Реферат: Новикове Царствование Екатерины II было ознаменовано таким дивным и редким у нас явлением, которого, кажется, еще долго не дождаться нам, грешным

СЕРГЕЙ НЕКРАСОВ


АПОСТОЛ ДОБРА


Повествование о Н.И. Новикове

Царствование Екатерины II было ознаменовано таким дивным и редким у нас явлением, которого, кажется, еще долго не дождаться нам, грешным. Кому не известно, хотя понаслышке, имя Новикова? Как жаль, что мы так мало имеем сведений об этом необыкновенном , смею сказать, великом человеке!

В.Г. Белинский


ВВЕДЕНИЕ

Живем ли мы уже в просвещенную эпоху? —

Нет, но, несомненно, в эпоху Просвещения.

Иммануил Кант


Глава первая

ИСТОКИ


Николай Иванович Новиков родился 27 апреля 1744 года в Москве. Летом того же года Новиковы переселились в свою подмосковную — село Авдотьино, называвшееся также Тихвинским, по наименованию церкви Божьей Матери, построенной отцом Новикова.

Село это принадлежало предкам Николая Новикова еще с начала XVII века. Из его описания времен новиковского детства мы узнаем, что располагалось оно «на левом берегу речки Северки; церковь каменная Тихвинския пресвятые богородицы; господский дом деревянный на каменном фундаменте и при нем сад с плодовитыми деревьями. ...Покосы хороши, лес строевой и дровяной, крестьяне на пашне»1.

Словом, типичное имение помещика средней руки, каким и был его владелец Иван Васильевич Новиков, отец просветителя. В молодые годы, в царствование Петра Великого, служил Иван Васильевич во флоте. Позднее, в страшное время бироновщины, исполнял должность воеводы в Алатыре. А как вышел в отставку с чином статского советника — зажил деревенским помещиком в своем родовом имении, лишь изредка наезжая в Москву, где у Новиковых был небольшой деревянный дом близ Серпуховских ворот.

Авдотьино-Тихвинское мало чем отличалось от других дворянских усадеб европейской России; некоторым из них суждено было стать своего рода литературными гнездами нашего отечества, воспетыми несколькими поколениями русских литераторов, начиная с Пушкина, Лермонтова, Боратынского...

Мир родной усадьбы, где прошли годы детства, — это и ностальгически трепетное воспоминание о собственном вхождении в жизнь, первых жизненных впечатлениях и постоянно манящий мир незыблемого патриархального бытия, где все гармонично и располагает к творчеству и размышлениям. И потому опоэтизированный образ усадьбы является в суетной повседневности желанной отдушиной, счастливым оазисом детства среди жизненных тревог и волнений.

Культ родового поместья, зарождавшийся в общественном сознании в XVIII столетии, станет характерной чертой мироощущения русских писателей и поэтов XIX века. Вспомним М.Ю. Лермонтова:


И если как-нибудь на миг удастся мне

Забыться — памятью к недавней старине

Лечу я вольной, вольной птицей;

И вижу я себя ребенком, и кругом

Родные все места: высокий барский дом

И сад с разрушенной теплицей;

Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,

А за прудом село дымится — и встают

Вдали туманы над полями.


«Туманы над полями» — тоже из детских воспоминаний Новикова. А вот села за прудом или рекой не было. За рекой Северкой были нивы и покосы. Село же здесь, на высоком речном берегу, совсем рядом с усадьбой. И общение с крестьянскими ребятишками для Николая не редкость. Отсюда, из детства, доброжелательность и сострадание к простому народу, уважение к крестьянскому труду, забота о его нуждах. Отсюда любовь к родному краю. В Авдотьино-Тихвинское, райский уголок своего детства, возвращался Новиков в самые трудные минуты жизни. Здесь, в кругу милых сердцу грез, провел он и свои последние два десятилетия. Сюда приезжали родные, друзья, а иной раз и недруги просветителя — поглядеть, не замышляет ли чего знаменитый чернокнижник и «фармазон».

В доме Новиковых дети воспитывались по-старинному, окруженные с малых лет заботой родителей, мамушек да нянюшек, истых богомолок и сказительниц. Образы народных сказок переплетались в детском сознании с фантастическими повествованиями о житиях святых да с евангелистскими притчами, тревожили и волновали воображение.

Когда пришла пора учиться грамоте, Николая отдали на попечение дьячка Тихвинской церкви. Впрочем, отец строго следил за обучением сына, иной раз занимался с ним сам, благо ребенок был смышлен и понятлив. В воспитании немалое место уделялось религии, занимавшей в жизни новиковской семьи весьма важное место. Она во многом определяла мировоззрение обитателей Авдотьина, формировала нравственные основы личности. Недаром в пожилые годы Н.И. Новиков нередко повторял: «Первым моим учителем был Бог». Но приверженность религии отцов не заслоняла реальной жизни, веяний времени, и, когда до Авдотьина докатилась весть об открытии в Москве Университета, Иван Васильевич Новиков решил тотчас послать туда сына Николая, проявившего уже в стенах родного дома неистребимую страсть к учению и познанию.

Осенью 1756 года Николай Новиков был принят во французский класс дворянской гимназии Московского университета, где проучился три года. В гимназии Московского Университета учились вместе с ним братья Фонвизины, Денис и Павел, одному из которых суждено было стать великим драматургом и сотрудником Новикова, а другому — директором университета. На склоне лет Денис Иванович Фонвизин вспоминал: «...учились мы весьма беспорядочно; с одной стороны, причиной тому была ребяческая лень, а с другой — нерадение и пьянство учителей». С явным удовольствием он рассказывает анекдотические подробности своего обучения, вроде знаменитого экзамена по географии, когда один из учеников заявил, что Волга впадает в Белое море, а другой — что в Черное. Награда досталась самому Фонвизину, который чистосердечно признался, что этого не знает.

Сегодня трудно с уверенностью сказать, насколько соответствуют истине слова Д.И. Фонвизина, поведавшего потомству о своих университетских годах. Вероятно, немалая доля истины в этом есть. Но, пожалуй, не вся истина. Помимо людей случайных и недостойных звания преподавателя, в университете были и настоящие педагоги, подлинные наставники юношества. Не будем сбрасывать со счетов и успехи самообразования, взаимопомощь университетских питомцев, овладение ими истиной в ученых спорах и диспутах. Наконец, важно отметить и то, что в этот период существовал определенный приоритет одних наук, считавшихся более важными и значительными, перед другими, ценность которых казалась сомнительной. И не отражает ли фонвизинский анекдот об уникальных познаниях в географии его соучеников отношение общества к этой науке во времена юности Фонвизина и Новикова? (Вспомним реплику госпожи Простаковой: «Это таки и наука-то не дворянская».) Знание иностранных языков, например, считалось значительно важнее. Кстати, сам Фонвизин вынес из университета хорошее знание нескольких языков. Отличался успехами во французском и Новиков. В майском номере «Московских ведомостей» за 1758 год он был назван в числе лучших учащихся во французском классе.

Успехи сына радовали родителей. Но особенно желанны были его приезды в родной дом. Правда, покидать Москву и университет студенту Новикову все чаще приходилось, увы, по печальным обстоятельствам. Тяжелая болезнь горячо любимого отца заставляла Николая Ивановича месяцами пребывать в Авдотьине. При этом он нередко забывал предупредить университетское начальство о своем отъезде из Москвы. Однажды, просматривая в Авдотьине «Московские ведомости», в которых регулярно сообщалось об университетской жизни, он с удивлением узнал, что исключен из университета «за ленность и нехождение в классы». Это было обидно, но Новиков не счел нужным исправлять положение. Годы, проведенные в университетских стенах, выработали привычку к упорному самостоятельному труду. Всю жизнь он будет заниматься самообразованием. А сыновний долг велит сейчас быть здесь, в Авдотьине, у постели отца.

К моменту исключения из университета Новикову было 17 лет. Предстояло решить, что делать дальше. Согласно традиции, он еще с детства был записан в лейб-гвардии Измайловский полк и числился в отпуске для получения образования. Это обстоятельство и решило его дальнейшую судьбу.

В декабре 1761 года умерла императрица Елизавета Петровна. На российском престоле ее сменил Петр III, сын дочери Петра I и герцога Голштинского. Новый император Россию не любил, офицерам гвардейских полков не доверял, презрительно именуя их янычарами. Для собственной охраны он выписал из Голштинии своих приверженцев и определил им привилегированное положение в русской гвардии. Впрочем, всем дворянам, бывшим в отпусках, приказал явиться в свои полки, дабы познакомиться с ними поближе. Приказ этот коснулся и Н.И. Новикова. Начались сборы в дорогу. В начале 1762 года Н.И. Новиков прибыл в Петербург.


* * *


Лейб-гвардии Измайловский полк, в котором предстояло служить Н.И. Новикову, был одним из привилегированных гвардейских полков России. Измайловцы, так же как и гвардейцы других полков, Преображенского и Семеновского, несли караульную службу в городе, охраняли царский дворец, участвовали в ежедневных вахт-парадах, страстным любителем которых был Петр III.

В 1762 году полком командовал граф К.Г. Разумовский, совмещавший с этим занятием должность президента Академии наук. Это в определенной степени отражалось и на быте измайловцев. В полку существовала школа, поощрялись литературные и научные интересы. Впрочем, для тридцатичетырехлетнего графа К.Г. Разумовского гораздо важнее дел научных были дела придворные. А при дворе в ту пору происходили события, имевшие важнейшее значение для всей дальнейшей истории России.

Царствование Петра III то вселяло надежды в сердца русского дворянства, то вызывало горечь, возмущение и негодование. Так, бурный восторг вызвал манифест от 18 февраля 1762 года «О вольности дворянской», освобождавшей представителей благородного сословия от обязательной службы. Правда, среди людей, близких ко двору, существовала твердая уверенность, что это дело рук графа Р.Л. Воронцова да умнейшего секретаря императора Петра III Д.В. Волкова. Именно на рассказ самого Волкова ссылается его знакомый историк князь М.М. Щербатов, сообщая в своем сочинении «О повреждении нравов в России» об этом историческом эпизоде: «Примечательна для России сия ночь, как рассказывал мне Дмитрий Васильевич Волков, тогда бывший его секретарем. Петр Третий, дабы сокрыть от граф. Елизаветы Романовны, что он в сию ночь будет веселиться с новопривозною, сказал при ней Волкову, что он имеет с ним сию ночь препроводить в исполнении известного им важного дела в рассуждении благоустройства государства. Ночь пришла, Государь пошел веселиться с княгинею Куракиною, сказав Волкову, чтобы он к завтреву какое знатное указание написал, и был заперт в пустую комнату с датскою собакою. Волков, не зная ни причины, ни намерения государского, не знал, о чем начать писать, а писать надобно. Но как он был человек догадливый, то вспомнил нередкие вытверждения Государю от графа Романа Ларионовича Воронцова о вольности дворянства; седши написал манифест о сем. — Поутру его из заключения выпустили, и манифест был Государем опробован и обнародован»2.

Через три дня, 21 февраля 1762 года, вышел в свет еще один важнейший документ, подписанный Петром III. Это манифест об уничтожении Тайной канцелярии, наводившей ужас на население России. Самим ее существованием, как говорилось в манифесте, «злым, подлым и бездельным людям подавался способ или ложными затеями протягивать вдаль заслуженные ими казни и наказания, или же злостнейшими клеветами обносить своих начальников или неприятелей». В манифесте торжественно было заявлено: «Вышеупомянутая Тайная розыскных дел канцелярия уничтожается отныне навсегда». Люди вздохнули свободно. Но, увы, совсем скоро это учреждение было восстановлено под названием Тайной экспедиции, в лапы которой суждено было попасть Н.И. Новикову тридцать лет спустя...

Важное значение придавал Петр III закону о веротерпимости, замышляя к тому же реформировать православную церковь в духе протестантизма. Однако это вызвало сильное недовольство в русском обществе, воспринимавшем православие как важный элемент национального самосознания, а действия полунемецкого царя — как покушение на национальную самобытность. Что же касается духовенства, то оно возненавидело императора еще и за попытку отобрать в казну земли и крестьян, принадлежавшие церкви и монастырям, а также за посягательство на отдельные обряды православия и ущемление прав церковных деятелей.

В марте 1762 года Петр III распустил лейб-компанию, любимцев покойной императрицы Елизаветы Петровны, некогда возведших на престол дочь Петра Великого. В гвардии начался ропот — поговаривали, что царь намерен распустить и другие гвардейские части, заменив их своими любимыми служаками, срочно выписываемыми из Голштинии. Когда же император, заключив унизительный мир со вчерашним врагом России, своим кумиром — королем Пруссии Фридрихом II начал активную подготовку к войне с Данией, войне, совершенно чуждой России и выгодной лишь для голштинских родственников царя, ненависть и презрение к новому самодержцу в различных слоях русского общества стали почти всеобщими.

Все чаще взоры духовенства, гвардейцев и вельмож обращались к супруге Петра III Екатерине Алексеевне, далеко превосходившей его умом и образованностью, да к тому же выступавшей защитницей национальных интересов и ярой приверженкой православия. Вокруг Екатерины, втайне уже давно мечтавшей о русском престоле, сложилась группа заговорщиков во главе с братьями Орловыми, состоявшая из нескольких десятков гвардейских офицеров и сановников, недовольных политикой царствования самодержца. В гвардейских полках — Преображенском, Измайловском, Семеновском — шла активная агитация солдат в пользу Екатерины; всеобщее недовольство Петром III и перспектива новой войны немало содействовали успеху заговора. 27 июня был арестован капитан Преображенского полка Пассек, один из активных участников заговора. Это послужило невольным толчком к действию. Было решено, что в ту же ночь братья Орловы доставят Екатерину из Петергофа, где жила государыня, в Петербург. Здесь, по прибытии в Измайловский полк и при поддержке других гвардейских полков, она будет провозглашена царствующей императрицей. Командир лейб-гвардии Измайловского полка граф К.Г. Разумовский этой же ночью обещал отпечатать в типографии Академии наук официальный манифест о восшествии на престол императрицы Екатерины II.

Ранним утром 28 июня 1762 года в деревянный павильон Екатерининского корпуса дворца Монплезир в Петергофе ворвался поручик лейб-гвардии Преображенского полка Алексей Орлов. Едва переступив порог екатерининской спальни, он произнес:

— Пора вставать, все готово, чтобы Вас провозгласить.

— Что? — не поняла спросонья Екатерина.

— Пассек арестован, — ответил Орлов.

Екатерина мгновенно осознала, что пришло время действовать. Наспех одевшись, она выбежала вместе с горничной в парк, и вскоре карета, запряженная шестеркой лошадей, уже неслась по дороге к Петербургу.

За несколько верст до городской заставы, когда загнанные Орловым лошади стали сдавать, их встретил его брат, Григорий Орлов, с князем Федором Барятинским. Екатерина пересела в экипаж своего фаворита, в котором подъехала прямо к казармам Измайловского полка.

Волею судеб Новиков оказался первым, кто в лейб-гвардии Измайловском полку встретил будущую императрицу. Он стоял на часах у моста, при въезде на полковую территорию, и видел, как от канцелярии уже спешил ей навстречу командир полка граф Кирилл Григорьевич Разумовский.

Новиков не сводил глаз с Екатерины, которую впервые видел так близко. Какое впечатление произвела она на молодого гвардейца? О чем думал он тогда? Разумеется, этого никто не знает.

Но вот впечатление от первой встречи с императрицей другого выдающегося деятеля русской культуры того времени, впоследствии друга и единомышленника Николая Новикова, архитектора Василия Ивановича Баженова: «...не отрывал я глаз от лица царицы. Не доброе оно, но и жестоким я бы не назвал его, разве глаза только: холодноватые, будто из льдинок, синие, с карим отливом. Ни в губах, скромно поджатых, ни в улыбке уст, обнаруживающих ямочки на ланитах, кои с розою могут быть сравнимы, ничего в лице не таит коварства. Росту невысокого, но станом гибкая, хороша она была на коне в день завоевания царства, и улыбкою ее полки покорялись беспрекословно. А когда встала она, дабы вручить диплом мой, восторг окружающих передался мне, и я, преклонив колени, припал к руке монархини с чувством готовности умножить славу ее художествами». Вероятно, нечто похожее в тот июньский день 1762 года мог испытать и Новиков...

Солдафонские замашки императора, его пьяные и грубые застолья, нелепые выходки, о которых много говорилось в полку (в среде измайловцев активно действовали преданные Екатерине офицеры-заговорщики), создавали устойчивую негативную репутацию царствующему правителю. Полной противоположностью ему казалась умная и просвещенная супруга императора, «ученица Вольтера», как любила именовать себя сама Екатерина, состоявшая, что было известно, в переписке с выдающимися европейскими философами-просветителями. В то утро 28 июня 1762 года Николай Новиков, воодушевленный «восторгом окружающих», приветствовал просвещенную монархиню, с которой, как и многие его современники, связывал воплощение в жизнь принципов гуманизма и просвещения.

В своем манифесте о восшествии на престол Екатерина не скупилась на обещания. В нем были резко противопоставлены пороки непросвещенного, антипатриотического царствования Петра III и наступившего, екатерининского, царства разума, просвещения и истины.

Новая императрица поспешила в Москву, на коронацию, дабы древним религиозным ритуалом в стенах Успенского собора Московского Кремля подчеркнуть связь новых идей, привносимых ею в жизнь страны, с традиционными принципами российского самодержавия.

Коронация прошла пышно и празднично, под звон колоколов, гром песнопений и грохот пушечного салюта. Торжества по поводу коронации продолжались всю осень. Жителям древней столицы надолго запомнился праздничный маскарад «Торжествующая Миневра». Поэты М.М. Херасков и А.П. Сумароков составили аллегорию гибели пороков при воцарении богини мудрости Миневры, под которой подразумевалась новая императрица Екатерина II. Движение двенадцати маскарадных групп, сменявших друг друга, было решено как движение человечества от пороков к добродетели, к золотому веку, миру и благоденствию.

В маскараде в театрализованной форме должен был как бы воплотиться манифест Екатерины II о восшествии на престол, те обещания, что были даны ею российскому народу.

Призванный утвердить торжество справедливости и добродетели маскарад столь ярко рассказывал о гнусности пороков — пьянстве, невежестве, взяточничестве, угнетении народа, — знакомых московским, и не только московским, жителям, что некоторые его хоры пришлись не по вкусу вступившей на престол «Миневре». Так, А.П. Сумарокову было предложено переделать сочиненный им хор о справедливой заморской стране, в которой побывала некая синица:


Со крестьян там кожи не сдирают,

Деревень на карты там не ставят,

За морем людьми не торгуют.

За морем нет тунеядцев.


Но поэт отказался писать новый текст и заменил рассказ синицы о заморской стране простым и бессмысленным лаем собаки, приплывшей из-за полнощного моря:


За морем хам, хам, хам,

Хам, хам, хам...


Н.И. Новиков, как и многие другие, внимательно наблюдал за маскарадом, который в течение трех дней был представлен в Москве. То здесь, то там мелькала фигура стройного всадника с вдохновенным лицом, которого легко было отличить от многочисленных молодцов-гвардейцев, гарцевавших в дни коронационных торжеств по московским улицам. Это был распоряжавшийся маскарадным торжеством Федор Григорьевич Волков, актер и режиссер, которому было поручено, как позднее напишет Н.И. Новиков, «вымыслить и расположить публичный маскерад для увеселения народного». В те дни Волков простудился и заболел. В начале апреля его не стало. Смерть Федора Волкова потрясла Новикова. Позднее, в «Опыте исторического словаря о российских писателях», он посвятит первому актеру русского театра большую статью, исполненную глубокой симпатии и уважения.

Вскоре Н.И. Новикову пришлось пережить и большое семейное горе — после длительной болезни умер отец, Иван Васильевич. С тяжелым сердцем возвращался он после похорон отца в Петербург, где предстояло продолжать гвардейскую службу. Теперь уже в чине унтер-офицера, который Новиков, как и многие другие гвардейцы, получил за участие в дворцовом перевороте 1762 года. Но Николая Ивановича это повышение в чинах вовсе не радовало. Военная служба, муштра да караулы, начинали тяготить. Чем дальше, тем больше сознавал он, что его место — в другом строю. Литература и журналистика неудержимо влекли к себе молодого измайловца. Он чувствовал, что это именно та дорога, на которую нужно сворачивать.

В 1766 году, в феврале месяце, будучи в командировке в Москве, Новиков встретился с университетским книгопродавцем Христианом Людвиговичем Вевером. Они были знакомы давно, еще с тех времен, когда Николай Иванович учился в университете и был частым гостем в книжной лавке Вевера. Практичный книгопродавец и предприимчивый издатель, он внимательно приглядывался к университетской молодежи. Угадав талант сатирика у студента Дениса Фонвизина, поспешил заказать ему перевод басен датского писателя Гольберга. А с Николаем Новиковым еще в университетские времена вел долгие беседы о книгоиздательстве и потому совсем не удивился, когда в сумрачный зимний день появившийся в дверях его лавки гвардеец-измайловец заговорил о деловом сотрудничестве. Новиков просил ссуду для того, чтобы начать собственное издательское дело, обязуясь при этом наладить в Петербурге продажу части тиража книг, издаваемых Вевером. Сделка была взаимовыгодна, и ее участники остались очень довольны друг другом. Новиков взял у Вевера в долг 120 рублей серебром, а также часть книг для продажи в столице, и отбыл в Петербург.

В том же 1766 году состоялся издательский дебют Новикова. Давний его знакомый М.И. Попов перевел французскую книгу «Две повести: Аристоноевы приключения и Рождение детей Промифеевых». Новиков решил напечатать перевод. Заложив свое авдотьинское имение, он занял в петербургской конторе дворянского банка сто рублей, и уже в декабре 1766 года «Санкт-Петербургские ведомости» известили читающую публику о выходе в свет «Двух повестей» М.И. Попова. В эти же дни был опубликован манифест о созыве Комиссии по составлению нового Уложения.

На центральных улицах и площадях Петербурга появились специальные щиты, на которых был укреплен текст манифеста. У каждого из этих щитов дежурил полицейский чиновник, в обязанность которого входило чтение и толкование манифеста неграмотным. Н.И. Новикову полицейские комментарии не требовались. Однако, вчитываясь в строки правительственного манифеста, унтер-офицер лейб-гвардии Измайловского полка еще не догадывался о том, какое большое значение в его жизни будет иметь это событие.


* * *


Созыв Комиссии по составлению нового Уложения должен быть послужить свидетельством того, что на российский престол взошла действительно просвещенная монархиня.

Неслыханная в самодержавном государстве затея созыва депутатов со всей страны, причем депутатов всех сословий, вплоть до крестьян (кроме крепостных), для выработки нового свода законов, активно стимулировала общественное самосознание. Поэтому, вне зависимости от намерений императрицы и результатов работы Комиссии (практически они были равны нулю), роль Комиссии в общественной жизни России 1760-х годов гораздо более значима, чем иногда принято думать.

Для императрицы, еще далеко не прочно сидевшей на престоле, было чрезвычайно важно укрепление собственного престижа внутри страны и за ее пределами. И в этом смысле на Комиссию по составлению нового Уложения Екатерина возлагала немалые надежды. Императрица всячески стремилась подчеркнуть важное государственное значение деятельности столь представительного собрания и даже собственноручно написала «Наказ» Комиссии, который должен был лечь в основу ее работы. Это была объемная компиляция из трудов западноевропейских просветителей Монтескье и Беккария, приспособленная, насколько возможно, к условиям российского самодержавного государства.

Рассуждая о формах государственной власти на огромных просторах России, Екатерина утверждала необходимость для страны самодержавия, «ибо никакая другая власть не может действовать сходно с пространством столь великого государства». Столь же незыблемым, по ее мнению, является и крепостное право, говоря о котором императрица писала в своем «Наказе»: «Надлежит, чтобы законы гражданские, с одной стороны, злоупотребление рабства отвращали, а с другой стороны, предостерегали бы опасности, могущие оттуда произойти».

На основе «Наказа» депутаты Комиссии должны были составить новый свод законов. Прежнее Уложение было создано еще в 1649 году при царе Алексее Михайловиче и давным-давно устарело. Сочиняя свой «Наказ», Екатерина тонко улавливала дух времени. Ведь неколебимым убеждением эпохи Просвещения была вера в силу закона, а путь к счастью просветители усматривали в выработке справедливого и совершенного законодательства и в твердом следовании мудрым предначертаниям законодателей. «Наказ» был переведен на иностранные языки и вызвал одобрение у Вольтера и энциклопедистов. Впрочем, тот же Д.Дидро составил и свои критические замечания на екатерининское сочинение и позднее, приехав в Россию, в Петербург, откровенно излагал их Екатерине, чем вызвал недовольство императрицы.

Однако даже само обращение к просветительской идеологии многим казалось весьма опасным. Граф Н.И. Панин, воспитатель наследника престола Павла Петровича, остроумно назвал «Наказ» собранием аксиом, способных разрушить стены. Видимо, поэтому во Франции, на родине энциклопедистов, сочинение императрицы Екатерины II было запрещено.


* * *


30 июля 1767 года состоялось торжественное открытие Комиссии по сочинению нового Уложения. В этот день около пятисот депутатов, съехавшихся со всей страны в Москву, собрались в Кремле для принесения присяги и поклялись «приложить чистосердечное старание о великом деле сочинения проекта нового Уложения».

Первые дни работы были заполнены чтением основных статей «Наказа» императрицы. Начиная с восьмого заседания Комиссия перешла к депутатским наказам. Дебаты депутатов надлежало сохранить для истории, а потому Екатерина предусмотрела немалый штат секретарей, в числе которых оказался и Н.И. Новиков. Он исполнял эти обязанности наряду с другими будущими писателями, например с М.И. Поповым, переводы которого недавно издавал, с Г.Р. Державиным и другими.

Став «держателем дневной записки» Комиссии о «среднем роде людей», а также секретарем Большого собрания, Н.И. Новиков очутился в самой гуще работы Комиссии. Время от времени ему приходилось даже на специальных докладах зачитывать самой Екатерине фрагменты протоколов заседания Большого собрания депутатов.

Вскоре после торжественного и чинного церемониала открытия Комиссии, ее заседания стали обретать весьма бурный и во многом непредсказуемый характер.

Желание создать незыблемую правовую основу российской государственности и вера депутатов в то, что они действительно в состоянии это сделать, значительно стимулировали их гражданскую активность. Большие надежды возлагались и на просвещенную государыню Екатерину II, тем более что именно она была инициатором созыва Комиссии. Ведь многим было памятно, что еще совсем недавно, в 30-е годы, в царствование «престрашного взгляда» Анны Ивановны, за неосторожно сказанное слово можно было угодить на плаху, оказаться в страшных застенках Тайной канцелярии или отправиться по этапу в места не столь отдаленные... Теперь же, в 60-е годы, с самой высокой трибуны Кремлевского дворца в присутствии императрицы депутаты получали возможность высказать все, что они думают о современном состоянии России, о нуждах различных сословий и групп населения страны. Да и сам «Наказ», где провозглашалась незыблемость закона, равно обязательного для всех подданных, вызывал уважение к его автору. Депутатам был близок и провозглашенный в «Наказе» принцип свободы слова, без которой, по утверждению государыни, граждане России «уму почувствуют притеснение и угнетение». И потому многие депутаты смело ставили острейшие вопросы современной жизни страны — вопрос о характере монархической власти, о положении крестьянства, о развитии городов и промышленности.

Подобный поворот событий явно не устраивал Екатерину. Уж слишком серьезно депутаты принимались за дело, чего обладавшая всей полнотой самодержавной власти просвещенная государыня не могла допустить.

«Пока новые законы поспеют, будем жить как отцы наши жили», — подведет вскоре итог Комиссии императрица на страницах журнала «Всякая всячина».

14 декабря 1767 года заседания в Москве закончились. Екатерина выехала в Петербург, вслед за нею потянулись и депутаты. В работе Комиссии наступил почти двухмесячный перерыв.

Только 18 февраля 1768 года в Петербурге возобновились ее заседания. Депутатам надлежало рассмотреть вопросы юстиции. В ходе их обсуждения была затронута проблема беглых крестьян. Большинство владельцев крепостных душ пытались свести причины крестьянских побегов к порокам самих крепостных. Но тут прозвучали голоса и тех, кто видел причину побегов крестьян в жестокости и произволе помещиков. Так, депутат козловского дворянства Григорий Коробьин, обращаясь к собранию, сказал: «Причиною бегства крестьян, по большей части, суть помещики, отягощающие столь иного их своим правлением. И для того всячески стараться должно предупредить помянутые случаи, как несносные земледельцам, вредные всем членам общества и государству пагубные».

Говоря о крестьянском труде как основе благосостояния страны, он призвал к гуманному отношению к землепашцам в целях благополучия и самих помещиков, и государства в целом. «Земледельцы суть душа общества, следовательно, когда в изнурении пребывает душа общества, тогда и самое общество слабеет».

Речь Коробьина, предлагавшего регламентировать крестьянские повинности, была поддержана всего лишь тремя депутатами. Но она вызвала бурные возражения большинства посланцев российского дворянства, мнение которых достаточно четко выразил депутат князь М.М. Щербатов. Прежде всего, они не согласились с причинами крестьянских побегов, которые привел депутат Коробьин. По мнению князя М.М. Щербатова, побеги крепостных обусловлены, во-первых, различными климатическими условиями на огромной территории России, а потому и крестьяне, мол, ударились в бега, дабы найти более плодородные земли в других районах страны. Во-вторых, важной причиной является желание избежать рекрутского набора. Серьезной причиной побегов князь считал также «обленчивость и худые нравы самих крестьян».

Не отрицая фактов помещичьего произвола, М.М. Щербатов, однако, утверждал, что они единичны, в то время как побеги крестьян — массовое явление. При этом он умело интерпретирует наказы депутатов, которые, по его мнению, служат подтверждением крестьянского благополучия, а потому никаких изменений в их существовании и быть не может.

«Я шлюсь на всех находящихся здесь господ депутатов, — заявил он, — и утверждаю, что крестьяне час от часу богатеют и благоденственнее становятся. Наказы, присланные от городов, полны жалобами на то, что крестьяне своими торгами подрывают купеческие торги. Следовательно, они богаты! Где примечено худое состояние помещичьих людей или недоимки по государственным сборам? Нет таких мест в Российской империи! Крестьяне защищены своими господами, которые о них пекутся. Так надлежит ли нам, право, делать благополучнейшими таких людей, которые все благополучие имеют и коего сверх меры умножение может им во вред обратиться?»3

Спустя годы, известный мемуарист Г.С. Винский, вспоминая о впечатлении, которое произвело в обществе собрание русских депутатов, писал: «Из всего происходившего в сей Комиссии достопамятнейшим может почитаться публичное прение князя Щербатова с депутатом Коробьиным»4. Вполне понятно, что Новикова, человека с чутким сердцем и обостренным восприятием любой несправедливости, речи депутатов не могли оставить равнодушным.

Во многих выступлениях депутатов, посвященных проблемам образования и воспитания соотечественников, говорилось о необходимости создания государственной системы образования. Депутат кашинского дворянства Кожин прямо заявил о том, что «недостаток порядочных учителей совершенно препятствует давать дома добронравное и приличное дворянскому званию воспитание». Костромское дворянство в наказе своему депутату указывало, что необходимо «для воспитания и обучения их грамоте и первым основаниям математики и чужестранных языков, особенно же для приличного воспитания, учредить по губернским и провинциальным городам школы или семинарии». Тульское дворянство предлагало учредить в провинциальных городах небольшие гимназии, считая достаточным на первое время укомплектовать их всего одним профессором и двумя его ассистентами-помощниками. В наказах серпуховского, оболенского и тарусского дворянства также говорилось о необходимости учреждения в городах «школ для бедных дворян, также для приказных и купеческих детей, где учить русской грамоте, арифметике, геометрии, немецкому и французскому языкам».

Депутаты от дворян, горожан, казаков, пахотных и черносошных крестьян, духовенства, иноверцев излагали в комиссии наказы своих избирателей. Легко представить, сколь противоположными были требования различных сословий российской империи. Многим представителям старинных и знатных родов, как, например, князю М.М. Щербатову, казалось, что дворянство «породы» должно получить большие преимущества перед теми, кто «выслужил» себе принадлежность к дворянскому корпусу на основании петровской «табели о рангах», открывавшей возможность проникновения в ряды дворянства лиц из других сословий. Эта идея не получила поддержки у большинства дворянских депутатов. Зато при обсуждении «прав благородных» все депутаты от дворянства потребовали сохранения за ними исключительного права на владение землей и крестьянами.

Но именно права владения крепостными требовали депутаты от купечества. Они возражали также против расширения привилегий дворянства в области торговли и промышленности, настаивали на ограничении крестьянской торговли.

С купеческими депутатами не соглашались представители крестьян, пытавшиеся закрепить за собой право свободной торговли продуктами крестьянского труда, а также поставившие вопрос о малоземелье и бремени крестьянских повинностей.

Время шло. Споры депутатов становились все более острыми. Результатов работы Комиссии по выработке нового свода законов явно не предвиделось.

В конце 1767 года резко обострились отношения между Россией и Турцией. 25 сентября 1767 года русский посол в Стамбуле Обресков был приглашен к великому визирю. Результатом визита явился арест посла, отказавшегося признать правомерность турецких притязаний.

Началась русско-турецкая война. Многочисленные полки русской армии двинулись к южным границам России. Спешно готовились к грядущим военным экспедициям во флоте.

Однако работа Комиссии по сочинению нового Уложения по-прежнему продолжалась. И лишь 18 декабря 1768 года маршал Комиссии Александр Ильич Бибиков зачитал в Большом собрании указ императрицы о прекращении заседаний на неопределенный срок.

«Ныне, — говорилось в екатерининском указе, — учинено от вероломного неприятеля нарушение мира и тишины, столь нами желаемых, сколь они нужны для