Реферат: Российская академия наук центр цивилизационных и региональных исследований в. Д. Нечаев региональный миф в политической культуре современной россии москва 1999 Нечаев В. Д

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ЦЕНТР ЦИВИЛИЗАЦИОННЫХ И РЕГИОНАЛЬНЫХ

ИССЛЕДОВАНИЙ


В.Д.НЕЧАЕВ


РЕГИОНАЛЬНЫЙ МИФ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЕ СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ


Москва 1999


Нечаев В.Д.

Региональный миф в политической культуре современной России. М.: Изд-во Института Африки РАН. 1999. 158 с.


ISBN


Данная работа посвящена анализу символических механизмов легитимации деятельности региональных политических элит и лидеров в современной России. На основе материалов региональных избирательных кампаний 1996-1998 гг., образцов региональной политической риторики, данных социологических исследований осуществлена реконструкция “образов мира” и образов политического лидерства, используемых участниками регионального политического процесса для социокультурной легитимации своей деятельности. Доказывается, что в основе этих образов лежит мифологическая “картина мира”, выражающая психологическую реакцию представителя региональной общности на ситуацию социокультурного кризиса в постсоветской России.

Предназначается для политологов, культурологов, философов, специалистов по связям с общественностью, политиков. Представляет интерес для всех, кто занимается проблемами политической регионалистики, идеологии и политической культуры в переходных обществах, а также для широкого круга читателей.



ISBN

© Нечаев В.Д., 1999


СОДЕРЖАНИЕ


ВВЕДЕНИЕ...................................................................................................

5

^ ОБРАЗ РЕГИОНАЛЬНОГО ЛИДЕРА....................................................

27

I. Политический лидер как представитель региональной общности........................................................................................................


-

II. Региональный лидер как «крепкий хозяйственник»..............................

50

III. «Инициация» регионального лидера.....................................................

63

^ «ОБРАЗ МИРА» В РЕГИОНАЛЬНОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ КОММУНИКАЦИИ...................................................................................


83

I. Регион в «большом мире»........................................................................

-

II. Противостояние «хаосу» или «мы» и «они»..........................................

107

^ ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ.........................................................................

128

I. Миф, идентичность и кризис...................................................................

-

II. Политические аспекты региональной мифологии................................

146

ЛИТЕРАТУРА..............................................................................................

151

Summary........................................................................................................

158


CONTENTS


INTRODUCTION.......................................................................................

5

^ IMAGE OF THE REGIONAL LEADER..................................................

27

I. Political leader as the representative of the regional community...............

-

II. Regional leader as «krepky hozyaystvennik»...........................................

50

III. «Initiation» of the regional leader..........................................................

63

^ «IMAGE OF THE WORLD» IN THE REGIONAL POLITICAL COMMUNICATIN......................................................................................


83

I. Region in the World...................................................................................

-

II. Opposition to «chaos» or «we» and «they»...............................................

107

^ INSTEAD OF THE CONCLUSION..........................................................

128

I. Myth, identity and crisis.............................................................................

-

II. Political aspects of regional mythology....................................................

146

LITERATURE..............................................................................................

151

Summary.......................................................................................................

158


ВВЕДЕНИЕ

Данная работа посвящена анализу политической деятельности на уровне субъектов Российской Федерации. Причем речь пойдет лишь об одной из составляющих этой деятельности, а именно о ее социокультурной легитимации. В этой связи естественным и логичным представляется вопрос: а почему указанный аспект, на первый взгляд достаточно узкий, может быть вообще интересен?

Одним из основных политических изменений конца 80 – середины 90-х гг. стал переход России к федеративному типу государственного устройства. Вполне естественно, что этот процесс привлек к себе внимание многих отечественных и зарубежных исследователей, и к настоящему времени появилось значительное число работ, посвященных его анализу 1. При кажущемся многообразии точек зрения можно отметить, что все указанное проблемное поле оказалось практически полностью поделено между двумя парадигмами анализа: политико-правовой и экономической. В первой, переход к федеративному устройству описывается преимущественно как процесс изменений в конституционной системе, в результате которого значительная часть прав и властных полномочий передается с федерального уровня на уровень субъектов Федерации. Во второй, в качестве самостоятельного и едва ли не центрального аспекта проблемы как исследователи, так и политики часто выделяют тему экономических взаимоотношений между «центром» и «регионами», в частности, вопросы так называемого «бюджетного федерализма».

Введение новых конституционных норм – неотъемлемая часть процесса федерализации, но само по себе возникновение иной юридической аранжировки еще не означает трансформацию политической системы. С точки зрения права СССР и РСФСР были федерациями, однако в реальности уровень централизации, достигавшийся в советской системе власти, делал государство по сути унитарным.

Дискуссия о российском федерализме как о политической проблеме имеет смысл лишь постольку, поскольку признается, что это не только, и не столько процесс юридических изменений, но, прежде всего, трансформация политической системы общества. Изменение формальных институтов в этом случае – лишь часть более общего процесса. Столь же важными для приобретения им качества политической трансформации оказываются, с одной стороны, перераспределение ресурсов властвования, а с другой – образование новой многоуровневой структуры российской публичной политики.

Важность первого аспекта демонстрирует дискуссия о «бюджетном федерализме», в рамках которой ставится вопрос об обеспечении соответствующими материальными ресурсами формальных прав и властных полномочий, перераспределяемых с национального на субнациональный уровень.

Второй аспект – трансформация пространства публичной политики – к сожалению, пока не нашел достаточного освещения в работах ученых-политологов. Между тем именно обретение российской публичной политикой нового качества многоуровневости представляется ключевым моментом в формировании федеративного государственного устройства.

Действительно, многоуровневость власти не может быть признана исключительным атрибутом федерализма. Во всякой сложной государственной системе (а к таковым, без сомнения, относятся и современные унитарные государства) часть функций и полномочий передается территориальным подразделениям государственной власти. Фактически центр даже в условиях самых централизованных систем не может полностью контролировать управление на местах. Поэтому территориальные и местные органы власти составляют относительно автономный уровень принятия решений в любой, в том числе в унитарной государственной организации.

Напротив, многоуровневость публичной политики может быть признана таким атрибутом: в унитарном государстве политические (а не управленческие) решения принимаются только в центре. Известный американский исследователь Д. Элейзер приводит два понимания термина «федерализм», распространенные в настоящее время в политической науке. В узком смысле федерализм – это «взаимоотношения между различными правительственными уровнями», в более расширительном – «сочетание самоуправления и долевого правления через конституционное соучастие во власти на основе децентрализации» 2.

Предпосылкой федерализма и в одном, и в другом понимании является наличие в рамках одного государства двух уровней осуществления публичной политики: национального и регионального, на каждом из которых присутствуют основные атрибуты политики в современном ее понимании. К их числу относится:

автономная в своих полномочиях государственная власть, требующая для функционирования самостоятельной правовой легитимации (как правило через процедуру демократических выборов);

множественность политических субъектов (политиков и политических организаций), конкурирующих за доступ к этой власти;

а также общность населения, выступающая, по крайней мере, теоретически, юридическим источником власти.

Другими словами, возникают два автономных уровня политического представительства, взаимодействие между которыми и может быть собственно названо взаимодействием «между различными правительственными уровнями».

Если признать справедливой приведенную выше аргументацию, то для анализа федерализации современной России, мы должны исследовать не только процесс перераспределения прав, полномочий и соответствующих им ресурсов, но и формирование на региональном уровне самого феномена публичной политической деятельности. Ее, с точки зрения перехода к федеративному государственному устройству, мы будем рассматривать как деятельность по политическому представительству региональной общности.

Рассмотрим более подробно последнее утверждение. Для этого потребуется уточнить такие понятия как «политическая деятельность» и «политическое представительство».

В обыденном языке часто смешиваются понятия «деятельность» и «поведение». Мы можем говорить о поведении политика или поведении избирателя и подразумевать под ними деятельность политика или деятельность избирателя. Между тем, в современной философской антропологии и психологии эти понятия различаются. Под поведением, в соответствии с традицией, заложенной бихевиористской и необихевиористской психологией, понимается совокупность реакций организма на стимулы окружающей среды. Именно реактивность поведения является его качественной характеристикой. Напротив, философы и психологи использующие понятие «деятельность» (это понятие является центральным для всех вариантов т.н. культурно-исторического подхода) подчеркивают ее активный и целенаправленный характер 3. Деятельность – это осмысленная активность человека, направленная на изменение окружающей среды или самого себя в соответствии с субъективно осознаваемыми целями и задачами. В этом смысле понятия «политическая деятельность» и «политическое поведение» существенно различаются.

Понятие «политическое поведение» акцентирует внимание на реактивных характеристиках действий участников политического процесса. Напротив, под «политической деятельностью» мы будем в данной работе понимать лишь целенаправленную и осмысленную политическую активность и отличать ее по этим признакам от политического поведения.

Наличие высокого уровня осмысленности – не единственное отличие деятельности от поведения. Из антропологических и психологических исследований деятельности известно, что качественной характеристикой деятельности является ее социальный и культурно-опосредованный характер. Мы можем говорить лишь о деятельности человека как социального и культурного существа, в то время как термин «поведение» одинаково применим не только к человеку, но и к животным. То есть термин «поведение» существенно больше ассоциируется с биологическими, организменными аспектами активности, чем термин «деятельность». Последний делает акцент на социокультурных аспектах человеческой активности.

Итак, под политической деятельностью мы будем понимать целенаправленную и осмысленную социально-ориентированную и культурно-опосредованную активность людей по принятию и реализации политических решений.

Как уже отмечалось выше, качественной характеристикой деятельности является ее культурное опосредование. В отличие от всех других живых существ, человек использует для достижения своих целей средства, предоставляемые ему для этого культурой того или иного конкретного общества. Например, процесс приема пищи опосредуется использованием ножа и вилки, являющимися продуктами вполне определенной культуры. Продуктами культуры являются также нормы этикета, требующие использовать нож и вилку, а также объясняющие, как это делать и почему необходимо использовать нож и вилку для еды. Из приведенного примера видно, что культурное опосредование человеческой деятельности обладает достаточно сложной внутренней структурой, включающей в себя одновременное использование разнокачественных продуктов культуры или артефактов.

Традиционно артефакт рассматривается как материальный объект, изготовленный человеком, предмет культуры, в отличие от объекта природы. В рамках такой интерпретации артефакт становится элементом опосредования, приобретая качество орудия, используемого человеком для достижения целей деятельности. Однако в настоящее время в рамках наук о человеке распространение получают более расширительные толкования этого понятия, несущие на себе непосредственный отпечаток семиотической революции в науках о культуре.

Американский психолог М. Коул, ссылаясь на традицию, восходящую к Г. В. Ф. Гегелю, К. Марксу и Дж. Дьюи и развитую в последствие в работах русского философа Э. Ильенкова, определяет артефакт как некий аспект материального мира, преобразованный по ходу его включения в целенаправленную человеческую деятельность 4. Другой представитель современного культурно-исторического подхода М. Вартовский дает схожее определение, понимая артефакт как «...объективизацию человеческих потребностей и намерений, уже насыщенных когнитивным и аффективным содержанием» 5. В этом смысле акты коммуникации и язык, групповые символы, социальные институты могут рассматриваться как артефакты в не меньшей степени, чем орудия материального производства или орудия бытовых практик.

Важным для понимания артефактов в рамках указанных подходов является представление об их материально-идеальной природе. Это положение достаточно отчетливо раскрывается в следующем примере американского антрополога Л. Уайта:


«Всякий топор имеет субъективный компонент; он не имел бы никакого смысла без представления и отношения. С другой стороны, ни представление, ни отношение не имели бы никакого смысла без внешнего выражения в поведении и речи (которая есть форма поведения). Всякий культурный элемент, всякая культурная черта, таким образом, имеют субъективный и объективный аспекты» 6.


Артефакт, таким образом, существует в дуальной системе взаимосвязей: с одной стороны, экстериоризированной в систему «внешних» для индивида объективных взаимодействий, а с другой, интериоризированных в его психику. Концепт артефакта в таком его понимании снимает традиционное для наук о культуре противоречие между точкой зрения на культуру как «внешнюю» для человека реальность, т.е. совокупность продуктов предшествующей человеческой деятельности, и взглядом на нее как реальность «внутреннюю» – систему знаний, представлений, ценностей, установок и т.д. Культура в рамках деятельностного подхода интерпретируется как наличная для того или иного сообщества система артефактов, опосредующая социальную деятельность.

Эта система обладает сложной внутренней организацией (что хорошо видно на приводившемся выше примере использования ножа и вилки). Согласно М. Вартофскому, можно выделить, как минимум, три уровня опосредования деятельности. Первый уровень составляют так называемые первичные артефакты, непосредственно используемые как орудия или средства деятельности. В случае материального производства это, например, орудия труда. Первичные артефакты наиболее близки к традиционному представлению об артефакте как предмете материальной культуры. Однако, более точным представляется определение первичного артефакта как ресурса деятельности, который может быть использован актором (деятелем) для получения практического эффекта, достижения целей.

Использование артефактов первого уровня предполагает, в свою очередь, наличие неких норм (нравственных, технических и иных), определяющих способы действия с первичными артефактами. Нормы при этом не существуют в чисто идеальном виде. Реальность норм предполагает экстериоризированные формы сохранения и трансляции представлений и способов действий: предписания, обычаи, конституции и т.п. В модели М. Вартофского нормы рассматриваются как вторичные артефакты, опосредующие использование артефактов первого уровня.

Наконец, самостоятельный уровень артефактов составляют продукты культуры, которые условно можно назвать объективированными в тех или иных символических формах «автономными воображаемыми мирами», в которых нормы, конвенции, ресурсы получают некий непрактический смысл. М. Вартофский приводит в качестве примера произведения искусства. В этом смысле можно также говорить о продуктах научного творчества, религии или мифологии. Существование артефактов третьего уровня тесно связано с деятельностью воображения и восприятия, то есть преимущественно интрапсихическими процессами. При этом формирование целостных «воображаемых миров» как элементов культуры с необходимостью предполагает возможность их описания и восприятия в процессе общения, а, следовательно, наличие неких вполне осязаемых символических форм, посредством которых эти миры могут быть выражены. Таким образом, артефакты третьего уровня, так же как первого и второго, обладают двойственной идеально-материальной природой, хотя идеальный их компонент превалирует.

Значение третичных артефактов в структуре опосредования определяется их способностью конструировать целостные рамки восприятия действительности, придающие смысл отдельным артефактам нижних уровней как элементам единой системы взаимодействия человека и мира (или его отдельных аспектов). Холизм «воображаемых миров» делает их шире всякой актуально опосредуемой совокупности артефактов. Деятельность воображения позволяет разворачиваться третичным артефактам в новые смыслы и таким образом создавать некое «избыточное» пространство смыслового опосредования, которое в перспективе предоставлят возможности для интеграции в систему социальной деятельности новых видов норм и ресурсов или трансформации старых. М. Вартовский полагает, что такого рода воображаемые артефакты могут окрашивать видение «реального» мира, создавая возможности для изменения текущей практики 7. По мнению М. Коула,


«...способы поведения, приобретенные во взаимодействии с третичными артефактами, могут распространяться за пределы непосредственного контекста их использования» 8.


Модель М. Вартофского позволяет рассматривать культуру как трехуровневую систему артефактов, опосредующих совокупную деятельность в рамках того или иного сообщества. В этом случае политическая культура может быть определена как система артефактов, опосредующая политическую деятельность в тех сообществах, где таковая имеет место.

В качестве первичных артефактов политической культуры могут рассматриваться ресурсы политической деятельности: силовые, материальные (в узком смысле слова, как материальные блага), информационные и др. Политические институты, понимаемые как формализованные и неформализованные правила политической деятельности, составляют уровень вторичных артефактов политической культуры. Наконец, роль третичных артефактов опосредования политической деятельности выполняют любые «воображаемые миры», выполняющие функцию смыслообразования (и тем самым легитимации) по отношению к политическим институтам, а также способам получения и использования ресурсов.

В качестве способов производства третичных артефактов (идеологического производства) могут выступать различные формы символической деятельности: философия, художественная литература, искусство, наука, религия, публицистика, однако не менее существенен тот факт, что политическим итогом развертывания этих разнообразных форм рефлексии часто оказывается внутренне согласованный в своих основных чертах и воспринимаемый как целое “образ мира”, в рамках которого обретают свое смысловое и, следовательно, культурное существование политические институты и ресурсы.

Концепция «образа мира» с позиций культурно-исторической психологии была разработана в трудах советского психолога А. Н. Леонтьева 9 и в дальнейшем развита в работах отечественных и зарубежных исследователей 10. В самом общем смысле «образ мира» – это «целостная многоуровневая система представлений человека о мире, других людях, о себе и своей деятельности»11. Причем в работах психологов подчеркивается, что “образ мира” – это не совокупность отдельных образов, а изначально нечто целое, активно участвующее в построении последних, в том числе и образов непосредственно данной в ощущениях предметной реальности. Подобный подход противоположен бихевиористскому в описании взаимоотношения стимула и образа.


«“Образ мира” не является лишь некоторым средством, привлекаемым для “обработки” навязанного субъекту стимульного воздействия и превращения его (пусть даже с помощью дополнительных тестирующих действий) в значащий образ с последующим принятием решения об ответе на него. Все обстоит наоборот: главный вклад в процесс построения образа предмета или ситуации вносят не отдельные чувственные впечатления, а “образ мира” в целом. Иначе говоря, не “образ мира” выступает в качестве промежуточной переменной, которая обрабатывает, модифицирует и превращает в чувственный образ сенсорные полуфабрикаты..., а напротив, сенсорные полуфабрикаты уточняют, подтверждают и перестраивают исходный образ мира» 12.


Наиболее «глубинный», «ядерный» уровень «символической знаковой репрезентации мира формируется в индивидуальной психике субъекта на основе усвоения субъектом системы общественно выработанных значений, закрепленных в языке, предметах культуры, нормах и эталонах деятельности»13. Этот уровень обозначается понятием «картина мира», под которой обычно понимается единая когнитивная ориентация, являющаяся фактически невербализованным, имплицитным выражением понимания членами каждого общества «правил жизни», диктуемых им социальными, природными и «сверхъестественными» силами. Считается, что «картина мира» представляет собой свод основных допущений и предположений, которые обычно не осознаются и не обсуждаются, но направляют и структурируют поведение представителей данной общности подобно тому, как грамматические правила, неосознаваемые большинством людей, структурируют и направляют их лингвистическое поведение.

Данная модель позволяет по иному посмотреть на процесс политической легитимации. В ее рамках он может быть описан как процесс опосредования использования артефактов политической культуры нижнего уровня артефактами более высоких уровней. Использование ресурсов политической деятельности так или иначе легитимируется теми или иными нормативными моделями (правовая или квазиправовая легитимация) и интерпретацией ситуации в рамках того или иного «образа мира» (смысловая или социокультурная легитимация). «Образ мира» также придает смысл и тем самым легитимирует нормативные модели (в случае политической деятельности – «правила политической игры» или политические институты).

Из означенного выше понимания «образа мира» и «картины мира» вытекает следствие, значимое с точки зрения описания механизмов социокультурной легитимации. Легитимирующее воздействие третичных артефактов возможно лишь в том случае, если конструируемый ими «образ мира» имеет в качестве своего ядра «картину мира» того сообщества, политическую деятельность которого они опосредуют.

Есть основания считать «картину мира» сообщества важнейшим механизмом поддержания групповой идентичности. В сущности, «картина мира» и ее репрезентации в «образе мира» –это восприятие действительности через призму собственной социальной идентичности. Концепция «картины мира» как ядра «образа мира» позволяет нам «перекинуть мостик» от теории политической деятельности к теории политического представительства.

В соответствии с либеральной традицией проблема политического представительства решается через процедуру свободных выборов: поскольку те или иные политики прежде, чем занять ключевые должности в регионах, проходят процедуру выборов, тем самым они представляют избирателей региона. В этом смысл демократической легитимации.

Однако здесь возникают две проблемы: во-первых, чем руководствуются избиратели, выбирая того или иного политика в свои представители во-вторых, воспринимает ли избиратель процедуру выборов в контексте осуществления в их процессе представительства его интересов именно как жителя региона или же региональные выборы для него ничем не отличаются от федеральных.

Последний аспект особенно важен, поскольку отражает природу происшедшей (или не происшедшей) политической трансформации. Традиционно федерация рассматривается как союз государственных образований, в результате которого возникает новое государство. Классический пример – Соединенные Штаты. Швейцария становится федерацией из первоначально самостоятельных кантонов. Земли ФРГ в той или иной мере выступают как носители некой автономной политической традиции.

Сама идея федерации подразумевает наличие самоорганизующихся территориальных сообществ, чьи интересы должны быть учтены в едином государстве. Трансформация унитарных государств в федеративные происходит, как правило, под давлением «снизу» со стороны подобных сообществ и представляющих их элит (классическим примером служит конституционная реформа в Бельгии).

В случае с постсоветской Россией мы имеем в каком-то смысле обратную ситуацию: для большей части нынешних субъектов Федерации их новый статус оказался «дарованным» в результате последней конституционной реформы.

Известно, что Конституция 12 декабря 1993 года придала всем бывшим административно-территориальным образованиям РСФСР статус субъектов Российской Федерации. Уже в самом этом наименовании внутренне присутствует признание того, что территориальные единицы России (области, края, республики) не являются более подразделениями унитарной системы государственного управления. За ними отныне признается статус государственных образований, выражающих политическую субъектность населения российских регионов.

Однако действительно ли население российских регионов готово выступать в качестве коллективных политических квазисубъектов, чьи интересы должно защищать федеративное устройство страны? Если в отношении большинства республик в составе России утвердительный ответ выглядит вполне естественным: история «парада суверенитетов» 1990-1992 гг. показывает высокую степень принятия жителями республик идеи автономности и суверенности (причем, не только там, где большинство составляет т.н. «титульная нация»), то для населения бывших административно-территориальных образований (краев и областей) признание a priori их в качестве неких автономных территориальных общностей, обладающих правом на политическую автономность в рамках федеративного государства кажется, проблематичным. Неоднократные изменения сетки административно-территориального деления как в Российской империи, так и в СССР, вызванные в основном соображениями управленческой и экономической эффективности, в незначительной степени были связаны с проблемой территориального существования исторических социокультурных общностей. Например, Липецкая область возникает в 1954 г. для обеспечения деятельности Новолипецкого металлургического комбината. Другие будущие субъекты Российской Федерации также неоднократно меняли границы, объединялись, делились, появлялись и исчезали на карте в соответствии с интересами центральной власти.

Между тем логика существования территории в предельно централизованной политической системе и логика ее существования в пределах федералистской модели существенно различаются. Если первую вслед за отечественным политическим географом В. Л. Каганским можно рассматривать как логику «внепространственных задач, упавших на территорию, преобразовавших, подчинивших и сформировавших в ней особые ячейки...» 14, то вторая есть скорее политико-правовое выражение существования в рамках единого государства территориальных общностей граждан, обладающих более или менее сложившейся региональной идентичностью (то есть выстраивающих свою гражданскую идентичность в том числе через восприятие себя в качестве члена сообщества, ассоциируемого с территорией субъекта Федерации). Являются ли нынешние субъекты Российской Федерации такими территориальными сообществами или, иными словами, идентифицируют ли граждане России себя по принципу принадлежности к территориальным общностям в процессе осуществления политического представительства на региональном уровне – проблема далеко нетривиальная для современной российской государственности.

Социологические исследования свидетельствуют, что в начиная с рубежа 80-х – 90-х гг. в советском обществе действительно усиливается региональная и локальная самоидентификация граждан. Так, по данным Института социологии РАН уже в 1992 г. число «позитивных идентификаций» опрошенных респондентов с «россиянами» уступало их числу с теми, «кто живет в нашем городе, поселке». При этом, если за последующие пять лет первый показатель практически не изменился, то второй вырос почти на 10 %.


Таблица 1. Динамика позитивных самоидентификаций жителей России по отношению к общенациональной и локальным общностям (количество ответов «часто» и «иногда» на вопрос: «Как часто Вы ощущаете близость с разными группами людей, с теми, о ком Вы бы могли сказать: “Это – мы”», в % к числу опрошенных) По данным восьми замеров мониторинга.


^ Объекты идентификации

Май 1992 г.

Дек. 1992 г.

Март 1993 г.

Июнь 1993 г.

Ноя.

1993 г.

Июнь 1994 г.

Ноя. 1994 г.

Янв. 1997 г.

^ С теми, кто живет в нашем городе, поселке

73,1

75,1

70,9

75,6

75,4

79,6

79,9

82,8

^ С россиянами

71,0

71,3

66,3

67,1

76,5

71,0

70,1

71,3


Источник: Данилова Е. Проблемы социальной идентификации населения постсоветской России.// Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. Информационный бюллетень ВЦИОМ, Интерцентр, АНХ, 1997, № 3 (29). С. 14


По данным опроса, проведенного Фондом общественного мнения (ФОМ) 27-28 июня 1998 г. 15, среди избирателей России появилась значительная доля тех граждан, у которых преобладает региональная самоидентификация (35 % респондентов ощущают себя скорее жителем отдельного субъекта Федерации, 29% – гражданином России и у 22% респондентов преобладает смешанная идентификация).

Схожую в основных чертах картину показало исследование установок молодежи, проведенное Центром Социологических исследований МГУ в 1997 г. на материалах опроса в 56-ти субъектах Российской Федерации. На вопрос «Что для Вас является Родиной?» представители различных когорт молодежи ответили следующим образом.


^ Таблица 2. Изменение представлений молодежи о “родине” (ответы на вопрос: «Что для Вас является Родиной?», в % от числа опрошенных)

Варианты ответа

Когорты




17 лет

24 года

31 год

1

Моя родина – бывший СССР

9,1

13,0

20,7

2

Моя родина – Россия

46,3

42,7

41,6

3

Моя родина – республика или область, в которой я живу

40,0

39,6

33,8

4

^ ЗАТРУДНЯЮСЬ ОТВЕТИТЬ

4,2

4,3

3,8

5

ОТКАЗ

0,5

0,4

0,1

Источник: Центр Социологических Исследований МГУ им. М. В. Ломоносова, выборка 3839 респондентов, март 1997 г.


Как свидетельствуют данные этого исследования, со вступлением в жизнь новых поколений молодежи снижается их самоидентификация с ушедшим в прошлое СССР. Самоидентификация с Россией усиливается, но до сих пор свыше 50 % молодежи не считают ее своей родиной. При этом отождествлять себя с региональной общностью скорее, чем с общенациональной, готовы от 33 до 40 % молодых людей, причем, со вступлением в жизнь новых поколений эта цифра увеличивается, а не уменьшается. Таким образом, несмотря на некоторое отличие количественных данных (видное при сопоставлении) результаты второго исследования также указывают на тенденцию усиления региональн^ ОБРАЗ РЕГИОНАЛЬНОГО ЛИДЕРА I. Политический лидер как представитель региональной общности
Один из важных аспектов оформления групповой идентичности – ее персонификация в неком личностном образе 18. Часто это образ лидера. Выступая от имени группы, лидер осуществляет ее представительство (по крайней мере символическое) во взаимодействии с другими группами, в том числе в сфере политического. Вместе с тем, сам образ лидера при определенных обстоятельствах становится важным элементом формирования и воспроизводства групповой идентичности, репрезентируя, прежде всего для группы, ее коллективную субъектность.

Выше мы высказали предположение, что политик в контексте осуществления своей деятельности на уровне субъекта Федерации (если там действительно имеет место сам феномен политической деятельности) стремится выступать прежде всего как представитель региональной общности (а, скажем, не социально-профессиональной, половозрастной или этно-конфессиональной).

Это предположение является фундаментальным для дальнейшего анализа, поэтому мы постарались предварительно проверить его, анализируя материалы избирательных кампаний кандидатов на должности глав исполнительной власти субъектов РФ. Выбор именно этого типа источника объясняется следующими соображениями.

Во-первых, сами по себе выборы главы исполнительной власти субъекта Федерации a priori связаны с процессом политического представительства в юридическом смысле: глава исполнительной власти региона представляет регион в Совете Федерации, в отношениях с иными органами власти Федерации, а также другими субъектами Федерации и иностранными государствами. Поэтому ситуация избирательной кампании является идеальной с точки зрения проверки того действительно ли кандидат публично идентифицирует себя с той ролью, которая ему предписывается формально-правовыми нормами.

Во-вторых, текст политической рекламы как элемент опосредования политической деятельности может рассматриваться с точки зрения его взаимосвязи с процессом политического представительства в двух аспектах. С одной стороны, кандидат стремится определить свое отношение к различным группам, в которые могут входить его потенциальные избиратели. Его задача – стать «своим» для этих групп, войти в круг их «мы», что, в свою очередь, предполагает противопоставление кандидата предполагаемым оппонентам, «они», данных групп. В этом смысле политическая реклама представляет собой совокупность действий по публичной самоидентификации кандидата. С другой стороны, восприятие рекламного текста предполагает, что его читатель из множества своих ролей и, соответственно, потенциальных идентичностей актуализирует ту идентичность (или те идентичности), которая ожидается авторами того или иного материала политической рекламы.

Вероятно, если осуществление политического представительства в субъекте РФ связано с процессами актуализации преимущественно региональной идентичности избирателей, то, конструируя свой имидж посредством материалов политической рекламы, кандидат должен стремиться подать себя в качестве политического представителя региональной общности (т.е. как личность, тесно связанную с региональной общностью и способную выражать и отстаивать ее интересы).

Для проверки этого предположения был избран метод контент-анализа текстов материалов п