Реферат: Все права защищены

ВСЕ ПРАВА ЗАЩИЩЕНЫ

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ РЕСПУБЛИКИ БЕЛАРУСЬ


Учреждение образования

“ГОМЕЛЬСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ИМЕНИ ФРАНЦИСКА СКОРИНЫ”


Е.И.ХОЛЯВКО


ОТРАЖЕНИЕ МОТИВА КРИВИЗНЫ ВО ВТОРИЧНОЙ СЕМАНТИКЕ РУССКОГО И БЕЛОРУССКОГО СЛОВА


ГОМЕЛЬ 2002


СОДЕРЖАНИЕ


1. ВВЕДЕНИЕ ……………………………………………………………….


2. ОБОСНОВАНИЕ ВЫБОРА НАПРАВЛЕНИЯ ИССЛЕДОВАНИЯ

И МЕТОДИКА ЕГО ПРОВЕДЕНИЯ ………………………………….


^ 3. ФОРМИРОВАНИЕ ВТОРИЧНОЙ СЕМАНТИКИ НА ОСНОВЕ

ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О КРИВИЗНЕ

3.1. ОСНОВНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ СЕМАНТИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ

ЛЕКСЕМ С ИСХОДНЫМ ЗНАЧЕНИЕМ ’КРИВОЙ, ГНУТЫЙ’ …..

3.1.1. Лексемы со значением ’болеть; умирать’ …………………………..

3.1.2. Лексемы, выражающие поведенческие характеристики человека ..

3.1.2.1. Лексемы со значением ’подчинять своей воле’ …………………….

3.1.2.2. Лексемы со значением ’вести беспорядочную жизнь;

пьянствовать’………………………………………………………….

3.1.2.3. Лексемы со значением ’лгать; хитрить’ …………………………….

3.1.2.4. Лексемы со значением ’упрямый, упрямиться’

и соотносительные с ними …………………………………………..

3.1.2.5. Лексемы со значением ’ленивый, лениться’ ……………………….

3.1.2.6. Лексемы со значением ’скупой, скупиться’ ……………………….

3.1.3. Абстрактная лексика, сложившаяся на основе представлений

о кривизне, изогнутости ………………………………………………..

3.1.3.1. Лексемы, обозначающие ’смерть; несчастье’ и сопряженные

эмоциональные состояния ……………………………………………

3.1.3.2. Лексемы со значением ’грех’ ………………………………………..

3.1.3.3. Лексемы со значением ’ложь; хитрость, лукавство’ ………………

3.1.4. Наименования мифологических существ ……………………………

3.1.5. Лексика, связанная с древними магическими ритуалами …………..

^ 3.2. ЭВОЛЮЦИЯ ПЕРЕНОСНОЙ СЕМАНТИКИ АДЪЕКТИВОВ

ПРАВЫЙ И ЛЕВЫЙ …………………………………………………

3.3. ФОРМИРОВАНИЕ ВТОРИЧНОЙ СЕМАНТИКИ НА ОСНОВЕ

ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О МАГИЧЕСКОМ ЗАВЯЗЫВАНИИ …………


4. ЗАКЛЮЧЕНИЕ ……………………………………………………………


ЛИТЕРАТУРА ……………………………………………………………….


ПЕРЕЧЕНЬ УСЛОВНЫХ ОБОЗНАЧЕНИЙ ……………………………….


1. ВВЕДЕНИЕ


Как известно, естественные языки представляют собой структурно организованную классификацию человеческого опыта. При этом «человеческий язык исследуется больше как средство материализации мышления, в то время как изучение языка как средства идеализации предметного мира, средства освоения и объективации последнего в процессе трудовой деятельности исследовались в гораздо меньшей степени» (Языковая номинация 1977, 11). Одним из путей изучения закономерностей отражения действительности в значениях языковых единиц, влияния мышления и практической деятельности людей «на становление и принятие обществом языковых знаков, на их семантическую структурацию и правила функционирования» (Там же 13) является исследование вторичной номинации, т.е. рекурсивного использования в акте номинации фонетического облика уже существующей единицы.

В настоящее время предлагается рассматривать вторичную номинацию как родовое понятие, включающее в себя непрямую и косвенную номинации, различающиеся по своей номинативной ценности. Главное различие этих видов вторичной номинации заключается в том, что непрямая номинация обладает самостоятельной номинативной ценностью, тогда как косвенная номинация такой самостоятельной номинативной ценностью не обладает (Там же 74-75). Иными словами, при непрямой номинации «наименования содержат в своем сигнификате все сведения, необходимые для правильного соотнесения имени и обозначаемого реального объекта» (Муминов 1978, 15), в то время как «при косвенной номинации совершенно необходима опора на сигнификат другого наименования» (Там же). Наиболее распространенными при непрямой номинации оказываются метонимические способы переноса, а при косвенной – метафорические (Языковая номинация 1977, 95).

Метафорические переносы наименования – это «утверждение о признаках объекта, выделенных именующим в значении переосмысляемой языковой формы на основе аналогии» (Там же 92), метонимические – на основе смежности. Однако следует учитывать, что «семантические соотношения, существующие в семантической структуре отдельных слов, многообразнее и сложнее, чем можно представить их, разграничивая ассоциации по сходству и ассоциации по смежности (Шмелев 1977, 121-122). Как считает В.А.Никонов, развивая мысль, высказанную М.М.Покровским, В.В.Виноградовым, неоправданно противопоставление метафорического и метонимического переносов, поскольку «значение ’похожий на что’ – в сущности модификация значения ’имеющий что’, с той разницей, что имеющий обладает самим предметом, похожий обладает признаком предмета» (Никонов 1965, 227). Полностью разделяя данное положение, в работе мы не акцентируем внимания на разграничении этих способов вторичной номинации.

Поскольку новое значение в структуре многозначного слова обнаруживает семантическую связь с исторически предшествующими значениями данного слова, а «история каждого слова – это история его перехода из раздела мотивированных слов-описаний в раздел немотивированных» (Уюкбаева 1989, 100), в работе дифференцируются языковые и генетические, этимологические метафоры. В основу размежевания положены критерии, сформулированные Г.Н.Скляревской. Языковые и генетические метафоры противополагаются соответственно по следующим свойствам: образность/отсутствие образности; мотивированность/немотивированность; удвоение денотата/непосредственная связь с денотатом; символ метафоры/общий семантический элемент; семантическая зависимость/самостоятельность (Скляревская 1989, 14).

В основе всех видов вторичной номинации лежит ассоциативный характер человеческого мышления. «Ассоциативные связи, психологические по их природе, выступают в языке как семантическая мотивированность лексико-семантических вариантов или элементарных значений (семем)» (Новиков 1982, 160). «Ассоциативные признаки, актуализируемые в процессе вторичной номинации, могут соответствовать компонентам переосмысляемого значения, а также таким смысловым признакам, которые, не входя в состав дистинктивных признаков значения, соотносятся с фоновым знанием носителей языка о данной реалии или о внутренней форме значения» (Лингвистический энциклопедический словарь 337).

Причем, слова, сходные или прямо противоположные по значению, ассоциируются друг с другом и проходят сходную или параллельную историю. «Такое положение вполне согласуется с психологическими наблюдениями не над одним языком, но над представлениями человека вообще: именно, представления наши могут ассоциироваться друг с другом как по сходству, так и по противоположности» (Покровский 1959, 87). Эти представления, ассоциации, ассоциативные стимулы (Смиренский 1992, 48) являются важным посредническим механизмом, обеспечивающим создание новых наименований на базе уже функционирующих, а также предопределяющим их семантические изменения. Их изучение позволяет объяснить не только причины утраты образности, но и то, «каким образом другие бесчисленные языковые выражения, которые, может быть, еще и не возникли, могут в будущем пройти тот же путь. Хотя при нынешнем состоянии наших знаний такое предложение и может показаться неоправданно оптимистичным, теория должна хотя бы в некоторой степени обладать предсказательной силой в том случае, если будет подтверждено, что будущие процессы метафоризации можно моделировать по аналогии с прошлыми…» (Бикертон 1990, 303).

Несмотря на различия в общелингвистических концепциях, близки к такому пониманию роли ассоциативных стимулов, «психологических импульсов» В.Вундт, Х.Шпербер, Ф.Дорнзайф, Э.Велландер, Л.Блумфилд (Маковский 1980, 19), в отечественном языкознании М.М.Покровский, А.А.Потебня (Потебня 1976, 136). Так, М.М.Покровский пишет: «…вариации значений слов, с виду капризные, в действительности подчинены определенным законам, поскольку они соответствуют психологическим законам ассоциаций по смежности и по сходству, что, несмотря на свою субъективность, они вообще правильно и точно отражают соответствующие объективные изменения в жизни народов и их социальных групп» (Покровский 1959, 36). Не абсолютизируя степень влияния «психологических законов» на эволюцию семантики слова, считаем, однако, необходимым отметить, что в ряде случаев именно учет внеязыковых закономерностей является едва ли не единственной возможностью удовлетворительного объяснения истории семантического развития тех или иных фактов. Речь идет прежде всего о таких характеристиках, традиционно сопровождающих семантический перенос, как «нелогичный», «бессистемный», «случайный» и т.п. Например, развивая взгляды Н.Д.Арутюновой, А.М.Шахнарович, Н.М.Юрьева полагают, что «понять метафору – значит в какой-то степени мысленно проследить путь ее создания, а это неизбежно требует умственного усилия «в преодолении несовместимости значений» и «восстановления смысловой гармонии», чему «препятствуют важные характеристики метафоры – ее субъективность, смысловая диффузность, равно как и ее назначение – скорее вызывать представления, а не сообщать информацию» (Шахнарович, Юрьева 1988, 109). В оригинальной форме выразил свое отношение к лингвистам, исследующим проблемы семантического переноса, Ю.Аллик: «Живой интерес к странноватому свойству человека говорить одно, а подразумевать другое питали лишь те, кто испытывал удовольствие от сумрака и бессистемности, которой проблема была окутана» (Леэметс 1988, 93).

Кажущееся отсутствие регулярности и закономерности, свойственное, как принято считать, семантическим изменениям, объясняется их сложностью. Все изменения значений слов закономерны, «все дело в нашем знании или, чаще, незнании всего семантического контекста, который состоит не только из лингвистических, но и культурных звеньев» (Трубачев 1988, 295).

Именно восстановлению полного семантического контекста служит наша работа.

Проблематика работы относится как к традиционным лингвистическим дисциплинам (лексикология, семантика, этимология), так и к таким разделам языкознания, которые находятся на стыке гуманитарных наук (этнолингвистика). Этнолингвистика – это направление в языкознании, изучающее язык в его отношении к культуре, взаимосвязь языковых, этнокультурных, этнопсихологических факторов функционирования и эволюции языка. «В более широком понимании этнолингвистика рассматривается как комплексная дисциплина, изучающая с помощью лингвистических методов «план содержания» культуры, народной психологии и мифологии независимо от способов их формального представления» (Лингвистический энциклопедический словарь 597). Недостаток самого термина в том, что он ассоциируется прежде всего с одним из направлений американской лингвистики и этнографии, связанным с именами Ф.Боаса, Э.Сепира, Б.Уорфа. Вместе с тем он удачно передает идею синтеза лингвистики и этнографии (Толстые 1983, 19).

В 70-80-е годы ХХ века происходит становление этнолингвистики как самостоятельного научного направления в рамках отечественного языкознания, чему способствовала деятельность Н.И.Толстого и его последователей, разрабатывающих проблемы исторического изучения и реконструкции духовной этнической культуры на основе данных языка. В частности, Н.И.Толстым была опубликована серия программных статей, содержащих определение предмета исследования, сущность данного лингвистического направления, его терминологию. Он пишет: «Наука о славянских языческих древностях, обогатившаяся в последние годы рядом трудов, значительно расширила возможности широкого сопоставительного изучения славянской культурной традиции в рамках индоевропейской мифологии и культуры благодаря новым, более совершенным методам внутренней и внешней реконструкции и интерпретации языковых, этнографических и фольклорных фактов и существенно сместила акцент с письменных источников на свидетельства живых диалектов и народные культурные традиции. Именно в русле этого направления естественно созрела потребность нового синтеза лингвистического и этнографического подхода, который стал обозначаться термином «этнолингвистика» (Там же 8-9).

Сближение этих подходов не было случайным, оно было подготовлено, с одной стороны, потребностями науки о славянских древностях, опирающейся на языковые факты, с другой стороны – языкознания (этимологии, исторической лексикологии, семасиологии), пришедшего «к необходимости привлечения широкого культурного контекста для реконструкции исходных значений и путей эволюции древнейшего пласта «культурных» слов» (Там же 9) (имеются в виду работы Э.Бенвениста, В.Пизани, Б.Мериджи, О.Н.Трубачева, В.Н.Топорова, В.В.Иванова и др.). В работах этих ученых прослеживается взаимосвязь реконструируемых праязыка и пракультуры, исследуются пограничные сферы языкознания и культуры на основе единого взгляда на эти явления как на семиотические знаковые системы, поскольку «миф, язык и искусство восходят к конкретному нерасчлененному единству, лишь постепенно распадающемуся на три самостоятельных вида духовного творчества» (Кассирер 1990, 41). О.Н.Трубачев считает необходимостью анализ лексико-понятийных гнезд, по-разному проявляющихся в языке и культуре, но обладающих единой смысловой сущностью (Трубачев 1988, 294 и сл.).

Н.И.Толстой характеризует содержание этнолингвистики следующим образом: «Этнолингвистика есть раздел языкознания или – шире – направление в языкознании, ориентирующее исследователя на рассмотрение соотношения и связи языка и духовной культуры, языка и народного менталитета, языка и народного творчества, их взаимозависимости и разных видов их корреспонденции. Во всех разысканиях подобного рода язык как средство общения и как одна из важнейших форм этнической (племенной, народной, национальной) культуры, как средство ее определения и поэтического выражения оказывается в доминантной позиции. Он всегда остается основным предметом исследования вне зависимости от того, какая субстанция (языковая или неязыковая) и какая функция (коммуникативная, обрядовая, мифологическая и т.п.) подвергается анализу» (Толстой 1983, 182).

Наиболее значимыми для этнолингвистических исследований оказываются лексика и фразеология, поскольку «именно на этих языковых уровнях наблюдается минимальное давление системы, которое… значительно в морфологии и сильно в фонологии (фонетике). Некоторая мозаичность лексики повышает степень неравномерности ее развития и способствует консервации отдельных ячеек лексической мозаики и в формальном, и в содержательном плане» (Там же 186).

По мнению Н.И.Толстого, предметом исследования этнолингвистики является слово, возникшее и функционирующее в этнической среде, в сфере народной культуры. «Основанием для работы этнолингвистического направления является и то, что язык сам – составная часть и орудие культуры и может быть описан и часто описывается через признаки, общие для всех явлений культуры» (Толстой 1983, 190).

По этой причине в этнолингвистических исследованиях первостепенное место отводится анализу терминов народной духовной культуры. «Во многих случаях термин служит семантическим стержнем, организующим обрядовые и мифологические формы народной культуры. С другой стороны, «культурное содержание и функции углубляют собственно языковую характеристику термина» (Толстые 1983, 13). Терминология славянской духовной культуры неоднородна и включает несколько пластов: собственно мифологическая лексика; обрядово-календарная лексика; различные лексико-семантические группы слов, получающих статус мифологем в народной духовной культуре (Плотникова 1990, 22).

«Этнолингвистическое изучение самой терминологии конкретной духовной культуры позволяет проследить историю и эволюцию этой культуры в главных чертах и получит о ее древней, часто первичной структуре определенное представление, так как термин в обряде, ритуале, мифологии отражает ключевые моменты обряда и мифологических воззрений или указывает на мифологические персонажи, предметы и действия исключительной важности» (Толстой 1983, 189). Однако, исходя из того, что, во-первых, народная духовная культура не существовала вне языка, а во-вторых, «огромное большинство феноменов культуры и их языковых выражений производно и вторично» (Трубачев 1988, 303), считаем целесообразным расширение предмета этнолингвистического исследования за счет слов, не обнаруживающих внешней связи с терминологией культуры, тем не менее ее проявляющих при рассмотрении таких языковых единиц сквозь призму этнопсихологии и этнокультуры как продукта архаичного миросозерцания. По этой причине разделяем мысль М.М.Покровского, высказанную им в речи «О методах семасиологии»: «Для понимания семасиологических явлений необходимо постоянно иметь в виду и психологию, и историю народа» (Покровский 1959, 32). В таких случаях культурный контекст становится дополнительным источником, а иногда и главным критерием семантической реконструкции слова и направления эволюции его значения. «Будучи обременено дополнительными надъязыковыми функциями, связями и оппозициями, слово в мифологическом контексте сохраняет и выявляет, как правило, наиболее архаические стороны своей семантики» (Толстой, Толстая 1978, 365).

Актуализация этнолингвистических исследований возвращает филологии ценную традицию отечественного языкознания, связанную с именами Ф.И.Буслаева, А.Н.Афанасьева, А.А.Потебни и др. крупнейших ученых прошлого века, традицию рассмотрения и анализа фактов языка в теснейшем соотнесении их с фактами культуры, с критериями народного сознания. По-прежнему актуально звучит мысль Ф.И.Буслаева: «Сколько бы народ ни отклонился от своего первобытного состояния: пока он не утратит своего языка, до тех пор не погибнет в нем духовная жизнь его предков». «Вместе с родным языком мы нечувствительно впитываем в себя все воззрения на жизнь, основанные на верованиях и обычаях, в которых язык образовался: и как предания, донесшиеся до нас из отдаленных веков только в звуке, мифология народная долго будет жить в языке своей яркой изобразительностью и метким взглядом на природу» (Буслаев 1848, 87-88). Вместе с тем такое возвращение не есть простое возобновление минувшего, но представляет собой качественно новый этап в познании (Журавлев 1982, 2), поскольку лингвистика с тех пор значительно продвинулась в разработке своего научного аппарата, а также в совершенствовании традиционных и выработке новых методов исследования.


^ 2. ОБОСНОВАНИЕ ВЫБОРА НАПРАВЛЕНИЯ ИССЛЕДОВАНИЯ

И МЕТОДИКА ЕГО ПРОВЕДЕНИЯ


Архаичным обществам свойственны символические (знаковые) системы классификации явлений внешнего мира (Иванов 1978, 96), которые сводятся к «далеко идущему бинаризму (дуализму при социальной интерпретации мифологических структур)», считающемуся «одной из основных черт всей славянской картины мира» (Иванов, Топоров 1983, 156). Эти логические оппозиции чувственных качеств помогали преодолевать «непрерывность» восприятия окружающего мира путем выделения дискретных «кадров» с противоположными знаками. С течением времени данные контрасты все более семантизируются и идеологизируются, становясь различными способами выражения фундаментальных антиномий» (Мелетинский 168).

Так, общая картина мира характеризовалась двоичными оппозициями, связанными с описанием структуры пространства (верх-низ, небо-земля, земля-подземное царство, правый-левый, восток-запад, север-юг), с временными координатами (день-ночь, весна (лето)-зима (осень)), с цветовыми характеристиками (белый-черный или красный-черный), а также противопоставлениями, находившимися «на стыке природно-естественного и культурно-социального начала (мокрый-сухой, сырой-вареный, вода-огонь)» (Мифы народов мира 162). Серию таких противопоставлений следует продолжить за счет корреляции прямой-кривой, обладающей чертами универсальности двоичных признаков, описывающих мир и организующих его (Иванов, Топоров 1965; Маковский 1989; Толстой 1965; ЭССЯ 15, 31). В число двоичных оппозиций входили также пары, проявлявшие «отчетливо социальный характер (мужской-женский, старший-младший (в разных значениях – возрастном, генеалогическом: предки-потомки, общественном), свой-чужой, близкий-далекий, внутренний-внешний)» (Мифы народов мира 162). Все указанные пары противоположностей представляли собой частные реализации более общих, «не локализованных в пространственном, временном, природном или социальных планах» бинарных корреляций (счастье-несчастье (доля-недоля), жизнь-смерть и – наиболее абстрактное числовое обозначение их – чет-нечет) (Там же).

Реконструируя содержание компонентов этих оппозиций для славянской духовной традиции, нельзя не заметить, что первые члены бинарных противопоставлений связывались в сознании древнего человека с представлением о положительном (о добре, счастье, удаче, правде, легкости и т.д.); тогда как вторые компоненты соотносились с антитетическим представлением (о зле, несчастье, неудаче, кривде, трудности и т.д.) (Иванов, Топоров 1965, 91-98; они же 1974, 259-305; Цейтлин 64; ЭССЯ 15, 31; Толстой 1965, 133). Такая закрепленность, по-видимому, связана с тем, что каждую из опозиционных пар можно рассматривать как частный случай главной оппозиции благоприятное-неблагоприятное, поскольку все сигналы, полученные «первобытным» коллективом и каждым его членом из внешней среды, «делятся на благоприятные (для коллектива, определенной его части или индивида) и неблагоприятные. Соответственно формируются ряды равнозначных с этой (и только с этой) точки зрения групп сигналов и классов сигналов (иногда уже достаточно абстрактных)» (Иванов 1978, 96-97). Таким образом, сложившись на основе главной оппозиции благоприятное-неблагоприятное, и первые, и вторые члены бинарных противопоставлений образуют своего рода знаковые подсистемы, внутри которых вступают в отношения синонимии, а порой и тождества, то есть могут кодироваться посредством признаков компонентов данной подсистемы (с одной стороны, положительный, сакральный, свой, внутренний, прямой, правый, восточный, мужской, четный, светлый, близкий и т.п.; а с другой – отрицательный, профанный, чужой, внешний, кривой, левый, западный, женский, нечетный, темный, далекий и т.п.).

Подобная бинарная система характеризует особенности миропонимания не только славян. Например, согласно Аристотелю, «противоположности суть начала существующего; но сколько их и какие они – это мы можем почерпнуть у одних только пифагорейцев» (Аристотель 77); «другие пифагорейцы утверждают, что имеется десять тысяч начал, расположенных попарно: предел и беспредельное, нечетное и четное, единое и множество, правое и левое, мужское и женское, покоящееся и движущееся, прямое и кривое, свет и тьма, хорошее и дурное, квадратное и продолговатое» (Там же 76). Несмотря на то, что компоненты приведенных бинарных рядов нуждаются в упорядочении, смежность их со славянскими оппозициями не вызывает сомнений.

Определенное сходство можно выявить и в древнеиндийской мифопоэтической традиции, для которой типичны следующие противопоставления гармонии и хаоса: день-ночь, верх-низ, правый-левый, мужчина-женщина (Маковский 1992, 45).

На основе названных оппозиционных пар формируются универсальные знаковые комплексы модели мира, реализующиеся в разных кодовых системах. Разные фрагменты, персонажи, объекты мира могут служить базой разных кодов, универсальность которых выявлена к настоящему времени достаточно четко (Толстой 1987, 170). Одно и то же содержание может быть передано средствами растительного, животного, минерального, астрономического, кулинарного, абстрактного кодов или же воплотиться в разные сферы деятельности – религиозно-юридическую, военную, хозяйственную и т.д. (Мифы народов мира 163; Толстые 1983, 217).

Сложнейшая система разнообразных кодов тем не менее обнаруживает единство на семантическом уровне, поскольку обладает единым объектом описания. «Содержательное единство предопределяет возможность перекодировки, а на формальном уровне – выработку процедуры перехода от одного кода к другому» (Цивьян 194). В этой функции ведущее место принадлежит естественному языку, рассматриваемому в качестве лингвистического кода модели мира, поскольку «1) только язык может описать модель мира в ее целостности и совокупности и с любой степенью подробности; 2) только язык может адекватно передавать любой другой код модели мира; 3) язык может описывать не только «свою собственную», но и любую другую модель мира» (Там же 195).

В таком случае единица языка (лингвистического кода) становится эффективнейшим средством освоения мира. Примером использования подобного подхода к интерпретации языковых фактов может служить работа Ф.Ницше «Генеалогия морали», где автор изучает эволюцию различных видов человеческой морали на основе этимологического анализа ряда слов со значениями ’плохой’ – ’хороший’; ’добро’ – ’зло’; ’вина ’, ’угрызения совести’. «Фактически Ницше устанавливает определенные ряды тесно связанных между собой значений, то есть семантические универсалии – пластическую непрерывность, движение значения, которое само по себе воплощено в различных представлениях, образах и метафорах» (Маковский 1991, 140). Он стремится выяснить тот способ, которым «языковые формы и ценности трансформируют и формируют человеческие культуры» (Там же).

Если пары противопоставленных друг другу признаков имеют закрепленную социальную маркированность, а «большая часть нашей обыденной понятийной системы в сущности своей метафорична» (Лакофф, Джонсон 127), тогда логично предположить зависимость производной семантики языковых единиц от места соответствующих понятий и представлений в рядах оппозиций. Иными словами, члены бинарных оппозиций обнаруживают способность формировать вторичные номинации со сходными значениями, имеющими или позитивную, или негативную маркированность. Их анализ дает возможность не только выявлять семантические закономерности, устанавливать типологию языковых преобразований, прогнозировать формирование аналогичной вторичной семантики у лексем, обладающих близкими исходными значениями, но и определять место соответствующих представлений в мировоззренческой структуре человека, а также их эволюцию.

Высказанную мысль подтверждает анализ вторичных номинаций, основанных на представлениях древних славян о кривизне, изогнутости. Поскольку соответствующие признаки в составе бинарных оппозиций имеют отрицательную оценочную маркированность, следует ожидать развития негативной переносной семантики у лексем с первичным значением ’кривой, гнутый’. В качестве доказательства в работе рассматриваются основные семантические модели.

К анализу привлекаются не только языковые единицы, обнаруживающие свои образность, ассоциативность, двуплановость, т.е. признаки семантического переноса, но и лексемы, являющиеся вторичными лишь генетически и не воспринимающиеся как производные носителями современного языкового сознания. Последние подвергаются этимологическому анализу, в результате которого устанавливается их первичная мотивация. При этом представляется естественным, исходя из проблематики нашей работы, что наиболее важное значение для этимологизации приобретают типологические и культурно-исторические критерии. Меньше внимания уделяется формальному (мы воспроизводим данные этимологических источников) и ареальному аспектам по причине ограничения привлекаемых к исследованию фактов преимущественно восточнославянским языковым материалом, а также отсутствия гарантии полного отражения изучаемого материала диалектными лексикографическими источниками.

Изложенная проблематика обусловила применение следующих методов: доминирующее положение занимают традиционные методы: описательно-аналитический, этимологический, исторический. Описание механизма развития переносного значения, выявление направленности мотивации значения, сопоставление семантических объемов прямого и переносного значений потребовали использования дифференциального метода, или метода компонентного анализа. Его дополняют частные методы: системного анализа, полевого анализа, идентификации, интегральный метод.


^ 3. ФОРМИРОВАНИЕ ВТОРИЧНОЙ СЕМАНТИКИ НА ОСНОВЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О КРИВИЗНЕ


3.1. ОСНОВНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ СЕМАНТИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ ЛЕКСЕМ С ИСХОДНЫМ ЗНАЧЕНИЕМ ’КРИВОЙ, ИЗОГНУТЫЙ’


Большинство вторичных номинаций, описанных в этой главе, представляют собой результат универсальной закономерной семантической трансформации от конкретного к абстрактному. Одним из доминирующих признаков при рассматриваемых семантических переносах является образ кривизны, изогнутости. Однако степень соотнесенности вторичных номинаций с этим образом различна. Поэтому в каждом из разделов работы сначала анализируется семантическая структура лексем, сохраняющих внутреннюю форму, а затем семантическая структура лексем, подвергшихся демотивации.


3.1.1. Лексемы со значением ’болеть; умирать’


Указанное переносное значение могло сформироваться вследствие реализации семантической модели ’болеть; умирать’ ← ’гнуть, кривить’. Таким образом развилось значение рус. диал. ломиться ’болеть’ (СРНГ 17, 120), рус. ломить в безличном употреблении ’о болезненном состоянии, ломоте в костях’ (Уш. П, 88; СРЯ П, 199), диал. (волог., перм., тул.) безл. ломить ’о боли в какой-либо части тела’ (СРНГ 17, 120), рус. разг. ломать ’вызывать болезненное ощущение ломоты’ (СРЯ П, 198). Первичная семантика глаголов выявляется в рус. ломить ’гнуть с такой силой, которая может сломить предмет’, ломиться ’гнуться от сильного напора, давления с опасностью переломиться’ (Уш. П, 88; ЭССЯ 16, 16-19), ломать, ломить ’гнуть’ (Д П, 264).

Та же сема изогнутости реализуется в семантической структуре следующих вторичных номинаций: рус. диал. (перм., сиб.) дыгать ’быть чуть живу’ ← ’гнуться’ (Д I, 506); орл. закадрычиваться, закадрычиться ’захиреть, заболеть’, калуж. ’умереть’ ← калуж., кур., орл. ’завернуться, загнуться’ (СРНГ 10, 116); диал. безл. скалябить ’скрутить, появиться сильной боли’ – ср. пск., твер. скалябать ’изогнуть, скалечить’ (СРСГ 11, 180); укр. скандзюбитися ’околеть’ ← ’скорчиться’ (Гринч. IV, 131).

Архесема изогнутости более или менее очевидна в семантически производных, генетически соотносимых лексемах, различающихся ступенями праславянского корневого вокализма (*gъb-/*gub-/*gyb- < и.-е. gheub(h) – ’сгибать, гнуть’) (Козлова 1984, 73-75): рус. прост. загнуться ’умереть’ ← ’сгибаясь, завернуться или изогнуться в сторону, вверх или вниз’ (СРЯ I, 509), бел. загнуцца ’умереть’ (СБГ 2, 201) – ср. бел. загнуцца ’загнуться’: Добра загнуўся гэты вяз (Бяльк. 174), – в словообразовательной структуре которых, затемненной вследствие фонетических причин, только этимологически можно выявить корень *-gъb-, отражающий ступень редукции корневого вокализма. Аналогичность развития значений свойственна также реализациям праславянского корня *-gyb- на ступени удлинения редукции, например: бел. загінаць ’погибать’ ← ’загибать’, ’заворачивать назад’ (Нос. 164), сгібаць ’погибать’ (Нос. 576), згібаць ’погибать, говоря о гибели моральной’ ← ’сгибать’ (Нос. 201), рус. сгибать, сгибнуть ’погибать, погибнуть’ (ср. сгибать ’гнуть, сводить концы дугой, перегибать, складывать переломом, отклонять гибкую вещь от прежнего направления’ (Д IV, 163), диал. згибнуть ’согнуть’ (СРНГ 11, 227)), бел. диал. згібнуць ’погибнуть, умереть’ (Янкова 135) (ср. згібнуць ’согнуть (дугу)’ (СБГ 2, 292). Помимо случаев прямой соотнесенности с образом кривизны, изогнутости, среди лексем с данным этимологическим корнем можно выявить такие, метафоричность которых не осознается носителями современного языкового сознания, например: рус. гибнуть, диал. гинуть (Р 79), гибеть ’болеть, чахнуть’ (ЯОС 73); бел. диал. гінуць ’гинуть’ (СБГ 1, 445), гібець ’околевать, пропадать’ (СБГ 1, 441) при наличии бел. диал. гібацца ’гнуться’, гібаць ’гнуть’ (Там же), рус. лит. и диал. погибать, погибнуть ’умереть, прекратить существование трагически, преждевременно’ (СРЯ Ш, 166; Д Ш, 154), бел. пагібаць ’гинуть’, ’вымирать’ (СБГ 3, 289) (ср. пагібацца ’погнуться’ (Там же), отглагольное прилаг. пагібаны ’изогнутый’ (Сцяшк. 323)); рус. загибнуть, загинуть ’погибнуть’, диал. (пск., твер.) загибеть ’захворать тяжело; загибнуть’ (ср. загибать, загинать, загнуть ’гнуть, сгибать, заворачивать край, скрючивать, заламывать’ (Д I, 867)); рус. уст. и прост. сгибнуть ’погибнуть’ (СРЯ IV, 60), прост. сгинуть ’умереть, погибнуть’ (СРЯ IV, 61); диал. (новг., урал.) изгибать, изгибнуть ’погибнуть, гибнуть’ (СРНГ 12, 116), волог., вят., перм. изгинуть ’погибнуть, сгинуть’ (Там же 117); рус. губить ’приводить к гибели, к смерти; убивать’ (СРЯ 1, 355; ЭССЯ 7, 166), диал. загубиться ’заболеть’ (СРНГ 10, 33).

Аналогичным путем происходило формирование вторичной семантики генетически соотносимых глаголов: рус. диал. (пск., твер.) кочурить ’сводить судорогами, передергивать, корчить (о болезни)’ (СРНГ 15, 135-136), калуж., олон., сиб., смол. качуриться ’находиться при смерти, умирать’ (СРНГ 15, 136; Добр. 354), бел. качурыцца ’умирать в корчах’ (Б.-Н. 145), рус. диал. (пенз.) закочериться ’заболеть; умереть’, оренб., приурал., урал. закочуриться ’тяжело заболеть; умереть, окочуриться’ (СРНГ 10, 159), окочуриться ’умереть, издохнуть’ (Д П, 667; Добр. 354), скочуриться ’умереть’ (Добр. 354) (ср. рус. диал. (новг., череп.) закочуривать ’заворачивать, поворачивать повозкою’ (Д 1, 590), сев.-двин. закочерить ’загнуть, перегнуть’, новг. закочаривать ’менять направление, заворачивать куда-либо’: Закочуривай налево (СРНГ 10, 159), влад., костром. кочера ’кривая елка’, влад. ’обрубок суковатого дерева’, ’пень с кривыми корнями, вырытый из земли; коряга’ (СРНГ 15, 126).

Только путем этимологического анализа можно доказать вторичный характер семантики бел. диал. скрэгаць ’болеть, быть чуть живу, еле-еле держаться’ (НС 55), восходящего к праслав. *(s)kręgati ’сгибаться’, являющемуся продолжением *(s)ker- ’сгибать, вращать’ (Петлева 1989, 68-69).

Можно предположить, что генетической метафорой является также бел. диал. глагол клякнуць ’сгинуть, утратиться’ (СБГ 2, 487), который авторами ЭСБМ сравнивается с рус. клякнуть, укр. клякнути ’замерзнуть, задубеть; засохнуть’ и лит. klekti ’густеть, замерзать’. При этом авторы ЭСБМ справедливо замечают, что «соотношение восточнославянских и литовских форм неясное» (ЭСБМ 5, 77). Однако характер такого соотнесения проясняется при рассмотрении бел. диал. глагола в кругу этимологически родственных языковых единиц, восходящих к праслав. *klęk- (ЭССЯ 10, 31), в семантической структуре которых отчетливо прослеживается сема кривизны, изогнутости, например: др.-рус. клячити ’нагибаться’, ’хромать’ (Срезн. 1, 1238), рус. клякать ’становиться на колени’ (Фасм. П, 259), бел. клякаць ’падать на колени’ (Нос. 238), диал. кляк ’сук’ (СБГ 2, 486), ’корень’ (ДСБ 98), ’изогнутая ветвь или корень’ (ТС 2, 199) и др. Учитывая характер производных и наличие регулярной модели ’болеть; умирать’ ← ’гнуть, кривить’, можно предположить, что формирование вторичной семантики стало возможно на основе идеи кривизны, изогнутости. Что же касается значений ’замерзнуть, задубеть; засохнуть’ рус. и укр. соответствий и бел. диал. клякнуць ’утратиться’, то их наличие не противоречит общему образу утраты, потери, смерти. Ср., к примеру, аналогичные сопутствующие значения лексем с общепризнанной этимологией: бел. диал. гнуцца ’сгибаться’, ’мертветь’ (СБГ 1, 458), рус. диал. гибеть ’портиться, пропадать’ (Ман. 39), бел. гібець ’гибеть, пропадать’ и гібаць ’гнуть’ (БРС 1, 320), диал. гіблець ’зябнуть’ (СБГ 1, 442), бел. згубіць ’потерять’ (ТСБМ 2, 455), диал. ’потерять, загубить’ (СБГ 2, 296) и др.

Образ кривизны, изогнутости отразился в истории семантического развития не только глагольной лексики, но и ряда адъективов, напрмер: рус. диал. кривой ’больной’ (Добр. 359); укр. хисткий ’слабого здоровья’ ← ’гибкий’, ’колеблющийся, шаткий’ (Гринч. ІV, 398); рус. хилый ’слабый, болезне