Реферат: Московский Государственный Университет им. Ломоносова Механико-математический факультет реферат

Философия и язык



Московский Государственный Университет им. Ломоносова

Механико-математический факультет


Реферативная работа по теме

”Философия и язык в работах Людвига Витгенштейна”


Аспиранта кафедры теории упругости

Иксаря Александра Викторовича


Руководитель семинара:

В.А.Шапошников


2003 г.


Содержание.


Введение …………………………………………………………………………………………… 3


Краткая биография Людвига Витгенштейна …………… 3


Аналитическая философия,

зарождение и развитие …………………………………………………… 5


Суть подхода Витгенштейна к проблеме языка … 5


Основные идеи Л.Витгенштейна,

изложенные в «Философском трактате» ………………… 6


Язык и логика ……………………………………………………………………………… 12


Современные взгляды на философию и язык ………… 14


Список литературы …………………………………………………………………… 15


Введение.


Понятие языка является фундаментальным и, вместе с тем, с ним связано большое количество философских вопросов, над которыми учёные думают и по сей день. Вот некоторые из них. Как мы употребляем или подбираем слова? Одинаковый ли смысл вкладываем в них? Можно ли определить значение слова раз и навсегда, т.е. является ли значение слова статическим или оно постоянно изменяется? Какова структура самого языка? Можно ли выработать систему автоматического обучения языку? Взаимозаменяемы ли языки различных народов, т.е. всегда ли можно переводить с одного языка на другой таким образом, чтобы при этом полностью сохранялся смысл? Наконец, как узнать, правильно ли мы понимаем тексты, написанные другими людьми, например манускрипты, написанные несколько тысяч лет назад? И, наконец, всё ли можно выразить словами?

На эти и многие другие вопросы пытались и пытаются ответить философы ещё со времён античности. Одни из наиболее глубоких современных исследований в области философии языка принадлежат Людвигу Витгенштейну (1889-1951).


^ Краткая биография Людвига Витгенштейна.


Людвиг Витгенштейн родился в Австрии, в 1912-1914 годах учился в Кембридже, в Англии, где активно участвовал в поиске ответов на многочисленные вопросы логики, теории познания, философии. Но, несмотря на сильное влияние Кембриджской философской школы, философом британского типа он не стал. Имея достаточно широкий круг чтения: Шопенгауэр, Ницше, Кьеркегор, Джемс, Шпенглер, Платон, Августин, Кант, и, симпатизируя, в основном, немецкой философской мысли, он разрабатывал другие, не Кембриджские, идеи.

Увлечение Витгенштейна философией выглядит достаточно странным, т.к. поначалу у него были другие планы. Будучи восьмым ребёнком в семье Карла Витгенштейна, основателя сталелитейной промышленности Австрии, у одного Людвига был интерес к точным наукам и технике. В 1908-1911 годах после изучения механики в высшей технической школе Берлина он успешно специализировался как исследователь-конструктор в техническом университете Манчестера, в Англии. У Людвига было всё, чтобы стать специалистом в области аэронавтики, конструирования реактивных двигателей. Но Витгенштейна привлекли проблемы чистой математики и её оснований. Большое влияние на будущую деятельность Витгенштейна произвела работа Бертрана Рассела ”Принципы математики”. В результате Витгенштейн бросает инженерное дело и начинает заниматься новыми для себя проблемами философии математики и логики. Он отправляется Кембридж. Его научным наставником становится Бертран Рассел, который к этому времени завершил свой капитальный труд по основаниям математики, имеющий огромное значение для развития логики, теории познания, философии науки. Уже в 1914 году Рассел говорил о неопубликованных открытиях своего ученика. В 1914 году Витгенштейн добровольно уходит на фронт. О причинах своего поступка он никогда не говорил. Но как бы то ни было, даже на фронте он продолжал работать над рукописью своей будущей книги. Пройдя войну и плен, к 1919 году труд Витгенштейна был готов к изданию. Но работа так и не была опубликована, так как предисловие, написанное Расселом, показалось Витгенштейну поверхностным, сам он считал, что Рассел не понял его работы. Но лишь предисловие именитого философа могло дать дорогу трудам Витгенштейна. Но в 1921 году «Логико-философский трактат» всё же был издан. Эта работа вызвала бурные дискуссии, но сам автор не принял в них никакого участия.

Отказавшись от своей доли наследства в пользу братьев и сестёр после смерти отца, Витгенштейн зарабатывает на жизнь собственным трудом. Он становится учителем в Вене, живёт очень скромно, сведя свои потребности к минимуму. Опыт обучения детей сыграл важную роль в формировании будущих философских позиций. Но обострявшиеся конфликты на почве странных подходов учителя, вынудили Витгенштейна оставить преподавательскую деятельность в 1927 году.

К концу двадцатых годов Витгенштейн возвращается в Кембридж, заново переосмысливает свои взгляды, находит в своей работе ряд серьёзных упущений и недостатков. Новая концепция Витгенштейна изложена в двух курсах лекций, записанных его учениками и названных как Голубая и Коричневая книги. У него была прекрасная перспектива стать педагогом, но эта участь Витгенштейна не устраивала, он считал это погребением заживо. Даже своих учеников он отговаривал от посвящения себя философии. Он даже всерьёз думает заняться медициной. Вскоре он собирается переехать в Советский Союз, но его поездка осталась лишь туристической. Возвратившись в Кембридж, Витгенштейн приступает к фундаментальной разработке новой концепции. Так начинает зарождаться «Философский трактат». Во время Второй мировой войны он уходит работать санитаром а затем в медицинскую лабораторию. С 1947 года учёный оставляет кафедру и посвящает себя исследованиям, стремясь завершить свой главный труд. К 1949 году он заканчивает вторую часть «Философских исследований». В последние полтора года жизни он создаёт новую работу «О достоверности». В апреле 1951 года Людвиг Витгенштейн умер.


^ Аналитическая философия, зарождение и развитие.


Имя Витгенштейна связывают, прежде всего, с аналитической философией. Это направление возникло в начале XX столетия в Кембридже. Основоположниками этого направления были Дж.Э.Мур (1873-1958) и Б.Рассел (1872-1970), именно с них философия стала переосмысливаться в аналитическом ключе. Новый подход характерен тем, что исследование традиционных философских проблем происходит путём анализа языка, с целью сделать мысли и идеи ясными. Рассел использовал в своём анализе приёмы, разработанные в логике. Мур считал основой обычный язык и в нём искал решения философских проблем. Витгенштейн продолжил работу в области аналитической философии. В научной жизни Витгенштейна выделяют два момента (1912-1920 и 1929-1951), которым соответствуют два его произведения «Логико-философский трактат» и «Философские исследования». Эти две работы базируются на разных концепциях. Первая работа написана в стиле Рассела и базируется на методах логического анализа. Делается попытка логически обосновать фундаментальные философские проблемы, увидеть универсальные черты языка и его информативно-познавательные возможности. Изучая связь «мир-логика» Витгенштейн пытается нащупать грань между тем, что может быть представлено в отчётливой, логической форме знания о мире и тем, что не поддаётся такому описанию и должно изучаться иначе.

В более поздний период Витгенштейн изучал логическое поведение понятий, используемых в обычном, повседневном языке. Язык более не рассматривался обособленно от мира, как логическое зеркало. Теперь язык рассматривался как некая субстанция, вплетённая в реальную жизнь, в многообразные формы жизни, теряющая смысл в статике. Вот почему языковые приёмы Философ не излагал, а показывал в действии. Попытка прояснить механизмы и функции языка роднит философию с герменевтикой. Рассмотрение философских проблем через призму языка свойственно второй работе Витгенштейна. Такой подход уже давно признан в философских исследованиях разных направлений.


^ Суть подхода Витгенштейна к проблеме языка.


Витгенштейн показывает, что язык из средства общения превращается в нечто большее, в субстанцию, которая уже сама по себе может регулировать и направлять поток мыслей, подчас вводя нас в тупик.

Раннее стремление найти во всём ясность трансформировалось со временем в более реалистичный подход, предполагающий возможность всё новых и новых концептуальных прояснений и не рассчитанный на окончательный, завершённый итог. То есть основная работа должна быть направлена на выявление новых многочисленных связей между понятиями. Такой переход в научной жизни Витгенштейна знаменателен и, по сути, представляет собой видоизменение подходов всей философии.

Большим вкладом в философию XX века стал разработанный Витгенштейном метод постановки и решения философских проблем, умение выявить их подлинную суть. В связи с этим он говорил: ”Я пропагандирую один стиль мышления в противоположность другому”, ”Всё, что я могу вам дать,- это метод; научить вас каким-то новым истинам не в моих силах”, ”Не важно, истинны ли или ложны результаты, важно, что найден метод”. Свой метод Витгенштейн продемонстрировал. Он показал, что философия - это не последовательность суждений, не теория, а процесс, состоящий в прояснении высказываний (“Философию, по сути, можно лишь творить”). Философия в его понимании не просто массив знания, но и набор методов, навыков уяснения, которым можно научить в ходе преподавательской деятельности, то есть философия превращается в форму жизни.

Эти, последние, идеи воплотились в ”Философских исследованиях”. Эта работа построена несколько необычно, она состоит из небольших заметок, в которых обыгрываются различные формы употребления терминов языка.


^ Основные идеи Л.Витгенштейна, изложенные в «Философском трактате».


”Философские исследования” начинаются с цитаты из святого Августина: «Наблюдая, как взрослые, называя какой-нибудь предмет, пово­рачивались в его сторону, я постигал, что предмет обозначается произносимыми ими звуками, поскольку они указывали на него. А вывод этот я делал из их жестов, этого естественного языка всех народов, языка, который мимикой, движениями глаз, членов тела, звучанием голоса выражает состояние души — когда чего-то просят, получают, отвергают, чуждаются. Так постепенно я стал понимать, какие вещи обозначаются теми словами, которые я слышал вновь и вновь произносимыми в определенных местах различных предложений. И когда мои уста привыкли к этим зна­кам, я научился выражать ими свои желания».

В этих словах заложена некоторая картина действия языка. Она заключается в том, что каждое слово имеет своё значение – соответствующий данному слову объект. Но ведь речь идёт только о простых случаях, когда слова являются существительными или обозначениями каких-то действий. Далее Витгенштейн приводит пример про продавца, которому дают записку со словами ”пять красных яблок” и тот открывает ящик с надписью ”яблоки”, находит в таблице цветов слово “красный”, подряд произносит ряд слов, являющихся числительными до слова пять и при каждом слове достаёт яблоко. Почему продавец произносит слово пять? В рамках представлений Августина на этот вопрос ответить не возможно. Схема Августина базируется на способе употребления языка, более бедного, чем наш обычный, повседневный язык. Этот язык может обеспечить взаимопонимание между строителем A и его помощником B. Суть их взаимоотношений следующая. А строит здание из камней, блоков, колонн и, по мере надобности, произносит слова «камень», «блок», «колонна», а помощник В подаёт соответствующие предметы. То есть этот упрощённый язык работает лишь в рамках строго очерченного контекста. Такие простейшие взаимодействия посредством языка называются языковыми играми. Помимо приведённой выше языковой игры, могут быть и другие, состоящие из вопросов и ответов, приказов и подтверждений, только подтверждений и т.д. Итак, мы видим, что каждый простейший язык соответствует конкретной форме жизни, а значит языков столько же, сколько и форм жизни, т.е. их бесконечно много.

Возникает вопрос: как обучать языку? Ведь если обучение будет состоять лишь в именовании, как в примере из Августина, т.е. в назывании, то мы заведомо поставим себя в узкие рамки, т.к. в этом случае весь смысл сказанного содержится именно в словах. Однако не трудно представить ситуацию, когда одно и то же слово приобретает разный смысл в зависимости от контекста. Но даже простое именование не всегда просто сделать, например, для того чтобы объяснить, что такое фигура Король в шахматах не достаточно сказать «это король». Такое определение подойдёт лишь для человека, который уже знает, что такое шахматы. По той же причине, кстати, значение слова проще объяснить иностранцу, нежели ребёнку, т.к. иностранцу известен контекст.

А как обучить, например, слову «этот» или «туда», понятно, что указательный метод именования здесь не подходит. Как понять фразу «произнеси слово “это”», здесь слово «это» может быть понято как часть предложения, а, между тем, слово «это» здесь, является образцом того, что должен сказать другой. Здесь функция этого слова сравнима с функцией слова, обозначающего цвет. Чтобы как-то систематизировать структуру языка можно разделить слова на группы, например, слова «блок», «плита», «колонна» и т.д. отнести к одной группе, а слова «раз», «два» и т.д. к другой. Но само разделение слов на группы накладывает на слова некоторые искусственные ограничения, т.е. мы сами ставим себя в рамки какой-то языковой игры. Например, слово «плита» может стать и предложением: «Плита!», смысл которого зависит от контекста, например, оно может означать «принеси плиту!». Надо полагать, что человек, прознёсший эту фразу, думал именно «плита!», а не «принеси мне плиту!». Как видно, слово «плита» на ходу приобретает новый смысл. Мы можем упустить этот смысл, если будем делить слова на группы.

А как определить, что такое число «два». Можно указать на группу орехов и сказать: «два ореха». Но поймёт ли тот, кому объясняют, что имеется в виду. Он может понять слово «два» просто как обозначение конкретной группы из двух орехов. И обратно, если мы хотим как-то назвать группу из двух орехов, то как нас поймут? Может быть, мы просто ввели новое числительное. Видно, что указательное определение может быть истолковано по-разному, в зависимости от контекста. В приведённом выше примере можно сказать явно: «Это число равняется «два»», но для этого требуется, чтобы оппонент уже знал, что такое число. Но ведь мы и хотим объяснить, что такое число! Или вот другой пример. Как мы поступим, если нас попросят указать на лист бумаги, а потом на его цвет, форму, число. Как именно мы акцентируем внимание на том, что хотим объяснить? Так или иначе, то как понято наше предложение, мы поймём только тогда, когда оппонент попробует воспользоваться вновь определённым термином. Чтобы человек, которому мы объясняем смысл слова, понял его так, как мы хотим, необходимо чтобы он понимал, что именно мы хотим ему объяснить. Иностранец, который уже владеет каким-то языком (родным) понимает, что хочет спросить (уточнить). Возникает вопрос, а как же ребёнок, как он понимает то, что мы хотим ему объяснить? Если следовать Августину, то придётся принять то, что он уже способен думать, но не может говорить. Можно считать, что он владеет каким-то своим, только ему одному известным языком.

В чём же заключается связь между словом и объектом, именем и именуемым? Может эта связь проявляется в том, что у нас возникают мысленные образы того, что называется, или мы просто смотрим на то, что называется. Но если взять слово «это», то на что именно мы должны указать и что представить? Было бы разумно назвать именем множество различных способов употребления слова. Связь между именем и именуемым не должна разрушаться, если конкретный объект перестаёт существовать или видоизменяется.

Витгенштейн пишет, что один из основных мотивов его работы заключается в том, чтобы найти что-то общее в структуре предложения, именования, то, с помощью чего можно было бы как-то систематизировать структуру языка. Но вместо этого мы видим постоянные свидетельства того, что этого общего для всего языка не существует. Мало этого, такого общей черты нет даже у значений некоторых слов. Рассмотрим, например, слово «игра». Игры могут быть разные: игры на доске, игры в карты (в дурака, пасьянс), борьба. Врят ли можно выделить что-то общее, свойственное всем этим играм. Можно предположить, что это общее – соревновательный момент, но это не так, например, в пасьянс играет вообще один человек. Может быть это общее – попытка достигнуть какой-то цели, но и это не так – ребёнок, играющий в мяч, ни к чему не стремится. Не все эти игры носят развлекательный характер. Как видно, не возможно придумать определения, что такое игра. Но в тоже время можно выделять пересекающиеся подгруппы из множества игр, которые уже будут обладать одинаковыми свойствами (игры в карты, развлекательные игры, соревнования и т.д.). Такие подобия Витгенштейн называет семейными сходствами, а значения слова – семьёй. Семью образуют так же различные виды чисел. На данном этапе возникает интересный вопрос: как можно знать что такое, например, игра, но не быть в состоянии сказать, что это такое? Понятно, что нельзя построить конечную фразу, разъясняющую, что такое игра. Всегда можно будет придумать что-то новое.

Слова, значения которых образуют семью, называются общими понятиями. Такие общие понятия можно сравнить с объектом, не имеющим чёткой формы. И мы пытаемся сравнить данный чёткий объект с этим нечётким эталоном. Понятно, что чем более расплывчатым будет эталон, тем чаще мы будем констатировать сходство.

Возникает понятие правила, которому мы должны подчиняться при использовании слов. Витгенштейн приводит такой пример, человек говорит: «там стоит стул». А вдруг этот стул вдруг исчезнет. Значит, это был не стул. А если он опять появится, как тогда быть? Как определить те правила, с помощью которых можно судить о том, можно или нет называть нечто стулом. Неизбежно возникает проблема понимания этого правила. Витгенштейн в своих "Философских исследованиях" пишет: “Наш парадокс был таким: правило не может определить никакого способа действия, ибо любой способ можно привести в соответствие с этим правилом. Ответ был таков: если любое действие можно согласовать с правилом, то любое действие можно сделать и противоречащим ему. Следовательно, тут не будет ни соответствия, ни противоречия”. Этот парадокс вызвал много споров в философских кругах. Крипке, например, считает его ключевым в «Философских исследованиях». Крипке развивает проблему понимания правила. Мы все знаем, говорит он, обычную арифметическую операцию сложения, однако знаем ее, строго говоря, лишь на конечном числе примеров. Существуют числа, которые еще никогда за всю историю человечества не складывались. Это, например, огромные числа, поскольку в наших рассуждениях не важно, какие это числа, Крипке берет для примера числа 68 и 57. Мы сделаем это как бы в первый раз и напишем 125. А почему, спрашивает Крипке, не 5? Откуда мы знаем, как нужно следовать правилу в случае, с которым встретились впервые? Конечно, по правилам сложения должно получаться именно 125, а не 5, и Крипке это знает. Он и предлагает различать операции "плюс", для которой 68 + 57 = 125, и "квус", которая для любых чисел, до сих пор складывавшихся в человеческой практике, дает результаты, совпадающие со сложением, а в рассматриваемом выше случае никогда еще не суммировавшихся чисел 68 и 57 дает 5. Вопрос состоит в следующем, какими фактами мы располагаем, которые бы свидетельствовали в пользу того, что окружающие нас люди, в том числе и обучавшие нас в свое время школьные учителя, используют именно "плюс", а не "квус"? Каким образом операция сложения задана и преподана нам таким образом, что определяет однозначно даже те суммы, которые никогда за всю историю человечества не вычислялись, и, может быть, не будут вычислены? Крипке знает, сколько будет 68 + 57, но он спрашивает, где, в какой сфере, в каких фактах надо искать то содержание, которое однозначно определяет любые применения данного правила.

В результате обучения арифметике в сознании людей формируются определенные представления, образы арифметических операций, обусловливающие именно такое, а не иное внешнее поведение. Мы должны признать наличие некоторого психологического механизма, который проявляется определенным образом в то время, когда обладающий им человек сталкивается со знаком сложения. Разница между людьми, усвоившими операцию «плюс», и людьми, усвоившими операцию "квус", не проявляется внешним образом, она обнаруживает себя лишь когда возникает необходимость запустить этот психологический механизм, то есть, когда возникает необходимость сложить числа. Вместе с тем Витгенштейн утверждает, что между актами следования правилу и состояниями и процессами в сознании нет однозначного соответствия.

Доказывая, что знание правила или понимание того, как ему надо следовать, не являются специфическими состояниями сознания, Витгенштейн приводит пример с чтением вслух. Когда мы читаем текст, а не говорим от себя, то текст как будто ведет нас, аналогично тому, как в случае следования правилу нас ведет правило. В то же время, несмотря на наличие такого единого описания данного действия, в головах читающих могут происходить самые разные процессы. Ясно, например, что в голове ребенка, который только учится читать, и в голове человека, который давно научился читать и делает это автоматически, специально не сосредоточиваясь, а думая совсем о другом, происходят различные процессы. Таким образом, Витгенштейн пытается отделить, сделать независимыми категории следования правилу и сопутствующие психические процессы.

Витгенштейн считал, что нет способов узнать, как именно субъект понимает какой либо термин. Можно привести пример с последовательностями, который заключается в том, что один человек выписывает на доске длинную числовую последовательность, а другой его в какой-то момент прерывает и говорит, что он понял, по какому правилу образуется эта последовательность. Понятно, что мы не можем судить о том, правильно ли он понял правило, ввиду бесконечности последовательности. Но это лишь пример; как показывалось выше, существуют понятия языка с таким же «бесконечным» смыслом. Но Витгенштейна такое положение дел не пугает, он считает, что в обыденной практике вовсе не нужно проверять, насколько правильно оппонент что-то понимает.

В контексте всего сказанного выше надо обратить внимание на то, какое огромное значение для общества людей имеет взаимная речевая практика, в ходе которой и оттачиваются правила и их понимание. Чем дольше люди общаются, тем более одинаковыми становятся понимания правил. С другой стороны, если какие-то группы людей изолированы друг от друга, то их понимания слов могут кардинально отличаться, что мы можем наблюдать в действительности. Для одного человека вообще не имеет смысла говорить о правилах. Представление о правильности понимания индивидом какого-то правила у нас складывается по тому, как часто индивид поступал правильно. Эти правила можно считать правилами некоторой языковой игры, происходящей в обществе. Как только индивид достигает должного уровня понимания правил этой игры, он автоматически включается в эту игру. Из сказанного следует, что следование правилу есть практика, обычай, который оттачивается тренировкой.

Причём такой итеративный процесс освоения правил свойствен даже для математических правил. Витгенштейн предлагает подумать над тем, как употребляется выражение "быть определяемым алгебраической формулой". Может быть, это означает, что люди обучены употреблять данную формулу так, что она определяет то, что они должны писать, следуя ей как правилу. И только в контексте уже определенного употребления можно отличать формулы, которые полностью определяют что-то, от тех, которые определяют не полностью. Сам Витгенштейн рассматривает пример с формулой y = x2. Это может показаться странным для человека, знакомого с математикой хотя бы в школьном объеме. Но ведь можно вместо x подставить иррациональные числа, которые, естественно округляются с некоторой точностью и, разные люди это делают по-разному. Это показывает, что данная формула однозначно определяет, что надо делать согласно ей, только в рамках определенных видов применения. Витгенштейна, однако, такое положение дел не пугает. Даже известные математические парадоксы, по его мнению, не стоят беспокойства. И в самом деле, даже в математике, существует фундаментальная прослойка, понятия которой никак не определяются с помощью более простых определений, а принимаются на веру. Естественно на этом этапе возможны различные понимания.

Излишняя субъективность, вводимая в математику, может натолкнуть на возражения, мол, если я, ты и вообще всё общество начнём считать, что 2 + 2 = 5, то жизнь на это немедленно отреагирует всяческими катаклизмами, поэтому правила (например, математические) не могут меняться произвольно. Витгенштейн по этому поводу пишет так: вполне может быть арифметика, в которой 2 х 2 = 5. Но у нее будет другое применение. Не ясно, правда, как отличить одно применение от другого. Это означает, что конкретные правила, например арифметики, работают в рамках определённого контекста. Ведь мы складываем не так, как нам захочется, длину с массой, объём с энергией, а постоянно следим за тем, является ли допустимой желаемая операция. Например, если наблюдать два куска льда, которые постепенно вмораживаются друг в друга, можно заключить, что 1 + 1 = 1. Но мы не привыкли считать подобным образом, хотя очень может быть, что если бы мы так делали, наша арифметика выглядела совсем иначе.

Итак, мы приходим к выводу, что правила возникают в процессе неоднократного повторения чего-либо в обществе. Сначала слово используется в каком-то значении, и лишь потом возникает правило его использования. При необходимости правило будет динамически трансформироваться, чтобы удовлетворить изменившимся потребностям общества.


^ Язык и логика.


На многочисленных примерах Витгенштейн показывает бессмысленность наших попыток как-то упорядочить систему языка, привести её в какое-то логическое соответствие. Он говорит о том, что это даже и не нужно, что наш язык и так совершенен, и наши попытки заключить его в логические рамки лишь обедняют его возможности. Какую же роль Витгенштейн отводит логике. Его наставник Рассел, считал, что анализ был способом обнаружения реальной логической формы предложений, которые, как мы считаем, должны быть истинными относительно мира, а также методом открытия формы фактов, делающих наши утверждения истинными. Но поверхностная грамматическая структура понимаемых нами предложений не является надежным проводником к истинной форме соответствующих им фактов. Так философы зашли в тупик. Арифметические утверждения не указывают на особые сущности, называемые натуральными числами, а то, что выглядит как имена и определенные дескрипции, не обязательно обозначает что-либо, даже если бы предложения, в которых они появляются, были бы осмысленными. Рассел полагал, что почти вся традиционная метафизика полна ошибок, возникших благодаря тому, что он называл «плохой грамматикой», непозволяющей проводить различия, которые новая логика сделала возможными. Требовалась «философская грамматика» — именно грамматика, ибо она имела дело с формой предложения; «философская» же потому, что открывала формы и элементы, которые образуют реальность, если предложения оказываются истинными. Для таких исследований не должно быть различий между выявлением действительной формы предложений и изучением природы реальности. Таким образом, философия становится самой фундаментальной наукой, хотя она и не начинается с наблюдения или эксперимента, а остается чисто умозрительной, подобно математике. Обоснованность какого-либо анализа или вывода является вопросом логики, и она может быть убедительно установлена. Поэтому Рассел возлагал большие надежды на аналитическую философию. К сожалению новые, действительно полезные гипотезы не могут вырабатываться автоматически, этот процесс подразумевает творческий подход. Поэтому анализ требует большой изобретательности. Но как только гипотезы выдвинуты, они могут быть проверены, и доказательная сторона логики заключается в том, чтобы показать, верны эти гипотезы или нет. Для Рассела важно было найти предельные элементы реальности.

Мнение самого Витгенштейна отличается от мнения Рассела. И уже в первой своей работе «Логико-философский трактат» он отрицает возможность метафизической или философской истины. Он пишет, что логическая форма предложения может не быть его реальной формой. Язык видоизменяет мысли, ограничивает их или, наоборот, придаёт новый смысл. То есть сами мысли подчиняются логике языка. По этому поводу Витгенштейн говорит: «Большинство вопросов и предложений философов вытекает из того, что мы не понимаем логики нашего языка» (Л.Витгенштейн, Логико-философский трактат, афоризм 4.003). Философия не может осуществлять анализа предложений, явно устанавливая связь предложения с представляемой им реальностью. Предложение получает свой смысл только благодаря нашему представлению реальности. Окружающая нас реальность же отображается в множество истинных, по нашему мнению, предложений. Таким образом, не может быть предложений о предложениях, которые каким-то образом представляют то, как предложение связано с реальностью, такие предложения просто не будут представлять, какой должна быть реальность, так как они не удовлетворяют условиям осмысленности. Любые попытки выражения результатов философского «анализа» в виде предложений по тем же самым причинам будут лишены смысла. Философия не может состоять из философских предложений или истин, поскольку их вообще не может быть. В данном случае уже ощущается наличие предела того, что может быть сказано, а значил, философских предложений как таковых не может быть. Предложения имеют логическую форму, но они не имеют возможности её выразить. Таким образом, задача философии не сводится к совокупности истин, она представляет собой деятельность по разъяснению или прояснению предложений. Есть только одна субстанция, про которую можно говорить, что она обладает завершённостью и логической обоснованностью – это реальный мир. Всё остальное, включая естественные науки и даже саму философию, не должно претендовать на логическую обоснованность и завершённость. Это не кажется странным, если учесть, что все науки являются частью реального мира, странно было бы требовать от отдельных частей такой же автономности и завершённости, как и у целого. Как пишет Витгенштейн: «Правильным методом философии был бы следующий: не говорить ничего, кроме того, что может быть сказано, — следовательно, кроме предложений естествознания, т. е. того, что не имеет ничего общего с философией, — и затем всегда, когда кто-нибудь захочет сказать нечто метафизическое, показать ему, что не придал никакого значения некоторым знакам в своих предложениях. Этот метод был бы неудовлетворителен для нашего собеседника: он не чувствовал бы, что мы его учим философии, но все же это был бы единственный строго правильный метод».

Не все философы хотели мириться с таким ходом вещей. Предпринимались попытки создавать методики, позволяющие описывать структуру предложения и связь между предложениями на том же языке. Истинность того или иного предложения должна в данном случае зависеть только от формы предложения. То есть предложения приобретают логичность независимо от фактуального содержания. Таким образом, отслеживается логичность формы мысли и ничего не утверждается по поводу её истинности. Далее философы стали думать над тем, что вообще может быть сказано.

Во второй своей работе «философские исследования» Витгенштейн пытается вовсе не систематизировать структуру языка или создать новый, логичный, а разобраться в связях уже существующего языка, в его скрытой логике, которая сама по себе может ставить ловушки. Он пытается разобраться с путаницей везде, где только можно. Философия, которая пытается устранить заблуждения и прояснить то, что мы говорим, должна сосредоточиться на описании действительного употребления исследуемых выражений. Именно этим, по мнению Витгенштейна, философия и должна заниматься, хотя такие описания не являются специальными «философскими» предложениями. Они устанавливают очевидное содержание факта, который каждый может наблюдать, но какой-то возвышенной области как объекта философии вообще не существует, поскольку есть только то, о чем мы говорим или думаем, когда пытаемся понимать самих себя и мир тем способом, на который философия традиционно претендует. Высказанные и записанные предложения являются, по Витгенштейну, «исходными данными» для философии. Задача же заключается в том, чтобы увидеть, как действительно используется то, что мы естественным образом высказываем, когда начинаем философствовать. Описания будут иметь философский статус только потому, что они являются ответом на наше естественное, возможно, неизбежное, побуждение затемнять работу своего языка.

Роль философии, таким образом, сводится к прояснению каких-то фактов, а не в синтезе всяких правил и догм. Философия должна оберегать нас от ловушек языка, то есть показывать, в чём они могут заключаться. Это и есть так называемый метод Витгенштейна.


^ Современные взгляды на философию и язык.


В последнее время в философских кругах намечается отход от прямолинейного следования идеям Витгенштейна. Подчёркивается важность общей теории в философии и науке. Эта тенденция ближе к Расселовским представлениям.

Эти новейшие идеи наиболее ясно отображены в работах ведущего философа современности У. В. Куайна. Он был критически настроен по отношению к позитивистскому различению «аналитических» и «синтетических» предложений, а значит и к самой идее разделения на то, что познаётся опытным путём и на то, что существует нечто познаваемое apriori или полностью независимое от всякого опыта. Он так же не соглашался с принципом верифицируемости, который заключался в том, что каждое опытное, эмпирическое утверждение порождает позитивные или негативные опыты, подтверждающие или опровергающие данное утверждение. По Куайну наши убеждения соотносятся с опытом все вместе и подтверждаются или же не подтверждаются только как совокупность, но не по отдельности. В любую такую систему убеждений включаются предложения логики и математики, принятие которых является до некоторой степени эмпирическим, а не априорным. Если же совокупность убеждений противоречит опыту, то вопрос об исключении из нее отдельного убеждения решается теоретиком или превращается в стратегию дальнейшего поведения. На этом этапе мы должны стремиться к тому, чтобы внесённые изменения позволяли нам придерживаться наиболее простого общего объяснения, согласующегося с полученными ранее данными. Даже если какая-то стратегия будет сохранять логические и математические положения, с которых мы начали, то из этого вовсе не следует, что эти положения известны apriori.

Без априорного знания невозможно объяснить понятие «аналитическое», и вообще нет необходимости в каком-то таком понятии. Таким образом, философия не является деятельностью по обнаружени