Реферат: Порус В. Н. Рациональность. Наука. Культура

Порус В.Н. Рациональность. Наука. Культура.

УНИВЕРСИТЕТ РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ ОБРАЗОВАНИЯ

КАФЕДРА ФИЛОСОФИИ


Москва

2002


Содержание


От автора


I. Научная рациональность


"Парадоксальная рациональность". Очерки о научной рациональности.


Введение

Очерк 1. Корабль рациональности между Сциллой и Харибдой

Очерк 2. Системное моделирование научной рациональности

Очерк 3. Критика и рациональность

Очерк 4. Парадоксальная рациональность


О перспективах эпистемологии

Рациональность

Рационализм


^ II. Философия науки


Альтернативы научного разума (к анализу романтической и

натурфилософской критики классической науки)

Цена "гибкой" рациональности (о философии науки Ст. Тулмина)

^ Рыцарь Ratio

"Радикальный конвенционализм" К. Айдукевича и его место в дискуссиях о

научной рациональности

"Научный реализм": проблемы и перспективы

Чарлз Пирс и современная "философия науки"

Пространство в человеческом измерении


^ III. Наука и культура


"Проблема демаркации" в культурном контексте эпохи

"Конец субъекта" или пост-религиозная культура?

Вырождение трагедии

Наука как культура и наука как цивилизация


От автора

Перед читателем сборник моих работ, опубликованных в разные годы и

объединенных общей тематикой. Некоторые из них я слегка очистил от отсохшей

со временем шелухи. Правка эта минимальна и никак не сказалась на их

содержании.

На протяжении своей жизни в философии мне приходилось менять некоторые

свои взгляды. Думаю, это нормально для мыслящего человека. Тем более это

понятно, если вспомнить, свидетелями и участниками каких разительных перемен

оказались люди моего поколения. Но здесь я хотел бы - очень коротко -

определить твердые основания, на которых строилось и строится мое отношение

к затронутым в этой книге проблемам.

1. Рациональность мысли и действия (в том числе - находящая свое

воплощение в науке) - одна из основных ценностей, образующих горизонт

культуры. Попытки вывести рациональность из этого ряда, низведение ее до

инструмента для достижения прагматических целей, имеют в конечном счете

контркультурную направленность. Иными словами, культура в моем понимании -

это в высшей степени рациональный тип человеческого бытия. Разумеется, это

не означает, что все содержание культуры сводится к рациональному; более

того, культура, в которой рациональность уродливо гипертрофирована (и,

следовательно, обращена в свою противоположность), не может жить и обречена

на гибель. Культура без рациональности или с недоразвитой рациональностью

подобна умалишенному, культура, в которой рациональность вытесняет и

подменяет собой все или многие иные человеческие ценности, подобна

умирающему от жажды.

Современный рационализм как философское мировоззрение сохранит

значимость и перспективу, если сможет достойно ответить на эти два вызова:

контркультурного иррационализма и столь же разрушительной для культуры

гипертрофированной рациональности. Поэтому исключительно важна работа над

оформлением критико-рефлексивного "самосознания" рационализма; недостаток

такового, по моему мнению, является причиной грустных явлений, когда

рационалисты, как будто защищающие свое мировоззрение от названных угроз,

как-то исподволь становятся похожими на своих противников, иногда заимствуя

у них и терминологию, и шкалу оценок.

2. Наука нашего времени - сложное многомерное явление, для оценки и

понимания которого не достаточны упрощенные идеализации. В ХХ веке стало

модой критиковать науку за то, что она якобы отворачивается от человека, от

наиболее важных для него проблем: смысла и ценности его жизни, выбора

культурных ориентаций, самоопределения личности в пространстве свободы. Эта

критика часто несправедлива. Однако нельзя отмахиваться от нее с помощью

хрестоматийных сравнений науки с инструментом, который, дескать, не

ответственен за способы его применения. Наука, самосознание которой

акцентирует ее служебную, инструментальную роль, по сути, соглашается занять

маргинальную позицию по отношению к культуре. Это таит в себе опасность и

для науки, и для культуры.

Некоторые оптимисты полагают, будто наука - самая здоровая часть

культуры, что иммунитет рационального критицизма предохраняет ее от

разложения даже тогда, когда культура в целом клонится к упадку. Я не

разделяю такого оптимизма. В больной культуре не может быть здоровой науки.

Но наука - один из важнейших защитных механизмов культуры. Самосознание

науки неотделимо от философии. Поэтому философия, противопоставляющая себя

науке, занятая только критикой научной рациональности, волей или неволей

работает на упадок культуры, является разрушительной силой, что бы ни думали

об этом те или иные мыслители.

3. В своих взглядах на культуру я присоединяюсь к традиции, идущей от

Канта: культура определяется ценностями, концентрирующимися вокруг

абсолютной значимости Человека. Мне известны и понятны аргументы критиков

этой традиции. Многие из этих аргументов серьезны и заставляют искать и

находить новые ресурсы ее интеллектуальной защиты. Говорят о биологических и

социобиологических предпосылках морали и нравственности, об исторической

относительности моральных норм, об эволюции культуры, в ходе которой

ненадежные скрепы морали замещаются (якобы к общей пользе) жесткими

правовыми каркасами. Глубокомысленно подчеркивают многообразие и даже

"несоизмеримость" культур, из чего делают (совершенно нелепый, на мой

взгляд) вывод о неправомерности культурных универсалий (словно речь идет о

сравнении людей с муравьями или "пришельцами"). Протестуют против

"репрессивности" культуры по отношению к индивиду, затиснутому в ее матрицы

и обреченному на бунт ради своей свободы. Ссылаются на исторический опыт,

якобы свидетельствующий о том, что именно стремление к "высшим ценностям"

культуры часто оборачивается глобальными гуманитарными катастрофами,

вспоминают, что дорога в ад вымощена благими намерениями; призывают

переложить реверс: не человека ориентировать на культуру, а напротив,

культуру ориентировать на человека, каков он есть, а не на вымышленную его

"сущность" и связанные с ней "абсолюты".

Можно спорить или соглашаться с разными трактовками культуры,

по-разному оценивать современную культурную ситуацию и исторический путь,

который к ней привел. Но необходимо осознать грань, за которой критика

частных культурных состояний превращается в тотальную критику культуры. У

человечества есть только два пути: путь культуры (со всеми его недостатками

и трудностями) и путь в пропасть, путь в пост-человеческую реальность,

наподобие той, какая изображена в романе Татьяны Толстой "Кысь".

Разговорцы и разговорчики о неминуемом "закате культуры" шли и раньше.

Но на пороге XXI века, который, боюсь, может оказаться страшнее своего

предшественника, они уже не выглядят невинными словесными упражнениями. Мне

отвратительны и мазохистский пессимизм, смакующий детали наступающей

катастрофы, и дурацкий оптимизм, отводящий тревожные упоминания о кризисе

культуры вариациями на темы "авось" и "небось". Да, культура смертна, но

продолжительность ее жизни напрямую зависит от усилий людей. Проблема в том,

как направить эти усилия.

Этим вызывается моя критика постмодернизма как философии. Я вижу в этом

"зрелом сознании увечной эпохи" (М. Эпштейн) симптом болезни, ведущей к

одряхлению и смертному изнеможению культуры. Популярность постмодернизма

вполне объяснима: ведь культурная ориентация на абсолютную ценность Человека

утомительна, тогда как ироническое отношение к культуре, превознесение

сиюминутности и малости человеческого существования - привлекательно и

соблазнительно. Хотелось бы надеяться, что философы нашего времени вспомнят

урок Одиссея, слушавшего песни сирен, но не последовавшего их гибельному

призыву.

Я выражаю самую искреннюю благодарность всем моим друзьям, учителям и

коллегам, в сообществе которых сформировались мои взгляды, за постоянную и

критическую поддержку. Особая благодарность - литовской фирме "Статус" и

лично г-ну Владасу Беляускасу за щедрую и бескорыстную финансовую поддержку,

без которой издание этой книги было бы сильно затруднено или даже

невозможно.


Москва, ноябрь 2002 г.


^ I. НАУЧНАЯ РАЦИОНАЛЬНОСТЬ


Парадоксальная рациональность

(очерки о научной рациональности)


Введение


Рациональность - волнующая загадка. Удивительный факт: хотя без

обсуждения этой темы не обходится практически ни одно современное

философско-методологическое исследование, хотя споры вокруг проблемы

рациональности не утихают и становятся все более острыми, хотя массив

литературы, прямо или косвенно посвященной этой теме, увеличивается

лавинообразно1, нет ни общепринятого определения понятия

"рациональность", ни согласия в том, что считать проблемой, связанной с этим

понятием. Более того, высказываются сомнения в том, что это понятие вообще

необходимо в философии и методологии науки. Такое положение можно назвать

скандалом в философии. Но вспомним, что ряд подобных скандалов в

естественных науках, в математике, в гуманистике дал мощный импульс развитию

этих сфер знания (например, знаменитые "скандалы" с понятиями "бесконечно

малой величины", "вероятности", "множества", "силы", "личности" и др.).

Вспомнив, продолжим дискуссию.

Говорят, что проблема рациональности - сверстница самой философии, ее

родословную можно возвести к Пармениду и элеатам. Во всяком случае, она

давно тревожит философов. В наше время тревога возросла. Причин тому немало.

Но, пожалуй, главная - это трудные времена, наступившие для

рационалистического мировоззрения: парадоксы современной цивилизации,

связывающей как свои жизненные надежды, так и смертельные с прогрессом науки

и техники, противоречивость целей и ценностей этой цивилизации, обнаружение

противоразумности исходов той деятельности, которая, казалось бы, вполне

контролируется разумом, оскудение духовного бытия на фоне гигантского роста

информации, наконец, реальность бесславной катастрофы, которую ощутило еще

недавно мнившее себя бессмертным и всемогущим человечество.

Все это, конечно, не могло не усилить сомнения в прочности фундамента

рационализма, в котором естественное место занимает понятие "рациональности"

- соответствия Разуму, разумности. Не слишком ли вольно мыслители разных

эпох обращались с этим понятием? Говоря о разумности бытия, деятельности,

мышления, они как бы предполагали ясным вопрос о Разуме. Если известны его

основные свойства, рациональность чего бы то ни было не составляет никакой

проблемы: наличие этих свойств свидетельствует о рациональности, отсутствие

- о нерациональности, наличие противоположных свойств - об иррациональности.

Остается только установить эти свойства.

Есть соблазн проследить исторический путь, обозначенный классическими

попытками решения этой задачи. Но путь этот слишком долог. Поэтому доверимся

читателю, знакомому с идеями Аристотеля и Платона, Декарта и Спинозы, Канта

и Гегеля, и вместе с ним выйдем на самый близкий нам по времени отрезок

этого пути.

"Откуда берет начало упорный поиск рационального? Возможно, это реакция

на саморазрушение современного мышления... спор о рациональности есть,

скорее всего, спор о границе, до которой докатилось это саморазрушение.

Рационалист борется уже не за какие-либо частные моменты своего

мировоззрения, а за саму возможность его принципиальной защиты. Эпицентром

этих споров сегодня стала наука - последний бастион, сопротивляющийся

демифологизирующей работе человеческой критики", - констатирует современный

исследователь2. Действительно, естественно стремление философа,

осмысливающего трагическую ситуацию глобального "саморазрушения" мысли,

утратившей веру в, казалось бы, незыблемые ее основания, вернуть эту веру

хотя бы простым указанием на сферу, в которой эти основания остались

прочными. Такой сферой, начиная с известного исторического момента,

считалась наука - парадигма рациональности3.

Если наука - воплощенная рациональность, то критерии рациональности

совпадают с критериями научности. Такое переименование выглядит

привлекательно: наука - более "ощутимый" объект, чем Разум. Напрашивается

путь: исследуем этот объект, установим его сущностные, необходимые черты,

закономерности существования и развития - и получим рациональность в ее

высшем проявлении: "научную рациональность".

Переключение внимания на "научную рациональность" как будто избавляет

философскую методологию от "эссенциализма" - спекулятивного рассуждения о

"сущностях", якобы стоящих "за спиной" у реальных объектов, доступных

эмпирическому исследованию. В свое время критика "эссенциализма" К. Поппером

произвела такое сильное впечатление на современных философов науки, что

рассуждения о том, что такое рациональность per se, стали считать признаком

дурного тона. Вместо этого предпочитали вычленять, обобщать и анализировать

свойства и характеристики научного мышления, проявляющиеся в действительной

практике научных коммуникаций. Выходило, что если наука рациональна, то этим

она обязана наличию этих свойств и характеристик.

Этих, но... каких именно? Почему одни характеристики и свойства следует

считать описаниями научной рациональности, а другие - нет? Или - почему одни

характеристики являются в большей степени рациональными, чем другие?

К. Хюбнер выделяет пять основных форм интерсубъективности (т.е.

общезначимости, обеспечивающей продуктивную интеллектуальную коммуникацию),

в которых проявляет себя рациональность: семантическую интерсубъективность

(ясность и общая приемлемость понятий и построенных из них суждений),

эмпирическую интерсубъективность (обоснованность чьих-либо высказываний

эмпирическими фактами, бесспорными для всех участников дискуссии),

логическую интерсубъективность (обоснованность высказываний логическими

выводами), операциональную интерсубъективность (ясность, воспроизводимость и

общеприемлемость определенных образцов деятельности), нормативную

интерсубъективность (ясность, понятность и общее согласие относительно

правил поведения). Заметив, что эти формы соответствуют лишь имеющимся

интуициям и "что претензии на точные дефиниции в данном случае не могут быть

выдвинуты", он делает характерную оговорку: таким путем можно избежать

недоразумений, связанных с "эссенциалистской" трактовкой проблемы

рациональности. "Меня интересует не чт такое рациональность как таковая, а в

каком смысле употребляется сегодня это слово. Следовательно, я пытаюсь

только, говоря словами Витгенштейна, выработать правила нашей современной

"языковой игры", пронизанной идеалами науки"4. Иначе, о

рациональности можно говорить по правилам, принятым в современной культуре,

язык которой испытывает мощное воздействие науки и ее истории.

Интерсубъективность понятий и суждений и есть то, что мы называем

рациональностью.

Но интуиция "интерсубъективности" ведет к выводу, чрезвычайно важному

для К. Хюбнера, но шокирующему для тех, кто видит в науке и только в ней

парадигму рациональности: большинство противопоставлений "рациональной

науки" и "иррационального мифа" неверны и не имеют убедительных

методологических оснований. Если рациональность - это многообразие форм

интерсубъективности понятий и суждений, то миф не менее рационален, чем

наука.

Если же задача не в том, чтобы найти сходства и родство между

различными формами мышления, как научными, так и ненаучными, а в том, чтобы

найти коренное отличие научной рациональности, то опора на интуицию

недостаточна. Хотелось бы иметь критерии, позволяющие четко отделить

рациональную науку от нерациональных и иррациональных сфер мышления и

деятельности. Методологическая стратегия, направленная на проведение этой

разграничительной линии, получила название "демаркационизма".

Демаркационистами были логические позитивисты и критиковавшие их

"критические рационалисты". Они расходились в вопросах, связанных с выбором

критериев "демаркации" (верификация или фальсификация научных гипотез,

значения терминов или принципы "логики исследования"), но были едины в том,

что если выбор будет сделан правильно, проблема "демаркации" получит

окончательное решение, а следовательно, критерии научности, они же критерии

рациональности, получат ясное, однозначное и неизменное содержание. Научная

рациональность перестанет быть проблемой, и это откроет путь к пониманию

рациональности "как таковой".

Логико-позитивистский и "критико-рационалистический" варианты

демаркационизма оказались неудачными, хотя их сторонникам нельзя отказать в

настойчивости, последовательности и таланте, принесшим немало в высшей

степени полезных и поучительных результатов в логике и методологии науки.

Может быть, самым поучительным из этих результатов была как раз неудача

самой идеи "демаркации". Ошеломляюще-очевидной причиной этой неудачи стало

то, что проводимые с помощью тех или иных абсолютных критериев

рациональности и научности границы оказались "прокрустовым ложем" для

реальной научной деятельности. Это немедленно обнаружилось, как только

демаркационизм был экстраполирован на историко-научные исследования: история

науки становилась либо полностью иррациональной, либо искажалась до

неузнаваемости5.

Такая ситуация вызывала интуитивный протест. Более чем странно выглядит

теория научной рациональности, согласно которой рациональная наука

изображалась бы как развитие мысли, не поддающееся рациональному объяснению.

Конечно, можно было бы сравнить такую теорию с "методологическим идеалом",

относящимся к реальной научной практике как должное к сущему. Однако это

противоречило бы исходной задаче: вместо того, чтобы найти в науке идеал

рациональности, пришлось бы сопоставлять науку с таким идеалом. А значит,

сам идеал должен был предшествовать исследованию критериев научности. Но

ведь обращение к науке и было вызвано сомнениями в этом идеале!

Каковы бы ни были неудачи логических позитивистов и критических

рационалистов - они не означают крушения самой стратегии, положенной в

основу их "демаркационизма". Такая стратегия вообще не может быть разрушена

отдельными неудачами. Не удалось найти "правильный", настоящий критерий

научности и рациональности - что же, не все потеряно, возможен и новый

поиск! Нужно только верить, что абсолютный критерий или критерии могут быть

найдены. Такую стратегию можно назвать "методологическим абсолютизмом" или

просто "абсолютизмом".

Антиподом "абсолютизма" является "релятивизм" - вера в то, что нет и не

может быть абсолютных критериев рациональности, а потому в дело годится

любой из них, если вообще имеет смысл заниматься этим делом. Ведь можно

рассуждать и так: поскольку абсолютной рациональности нет, то все равно,

будем мы называть какие-то критерии "рациональными" или нет, а значит,

проблема рациональности - псевдопроблема.

Неужели методология науки обречена на лавирование между этими

крайностями? Это было бы слишком печально. На вызов, поставленный своим же

собственным развитием, она должна ответить так, чтобы не утратить

перспективы развития и не потерять кредит доверия, которым ее наделяет

современная наука. Вместе с тем проблема, которая выходит на первый план,

имеет более общий смысл: ее решение имело бы важные последствия для

философии в целом.


Очерк 1

^ Корабль рациональности

между Сциллой и Харибдой


Абсолютизм и релятивизм - Сцилла и Харибда философии и методологии

науки.

Абсолютизм антиисторичен, он омертвляет образ науки и дискредитирует ее

в качестве Воплощения Разума. Он превращает науку в "символ веры", научную

деятельность - в следование догме Кодекса, отступление от Кодекса - в

преступление против Разума.

Релятивизм ведет к безверию и скептицизму, размывает любые определения

и границы науки, лишает Разум всяческого авторитета, а в итоге разрушает

рационалистическое мировоззрение6.

Надо провести корабль методологии и философии науки между Сциллой

абсолютизма и Харибдой релятивизма, причем в отличие от Одиссея, современный

методолог вряд ли осведомлен, какое из этих двух зол менее опасно!

Последуем за современными одиссеями в их попытках решить эту задачу.


^ 1. У. Куайн: "Натурализованная эпистемология" как теория научной

рациональности.

Полемизируя с "догматическим эмпиризмом" логических позитивистов, У.

Куайн в 60-х годах выдвинул программу "натурализации эпистемологии". Ее суть

заключалась в следующем: вместо того, чтобы выдвигать априорные критерии

научности и пытаться с их помощью проводить мифические "демаркации",

эпистемология должна исследовать реальный процесс научного познания подобно

тому, как естественные науки исследуют природные явления и процессы. "Лучше

заняться раскрытием того, как на самом деле протекают процессы научного

развития и обучения, чем фабриковать вымышленные схемы, чтобы с их помощью

получать столь же фиктивные результаты", предлагал У. Куайн7.

Наукой, способной выполнить эту задачу, он считал в первую очередь

когнитивную психологию. "Эпистемология или нечто подобное ей должна занять

свое место в качестве раздела психологии, а следовательно, естествознания в

целом"8.

Поскольку теория рациональности понималась как часть эпистемологии, она

вслед за последней также должна была стать в ряд естественнонаучных

дисциплин. Концепция Куайна приобрела множество последователей и в 70-е годы

была одной из самых модных эпистемологических программ на

Западе9. Но попытки ее реализации встретились с серьезными

трудностями.

Логические позитивисты, в частности Р. Карнап, видели предпосылку

рациональной научной дискуссии в наличии общего языкового каркаса и

универсальной общезначимости логических правил, которым подчинено его

функционирование. Если диспутанты пользуются разными каркасам, они -

полагали логические эмпирицисты - всегда имеют возможность адекватного

перевода своих утверждений в некий общий для них метаязык. Однако, как

показал Куайн, уверенность в этой возможности безосновательна. В этом

заключался известный тезис о неполной детерминированности перевода, в

доказательстве которого Куайн видел опровержение логико-позитивистской догмы

об аналитичности отношения синонимии. Отсюда следовало, что понятию

рациональности необходимо придать иной статус, отличный от

логико-эмпирицистского.

Какой же именно? Первоначальные интенции Куайна заключались в том,

чтобы определить этот статус в терминах бихевиористской психологии.

Рациональность научной методологии должна была сводиться к психологическим

обобщениям наблюдений за ментальными процессами, характерными для

научно-исследовательских ситуаций. Как показали психологические

эксперименты, одинаковые обобщения можно получить при наблюдении таких

ситуаций, когда ученые применяют различные, даже противоположные методы и

формы рассуждений. Поэтому бихевиористская когнитивная психология оказалась

явно недостаточным средством для объяснения рационального "консенсуса" или

рациональных разногласий. Это можно было отнести за счет ограниченности

бихевиористской психологии и надеяться, что иные психологические концепции

лучше справятся с этой задачей10. Но критики "натурализованной

эпистемологии" справедливо отметили, что любая психологическая теория,

положенная в основу концепции рациональности, окажется перед выбором: либо

прибегнуть для оценки своих обобщений к "априорной" концепции

рациональности, либо согласиться с неустранимой плюралистичностью этих

обобщений и, следовательно, признать множественность рациональностей. Первый

путь отрицает саму идею "натурализованной эпистемологии", второй путь ведет

к релятивизму со всеми его нежелательными последствиями11.

Корабль "натурализованной эпистемологии" в нерешительности остановился перед

этим выбором.


^ 2. К. Поппер: наука - единство рациональности и демократии

Концепция "демаркации" К. Поппера, противопоставленная позитивистским

(логико-эмпирицистским) программам обоснования научного знания, получила

широкое признание в философско-методологических дискуссиях середины нашего

века и легла в основу "критического рационализма" как направления в

философии науки и социальной философии.

Опуская частности, суть этой концепции можно выразить в требовании:

границы науки должны совпадать с границами рациональной критики. Образцом и

воплощением рациональной критики К. Поппер считал Большую Науку - ту науку,

романтический и привлекательный образ которой сложился на рубеже XIX-XX

веков, усилиями великих преобразователей науки и культуры - Дж. К.

Максвелла, Э. Резерфорда, Н. Бора, А. Эйнштейна (если называть только

физиков). Самой характерной чертой этой науки полагалась беззаветная

смелость, с какой ее творцы создавали рациональные конструкты,

претендовавшие на Картину Мироздания, не останавливаясь перед решительной

ломкой представлений, сложившихся ранее, если того требовали опыт и логика.

Взяв за образец Большую Науку, "критический рационализм" призвал

направить силу человеческого интеллекта на критику всей действительности -

всего, что существует в человеке, обществе и природе. Для этой силы не было

непреодолимых преград. Табу, традиции, догмы, идейные и идеологические

клише, суждения авторитетов и вождей, социальные нормы и законы, сакральные

ритуалы, моральные и эстетические суждения - все это рассматривалось как

возможные объекты рационального анализа и критики. Разум отвергает все

сверхразумное, для него нет неприкосновенных святынь, и даже то, во что,

казалось бы, "можно только верить", подвержено суду Разума и ждет его

вердикта.

Но прежде всего Разум направляет свою критическую мощь на самого себя.

Его суждения, каким бы статусом или степенью общности они ни обладали,

должны быть подвергнуты критике (критической проверке, сопоставлению с

опытом) как всякие другие гипотезы, догадки, предположения. Таким образом,

рациональность полагалась самокритикой Разума, в которой последний

обнаруживается и реализуется. Это поднимало пафос рациональной критики на

небывалую высоту. Она представала единственным Абсолютом, низводящим все

прочие "абсолюты" до уровня человеческих мнений.

Однако, если рациональность обнаруживается в критике, то и критика

должна доказать свою рациональность. Принцип рациональной критики - если

принять его за критерий рациональности - сам должен подвергаться критике,

которая... не может не следовать этому же принципу. Так перед философией

"критического рационализма" возникала известная с древности логическая

трудность petitio principii.

К. Поппер, сознавая эту трудность, отмечал, что рационализм, основанный

на принципе критицизма, не обязательно связан с каким-то "окончательным"

решением проблемы обоснованности или оправданности предпосылок

критики12. Ведь если даже предположить, что существуют абсолютные

и бесспорные критерии рациональности (тем самым выводя их из-под критики),

то и в этом случае необходимой предпосылкой всякой рациональной дискуссии

является признание всеми ее участниками этой абсолютности и бесспорности. Но

такое возможно только, если участники являются рационалистами. "Можно

сказать, что рационалистический подход должен быть принят и только после

этого могут стать эффективными аргументы и опыт. Следовательно,

рационалистический подход не может быть обоснован ни опытом, ни

аргументами". В основании рационалистического подхода, если угодно,

рационалистического настроя, лежит "иррациональная вера в

разум"13.

Нелепо на основании этих высказываний приписывать "критическому

рационализму" некие уступки иррационализму. Мысль Поппера проста. Устои

рациональности сами нуждаются в опоре. Если искать эту опору "внутри" самой

же рациональности, логического круга не избежать. Предпосылкой рациональной

дискуссии следует считать не наличие неких абсолютных и обязательных для

всех мыслящих существ критериев, а прежде всего готовность участников этой

дискуссии признать над собой власть разумного начала. Ситуация рациональной

дискуссии возникает как конвенция и в дальнейшем поддерживается устойчивыми

традициями, регулирующими поведение рационалистов-единоверцев.

Систематическое единство таких традиций - это Большая Наука, мечта и

идеал Поппера, демократическое сообщество в чистом виде, самое открытое из

всех возможных человеческих обществ. Установка на рациональную критику и

признание непререкаемой власти критериев рациональности - это не только

методологические регулятивы, но и моральное credo граждан Республики Ученых.

В этой идеальной республике нормы гражданского поведения практически

полностью совпадают с моральной регуляцией, пронизанной духом рационального

критицизма.

Не стоит рассуждать об утопичности этой идеи. Когда мы имеем дело с

идеалом, глупо упрекать его за то, что он не похож на реальность. Более

того, сила идеала - именно в его непохожести на всем известную и никого не

удовлетворяющую действительность. В этом идеале Демократия Большой Науки

является истинной предпосылкой Критической Рациональности, и в то же время

Рациональность является условием и предпосылкой Демократии. Нет ничего более

демократичного, чем самодержавие Критического Разума, и нет ничего более

разумного, чем открытое демократическое сообщество рационально мыслящих

людей.

Так "критический рационализм" пытался разорвать логический круг,

придавая проблеме обоснования рациональности многомерный, объемный характер,

выводя ее из плоскости одного только методологического анализа.

Рациональность - во всех сферах человеческой деятельности - оказывалась

зависимой от демократического устройства Большой Науки, а само это

устройство полагалось следствием веры в Разум, его объединяющей и

направляющей силы. Взаимозависимость демократии и рациональности - идеал,

который К. Поппер и его последователи перенесли из философии науки в

социальную философию14.

Научная рациональность, по Попперу, это рациональная логика научного

исследования. Он решительно отказался от "догм эмпиризма", согласно которым

конечным обоснованием знания, и следовательно, обоснованием деятельности по

добыванию этого знания является "эмпирическая достоверность", которую,

считали неопозитивисты, можно установить процедурами "верификации", то есть

опытного подтверждения. "Я утверждаю, - писал Поппер, - ...что мы не можем

дать нашим теориям и верованиям какое-либо позитивное обоснование или

какое-либо позитивное основание. Иными словами, мы не можем найти какие-либо

позитивные основания тому, чтобы считать наши теории истинными. Более того,

я утверждаю, что вера в то, что мы можем найти такие основания и что нам

следует их искать, не является сама по себе ни рациональной, ни

истинной..."15.

Взамен этой "догмы" Поппер предложил рассматривать рациональность науки

как методическое движение от одних научных гипотез к другим, оправдываемое

теми достоинствами, которые приобретают научные гипотезы по мере того, как

им удается сопротивляться опровержениям. Основаниями для выдвижения гипотез

и последующего их обсуждения могут служить возможности, которые открываются

этими гипотезами для решения научных проблем. При этом следует помнить, что

могут существовать и другие гипотезы, которые могли бы справиться с данными

проблемами лучше, чем уже выдвинутые. Поэтому исследователь должен быть

всегда готов отказаться от своей гипотезы, если она опровергнута опытом или

нашлась другая, более перспективная, более плодотворная и смелая гипотеза.

Но научное исследование никогда не может быть завершено окончательным

вердиктом о том, какая из предложенных гипотез является истинной "на самом

деле".

С понятием "истины" у Поппера были сложные отношения. С одной стороны,

он называл себя "реалистом", то есть был уверен, что наука исследует

реальные объекты и ее суждения - это более или менее верные догадки о

реальности. С другой стороны, он был уверен в том, что никакое эмпирическое

суждение не может претендовать на точное и полное совпадение с этой самой

реальностью. Зато можно гарантировать, что всякое предложение науки,

противоречащее фактам, должно быть отброшено как ложное. Поэтому наука в

точности знает, какие ее суждения ложны, но не может гарантировать

окончательной истинности ни одного из своих суждений. Но что такое факты,

способные опровергнуть любую теоретическую гипотезу? Раньше многих Поппер

понял и признал так называемую "теоретическую нагруженность" фактов, то есть

их зависимость от теоретического знания, позволяющего не только отбирать те

наблюдения, которые в своей совокупности дают описания "фактов", но и

истолковывать их именно как данные факты, а не что-то иное. Поэтому было бы

правильно говорить о "фактах", как об определенных следствиях из принятого

корпуса теоретического знания. Но тогда получается, что в споре фактов и

теоретических гипотез на самом деле на стороне фактов выступают иные теории,

сами по себе также нуждающиеся в эмпирической проверке. И, следовательно, не

факты судят теорию, а одни теории судят другие, то есть имеет место спор

различных догадок и гипотез. Таким образом, все научное знание имеет

предположительный (гипотетический) характер.

Из этого следует, что суждения науки, относящиеся к реальности,

каким-то образом "причастны" к истине, но никогда нельзя окончательно

установить степень этой причастности. Поэтому для того, чтобы не смешивать