в специализированные отрасли ремеслен­ного производства, оказавшегося в руках не столько женщин, сколько мужчин.

Все это повлекло за собой три важных последствия. Первое: отстранение женщины от основных видов хозяйственной деятельно­сти, ограничение ее участия в общественном производстве главным образом домашним хозяйством, да и то по большей части его второ­степенными и непрестижными сферами, такими, как заготовление продуктов впрок, приготовление пищи, обслуживание мужчин и т. п. Второе, производное от него: переход практически всех основных средств производства в распоряжение, а затем и в собственность мужчин, повлекший за собой экономически зависимое, неравное положение женщин. Отныне, даже работая часто не меньше мужчины, но будучи лишена собственных средств производства, женщина рас­сматривалась как его нахлебница, иждивенка. И третье, производное от второго: стремление мужчин передать свою собственность детям почти всюду обусловило переход от женского счета родства и насле­дования к мужскому и смену материнского рода отцовским (подробнее об этом будет сказано дальше). Таковы главные основания совершив­шегося в эпоху классообразования у подавляющего большинства на­родов мира переворота в положении полов и установления патриархата.

Экономические перемены в положении женщины сопровождались изменениями в ее общественном положении и отражением всего этого в идеологической жизни общества. Рассматриваемая как иждивенка, женщина имела и соответствующий общественный статус. К тому же патриархат* повсеместно сопровождался переходом к патрилокальности или вирилокальности, в результате чего по выходе замуж женщина попадала в чужую среду, не входя органически в род мужа и в значительной мере утрачивая связь с собственным родом. Тем самым она все больше исключалась из общественной жизни членов родоплеменного общества. Позднее в некоторых обществах, как, например, у древних римлян, женщина стала формально включаться в род мужа, но уже действовала традиция ее неравенства. Она устранялась от участия в народных собраниях, судебных заседаниях и культовых сборищах или лишь молча на них присутствовала. У многих народов женщина не могла выступать как истица, ответчица или свидетельница либо выступала с ограниченной правоспособностью —вместе с соот­ветчиками и соприсяжниками — мужчинами. Появился ряд специфиче­ски патриархальных бытовых установлений, предписывавших женщинам уступать дорогу мужчинам, не посещать места мужских сходок, не показываться без особой надобности в других общественных местах. Последнее в своем крайнем выражении привело к женскому затворничеству, позднее санкционированному религиозным правом мусульман — шариатом, но по понятным причинам широко вошед­шим в быт только состоятельных слоев населения.

Почти повсеместный теперь переход от материнского счета родства и наследования к отцовскому также не способствовал сохранению женщиной ее прежнего статуса. Больше того, идеологически закрепляя сложившееся положение, патриархальные племена стали смотреть на женщину как на нечистое существо, которое одним своим присутст­вием, особенно в период специфических женских отправлений — менструаций, родов, может осквернить окружающее. В связи с этим женщин во время таких отправлений изолировали, запрещали им прикасаться к мужским орудиям и особенно к оружию. В частности, у нивхов Приамурья они не должны были рожать в домах, переступать через орудия охотничьего и рыболовного промысла, а во время мен­струаций подходить к охотникам и укладывать груз на нарты. Многие из таких норм поведения и представлений возникли уже в эпоху первобытной общины, закрепляя тогда межполовое разделение труда и обособленность полов, но теперь они переосмыслялись как нормы и представления, отражающие приниженное положение женщин.

Экономические, общественные и идеологические принципы пат­риархата нередко активно внедрялись в жизнь уже известными нам мужскими и тайными союзами. По-видимому, уже до того как эти союзы стали органами подавления широких слоев населения, они сделались органами устрашения женщин. Члены таких союзов, как Дук-Дук и Ингиет в Меланезии, в масках грозных духов нападали на женщин, вымогая или отбирая их имущество, совершая насилия и даже убийства. Считалось, что союзы действуют втайне как от непосвящен­ных мужчин, так и от женщин, но эта тайна была очень относительной, потому что союз на каждом шагу обнаруживал и даже афишировал свою антиженскую деятельность.

Патриархат был абсолютно преобладающим, но все же не универ­сальным порядком во взаимном положении полов в эпоху классооб­разования. В некоторой части обществ господство мужчин и неполноправие женщин не установились вплоть до возникновения ранних государств, да и тогда в них сохранились заметные остатки влиятельного положения женщин. В своем большинстве это были общества, практиковавшие ручное земледелие, что еще раз указывает на роль межполового разделения труда и его влияния на отношения собственности для переворота, совершившегося в положении полов. К их числу относятся микронезийцы о. Трук, гаро и кхаси Индии, индейцы-пуэбло Северной Америки и ряд других частью предклассо­вых, частью раннеклассовых обществ. Для них характерны сохранение больших материнских семей, материнский счет родства и порядок наследования, независимое и равноправное положение женщин. В этой связи давно уже обратили на себя внимание заметные остатки мате-ринско-родовых порядков, известные в ряде древних и средневековых государств. Так, в Древнем Египте материнский счет родства и насле­дования еще только вытеснялся отцовским, и поэтому фараоны жени­лись на своих сестрах, чтобы их дети приходились им детьми также и по женской линии. У этрусков и в ахейской Греции также сохранялся материнский счет родства. В африканских государствах Лунда и Буганда цари женились на своих сестрах, и их жены или матери считались их соправительницами, а в соседнем государстве Йоруба даже возник обычай ритуального убийства матери царя, как его соперницы. Изве­стно, что в Древнем Египте, иньском Китае, древней Спарте женщина занимала достойное положение в обществе. Все эти факты свидетель­ствуют о том, что у ряда народов классовое общество вызревало без коренного переворота в положении полов.

Этот своеобразный и относительно хуже изученный вариант раз­вития до недавнего времени называли «поздним матриархатом». Пред­полагалось, что с ним было сопряжено не только равноправное, но и подчас даже доминирующее положение женщин. Исследования этно­логов и историков показали, что обществ с господствующим положе­нием женщин в эпоху классообразования, так же как и раньше, не существовало. Тем самым термин «поздний матриархат» утратил свой смысл. Вместе с тем применительно к положению полов в эпоху классообразования можно говорить о двух формах развития. При первой из них, основной и особенно выраженной в пашенно-земледельческих и скотоводческих обществах, относительно быстро полу­чали преобладание патриархальные тенденции. При второй из них, сравнительно нечастой и особенно выраженной в обществах ручных земледельцев, патриархальные тенденции задерживались и получали преобладание лишь ко времени окончательного сложения раннеклас­сового общества или даже еще позже — в процессе его последующего развития.

4. БРАК И СЕМЬЯ

Подъем производства и рост производительности труда открывали путь к индивидуализации производственного процесса, парцелляции труда. Ведь чем выше становилась техническая вооруженность человека в его борьбе за существование, чем больше он мог производить, тем меньше было необходимости в совместной деятельности крупного коллектива. Отсюда, во-первых, характерное для эпохи классообразо­вания постепенное превращение коллективного хозяйства и коллек­тивной собственности общины и рода в частное хозяйство и частную собственность отдельных семей и, во-вторых, необходимость превра­щения таких семей в устойчивые, целостные экономические и соци­альные общности, потребовавшая новых брачно-семейных форм.

Началось вытеснение непрочного парного (первобытноэгалитарного) брака и соответствующей формы семьи прочным соединением супругов, которое обычно называют единобрачием, или моногамией. Этот термин не совсем удачен, так как аналогичный порядок возникает и при множестве, или полигинии; точнее предложенное в современной литературе обозначение такой брачно-семейной организации как патриархической. Вместе с тем чем больше возрастала хозяйственная роль мужчины, тем настоятельнее требовались дальнейшее развитие и уп­рочение возникших на стадии позднепервобытной общины форм заключения брака и решительный поворот от матрилокального или уксорилокального брачного поселения к патрилокальному или вирилокальному.

В позднепервобытной общине брачный выкуп был относительно велик, мог быть без особого труда возвращен и не обеспечивал устойчивости брака. Теперь, когда мужчина стал в принципе навсегда забирать женщину себе, он должен был в полной мере возместить ее ценность. Так возник не просто брак с выкупом, а в полном смысле слова покупной брак. В эпоху классообразования покупной брак сделался господствующей формой заключения брака по соглашению сторон (в этнологической терминологии — по сговору). Вместе с тем из-за тяжести брачного выкупа и в связи с развитием военно-граби­тельской деятельности участился редкий в прошлом брак похищением, или умыканием, хотя и теперь он оставался все же второстепенной, побочной формой заключения брака. Часть обществ (отдельные пле­мена банту и туарегов, малагасийцы, арабы, многие народы восточного Кавказа и западной части Средней Азии, южноамериканские инки), стремясь сохранить брачный выкуп в пределах родственной группы, уменьшить его или даже совсем ликвидировать, стала практиковать ортокузенные браки*. Они известны в двух формах: общераспростра­ненной — между сыновьями и дочерями родных, двоюродных и т. д. братьев и зафиксированной у немногих народов—между детьми сестер.

Считается, что широкий переход к патрилокальности или вирилокальности брачного поселения сопровождался различными компро­миссными формами, многие из которых надолго сохранились в виде пережитков. Сюда относятся, например, обычаи временной дислокальности (обычно до уплаты брачного выкупа или до рождения первого ребенка), возвращения жены в ее родительский дом на время первых родов или поселения ее, хотя и в семье мужа, но в особом изолиро­ванном помещении, как бы обеспечивающем ей своего рода экстер­риториальность. Таковы же некоторые из обычаев избегания между родственниками и свойственниками, в частности, распространенные в патриархальных обществах запреты, по которым жена не должна была появляться при старших родственниках мужа, а оба супруга —рядом друг с другом или и своим ребенком при них и т. п. Так достигалась видимость того, что молодая пара не нарушала прежних матрилокальных норм. Но для всего этого возможны и другие объяснения.

Новые брачные обычаи поначалу не были тяжелыми и унизитель­ными для женщины: они лишь улаживали отношения между группами жениха и невесты. Но с течением времени они все заметнее принимали именно такой характер. Это в особенности относится к брачному выкупу, постепенно превращавшему невесту в предмет купли-продажи. Кроме того, практика покупного брака повлекла за собой оживление других патриархальных брачных обычаев, прежде всего женитьбы состоятельных стариков на молодых девушках, многоженства и леви­рата, к которому теперь часто стали прибегать только для того, чтобы не возвращать брачного выкупа. Такие порядки, как похищение невест, тоже не способствовали сохранению женщиной ее высокого статуса.

Переход к новой форме семьи совершался не прямо, а через своеобразные промежуточные формы. При смене матрилокальности или уксорилокальности патрилокальностью или вирилокальностью, как правило, некоторое время еще сохранялся материнский счет родства и порядок наследования. Это вело к широкому развитию и упрочению уже известного нам авункулата. В то время как женщина поселялась в группе мужа, ее дети, не принадлежа к роду отца, по достижении определенного возраста возвращались в род матери. Здесь их ближайшим родственником становился брат матери, дети которого в силу тех же причин уходили в другой род. Племянники жили у дяди, работали в его хозяйстве, приводили сюда жен, наследовали его имущество. Возникала семья, состоящая по вертикали не из родителей и детей, а из дядьев и племянников —авункулатная семья. Некоторые этнологи видят ее остатки в обычае воспитательства -обязательной отдачи детей на воспитание в чужие семьи, распространенной в предклассовых и раннеклассовых обществах в верхушечных слоях населения. Воспитательство известно у алеутов, монголов, тюрок, ряда народов Кавказа, славянских народов, кельтов, германцев. Связь его с авункулатом все же остается предположительной, скорее это один из механизмов установления искусственного родства.

Но мужчина стремился передать свое имущество не племянникам, а собственным детям. Это могло быть достигнуто только путем ставшей теперь особенно широкой замены материнского счета родства и по­рядка наследования отцовским. Как и переход к патрилокальности или вирилокальности, это был длительный процесс, породивший компро­миссные порядки. Таковы, например, очень частые теперь амбилинейность* или билинейность, при которых человек либо выбирал себе принадлежность к материнскому или отцовскому роду, либо считал себя принадлежащим к обоим родам и в соответствии с этим осуще­ствлял свои права наследования. Известное распространение получила перемежающаяся филиация*, при которой одни дети вели происхож­дение и наследовали по материнской линии, другие — по отцовской. У ряда племен (меланезийцы, гереро Южной Африки, туареги Сахары и др.) получил распространение обычай, по которому собственность, унаследованная от сородичей, продолжала передаваться по материн­ской линии, добытая же собственным трудом переходила от отца к детям. У других народов возник обычай наследования от брата к брату, так как родство между ними было одновременно и материнским, и отцовским. Тем не менее раздел наследства часто сопровождался спорами и столкновениями между детьми и племянниками или брать­ями умершего, и обычно отец еще при жизни старался разными способами закрепить побольше имущества за своими детьми. Старые обычаи упорно сопротивлялись новым, но были не в силах остановить параллельные процессы укрепления отдельных семей как целостных экономических ячеек общества и превращения материнского счета родства и порядка наследования в отцовский.

Естественно, что человеку того времени, в поведении и сознании которого еще огромное значение имела сила традиции, это превраще­ние давалось очень непросто. Чтобы оправдать новшества перед окру­жающими и в собственных глазах, а тем самым и облегчить торжество новых начал, он старался, как называл это Маркс, ломать традицию в рамках традиции. Отсюда присущий эпохе классообразования расцвет таких ставших известными уже раньше обычаев, как травестизм* и кувада*. Травестизм — отмеченная у ряда индейских и сибирских племен практика «перемены пола»: мужчина (реже женщина) отрекался от своего пола, надевал женское платье и выполнял женские обязан­ности вплоть до супружеских, но тем самым присваивал себе и женские права. Еще выразительнее кувада —демонстрация отцом его тесной связи с ребенком, отмеченная во множестве обществ Старого и Нового Света и в пережитках еще недавно существовавшая у басков, французов и англичан. В своих проявлениях кувада варьирует от прямой симуля­ции мужчиной акта деторождения до различных косвенных знаков причастности к этому акту, например, жалоб на слабость или соблю­дение диеты. Со времен Бахофена большинство ученых объясняет куваду как борьбу мужчины за признание его отцовских прав и установление отцовского счета родства.

Первой формой отдельной семьи как целостной экономической ячейки общества была большая семья, называемая также сложной семьей, семейной, болышесемейной или домашней (домовой) общи­ной. Еще одно ее название —патриархальная семья —применимо не ко всем формам большой семьи, потому что, как мы уже видели, могли существовать и авункулатные большие семьи. Однако авункулатные семьи существовали сравнительно недолго, и с развитием патриархата большая семья действительно стала патриархальной.

В такой семье различают два основных типа. Это вертикальная (или однолинейная) большая семья, состоящая из нескольких, обычно трех — четырех, поколений женатых и неженатых родственников по прямой линии, и горизонтальная (или многолинейная) большая семья, образованная несколькими женатыми и неженатыми родственниками по боковой линии. В реальной жизни многие большие семьи верти­кально-горизонтальны, так как состоят из женатых родственников как по прямой, так и по боковой линии, т. е., например, родителей и нескольких их сыновей с внуками и правнуками. Большая семья могла быть основана как на единоженстве, так и на многоженстве; в неко­торых классификациях полигинические большие семьи отнесены к особой категории составных. Там, где существовало домашнее рабство, большая семья включала и рабов. Известны случаи, когда такая семья достигала 200 и даже 300 человек, образуя население целого поселка.

Все члены семьи жили вместе, сообща владея землей, скотом и другими средствами производства, совместно вели хозяйство и потреб­ляли произведенное, питаясь и одеваясь из общих запасов. Семью возглавлял «старший*, ее женскую часть—«старшая», обычно его жена. Чаще всего они действительно были старшими по возрасту, но в случае их дряхлости или непригодности к руководству семья могла выбрать и кого-нибудь другого. «Старший» и «старшая» распределяли хозяйственные работы между членами семьи и ведали их ходом, распоряжались расходованием средств и запасов, наблюдали за поряд­ком и нравственностью, возглавляли отправление семейного культа. Главе семьи помогал старший сын, его жене — старшая невестка. Однако важнейшие дела семьи, как, например, отчуждение или при­обретение имущества, женитьба или выдача замуж, решались на общем совете, состоящем из всех взрослых мужчин и женщин. Таким образом, это была ячейка, хотя и обособившаяся внутри родовой или другой общины и качественно отличавшаяся от нее своим близкородственным составом, но внутри себя еще сохранявшая начала первобытного коллективизма и демократии. Это диктовалось экономическими усло­виями эпохи классообразования: начавшейся, но еще ограниченной в своих возможностях парцелляцией труда.

Подобного рода большие патриархальные семьи хорошо известны как по этнологическим, так и по историческим данным. Так, в Полинезии до недавнего времени существовали большие семьи из нескольких десятков человек, живших в одном или нескольких распо­ложенных рядом домах. Они владели своими земельными участками, лодками и т. п., вели общее хозяйство и сообща потребляли продукцию своего труда. Руководил семьей старший мужчина, который, однако, должен был считаться с мнением семейного совета. Известны большие семьи составного типа и у некоторых скотоводов, например, у афри­канских банту.

С течением времени коллективистические отношения в большой семье начинали подтачиваться частнособственническими тенденция­ми. Ее глава стремился стать единоличным распорядителем, практи­чески собственником семейного имущества, усилить свою власть, стать неограниченным домовладыкой. Это вызывало сопротивление других взрослых мужчин и их жен, старавшихся обособиться в самостоятель­ные семьи. В связи с эти учащались выделы и разделы — большие семьи делились на другие, пока еще также большие, но уже меньшие по размерам семьи. Однако и они оказывались непрочными, раздира­лись внутренними противоречиями, делились снова и снова. Большая семья постепенно уступала место исторически новой семейной форме — малой (простой, нуклеарной, элементарной и т. п.) семье, в наибольшей степени воплощающей в себе начала частной собственности. Проис­ходило это, как правило, уже на пороге классового общества, да и то далеко не всюду, а преимущественно там, где развитие товарного хозяйства создавало особенно благоприятные условия для утверждения частнособственнических отношений. Таким образом, эволюция семьи в эпоху классообразования в основном совпадала с развитием форм семейной собственности. На первом этапе образовывались архаичные большие семьи с их частной по отношению к внешнему миру, но коллективной по отношению к самой семье групповой собственностью. На втором этапе они трансформировались в поздние большие семьи с их тенденцией к возникновению сперва обособленной, а затем частной собственности отдельных внутрисемейных ячеек. На третьем этапе эти ячейки давали начало малым семьям, ставшим носителями сложив­шейся частной собственности.

В быту семьи установились патриархальные порядки выраженного неравенства мужчин и женщин, старших и младших. Девушка должна была беспрекословно повиноваться своим старшим родственникам, замужняя женщина — купившей ее семье: «старшему», «старшей», своему мужу и т. п. Развод стал практически односторонней привиле­гией мужчин, так как, если женщина хотела вернуться в родительский дом, ее родственники должны были вернуть брачный выкуп; к тому же и новое замужество оказывалось для такой женщины не всегда возможным. Обычай левирата обеспечивал порядок, по которому даже после смерти мужа вдова продолжала принадлежать его семье. Умень­шение имущественных и наследственных прав женщины привело к тому, что у многих народов ее собственность свелась к одному прида­ному. Ограничились и ее права на детей, в случае развода остававшихся с отцом или возвращавшихся к нему, когда они подрастали. Патриар­хальный порядок наследования, требуя бесспорности факта отцовства, вызвал к жизни новые правила брачной морали. Супружеская невер­ность жены наказывалась отсылкой домой, членовредительством, про­дажей в рабство, даже смертью; напротив, муж продолжал пользоваться остатками прежней половой свободы. Состоятельные люди брали рабынь-наложниц и более или менее широко практиковали обычное многоженство. Особенности брачных норм нравственности оказали свое влияние на добрачные нормы: от девушек, в отличие от мужчин, стали требовать строгого целомудрия, и нарушивших его до брака после первой брачной ночи с позором отсылали домой, где их не ждало ничего хорошего. Все это не могло не сказаться на бытовом положении женщин и специфике предписанного им патриархального этикета. В частности, женщинам полагалось есть после мужчин, оказывать де­монстративные знаки внимания мужу и его старшим родственникам и т. п.

Во многом сходным с этим оказалось положение младших мужчин, которые постепенно все больше попадали в зависимость от старших, и прежде всего от главы семьи. Они не были свободны в своем брачном выборе и не имели возможности по собственному желанию выделиться в самостоятельное домохозяйство. Обычаи многих племен предписы­вали сыновьям беспрекословное повиновение отцу под страхом лише­ния наследства, изгнания из дома и даже продажи в рабство или смерти. Их подчиненное положение также закреплялось патриархальным эти­кетом, запрещавшим младшим, например, лежать или сидеть, громко разговаривать или смеяться в присутствии старших, показываться им небрежно одетыми или заговаривать с ними первыми.

5. ОБЩИННАЯ И РОДОПЛЕМеННАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ

Противоречивая природа эпохи классообразования разительно ска­залась на ее общинных и родоплеменных структурах. Внешне они во многом напоминали сходные с ними структуры прошлого, на деле же были формами их классового превращения в ходе становления частной собственности, общественных классов, политической власти и других связанных с ними явлений.

Эпохе классообразования были свойственны два вида общин: минимальные —семейные, или домашние, и максимальные —перво­бытные соседские. О первых из них уже говорилось как о больших семьях: они же в основном стали причиной превращения родовых общин в первобытные соседские общины.

В условиях развивавшейся парцелляции труда экономически креп­кие семейные общины стремились обособиться от других, менее состоятельных общинников и сородичей. Ведь общинно-родовые нор­мы требовали совместного пользования родовой собственностью, без­условной взаимопомощи, а в экстремальных ситуациях даже равнообеспечивающего распределения общественного продукта. Поэ­тому власть родовой общины, производственные отношения в которой все больше переставали соответствовать новым производительным силам, должна была быть сломлена. И в этой связи не случайны такие статьи древнейших «варварских» Правд, как статья «О желающем отказаться от родства». Но, с другой стороны, даже самые крепкие семейные общины редко имели возможность обособиться полностью — для таких работ, как подсека леса, ирригация, устройство степных колодцев, отгонный выпас скота и т. п., оставалась необходимой кооперация трудовых усилий. Компромисс достигался начавшейся заменой родовых связей соседскими. Эти связи, как и прежние, обеспечивали трудовой процесс, но, в противоположность прежним, не препятствовали накоплению частных богатств. Если с сородичем нужно было делиться безвозмездно, то соседу давали в долг и часто не без выгоды для себя.

Маркс считал, что соседская (сельская, земледельческая) община была первым социальным объединением людей, не связанных узами родства. Важнее другое: в то время как собственность на ряд средств производства — сельскохозяйственный двор с его орудиями у земле­дельцев, скот у скотоводов —уже сделалась частной, собственность на главное условие производства —землю, —еще оставалась коллектив­ной. О том, что такая община в ее ранней, первобытной форме возникла уже в эпоху классообразования, свидетельствует не только обширный этнологический, но и археологический материал. Так, на неолитиче­ском Кипре в пределах отдельных селений обнаружены границы как общесельских угодий, так и особых семейных участков, то же еще более четко — в поселениях бронзового века в Дании.

Первобытная соседская община была формой превращения родо­вой общины в соседскую. Соответственно в ней переплетались распа­давшиеся родовые и завязывавшиеся соседские связи. С одной стороны, сородичи, даже и утрачивая постепенно территориальное и экономическое единство, еще долго сохраняли различные черты об­щественной и идеологической общности. Эти черты сказывались как в отношениях между родственными семьями одной соседской общины, так и в отношениях между осколками родов, разбросанных в разных соседских общинах. С другой стороны, более прогрессивные для этой стадии развития соседские связи, где могли, вытесняли родственные, но лишь преодолевая силу традиции. В этих условиях переплетались родовая и соседская собственность на землю, родовая и соседская взаимопомощь и взаимозащита, влияние родовых и влияние общинных лидеров или мужских домов, родовые культы и культы общины. Как всегда, новые отношения рождались в противоречиях. Например, нередко к родственникам начинали относиться как к соседям или соседей во всех отношениях приравнивали к родственникам. Послед­нее породило распространенные обычаи общинной, или сельской (так называемой локальной), экзогамии, известной, в частности, кое-где на Кавказе, в Северной Албании, в Юго-Восточной Азии и т. п. Отноше­ния с соседями укрепляли также различными видами искусственного породнения — усыновлением, побратимством, покумлением, для чего с этого времени стали широко использовать самые различные случаи, в том числе обряды жизненного цикла.

Таковы характерные черты первобытной соседской общины, отли­чающие ее от собственно соседской общины классовых обществ. Имеются у нее и другие черты отличия. Особенно важна одна из них — экономическая. В то время как в собственно соседской общине основные средства производства находились в частной собственности, в первобытной соседской общине такая собственность, как мы видели выше, еще только вызревала.

Родовым структурам в эпоху классообразования, как и на стадии позднепервобытной общины, была присуща сегментарная организация с ее закреплением за разными структурными уровнями существенно различающихся функций. Основных таких уровней обычно было три: ближайшие родственники, составляющие родственное, или генеало­гическое, ядро большой семьи; другие относительно близкие родст­венники, ведущие происхождение от общего реального и памятного предка, т. е. члены линиджа; члены рода. Генеалогическое ядро боль­шой семьи цементировало эту ячейку, представляя собой настоящих собственников и сонаследников ее основного имущества, ее коренных членов, в случае нужды солидарно противостоящих пришлым членам, а нередко и носителей особых большесемейных культов. Линиджи этого времени в нашей литературе часто называют патронимиями или матронимиями, что соответствует патрилиниджам или матрилиниджам, либо семейно-родственными группами. Члены такой группы часто продолжали жить по соседству, образуя отдельный поселок или отдельный квартал селения, и могли сохранять совместное владение землей, например, некоторой частью обрабатываемой земли, покосом или другими угодьями. Они были объединены трудовой и материальной взаимопомощью, считавшейся для них обязательной, взаимозащитой и взаимоответственностью, общим культом и общим наименованием, как правило, восходящим к имени предка-родоначальника, т. е. своего эпонима. В большинстве случаев такая группа имела общепризнанного главу из числа старших мужчин, совет старейших, образованный главами семей и обычно выполнявший также судебные функции, нередко практиковала общие собрания всех своих взрослых членов. В обществах, сохранявших экзогамию, зачастую именно патронимия или матронимия брали на себя утрачиваемые родом функции экзогамной общности. Там, где экзогамия уже стала разрушаться, патронимия, напротив, делалась носительницей эндогамии, которая достигалась известной нам практикой ортокузенных браков, позволявших сохра­нить имущество внутри этой родственной группы. Вместе со своими супругами, но без ушедших по браку в другие группы членов члены патронимии или матронимии составляли своего рода общину — более широкую и несравненно менее консолидированную, чем большая семья. По мере разрастания и сегментации патронимии и матронимии эти группы образовывали новые, еще более широкие общности — патронимии и матронимии второго, третьего и т. д. порядка. Такие группы осознавали свое родство, но не имели территориального един­ства и какой-либо экономической общности и поэтому никогда не были общинами.

Вся совокупность патронимии или матронимии составляла отцов­ский или материнский род. Поздний отцовский род эпохи классооб­разования в силу господства в нем патриархальных порядков чаще называют патриархальным. Такому роду могла принадлежать, хотя и не всегда принадлежала, верховная собственность на земли, поделен­ные между соседскими общинами или патронимиями. Если участки обрабатываемой земли уже были частной собственностью, то внутри рода существовало право их преимущественной покупки — преэмпции*, а также преимущественного наследования любого выморочного имущества сородичей. Род мог сохранять свои экзогамные брачно-регулирующие функции. Считалось, что в принципе все сородичи оста­ются связанными узами взаимопомощи, взаимозащиты и взаимоответственности, и, действительно, такие узы в какой-то мере имели место, хотя и были несравненно менее тесными, нежели в патронимии или матронимии. Члены рода были объединены общим именем и соответственно общим культом родоначальника-эпонима, общими религиозными церемониями, празднествами и т. п. В целом связи внутри позднего отцовского или материнского рода имели скорее общественный и особенно идеологический, нежели реальный эконо­мический характер. Да и они быстро терялась из-за утраты родами своего территориального единства и вытеснения родственных связей соседскими. В процессе классообразования чем дальше, тем больше экономические функции рода переходили к большим семьям и перво­бытным соседским общинам, а общественные и идеологические — к патронимиям или матронимиям.

Эта своего рода факультативность рода на данной стадии развития в ряде случаев повела к тому, что он вообще сравнительно рано прекратил свое существование. Так обстояло дело у чукчей, коряков и ительменов на северо-востоке Сибири, у меланезийцев южной части Новых Гебрид, у полинезийцев и даяков в Индонезии. Все функции рода выполняли у них большие семьи, их родственные объединения и первобытные соседские общины. Причиной этого, видимо, послужили миграции, поведшие к особенно сильной делокализации родов, тем более если они происходили при смене материнско-родовой органи­зации отцовско-родовой, т. е. тогда, когда эта организация была вообще неустойчива.

Та же делокализация родов и смешение между собой внутриродовых групп способствовали укреплению в эпоху классообразования племен­ной организации, которая стала получать резкое преобладание над организацией родовой. Там, где значительную роль начала играть военная активность, племенная организация к тому же превращалась в своего рода военно-племенную организацию. Поэтому именно в эпоху классообразования племя как социально-потестарная общность получило наибольшее развитие, из-за чего в литературе даже можно встретить утверждения, что племя только тогда и возникло.

Еще важнее то, что племя почти повсеместно перестало быть высшим звеном родоплеменной организации: нужды организации крупных работ (ирригация, создание многотонных мегалитических* культовых комплексов и т. п.), межплеменного обмена, войны и обороны повели к созданию родственными и неродственными между собой племенами различного рода объединений. Обычно вслед за Морганом, изучавшим такие объединения у североамериканских ин­дейцев, их называют союзами или конфедерациями, имея в виду относительную автономию и равенство вошедших в них племен. Однако, как позднее было установлено, Морган переоценил степень этого равенства даже в сравнительно ранних объединениях племен. Например, уже в Лигу ирокезов в 18 в. на правах младших, неполноправных членов входили племена делаваров и тутело. Тем более иерархичными были такие стадиально более поздние объединения племен, как «королевство» Мбау на Фиджи, бантуские и туарегские вождества в Африке, скифские и массагетские — в евразийских степях и многие другие. Например, объединения туарегов Сахары включали каждое одно господствующе «благородное» и несколько зависимых от него племен. Члены первого, ахаггары, были преимущественно воина­ми, члены последних, амгиды,—преимущественно пастухами, обязан­ными им натуральными повинностями и податями. Это показывает, что высшие звенья племенной организации эпохи классообразования были не союзами или конфедерациями, а объединениями неравных по своему статусу племен.

6. ДУХОВНАЯ КУЛЬТУРА

Подъем производительных сил, рост населения, бурные процессы классообразования —все это способствовало новому быстрому росту начатков полезных знаний, развитию искусства, возникновению новых форм религии. В эволюции духовной культуры произошли качествен­ные сдвиги, нашедшие, в частности, свое выражение в начавшемся разделении умственного и физического труда и в утверждении прин­ципиально новой формы накопления и передачи информации — письменности.

Рост полезных знаний. Развитие земледелия, в особенности ирри­гационного, потребовало точного определения начала полевых работ, сроков полива и т. п., а тем самым и упорядочения астрономических и календарных знаний. Если меланезийцы не пошли дальше различе­ния звезд и планет, то полинезийцам уже были известны многие отдельные звезды и созвездия. Возможно, что на рубеже классовых обществ началось применение простейших астрономических прибо­ров: по крайней мере древние майя уже пользовались для фиксации точки наблюдения двумя перекрещенными палками. Первые календа­ри обычно были лунными (воспоминание об этом сохранилось в часто одинаковых или сходных названиях Луны и календарного месяца — ср. греч. Mene мене и men мэн, русск. Месяц и месяц, англ. Moon и Month), т. е. основанными на изменении фаз «непостоянной» Луны, с услож­нением же хозяйственной деятельности начался переход к более точ­ным солнечным календарям. Но лунный месяц состоял приб­лизительно из 29,5 суток, лунный год был на 11 суток короче солнеч­ного, и необходимость согласования лунного и солнечного года сти­мулировала развитие математических знаний.

В том же направлении действовали и другие процессы эпохи: так, развитие скотоводства требовало подсчета крупных поголовий скота, знания количества обмена — подсчета мерил стоимости и т. д. В ряде обществ на этой стадии развития (айны, алеуты, полинезийцы и др.) счет уже велся до 10 ООО и выше. Необходимость обращения с такими числами и развитие абстрактных представлений привели к появлению числовых разрядов и систем счисления, в основание которых были положены разные, но почти всегда связанные со счетом на пальцах принципы. Например, в распространившейся в Тропической Африке пятеричной системе счисления за единицу второго разряда принято число пальцев руки, в современной десятичной — число пальцев обеих рук, в отмеченной у чукчей или фиксируемой в виде языковых пережитков у французов (по-французски «восемьдесят» звучит как «четырежды двадцать») —число всех пальцев на руках и ногах. С важнейшими процессами эпохи классообразования, по-видимому, связана и начавшаяся дифференциация математических знаний, в частности, развитие начатков геометрии. Без появления геометриче­ских знаний невозможно было строительство ирригационных соору­жений, свайных построек на озерах, защитных укреплений и т. п. Тем более невозможно было без них зарождение частного землевладения с его «землемерием», давшим название самой геометрической науке.

С практическими нуждами эпохи было связано развитие и других отраслей полезных знаний. Строительство укреплений и мегалитиче­ских культовых комплексов, постройка таких усовершенствованных сухопутных и водных транспортных средств, как повозка и парусный корабль, способствовали развитию не только математики, но и меха­ники. С возникновением выплавки рудных металлов зародились ме­талловедение и в какой-то степени химия. Дальние торговые экспедиции и военные походы, сухопутные и морские, послужили накоплению тех же астрономических наблюдений, а также развитию начатков географии и картографии. Среди датируемых бронзовым веком петроглифов долины Валькамоника на севере Италии обнару­жена карта одного их проходивших здесь древних торговых путей из Средиземноморья в Центральную Европу. Полинезийцы во время своих длительных, на расстояния свыше тысячи километров, морских походов пользовались картами из палочек, стеблей, камешков или раковин, изображавших направления течений и ветров, морские пути и острова.

Те же практические нужды послужили расширению биологических знаний о культурных растениях, домашних животных и особенно о самих людях. Рост народонаселения, его скученность в оседлых посе­лениях и развитие скотоводства увеличили опасность заразных забо­леваний, эпидемий и эпизоотии. Борясь с ними, первобытная медицина местами, как, например, в восточной Африке или на Север­ном Кавказе, эмпирически пришла к примитивным предохранитель­ным прививкам ослабленной формы болезни. Войны сыграли свою роль в усовершенствовании хирургии, а развитие металлургии обога­тило ее более совершенными, чем каменные, орудиями. Возможно даже, что именно к этому воинственному времени восходят некоторые элементы современной медицинской терминологии: «прострел», «ко­лющая», «режущая», «стреляющая» боль и т. п.

Начатки обществоведческих, прежде всего исторических, знаний по-прежнему были тесно связаны с религиозными и мифологическими представлениями о чудесной природе всего сущего. Вот как, например, объясняет в передаче Геродота так называемая первая этногоническая легенда скифов их происхождение, занятия, этнический состав и организацию власти. В скифской земле от Зевса и дочери реки Борисфена родился первый человек по имени Таргитай. «… У него родились три сына: Липоксай, Арпоксай и младший Колаксай. При них упали — де на скифскую землю золотые предметы: плуг, ярмо, секира и чаша. Старший из братьев, первым увидев эти предметы, подошел ближе, желая их взять, но при его приближении золото воспламени­лось. По его удалении подошел второй, но с золотом повторилось то же самое. Таким образом, золото, воспламеняясь, не допускало их к себе, но с приближением третьего брата, самого младшего, горение прекратилось, и он отнес к себе золото. Старшие братья, поняв значение этого чуда, передали младшему все царство. И вот от Липок­сая-де произошли те скифы, которые носят название рода авхатов; от среднего брата Арпоксая —те, которые называются катиарами и тра-пиями, а от младшего царя —те, что называются паралатами; общее же название всех их сколоты, по имени одного царя; скифами назвали их эллины» (Герод., 4, 5—6). Здесь присутствует и историко-этнологическая концепция (представление о местном происхождении и характеристика этнического состава скифов), и социально-потестарная доктрина (представление божественном происхождении власти и о главенстве так называемых царских скифов — паралатов), но все это еще не выделилось из общего религиозно-мифологического миропо­нимания.

Важным разделом исторических знаний стала такая их своеобразная отрасль, как генеалогистика —собрание родословий. Генеалогистика и раньше помогала освещению прошлого, представляя собой как бы живую канву, на которую нанизывались исторические события. Но теперь ее значение возросло, так как она давала родоплеменной знати доказательства ее древности и благородства.

Развитая генеалогистика засвидетельствована в ряде обществ эпохи классообразования. В Полинезии родословия обычно насчитывали 20 поколений, начиная со времени заселения островов, но здесь имелись и свои рекорды: 92 поколения от предка Ту-те-ранги-марама на о. Раратонга, 159 поколений от мифического предка Неба на Маркизских островах.

Кое-где, как, например, в Полинезии, в это время уже возникло формальное обучение в школах, а стало быть, получила развитие педагогика. В ней отчетливо отражалось социальное расслоение: детям из простых семей в школах низшей категории преподавали только хозяйственные знания и навыки; детям знати в школах высшей кате­гории — наряду с этим религию, мифологию, историю. Программа обучения в этих последних школах предусматривала также умение совершать «чудеса», недоступные непосвященным.

С зарождением государства и права стали возникать правовые знания. Они также еще переплетались с психологическими установка­ми общинно-родового быта, религиозными представлениями и т. д. Суд руководствовался «доброй славой» сторон, довольствовался ритуальной присягой, придавал большое значение наличию соприсяжников, широко практиковал судебные поединки сторон и ордалии* — испытания освященной пищей, ядом, погружением в воду со связан­ными руками и т. п. Некоторые ордалии имели рациональное зерно (страх виновного перед карой свыше, заставлявший его себя обнару­жить или делавший его менее ловким), другие не имели такого зерна совсем. Но наряду со всем этим получали распространение (например, у племен Западной Африки) и вполне рациональные методы следствия и судопроизводства: осмотр места преступления, ознакомление с ве­щественными доказательствами и свидетельскими показаниями.

Искусство. В эпоху классообразования появились новые виды искусства, а искусство в целом стало дифференцироваться на элитарное и простонародное.

Возникла монументальная архитектура. Прототипом ее были изве­стные уже в неолите мегалитические сооружения: монолиты-менгиры, их параллельные ряды — алиньеманы, составленные из них круги — кромлехи, вертикальные плиты, перекрытые горизонтально уложен­ными плитами, — дольмены. Но это скорее была протоархитектура. Теперь наряду с ними появились циклопические или сырцовые укреп­ления, храмы, усыпальницы, которые, как это прослеживается в древ­них Месопотамии и Египте, прямо связаны с выделением крупных вождей. С вождями или выдающимися воинами по большей части связано и появление монументальной скульптуры — надгробных ста­туй.

Выделение ремесла сопровождалось замечательным расцветом при­кладного искусства, лучшие образцы которого создавались опять-таки для нужд вождей. Это были изукрашенная одежда, ювелирные изделия, дорогое оружие, домашняя утварь и т. п. Получили распространение художественное литье, торевтика*, тиснение, золочение металлических изделий, применение эмали, инкрустация драгоценными камнями, перламутром, костью, рогом, черепаховым щитом и т. д. Начальный этап художественной обработки металла отражен в искусно выкован­ных и гравированных тотемными знаками медных пластинах северо­западных индейцев, расцвет —в знаменитых скифских и сарматских изделиях, украшенных реалистическими или условными изображени­ями людей, животных, растений.

Устное творчество характеризуется рождением таких новых жанров, как героический эпос и панегирик, волшебная сказка. Героический эпос уходит корнями еще в первобытную мифологию с ее деяниями культурных героев, но в основном отражает обстановку нескончаемых войн, культ воинской доблести и славы. Таково основное содержание всех наиболее знаменитых из дошедших до нас героико-эпических произведений —древневавилонских сказаний о Гильгамеше и Рамая­не, эпического раздела Пятикнижия и бедуинских преданий об Ангаре, Илиады и Одиссеи, Эдды и ирландских саг, богатырских поэм тюркомонгольских кочевников и нартских сказаний кавказских горцев. «Малым жанром» прославления был панегирик, восхвалявший богов, вождей, великих воинов, почетных гостей и т. п., а также, в соответ­ствии с практикой эпохи классообразования, часто адресованных вождями к самим себе во время их публичных выступлений. На долю простого народа оставались попытка самоутверждения и мечта о восстановлении социальной справедливости в волшебной сказке. Ее сюжетная основа —повествование о простом, обычно обездоленном и гонимом человеке, которому, однако, с помощью волшебных сил удается преодолеть все трудности и получить заслуженную награду. У меланезийцев, североамериканских индейцев и сибирских палеоазиа­тов этот человек предстает в образе «бедного сиротки», страдающего от несправедливости социальной верхушки, но затем неизменно тор­жествующего. Таким образом, если в героическом эпосе преобладает аристократическая оценка процессов эпохи классообразования, то в волшебной сказке ей противостоит народная оценка этих процессов.

Религия. Процессы превращения первобытного общества в клас­совое получали отражение в адекватных им формах религиозных представлений и культов. С более заметным, чем прежде, выделением и самоутверждением личности развилась вера в личных покровителей, чаще всего известная как нагуализм*. С переходом к патриархату возникли представления о семейных, патронимических и родовых мужских предках-покровителях, ставших объектом почитания. В не­которых обществах, сохранивших материнско-родовую организацию, в частности у микронезийцев и кхаси, развился аналогичный культ женских предков. С распространением земледелия и скотоводства утвердились присущие уже первобытной соседской общине культы плодородия. Для них характерны эротические обряды и человеческие жертвоприношения, символизирующие передачу земле половой потен­ции человека, а также связанные с земледельческим циклом образы умирающих и воскресающих духов. Отсюда ведут начало многие боги древнего мира—египетский Осирис и вавилонский Думузи, фини­кийский Адонис и фракийско-греческий Дионис; отсюда же — цент­ральный в христианстве образ Христа. С усилением племенной организации и образованием объединений племен получил распространение культ племенных по­кровителей, в которых соеди­нились черты культурных героев, олицетворенных явлений природы, духов инициации, духов-воителей и т. д.

Особенно специфичны для эпохи классообразования культ духов мужских или тайных союзов и культ племенных вож­дей. Первые мыслились в виде предков, помогающих членам союза и страшных для всех ос­тальных. Вторые, если это бы­ли харизматические, сакраль­ные вожди, становились объектом поклонения уже при жизни. В них видели носителей благополучия племени, способных повелевать явле­ниями природы, обеспечивать урожай, приплод скота, военный успех. Они же обеспечивали социальную гармонию, табуируя собственность и освящая кастовое или другое неравенство. После смерти они стано­вились духами, продолжающими помогать племени, но прежде всего своим потомкам и наследникам. Культ сакральных вождей непосред­ственно переходил в культ таких священных правителей, как древне­египетские фараоны, но пока еще бывало, что вождя, не оправдавшего ожиданий или с наступлением старости утратившего свою благодать, смещали или убивали.

Как и сама эпоха классообразования, свойственные ей религиозные представления и культы были эклектичны. Они смешивались между собой, образуя почитание одновременно семейно-родовых и племен­ных покровителей, аграрных и космических духов, устрашающих духов тайных союзов и окруженных священным ореолом вождей. Но посте­пенно возникала иерархия объектов культа—от обычных духов до нескольких особенно могущественных божеств и поклонение этим божествам —политеизм*. Божества — космические, природных явле­ний, плодородия, войны и другие — также образовывали определен­ную иерархию, во главе которой с развитием военной активности часто становилось божество войны.

С развитием и усложнением культа выделялась особая категория его служителей—жрецов. Если некогда культовые способности в принципе признавались за всеми или по крайней мере за многими членами коллектива и соответствующие функции обычно выполнялись лидерами лишь как его представителями, то теперь эти способности приписывались лишь определенным лицам, считавшимся обладателя­ми сильных предков-покровителей, чудесных качеств, тайных знаний и т. п. В связи с этим даже получила развитие особая форма религии — шаманизм*, состоящая в выделении определенных лиц — шаманов, которым приписывается способность путем приведения себя в состо­яние экстаза вступать в непосредственное общение с духами. Служи­тели культа могли монополизировать не только религиозные функции, но и некоторые полезные знания, виды художественной деятельности, обучение молодежи, толкование обычаев, судопроизводство. В одних случаях их иерархию возглавлял вождь, становившийся главным жре­цом, в других случаях они обосабливались и соперничали со светской властью. Однако в соответствии с общими тенденциями эпохи они всегда использовали свое положение для обогащения, смыкались с другими слоями социальной верхушки и обращали религию в орудие утешения и устрашения простого народа, бедноты, рабов. Религиозная практика того времени настолько способствовала процессу политогенеза, что в литературе даже получила широкое хождение теория сакрального происхождения государства. В действительности, как мы видели, сакрализация власти была частым, но не единственно возмож­ным оформлением этого процесса.

В эпоху классообразования религия впервые стала не только осо­бым миропониманием, но и средством идеологического воздействия на эксплуатируемые массы.

Выделение умственного труда. Развитию духовной культуры в рас­сматриваемую эпоху способствовало вычленение из недифференциро­ванной трудовой деятельности умственного труда. Начало этому было положено выделением организаторско-управленческой, жреческой и полководческой деятельности, занятие которой в процессе усложнения хозяйственной и общественной жизни стало сперва частично, а затем и полностью освобождать от непосредственного участия в производ­стве. Процесс разделения физического и умственного труда шел все дальше, захватывая новые профессионализирующиеся области духов­ной жизни. Профессиональными интеллигентами становились выда­ющиеся певцы, сказители, танцоры, постановщики театрализованных мифологических представлений, прославленные мастера в различных областях изобразительного и прикладного искусства, знатоки обычаев и родословий, знахари.

Обычно такие люди обслуживали значительные по размерам об­щности людей и получали за свой труд вознаграждение продуктами, вещами и примитивными деньгами. Основной их клиентурой стано­вилась родоплеменная знать, и многие из них оседали при дворах вождей. Например, при дворах верховных вождей зулусов известны имбонги — одновременно шуты, певцы и ораторы, обязанные про­славлять своих хозяев и хулить их врагов, у кельтов Галлии при знатных военачальниках состояли певцы и музыканты, которые своим искус­ством вдохновляли идущих в бой воинов, и т. п: Социальная верхушка для укрепления своего престижа и власти нуждалась в талантливых ху­дожниках, генеалогистах и других профессионалах; поэтому она не только вознаграждала их труд, но и оказывала им покровительство и вообще всячески стимулировала их деятельность. Со своей стороны, та­кие профессионалы были заинтере­сованы в сотрудничестве с предс­тавителями социальной верхушки, гак как те обеспечивали их матери­ально, предоставляли им наиболее широкое поприще для демонстра­ции их талантов, создавали им имя. В результате многие из них становились прихлебателями при вож­дях, военачальниках, жрецах, главах тайных союзов. Были и такие, пре­имущественно странствующие, профессионалы, которые связывали свою деятельность с удовлетворением потребностей простого народа и своим мастерством помогали ему в его сопротивлении развивавшейся эксплуатации и нараставшему произволу. Но, каковы бы ни были ценностные ориентации этой древнейшей интеллигенции, сам факт выделения профессионального умственного труда, как и другие виды специализации, в огромной степени способствовал развитию и обога­щению духовной культуры.

От «дописьменности» к письменности. Важнейшим достижением духовной культуры первобытного человечества было изобретение сред­ства графического закрепления речевой информации — письменно­сти. Как правило, возникновение настоящей, упорядоченной письменности происходило путем постепенного превращения пиктог­рафической «дописьменности», передававшей лишь общий смысл сообщения, в идеографию*, или логографию*, в которой строго фик­сированные знаки обозначали отдельные слова или, как в наших ребусах, их знаменательные слоги. Позднее из идеографии возникли более развитые слоговые и буквенно-звуковые (алфавитные) системы письменности, почти полностью лишившиеся первоначального кар­тинного характера. Такой путь проделала древнейшая, так называемая иероглифическая*, письменность шумеров, египтян, критян, японцев и многих других народов. Идеография сохранилась только у китайцев.

Возникновение упорядоченной письменности со времени Моргана рассматривается как критерий перехода от первобытности к цивили­зации. И действительно, это ку­льтурное достижение тесно свя­зано с потребностями форми­рующихся классовых обществ и складывающихся государств в точной фиксации управленче­ской, хозяйственной, статистической информации, органи­зации официальной и деловой переписки, записи правовых норм и религиозных ритуалов, деяний правителей и других ис­торических событий. В то же время только в условиях если не классового, то предклассового общества мог возникнуть причастный к письменности круг людей. В отличие от общедо­ступной примитивной пиктографии крайне сложная идеогра­фия (так, шумерское письмо предполагало знание приблизи­тельно 1000 знаков) требовала длительного специального обучения и была недоступна широким слоям населения. Более того, хранители (и, вероятно", как правило, создатели) идеографии — жрецы на первых порах держали ее в строгой тайне и окружали ореолом сверхъестест­венности. Во многих раннеклассовых обществах письменность была привилегией жрецов, из числа которых выходили специалисты-писцы, а также знати. Однако и в руках избранных она стала отныне мощным средством накопления и передачи знаний, новым чрезвычайно эффек­тивным орудием развития культуры.

Первые идеографические системы возникли в 4 тысячелетии до н. э. в Шумере и Египте. Они обнаруживают некоторое сходство между собой и с другими идеографическими системами Старого Света, в особенности с протоиндийской и с крито-минойской. Это дает исследователям-диффузионистам известные основания считать, что перво­начально идеография возникла в одном месте, скорее всего в Шумере, и отсюда распространилась в другие очаги цивилизации. Однако сторонники теории конвергентного возникновения письменности с еще большими основаниями объясняют это сходство идентичностью изображенных на идеограммах реальных объектов внешнего мира, например, людей, частей человеческого тела, животных. Скажем, понятие быка, воспроизводившееся схематическим изображением его головы, очень похоже передавалось не только в идеографии Старого Света, но и в развитой пиктографии Америки. По-видимому, по крайней мере в нескольких культурных очагах древности — Шумере, Египте, Китае, Мезоамерике —упорядоченная письменность самосто­ятельно возникла вместе со складыванием здесь классов и государства, в других же центрах она заимствовалась вступавшими на этот порог народами у соседей. Косвенно это доказывается тем, что известно немало народов (в Тропической Африке, на Северном Кавказе), вхо­дивших в классовое общество бесписьменными и уже в условиях ранней государственности усваивавших созданные другими народами системы письменности.

7. ЭТНИЧЕСКОЕ И ЯЗЫКОВОЕ СОСТОЯНИЕ

Для рассматриваемой эпохи характерна наибольшая выраженность племенной организации не только как организации социально-потестарной, но и как формы культурно-языковой, т. е. собственно этни­ческой, общности. Этому способствовали такие процессы, как развитие межобщинного обмена и межобщинной кооперации труда, ослабление родовой и усиление за ее счет племенной организации. Кристаллизация этнического аспекта племенной организации непосредственно способ­ствовало укрепление ее социально-потестарного аспекта, этнообразующая роль уже даже предгосударственных форм жизни в повсеместно возникающих вождествах.

Этническому состоянию эпохи была свойственна наметившаяся на предшествующей стадии иерархическая структура. Племена—и как этносоциальные организмы, и как этникосы —образовывали надплеменные образования, которые также выступали в обеих этих ипостасях этнических общностей. При этом надплеменные этносоциальные ор­ганизмы обычно совпадали с объединениями родственных племен, а надплеменные этникосы, как и раньше, были соплеменностями. Важ­ной особенностью иерархической структуры этнических общностей эпохи классообразования, по-видимому, можно считать то, что общно­стью основного уровня теперь становилось не племя, а надплеменное образование.

Этнические общности эпохи классообразования существенно от­личались от известных нам на предыдущей стадии развития. В эпоху даже поздней первобытной общины этническим общностям еще не была свойственна сколько-нибудь заметная социальная дифференци­ация, и поэтому их культура была вполне однородной. Кроме того, племенная организация в ту эпоху независимо от степени выраженно­сти племенного самосознания в силу эндогамии и своей относительной обособленности была организацией в основном кровнородственной. Теперь, с развитием общественного расслоения и вызреванием клас­сового неравенства началось расщепление общенародной культуры и стали складываться различия в культуре социальной верхушки и ши­роких слоев населения. Это было началом процесса, заключительную стадию которого В.И. Ленин образно назвал наличием двух культур в каждой национальной культуре. Одновременно вступили в действие многочисленные механизмы разрушения кровнородственной общно­сти племени. В процессе перехода от родовой общины к соседской стали ослабевать и рваться связи между сородичами. Переставала быть нормой племенная эндогамия. С развитием грабительских войн, со­провождавшихся завоеваниями и миграциями, началось массовое сме­шение родов и племен. Возникновение объединений племен, не всегда между собой родственных, также способствовало этническому смеше­нию. В том же направлении действовало развитие домашнего рабства с его широко практикующимся отпуском рабов на волю, браками между свободными и рабами и использованием рабынь как наложниц. Сло­вом, социально однородные кровнородственные этнические общности сменялись такими, в которых оказались перемешанными члены разных родов и племен, а также люди разных социальных статусов. Но так как ослабление внутренней однородности и разрыв кровнородственных связей угрожали консолидированности племенной организации, она стремилась нейтрализовать эти процессы. Хотя повсеместно уже воз­никали отличные от других благородные родословия знати, племена и их объединения упорно связывали себя едиными генеалогиями, искус­ственно привязывая к ним даже заведомо чуждые по происхождению роды и племена.

Основные этнические общности классообразования —объедине­ния племен как этносоциальные организмы, соплеменности как этникосы — хорошо известны по античным и раннесредневековым источникам. Ими были, например, ахеяне и доряне древнейшей Гре­ции, латиняне и сабиняне древнейшего Рима, германские «племена» саксов, баваров, тюрингов и т. п., восточно-славянские—полян, древлян, вятичей, кривичей, дреговичей и т. д.

Складывание таких общностей хорошо прослеживается на этноло­гическом материале, в частности, на примере одной из групп южно­африканских банту—знаменитых своей борьбой с английскими колонизаторами зулусов. В 17 —18 вв. они жили первобытнооб­щинным строем, уже переходившим в стадию классообразования. В начале 19 в. вождь одного из племен, Дингисвайо, чтобы дать отпор английской агрессии, стал вооруженной рукой объединять соседние племена. Ему, а затем его прославленному полководцу Чаке и их преемникам, продолжавшим бороться с англичанами и бурами, удалось прочно подчинить себе несколько племен и создать сильную военно-племенную организацию. Подобное же сильное объединение создали в тех же целях другой бантуский вождь — Моселекатсе и его сын Лобенгула. В ходе межплеменной и внутриплеменной борьбы усили­валась социальная дифференциация, развивались отношения эксплуатации, проис­ходило массовое перемещение и смешение родов и племен. В то же время в ходе объединения завязывались экономические связи, шла языковая и культурная интегра­ция. Весь этот процесс, значительно уско­ренный необходимостью обороны от внешнего врага, уже к началу 20 в. привел к образованию четко выраженной межпле­менной этнической общности, которая по наименованию родного племени Чаки по­лучила название зулу (амазулу), или зулу­сов.

В ходе процессов классообразования объединения племен и соответственно соплеменности перерастали в первый исто­рический тип этнических общностей классовых обществ —народности. Пере­растание межплеменной общности в на­родность могло произойти и до и после возникновения классового общества. Первый вариант развития пред­ставлен, например, Древним Египтом или Гавайями, где цивилизация возникла уже в моноэтнической среде. Второй вариант, распростра­ненный несравненно шире, вел к возникновению полиэтнических государств. Его наиболее известный пример —государства раннесредневековых германцев, в которых надолго удержались остатки догосударственного этнического деления. В результате территории этнических общностей превратились в отдельные земли (герцогства, графства, княжества и т. д.), сохранявшие и только очень постепенно изживавшие свои диалекты, культурно-бытовые особенности и само­сознание. Так, о саксах даже после укрепления в Германии 10 в. королевской власти один из современников сообщал, что их «племя» отличается от всех других народов знатностью, благородством, древностью происхождения. Но вообще механизм превращения объедине­ний племен и соответственно соплеменностей в народности изучен пока плохо, как, впрочем, и сам этот исторический тип этнических общностей докапиталистических обществ.

Языковая ситуация эпохи классообразования характеризовалась зашедшим еще дальше процессом расселения носителей праязыковых совокупностей, их расширившимися контактами и смешениями. В Африке продолжалась экспансия афразийских языков к югу, вызывав­шая аналогичное движение нило-сахарских и нило-кордофанских языков, в результате чего еще более сохранился ареал распространения палеоафриканских, койсанских языков. Индоевропейцы распростра­нились не только в Европу, но и через Нижнее Поволжье на восток по степному поясу Евразии, и на юг до Северной Индии. Динамика других языков по сравнению с ее предшествующей стадией пока не может быть охарактеризована точно. Что касается языков американ­ских индейцев, то хотя и предложены их очень разнящиеся классификации и аналогии языкам Старого Света, большинство ученых теперь рассматривает их как единую макросемью.

Глава 5

ПЕРВОБЫТНОЕ ОБЩЕСТВО И ЦИВИЛИЗАЦИЯ

Более 5 тыс. лет назад начали складываться сперва древние, а впоследствии средневековые циви­лизации. В конце 4 тысячелетия до н. э. классовые общества появились в Египте и Месопотамии, в середине 3 тысячелетия —в Индии, во 2 ты­сячелетии — в бассейне Эгейского моря, в Малой Азии, Финикии, Южной Аравии, Китае, в 1 тысяче­летии до н. э. и 1 тысячелетии н. э.— на большей части территории Ста­рого Света, в Центральной и Юж­ной Америке. С точки зрения периодизации всемирно-историче­ского процесса появление уже пер­вых цивилизаций было концом первобытной истории человечества и началом его классовой истории. Но с точки зрения истории множе­ства отдельных стран и народов, еще не перешагнувших рубежа классообразования, это было лишь концом их аполитейной и началом синполитейной истории. Да и те страны и народы, которые пересту­пали этот рубеж, далеко не сразу и не полностью расставались с остат­ками первобытнообщинного строя. Поэтому первобытное наследие в эпоху цивилизаций принято рас­сматривать в двух ракурсах: 1 — на постепенно сужавшейся периферии классовых обществ и 2 — в струк­туре самих этих обществ.

1. ПЕРВОБЫТНАЯ ПЕРИФЕРИЯ КЛАССОВЫХ ОБЩЕСТВ

Типы первобытной периферии и ее контактов с цивилизациями.

По крайней мере до второй половины 1 тысячелетия н. э., на которую приходилось возникновение большинства феодальных государств, пер­вобытная периферия по своим размерам намного превосходила очаги древних цивилизаций. Однако и после этого она оставалась очень значительной. В Старом Свете к ней принадлежали вся Арктика, Субарктика и почти вся зона тропических лесов Афразии, не говоря уже об отдельных труднодоступных горных и пустынных районах. Новый Свет, за исключением сравнительно небольшой области древ­них цивилизаций Мезоамерики и Андского надгорья, входил в нее целиком. Полностью или почти полностью принадлежал к ней Новей­ший Свет, где под сомнением остаются только Гавайские острова. Ко времени европейской колонизации классовое общество здесь интен­сивно складывалось, но вполне сложилось оно все же после контакта с европейцами.

Такое широкое и длительное сохранение значительной частью человечества перобытнообщинного строя после перехода другой части на ступень цивилизации было обусловлено неравномерностью всемир­но-исторического процесса.

Но чем была вызвана эта неравномерность в данном случае?

По-видимому, прежде всего самим затяжным процессом освоения окраин ойкумены. Племена, оставшиеся на исторической прародине человечества в центральной части Старого Света, и племена, заселив­шие Америку, Океанию, Австралию, оказались в неравном положении. В то время как первые развивались относительно нормальными тем­пами, вторым пришлось потратить века на само расселение и приспо­собление к новой природной среде. В худшем положении оказались также те племена Старого Света, которые были оттеснены в небла­гоприятные природные условия: в тропические джунгли, в пустыни и полупустыни, в Арктику и Субарктику, в области, непригодные для земледелия, лишенные подходящих для одомашнения видов животных, не имеющие легкодоступных ископаемых богатств. В дальнейшем на культурном развитии племен, населявших окраинные, обособленные и труднодоступные части ойкумены, сильнейшим образом отразились условия изоляции, отсутствие или недостаточность контактов как между собой, так и в особенности с более развитыми племенами.

Однако постепенно расширение ареала классовых обществ повело к поэтапному ослаблению этой изоляции. Цивилизации и их перво­бытная периферия вошли в соприкосновение, обусловившее возник­новение различных типов периферии и различных видов контактов, а также во многом в принципе различающиеся на сменявших друг друга ступенях мировой истории.

В зависимости от расположения первобытной периферии по отно­шению к цивилизации появились периферия ближняя и дальняя. Первая была представлена теми, которые непосредственно граничили с цивилизациями; вторая —теми, что контактировали с цивилизаци­ями через посредство ближней периферии. Первая развивалась быст­рее, вторая — медленнее; в результате появились первобытная периферия развитая и отсталая. Расположением СПО по отношению к классовому обществу определялась также первобытная периферия внешняя (находившаяся за пределами ареала цивилизации) и внутрен­няя (сохранявшаяся в границах этого ареала). Но бывало и так, что ближняя периферия военной силой подчиняла себе соседние классо­вые общества: в этом случае возникала вторичная первобытная пери­ферия, существовавшая до тех пор, пока завоеватели под воздействием завоеванных сами не трансформировались в классовое общество. По­добная ситуация возникала в истории не так уж редко —как послед­ствие всех без исключения «варварских» завоеваний.

Контакты между цивилизациями и СПО различаются прежде всего по способу их реализации. Это контакты непосредственные и опосре­дованные, односторонние и двусторонние, мирные и военные. Непос­редственные контакты устанавливались с ближней периферией, опосредованные—через нее с дальней периферией. Односторонние контакты предполагали воздействия, двусторонние, или взаимные,— взаимодействия. Первые чаще имели место при значительном разрыве в уровне развития контактирующих обществ, например, при сопри­косновении цивилизаций с племенами охотников и собирателей; вто­рые были более характерны для относительно близких по степени продвинутости обществ, скажем, раннеклассовых цивилизаций и их «варварского» окружения, хотя известны и в других случаях. В целом же взаимоотношения цивилизаций и СПО почти всегда были асим­метричны в том смысле, что воздействие классовых центров на их первобытную периферию было несравненно большим, нежели наобо­рот. Среди мирных контактов основные виды — обменно-торговые, миграционные и путем инфильтрации, т. е. в ходе постепенного просачивания небольших групп к соседям, а также массовые и элитар­ные, т. е. на уровне лишь верхушечных слоев контактирующих обществ; среди военных контактов — военно-грабительские и военно-захватни­ческие, хотя те и другие не всегда четко различимы.

По функциональной роли контакты чаще всего делят на имевшие место в хозяйственной, социальной, потестарно-политической и ду­ховно-идеологической сферах. Так же классифицируются и те куль­турные заимствования, которые делались обществом-реципиентом у общества-донора. Установлено, что заимствования легче делались тогда, когда культурный разрыв между донором и реципиентом не был слишком большим. Иначе говоря, заимствования, как правило, дела­лись тогда, когда общества-реци­пиенты были к ним подготовлены своим собственным спонтанным развитием. Так, хотя на севере Ав­стралии обнаружена импортная ке­рамика, датируемая уже началом 1 тысячелетия н. э., аборигены не усвоили ее производства и к при­ходу европейцев остались на уров­не простого присваивающего хозяйства. Все же в определенных функциональных сферах контактов могли делаться и малоподготовлен­ные заимствования. Это объясня­лось тем, что обычно они были не системными и даже не субсистемными, а выборочными, т. е. заим­ствовалась не целостная система культуры или ее крупный блок, а только отдельный элемент: исполь­зовались орудия труда, принимался обычай, усваивался фольклорный мотив и т. п.

Самыми легкими и широкими, по-видимому, были хозяйственные контакты. Через них шло обще­ственное разделение труда и в не­которых случаях даже создавались новые хозяйственно-культурные типы или подтипы. Так было, на­пример, в юго-западной Азии 1 ты­сячелетия до н. э., где нужды караванной торговли стимулировали распространение в среде стоявших на пороге классообразования беду­инских племен хозяйственно-культурного подтипа кочевых верблюдоводов. Через хозяйственные контакты распространялись все важнейшие технические и технологические достижения, заимствовав­шиеся одними обществами у других: керамическое производство и металлургия, колесный и парусный транспорт и т. п. Хозяйственные контакты с цивилизациями по большей части способствовали эконо­мическому развитию СПО. Так, археологически показано, что племена бассейна Эгейского моря, будучи втянуты в сферу влияния древнейших ближневосточных цивилизаций в качестве поставщиков сырья для бронзолитейного производства, затем сами развили металлургию брон­зы и, в свою очередь, сделали поставщиками сырья племена Централь­ной Европы. Однако из этого правила могли иметься и исключения. Например, в средневековом Судане усиленный вывоз золота и рабов повел к консервации застойных форм хозяйственной деятельности. У народов Сибири пушная торговля с югом ускорила проникновение в экономику товарных отношений, но это не сопровождалось подъемом производительных сил.

В противоположность этому, контакты в социальной сфере и связанные с ними воздействия были затруднены невозможностью прямого социального копирования. Например, греки и римляне вов­лекли в работорговлю большинство племен своей ближней первобыт­ной периферии, но у тех самих развивалось не античное, произ­водственное, а лишь домашнее рабство. В то же время косвенно, в виде тех изменений в общественном строе, к которым приводило воздей­ствие со стороны обществ-доноров, контакты в этой сфере часто были очень действенны, причем особенно тогда, когда они были сопряжены с миграциями или войнами. Такие контакты сыграли заметную роль в установлении кастового строя, например, там, где он возникал при соприкосновении разных по уровню развития этнических общностей (наиболее характерный пример —древняя Индия). Немалое значение они могли иметь, скажем, и для развития военно-племенной деятельности или военной иерархии при длительной военной конфронтации цивилизаций и СПО, как это было у древних кельтов, германцев, славян, арабов. Уже приведенный пример с кастовым строем показы­вает, что воздействие в социальной сфере не всегда способствовало прогрессивному развитию СПО.

Сходный характер имели контакты и заимствования в потестарно-политической сфере, где также исключалось прямое копирование нововведений. Китайские императоры в знак своей милости посылали вождям дружественных племен один из символов принадлежности к чиновничьему сословию —церемониальный зонт, но получившие его отнюдь не становились чиновниками. Все же союзнические отноше­ния, обычно сопровождающиеся обменом посольствами и подарками и нередко «династическими» браками, играли свою роль в вовлечении СПО в сферу притяжения и влияния цивилизаций.

В силу относительной автономности надстройки, и особенно ее верхних слоев, намного большие возможности открывались в области духовно-идеологических контактов и их последствий. Это хорошо видно на примере мифологии и религии. Известно, что изображение египетской солнечной ладьи, это отражение мифа о круговороте Солнца, обнаружено на скалах Закавказья, Южной Швеции, Карелии и многих сибирских рек вплоть до Амура, что свидетельствует о миграции мифологического мотива на огромных пространствах Евра­зии. В средние века такие мировые религии, как христианство, ислам, буддизм и индуизм, распространялись на ближнюю и дальнюю перво­битную периферию цивилизаций и даже оказывали свое влияние на общественный и семейный быт. Например, с проникновением ислама к туарегам Сахары у них возникло своего рода сословие служителей этого культа. В то же время многие заимствования в духовно-идеоло­гической сфере передавались социальной верхушке наиболее развитых СПО, главным образом, путем элитарных контактов: вкусы, моды, роскошные образцы прикладного искусства, иногда письменность. В целом воздействия в этой сфере способствовали культурному развитию СПО, хотя не обходилось без исключений. Может быть, самое яркое из них —распространение под влиянием греческих колонистов пьян­ства среди жителей Боспора.

Первобытные общества на основных этапах мировой истории. Вза­имодействие цивилизаций и их первобытной периферии имело свои особенности на каждом из основных этапов мировой истории. Первые цивилизации —раннеклассовые общества Древнего Востока, Среди­земноморья, Мезоамерики, Андского нагорья —были лишь островка­ми в море СПО, а достигнутый ими уровень развития не так уж сильно отличался от уровня развития наиболее продвинутой первобытной периферии. Это облегчало контакты между ними, а через ближнюю периферию и с более отдаленными соседями. Но для каждой из сторон значение контактов было неодинаковым. Раннеклассовые общества эксплуатировали своих первобытных соседей в широком спектре, — от неэквивалентного обмена до прямого порабощения. Преобладали все же военный грабеж, контрибуции и данничество. Все это обогащало господствующий класс, но расширение экзоэксплуатации (как всегда, подчас за счет эндоэксплуатации) не могло не тормозить спонтанное развитие раннеклассовых обществ. В этой связи примечательно, что развитие переднеазиатских цивилизаций ускорилось во 2—1 тысяче­летии до н. э., т. е. тогда, когда они стали непосредственно граничить не столько с СПО, сколько друг с другом. Конечно, аналогичные последствия могла иметь эксплуатация СПО и более развитыми клас­совыми обществами, но, будучи более развитыми, они легче справля­лись с издержками тех выгод, которые давала им внешнеэксп-луататорская деятельность. В свою очередь, ближняя первобытная периферия не только страдала от соседства ранних цивилизаций, но и получала импульсы для своего развития. В целях защиты СПО укреп­ляли свою относительно аморфную потестарную организацию на племенном и надплеменном уровне и нередко сами переходили в наступление, завоевывая ранние цивилизации. Так, в частности, во 2 тысячелетии до н. э. энеолитические племена поглотили Гуджерат-скую ветвь Хараппской цивилизации Индостана, а в середине 1 тысячелетия до н. э. охотничьи племена чичимеков —Толтекскую циви­лизацию Мезоамерики.

В античном Средиземноморье значение взаимодействий между цивилизациями и СПО для обеих сторон еще больше увеличилось. Для Греции и Рима первобытная периферия была важным (временами, как при Цезаре, важнейшим) источником, откуда черпались рабы. Грече­ская и римская колониальная экспансия в земли СПО расширяла античный строй общества и продлевала его существование. В результате эксплуатация первобытной периферии становилась одним из важных условий самого существования античной цивилизации. А это делало воздействие последней на СПО еще более разрушительным, чем воздействие раннеклассовых обществ. Однако даже при таких обстоя­тельствах последствия воздействия античной цивилизации были неод­нозначны. Племена ближней периферии, с одной стороны, подвер­гались хищнической экспансии, но с другой —получали стимулы для ее отражения. И как следствие этого многие СПО (германцы на западе, славяне и арабы на востоке) сделались действующей стороной в феодальном синтезе на развалинах Римской империи.

Ко времени средневековья ареал цивилизаций значительно расши­рился, причем на западе намного больше, чем на востоке. Это повело к тому, что отныне возникли особенно заметные региональные разли­чия в контактах цивилизаций с их первобытной периферией. В Запад­ной Европе последняя теперь была представлена только норманнами на севере (до 11 в.) и некоторыми горскими обществами на юге. В то же время в Восточной Европе, Азии и Африке, а также в Америке классовые общества продолжали осваивать и эксплуатировать свою внешнюю и внутреннюю первобытную периферию, в свою очередь, подвергаясь опустошительным «варварским» вторжениям—тюрк­ским, монгольским, арабским и др. Продолжавшая сохраняться боль­шая роль первобытной периферии в жизни этих регионов, будучи результатом их более сложной географической среды, сама наряду с другими факторами замедляла их развитие. Что касается первобытных обществ, то характер оказываемых на них воздействий был неодинаков в раннем и развитом средневековье. Если в начале средних веков относительно небольшой разрыв в культурном уровне цивилизаций и СПО облегчал воздействие первых на вторые, то позднее, с увеличе­нием разрыва, это влияние уменьшилось. Вот почему начавшиеся в позднем средневековье Великие географические открытия и последо­вавшая за ними широкая колониальная экспансия западноевропейских стран имели для первобытной периферии в большей степени разру­шительные, нежели цивилизующие, последствия. Объяснялось это еще и тем, что колонии западноевропейских стран были отделены от них водными преградами, исключавшими непосредственные контакты ши­роких слоев населения центра и периферии. Несколько иначе обстояло дело с русской колонизацией европейского Севера и Сибири. Здесь также феодальная колонизация тяжело отражалась на местных СПО, но их соприкосновение с русскими крестьянами — колонистами оказы­вало на них положительное культурное воздействие.

Асимметричный характер взаимодействия классовых и первобыт­ных обществ достиг своего апогея в капиталистическое время. Потен­ции капиталистической эпохи несравненно выше, чем всех предшествующих эпох, и теперь оказалось возможным развернуть невиданную систему обезземеления, уничтожения и эксплуатации СПО. Составляя значительную часть колониального мира, первобыт­ная периферия сыграла заметную роль в первоначальном накоплении капитала и в последующем развитии капиталистического способа производства. Немалое значение имели и культурные заимствования европейцев в колониальных странах: достаточно назвать картофель и кукурузу, совершивших, как ее нередко называют, подлинную «про­довольственную революцию» в Европе 18 в. Но для самой перво­бытной периферии европейская колонизация зачастую имела катастрафические последствия. Не поддающаяся сколько-нибудь точ­ному исчислению, но, несомненно, очень значительная часть СПО была стерта с лица Земли. Были полностью истреблены тасманийцы, почти полностью погибли прибрежные племена Австралии, бушмены, огнеземельцы, племена Вест-Индии и Центральной Аргентины, исчез­ло более 30 племен Юго-Восточной Бразилии и приблизительно две трети индейского населения США. В Африке, уже с 15 в. ставшей главным резервуаром рабов для американских колоний, в результате одних только последствий работорговли погибло, по оценке некоторых ученых, около 100 млн. человек.

Другая часть населения, жившего первобытнообщинным строем, сделалась объектом рабовладельческой и капиталистической эксплуа­тации. Условия, в которых протекали эти процессы, были различны. Туземцев сгоняли с земли или оттесняли на неудобные земли, вывозили на плантации, загоняли в резервации (США), резерваты (Австралия), хоумленды (ЮАР и Намибия) и т. п. Но в конечном счете это повсюду приводило к тому, что они включались в структуру классового обще­ства, как правило, образуя в нем обособленные и грубо дискримини­руемые группы крестьянства или сельского пролетариата. Еще одна, меньшая часть населения оставлялась на своих землях (например, в США и Канаде для охоты на пушного зверя) и эксплуатировалась колонизаторами путем неэквивалентного обмена, данничества, нало­гообложения и т. д. И только сравнительно немногим удалось восполь­зоваться недоступностью мест их обитания или бежать, изоли­ровавшись в особенно труднопроходимых районах тропических джун­глей, пустынь и гор и в основном сохранив свою самобытность.

Тем не менее было бы неверно видеть только пагубное воздействие капиталистической колонизации на первобытные общества. Те СПО, которые попали в сферу влияния капитализма и уцелели, получили значительные импульсы для своего хозяйственного, социально-поли­тического и культурного развития. В европейских колониях возникала промышленность, складывались кадры рабочего класса и интеллиген­ции, создавались политические партии, распространялись достижения современной, в особенности технической, цивилизации, и какая-то часть населения СПО также не оставалась в стороне от этих процессов. Надо только иметь в виду, что в колониальных условиях подобное развитие шло очень медленно и мучительно для местного населения. Больше того, колонизаторы часто старались удержать и законсервиро­вать такие традиции трибализма*, как племенная организация и власть вождей, чтобы опираться на них в своей административной деятель­ности. Эта система так называемого непрямого, или косвенного, управления широко применялась во многих британских и нидерланд­ских колониальных владениях.

Первобытные общества в современном мире. Таково было положе­ние, в котором находились СПО, сохранившиеся к началу нашего времени. Вопрос о их судьбах приобрел особую актуальность после Второй мировой войны, когда с распадом колониальной системы империализма множество отставших стран стало самостоятельным. В некоторых из них еще сохраняется внутренняя первобытная перифе­рия, и в целом в современном мире не так уж мало СПО. Крупнейший ареал обитания современных первобытных племен — труднодоступные даже при современной технике леса Южной Амери­ке, главным образом бразильская сельва. По приблизительной оценке, пятая часть племен бразильских индейцев не имеет постоянных контактов с неиндейским населением, ведет традиционное примитивное хозяйство и сохраняет первобытную культуру. Некоторые сознательно изолировались до такой степени, что продолжают пользоваться камен­ными орудиями. Другие ареалы СПО намного меньше, но они имеются в ряде стран. Так, в 1960-х годах в одном из отдаленных горных лесов филиппинского острова Минданао было обнаружено неизвестное до этого племя тасадай; начавшие изучать его этнологи установили, что оно пользовалось каменными и бамбуковыми орудиями. В том же десятилетии в бассейнах рек Сепик и Мэй в Папуа — Новой Гвинее было открыто несколько папуасских племен, также еще живших в каменном веке. Тогда же началось изучение небольшой группы буш­менов в глубине южноафриканской пустыни Калахари на территории Намибии: как выяснилось, они пользовались получаемыми от соседей железными наконечниками стрел и ножами, но в остальном их культура целиком соответствует бродячему охотничьему хозяйству мезолита. Еще больше на внутренней первобытной периферии бывших колони­альных стран СПО, стоящих на стадии разложения первобытнообщин­ного строя.

У всех этих СПО много общего. Сохранение ими первобытности в большинстве случаев связано с тем, что государство как бы забыло их в тропических лесах, горах или пустынях. Исключение — часть племен Бразилии, для которых созданы заповедные национальные парки Шингу и Яноама. И в этой связи в этнологии и в кругах передовой общественности нередко обсуждается вопрос, что является для СПО наименьшим злом: предоставление их самим себе или отведение им заповедников-резерваций?

На этот вопрос нет однозначного ответа. Оставление первобытных племен без государственной опеки, как мы видели, имеет для них тяжелые, нередко губительные последствия. Заповедные резервации также не спасают положения. Когда в 1970-х годах к парку Шингу подошло строительство Трансамериканской автотрассы, множество его обитателей стало жертвами эпидемий, насилий со стороны строителей и т. п. Однако и помимо этого нельзя забывать, что человеческое общество, каким бы отставшим оно ни было,— не часть фауны, и его развитие недопустимо искусственно консервировать. Оба решения плохи. Но при всех обстоятельствах надо учесть, что в реальной истории, особенно в истории нашего времени, сколько-нибудь дли­тельная консервация, как правило, невозможна, и сама жизнь приведет современные СПО к врастанию в окружающую среду со всеми отрицательными и положительными последствиями этого процесса.

2. ОСТАТКИ ПЕРВОБЫТНОСТИ В КЛАССОВЫХ ОБЩЕСТВАХ

Понятно, что остатки первобытности заметнее всего сохранялись в таких классовых обществах, которые могли возникнуть непосредст­венно в распаде первобытнообщинного строя, т. е. в обществах древ­невосточных и феодальных, в меньшей степени в античных и почти никогда в капиталистических. Соответственно и в нашем обществе они более всего свойственны народам, не прошедшим капиталистический путь развития. Остатками первобытности были по большей части структуры, нормы и представления эпохи классообразования, т. е. уже начавшие подвергаться классовому превращению. Многие из них затем претерпели дальнейшую трансформацию.

Остаточные структуры и общности. Крупнейшими остаточными структурами и общностями были уже упоминавшиеся реликты племен и их объединений или соответственно соплеменностей, сохранившиеся внутри первичных народностей. Подобные племена и межплеменные общности в классовых обществах часто называют «вторичными», под­черкивая этим их остаточный, реликтовый характер. Они известны в составе множества древних, средневековых и современных народов — от античных эллинов или италийцев до сегодняшних казахов или туркмен. В некоторых случаях такие структуры и общности консерви­ровались в результате своего рода социализации племенных и надплеменных различий при сложении на их основе кастовых систем, как это имело место, например, в Индии или в Южной Аравии. Однако гораздо чаще их длительное сохранение свойственно народам, исторически принадлежащим к хозяйственно-культурным типам горных земледель­цев-скотоводов или кочевых и полукочевых скотоводов аридной зоны, что связано с замедленным становлением у них классов и государства. Рассматриваемые остаточные явления могут удерживаться в двух фор­мах. При первой форме, характерной для курдов, пуштунов, арабских бедуинов, удерживаются остатки как собственно этнических племен­ных общностей с их диалектно-культурной спецификой, так и соот­ветствующих им этносоциальных племенных структур с известным единством экономической и социальной жизни, какой-то организа­цией власти и т. п. При второй форме, характерной для значительно более широкого круга народов (только в СНГ — народы Южной Сибири, казахи, киргизы, туркмены, ногайцы, адыгейцы), удержива­ются лишь остатки собственно этнических племенных общностей. Первая форма очень архаична и указывает на то, что в обществе еще живы традиции эпохи классообразования. Вторая форма представляет собой ее сглаженную модификацию, но и она свидетельствует о том, что общество не так уж давно стало классовым и обрело государствен­ность.

Многим обществам были свойственны остаточные родственные структуры, которые могут быть названы вторичными родами. Вторич­ные роды в значительной мере напоминали патриархальные роды эпохи классообразования с их преимущественно общественными и идеологическими функциями: взаимопомощью, взаимозащитой, генеалогия­ми и общими культурами. Еще больше было обществ, в которых реально сохранялись только сегменты таких родов — патрилиниджи, или патронимии, возводившие себя к реальному и памятному предку и связанные особенно тесной взаимопомощью, взаимозащитой, иде­ологическим осознанием близости. Если вторичные роды существова­ли все же преимущественно на ранних ступенях развития классовых обществ, то патронимии бытовали и позже. Они находили себе место всюду, где географические условия или политическая обстановка требовали от индивидов и семей объединения трудовых усилий, мате­риальной взаимоподдержки, взаимного обеспечения безопасности и т. п. Поэтому патронимическая организация в наибольшей степени была характерна для горных и степных областей, а за их пределами — для периферийных областей новой колонизации либо для периодов длительных политических смут. На территории бывшего СССР в новое время она обнаружена на Кавказе, в Средней Азии, в Южной Сибири, в Поволжье, на русском Севере, в Белоруссии, на Украине, в Молдавии. У тех народов мира, у которых разложение родовой организации проходило не в патриархальной, а в позднематеринской форме, в классовом обществе также подчас сохранялись материнские роды и матрилиниджи, или матронимии. Так было у ашанти и яо в Тропиче­ской Африке, кхаси в Индии, минангкабау в Индонезии, наси в Южном Китае. Однако эти формы, нечастые и в эпоху классообразования, в классовых обществах представляли собой редкий вариант развития.

Очень широко сохранялась такая важная остаточная структура, как соседская община, по мнению ряда ученых, выросшая из ее позднепервобытной формы. Полностью подтвердилось понимание соседской общины как производственного и социально-бытового коллектива, сохраняющегося в структуре докапиталистических классовых обществ из-за незавершенности развития частной собственности на землю, потребности в трудовой кооперации и фискальных интересов господ­ствующих классов.

Подтвердилось также понимание соседской общины как структуры, остатки коллективизма в которой в ходе истории теряли свое значение. Так, на Древнем Востоке прослежено постепенное исчезновение зе­мельной собственности соседской общины, в античном мире — умень­шение земельного фонда внегородской, крестьянской общины, в средние века — превращения общины с переделами пахотной земли в непередельную общину, а затем в общину-марку со свободно отчуждаемыми земельными участками-аллодами и коллективной собственностью только на второстепенные угодья — альменду.

Если в прошлом соседская община была известна у земледельцев (откуда ее синонимы — поземельная, сельская, деревенская община), то теперь она обнаружена также в раннеклассовых обществах кочевых и полукочевых скотоводов как пастбищно-кочевая, или аульная, община. Тем самым установлен универсальный характер этой остаточ­ной структуры. Конечно, универсальность нельзя понимать упрощен­но: бывало, как, например, на Гавайях, что в условиях хуторской системы расселения соседские связи рвались уже на пороге классообразования. Но это было скорее исключение. Соседская община обна­ружена практически во всех докапиталистических классовых обществах Европы, Западной, Южной и Восточной Азии, Северной и Тропиче­ской Африки, Центральной и Южной Америки.

С соседской общиной нередко сосуществовала семейная община, сохранение которой объяснялось теми же причинами — незавершен­ностью развития частнособственнических отношений, потребностью в кооперации труда, заинтересованностью властей в круговой поруке налогоплательщиков. Были и другие, специфические причины консер­вации семейно-общинной организации. К ним относится недостаток обрабатываемых земель при экстенсивном земледелии, затрудняющий раздел семейных общин не только «изнутри», но и «извне», т. е. из-за отказа соседской общины предоставить новым семьям земельные участки. Распространенная причина — натуральный характер семей­ного хозяйства или его комплексное земледельческо-скотоводческое (особенно отгонно-скотоводческое) направление, требующее большо­го количества рабочих рук. Та же потребность в кооперации могла консервировать семейную общину и при ирригационном земледелии. Имела значение даже длительность проживания на одном месте, так как переселения часто совершались малыми семьями (которые, впро­чем, на новом месте могли снова разрастись в семейные общины).

Там, где эти причины не действовали, семейно-общинная органи­зация могла распасться: жесткой связи между ее сохранением и общим уровнем социально-экономического развития докапиталистических обществ не было. Поэтому сосуществование семейной и соседской общин не было повсеместным. Известны, хотя и нечастые, случаи бытования семейных общин вне соседских общин и соседских общин, состоящих преимущественно не из больших, а из малых семей. Вообще, семейная община менее универсальна, чем соседская. Она не харак­терна, например, для чисто кочевых скотоводов, у которых отсутствие находящихся в общей собственности обрабатываемых земель облегчало семейные разделы. Зато она очень характерна для горных областей с их малоземельем и комплексным хозяйством. Классические образцы семейной общины в классовом обществе обнаружены в Югославии (задруга) и на Кавказе.

Имелись также остатки тайных обществ, мужских и сверстнических (бъединений. Они обнаружены если не универсально, то очень широко: на Древнем Востоке от Передней Азии до Китая, в античном Средиземноморье, в раннесредневековой Европе, в Средней Азии и Дагеста­не, в Северной и Тропической Африке, а предположительно и в Мезоамерике. В одних случаях сохранялись остатки только либо тайных обществ, либо сверстнических объединений, в других — и те и другие одновременно. Функции их были самыми различными. Остатки тайных обществ (например, в древнем Китае или в раннесредневековой Европе) могли играть роль неформальных судов и органов охраны порядка, тем более действенную, что, сохраняя религиозно-мистиче­ский характер, они считались учреждениями до некоторой степени сакральными. Мужские объединения в целом (как спартанские фидитии) или их сверстнические, преимущественно юношеские, группи­ровки (как древнеиранские парны) выступали в качестве военных отрядов. Местами (как, например, в древнем Мали) такие группировки могли выполнять хозяйственные функции, совместно обрабатывая поля.

Как остаточные структуры первобытнообщинного строя, хотя и такой его противоречивой поры, какой являлась эпоха классообразо­вания, тайные и мужские объединения нередко становились органи­зационными центрами народных движений: Маздака в Иране, Муканны в Согдиане, карматов или батинитов от Северной Индии до Северной Африки. Почти повсюду они были также сообществами для совместного проведения досуга с устройством коллективных трапез (хрестоматийный пример —спартанские сисситии) и развлечений — пения, игры на музыкальных инструментах, —а также спортивных состязаний. Это и понятно, так как функция организации досуга как сравнительно второстепенная позднее других была вытеснена механиз­мами развития классового общества.

Остаточные нормы и представления. Как мы уже видели, в отноше­ниях родства и соседства большую роль играли нормы взаимопомощи, взаимозащиты и взаимоответственности. Они немало облегчали труд и быт широких слоев населения, но они же вуалировали отношения эксплуатации или облегчали классовое принуждение. Родственная и соседская взаимопомощь по экономической сути мало различались между собой, так как не только соседи, но и родственники жили разными домохозяйствами и материальные отношения между ними либо строились на взаимной основе, либо нередко вели к установлению кабалы. Важнейшей нормой взаимозащиты и взаимоответственности была кровная месть, дожившая в части отставших в своем развитии классовых обществ (Южная Италия, Корсика, Югославия, Албания Кавказ, арабские страны, Китай, Япония) до недавнего или даже до нашего времени. Для остаточных норм кровной мести характерны такие черты, как сужение круга мстителей и ответчиков (например, у албанцев только до членов семьи убийцы), замена самой мести ком­позициями (например, сотней верблюдов по шариату), получение разрешения на месть властей (например, в китайском и японском праве). Кровная месть здесь предстает в классово трансформированном виде. Обычно бывало так, что высшие сословия или касты мстили, но сами мести не подлежали, отделываясь композициями, либо компози­ции за их кровь были во много раз разорительнее, чем композиции за кровь лиц нижестоящего статуса. Нормы внутригрупповой взаимопо­мощи и взаимозащиты дополнялись нормами межгруппового гостеп­риимства. Оно могло быть частным — отдельных семей и патронимии — и официальным — местных властей. Стремясь упорядочить обще­ственно-политическую жизнь, власти нередко запрещали частное го­степриимство, и в этих случаях частная форма постепенно вытеснялась официальной. Нормы гостеприимства также подвергались классовому превращению: так, у кавказских горцев князья и дворяне принуждали крестьян содержать свиту своих гостей, у них же гостеприимство через посредствующий институт куначества* стало одним из источников отношений патроната — клиентеллы.

Как внутригрупповой, так и межгрупповой характер имели оста­точные нормы искусственного родства. Наибольшее значение они сохраняли там, где государственная власть не обеспечивала охрану личных и имущественных интересов населения, а родственные и соседские связи даже в своей совокупности были для этого недоста­точны. Вторичность искусственного родства в классовых обществах проявлялась, в частности, в том, что оно устанавливалось не столько специально (так называемая казуальная форма), сколько как побочный результат различных обрядов жизненного цикла (так называемая ок­казиональная, или обрядовая, форма). Во время обрядов детского цикла люди роднились с семьей повитухи, с человеком, нарекшим ребенку имя, впервые его постригшим, у христиан — с крестными отцом и матерью, у мусульман — с человеком, участвовавшим в обряде обрезания, у ряда народов —с тем, кто брал ребенка на воспитание; во время обрядов свадебного цикла нередко роднились с тем, кто усыновлял жениха или удочерял невесту, со свадебным дружкой или венчальным кумом. Многие из таких обычаев также подверглись классовой трансформации и прикрывали отношения патроната — клиентеллы, а позднее сюзеренитета — вассалитета. Так, в ряде древ­невосточных обществ патрон «усыновлял» закабаленного им клиента, в раннесредневековой Скандинавии феодал — попадавшего к нему в зависимость крестьянина, в патриархально-феодальной Абхазии кре­стьянин — феодала.

Много остаточных норм сохранялось в брачных порядках и в семейном быту. Это относится прежде всего к варварским нормам патриархального закрепощения женщины и в особенности к покупному браку. Он был принят в большинстве обществ древности и средне­вековья, подчас дожив до нашего времени (китайцы, низшие касты Индии). Правда, в некоторых обществах, и прежде всего в исламских, была сделана попытка регламентировать его таким образом, чтобы он не был простым актом купли-продажи невесты. Первоначальный брачный выкуп ее родне был заменен выкупом ей самой, рассматри­вающимся как ее обеспечение на случай вдовства или развода. Но и родне невесты обычно продолжала вноситься плата «за материнское молоко», «за воспитание» и т. п. Так или иначе брачные платежи часто оставались обременительными и поэтому дали новую жизнь таким в своем большинстве существовавшим и раньше формам, как брак отработкой, обменный брак, утробный или колыбельный сговор, ортокузенный брак, левират, сорорат. По тем же причинам не исчез брак умыканием, хотя он был запрещен почти всеми правовыми кодексами (только индийские законы Ману рекомендовали умыкание для касты воинов). Не без связи с брачным выкупом или его аналогами широко удерживалось наложничество, а у части народов также узаконенное некоторыми правовыми системами, и прежде всего шариатом, много­женство. Промежуточное положение между ними заняли такие инсти­туты, как конкубинат у древних римлян и китайцев или мута (сигэ) — временные браки мусульман-шиитов.

Для всех докапиталистических классовых обществ характерны бо­лее или менее выраженные нормы патриархального всевластия главы семьи над домочадцами, а старшей женщины — над женской частью семьи. Ниболее яркий пример дает почти неограниченная власть отца семейства в Древнем Риме, но и в других обществах вплоть до дореформенной России с ее большаками и большухами эта власть была очень велика. В отношениях между другими членами семьи также по-прежнему сохранялось неравенство статусов мужчин и женщин, старших и младших братьев и сестер, а также коренных и пришлых членов семьи, что ставило в наиболее приниженное положение неве­сток. В семейном быту как древних, так и средневековых обществ существовал своего рода культ мужчин и культ старших. Сохранялся и даже получил дальнейшее развитие патриархальный этикет. В этих условиях даже такие удерживавшиеся во многих, преимущественно восточных, обществах порядки, как обычаи избегания, стали воспри­ниматься как подчеркивание подчиненного, зависимого положения младших членов семьи.

Немало остатков первобытнообщинного строя прослеживается и в формах общественного сознания — праве, морали, религии. Может; быть, в этом отношении характернее всего эгалитаристские тенденции в древнейших памятниках права. В ряде законов месопотамских правителей проводилось требование, чтобы богатые не притесняли бедных а сильные — слабых, в некоторых — отменялись долги и долговая кабала. То же было не чуждо античному Средиземноморью: реформы Солона провозгласили сейсахфию, законы 12 таблиц несколько смяг­чили долговую кабалу. Сходные тенденции наблюдались на Востоке. Так, шариат установил единый размер платы за кровь для всех слоев населения, западноадыгские адаты в начале 19 в. нивелировали цену крови дворян и крестьян. Эгалитаристские черты были свойственны и ранним религиозным вероучениям, в том числе и предписания мировых религий. В первоначальном буддизме понятие совершенства предполагало отказ не только от удобств и роскоши, но и от всякой собственности. В христианской догматике немало идей, направленных на осуждение богатых и прославление бедных. В исламе все правовер­ные равны перед богом, предписан налог в пользу бедных, осуждено ростовщичество.

В религиях классовых обществ удержалось также немало прямых остатков первобытных представлений и ритуалов. Самый известный из них — пережиток мужских инициации в иудаистском и мусульман­ском обрезании мальчиков. Таково же наложение священного шнура на подростков в ведической религии древней Индии. К инициациям, сопровождавшимся ритуальным очищением, восходит также водяное крещение в христианстве. В политеистических религиях древних гре­ков, римлян и других народов сохранялся, а в конфуцианстве до сих пор сохраняется культ семейно-родовых предков. В древнем Китае наряду с другими религиями существовал шаманизм, остатки которого имеются и в современном буддизме-ламаизме. Даже в наиболее раз­витой из современных религий — христианстве —заметны реликты шаманской практики заклинания и изгнания злых духов, нагуалистической веры в ангелов-хранителей, магических приемов обеспечения плодородия и даже тотемистических представлений и обрядов (вера в непорочное зачатие и причащение-«богоядение»).

Роль остатков первобытности в наше время. Многие из остатков первобытности в классовых обществах дожили до нашего времени, а значение части их в жизни современных народов даже стало предметом споров.

Более всего это относится к соседской общине и общинным традициям. В свое время русские народники выдвигали ошибочную идею об общине как зародыше социализма, позволяющем миновать капиталистический путь развития. Позднее, уже в советское время некоторые ученые высказали мысль, что в СССР община сыграла роль опорных пунктов первоначальных аграрных преобразований и только

Последующее «раскрестьянивание» не позволило реализовать заложен­ный в ней потенциал. Это, возможно, отчасти так: в некоторых из молодых независимых государств общинные традиции не без успеха используются в кооперировании крестьянства. Но касается это все же не общины в целом, а именно позитивных общинных традиций, да и то лишь на первых порах кооперирования в деревне.

По-разному оценивают такие сохраняющиеся в быту многих наро­дов (главным образом не прошедших капиталистической стадии раз­вития) остатки первобытности, как брачный выкуп, многоженство, избегание и т. п. В среде самих этих народов, и наших и зарубежных, на них нередко смотрят как на народные традиции, составляющие неотъемлемую часть этнической культуры. Так же считают культурные релятивисты, по мнению которых культуры и их элементы не бывают более или менее продвинутыми — все они одинаково полноценны. Другие ученые указывают на антиисторичность подобных взглядов, и их позиция подтверждается тем, что по мере распространения совре­менной цивилизации названные элементы культуры уходят в прошлое.

То же в еще большей степени касается таких явлений трибализма, как родоплеменная солидарность и рознь, влияние вождей или тайных обществ и т. п. Они характерны главным образом для совсем молодых государств, но некоторые черты трибализма и прежде всего территориально-племенное соперничество не редкость также у народов Вос­тока нашей страны. Трибализм ограничивается и вытесняется с трудом, а в некоторых бывших республиках нашей страны в последнее время даже отмечено его оживление.

Таким образом, первобытное наследие еще играет определенную роль для определенного круга народов, причем не только первобытных, но и сохраняющих остатки первобытности.

ГЛОСССАРИЙ

Австралопитеки (от лат. australis австралис — южный и греч. pithekos питекос— обезьяна) — подсемейство семейства человечьих (гоминид —см.).

Авункулат (от лат. avunculus — дядя по матери)—совокупность порядков, предполагающих особую связь человека с его дядей по матери.

Авункулокальность (от лат. avunculus—дядя по матери и locus—место) — брачное поселение супругов у дяди по матери или в его группе.

Агнатное родство (от лат. agnatio —родство по отцу) —родство по отцовской линии, то же, что и патрилинейность.

Адат (от араб, адат — обычай) —название обычного права в странах мусуль­манского Востока.

Адопция, адоптация (от лат. adoptio адоптио, adoptatio адоптатио — усыновление) —усыновление или удочерение.

Амбилинейность (от лат. ambo —оба и lima —линия) —определение родства либо по отцовской, либо по материнской линии.

Амбилокальность (от лат. ambo —оба и locus —место) —брачное поселение супругов по выбору, либо в группе мужа, либо в группе жены.

Анимизм (от лат. anima, animus — душа, дух)—вера в сверхъестественные существа, заключенные в материальные тела (души) или существующие сами по себе (духи).

Антропогенез (от греч. anthrdpos—человек и genesis,—возникновение) — процесс возникновения человека.

Антропоморфный (от греч. anthrоpos— человек и morphe—форма) — человекообразный.

Антропосоциогенез (от греч. anthropos—человек, лат. societas—общество, греч. genesis возникновение) — параллельный процесс возникновения че­ловека и человеческого общества.

Апополитейные общества (от греч. аро —до и politeia —цивилизация) —пер­вобытные общества, существовавшие до возникновения первых цивилиза­ций.

Артефакт (от лат. arte — искусственно и factum —сделанный) —любой пред­мет не природного, а искусственного происхождения.

Архантроп (от греч. archaios —древний и anthropos —человек) —древнейший человек.

Аульная община (от тюрк, аул — селение, кочевье) — термин, установившийся в отечественной науке для обозначения соседской общины у кочевых и полукочевых скотоводов.

Аустрическая общность (от лат. australis —южный) —реконструируемая пер­воначальная общность многих языков Южной Азии.

Бигмен (от англ. big большой—man человек)—мужчина, пользующийся влиянием и фактически лидер в общине.

Билинейность (от лат. bis бис —дважды и линеа —линия) —определение родства как по отцовской, так и по материнской линии, то же, что и когнатное родство (см.).

Билокальность (от лат. bis—дважды и locus — место)—брачное поселение супругов поочередно как в группе мужа, так и в группе жены, то же, что и дуолокальностъ (см.).

Биогеоценоз (от греч. bios —жизнь, ge —земля и koinos —общий) —сложная природная система, объединяющая на основе обмена веществ и энергии совокупность живых организмов (биоценоз) с неживыми компонентами — условиями обитания.

Вирилокальность (от лат. vir — муж и locus—место)—брачное поселение супругов у мужа. Вирилокальность одними авторами различается, другими не различается с патрилокальностъю (см.).

Геронтицид (от греч. geron —старик и лат. caedes —умерщвление) —умерщ­вление стариков.

Геронтократия (от греч. geron — старик и kratos — власть) — власть старейших.

Гетеризм (от греч. hetaira — подруга, любовница) —термин, утвердившийся для обозначения свободы добрачных и внебрачных отношений в первобыт­ном и раннеклассовом обществе.

Гинекократия (от греч. gynl — женщина, жена и kratos — власть) — господство женщины в семье и обществе, то же, что и матриархат или материнское право.

Гиперогамия (от греч. hyper — над и gamos—брак)—вступление в брак с лицом высшего статуса. Иногда так называют только подобный брак жен­щины.

Гипогамия (от греч. hypo — под и gamos — брак) — вступление в брак с лицом низшего статуса. Иногда так называют только подобный брак женщины.

Глоттохронология (от греч. glotta — язык и chronos — время) — метод датиров­ки по лексическим изменениям в языке.

Гоминиды (от лат. homo —человек) —семейство или, по другой классифика­ции, надсемейство людей.

Гоминины (от лат. homo—человек) —подсемейство или, по другой класси­фикации, семейство людей.

Гомо примигениус (лат. homoprimigenius) —человек первородный.

Гомо сапиенс (лат. homosapiens) —человек разумный.

Гомо хабилис (лат. homohabilis) —человек умелый.

Гомо эректус (лат. homoerectus) —человек выпрямленный, прямоходящий.

Дендрохронология (от греч. dendron —дерево и chronos —время) —метод да­тировки по годичным кольцам деревьев.

Дефлорация (от лат. de — приставка, означающая устранение, и flos — цветок, девственность) —устранение девственной плевы.

Диастема (от греч. diastema—промежуток)—промежуток между резцами и клыками.

Диморфизм (от греч. di —дважды и morphe —форма) —свойство выступать в двух формах; половой диморфизм —двуполость.

Дислокальность (от лат. dis—приставка, означающая разъединение, и locus — место) —раздельное поселение супругов.

Дисэкономическая семья (от лат. dis — приставка, означающая разъединение, и греч. oikos — дом, хозяйство) — семья, не ведущая общего хозяйства, какой в значительной мере была парная семья.

Доместикация (от лат. domesticus —домашний) — одомашнение растений или животных.

Дриопитеки (от греч. drys—дерево и pithekos—обезьяна) —ископаемые че­ловекообразные обезьяны, среди которых, видимо, были предки современ­ных человекообразных обезьян.

Дуальная организация (от лат. duo —два) —взаимобрачная организация двух родов или позднее фратрий (см.). В более широком смысле двоичная, или бинарная, организация общества, а также ее отражение в духовной культуре, универсальным образом распространенные в первобытном обществе.

Дуолокальность (от лат. duo—два и locus—место)—брачное поселение поочередно как в группе мужа, так и в группе жены, то же, что и билокальностъ (см.).

Идеография (от греч. idea —идея и grapho—пишу) —письменность, знаки которой (идеограммы, или иероглифы — см.) передают целые слова — поня­тия. Синоним —логография.

Иерархическое общество (от греч. hieros—священный и arche —власть) — принятое у западных авторов обозначение первобытного общества, уже затронутого процессами социального и имущественного расслоения.

Иероглифы (от греч. hieros — священный и glipho — вырезываю; т. е. вырезан­ный на камне священный знак) —название, данное греками знакам египет­ской идеографии (см.).

Избегание — совокупность запретов во взаимоотношениях между родственни­ками и (или) свойственниками.

Избыточный продукт —общественный продукт, превышающий жизнеобеспе­чивающий, но еще не поведший к отношениям эксплуатации и тем самым не ставший прибавочным продуктом. Выделение избыточного продукта широко вошло в современную отечественную этнологию, хотя и принято не всеми учеными.

Инициации (от лат. initiatio —посвящение) —обряды приобщения подростков к категории взрослых, мужчин и женщин.

Insitu [ин ситу] (от лат. situs — положение) —в первоначальном, непотрево­женном состоянии.

Инфантицид (от лат. infans —ребенок и caedes —умерщвление) —умерщвле­ние маленьких детей.

Каста (от португ. casta —раса, род, сословие) —замкнутая общность людей, исторически восходящая к их профессиональной специализации, а нередко и особой этнической принадлежности.

Клан (от гэльск. clan, clainne —род, племя) —в наиболее распространенном словоупотреблении то же, что и род. У некоторых авторов —только отцов­ский род или-родовое ядро общины.

Когнатное родство (от лат. cagnatio —родство по рождению) —родство как по отцовской, так и по материнской линии, то же, что и билинейность.

Композиции (от лат. compositio —возмещение) —материальное возмещение за убийство или увечье как альтернатива кровной мести.

Конкубинат (от лат. con —со и сибо —лежу) —допускавшееся древнеримским правом длительное внебрачное сожительство с незамужней женщиной.

Кросскузенный брак (от англ. cross — перекрестный и cousin—двоюродный брат, двоюродная сестра), или перекрестно-кузенный брак,— брак с дочерью брата матери или дочерью сестры отца.

Кувада (от франц. couvade — высиживание яиц) — обычай демонстрации от­цом своей причастности к рождению ребенка.

Куначество (от тюрк, кунак —гость) —систематическое взаимное гостевание с установлением дружеских связей.

Кьеккенмьеддинги (от датск. kоkken —кухня и mоdding—свалка) —скопле­ния раковин как кухонных отбросов.

Левират (от лат. levir —деверь, брат мужа) — брак с двумя или более братьями одновременно, а позднее с братом умершего мужа.

Линидж (англ. lineage—происхождение, род, от лат. linea—линия) —внут-риродовая группа близких родственников, ведущих происхождение от па­мятного предка. Различаются патрилинейные патрилиниджи и матри-линейные матрилиниджи.

Логография (от греч. logos —слово и grapho —пишу) —письменность, знаки которой (логограммы, или иероглифы —см.) передают целые слова-понятия. Синоним — идеография.

Локальная группа (от лат. locus — место) — распространенное в отечественной этнологии обозначение раннепервобытной общины охотников, рыболовов и собирателей.

Локомоция (от лат. locus — место и motto—движение)—перемена места, передвижение.

Магия (от греч. mageia — колдовство) — вера в возможность особыми, не­обычными способами воздействовать на окружающее и сами связанные с этим действия.

Макролиты (от греч. makros—большой и lithos—камень)—крупные и грубые каменные орудия.

Матриархат (от лат. mater — мать и греч. arche — власть) — господство жен­щины в семье и обществе, то же, что и гинекократия или материнское право.

Матрилинейность (от лат. mater—мать linea—линия)—счет родства по линии матери.

Матрилокальность (от лат. mater — мать и locus — место) — брачное поселение супругов в группе жены.

Матрифокальность (от лат. mater мать focus — очаг) группировка вокруг матери.

Матронимия (от греч. mater — мать и онома — имя) — группа, именующая себя по общему матрилинейному предку; распространенное в отечественной этнологии обозначение матрилиниджа (см. Линидж).

Мегалиты (от греч. megas — большой и lithos — камень) — постройки из каменных глыб, по-видимому, культового назначения.

Мезолит (от греч. mesos — средний и lithos — камень) — среднекаменный век.

Микролиты (от греч. mikros —малый и lithos —камень) —мелкие каменные вкладыши в составные орудия.

Микроцефал (от греч. micros—малый и kephale—голова)—малоголовый, человек с маленькой головой.

Мифология (от греч. mythos — предание) — совокупность мифов.

Моногамия (от греч. monos —один, единый и gamos —брак) —единобрачие.

Мононорма (от греч. monos — единый и лат. norma — правило) — обязательное правило поведения, в котором еще не дифференцировались различные нормы социальной регуляции: права, нравственности, этикета.

Нагуализм (от слова индейцев-майя «нагуаль» — какое-либо животное, жизнь которого таинственным образом связана с жизнью данного человека) — термин, часто служащий для обозначения веры в личных духов-покровите­лей.

Неоантроп (от греч. neos — новый и anthrSpos — человек) — человек современ­ного вида.

Неолит (от греч. neos — новый и lithos — камень) — новокаменный век.

Неолокальность (от греч. neos — новый и лат. locus — место) — брачное посе­ление супругов отдельно от родни мужа или жены.

Номинация (от лат. потеп —имя) —название, наименование.

Ноосфера (от греч. noos—разум и sphaira—шар) —область существования разума, разумных существ.

Ностратическая общность (от лат. noster — наш или nostras—здешний) — реконструируемая первоначальная общность большинства языков Старого Света.

Ойкумена (от греч. oikeo — населяю) — заселенная человеком часть земного шара.

Ономастика (от греч. онома — имя) — раздел языкознания, изучающий соб­ственные имена.

Ордалии (от позднелат. ordalium —суд) — в предклассовом и раннеклассовом обществе судебные испытания, во время которых, как считалось, высшие силы обнаружат виновного.

Ортокузенный брак (от греч. orthos — прямой и англ. cousin—двоюродный брат, двоюродная сестра), или параллельно-кузенный брак — брак с дочерью брата отца или сестры матери.

Остеодентокератическая индустрия (от лат. os—кость, dens—зуб, греч. keras — рог) — преимущественное использование костей, зубов и рогов в качестве материала для поделок.

Остеология (от лат. os —кость и греч. logos — слово, наука) — раздел анато­мии, изучающий кости.

Палеоантроп (от греч. palaios — древний и anthropos — человек)—древний человек.

Палеоантропология (от греч. palaios —древний, anthropos —человек и logos — слово, наука) —раздел антропологии, изучающий ископаемых людей.

Палеодемография (от греч. palaios—древний, demos — народ и grapho—пи­шу) — раздел демографии, изучающий состав и движение народонаселения в первобытном обществе.

Палеолит (от греч. palaios—древний и lithos—камень)—древнекаменный век.

Палеонтология (от греч. palaios—древний, on—существующее и logos — учение) — наука об ископаемых организмах.

Параистория (от греч. para—около и historia — история)—то же, что протоистория (см.).

Парантроп (от греч. para —около и anthropos—человек) —ископаемая чело­векообразная обезьяна, близкая к австралопитеку (см.).

Патриархат (от лат. pater—отец и греч. arche — власть) —господство муж­чины в семье и обществе, то же, что отцовское право.

Патрилинейность (от лат. pater—отец и linea—линия)—счет родства по линии отца, то же, что и агнатное родство (см.).

Патрилокальность (от лат. pater—отец и locus — место) — брачное поселение супругов в группе мужа.

Патронимия (от греч. pater — отец и онома — имя) — группа, именующая себя по общему патрилинейному предку; распространенное в отечественной этнологии обозначение патрилиниджа (см. Линидж).

Петроглиф (от греч. petra —камень, скала и glyphe —резьба) —высеченное на скале слабо углубленное изображение.

Пиктография (от лат. pictura —картина и греч. graphs —пишу) —примитивное рисуночное письмо, предназначенное главным образом для запоминания.

Плезиантроп (от греч. plesios — близкий и anthropos —человек) —ископаемая человекообразная обезьяна, близкая к австралопитеку (см.).

Подшучивание — совокупность обычаев, предписывающих демонстративно шутливые взаимоотношения между свойственниками.

Полиандрия (от греч. poly — много и andros —муж) —многомужество.

Полигамия (от греч. poly — много и gamos — брак) — собирательное обозна­чение для полигинии (см.) и полиандрии (см.).

Полигиния (от греч. poly — много и gyne —жена) — многоженство.

Популяция (от лат. populus —народ) — группа людей, внутри которой заклю­чаются браки.

Потестарная организация (от лат. potestas—власть)—термин, принятый в отечественной этнологии для обозначения организации власти в догосударственном, дополитическом обществе.

Потлач (от слова индейцев-нутка «намсхатл» — давать подарок)—раздача накопленных богатств на специальном празднике устраиваемом по поводу одного из событий жизненного цикла.

Преистория (от лат. рrае —до, перед и греч. historia —история) —доистория, принятое у западных авторов обозначение истории первобытного общества, часто в отличие от протоистории (см.).

Пресапиенс (от лат. рrае—перед и sapiens—разумный) —предшественник homosapiens, человека разумного.

Преэмпция (от лат. рrае —до, перед и emptio —покупка) —право предпочти­тельной покупки.

Приматы (от лат. primus — первый) — отряд высших млекопитающих, вклю­чающий полуобезьян, обезьян и человека.

Промискуитет (от лат. promiscuus —смешанный, общедоступный) —ничем не ограниченная свобода отношений между полами.

Протоистория (от греч. protos — простейший, первый и historia — история) — предыстория, принятое у западных авторов обозначение истории тех перво­бытных обществ, которые могут исследоваться по письменным памятникам соседних цивилизаций.

Протонеолит (от греч. protos—простейший, первый, neos — новый и lithos — камень) —принятое некоторыми авторами обозначение мезолита (см.).

Пуналуа (гавайск. punalua — близкий товарищ) — практиковавшийся у гавай­ской знати брак нескольких братьев с несколькими женщинами-неродствен­ницами. На основе этого обычая Л.Г. Морганом была ошибочно реконструирована одна из древнейших форм брачно-семейных отношений.

Ранжированное общество (от франц. rang или англ. rank —ранг) —принятое у западных авторов обозначение первобытного общества, уже затронутого процессами социального расслоения.

Редистрибуция (от лат. redistribuo—перераспределяю)—перераспределение продукта между различными членами группы или слоями общества.

Реципрокальность, реципрокность, реципрокация (от лат. reciproco — возвра­щаю) — взаимность, эквивалентный обмен материальными ценностями или услугами.

Рэмидж (англ. ramage—ветвь), или конический клан — иерархизованная родственная общность, социальный статус в которой определяется генеало­гической близостью к общему родоначальнику как по прямой, так и по боковой линии.

Сегментарная организация (от лат. segmentum —кусок) —система разделения

рода и (или) общины на подгруппы, которые, в свою очередь, делятся на

еще меньшие звенья.

Сиблинги (от англ. siblings) —родные братья и сестры.

Синполитейные общества (от греч. syn — одновременный, сосуществующий и politeia—цивилизация)—первобытные общества, сохранившиеся после возникновения первых цивилизаций.

Сорорат (от лат. soror—сестра) —брак с двумя или более сестрами одновре­менно, а позднее с сестрой умершей жены.

Социогенез (от лат. societas — общество и греч. genesis — возникновение) — процесс возникновения человеческого общества. Стратифицированное общество (от лат. stratum — слой) — принятое у западных авторов обозначение первобытного общества, уже затронутого процессами имущественного расслоения.

Топонимика (от греч. topos—место и опота—имя)—раздел ономастики (см.), изучающий географические названия.

Торевтика (от греч. torevo —вырезываю, чеканю) —художественная чеканка по металлу.

Тотем (от «ототем», слова из языка индейцев-оджибве, означающего «его род») — какой-либо вид животных, реже растений, еще реже других пред­метов или явлений природы, считающийся кровным родственником, а позднее — предком. В дальнейшем развитии тотем становился только эмб­лемой рода.

Тотемизм (от «тотем» — см.) — вера в существование тесной связи с тотемом.

Травестизм (от франц. travestir — переодеваться) — обычай демонстративной перемены пола, практиковавшийся мужчинами и, реже, женщинами.

Трибализм (от лат. tribus — племя) —собирательное обозначение таких пере­житков родоплеменной организации, как солидарность соплеменников в ущерб другим социальным связям, племенная рознь, влияние вождей и т. п.

Уксорилокальность (от лат. uxor — жена и locus — место) — брачное поселение супругов у жены.

Уксорилокальность одними авторами различается, другими не различается с матрилокальностъю (см.).

Унилинейность (от лат. unus — один и linea —линия) —счет родства только по одной, материнской или отцовской линии.

Унилокальность (от лат. unus — один и locus —место) —совместное поселе­ние супругов.

Фетишизм (от португальск. feitico —талисман) —вера в сверхъестественные свойства определенных неодушевленных предметов.

Филиация (от лат. filius,filia — сын, дочь) — установление родства через одного из родителей.

Фратрия (греч. phratria пратрия — братство) —группировка нескольких родов одного племени в результате разделения одного из родов, реже их искусственного объединения. Группировка родов только в две фратрии была наиболее распространенной формой дуальной организации (см.).

Халколит (от греч. chalkos халкос— медь и lithos — литос камень) —медно-каменный век, то же, что и энеолит (см.).

Харизма (от греч. charisma харизма — благодать) —особая благая сила, ниспосланная человеку свыше.

Хоумленд (от англ. home—дом и land—земля, страна; приблизительное значение «родная земля») —резервации для туземцев в ЮАР и Намибии.

Шаманизм (от эвенкийск. шаман — вышедший из себя) — вера в способность определенных людей в экстатическом состоянии общаться с духами.

Эгалитарное общество (от франц. egalitaire эквалитаре — равноправный, уравнительный) — принятое в западной науке обозначение первобытного общества, еще не затронутого процессами социального и имущественного расслоения.

Эго (лат. ego —эго — я) —термин, принятый для обозначения точки отсчета родства.

Экзогамия (от греч. ехо—вне и gamos гамос — брак) —запрещение вступать в брак внутри своей группы и предписание браков с членами другой или других групп.

Эндогамия (от греч. endon эндон — внутри и gamos гамос —брак)—вступление в брак внутри определенной общности. Может быть предписанной (нормативная эндогамия) или практикуемой в силу фактической частоты контактов жени­хов и невест (фактическая эндогамия).

Эндоканиибализм (от греч. endon эндон — внутри и испанск. canibal канибал, испорч. кариб.— людоед) — обрядовое поедание умерших родичей, вождей и т. п.

Энеолит (от лат. aeneus энеус — медь и древнегреч. lithos литос — камень) — медно-камен­ный век, то же, что и халколит (см.).

Эпипалеолит (от греч. epi — эпи- после, palaios палаос —древний и lithos литос — камень) — принятое некоторыми авторами обозначение мезолита (см.).

Эпоним (от греч. epi — около, за, после и опота — имя) —давший кому-либо имя, обычно предок-родоначальник.

Этиология (от греч. aitia — причина) —объяснение причин, объяснение про­исхождения.

Этноистория (от греч. ethnos — народ и historia — история) —то же, что про­тоистория (см.).

Этноним (от греч. ethnos — народ и онома — имя) —термин, обозначающий наименование народа.