Реферат: «особого»

Марк Уральский Камни из глубины вод ОСОБЕННОСТИ ПОДВОДНОЙ КАМНЕДОБЫВАЮЩЕЙ ТЕХНОЛОГИИ

С «гениями» дискутировать бесполезно, особенно, когда они вышли в «классики». Из непросвечивающей глубины своей задвинутости не поймут, не ответят и не снизойдут. В эпоху постмодерна, впрочем, «классики» строгого стиля не выдерживают. Встречаются даже отдельные особи, которым никакой закон не писан. Например, жаждущие «особого» дискурса, т. е. убежденные в том, что лучше разговаривать с теми, кто тебе никогда не ответит, чем терять время на общение с современниками-вырожденцами. Или же те счастливые страдальцы, в чьих душах запечатлена бинарная — пространственно-временная — оторванность от некогда заповеданной почвы и судьбы.

И то, и другое в определенной степени относится к автору романа «Камни из глубины вод», в начале девяностых годов, теперь уже прошлого века, переместившемуся из Москвы, с повсеместно лопавшимся в ней пузырями земли, в готический Кёльн, по улицам которого, если верить Нине Садур, бродят заколдованные средневековые принцы и принцессы.

Из Кёльна начала нового тысячелетия большое не только видится на расстоянье, но и просветляется — для пытливого взгляда, конечно. Сквозь толщу летейских вод Марк Уральский углядел, по его мнению самое лучшее и интересное — камни, что лежали на дне «общества развитого социализма», — те самые, что торжественно объявляются нынче «нашим культурным достоянием». Речь идет о художниках-нонконформистах, которые вкупе с литературным андеграундом 60-х — 80-х годов — образуют самое яркое и значительное в духовном отношении явление русской культуры второй половины ХХ столетия. Впрочем, именно духовную основу этого явления мы, восприемники Великого Прошлого, выражаясь по-сталински брутально, просрали. Ибо глыба российской неподцензурной духовности, которую всем миром — то весело, во хмелю, то надсадно, матерясь и постанывая с похмелья — катили «гении» андеграунда на российский Олимп, низринулась вниз, и с высоты Воробьевых гор нынче смотрится не то чтобы совсем уж на территории громадной лужниковской ярмарки, но явно неподалеку от оной.

Однако это уже комментарий на злобу дня, к Марку Уральскому прямого отношения не имеющий.

Что же касается романа «Камни из глубины вод», то здесь все построено на пересечении зрительских ракурсов и проекций во времени и пространстве, на вспоминание-прочувствование-осмысление тех событий, которые были да сплыли, и тех людей, которые их зачинали, вних участвовали и которых уж нет. Собственно, это энциклопедия подвод-ной добывающей технологии, со всеми ее особенностями. Или же попытка выступить в данном всеобъемлющем жанре.

Со страниц романа нисходят к нам живые, здоровые, полные творческих амбиций «гении» андеграунда: кумир московских панков Василий Яковлевич Ситников, «Васька-Фонарщик» или попросту «Васька» — создатель независимой Академии Художеств и подпольного арт-базара, Евгений Леонидович Кропивницкий — «патриарх андеграунда», он же «дед», его сын «абстрактивист», — как тогда говорили, Лев Кропивницкий, одним из первых в стране начавший писать абстрактные или нефигуративные, — как сейчас говорят, картины. И Генрих Сапгир, и Игорь Холин, и Василий Ситников, и щуплый мамонт русского авангарда Алексей Крученых, и «смогист» Леонид Губанов, и Анатолий Зверев, и Александр Харитонов, и Венедикт Ерофеев, и Владимир Яковлев. Все они — особо почитаемые «музейные экспонаты», но на страницах романа живут в полной мере: не только творят «прекрасное и вечное», но и хитрят, озорничают, а то и безобразничают. Есть там и ныне здравствующие. В колоритном образе Савелия Демухина, без труда распознается фигура «заслуженного нонконформиста СССР» Владимира Николаевича Немухина. Рядом с ним выступает Всевлод Некрасов, на тот момент еще не ушедший в глухую оборону, и не развращенный еще искусами эмиграции, перестройки и политбеспросвета Эдуард Лимонов, и молодой Оскар Рабин в уютной московской «хрущебе» — еще не в Париже, но уже и не в бараке, и массовик-затейник Анатолий Брусиловский («Брусок»), и многие другие, забытые и незабвенные.

Следует отметить, что при всей документальности и реальности персонажей, — это не вполне нон-фикшн. И даже — далеко не вполне. Присутствие в романе авторского про извола позволяет решить важнейшую задачу, стоящую перед каждым уважающим себя художником, — продуцирование такой правды искусства, которая заткнула бы за пояс правду жизни. При этом между этими двумя правдами нет никакого антагонизма. Ска жем, непросто поверить в то, что Василий Яковлевич Ситников прыгал, как белка, с балко на на балкон на уровне девятого этажа. Но если бы кто-то и решился на столь от-чаянный аттракцион, то это был бы именно он, а не Анатолий Зверев и уж тем более не Евгений Леонидович Кропивницкий.

Вполне понятно, что многими «оперсонаженными» людьми такая художественная игра будет воспринята в штыки. А кое-кто, возможно, попытается внушить автору — и не только вербально, — что он неправ. Что же, всяк автор, вторгающийся в область реального быта, имеет определенный шанс быть битым.

Что же касается формы сопряжения друг с другом «Камней», бережно извлеченных Марком Уральским из глубины вод, то она отчетливо постмодернистская. Автор сложил мозаичное полотно из цитат, реплик, историй, элементов собственной биографии, которое столь же динамично, как и ныне забытая детская игрушка, называющаяся калейдоскопом. Поворачивай потихоньку трубочку, посматривай в глазок и изумляйся великолепным узорам, являемым тебе Ее Величеством Случайностью. Вот так ее милостями к нам возвраща ется память, и мы становимся очевидцами чудного времени, которое нынче величают «эпо хой второго русского авангарда».

Владимир Тучков
^ ГЛАВА 1. СОСУДЫ


Лучшие камни добывают из глубины вод.

Герма „Пастырь“


Почему так вышло? И будет ложью

^ На характер свалить или Волю Божью.

Разве должно было быть иначе?

Мы платили за всех, и не нужно сдачи.

Иосиф Бродский „Песня невинности, она же –

опыта“.


Мы прилично сидим, вечеряем за круглым столом, под разлапистой елью. Угощение выставлено обильное: золотистый куриный бульон, жареный картофель, посыпанный темно-коричневыми бусинками сви­ных шкварок, желтобрюхие бочковые огурцы, толстомясая, отливающая серебром с чернью, селедка, радующий своим многоцветием салат „оливье“ и в добавок ко всему этому ве-ликолепию розоватый, в мясных прожилках шпик, крепко подмороженный, а затем наструганный тонкими просвечивающими пластинками.

Мой сосед по даче, Валерий Николаевич, физик-ядерщик и по совместительству философ, настроил себя на возвышенный лад. По всему видно было, что собирается он нынче сполна насладиться уникальными результатами нашего с ним похода в близлежащий поселок Ратово, где благодаря счастливому стечению обстоятельств места и действия приобрели мы вчера три бутылки водки.

Наравне с продуктами питания водка считалась тогда дефицитом. Продавалась она не иначе как одна бутылка в руки, причем ни количество рук, ни объем посуды не оговаривались. Оттого счет велся исключительно на головы. Одна достаточно умудренная жизненным опытом голова за свою кровную наличность могла приобрести одну бутылку популярного алкогольного напитка, и не более того. Нам, однако же, повезло — по случаю, в котором Валерий Николаевич усматривал промысел Божий, приобрели мы аж целых три бутылки, причем нестандартного розлива — по 0,75 литра.

Дело обстояло таким образом. Под вечер, когда жара спала, посетила нас с Валерием Николаевичем одновременно счастливая идея: ознакомиться с ситуацией по части спиртного в поселке Ратово. По слухам, распространяемым знатоками, в винном магазине неподалеку от озера происходили всяческие чудеса. Авось, и нам повезет, сопричастимся.

— Делая что-либо бесполезное, следует ограничиться самым необходимым, — сказал Валерий Николаевич, — потому ничего лишнего с собой не берем: ни жен, ни пустой посуды.

И пошли мы, солнцем палимы, прихватив с собой имевшуюся у нас денежную наличность, кожаную сумку и здоровенного кота Пусю, который отличался степенностью, рассудительностью, за общим столом восседал на собственном стуле и вдобавок ко всему был приучен ходить на поводке.

Шли мы сосновым лесом по широкой, теплой, хорошо утоптанной хвойной тропе, цепко схваченной с обеих сторон зарослями малины.

Худая золотистая белка неожиданно выпрыгнула из леса, уселась в солнечном пятне на дороге и уставилась на нас выпученными черными глазенками. Пуся рванулся было к ней, но затем остановился и тоже сел, выказывая тем самым, что такое выдержка и самообладание, когда самого тебя ведут на поводке.

Рассмотрев нас как следует, белка прищелкнула и рванулась в кусты, Пуся, не совладав с со-бой, за ней, а мы — за Пусей.

Раздвинув густые ветки, увидел я покинутое птичье гнездо. На дне его коричневела обросшая паутиной корка из сопревшей хвои, а в ней, поблескивая гранями, одиноко стоял пустой стакан. Пуся с интересом обнюхал гнездо, затем стакан и, исполнившись отвращения, брезгливо зашевелил усами.

— Что, брат, не нравится? — спросил Валерий Николаевич, — понятное дело, пустой сосуд. Однако же каждый сосуд придает форму тому, что его наполняет, как тело для души. Чует мое сердце, что этот сосуд — знак надежды.

А знаешь ли ты, что на языке Каббалы человек есть сосуд, „кли“, всегда стремящийся к заполнению Божественным светом? При абсолютном заполнении „кли“, что, понятное дело, невозможно, возникает состояние сопричастности с Творцом, т. е. максимального наслаждения. При „недоливе“ же человека мучают чувства горечи, раскаяния и стыда. Чтобы сократить бесконечное удаление от Творца, „кли“ накладывает запрет на удовлетворение своих желаний. Суть запрета состоит в том, что одушевленное создание, желая получить свет от Творца, само, без понуждения, отказывается от получения этого света, скрываясь от него за завесой. Свет же все равно стремиться войти в „кли“, ибо такова его сущность — услаждать. Но теперь, когда запрет преодолен, наслаждение многократно возрастает.

Откинув назад массивную голову, Валерий Николаевич начал декламировать нараспев: „И даже мертвое или кажущееся таким не должно ли прозреть связью с бесконечным в эти дни?“

Со стороны казалось, что он впал в транс. Дымчатые зрачки его расширились, приобрели такой же зеленоватый, как и у Пуси, оттенок и остекленели.

Однако же через минуту он вновь вернулся на суровую стезю отечественного практицизма, демонстрируя, что какой бы возвышенной, т. е. оторванной от так называемой реальной действительности ни была мысль, в конечном итоге она все равно принадлежит миру действия.

— Ну что же мы тут застряли? Надо дальше идти да побыстрей. Давай, Пуся, поднимайся.

Пуся встал, потянулся, затем выгнул спину и, прищурившись, оценивающим взглядом оглядел нас с ног до головы. Чувствовалось, что к словам Валерия Николаевича относится он скептически. Конечно же, он пойдет с нами дальше, ибо мы вполне разумные особи, хотя и люди, однако насчет практицизма имеется у него своя, не менее оригинальная точка зрения.


Розоватая поверхность Ратовского озера, подернутая серебристой рябью, была на редкость тиха и пустынна: ни скрипа уключин тебе, ни кокетливого женского визга, ни лихого мужского гогота, ни гордых лебедей, ни задумчивых рыбаков... В большом парке над озером, который мы прошли насквозь, гуляющих тоже не наблюдалось. И только у винного магазина толпился народ — по преимуществу хмурые особи мужского пола, человек эдак тридцать. И мы встали в хвосте очереди, выстроившейся перед закрытыми дверьми магазина.

— Все на этом свете можно представить себе как водоворот случайностей, — сказал Валерий Николаевич, с тоской разглядывая очередь. — Ты крутишься в нем и считаешь, что это и есть реальный мир. Но когда удается выпрыгнуть из повседневной суеты, когда сознание поднимается над точкой зрения индивидуального эго, приходит понимание, что в повседневном истиной реальности нет. Как сказал Будда, когда пришел конец его уединения у Дерева Бодхи: „Я преодолел обусловленность, чтобы обрести свободу от предопределенности“.

При последних словах Валерия Николаевича гражданин в ши­рокополой соломенной шляпе, стоящий чуть впереди и казавшийся полностью погруженным в собственные мысли, повернулся к нам, выказывая явное желание завязать разговор.

— Знатный котик у вас однако, — уважительно сказал он, — и надо же, на поводке ходит, что твоя собака! Сразу видно, что интеллигент. Может, еще и потребляет? 

— Нет, воздерживается, комплекция ему не позволяет, — ответил Валерий Николаевич, оглядываясь на Пусю, который всем своим видом демонстрировал принципиально отрицательное отношение к происходящему вокруг действу.

— Это правильно, — согласился гражданин в шляпе, — уж больно в „ней“ калорий много, а если еще и с закуской, то совсем беда. Потому „кушать“ надо меньше, нас к этому партия и правительство все время призывают. Да что толку, упрям уж больно народ. Особенно доказательный пример дает опыт сельского хозяйства. Все хотят там с ног на голову поставить. А самое главное из виду упускают: каждый севооборот, будет ли он многопольный или простой, основан на отношениях метабиоза между злаками.

И он строго, со значением посмотрел на Валерия Николаевича, давая тем самым понять, что распознал в нем человека культурного.

— Вот при Хозяине-то все по иному было. Он за качеством, ой как следил, не то что нынешнее начальство. Мне отец покойный так рассказывал: „Царя последнего, Николашку, народ попер, мол, потому, что он во время войны с Германцами продавать «ее» запретил, а товарищ Сталин, тот, наоборот, разрешил, и при том нужной крепости“. Сейчас об этом не любят писать, но среди большевиков, тоже ренегаты имелись — Рыков, например. Начали они при нэпе народ гадостью всякой травить, „рыковка“ называлась. Крестьянство особенно пострадало, даже пьяные бунты были. Но когда тов. Сталин самолично за это дело взялся, их всех разоблачили, а сам уклон тот зловредный на корню ликвидировали. Заодно и с нэпом покончили и стали повсеместно развивать колхозный строй, чтобы рабочему человеку жилось вольготней. Балоболы разные любят колхозы ругать, а вы посмотрите на наших-то окрестных куркулей. На молодом луке да редиске тысячи делают! А мы, рабочие, что можем? — с одной только голой зарплаты сильно не разбежишься. Из-за ревизионистских тенденций, что в нашем обществе процветают, по иной спирали социалистическое развитие пошло: крестьянство богатеет, а городской пролетариат, на котором вся советская власть держится, нищает. Вот какие дела у нас творятся! Рабочий человек же, если всмотреться внима-тельно, он как сосуд — пока не наполнится до краев горем, терпит, а когда совсем захлестнет, с отчаяния на все горазд. И сейчас, куда не кинь, все не по правде идет, игнорируют русским мужиком, как хотят!

Он хотел еще что-то добавить, но затем решил сделать паузу, чтобы понять каково наше отношение к услышанному.

— М-да, недаром мудрые люди советуют: „Отдались от дурного соседа, не связывайся с нечестивым и не отчаивайся при бедствии“, — вздохнув, сказал Валерий Николаевич и, нагнувшись, почесал Пусю за ушами.

Гражданин в соломенной шляпе тотчас же придал своему бугристому лицу строгое выраже-ние и, заметил, стараясь, как бы подвести черту под разговор:

— Нынче все больше про перегибы норовят говорить. Перегибы, верно, встречались, однако хорошего, героического было куда больше. — Тут он увлекся и начал ораторствовать: — Единым духом страна жила, авторитетные люди начальствовали и всенародным уважением пользовались. А все потому, что тов. Сталин, как личность, пример показывал. Огромных масштабов был человек! Жил скромно, как все, день и ночь в трудах, врагов в страхе держал, честных людей поощрял, войну выиграл... И за все это ему в сердцах людских вечная память!

Затем, почувствовав, видимо, что в восторгах своих перехватил через край, гражданин решил сменить тему.

— Ого, как ваш кот важно смотрит, словно понимает чего, ну вылитый наш профессор. — Сказал он, обращаясь к Валерию Николаевичу. — Вы бы прибрали его, а то сейчас как попрут слонами, мать родную и ту вмиг затопчут. Вы посмотрите-ка, народ уже в нормальную очередь сбивается.

Валерий Николаевич раскрыл сумку и, не говоря ни слова, быстро посадил в нее Пусю. Кот пережил это перемещение с завидным достоинством. подтверждая тем самым, что е сли разум избавляется от иллюзорных страстей и пре­ходящих ценностей, сознание освобождается для постижения ценностей истинных.

Двери магазина раскрылись, кто-то крикнул: „Заходи, не суетясь!“, и очередь нервно задвигалась.

Набились мы в магазин, сколько влезло. И хотя все понимали, что раз уж запустили, значит товар будет, люди нервничали. Один гражданин с пустой авоськой в руке начал декломировать голосом, исполненным некоторого чревовещательского подвывания:

— Силен же будет русский народ, очень даже силен! 

Мы с Валерием Николаевичем огляделись, но ничего подтверждающего это заявление в предельно уплотненном пространстве винного магазина не углядели, скорее наоборот. Но гражданин с авоськой продолжал восторженно улыбаться, свободной рукой тыча куда-то в сторону от себя. Проследив за направлением тычка, сообразил я, что причиной его бьющей через край национальной гордости является моя скромная персона. И лишь потому, что стою я одетый в шорты, босой, и вдобавок еще, конечно, при бороде.

Вообще-то в поселке Ратово мужские шорты не любили и к особям, облаченным в них, относились неприязненно, порой так даже враждебно. Старушки, особенно богомольного вида, так те просто неистовствовали: „Немолодой уже, борода как у попа, а без портков ходишь. Ишь ноги-то заголил!“

Я как-то раз не выдержал, обозлился и говорю одной такой старушенции: „Вы, маманя, сами с голыми ногами ходите и ничего, за грех не считаете, а мне почему нельзя, мои ноги, чем хуже-то будут?“

Тут вонючий вопль до небес встал: и как она меня, дурака, только не поносила, пришлось поскорей эти самые свои ноги уносить.

Однако же сегодня, стоя в духоте на бетонном полу босой и в шортах, неожиданно столкнулся я с угрюмым одобрением масс, и почувствовал себя польщенным.

Откуда-то, из таинственной заприлавочеой глубины, материализовалась вдруг продавщица и объявляет: „Надо помочь машину разгрузить. Нет ли желающих?“

Пока все тупо молчали, соображая себе, что к чему, я на правах национального героя вызвался и Валерия Николаевича с Пусей за собой поволок, чтобы поразмялись, а то в духоте и угореть недолго.

Продавщица, хоть и была на вид люта, но к нам прониклась симпатией.

— Вы поосторожней будьте, с босыми-то ногами, тут порезаться можно неравен час, вон сколько стекла битого пьяницы чертовы набросали.

И Пуся ее очень порадовал:

— До чего же он у вас важный да пушистый. И бывает же такое: на поводке ходит! Наверное, умен очень?

Я ей в ответ с горделивым достоинством отвечаю:

— Не беспокойтесь, прошу вас, справимся.

А про кота ничего не сказал, чтобы не сглазить. Однако Валерий Николаевич не утерпел, проболтался.

— Котик этот хорош не только тем, что умен и находчив, но еще и наличием у него стремлений. К примеру, мечтает он стать собакой или, если точнее выразиться, привить ^ ГЛАВА 2. ПРЕВРАЩЕНИЯ

По дороге домой Валерий Николаевич ударился в тонкую философию.

— Есть некоторое много, неопределенно протяженное многообразие, непрерывно изменяющееся, которое по отношению к нашим пяти чувствам находится в том же положении, в каком двупротяженное непрерывное пространство находится по отношению, скажем, к треугольнику... — вещал он, нежно прижимая к себе сумку с бутылками. Физический мир, в котором в мы, так сказать, слава Богу, живем, и который воспринимаем всеми нашими пятью органами чувств — это лишь часть невообразимо огромной, бесконечной системы миров. Большинство из них духовны по своей природе, оттого они совершенно иные, нежели известный нам мир. Каждый из этих миров служит отражением другого, и наоборот, — сам отражается в ином мире, стоящем выше или ниже его, — изменяясь, преобразуясь и даже искажаясь под влиянием такого взаимодействия. Потому так называемая реальность — все то, что мы видим вокруг себя, — белочки и птички, березки да клены, коты да собаки, взрослые и дети, Солнце и Луна... — и все, что дано нам в ощущениях, есть на самом деле результат взаимодействия различных областей мироздания.

Наше созна­ние поддерживает свои привязанности за счет этих внеш­них объектов. Но если его лишить их, то оно, освобожденное от ограничений реальности, воссоединится с безгранич­ным трансцендентным разумом. С тем, что Будда определил как „за пределами сознания, существования и несуществова­ния“.

С другой стороны, в книге „Зогар“1, которая полезна всякому, кто стремится просветить себя знанием, говорится: „Все высшие и низшие миры заключены в человеке; все что создано и находится в других мирах — создано для человека“. Потому, если я говорю тебе о „высших“ или „низших“ мирах, то имею в виду не их расположение относительно друг друга, а другие измерения бытия. Ибо в сфере духовного не существует обычных материальных характеристик, и слова „высший“ и „низший“ определяют лишь положение, занимаемое тем или иным миром в иерархии причин и следствий.

Согласен, это весьма трудно для поверхностного понимания, и требует некоторых умственных усилий.

Когда я в институте квантовую механику изучал, то по началу никак не мог представить себе, как два состояния — частица и волна — сосуществуют одно в другом: неслиянно и нераздельно. Что они проницаемы друг для друга благодаря полному личному самостоянию и обладают самостоянием благодаря полной взаимной прозрачности. В последствии я понял, как все это происходит, причем не только на формальном — здесь можно просто-напросто механически заучить, — а на бытийном уровне. Например, то, что вероятность проявления этих состояний согласно принципу дополнительности Бора детерминирована. Другими словами, она зависит от обстоятельств. Это казалось мне вполне очевидным, ведь все в жизни зависит от обстоятельств. А совокупность этих обстоятельств описывается неким числом. Истина рожденного в N-ном году обратна истине рожденного в n — 28-м году. В квантовой механике число это и есть „квант“. Од-нако меня другое волновало. Ибо, если каждую отдельно взятую жизнь представить себе как часть бесконечного пространства, заполненного внутренней необходимостью, здесь должны действовать законы подобные тем, что к квантовой механике приложимы. Но для „бытийной механики“ должно быть еще одно, особое состояние, которое в квантовой теории не учитывается. Пытался я его на формальном уровне определить, через особый числовой ряд, да не ничего у меня не вышло.

Кстати, в книге „Зогар“ изложены идеи о «первоначальной точке», в которой сконцентрировано все мироздание, и о ее постепенном расширении. И все это, заметь, вполне согласуется с современными космогоническими теориями сингулярности, «Большого взрыва» и «расширяющейся Вселенной»!


— Знаешь, Валерий Николаевич, я, честно говоря, от всей этой философии устал. Все-таки машину разгрузили, да и дорога не близкая. Давай-ка лучше наши дела обсудим.

— Ну что ж, согласен. Отвлечемся на время от вопросов высшего порядка и перейдем к рассмотрению персональных дел. Это очень даже к месту будет. Мы с тобой ухватили в Ратовском магазине „три“ бутылки по 0,75. И все это благодаря Пусе, оценили добрые люди его интеллект. А если бы случилось „чудо“ и мы с тобой тоже смогли бы интеллектом блеснуть, то имели бы уже четыре бутылки, что составляло бы ровно „три“ литра... — тут Валерий Николаевич остановился и резко подтянул к себе Пусю за поводок. — Куда это тебя несет, ну что ты там такого углядел? — спросил он строгим голосом.

Пуся, рванувшийся было в сторону от тропы, неохотно сел у его ног и с любопытством уставился своими глазами-блюдцами на большую поляну среди сосен, поросшую разномастной растительностью. По поляне шныряли какие-то личности обоего пола с полиэтиленовыми сумками в руках. Они сосредоточенно шарили в траве, что-то вырезали в ней и быстро клали к себе в сум-ку. Сухенькая старушка вшляпе с лиловыми лентами, курившая толстенную самокрутку, развер-нулась в нашу сторону.

Внимательно оглядев нас, и особенно кота, она состроила неодобрительную гримасу и злобно сплюнула. Глаза у нее были слезящиеся, безбровые, совсем пустые, с тускло-голубым отлиливом, свидетельствующим о том, что для их владельца уже наступил момент трансценденции Эго.

— Кажется, мы кому-то помешали, особенно Пуся, — сказал Валерий Николаевич. — Недолюбливает что ли эта дамочка котов? Есть же такие люди на свете — кошконенавистники. Нет, ты скажи мне, какого лешего они тут рыщут?

— Да все очень просто, грибки собирают. Пошли отсюда, чего зря людей нервировать, старуха уже дергаться начала.

— Это какие же здесь могут быть грибы, когда все вокруг да около вытоптано, да еще вечером?

— Хм, грибки эти особенные, „псилоцибины“ называются. Точнее, они по способу их действия так зовутся, а самих грибов больше десяти видов будет. Самые известные из них — мухоморы. Из них, между прочим, можно „напиток Бессмертных“ готовить, которой в индийских ведах прославлен. „Сома“ называется. Только в отличие от самогонки рецепт, как эту „сому“ делать, есть тайна великая. Потому кушают любители, как эта бабуля, например, грибочки эти в сыром виде и ловят себе кайф, да еще какой! Все „высшие“ и „низшие“ миры проявляются у них в сознании: как по отдельности, так и во взаимосвязи. И ощущение космического единства возникает, а вместе с ним — расщепление сознания и многократное переживание рождения и смерти. Можно поприсутствовать на встрече с архетипическими существами, пообщаться с представителями предыдущих воплощений, обитателями иных галактических миров... Мне один знакомый поэт, Олимпов его фамилия, рассказывал, что за этим делом он как-то раз полностью потерял свою нормальную человекоподобную самоотождествленность и стал змеей, извивающейся в воде. Потом он почувствовал себя лягушкой и начал двигаться длинными, упругими бросками. Затем морским котиком. И в том и в другом состоянии вода ему очень нравилась и казалась естественной средой обитания, а земля была чем-то далеким, чужим и пугающим. Наконец он окончательно утвердился как змей, т. е. достиг такого „трансперсонального“ уровня опыта, что смог войти в соприкосновение с потенциальной „змеиностью“, заложенной в нем на стадии эмбриона и, как он уверяет, полностью отождествиться с ней.

Когда же он выполз на землю и почувствовал, что она хороша, то возревновал к людям. Ведь он был змей, а они — „человеки“: алчные, жестокие, агрессивные, втянутые в круговорот активной деятельности, что ему по натуре всегда было глубоко чуждо, неприятно и даже враждебно.

Но нашел он на земле дивный сад, где стояла яблоня, а яблоки на ней были плодами запрет-ными для человека и другой живности, потому что давали знание о добре и зле, т. е. о сущности бытия. Он же, как змей, был хитрее всех зверей полевых, ибо достиг состояния полной идентичности своей истинной сущности с истинной сущностью всех вещей и явлений. При том был он прост и приятен в обхождении, и имел красивую узорчатую шкуру с отливом.

Когда же повстречал он женщину, то сразу понял, что она есть сосуд скудельный, существо не стремящийся к просветлению, импульсивное, любопытное, отличающееся от животных лишь по внешнему облику. И стал он уговаривать ее, отведать чудных яблочек.

„Присмотрись-ка внимательно к этому дереву, — сказал он ей, — как оно прекрасно! А плоды его не только хороши на вкус, они еще содержат в себе Мудрость. Будущее принадлежит позжеродившемуся, ты же создана после всех творений, значит должна властвовать над миром. Поспеши же поесть плодов этих, чтобы отождествиться с замыслом Божьим, а не то Он создаст еще людей, и они будут властвовать над тобой“. И вот уже смотрит женщина на дерево другими глазами — теперь оно пробуждает в ней желание. Подполз змей к дереву, обвился вокруг ствола и начал трясти его. Затрепетало дерево, зашумела листва его: „Не смей до­трагиваться до меня, нечестивец!“ А змею все нипочем.

„Я дотронулся до дерева — и не умер. — говорит он женщине. — Дотронься и ты. Удовольствие получишь, а риска никакого“. Дотронулась она до дерева и появился призрак смерти перед нею. „Горе мне! — запричитала она. — Теперь я умру, а Бог сделает другую женщину и даст ее Адаму“. И так разнервничалась, что съела машинально одно яблоко, потом еще одно, затем дала поесть яблок Адаму, накормила ими животных, птиц, и зверей.

Не поддалась искушению одна только птица Феникс. Эта птица и живет вечно, через каждые тысячу лет сгорая в пламени, выходящем из ее гнезда, и снова возрождаясь из пепла. Нынче Олимпиев хочет отождествиться с Фениксом, но никак не выйдет на нужный уровень опыта, хотя очень старается — курит анашу, жрет все подряд медикаменты и еще колется какой-то дрянью. До того, бедолага, дошел, что его люди уже в глаза „Змей-Горыныч“ зовут. Да, кстати, когда ты о Пусе рассказывал, что хочет он, мол, особачиться, то подумалось мне, — может, он тоже эти самые пси­лоцибины потребляет? Я его часто в саду наблюдаю. Как он в траве что-то вынюхивает, а потом жрет. Мне даже один раз показалось, что он мухомор нашел и облизывает его со всех сторон. Ну, а теперь эта „грибная поляна“, чего ради он туда так рвался?

— У твоего поэта не отождествление, а смешение качеств в голове произошло. Глюки, муки и аггадические предания1, — сказал Валерий Николаевич. — Однако здесь он прав. Не осуществись грехопадение, искуситель змей стал бы вечным слугою роду человеческому. Да-да! Каждому добродетельному человеку дано было бы в услужение по два змея, которые добывали бы для него из сокровищниц Севера и Юга жемчуг и всевозможные драгоценные камни.

Немного помолчав, он собрал в складки кожу на лбу и добавил:

— А на Пусю ты зря наговариваешь, — он к тебе лично с большим уважением относится. Конечно, будучи котом, он весьма любопытен и, возможно, он со странностями, как всякий интеллектуал. Но что касается выхода за пределы собственного „я“, здесь он весьма осторожен. Уж кто-кто, а он-то знает, что на самом деле нет никакой внутренней природы и что сущностью нашего сознания является пустота, свободная от всего.

— Да ничего я плохого про него не сказал! Подумаешь, мухомор облизывал, с кем не бывает.

— Нет, уж извини, у тебя явно имеются на его счет сомнения. Но могу тебя заверить, что основной упор он делает не на пожирание всякой дряни, пусть даже из любопытства, а на естественную саморегуляцию. Он-то как раз своей психике ничего лишнего навязать не стремится, в том числе и руководящую волю собственного „я“. Наоборот, зачастую он просто выходит за его пределы, высвобождая свою психику, чтобы могла она сама управлять собой в соответствии с наиболее естественными для нее законами. В таком вот состоянии с ним все, что хочешь, можно делать — лапы в кулек завязывать, уши щекотать, все позволяет. Однако для него это вовсе не означает полное отупение, т. е. абсолютную бесконтрольность мыслей и поступков, безответственность и безвольную реактивность. Он просто таким образом освобождается от эмоционального перенапряжения и всяческих там аффектов, которые возникают при чрезмерной привязанности к своему „я“. Не в укор твоему поэту Олимпову будет сказано. Мне, кстати, с ним вот что не очень понятно. Он, когда змеем был, сам этих яблок тоже отведал или как?

— Думаю, что не удержался, если не съел, то наверняка надкусил, и не одно. Уж очень он на дармовщину охоч. Иначе, посуди сам, зачем ему с Фениксом самоотождествляться? Это ведь даже и не птица, а сам черт не поймет что такое. Крематорий с перьями. Нет, змей куда солиднее будет. Его, по крайней мере, все боятся, а значит — уважают. Но что касается трансперсонального опыта, как формы самопознания и слияния с универсумом, ты зря так привередничаешь, это дело стоящее. Недаром же в „Евангелии от Фомы“1 сказано: „Когда вы познаете себя, тогда вы будете познаны и вы узнаете, что вы — дети Отца живого. Если же вы не познаете себя, тогда вы в бедности и вы — бедность“. И еще в „Дао дэ дзин“2: „Знающий себя просвещен, побеждающий самого себя могущественен“.

— Так-то это так, — со вздохом сказал Валерий Николаевич, — насчет цитат я не спорю. Что же касается опытов, то, конечно, они занимательны и, наверное, увлекают — ну, наподобие черной магии. Да и сам Олимпов твой какая-то, право, карикатура на Симона-волхва. Он, видать, чего то-лько не наслушался и не начитался. Однако при том упустил из вида одно, вполне, на первый взгляд, безобидное соображение: человек по внутренней природе своей изначально содержит в себе все. Таков, согласно Библии, был замысел Творца. А потому, человеку, занимающемуся духовной практикой, очень важно избегать врожденных симпатий — не привязываться ни к добру, ни к злу. Стреми-ться к добру, и избегать зла, созерцать пустоту, вступать в состояние концентрации, а тем паче само-отождествляться с иными мирами — все это преднамеренные действия. И от них может быть боль-шой вред. Недаром сказано: „Разве может Бога найти испытатель“. Олимпов уж точно не найдет и ничего путного не сочинит.

— Насчет Бога, может, оно и верно, а вот биографию себе Олимпов сочинил очень интересную. Он утверждает, что является незаконным сыном поэта-эгофутуриста Константина Олимпова, который в свою очередь был незаконным сыном поэта Константина Фофанова. Как ни странно, но папашины „поэзы“ он цитирует куда чаще, чем плоды собственного творчества:


Олимпов Родил Мирозданье.
      Бессмертная Жизнь Клокочи.
      Великое Сердце Страданья
      Безумную Лиру Звучи.


Мы подошли к железнодорожному переезду и встали у шлагбаума, выжидая пока пройдет тяжело груженный товарный состав. В багровых отблесках закатного солнца мимо нас проносились платформы, заставленные зачехленной военной техникой, слоноподобными контейнерами и дугообразными пандусами, на которых переливались радужными тонами новенькие разноцветные „Москвичи“. Затем пошли загадочные, сверкающие никелем, пломбированные вагоны, потом „теплушки“, копры, цистерны...

Благодаря своей пестроте и разнообразию зрелище было и развлекательным и впечатляющим. Откуда не возьмись, вокруг собралось достаточно всякого праздного народу — в основном дачников. Все с живым интересом — кто, восторженно улыбаясь, кто, с хитринкой балагуря, а кое-кто, задумчиво хмурясь, — разглядывали проходящий состав, которому, казалось, не будет конца.

Среди этой безалаберной, небрежно одетой публики, выделялся жилистый пожилой гражданин в военной униформе допотопного образца, без погон, но при широкой портупее, — обладатель утиного носа, деревянной ноги и небольшой кудлатой собачонки из породы „моя мама всех любила“.

Звали его Иван Федорович, а собачонку Жулик, и были они в наших краях особами известными и уважаемыми. Иван Федорович числился главным водопроводчиком, т.е. начальствовал над какими-то личностями, которые появлялись невесть откуда и столь же внезапно исчезали в небытии. По словам Ивана Федоровича в трезвом состоянии умели они делать любую работу, даже телевизоры чинить. Да вот беда, подобное состояние являлось для них большой редкостью. Потому серьезной работы они обычно не делали, а выслушивали мудрые распоряжения Ивана Федоровича, приносили „чего нужно“, держали „что указано“, тянули „как можно“ и т. д.

Все они, и в особенности Иван Федорович, прекрасно ориентиро­вались на местности, слыли большими знатоками по части „Что? Где? Когда?“ и охотно направляли на „путь истинный“, всех желающих выпить. Собственно, по прямой наводке Ивана Федоровича, подкр