Реферат: №31 август 2006

№ 31 август 2006


Сетевое издание





НАШИ ИСТОКИ







^ Лев Николаевич ТОЛСТОЙ ВОЙНА И МИР (продолжение)







ПОЭЗИЯ







^ БАДЖО Божественным мужчинам

Михаил ГУНДАРИН Пейзаж и вокруг

Кристина ЗИМИРЕВА Распоротое сердце

Наталья НИКОЛЕНКОВА Ты найдешь меня только во сне







ПРОЗА







^ Ольга ИЛЬИНА Марка

Евгений ЕВТУШЕВСКИЙ Записки частного охранника







КРИТИКА







^ Вячеслав ДЕСЯТОВ кОКОн: "Фамильная" мифология В.В.Набокова

Вячеслав ДЕСЯТОВ ЧисЛО

Владимир СОКОЛОВ Л.Квин. Чужие звезды родной стороны







КМ-Отдел







^ Владимир ТОКМАКОВ Русский самогон
Ихтиандр ОБМОКНИ Рейтинги литературных и кинематографических произведений







^ ГВОЗДЬ НОМЕРА







Александр САЛЬНИКОВ Двойник Робо







^ НАШИ ГОСТИ





А

Людмила ВЕРТОГРАДСКАЯ Белая ворона







^ НАШИ АВТОРЫ







^ Наши авторы

















^ НАШИ ИСТОКИ

Лев Николаевич ТОЛСТОЙ

ВОЙНА И МИР1

XXVII

назначенный час, напудренный и выбритый, князь вышел в столовую, где ожидала его невестка, княжна Марья, m-lle Бурьен и архитектор князя, по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь. Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михайле Ивановиче, сморкавшемся в углу в клетчатый платок, доказывал, что все люди равны, и не раз внушал своей дочери, что Михайла Иванович ничем не хуже нас с тобой. За столом князь чаще всего обращался к бессловесному Михайле Ивановичу.

В столовой, громадно-высокой, как и все комнаты в доме, ожидали выхода князя домашние и официанты, стоявшие за каждым стулом; дворецкий, с салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив такой же громадной рамы с дурно-сделанным (видимо, рукою домашнего живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских. Князь Андрей смотрел на это генеалогическое дерево, покачивая головой, и посмеивался с тем видом, с каким смотрят на похожий до смешного портрет.

– Как я узнаю его всего тут! – сказал он княжне Марье, подошедшей к нему.

Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не понимала, чему он улыбался. Всё сделанное ее отцом возбуждало в ней благоговение, которое не подлежало обсуждению.

– У каждого своя Ахиллесова пятка, – продолжал князь Андрей. – С его огромным умом donner dans ce ridicule! 2

Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома.

В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из-под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку.

– Я рад, я рад, – проговорил он и, пристально еще взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. – Садитесь, садитесь! Михаил Иванович, садитесь.

Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для нее стул.

– Го, го! – сказал старик, оглядывая ее округленную талию. – Поторопилась, нехорошо!

Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся, одним ртом, а не глазами.

– Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, – сказал он.

Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.

– La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleuré les larmes de ses yeux, 3 – говорила она, всё более и более оживляясь.

По мере того как она оживлялась, князь всё строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу.

– Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте-то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами всё его пустым человеком считали.

Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет.

– Он у меня тактик великий! – сказал князь сыну, указывая на архитектора.

И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая-то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.

– Всё кажется хорошим, что было прежде, – сказал он, – а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться?

– Это кто тебе сказал? Кто сказал? – крикнул князь. – Суворов! – И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. – Суворов!... Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов... Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс-кригс-вурст-шнапс-рат. Ему чорт не рад. Вот пойдете, эти хофс-кригс-вурст-раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, – продолжал он, – вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый-Йорк, в Америку, за французом Моро послали, – сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. – Чудеса!... Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!...

– Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были хороши, – сказал князь Андрей, – только я не могу понять, как вы можете так судить о Бонапарте. Смейтесь, как хотите, а Бонапарте всё-таки великий полководец!

– Михайла Иванович! – закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. – Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.

– Как же, ваше сиятельство, – отвечал архитектор.

Князь опять засмеялся своим холодным смехом.

– Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал.

И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов.

– Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего положения дел? – заключил он. – А мне оно вот где! Я ночи не сплю. Ну, где же этот великий полководец твой-то, где он показал себя?

– Это длинно было бы, – отвечал сын.

– Ступай же ты к Буонапарте своему. M-lle Bourienne, voilà encore un admirateur de votre goujat d'empereur! 4 – закричал он отличным французским языком.

– Vous savez, que je ne suis pas bonapartiste, mon prince. 5

– "Dieu sait quand reviendra"... 6 – пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из-за стола.

Маленькая княгиня во всё время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из-за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.

–Сomme c'est un homme d'esprit votre père, – сказала она, – c'est à cause de cela peut- être qu'il me fait peur. 7

– Ax, он так добр! – сказала княжна.

^ Продолжение следует

1 Продолжение, начало в печатном "Ликбезе" № 4-7, 10-14 и в электронном "Ликбезе" № 4-30.
2 [поддаваться этой мелочности!]
3 [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,]
4 вот еще поклонник вашего холопского императора...
5 Вы знаете, князь, что я не бонапартистка.
6 [Бог знает, вернется когда!]
7 Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого-то я и боюсь его.


ПОЭЗИЯ


БАДЖО

^ БОЖЕСТВЕННЫМ МУЖЧИНАМ
(подборка стихов)

Посвящается Вячеславу Корневу, Михаилу Гундарину, Владимиру Токмакову,
Андрею Коробейщикову, а также доктору К., чье имя оставлю в секрете.

* * *
Подскажи мне, мой друг, почему мое Солнце погасло?
Почему моя жизнь так настойчиво душит меня?
Кто подлил в мой душевный огонь ядовитое масло?
Почему приключения больше меня не манят?

Мне б отдать свою молодость песням, веселью и страсти,
Только радости мне в этой жизни уже не видать.
Я состарилась в двадцать, и сердце распалось на части.
Боже мой! Я почти разучилась мечтать!..

Да, я знаю, талант не пропьешь и не спрячешь под землю.
Но зачем он мне нужен, когда на душе тяжело?
Изливать свои муки в стихах, ждать, что им кто-то внемлет?
Или, может, писать про любовь – просто так, всем назло?

Не проси, ангел мой, я писать про любовь не желаю!
Я забыла о ней, так зачем сочинять ерунду?
Укажи лучше мне покороче дорогу до рая,
А то вдруг заблужусь ненароком и в ад попаду.

Но я знаю, ты мне ничего не ответишь, - и ладно!
Улыбнешься, как всем (что ж, спасибо тебе и на том!).
Ну и пусть в моей жизни пропащей не все шоколадно,
Это только сейчас. Мы посмотрим, что будет потом.

2005

* * *
Неизреченный, дай мне крылья!
Я так устала быть земной.
Мои ступни покрыты пылью,
Хочу я улететь домой.

Хочу домой, туда, где ветер
Играет в волосах моих,
Где, если встанешь на рассвете,
Увидишь сотни золотых

Забавных рыбок, что искрятся,
Плескаясь в солнечных струях.
И только там, на небе, снятся
Мне сны о радужных дворцах.

Прости меня! Да, ты мне дорог,
Но дай мне крылья, я прошу!
А там посмотрим, может, скоро
Тебя к себе я приглашу.

2006

* * *
Хочу сказать я (Господи, спаси
От пагубных последствий откровения)
Гундарину отдельное «мерси»
За то, что гений вдохновляет гения.

2006

* * *
Поцелуй меня, пожалуйста, при встрече,
Но не как всегда, не машинально.
Поцелуй как в самый первый вечер –
Крепко, страстно и чуть-чуть нахально.

2006

* * *
Я знаю, что так не бывает,
Но хочется верить и ждать:
Вдруг лед в его сердце растает,
И счастье вернется опять.

Таро, бесполезные карты,
Не могут судьбу изменить.
Ворона, ты можешь не каркать.
Кукушка, молчи, мне не жить.

Я знаю, мы вместе не будем,
Но я не могу без него.
Вот так и ломаются судьбы.
И это обидней всего!

2006

* * *
В твоих глазах безбрежность океана.
В твоих глазах холодный блеск звезды.
Всю жизнь мечтала я о дальних странах,
Не зная то, что где-то рядом ты.

Ты волк степной, ты одинок и мрачен.
А я безумству отдаюсь сполна.
Быть может, ты судьбой мне предназначен?
А если нет, останусь я одна.

Ведь и в моих глазах бушуют волны.
Ведь и в моих глазах сиянье звезд.
Мне надоело быть как ветер вольной.
Я знаю, что наш мир не так уж прост.

Ведь и мои глаза полны печали,
Но ты заполнил сердца пустоту.
Я очень сильно по тебе скучаю.
Я на край света за тобой пойду.

2006

* * *
Я божественность Вашу любовью своей заземлю.
Да, Вы – ангел, и мне Вы почти недоступны.
Но что делать, коль я Вас так сильно люблю?
Лично мне это чувство не кажется чем-то преступным.

Я не требую жертв, и взаимности я не ищу.
Но (не стану скрывать) я мечтаю, ведь это не вредно.
Я последнюю птицу надежды на волю пущу
И останусь ни с чем, одинокой, печальной и бедной.

2006

* * *
Пусть не мне ты подарен судьбой,
А какой-то чужой и далекой,
Я хочу быть навеки с тобой…
И таинственной ночью глубокой

Я тебе посылаю свой сон:
Мы гуляем по дивному саду,
Слышим неба божественный звон
И любуемся алым закатом.

В этом мире с тобой мы одни,
Здесь есть все, что душа пожелает:
Дивный сад и заката огни…
Я тебе этот сон посылаю.

Может, встретив меня в этом сне,
На мгновенье счастливей ты станешь,
И, проснувшись потом рядом с ней,
Ты любить меня не перестанешь.

2006

* * *
Моя юность в венчике из роз,
Моя нежность, миллион терзаний…
Я переплывала море слез,
Чтоб постигнуть тайны мирозданий.

Я жила и в сказках, и в мечтах,
И в забытых всеми древних книгах.
Я искала, преодолевая страх,
Вечность, обернувшуюся мигом.

2006



Михаил ГУНДАРИН

^ ПЕЙЗАЖ И ВОКРУГ
(подборка стихов)


СТАРЫЙ НОВЫЙ ГОД

Паулю Госсену

I

Над твоим теремком разноцветный дым.
В сенках шею сломаешь, да словишь кайф.
Ключевая фраза здесь: молодым
Молодое. Для рифмы добавим rifle.

Все одеты в ружья, любой - патрон.
Тот, кто в облаке, вправе спустить курок.
Невозможное брызжет со всех сторон,
Невозможнее – между строк.

Нынче вспомнить об этом – как будто тень
Свою сдать в химчистку. Ей страшно там,
Износившейся, как ремень
Упомянутых джинсов, что тоже – хлам.

II

Если вправду над нами пустой эфир,
Сохраняющий все ледяной архив,
Не портвейн он по плотности, но кефир,
И попавший в него поневоле жив.

Хочешь встретиться с телом, погрязшим здесь –
Спиритический, что ли, купи трельяж.
Перед тем, как увидеть, используй смесь -
Обнаружишь одну из своих пропаж

Похудевшей на дюжину килограмм.
Имена не важны, ибо случай прост -
Ты выходишь из рамок, а он - из рам,
Беспокойный юноша в полный рост.

III

«Каково во льдах?» «Да пошел ты на х.,
Провисевший жизнь чебурашкин мех».
Этот правильный голос в любых мирах
Вразумляет заблудших всех,

Возвращает сюда, где накрытый стол
И компания за столом
Будет петь о том, кто себя нашел
И не думает о другом.

Но я вновь о времени главных книг,
Повидавших все небольших квартир.
Где герои прикусывали язык,
Мы - ловили в сеть, рифмовали мир


IV

В полутемных подъездах. Ты помнишь, нет,
Говоривших «да» в неурочный час?
Милицейский патруль или прошлых лет
Саблезубая сволочь настигла нас.

Я об этом писал много раз подряд,
Снегом слов набивая привычный рот.
А сегодня, оглядываясь назад,
Говорю, что пора вперед.

Только новое вправе так тратить речь
И выплескивать лишнюю кровь из ран.
На халяву данного - не беречь,
Под любую ночь подставлять стакан

V

Было музыкой, музыкой, стало тьмой,
Золотого похмелья четвертым днем.
Так давай еще по одной,
Отправляясь своим путем.

Расходясь по своим путям,
Уточнишь ты – и вправду так.
Возвращайся к своим гостям,
Объясняй им и этот знак.

Он в последнем автобусе, носом в снег,
В новогоднем безумии городском,
Где случайный старится человек
В вечность, думал, в ночь, оказалось - в дом.



^ ПУТЕШЕСТВИЕ (ПЕЙЗАЖ И ВОКРУГ)

Дм.Золотареву

Громоздкая письменность с ревом идет на слом,
Никому не давая себя прочесть…
И.Б.

1.

Морского пейзажа тревожная нота
В дешевой гостинице с видом на площадь.
Дешевле телевизионной остроты
На площади всадник и лошадь,

Недвижней процентов в соседнем банке…
Конечно, бывало, любой подскочит,
Когда под окном прогрохочут танки.
Но больше – не прогрохочут.

И только пейзаж на старинной стенке
Всем несознательным постояльцам
Напоминает: большие деньги
Косить эффективней серпом по яйцам.


2.

Так вот, о пейзаже. Заложник темы -
Слепой рассвет над девятым валом.
И больше ни танкера, ни триремы
Хотя воды (каламбур) навалом.

И это по-своему очень мудро –
Все силища прет на тебя, как по нотам.
И я просыпаюсь каждое утро
От страха быть съеденным кашалотом.

Сей живописец - знаток Жюль Верна,
Жителям сухопутнейшей из Галактик,
Должен казаться - как я, наверное, -
Суффиксом из чужих грамматик!

3.

Опять нас язык доведет до ручки -
А сам остался неубиваем.
Чуть что расползаются закорючки,
Чудные, как помесь червя с трамваем!

Здесь тоже командует ими кто-то –
Выводит шеренгой на спины улиц.
Но это каторжные работы,
Бег без шнурков и пуговиц.

Смотрю из окна на чужую победу,
Себя ощущая военнопленным,
Если и странствующим по свету,
То вирусом по бесконечным венам.

4.

Вот если бы кто нас махнул местами
С прилежным сапожником (будка рядом),
Его безъязычьем, его чертами,
Схожими с плавленым шоколадом....

Я правда не против! Однако - дудки.
Двенадцать веков им чертили график
А мы в этом мире вторые сутки,
И не устаем посылать все нафиг.

Другой вариант – утонуть в пейзаже,
Изобразив своей майкой парус
Или шезлонг на пустынном пляже…
Не это ли лучшее, что осталось?

5.

Когда среди ночи захочешь побриться,
Свой возраст не штука узнать и наощупь…
Пора, брат, пора, невеликая птица,
Себя ощущать попадающей в ощип!

Беспечная младость, пакуй чемоданы!
Мы были на бале – прощаемся с балом.
Успей рассовать по карманам стаканы
С гостиничным вензелем яблочно-алым.

Берите меня, влажногласые волны,
Блуждать по неведомым миру пучинам
Восторженной тварью неясной породы,
Смешавшей моржиное с голубиным!


Кристина ЗИМИРЕВА

^ РАСПОРОТОЕ СЕРДЦЕ
(подборка стихов)

О КВАРТИРНОМ ВОПРОСЕ

(навеяно стихами И.А.БРОДСКОГО)

Пространство не отличается альтруизмом:

Двери, которые разрушают миры,

Блики, которые стерты за миг,

Стены, которые отдают снобизмом.


Все кончается потолком - пределом,

Обманывает только время,

Одаряя морщинами и некоторых бредом.

Сделай точкой отсчета собственное тело.


Начиная с себя, то есть с нуля,

В бесконечность упри свою твердую поступь.

Предпочитаю искать ту оступь,

Где занозы оставила чья-то земля.


Не бросаясь в бессмысленный сговор с вещами,

Отучу свою мысль падать в дороге,

Спотыкаться навьюченной о чьи-то пороги.

Я возьму только с о л ь для совмещения вкусами.


Знаю, что искать опоры в этом мире,

Что пытаться опрокинуть тени, разрушая дома и квартиры,

А потому заручаюсь, что не толкаться

Можно разве в уборной или в ванной, умываясь.


Потому уверяюсь, что потолок как граница завоеваний,

Есть секрет долголетия, укрытия от страшных поветрий,

Есть предел мечтаний, от слабости нашей данный,

Есть степень надежд и мера закланий.


БЕЗДОРОЖЬЕ

Оптом и в розницу! Лето в подарок!
В предновогодие к звездам огарок!
В пост-абстиненцию ужин под градусом,
И лихолетия отповедь с клятвами.

Лик Богородицы на портсигаре,
Странный концерт - нетипичные пары.
Ветер натужно пороги обслуживал,
Снег мимоходом плел свое кружево.

Голос радийный мозг окучивал,
Солнце до немоты скручивало,
Сердце упало, разбившись о лед,
Екнули стрелки о времени ход.

Мертвенно-бледный спич о развитии -
Телеэкран, как обычно, витийствовал.
Эсхатологии предсмертный гимн,
Боже, вовеки "пиар" храни!

Меряю дни от будней восстания,
Кровь запеклась после взрыва отчаяния.
Ночь-самосуд в духе противоречия,
И диалектика канула в вечность.

Скорбное "суть" так и метит в "Аншлаг."
Одурь вселенская - смеха кошмар.
Медленно водит бессмыслия круг,
Сны лишь дают мне просторы для мук.

Утлым прибежищем говор реки
Выточит в памяти взлеты руки.
Так ли все было?.. и эпилог.
Впрочем, все смоет Предвечный поток.


* * *
Там, где идет, остывая, печаль
Узкими тропами календаря,
Там, где молчание - выше небес -
Требует время поставить на вес,
Тянешься к солнцу, не видя ни зги,
Ловишь отчаяние в всхлипах пурги,
И, оступаясь, не ищешь опор,
Сходу выносишь себе приговор.

Мерзлым хватком цепенеющим рук
Вырвешь из чрева прошлого суть.
В землю уходит родное тепло,
Кроны столетия шепчут одно.
Клонится к стенам озябшая тень,
А в высоте проклинают людей.

Стынет в молчании хрупкая мгла,
Тянется к свету немая рука.


* * *
Распоротое сердце затоплено снегами,
Заснеженным молчанием занесены кварталы,
Затолканное небо, дыша, застынет в стеклах
И выдавит в просветах для всех чужое солнце.

Иди туда, где тлеют засиженные души,
Не выдадут, редея, заслоны тусклых улиц,
Трепать в глухих потоках на отзыв злые мысли,
Чадить огнями в пробках без цели и без смысла.

Растрескается воздух, рассыплется в осколках,
И засияют снеги, заблещут бестолково.
Сердца залиты в бронзу, столбы уперты в небо,
..Раскаченные звезды сливают свет ущербно,

Висят над головами, едва от стужи дышат.
Подстерегает холод, крадется еле слышно
На каждом переходе и в каждой тени мысли!
Чадят огнями пробки без цели и без смысла

* * *
Застывают не в печали,
Лгут не потому, что лгали -
Мы уже не помним истин,
Мы уходим слишком быстро.

Род лукавый, род глухой,
Мы идем одной тропой,
Мы еще оставим след
После множества побед.

Мы ответим - будет суд -
За нетронутый сосуд,
За разбитые сердца,
И за Сына и Отца.

И я, раненой душой,
Я пойду вслед за тобой,
Я сама вбивала гвоздь,
Разбивая руки в кровь.

Sic! Ни слова - тишина.
Это вечности строка.
Чей-то самый тяжкий вздох,
Чей-то самый легкий взлет.

Чья-то первая слеза,
Чья-то кровь у пустыря,
Чей-то палец на курке,
Чья-то вена на игле.

Я боюсь за этот мир,
Я скучаю по другим.

* * *
Последний луч моей любви упал несмело,
Он не успел согреть тебя... Я не успела.
Разлуки гром отнял мои, все мои силы,
Я не просила ни о чем, я не просила.

Ждала предвестников весны - снега белели,
Горело сердце без огня - мели метели.
А на заснеженный порог врывалась только вьюга.
Метут метели без конца и края им не будет...

Наталья НИКОЛЕНКОВА

^ ТЫ НАЙДЕШЬ МЕНЯ ТОЛЬКО ВО СНЕ
(подборка стихов)


* * *
Капля разлетелась в пыль,
Небо расступилось.
Скрежетнул автомобиль,
Что-нибудь случилось.

Мы читаем по следам:
Заяц и собаки.
Знаешь, слово "никогда" -
Вымысел и враки.

* * *
Все проходит. Пройдет и это,
Как Антильские острова.
Я не знаю, какого цвета
Твои ласковые слова.

Память топчется бестолково
В закоулках ночных миров.
Слишком многое значит слово,
Чтобы выпало на zero.

Слишком сильно и слишком поздно,
Чтобы верить и повторять.
Я люблю тебя. Это серьезно.
То есть - зря.

* * *
Когда закончатся слова,
Придет опять черед Виана.
Когда утихнет голова,
Я выпью кофе из-под крана.

Когда наступит новый год -
Затменье, вымысел, киношка, -
Пойдут часы наоборот,
И затвердеют все обложки.

* * *
Я найду тебя в зарослях дрока,
Ты найдешь меня только во сне.
Почему говорят, что жестока
Эта жизнь со звездой на спине?

Протяженные гласные звуки
Протянулись в такие края,
Где смешны и слова, и разлуки,
И твоя нелюбовь, и моя.

* * *
Прощай, моя чайка,
Летящая над головой!
Мы выпили чаю,
И я собираюсь домой.
Мне выпили сердце,
Заполнив пустоты тоской,
И я возвращаюсь.
В мир прежний. Не тот. Не такой.

* * *
Это ничья квартира.
Это ничьи полмира.
Это не мой мужчина.
Тундра и чертовщина.

Это октябрь нежнейший.
Это движенье женщин
Из никуда - к победе,
Черным по белому.

Подъезжала электричка.
Я дрожала, словно спичка,
Обгорелая, как точка
В завершающей строке.

Кто собачку утешает,
Тот и живота лишает,
Смотрит - и не понимает,
Видя бритвочку в руке.

Это стихи на случай.
Это трава в падучей -
Маленькая, живая,
Для виноделов края.

Это молчанье страха.
Это ничья рубаха.
Пошевели рукав:
Выпадет мертвый птах.

* * *
Перголези ты мой, Вивальди,
Золотые следы на асфальте,
Голубые глаза принцесс
И фантазии зимний лес.

Ваши отповеди по теме.
Мой бессмысленный взгляд осенний.
Научите меня молчать,
Головой уткнувшись в колени.


* * *
…И в конце нелепого романа
Ставить многоточие смешно.
Видишь ли, я так непостоянна,
Что роман не значит ничего.

Перетерлись тонкие желанья,
Перегрелись головы. Good-bye!
Что-то там с системой зажиганья,
И вообще, еще не месяц май.

ДВОЕ

Ангел волосы не моет,
Ангел песен не поет.
(То, как выпь, она завоет,
То хохочет, как койот.)

Ангел молча существует
Между небом и землей.
(А она-то знай танцует
Между смертью и игрой.)

Ангел книжку почитает
И под музыку заснет.
(Снегом душу заметает,
Снегом душу заметет.)

* * *
Запрокинем головы
И увидим птиц.
Глупые и голые,
Даже без ресниц,

Злые и веселые,
Губы в табаке -
Мы пройдем по лезвию,
Словно по реке.

Мы соврем прохожему,
Мы убьем жука.
Мы - неосторожные,
Потому что - как

Спрятаться от коршуна,
Кожу поменять
И заснуть в горошине
Пепла и огня?


^ ПРОЗА

Ольга ИЛЬИНА

МАРКА

огда она была маленькой, все собирали марки, значки, самолетики и мечтали стать космонавтами. Не мечтала она стать космонавткой, только летчицей. На качелях летала, вестибулярный аппарат развивала. А иногда вставала на ножки на бренную землю и приговаривала:

- Тили-тили тесто, жених и невеста.

Или:

- Ловись, рыбка, большая и маленькая.

Или:

- Дождик - дождик, пуще, будет травка гуще.

Короче, собирала абракадабру всякую. И марки. Из любви к искусству. Однажды бродила по Эрмитажу и на выставку развратных скульптур попала. Роденовские модели изгибали тела в страстной муке, и Дашка полюбила святое искусство. Эрмитажа всегда под ногами не было - пришлось собирать марки. Смотрела на них - Рубенсовских матрон, изысканных крестьянок Венецианова, загадочную Лопухину - и от загадок таяла. Но однажды испугалась. По-настоящему.

Книжка была старая, с оторванной обложкой, безымянная, но с библиотечным штампом на драном запястье. Дашка не прочитала ее. Она уткнулась курносым носом в семнадцатую страницу и испугалась: между страниц прилипла, тихо щурясь, щербатая монгольская маска. Боевой раскрас ее был чуден, нелеп и страшен, страшен и чуден опять. И смеялся. Марка смеялась своим щербатым ртом и выглядела очень дорого, прямо скажем. Дашка опять обрадовалась и опять испугалась.

Бабочка порхала вопреки турбулентности. При просмотре кадр не сфокусировал турбулентность. Плохо выглядела бабочка. А марка встала перед глазами, как живая. Да вот он, монгол, собственной персоной: нос приплюснут, глаза с прищуром навыкате, рот в щербинку. Надоело кульбиты выделывать, огни зажигать и народ пугать оголтелый - и спокойно щурится, над бабочкой потешаясь.

- Ты ешь бутерброды - очень вкусные.

- Ты же знаешь, я не люблю жир!

- Где жир, какой жир? Посмотри, я ведь все убрала!

- Хорошо, я съем.

Не ест.

Ссоримся.

Он должен полюбить мои бутерброды. Я не должна лезть в его дела. Баш на баш. Мы квиты. Махнем не глядя! Полюбить или умереть? Вот в чем вопрос. Промедление смерти подобно!

- Ну ты факир.

Дашка пришла к подружке вымыть голову (обычная история - в половине города нет воды летом, вот здесь есть, а через дорогу - уже нет), моментально помыла и одномоментно высохла, вот Лилька и смеется:

- Ну ты факир.

Факир явится в полночь.

Распахнуть окно в дождь. Поскорее, пошире; шире, шире, к озону поближе! Словно душу - хрясть - распахнуло молнией! Вот и солнце провисло из тучи. И гроза отлетела. И сердце. Дом раскрыл свои веки-ставни. Ладный сайдинг совсем просиял. Кудрявится листва яблонь, а лук изготовил к борьбе пики. На колышке в левом рядке помидоров одиноко поник колпак: шутовская кисточка слиплась, как хвост мокрой кошки (хорошо хоть, не как голый - крысиный).

- Ой, девочки, красота-то какая! - Заринка прошлась между грядками, лукаво улыбаясь и поглаживая некоторую зелень так, будто сия красота принадлежит исключительно ей, и - смотри, не смотри, - все равно, не поймешь ты "мою" красоту. И зачем приглашала взглянуть? Да больше никто и не торопился смотреть, гладить, владеть. Камин жужжал так уютненько, взрывы грома забылись, и никак не хотелось себя отнимать от царского дивана и огня. Боря все шевелил угольки, искры сыпались с новой силой, и отсветы пламени делали его некрасивое лицо в очках похожим на шлем с закрытым забралом.

- Рыцарь! Ну принесите мне что-нибудь тепленькое! - голос Зарины капризно мягчел, кокетничал и раздражал. Колпак был виден с террасы. И жалок по-настоящему. Дождь опять припустил, Заринка втиснулась между Ирками на царский диван и завела:

- Ой, мороз, Моро-оз.

Нету мороза. Но как дружненько подхватили! Ох и славно отрываться в незамысловатости! Слаженно, вдохновенно, с душо-ой! Как-то незаметно от совсем русского перешли к восточной экзотике: спели, а потом и сплясали hava nagila . Исаак Ханааныч остался доволен. Дашке и весело было, и скребливо: где-то сейчас ее милый?

Дорога успокаивает и тревожит одновременно: вьется незамысловато, все пряменько, пару часов можно ни о чем не думать, а потом - Зачем мне ее друзья? Ее компания? Училки занудные, какие-то мужики? Баня. Да на черта мне баня не моя? Вылезу из нее, весь в пятнах, распаренный, страшный. Смотрите, подруженьки, оценивайте. Зачем еду? Ну, посижу, посмотрю, на луну повою, раз ей хочется волка воспитать.

Сияла ночь. Луной был полон сад. Когда звезды погасли, луна воссияла на небосводе. Огромная лампада не чадила, не отбрасывала теней, но и не лишала покровов предметы. Дом, еще недавно сверкавший промытым цветом беж, исчез, растворился в темноте. Сад шумел, изредка напоминая о себе. Да что вообще есть на свете? Тихий шум и полная луна. В открытом окне изредка - всхрап Зарины: наша восточная красавица мигом уходит в отруб и никогда не смущается своего мужественного храпа. После баньки она блаженно спит на втором этаже, сообщая окрестностям, что они не одни. А банька! Чудо чудное - диво дивное! Светлое дерево дышит лесом, нездешним морем и чистотой. Простору - на десятерых! Жару - каждому свой утолить!

На террасе чуть теплится неспешный разговор: байки, анекдоты, любимая работа, "за жизнь" - все в полусне, но смачный смех впрыскивается, как снег среди лета.

- Я с ним в лифт-то села, - Иринка вспоминает студенческую юность, - и тут только сообразила, что с негром осталась один на один в маленькой комнатке. А ну как он сейчас "стоп" нажмет и - Партия не простит! И тут вспомнила: мы в студенческой столовой все время посуду тибрили, я в тот раз вилку алюминиевую скоммуниздила. Негр такой здоровый попался, улыбается огромными губищами, а зубы белые-белые:

- What is your name? - говорит.

А я ему:

- Вилка! - и вилку нацеливаю. Вот так и удалось сохранить идеологическую невинность.

- Еще случай про невинность, - вторая Иринка вступает. - Помните, как в хрущобах разные вещи приходилось пристраивать, чтобы пространство сэкономить? Так вот, у нас складной стол жил под диваном, и, чтобы его достать, под диван не просто надо было залезть, а еще и ножки ему немного раздвинуть, а то стол не вылезет из-под дивана-то. Пришли как-то к нам друзья, Димыч с женой, я Димыча прошу:

- Достань нам, пожалуйста, стол из-под дивана.

А Димыч мужик крепкий, каждая нога - по бревну; наклонился он, раскорячил слоновьи конечности, но стол не может вытащить. Я увидела и говорю: - Ты раздвинь ножки-то!

Димыч медленно поворачивается ко мне, не разгибаясь.

- Я говорю, ты ножки-то раздвинь!

Димыч каменеет. Пока он поднимается, я понимаю: ща-ас он мне за ножки как влепит.

- Я говорю, ты ножки-то у дивана раздвинь!

Димыч просиял и достал-таки столик.

Рассказ давно уже тонет в бешеном хохоте. Колоритного Димыча нисколько не жаль. Все торопятся нахохотаться про запас, на последующую суровую жизнь. Только Павел Петрович несколько угрюм, да женушка его боится потревожить свою отреставрированную недавно пластикой мордашку. Да что с них возьмешь - чужаки, не нашего поля ягоды. Один из главных торгашей города - и простой учитель: разве сытый голодного уразумеет? Хорошо, что мало вспоминается работа. Соловьи, луна выключили школьное сознание. И полотенца. (Ненадолго). Полотенца лежат у всех на виду аккуратной стопочкой роскоши на столике у дивана.

- Ну что, девчонки, а в баню-то с нами - слабо? Все боитесь потерять невинность? - проснулся Павел Петрович. Жена и бровью не шевельнула - опять жаль пластику?

- Девочки - Иришка, мать-командирша, ласково щурясь на Павла Петровича, делает едва заметное движение плечиком, и девочки мигом ее понимают, - покажем, на что способны? Подскочили - отпустил царский диван, почуяв нешуточность намерений, - расхватали полотенца, и стайкой - в предбанник, показывать некоторым, почем нынче невинность. Мужики за столом запереглядывались. Притихли. А девушки уже - вот они: ляжки и бедрышки открыли, плечики обнажили, ну, полотенцами пока кое-что скрыли.

- Павел Петрович, вы с нами? - и полотенчиками призывно елозят.

- Что? Без меня? - в директоре ретивое взыграло. - Я тоже проверю, на что вы способны! А Павел Петрович, и рад-радешенек, ретировался по-быстрому, домой спать отчалил.

Девчонки вошли с директором в предбанник и преспокойно откинули полотешки. Разулыбался голубчик, на все те же ляжки и купальники любуясь:

- Ну, девчонки, ну, вы даете, а я уж совсем было собрался честь потерять.

- Ничего, Владимир Геннадьевич, мы вам ее пока сохраним!

И ведь ни одной бретельки не вылезло из-под полотешек невовремя! Или с пьяных глаз не заметили? Филигранно умеют все же работать учительницы.

Славно в баньке, с лесом рядом, в ожидании любимого. Преешь на полке, забот никаких, кроме истинных: прогреться, разомлеть, оттаять. От работы одни казусы оставить. Такие вот:

Иркин палец демонстрировал один джоуль в единицу времени. Средний палец, гордо задранный вверх. Остальные пальцы просто сжимали - мизинец и безымянный - ручку, а указательный и большой - мел. Среднему досталось гордо торчать, а Иринка им яростно потрясала, втолковывая непутевым деткам сложное физическое понятие. Детки почему-то валились на парты и под парты, и Иринка опять и опять пускала в действие палец. Пока не посмотрела на него со стороны. Тогда свернула