Реферат: Николай хапланов распа д роман

Николай ХАПЛАНОВ


Р А С П А Д


РОМАН


Некоторая детективность сюжета этого романа Николая Хапланова вызвана тем, что вся жизнь нашего общества в последние годы иногда кажется сплошным детективом. Но по сути эта книга – о распаде, разложении нравственности, моральных ценностей, вызванных распадом бывшей большой страны.


1.

Бесконечные, растянувшиеся от горизонта до горизонта, пески слепили глаза. Барханы казались бывшими морскими волнами, почему-то застывшими неподвижно на всем этом нескончаемом пространстве. Зной раскалил одежду и кожа под ней болела, как от прикосновения вынутого из кузнечного горна железного прута. Хотелось упасть и забыть все на свете. Будь что будет. Но он знал, что упасть под этими жестокими лучами беспощадного солнца - значит больше не встать. На это не хватит сил. Но и идти уже было невыносимо. Каждый шаг давался с неимоверным трудом, ботинки казались стопудовыми гирями, в голове гудели колокола, а горячий воздух обжигал гортань, язык и десны. Никаких признаков чего-то живого вокруг. Застывшие пески, застывший воздух, застывшие лучи огненного солнца. Не встречаются даже ящерицы, скорпионы и фаланги, которые еще вчера хоть и изредка, но попадались. А сегодня не видно и их. Наверное, сейчас он был бы рад даже этим противным ядовитым тварям. Но - ничего. Одни пески, пески, пески…

Значит, экспедиция не состоялась. Трое его спутников вернулись с половины пути, испугавшись этой песчаной бесконечности. Ненадежные оказались ребята. Неплохие спортсмены, способные уложить на ковер неустрашимых соперников, они с охотой взялись пойти с ним на поиски неведомого племени кюнов, о котором нет никаких сведений ни в географии, ни в истории, вообще ни в каких источниках, но о которых рассказывал ему в детстве дед Игнат. Еще в двадцатые годы дед был в этой пустыне. Почему он здесь оказался – неизвестно, расспросить его об этом тогда не догадался, а теперь поздно - деда давно нет на свете. Запомнилось лишь, что попал дед в это племя, когда отряд оставил его у него больным, без сознания, и пробыл он у него много месяцев. Уговаривал вождь остаться у них навсегда, но тосковало сердце молодого Игната об оставленной на родине невесте Василисе, рвался он домой. Целую неделю проводник с двумя верблюдами вел его по пескам, а когда вышли на солончаковую степь, попрощался с ним и сказал:

- Теперь дойдешь сам. Завтра увидишь людей.

Много рассказывал внуку дед Игнат о том племени. Об обычаях того племени, о мудрых беседах с его вождем по имени Хум Киши, которому было лет сто, а то и двести и который знал все о строении вселенной, о прошлом и даже будущем человечества.

-Все, что он тогда предсказал, сбылось, - говорил дед, - и что голод великий будет в нашей стране, и что война большая будет в сороковые годы в Европе. И что очень страшный человек станет во главе нашей страны, что он погубит в холодных краях миллионы людей.

Даже через годы, когда Дмитрий закончил институт и стал историком - археологом, защитил кандидатскую, не забывал он рассказов давно уже умершего деда. Не давало ему покоя то загадочное племя кюн, о котором никто ничего до сих пор не знает. Но не выдумал же дед его, слишком серьезно говорил он о нем. И мечтал Дмитрий побывать в тех песках, отыскать следы загадочного племени. И вот в этом году, взяв накопившиеся за три года девяносто дней отпуска, отправился он в это нелегкое путешествие. И – не повезло. Археологи с накачанными бицепсами, на которых так полагался, оставили его одного, вернулись в привычный городской уют, а он, выругав их на чем свет стоит, пошел дальше сам. Третий день идет, нет, почти ползет по этим бесконечным барханам, еле передвигая ноги. Да, ненадежные оказались друзья. Как там у Высоцкого поется? Кажется: «пусть он в связке с тобой одной, там поймешь кто такой». Понял… Никого нет в связке. Даже скорпионов не видно. А куда идти и сколько – неизвестно. И где конец этим чертовым барханам?

Есть не так хочется, а вот пить… Вода тоже кончилась. Две солдатские фляги нес на ремне. Одну постепенно, делая по глотку через три – четыре часа, закончил, а когда хотел взяться за вторую, оказалось, что ее нет, потерялась, осталась где-то далеко за спиной. Вот это досадней всего. Лучше бы вещмешок с консервами и сухарями потерял, а не ту флягу. Она дороже золота. Без еды протянуть можно, а без воды, да еще в этом пекле – гибель. Ну что ж теперь? Не ложиться же на эти горячие пески, чтобы покорно ждать прихода старушки с железной косой. Она не замедлит явиться, прямо на этих обжигающих лучах спустится и унесет туда, куда заслужил. Нет, надо идти, пока в теле есть хоть капелька силы. Но ее, кажется, уже нет совсем. Ноги уже не поднимаются, гнутся, тянут к земле, то есть на эту песчаную подушку. Говорил же профессор Нефедов, что идти на такое дело без серьезной подготовки - смерти подобно. Да еще пешком. Надо было каких-то верблюдов или хотя бы осликов достать. Но и возвращаться уже поздно, за спиной километров сто двадцать, не меньше, осталось. А сколько впереди? Пять километров или сто пять?

Желтые пески, желтый горизонт, даже небо желтое, словно выгоревшее полотно… Шаг, еще шаг. Дед, где это твое племя кюн? Или ты выдумал его и рассказывал мне, как сказку, даже не подозревая, что добираясь к нему, я когда-то погибну в этих бесконечных барханах? Шаг, еще шаг… Как тяжелы ноги, как глубоко утопают они в этом желтом песке.

Боже! А это что? Неужели водопроводная колонка? Откуда она здесь? Дмитрий наклонился, хотел нажать на рычажок, надеясь услышать приятное журчание воды, но не нашел его, промахнулся и упал лицом в горячий песок. Он попал в рот, ожег губы… Попытался встать, оперся в песок руками, но они подогнулись. Все, дед, не добрался я до твоего таинственного племени с мудрым вождем…

Очнулся от прикосновения ко лбу чего-то прохладного и приятного. Открыл глаза. Над ним склонился человек, закутанный то ли в простыню, то ли в белый халат. И белая чалма на голове. Черное то ли от природы, то ли от многолетнего загара лицо тоже обрамлено в белую аккуратную бородку.

- Очнулся? – спросил человек, - здравствуй, Дмитрий.

- Значит, я уже на том свете, - вслух пробормотал Дмитрий.

- Туда тебе еще рано, - улыбнулся человек в белом, - на вот, попей воды.

Дмитрий оглянулся вокруг. Рядом с человеком стояли еще несколько таких же людей в белом, смотрели на него с улыбкой и кивали головами.

- Вы кто?

- Те, кого ты искал. Когда много лет назад твой дед уходил от нас, он обещал, что когда-нибудь нас найдет его внук или правнук. Мы знали, что ты придешь.

- Можно мне еще воды?

- Пей, внук Игната.

Как прохладна и сладка вода из этого кожаного бурдюка! Не оторвать губ от его горлышка. Неспроста бабушка Василиса говорила когда-то ему, еще мальцу: «Всегда давай воду прохожим и при этом вспоминай меня». Вот и сейчас вспомнилась – сухощавая, по девичьи стройная даже в старости, с огромными темными глазами, даже в восемьдесят не потерявших задорного блеска молодости. Не удивительно, что дед Игнат так рвался из этой пустыни к ней, тогда еще невесте. Наверное, очень красивой была ты, бабуля Василиса.

- А где вы живете? Тут нет ведь ни домов, ни кибиток каких-либо.

Человек в белом одеянии улыбнулся:

- Мы везде и мы нигде, мы там и здесь, мы во вчера и в завтра, там, где нас ждут и там, где о нас ничего не знают.

- Разве может так быть?

- Если веришь – может, не веришь – не будет никогда. Вставай, внук Игната, поедешь с нами.

- Куда?

- Искать и находить то, что люди потеряли много веков назад.

- Что же это?

- Две вещи потеряли люди очень давно. Время понять самих себя, определить самое нужное для человека, и связь с природой, которая их породила и над которой они так жестоко надругались. Ты ведь и сам хорошо знаешь об этом надругательстве.

Его усадили в одну из двух удобных корзин, укрепленных по бокам равнодушно покосившегося на него верблюда. В другую взобрался Белый Старик, как мысленно назвал его Дмитрий, и они двинулись в свой медленный и неведомый для Дмитрия путь. Над головой у них покачивалось что-то наподобие большого зонта, изготовленного из некогда синей, но до белизны выгоревшей ткани, что хоть как-то спасало от солнца. Мерно покачивалась эта корзина, убаюкивая измученного многодневным путешествием по необъятным пескам искателя неведомых племен. Заметив это, Белый Старик протянул ему кусочек черного сухаря:

- На, пожуй, и сон уйдет.

- Что это?

- Это прогонит сон и спасет от него твое время. Не бойся, мозг твой не помрачится, это не наркотик и не лекарство. Ну что, помогло? Думаю, что теперь ты способен слушать то, что я тебе буду говорить в пути. Я знаю – ты устал, много пережил, тебе надо бы отдохнуть. Но после этого сухарика ты будешь бодр, как проснувшийся утром юноша.

- Да, я чувствую бодрость. Чудо какое-то.

- Никакого чуда. Просто мы умеем сохранять время, видеть его прошлое и будущее. И все время бодрствуем, чтобы не терять ни одного мгновения жизни.

- Скажите, уважаемый, как вас зовут? А то я не знаю даже, как к вам обращаться.

- Мысленно ты меня уже назвал Белым Стариком. Так оно и есть – я белый старик. Но у меня есть и мое вечное имя, и ты его знаешь, его тебе называл твой дед Игнат.

- Он рассказывал о человеке по имени Хум Киши. Но его уже не может быть в живых. Ему и тогда было больше ста, чуть ли не двести.

- Сто, двести или тысяча – разницы для меня нет. Для кого-то один день может быть как вечность, для меня же вечность – один миг. По разному можно понимать и принимать время.

- Неужели вы тот самый Хум Киши, которого знал мой дед?

- Тот и не тот, ибо тогда я был другим, но тем самым, что и сегодня.

- Так сколько же вам лет?

- Столько, сколько и самой вселенной. Ибо я есть и сама вселенная и его маленькая песчинка.

Все эти философские мудрствования Хум Киши давно бы утомили Дмитрия, но тот сухарь, видимо, имел немалую силу, ибо он нисколько не устал и готов был слушать старика многие часы. А тот продолжал:

- Я все знаю о дальнейшей жизни своего друга Игната. И как не хотел он поступать в ваш колхоз, но, все же, его заставили. И как в большую войну он ушел партизанить в густые леса под неким городом Славянском, как горевал после смерти своей любимой Василисы. Я даже знаю, что ты родился тридцать лет назад, 15 сентября. В пять утра раздался твой первый крик – я слышал его отсюда.

- Но как же такое может быть, уважаемый Хум Киши? Мой город за много тысяч километров отсюда…

- Знаю и твой город. Макеевка имя ему. Не был я там, но жизнь каждого его жителя мне ведома от рождения до этой вот минуты.

- Не могу поверить в такое…

- Ну что ж, я знаю даже поговорку из вашей страны. Пусть это тебя не обидит, не я ведь ее придумал, а вы сами.

- Поговорку?

- Ну да. Хохол не поверит, пока не пощупает. Есть такая? - Хум Киши от души захохотал, обнажив крепкие и ровные белые зубы, - вот видишь, знаю. Так что давай, внук Игната, щупай. Может рассказать тебе о ком-то из твоих знакомых? Или о всей стране сразу? О, нелегко там сейчас людям. Вавилонское столпотворение происходит там. Страна распалась на отдельные куски, каждый свою конституцию принимает, своих президентов избирает. Все к власти рвутся.

- Не надо, дорогой Хум Киши. В печенках уже сидят те выборы… Вот есть у меня сосед по дому Федор Афанасьевич Красилов. Мог бы ты, например, о нем и его семье рассказать?

- Хорошо. Только мало радости это тебе даст. Трудно теперь и ему и его жене Анне Семеновне. И даже их дочке Наталье.

- Ты знаешь их по именам?

- Знаю, внук Игната, знаю. Ладно. Я не буду тебе рассказывать о них. Лучше перенесись мыслью в свою страну, в свой город, в свой дом и увидишь знакомых тебе людей. Тогда и поверишь мне. Закрой глаза, засни - все придет к тебе во сне. И Украина твоя, и семья Красиловых.

Дмитрий прикрыл веки. И увидел, что страна его становилась на дыбы, вскипала, спорила…


х х х

Страна становилась на дыбы, вскипала, спорила, разламывалась на отдельные маленькие, со своими конституциями, гербами и флагами, обрастала новыми границами и таможнями, в ней взрывались самолеты и сходили с рельс поезда, бандитские группировки выясняли отношения с помощью гранатометов и взрывчатки, в ней убивали журналистов, депутатов, бизнесменов, создавали сомнительные финансовые пирамиды и банки, выбирали президентов, доводили до банкротства заводы, закрывали рентабельные шахты, торговали сомнительными импортными товарами и совестью. Это была уже не страна, а бурлящая клоака, в которой кто-то видел конец света, а кто-то - будущее процветание и райское благоденствие. Вечерами миллионы людей прилипали к телевизорам, жадно поглощая последние новости, бесконечные сериалы, предвыборные дебаты, футбольные баталии, конкурсы на звание всевозможных «мисс» и прочее, и прочее, и прочее…

Но какое ей, простой советской, а ныне украинской женщине, дело до всех этих больших и малых событий? До драк ли ей, Анне Красиловой, в тех далеких Карабахе, Осетии или Чечне, если сердце сосет, сжимает, выкручивает своя собственная, личная, женская тревога? Рушится страна? Да что это по сравнению с тем, что рушится ее семейная жизнь?

И все-таки, она включила телевизор. Не потому, что хотела что-то посмотреть, а оттого, что просто не знала чем заняться, не находила себе места. Какой-то лоснящийся от сытости господин с трехдневной щетиной на щеках отвечал на вопросы телеведущего и уверенно поучал:

- Для того, чтобы достичь экономической стабильности в стране, необходимо…

Выключила. Какая там стабильность в стране, если ее нет даже в ее семье, в той самой, как называют ее, ячейке общества? Она ведь не слепая, видит, что творится с мужем в последнее время. Каждый вечер молча курит на балконе одну за другой свои вонючие сигареты и ничего не говорит. Совсем другим стал, не таким, как раньше – веселым, заводным, многословным. Нет, так больше нельзя!

- Что с тобой, Федя? Не пора ли нам поговорить?

Федор глубоко затянулся сигаретным дымом, выдохнул его в раскрытое балконное окно и буркнул:

О чем это?

О том, что все смешалось в доме Красиловых.

А, понятно. Поговорим, но не сегодня. Потом…

- Когда? Я не могу больше так… От обстановки в нашем доме с ума можно свихнуться.

Обстановка в их семье сложилась в последнее время, в самом деле, такая, что сравнить ее можно было разве что с Везувием накануне знаменитого извержения. Напряжение нервов было высочайшим и грозило сжечь обоих, как вольтовой дугой. Вечерами, когда и Федор и Аня возвращались с работы, в квартире устанавливалась жуткая, угнетающая тишина. Ссор вроде бы не было, но и он и она знали, что решительного разговора не избежать, долго так тянуться не может. Нужно что-то делать, что-то решать. Как говорится, или – или. Анна Семеновна уже давно чувствовала, что муж неспроста так часто задерживается на работе, стал тщательней следить за одеждой, перестал водить ее, как не раз бывало, в гости к друзьям или ездить с ней на выходные к Азовскому морю. Раньше такие поездки организовывал часто. Брал на работе автобус, приглашал друзей с женами и детьми, ездили, загорали, купались, шумели, веселились, варили казачий кулеш и жарили шашлыки. Заводилой всех этих шумных дел всегда был сам Федор, там, на берегу он больше всех бесился, гонял с детворой мяч, умело ставил на ночь палатки, а утром будил всю компанию громким тарзаньим ором.

Да и дома не любил Федор спокойно сидеть вечерами у телевизора или читать книгу.

- Давай Барсовых позовем, - неожиданно предлагал он и сразу хватался за телефон, - алло, это ты? Привет, старик. Че сидишь дома, как бирюк? Ну-ка бери свою Валюху и дуйте к нам. Моя Ассоль такие отбивные сварганила, пальчики оближешь. Жду. Полчаса хватит?

Барсовы приходили, засиживались допоздна, потом Федор и Аня провожали их и со смехом приглашали вернуться и выпить на сон грядущий еще «по пять капель». Иногда это были Барсовы, иногда Потапенки, Светловы или Крикухины. А бывало собирались и все сразу. Ане в таких случаях, правда, приходилось хорошенько повертеться на кухне, но это ее только радовало, ибо гости со смешным воплем набрасывались на очередное, принесенное ею блюдо, называли ее маршалом кулинарии, генералиссимусом плиты, гением вкусных блюд. Никаким гением она, конечно, не была, в пединституте, который она закончила много лет назад, кулинарию не преподавали, всему научилась сама и готовила все с любовью. Правда книг по национальным кухням разных народов СССР у нее было немало, всегда при случае покупала то «Блюда грузинской кухни», то «Татарские блюда», то «Напитки Молдавии»…

С некоторых пор, уже почти полгода, всего этого – и поездок и вечерних сборов друзей – нет, как отрезало. И некогда веселый и разговорчивый Федор теперь входит по вечерам в квартиру как по приговору, словно к его ногам привязаны гири. Поужинает нехотя, вяло, даже не замечая, что перед ним на столе. Потом безразлично полистает газеты, не остановив внимания ни на одной из публикаций, отложит в сторону, уйдет на балкон и допоздна смотрит куда-то вдаль, хотя, наверное, ничего там не видит, ибо явно заметно, что тревожит его в такие минуты и часы не дальний террикон и не зарево над шлаковым отвалом, а что-то свое, внутреннее, гнетущее. На расспросы жены отмалчивается или, в крайнем случае, сошлется на нелады по работе. Но Аня чувствовала, что дело совсем в другом. Женское чутье подсказывало ей банальный ответ на все ее тревоги. Другая - диктовало это чутье и Аня верила ему, ибо другой причины такого поведения мужа придумать было невозможно. Даже сын и дочь, которые уже обзавелись семьями и жили в своих квартирах, в последнее время Федора не очень волновали. Живы и здоровы, ну и ладненько. Валера уже капитан милиции, служит в розыске, в своей Настеньке души не чает. Что еще нужно для счастья? Правда, у дочки Наталки с мужем что-то не очень клеится, ссорятся часто, грубит он и даже руку пытался на нее поднимать. Наталка, конечно, себя в обиду не дала, сама врезала ему как полагается, проучила. Только вот долго ли можно жить так, как они? Он выпившим приходит домой, она в ответ скандалы поднимает и сама уходит к подруге и возвращается тоже навеселе. «Тебе можно, а мне нельзя?» – говорит мужу. Так что, если у Валерки в семье порядок, то у Наташки - темный лес. Можно, конечно, успокоить себя старой, как мир, поговоркой «стерпится – слюбится», да вот не верится что-то в эти слова, не такая Наташка, чтобы стерпеться. Думая об этом и покуривая у балконного окна, смотрит Федор на большие квадратные часы на здании научно-исследовательского института. Часы те давно, много лет не работают, Федор об этом знает, но все равно почему-то пристально всматривается в их стрелки, надеясь, что они сдвинутся с места. Не сдвигаются. Их теперь, наверное, и рукой не сдвинешь. И Федору кажется, что вместе с теми часами остановилось и само время.

- Так что ты скажешь? - спрашивает Аня, стоя рядом с ним и тоже всматриваясь в старинные часы.

- Не сейчас, - тихо отвечает он, а сам мучительно думает над ее вопросом. Сказать надо. Надо! Но как скажешь такое? Тридцать два года совместной жизни одним махом, одним словом не перечеркнешь. Легко ли вот так сразу ошарашить: у меня есть другая, я ухожу к ней. Получается как «Старую машину сдаю в металлолом и покупаю новую». М-да… Легче ревизии в ста магазинах провести, чем один вот такой прощальный разговор.

Полгода назад, проводя одну из таких ревизий, и познакомился Федор с продавщицей Зиночкой, которая своими черными цыганскими глазами насквозь пронзила его сердце. Ну точно так, как выкалывают на своем теле любители глупых татуировок: сердце, пронзенное стрелой. А когда завмагша в конце дня устроила в подсобке небольшой выпивончик, на котором Зиночка сидела рядом, тесно прижавшись к нему своим горячим бедрышком, у него прямо голова закружилась. Нет, не от коньяка там или водки, а от жаркого и тугого девичьего тела, от забурлившей вдруг в нем крови, так и грозящей разорвать его вены. В тот вечер он впервые пришел домой очень поздно…

С тех пор и повелось. Зиночка жила одна в двухкомнатной квартире, доставшейся ей от севшего на пять лет мужа, с которым она уже, естественно, успела развестись. До освобождения мужа было еще два года, ждать его Зиночка не собиралась. Она не Пенелопа, чтобы отталкивать поклонников все годы, пока ее Одиссей воюет или плавает по морям по волнам. Ее Сашка, конечно, не воюет, а прозябает за колючей проволокой, но все равно хранить верность ему было бы просто смешно. Тем более в ее цветущем возрасте и с ее красотой.

Красота Зиночки и свела с ума работника городской налоговой инспекции Федора Красилова. Ее буйные, вьющиеся волосы, черные, как смоль, пахнущие сказками из «Тысячи и одной ночи», огромные темные и томные глаза, которые таят в себе то ли притягательную, то ли угрожающую силу, ее смуглая кожа и ровные, прямо ослепительно белые зубы, да вся она с ног до головы стала таким волшебством, что после работы ноги сами несли Федора не на улицу Горбатова, где на пятом этаже девятиэтажки его ждала законная жена Анна, а на Черемушки, где в таком же доме обитала околдовавшая его цыганочка Зина. Любит ли она его, он не знает, но при его появлении бросается ему на шею, воркует, ласкается, и он забывает о том, что между ними разница в три десятилетия, что она почти ровесница его сыну, что у него есть добрая, никогда не повышающая голоса Аня, которую он много лет называл Ассолью, а в последнее время не хочет и видеть. Вернее, ему видеть ее стыдно. Он просто не знает о чем с ней теперь говорить, как смотреть ей в глаза.

И что сказать ей вот сейчас, когда она стоит рядом на балконе, смотрит вместе с ним на старинные часы на здании НИИ и задает очень понятный вопрос, на который он не знает, что ответить.

- Я знаю, - говорит Аня, - вернее, догадываюсь, что ты уже давно не мой…

- Ну что ты, - вяло оправдывается Федор, - выдумываешь всякое…

Он понимает, что надо сказать правду, так долго продолжаться не может, но вместо этого ищет какие-то ненужные, бесполезные слова, противные ему самому и которым Аня совсем не верит.

И в это время раздается спасительный звонок в дверь. Аня спешит открыть, а Федор облегченно вздыхает и остается на балконе. Но через мгновенье в прихожей слышится испуганный вскрик Ани и он тоже направляется туда. У распахнутой настежь двери стоит Наташа с чемоданом в руке и с заплаканными глазами. Мало того, один глаз она зажимает носовым платочком.

- Что? Что случилось? - тревожно спрашивает Аня, хотя и так ясно, что произошел очередной конфликт дочери с мужем. Наверное, последний. Доказательство тому этот громоздкий чемодан.

- Все, мама! Больше не могу! Ушла от него. Навсегда ушла.

- А синяк под глазом – это он? - Аня пытается отвести от глаза дочери ее руку, - боже! Какой подлец!

- Дверь закройте, - вмешался Федор, - соседи услышат.

Через несколько минут они очередной раз слушали эпопею неудачной жизни своей дочери, в которой фигурировали пьянки, драки, безделье мужа, постоянные оскорбления друг друга, нехватка денег и прочие классические атрибуты готовой к развалу, но почему-то не разваливающейся семьи. Неизвестно на чем, но такие семьи годами держатся, не принося радости ни той ни другой стороне. После каждого мордобоя уже ненавидящие друг друга супруги снова для чего-то мирятся и тянут эту надоевшую лямку до очередной ссоры, а иногда и до конца жизни, так и не поняв, что семьи у них никогда не было, а была мучительная многолетняя обуза, от которой им было то ли стыдно, то ли страшно избавиться. Такие супруги быстро стареют, нередко спиваются, находя радость только в налитом стакане, ссорятся когда кому-то из них достанется меньше бормотухи, иногда из-за этого пускают в ход не только кулаки, но и кухонные ножи. Потом в местных газетах появляется уголовная хроника, сообщающая, что некая женщина после изрядной выпивки «на почве неприязненных отношений» зарезала собутыльника, который оказывался ее мужем, а чаще всего сожителем.

Какие-то мгновения стояли перед мысленным взором Федора пропитые физиономии типов, роющихся по утрам в мусорных контейнерах во дворе, но на душе сразу стало не просто мерзко, а страшно. Он даже помотал головой, отгоняя непрошенное видение. Да нет, не у всех ведь так завершается история, начинающаяся с романтических встреч, клятв в вечной любви и счастливой свадьбы. Бывает и по другому. У них вот с Аней тоже так начиналось. Стояния у подъезда, свадебные легковушки, украшенные лентами и цветами, рождение детей… Это все было счастьем. Потом на смену одной любви пришла другая. Оказывается, бывает и так. Пришла молодая, стройная, горячая Зиночка и за несколько часов перечеркнула многие годы их, казалось бы, счастливой совместной жизни. Не было ни пьянок, ни мордобоя, ни каких-либо значительных ссор или разногласий. Но любовь ушла, исчезла, потерялась, как и у тех спившихся особ неопределенного пола. И непонятно, что такое у него с Зиночкой - любовь или обыкновенная страсть, биологическая тяга к молодой, трепещущей от ожидания самке. Эх, Зиночка! Куда зовут меня твои колдовские цыганские глаза? К вершинам любви, как поется в песне, или в омут, из которого потом невозможно будет выбраться?

- Может ты поговоришь с ним? - донесся до него голос Ани, - ты отец все-таки! Нельзя же все это так оставлять. Езжай к нему, поговори.

- С кем? - Федор с трудом вернулся в реальность из мира своих нелегких дум.

С зятем своим, Женькой. С кем же еще?

Да зачем с ним говорить? Ушла от него, ну и ладно. Поздно выяснять отношения.

Нет, ты поезжай. Тряхни хорошенько, чтобы руки не распускал.

Ты что, хочешь чтобы я ему морду набил?

А что, может и надо.

Наташ, а чего ж ты далась-то? Ты же, бывало, и отпор давала ему.

Да у нас, папа, все хорошо сперва начиналось. Он бутылку домой принес, сели ужинать, вместе выпили по рюмочке. Потом он вторую захотел выпить, а я бутылку спрятала, сказала, что на сегодня хватит. Ну он и взбесился. Наорал на меня, бить начал. Вон какой фингал навесил. Я тоже сдачи, конечно, дала. Теперь он заснул, храпит на весь дом. Мне так захотелось убить его во сне, что испугалась, что сделаю, собрала чемодан и к вам. Не могу больше.

Наташа рассказывала, а Федору все слышались и слышались слова, которые она сказала в начале разговора: хорошо начиналось… бутылку принес… бить начал… сдачи… Да-да, именно так начинается у тех, кто потом становится алкоголиком или бомжем. Они и сами, наверное, не замечают процессов своей деградации. Принес бутылку… Ни праздника, ни гостей, просто принес и все. Наташка и сама считает, что это нормально.

- Вот что, - только что вялый, почти безразличный голос Федора стал жестким и лаконичным, - ни разговаривать с ним, ни, тем более, бить ему морду я не намерен. Поздно и бесполезно. И вы обе забудьте о нем. Не было такого человека, он приснился вам обеим. Жить будешь дома, твоя комната в твоем распоряжении.

Как легко оказалось разрубить этот дочкин узел. Пока не поздно, пока не появился ребенок, вернуться к родителям и жить рядом с ними, как и раньше. Но как разрубить другой узел, которым туго стянуты судьбы его, Ани и Зиночки? Можно было бы тоже вот так поступить, как дочка – уйти и больше не появляться, забыть. Но как быть с сердцем, которое тянет не сюда, в родной, привычный дом, а на Черемушки, в квартиру Зиночки? Это же надо такому случиться. Тут бы с дочкиной жизнью разбираться, помочь ей словом и делом, но, оказывается, ему и самому помощь нужна. Кто поможет, кто посоветует? Мать, живущая вместе с младшей дочерью Любой в деревне? Не одобрит мать, осудит. Не советчик и брат Вовка, живущий в микрорайоне «Зеленый». Как раз из тех алкашей, о которых он сейчас думал. Хорошо еще, что жена не резанула его кухонным ножом, а просто ушла неизвестно куда. Не с кем поговорить, поделиться, посоветоваться. Как в той поговорке, чужую беду руками разведу, а вот свою…

- Твоя комната в твоем распоряжении…

Аня с дочкой пошли в ту комнату, а Федор снова направился на балкон, где на подоконнике его ждала пачка сигарет. С облегчением закурил, привычно всмотрелся в часы на здании НИИ. Как и прежде, их стрелки застыли неподвижно на цифрах девять и двенадцать. Время, в самом деле, кажется, остановилось.

Интересно, что сейчас делает Зиночка? Позвонить ей, что ли? Глянул на закрытую дверь дочкиной комнаты. Оттуда слышались приглушенные голоса Ани и Наташи, но слов было не разобрать. Нет – решил - не буду звонить.

Во дворе послышалось лихое пенье Лешки из соседнего подъезда. Ему ужу за шестьдесят, но все во дворе, даже подростки, зовут его Лешкой. Другого, более уважительного имени у него нет – не заслужил. Трезвым его тоже за много лет никто из соседей не видел. Пил он постоянно, пил все, что попадет, любую бормотуху. Денег у него постоянно не имеется, он выпрашивает на выпивку гривну-другую у соседей или прохожих, обещая скоро вернуть, чему никто не верит, ибо такого случая в его жизни тоже не бывало. Но он автоматически обещает. Сам он щупленький, худой, невысокий, со сморщенным личиком, из тех о ком обычно говорят «В чем душа держится». Кажется ветер его мог бы легко поднять и унести, но он гонорится, считает себя крутым и сильным, а тем, кто дает ему мелочь на стаканчик бормотухи, на полном серьезе обещает:

- Если тебя кто обидит, ты мне скажи, я им…

Что он может «им», Лешка не объясняет, да и сам не знает, но обещать обещает. На выпрошенную мелочь он сразу покупает на разлив в ближайшем гастрономе сканачик, выпивает и сразу пьянеет еще больше. Вообще пьяным он не опасен, драк и ссор не затевает, становится посреди обширного двора и начинает петь военные песни, чаще всего «День победы» или «Катюшу». Если это случается слишком поздно, когда людям уже пора спать, в девятиэтажке открываются несколько окон и ему советуют:

- Эй, Карузо, прекращай концерт.

- Родина-мать зовет! – отзывается Лешка, но покорно отправляется домой.

Тут же, во дворе за небольшим самодельным столиком, оббитым дерматином, каждый вечер до поздней ночи идут сражения в домино. Еще не старые, но уже заслужившие пенсию шахтеры азартно стучат костяшками по столику по много часов, то и дело отправляя кого-то из компании за очередной бутылкой вина или самогона. Лешку они в компанию почему-то не берут, отгоняют его, видимо, считая его низшей, чем они, кастой. Он иногда подходит к ним, но они дружно орут на него, чтобы он не мешал, убирался. Он покорно «убирается», но отойдя метров на пятьдесят, заводит свое неизменное:

- Этот день победы порохом пропах…

- Во дает Карузо! – ухмыляется кто-то из молодых пенсионеров и шлепает костяшкой по столу, - все, рыба! Считайте очки.

И так изо дня в день уже много лет. Порой кто-то из постоянных доминошников перестает приходить по уважительной причине - причине ранней смерти. Шахтерам неспроста дано право выходить на пенсию раньше других, здоровье их остается в угольных забоях, подрывается тяжким подземным трудом, гробится при увечьях во время обвалов. И они редко доживают до глубокой старости. Потому и покидают некоторые из них так рано ряды партнеров по домино. Но их место за столиком вскоре занимает кто-то другой, тоже доработавший до шахтерской пенсии. Изредка приходит играть в домино и Павел Пискарев, тоже бывший шахтер, но ушедший на пенсию не по стажу, а от того что получил огромную дозу облучения при ликвидации аварии на Чернобыльской атомной стации. На вид он еще вроде бы крепок. Но только на вид. Внутри у него сто болезней, сделавших его инвалидом первой группы. Он, видно, знает, что жить ему осталось немного, поэтому лицо его всегда печально, голос тихий.

Глядя с балкона на играющих в домино, Федор Афанасьевич грустно подумал: «Когда-то и я, наверное, присоединюсь к этим доминошникам».

Потушил сигарету, закрыл окно. Из Наташкиной комнаты слышались неясные голоса дочери и жены…


2.

Уже неделю, и днем и ночью, идет по пескам караван верблюдов, ни на миг не останавливаясь на привал. Не устают верблюды, бодры люди. Словно нет этого обжигающего солнца и нескончаемых желтых песков. Но где же конец пустыне? Не бесконечная же она! Ведь давно за спиной и сто и сто пятьдесят километров. Даже по карте, которую Дмитрий изучал перед путешествием, она на много меньше.

- Это не пустыня, - прочитав его мысли, объяснил Хум Киши, - это бесконечное время течет, как песок. И мы идем вместе с ним.

- А почему мы никогда не останавливаемся?

- Чтобы не отстать от времени. Остановиться можно, но тогда придется его догонять. Неделю назад мы остановились, чтобы спасти тебя, а потом догоняли. Ты заметил, что в первый день мы двигались быстрей, чем сейчас?


- А почему наш караван с каждым днем все больше? Вначале было три верблюда, а сейчас пятнадцать. И на каждом люди. Откуда и когда они появились?

- Это те, кто уже знает, что время и бесконечно, и быстротечно. А еще они поняли, что блага земные - золото, деньги, роскошные дома и машины – все это обманчиво и преходяще. Поняли, что человеку достаточно куска хлеба и кружки молока, чтобы быть счастливым. Ведь и от черного хлеба, и от красной икры бывает одинаковое чувство утоленного голода. А хлеб, кроме того, прибавляет человеку силу, которой не дадут все эти изысканные яства. Ты заметил, что те, кто постоянно ест деликатесы и пьет заморские вина, быстро становятся тучными, быстро стареют и умирают не в глубокой старости?

- Вообще-то никогда не обращал на это внимания…

- Обрати. А самыми крепкими людьми бывают те, чьей пищей много лет остается простой крестьянский хлеб, натуральное молоко, овощи и чистая родниковая вода.

- Об этом читать приходилось, да вот как соблюдать такой режим, если все на бегу, а продукты в магазине так напичканы химией, что…

- Знаю. Так человечество и сокращает свое время. И питаетесь не так, и дышите не чистым воздухом, и нервы сжигаете в погоне за ненужными благами. По сути, вы уже не те люди, какими вас задумала природа. У вас даже руки и ноги уже почти атрофированы, ибо избегаете физического труда и не ходите пешком, все на машинах, поездах и самолетах… Вот и тот человек, с которым встретится сегодня твой сосед Федор Афанасьевич,, думает, что долго проживет со своим богатством, но недолго ему осталось.

- Что за человек?

- Ты его не знаешь. Это бывший партиец, а теперь крупный бизнесмен Геннадий Кутаков. Красилов знал его в молодости. Сегодня они встретятся случайно. Если хочешь, я покажу тебе их встречу.


- А можно?

- Конечно. Закрывай глаза.

Дмитрий подчинился, прикрыл веки. И опять увидел свою страну, объятую ветрами перемен, а потом Красилова, возвращающегося с рыбалки…

х х х

Над страной гудели ветры перемен. Президент страны Горбачев объявил о перестройке и каком-то ускорении, все, у кого откуда-то взялись деньги, стали открывать кооперативы, создавать бригады по строительству и коммунальным услугам, многие превратились в так называемых челночников, ездили с баулами всяких хозтоваров в Венгрию, Польшу, Румынию, а кое-кто аж в Китай и в Эмираты, там всем этим торговали на рынках, на выручку покупали свитера и магнитофоны, которые, в свою очередь, сбывали на местных базарах. Торговцами в одночасье стали и горняки с закрытых шахт и металлурги, по полгода не получающие зарплату, бывшие учителя, врачи, воспитатели детских садов. На миллионы купонов, а потом на гривни, которыми оплачивался их труд, прожить было невозможно, людям приходилось искать пути выживания, но других путей, кроме торговли на рынке чем только можно, не было. Одновременно с этим появился и чудовищный, безжалостный рекет, который власти скромно называли вымогательством и очень вяло, то ли неумело, то ли без желания вели с ним борьбу. В народе стали поговаривать, что в этом деле рыльце в пуху и у самой милиции, которая, якобы, прикрывает преступников, имея от них за это свой неплохой навар. Так ли это, никто не мог сказать, но постепенно люди стали пугаться и самой милиции, остерегались обращаться к ней за помощью, ибо боялись и там наткнуться на пособников всяких бандитских группировок. Особенно после того, как была разоблачена группа сотрудников вневедомственной охраны, которая сам