Реферат: Франция в жизни и творчестве В К Кюхельбекера

--PAGE_BREAK--Итак, Испания осталась далеко позади; Американец въехал в Италию и уже добрался до великого Рима, который, в отличие от Лондона и Парижа, еще существует. По словам путешественника, в Риме нет ни одного итальянца. Все население составляют иностранцы, среди которых есть и небольшое число французов. В письме X речь идет о различиях между итальянцами, французами, немцами и англичанами. О французах Американец пишет: «Французы – не девятнадцатого и следовавших за ним столетий, а осьмнадцатого и всех предшествовавших революции – могли некоторым образом называться детьми между европейскими народами, но детьми избалованными. Они столько же легкомысленны, столько же жестоки и столько же опрометчивы в своих мнениях и столько же нечувствительны». Таким образом, французы здесь олицетворяют детство, «вечные мечтатели» немцы – юность, суровые корыстолюбивые англичане пребывают в состоянии вечной зрелости, а итальянцев герой неожиданно сравнивает… с женщинами.   «Сластолюбивы и пылки, они в то же время были постоянны в любви и дружбе; они были чувствительны не по воображению, но по сердцу, были готовы жертвовать всем для того, кто умел приобресть их всегда пламенную привязанность», — таково описание итальянцев — хочу заметить, самое лестное в этом письме.
В земле Калабрии герой находит российское поселение и знакомится со старшиной русской колонии с говорящей фамилией Добров. С точки зрения автора Добров – идеальный русский дворянин. Отношение Кюхельбекера к этому персонажу видно уже в первом описании: «Черные глаза его выразительны; они, кажется, желают проникнуть во все тайны души того, с кем он разговаривает. Но как сие желание не ищет укрыться от внимательного взора других, оно не лишает его лица тишины и мира, оно не дает взглядам его той беглости, того лукавого беспокойства, которые примечаем мы в дошедших до нас портретах великих политиков XVIII и XIX столетий». Доброва отличают хозяйственность и аккуратность. Дом его очень опрятен и обставлен со вкусом. В убранстве присутствует великолепие, но нет и следа ненужной пышности.
Но больше всего Американца поразило то, как Добров обращается со слугами. Говорит он с ними очень ласково, стараясь при этом заставить их забыть, что они «пожертвовали частью личной свободы для насущного хлеба». Слуги редко получают от хозяина подарки, но не из-за скупости Доброва, а из-за того, что такие поощрения вызывают у них неудовольствие и зависть. Добров предпочитает поощрять слуг приветливым словом или шуткой – это заставляет их на миг забыть о неравенстве между ними.
Важно отметить, что Добров, как правитель народа, считает главным достоинством человека гражданственность. Но вместе с тем он помнит, что совершенный гражданин может при этом не быть совершенным человеком. Тем не менее, гражданственность входит в круг качеств, которыми должен обладать истинный человек.
В письме, посвященном личности Доброва, Кюхельбекер поднимает проблему взаимоотношений власти и народа. Он изображает идеальные отношения между господином и слугами, а также рисует портрет идеального правителя.  «В нашем счастливом отечестве много людей, похожих на Доброва», — говорит Американец. Но в XIX столетии человечность Доброва считается утопией. В то время, по словам героя, даже умнейшие, мыслящие люди имели лишь приблизительное понятие об истинном достоинстве человека.
В разговорах с Добровым об итальянской истории Американец замечает, что Сицилию во все времена попеременно завоевывал то один, то другой народ: греки, римляне, арабы, норманны, византийцы, французы, испанцы, австрийцы… Здесь встречается второе упоминание о французах и опять не слишком лестное: «Французы владеют Неаполем. Их надменность, распутство, насмешливость каждый день, каждый час оскорбляют народную гордость итальянцев. Самый Карл – невольник своей бурной пикардской[10] когорты. Его наследники слабы и лишены всех достоинств царских и рыцарских; воины пикардские превратились в изнеженных вельмож, изнеженных угнетателей. Час грозного мщения настал, и в одну ночь в обеих Сицилиях[11] не стало ни одного из французских пришельцев».
Итак, в «Европейских письмах» Кюхельбекер рисует идеальную, с его точки зрения, Европу. Полностью одичав к XXVI столетию, она как бы начинает свое развитие с нуля и стремится к главной цели – полному усовершенствованию. Кое-где близость к совершенству уже заметна: в Испании гверилассы живут в состоянии полной свободы, не зная цепей, а в Италии обитает замечательный русский дворянин Добров, который обращается со слугами как с близкими людьми. Интересно, что в поле зрения Американца попадают только Испания и Италия. Англия, Германия и Франция, по-видимому, превратились в дикие, невозделанные участки земли.
Что касается французов, то здесь они представлены не в лучшем свете. В далекие времена они угнетали испанцев и итальянцев. Их моральный облик – не самое ужасное, что можно встретить в Европе, но и хорошего в нем мало. Французы легкомысленны, жестоки, надменны, насмешливы, и во многом похожи на несмышленых детей.
Глава II
Кюхельбекер во Франции: литература и политика
«Мы летим, а не путешествуем», — писал Кюхельбекер в письме XXIX от 9 (21) декабря 1820 года – первую в «Путешествии по Европе» запись, сделанную на французской земле. Кюхельбекер, Нарышкин и доктор Алиманн действительно путешествовали очень быстро. Первым пунктом в их маршруте был Дрезден, потом – Вена, Северная Италия; зиму они провели в Риме, лето – наполовину в Париже, наполовину в Южной Франции затем – еще одна зима в Париже, весна в Лондоне, и, наконец, возвращение в Россию[12].
Из одиннадцати месяцев путешествия по Европе Кюхельбекер провел два с половиной месяца в маленьких французских городках (декабрь 1820 г. – февраль 1821г.)[13]. Ни в одном городе, кроме Марселя, путешественники не задерживаются надолго. 9 (21) декабря Кюхельбекер в Лионе, 14 (26) – в Авиньоне; 30 декабря 1820 г. (11января 1821 г.) он попадает в городок Э (Aix) между Авиньоном и Марселем. В Марселе поэт встречает новый, 1821 год (по старому стилю). 14 (26) февраля 1821г. он уезжает из Марселя в Тулон, а оттуда въезжает в Италию. С каждым городком у Кюхельбекера связаны свои, неповторимые впечатления. Все увиденное – будь то картины в Лионском музее или толпа на марсельской площади – он описывает с поистине немецкой обстоятельностью и педантичностью. Особого внимания заслуживают описания простых людей: это и каталонские носильщики, которые бьют палками не понравившихся им актеров в театре, и маленький мальчик – книжный продавец с марсельского рынка, и лионский фигляр, и каторжники в красных рубахах и кандалах, которых ведут на исправительные работы. Если собрать вместе эти разрозненные зарисовки с натуры, получится картина жизни простого французского народа, которая в тот период сильно интересовала Кюхельбекера.
В первых числах декабря Кюхельбекер, Нарышкин и доктор Алиманн оказались на французской земле. Первое, что бросилось в глаза Кюхельбекеру, — Вогезский хребет. В дальнейших записях поэт также в первую очередь обращает внимание именно на горы. Каждая горная цепь у него окрашена в свой цвет. На Вогезский хребет Кюхельбекер смотрел с высоты Кафедрального собора Мюнстера: «далекие белые Вогезы сияли; темно-лесистый Шварцвальд, чем ближе, тем более подходил к цвету лиловому, и, наконец, весь амфитеатр городов, сел и виноградников, покрывающих его, являлся моему взору  подернут флером красноватого дыма»[14].
Горы окружают со всех сторон город Страсбург. Его жители – так называемые «офранцуженные немцы», которые горят проезжающим путешественникам: «Мы немцы, но говорим по-французски». В то же время жители расположенного неподалеку Кольмара скажут: «Мы французы, но только говорим по-немецки». Не совсем понятно, что это за область: Франция или все-таки еще Германия, но Кюхельбекер поясняет в письме XXXI: «Мы уже по карте во Франции, но в нравственном отношении все еще Германия». Поэт отмечает, что в этих местах еще видны «немецкая опрятность и немецкая вежливость».
Но настоящая Франция уже рядом, и опять нам в глаза бросаются бесконечные горы.  «Горы являлись нам во всех возможных цветах: белыми при лунном сиянии, зелеными, синими, желтоватыми, бирюзовыми, пурпуровыми», — такова «горная палитра» между Кольмаром и Безансоном. Это — один из эпизодов, где Франция превращается в глазах поэта в настоящий рай: «…погода была, какова она у нас в самые лучшие дни апреля – в начале мая… Природа улыбалась вокруг меня, здоровье лилось в мои члены, и радость – в мое сердце… Белые облака тянулись и отражались в голубых водах, столь же чистых и тихих, как была в эту минуту душа моя: я был очень счастлив!».
В этих местах поэт встречает французов, которые отнюдь не вызывают у него добрых чувств. Портрет настоящего француза под пером Кюхельбекера таков: большой говорун, зевака («слово badaud[15] именно выдумано для французов») и к тому же очень нечистоплотный человек. Нечистоплотность французов в особенности поражает Кюхельбекера. Он пишет: «в хате последнего русского крестьянина чище, нежели в большей части постоялых домов по нашей дороге». Интересно, что Фонвизин в «Письмах из Франции» обращает внимание на ту же особенность: «При въезде в город ошибла нас мерзкая вонь, так что мы не могли уже никак усомниться, что приехали во Францию. Словом, о чистоте здесь не имеют понятия, — все изволят лить из окон на улицу, и кто не хочет задохнуться, тот, конечно, окон не отворяет»[16].
Французские нищие вызвали у Кюхельбекера искреннее удивление. Они не просто просили милостыню, как это делают в России, а предпочитали зарабатывать деньги трудом – правда, самым бесполезным. К примеру, путешественникам встретился молодой человек, который заставлял барабанить зайца: «в честь пехоты и кавалерии, молодых девушек и старых женщин».
Интересен вывод, который Кюхельбекер делает, впервые посмотрев на великолепные французские пейзажи и грязных болтливых французов: «Франция по своим прекрасным картинистым видам и по бедности, беспорядку и нечистоте была похожа на мастерскую художника, где собраны предметы самые отвратительные и самые прелестные».
Письмо XXXII полностью посвящено описанию Лиона, который Кюхельбекер называет величайшим городом во всей Франции после Парижа. Стоит он на реках Роне и Соне  («Воды Соны быстрые и мутные, цвету желтоватого. Рона тиха и наполнена островами; ее цвет зеленовато-синий»). На лионских улицах встречаются странные несоответствия. Так, Кюхельбекеру на глаза попалась грязная харчевня, которая почему-то носила название «A la Providence»[17]. А в одном из переулков поэт видел настоящую французскую упряжку: в одну телегу были заложены осел, мул, корова и лошадь.
 Галерею портретов с натуры открывает уличный фигляр. Кюхельбекер с удивлением замечает, что в Германии они не встретили ни одного фигляра, а во Франции им сразу же попался на пути «чудодей, который с величайшим бесстыдством выхвалял свои удивительные порошки, вылечивающие всевозможные болезни; народ его слушал с удивлением; он кривлялся в коляске своей не хуже иного профессора на кафедре и представлялся глухим, когда кто из проходящих… называл его обманщиком».
Культурной жизнью Лиона Кюхельбекер в целом остался доволен. Заглянув походя в два лионских театра, он долгое время наслаждался лионским «музеумом». Произведения искусства Кюхельбекер описывает наиболее обстоятельно, не забывая высказывать свое мнение о том или ином художнике:
«Филипп де Шампань… может служить нам примером всех достоинств и недостатков большей части исторических живописцев Французской школы. Его рисовка верна, расцвечение свежо; правила анатомии везде соблюдены, складь одежды тщательна и вместе свободна… выражение его лиц разительно. Но по большей части ложно и принужденно, и потому его лучшие произведения получают что-то похожее на кривляние. Филипп  де Шампань заимствовал все искусство у лучших италианских художников; но он не был Промефеем: он не мог похитить их вдохновения», — в этом описании, по сути, содержится главный критерий, по которому Кюхельбекер оценивал творения живописцев. Содержание представляется поэту гораздо важнее формы. Неважно, насколько точно соблюдены пропорции фигур – главное, чтобы лица светились искренними чувствами, и картина дышала вдохновением художника. В качестве примера привожу описание картины Рубенса: «Одна из его лучших мною виденных картин – «Поклонение волхвов»: она служит украшением Лионской галереи. Рубенс не есть живописец Грации; но мальчик, который здесь между двумя волхвами, так мил, так прелестен, его голубые глаза так живы и в то же время исполнены такой доброты, что, кажется, сама Грация водила хотя раз рукою живописца силы. Но самая трудная задача картины разрешена в изображении царя эфиопского: в этой голове Рубенс показал себя истинно великим художником. Он безобразным чертам и смуглому цвету эфиопского лица придал столько благочестия и душевной теплоты, что забываешь его наружную отвратительность и с удовольствием останавливаешься на выражении».
В Лионском музее Кюхельбекер открыл для себя гений Франциска Альбани, с содроганием встретился с творением «ужасного Эспаньелетто»; простил Перуджино неверную рисовку – за теплоту и благочестие на лицах святых Иакова и Георгия — и чуть не вознесся на небеса вместе с пресвятой Девой кисти Гвидо Рени. На этом закончилось знакомство с Лионом, и путешественники отправились в городок Э (Aix) (30 декабря 1820 г. (11 января 1821 г.)).
Две черты отличали город Э от других французских городов. Во-первых, здесь было множество «остатков древности», представлявших интерес для человека, неравнодушного к истории.  Любознательный Кюхельбекер интересовался всем и подходил к старым строениям, едва только замечал на стене какую-нибудь надпись. Одна из них сильно насмешила поэта и его товарищей. На камне перед церковью было вырезано: «Il est exdivssement defendu de faire ceans aucune ordure»[18].
Во-вторых, Э поразил путешественников странной для французского городка чистотой. У Кюхельбекера даже возникло впечатление, что Э – на самом деле часть Берлина, перенесенная во Францию волшебником.
 Но по-немецки чистый Э был забыт, когда на пути в Марсель Кюхельбекер увидел поистине дивную картину: «слева цепь приморских Альпов, возвышающихся за облака четырьмя уступам; справа прелестное полуденное море… Заходящее солнце освещало одну половину его: она превратилась в один огромный алмаз; другая приковывала взоры неизмеримостию, прелестною лазурью и божественным спокойствием…». Это было Средиземное море. Здесь можно утверждать, что полуденную Францию стоит посетить уже из-за одной ее неповторимой природы. Нахлынувшие чувства заставили поэта  вспомнить стихи Шиллера:
Und das Meer lag still und eben
Einem reinen Spiegel gleich;
Keines Zephyrs leises Weben
Regte das krystallne Reich.[19]
Синева Средиземного моря неожиданно напомнила Кюхельбекеру Санкт-Петербург и зеленоватые воды моря Балтийского. В те же минуты в душе поэта родилось стихотворение «Снова я вижу тебя, прекрасное, светлое море…». В этих неровных, восторженных строках Кюхельбекер обращается к морю, как к живому существу.   Он смотрит на его «лазурные воды» и с грустью вспоминает «шум  изумрудных пучин родимого русского моря». Мыслями он уносится «в пышные стены Петра» и просит великодушные «лазурные волны» быть «послами любви» и отнести на север к «милым далеким» его мысли, мечты и надежды.
31 декабря 1820 года по новому стилю Кюхельбекер прибыл в Марсель. В письмах, посвященных Марселю, часто встречается описание разнородной толпы. Это – своего рода символ жизни, неусыпной деятельности, которая кипит в этом городе до захода солнца. Такие динамичные картины вполне соответствовали деятельной натуре Кюхельбекера. «Я живу окнами на гавань…», — пишет он 9 (21) января 1821 года, — «Матросы и торговцы всех народов: турки, италианцы, греки, испанцы, англичане, жиды – толпятся, кричат, продают и покупают; здесь маленький савояр чистит сапоги марсельскому щеголю; там поет бородатый пилигрим под скрип гудка; тут запачканный мальчик служит громогласным каталогом своей продажной библиотеки, сваленной в короб...; далее пляшут бедные сироты…; мимо их мчится на гордом коне милорд или скачет в красивом ландау русский барин. Богатства всех стран земли здесь собраны: здесь слышишь языки всей Европы и видишь всевозможные лица, состояния, одежды, обычаи».
В этом живом и довольно позитивном описании виден, как в зеркале, характер французов: болтливые и легкомысленные, они пребывают в состоянии вечного движения и стараются поймать каждое счастливое мгновение жизни. Но по-настоящему счастливым французский народ назвать нельзя: слишком велик контраст между запачканным мальчиком с книгами и милордом на гордом коне. Французский народ, как и русский, страдает от нищеты, социального неравенства и недостатка просвещения.
    продолжение
--PAGE_BREAK--