Реферат: По обычаю тогдашнего времени нельзя было быть ученым, не посетивши лично лучшие училища и не послушавши разных ученых

Жизнь блаженнаго Иеронима Стридонского

По обычаю тогдашнего времени нельзя было быть ученым, не посетивши лично лучшие училища и не послушавши разных ученых. Тем менее живая, тревожная, постоянно жаждущая деятельности и редко утомлявшаяся душа Иеронима могла остановиться в своих познаниях на том, что могли дать ему риторические и философские школы в Риме. Окончивши то в своем образовании, что можно было окончить в Риме, Иероним вместе с тем же своим товарищем и другом, Бозоном, предпринял путешествие.

Путешествовать на этот раз он решился в Галлию, где преподавание особенно словесных наук в некоторых школах спорило тогда с преподаванием в римских школах. Но на пути в Галлию они посетили Аквилею, этот богатый и славный тогда город в верхней Италии, близ Адриатического моря. Но, как увидим сейчас, не столько ученые, сколько другие тайные цели занимали уже теперь душу этих двух молодых путешественников. В Аквилее мы их видим не в школах, а в монастыре. Они проводят время в беседах не с представителями светской науки, а изучают науку христианского ведения, и обращаются, беседуют и дружатся с подвижниками в монастырях и вообще с людьми благочестивой жизни. В Аквилее был тогда епископом Валериан, человек, отличавшийся строгою христианскою жизнью и ревностью по вере в борьбе с арианством, от которого он совершенно очистил свою паству. Достойный епископ окружил себя отличным клиром из людей умных, благочестивых и достойных своего священного звания. Это были: пресвитер Хромаций, брат его диакон Евсевий, архидиакон Иовин, друг и родственник их, Илиодор, впоследствии епископ, племянник его, Непоциан известный по письмам к нему Иеронима, иподиакон Никеас, с которым тоже после переписывался Иероним. К этому обществу принадлежал инок Хрисогон, в котором после Иероним удивлялся глубине смирения. Там был и Руфин, наставленный и утвержденный в вере братьями Хромацием и Евсевием, — Руфин, который скоро стал любимейшим другом Иеронима, а потом жестоким и непримиримым врагом его. К этому обществу привязался в Аквилее всей юной и пылкой душой Иероним и в беседах с ним о христианстве и добродетели любил проводить время. Особенно полюбил он трех друзей, Хромация, Евсевия и Иовина, за их строго христианскую жизнь и обширные богословские познания. Они со своей стороны уважали и ценили в Иерониме богатые дарования, любовь к знанию и высказывающееся стремление к строгой аскетической жизни. Иероним после писал к ним всегда с восторгом и самыми приятными воспоминаниями об их благочестии и о своей любви и привязанности к ним.

Во время пребывания своего в Аквилее, Иероним жил, кажется, в том же монастыре, где проживал тогда и Руфин. Тут эти два ретивые юноши сошлись и в мыслях и в желаниях и взялись изучать христианское богословие. Мы увидим после, что Иероним с особенною приятностью вспоминал об этом времени, когда он с Руфином, изучая богословские науки, рассуждал, спорил, вместе ошибаясь и вместе поправляя свои ошибки, с помощью общих наставников и друзей своих в Аквилее. Но более всего замечательно для нас следующее обстоятельство из жизни Иеронима в Аквилее. Вместе с Руфином он часто удалялся из Аквилеи в Конкордию, — место рождения его друга, и там любил беседовать с почтенным старцем Павлом, учеником св. Киприана и страстным любителем Тертуллиана, которого Павел иначе и не называл, как своим господином. Вместе с Павлом Иероним много читал писаний Тертуллиана и много наслышался о нем. После этого нам хорошо объясняется, почему в богословских воззрениях и убеждениях Иеронима очень резко выдаются по местам такие воззрения, какие известны были и принадлежали только африканской церкви, и те крайние мнения, которые развиты с особою силою только у Тертуллиана. Под влиянием особого душевного состояния, когда Иероним, рванувшись от мира, искал другой среды для своей жизни и когда аквилейские друзья много могли подействовать на выбор его в пользу жизни монашеской, Иероним целиком взял из писаний Тертуллиана то суровое учение его о девстве о брачном состоянии и о втором браке для христиан, к которому и без того сам по себе мог быть склонен своим покаянным чувством Иероним. Тертуллиан, значит, — руководитель Иеронима в учении его о девстве, о браке и вдовстве.

Из Аквилеи Иероним отправился в Галлию вместе с Бонозом. В Галлии они довольно долго пробыли в городе Тревирах (Трире), — в этом знаменитом галльском городе, где часто проживали римские императоры и где поэтому само собою развились школы и высоко поднято было образование. Здесь, как и в Риме, Иероним хотел заниматься науками и приобретением (списыванием) книг; но выбор книг и характер ученых занятий, кажется, определялись теперь у него не столько прежнею целью путешествия, сколько влиянием последних обстоятельств и отношениями к нему аквилейских друзей: мы знаем, что он, посещая школы трирские и слушая светские науки, в тоже время списывал, по просьбе Руфина , недавно вышедший обширный трактат Илария Пиктавийского о соборах, написанный этим знаменитым защитником веры в 356 году для епископов галльских. Имея главное местопребывание в Трире, Иероним путешествовал по другим местам Галлии. В числе замечательных явлений Иероним передает, что он видел варварский народ в Бретани, называвшийся тогда Антикотами, которые любили питаться человеческим мясом, не смотря на то, что в лесах их водились большими стадами свиньи и разные звери. Одним яз постоянных занятий Иеронима в Галлии было изучение местного языка. После он делал свои замечания о нем сравнительно с языком Галатян, когда писал толкование на послание к ним апостола Павла. Последующая переписка Иеронима показывает, что он, будучи в Галлии, знакомился не с учеными только людьми, но и с лицами, с которыми связи могли определяться только нравственными и религиозными отношениями. Мы знаем, например, что он писал с востока к Гедибие, которая с отдаленных пределов Галлии посылала к нему за советом касательно разумения многих истин Священного Писания и правил поведения в состоянии вдовства.

Нельзя не приметить, что в путешествии Иеронима по Галлии, в его ученых занятиях, в его изучении страны, в его знакомствах и связях не видно ни определенной мысли, ни определенной цели, ни однообразного плана. Это значит, что человек делает не то, чем занята душа его: во все время пребывания Иеронима в Галлии, душу его не покидала дума о жизни уединенной и аскетической, о такой святой и нравственной высокой жизни, светлый и возвышенный образ которой он видел в святом обществе аквилейских друзей своих. Под влиянием разнородных, разнообразных и разнохарактерных впечатлений Галлии, этой полудикой и полуобразованной тогда страны, заметная дума его о монашестве глубже и глубже проникала в его душу и овладела наконец всем существом его, всеми мыслями и желаниями его. Там, на берегах Рейна, он решил свою судьбу, — дал обет пред Богом и своею совестью посвятить себя на жизнь аскетическую. Тоже самое сделал и друг его Боноз. С этою неизменною решимостью они возвратились из Галлии в Аквилею, в общество друзей своих, или, как Иероним называл их, в общество блаженных.

В этом обществе Иероним встретил теперь Евагрия, пресвитера антиохийского, путешествовавшего с востока на запад и теперь только что возвратившегося тоже из Галлии. В Галлии он был свидетелем чуда над одною женою, невинно осужденною на смерть. Обстоятельства этого чуда — следующие. К правителю лигурийской области привели женщину, которую муж обвинял в преступных связях с одним юношею. Под пыткою железных когтей юноша объявил себя виновным в преступлении, которого он не совершал: он хотел скорее умереть в муках смертной казни, чем терпеть продолжительность мучений от ужасных зверских пыток. Женщина на этот раз была тверже его. Никакие орудия пыток не могли исторгнуть у ней мнимого признания в преступлении, которого она не знала. Среди мучений она молится к Господу Исусу об укреплении сил своих для перенесения невинного страдания. После напрасных истязаний, судья приговаривает и жену, и юношу к смерти. На месте казни, среди толпы, устремившейся к кровавому зрелищу, юноша умирает под ударом меча. Но тот же самый палач тем же мечем четыре раза ударяет по слабой шее женщины, и — меч сгибается, не делая даже вреда невинной. Толпа волнуется, желая спасти невинную; но ликторы усмиряют народ и новый палач новым мечем еще три раза поражает женщину и она, как бы мертвая, падает на землю. Клирики, назначенные для погребения подобных тел, замечают в женщине признаки жизни и спасают ее от нового преследования суда. Рассказ Евагрия об этом чуде растрогал аквилейскую братию и они убедительно просили Иеронима записать это происшествие на память потомства. Иероним уважил просьбу друзей и вот что было первым предметом первого сочинения его. Это было в 370 г. Сочинение имеет форму письма к другу Иннокентию. Предмет сочинения частный, но само сочинение замечательно тем, что написано со всем первым жаром и искусством тогдашнего светского красноречия, без нужды и без строгого вкуса расточаемого молодым и неопытным сочинителем. Вот образчик: "Мне ли, говорит он в начале письма, мне ли, который не правил еще и на тихом озере легкою ладьею, вверять себя шумящим водам Евксина? Я уже вижу кипящие волны, их белеющую пену; я трепещу бури и подводных камней, и если пускаюсь в открытое море, если берусь за кормило, то лишь потому, что об этом умоляет меня Иннокентий". Мы нарочно выписываем эти строки, чтобы показать, как это первое сочинение Иеронима, сильно отзывающееся школою тогдашнего римского красноречия, равно как и другие ближайшие по времени произведения к нему, мало походят на дальнейшие и особенно на последние писания. Иероним в этом отношении постоянно вырастал и совершенствовался, постоянно исправлял и усовершал литературный вкус свой по образцам христианских писателей, оставляя образцы писателей языческих.

Фамильные дела вызвали Иеронима из Аквилеи на родину, в Стридон. Особенно слухи о дурном поведении сестры его сильно огорчили его и заставили его поспешить на родину. Дурные слухи о сестре оправдались. Но к утешению своему, он нашел, что благочестивый диакон стридонской церкви, Юлиан, своими советами и убеждениям, начал уже извлекать падшую из пропасти, в которую попала она по юношеской неопытности и увлечению. Иероним неоднократно после писал письма к этому Юлиану и всегда с глубокою благодарностью отзывался об его благотворном участии в судьбе падшей сестры своей. Теперь же по этому поводу Иероним сильно размолвил с теткою своею, Касториною, и вероятно жестоко укорял ее за слабый надзор за своею сестрою. Кажется, что он упрекал в этом же и епископа стридонского, Люпицина, и за это навлек на себя гнев и вражду этого епископа, которого Иероним изображает слабым в своих прямых обязанностях, но сильным во вражде и преследовании против тех, кто подпал его гневу: в письмах к Юлиану, где Иероним благодарит его за спасение сестры своей, тут же всегда дурно отзывается о Люпицине, как о личном враге своем: "Пусть эта гидра испанская (Люпицин) грызет меня своими злобными клеветами, пишет он в одном письме своем к Юлиану , я не боюсь суда человеческого, зная, что должен отвечать за свое поведение пред судьею моим, Богом".

Эти огорчения, испытанные Иеронимом на родине, глубоко потрясли душу его и произвели в ней решительный и неожиданный поворот. Иероним решился уже быть монахом; но он еще не имел в виду определенного плана, где и как он посвятит жизнь свою Богу. Доселе он питал безотчетную привязанность к аквилейской братии и, может быть, на долго не разлучился бы с этим благочестивым обществом. Но теперь он вдруг решил в душе своей, что монахом нельзя быть в городе среди родных и знакомых. Ему нужна была теперь страна, где бы никто не знал и не развлекал его, ему нужна была пустыня с невозмутимым молчанием, где бы он был один в беседе со своею душою, своею совестью с Богом.

В 372 году, Иероним вдруг, как бы внезапною бурею, был увлечен непреодолимым желанием перенестись в ту землю, которая давно сделалась предметом посещений благочестивых поклонников. Восток — страна древних наук и преданий, свидетель величайших деяний, совершившихся в мире, так богатый священными воспоминаниями для благоговейного сердца христианина —восток не мог не привлекать к себе Иеронима, который жаждал теперь и религиозных познаний, и аскетических подвигов, и удаления от шума жизни и людей, и внутреннего поиска души. Под влиянием этих непреодолимых желаний он вдруг оставил Италию, любимое общество своих друзей аквилейских и, пользуясь предложением Евагрия (прибывшего, как мы уже заметили, с востока по делам церкви и теперь отправлявшегося в родную землю) -- быть ему спутником и руководителем, Иероним отправился в желанную страну. Вместе с ним отправились туда, — Иннокентий, искренний друг Иеронима, Гилас, прежде бывший рабом блаженной Мелании, но заслуживший себе свободу честностью и чистотою жизни, и Илиодор. При утомительных трудах путники эти, как описывает сам Иероним, прошли Фракию, Понт, Вифинию, Галатию, Каппадокию и палящую Киликию; наконец, после тяжелого странствования, вступили в Сирию, как в пристань к желанной стране, после бурь и кораблекрушения. Во время путешествия Иероним видел Анкир, митрополию Галатии, и был свидетелем возмущавших ее ересей. В окрестностях Киликии посетил он св. старца Феодосия с его братиею, которого теперь лично, а после письменно, просил, чтобы он своими молитвами содействовал ему скорее расстаться с миром и утвердиться в пустыне и в жизни аскетической.

На отдаленных пределах Сирии, в пустыне, сопредельной сарацинам, Иероним хотел начать труды своей уединенной аскетической жизни. Но еще на пути его постигла тяжкая болезнь, от которой не могла предохранить его и дружеская заботливость о нем Евагрия. Это обстоятельство заставило Иеронима остаться в Антиохии, в доме своего спутника Евагрия. После тяжкой болезни Иероним для поправления сил, значительно упавших, и от болезни и от борьбы душевной, отправился, по совету Евагрия, в родовое поместье его, — Маронию, не вдалеке от Антиохии. Здесь, оправившись немного от слабости, он, в видах необходимого для здоровья развлечения, — проводил время то в беседах с новыми для него лицами , то более с своими старыми друзьями, — греческими и римскими классиками, которые всегда, как и теперь, были при нем. Еще в римской школе он имел особенную страсть собирать книги и даже собственноручно списывать их. Удаляясь на восток, решаясь навсегда оставить родину, друзей и все близкое сердцу, Иероним не мог расстаться со своею библиотекою, которая стоила многих трудов и усилий. Эта любовь к книгам не оставляла Иеронима и во всю жизнь его; для приобретения их он не щадил никаких трудов и издержек, и самым дорогим для него подарком со стороны его друзей был тот, когда они присылали ему хорошую книгу, которой недоставало в его библиотеке. "Ты заменишь для меня все услуги тем, писал он из пустыни к одному другу, если доставишь мне списки книг, которых нет у меня и которых перечень прилагаю здесь. Евагрий из уважения к талантам и привычкам Иеронима вполне удовлетворял этой склонности его. Он заменял собою потерю всех друзей, оставленных им на западе. Кроме прекрасного помещения и содержания, он нанимал писцов, которые служили Иерониму в переписке необходимых для него сочинений, и принял на себя заботу получать и доставлять все письма, какие из разных мест присылались на его имя. Редкое бескорыстие и самоотвержение дружбы!

Между тем не одна болезнь и истинно великодушное поведение Евагрия в отношении к своему другу задержала Иеронима в Антиохии и отвлекала от Сирийской пустыни, которую он избрал местом своих будущих подвигов; виною этому была и обычная его любознательность, для которой представлялась теперь обильная пища. В Антиохии был в то время человек, который изъяснением Св. Писания славился на всем востоке и привлекал к своей кафедре многочисленных слушателей; это — Аполлинарий, епископ Лаодикийский, впоследствии ересеначальник, но в то время еще не обнаруживший своих заблуждений и уважаемый самыми великими святителями церкви. С этим-то знаменитым наставником того времени познакомился бл. Иероним, живя в Антиохии, и у него слушал первые уроки о Св. Писании с большим вниманием и прилежанием, хотя вместе с тем, как после говорил Иероним, не без разборчивости и осторожности, стараясь усваивать преимущественно одно полезное и отрицать неправый смысл в толковании слова Божия. Но, увлеченный примером своего учителя, Иероним захотел попробовать свои молодые силы в том же деле и написал толкование на книгу пророка Авдия. Можно представить, что это было за толкование. Оставивши историческую и буквальную сторону книги, Иероним пустился в объяснения таинственные и аллегорические. Толкование это не дошло до нас. Но, спустя тридцать лет, когда Иероним писал другое толкование на эту книгу Писания, сам делает отзыв о нем не как о книге, назначаемой для употребления, а как об опыте юношеского упражнения, которого недостатков после сам стыдился.

Иероним пробыл в Антиохи около двух лет (до 374 г.). При внешнем довольстве, при расположении к нему Евагрия, он перенес здесь тяжелую весть о потере любимых своих друзей, бывших спутников своих. Иннокентий, называвший при всех случаях Иеронима не иначе как братом и которого Иероним со своей стороны называл частью души своей, на пути к Иеросалиму, после непродолжительной болезни, умер ; за ним последовал и Гилас. Оставленный друзьями, которые решались всюду следовать ему и готовы были разделять его будущие подвиги, Иероним, несмотря на горячую любовь к себе Евагрия, все еще удерживавшего его в Антиохии, начал думать о ближайшей цели своего прибытия на восток и решился один теперь идти в пустыню. Но, как будто еще опасаясь предстоящих подвигов и желая найти для себя подкрепление, он вспомнил о блаженном авве Феодосии, с которым виделся в Киликии на пути из Италии к нему и всей благочестивой братии его отправили письмо , исполненное глубокого смирения и самоуничижения и, кажется, внутренней, тайной борьбы с самим собою в виду предстоящего ему пустынного уединения и трудов подвижника. "Поелику такой грешник, как я",— писал он,— "недостоин жить в вашей обители, населенной, как земной рай, множеством святых; то я, по крайней мере, умоляю вас (я уверен, что вы можете исходатайствовать эту милость мне) молить Бога, да избавит меня от этого мира. Я. ничего так сильно не желаю, как увидеть себя свободным от рабства миру. Доставьте же мне вашими молитвами эту блаженную свободу. Я желаю, но от вас зависит испросить мне эту милость, чтобы мне быть в состоянии исполнить то, чего желаю. Я похож на бедную овцу, отставшую от стада; если добрый пастырь не придет взять меня на рамена свои и отнести в овчий двор, я навсегда останусь слабым и колеблющимся и упаду тогда именно, как буду употреблять все свои усилия, чтобы подняться. Я тот блудный сын, который в распутной жизни расточил все, что отец мой дал мне, и который, обольщаясь мирскими удовольствиями, доселе не хотел идти к нему просить прощения во грехах своих. Все, что я сделал доселе в этом отношении, ограничивается только бесплодными желаниями и пустыми планами будущего обращения: а диавол не перестает опутывать меня новыми сетями и противопоставлять мне новые препятствия. Мне кажется, будто великое горе окружает меня со всех сторон; и в таком положении я не умею ни отступить назад, ни идти вперед. Итак, от ваших молитв ожидаю я благоприятного веяния Св. Духа, которое поможет мне продолжать мое плавание и счастливо войти в пристань".

Среди этой нерешимости и борения с самим собою, среди скорби о потере друзей, Иеронима неожиданно посетил Илиодор, спутник его из Рима в Палестину. Оставив Иеронима у Евагрия в Антиохии, Илиодор, в продолжение болезни Иеронима, успел уже посетить св. землю, быть в Иеросалиме и на обратном пути поспешил навестить друга. Легко представить, как радостна была Иерониму нечаянная встреча с таким другом среди своего одиночества. Илиодор обрадовал Иеронима не только своим прибытием, но и вестью о путешествии на восток Руфина вместе с блаженною Меланиею. Иероним так был рад этой вести, что едва верил от радости. Любящая душа его, ища уединения, в тоже время еще не в силах была пожертвовать желанию уединения любовью к друзьям; он готов был идти навстречу своему другу аквилейского уединения, увидеть и обнять его, если бы не мешала тому слабость здоровья, расстроенного болезнью. Но дожидаясь с таким рвением свидания с одним другом, Иероним должен был расстаться с другим. Вопреки ожиданию Иеронима, Илиодор вскоре начал собираться в дорогу. Ни советы и увещания, ни горячие мольбы не могли поколебать Илиодора, который, по расположению к своей родине, а более по нуждам родственным, должен был оставить Иеронима и возвратиться на запад. Иероним опять остался одиноким на жертву овладевавшим им скуке и унынию, которые он после так сильно описывал, орошая слезами письма к своим друзьям. Илиодор старался ласками смягчить и облегчить горечь разлуки для Иеронима. Он просил его писать из своего уединения пустынного и даже обещал, что, со временем по получении нового приглашения, он может быть еще послушает его совета; но это была лишь оговорка. Илиодор с ним простился.

Расставшись с одним другом и не дождавшись другого, Иероним и мыслью и сердцем обратился теперь к пустыне, куда давно рвалась душа его. Уединенная безмолвная молитва и покаянные подвиги самоотвержения казались ему единственным теперь благом одинокой души. С обычною своею энергиею и решимостью он вдруг оставил приют и гостеприимство Евагрия и удалился в пустыню Халцидскую, куда давно уже рвалась душа его. Это было в 374 году.

Пустыня Халцидская, подобно многим другим пустыням сирийским, в IV веке наполнена была, как замечает блаж. Феодорит, "бесчисленным множеством иноков, которые в телах, подверженных немощам природы, жили как бесстрастные". Сюда-то, на беспрерывные труды духовных подвигов, так долго и с таким нетерпением рвался и, наконец, удалился Иероним. Если бы этот юный подвижник никогда не упомянул нам о своих занятиях в пустыне халцидской, и тогда нам не трудно было бы понять, что этот человек, в котором кипел непрерывный жар душевного рвения, не мог, можно сказать, ни на минуту оставаться без подвигов, соответствующих святости и высоте иноческого звания и возвышенной настроенности его собственного ума. Разделяя время между богомыслием, чтением св. книг, которые всегда имел под руками, и молитвою, как сладостным окончанием всякого размышления и всякого труда, Иероним и теперь, как в последствии, не чуждался и труда телесного, который всегда считался необходимою принадлежностью монашеской жизни, и снискивал себе хлеб в поте лица своего. Довольно указать на наставление, преподанное им некоему Рустику об обязанностях иноческой жизни, чтобы оправдать это последнее предположение. "Будь всегда чем либо занят, говорит он ему, так чтобы диавол никогда не находил тебя праздным. Если апостолы, которые могли жить от благовествования, работали своими руками, чтобы никому не быть в тягость, и если они сами подавали милостыню даже тем, от кого имели право принимать вещественные блага взамен духовных, или проповедуемых; то почему же тебе самому не делать того, что необходимо для тебя? Итак, занимайся плетением корзин из тростника, или коробов из ивы, копанием земли, планировкою своего сада и если посеешь там овощи, или посадишь деревья рядами, то делай канавы для проведения воды во все места... Прививай дикие яблони, чтобы, подождавши немного, вкушать тебе от них плоды трудов своих. Строй ульи для пчел, которых Соломон представляет тебе в образец правильной деятельности, и от этих маленьких животных поучись правильному труду в монастыре. Занимайся также плетением рыболовных сетей, или переписыванием книг, чтобы, в одно и тоже время, и рука твоя приобретала пищу для тела, и душа насыщалась добрым чтением. Человек праздный, обыкновенно, бывает добычею нескончаемых желаний. В монастырях египетских постановлено правилом — принимать только тех, кто способен работать своими руками. Цель этого не столько та, чтобы они могли приобретать необходимое для телесной жизни, сколько та, чтобы удовлетворять душевной потребности и не дать иноку времени предаваться пустым и опасным помыслам". Видно, что все эти советы Иеронима другому были им самим пережиты и переиспытаны. Более же обычным занятием его было списывание книг; так, между прочим, сам он свидетельствует, что в этой пустыне он переписал Евангелие от Матфея, которое потом перевел на латинский язык.

Но как трудно побеждать себя! Этот неустрашимый и решительный муж, который бросился в пустыню далекую от возмутительных соблазнов и шума людского и бросился для того, чтобы погасить здесь жар обыкновенных человеческих страстей и огонь плотских помыслов, — этот человек, при всех своих духовных подвигах и телесных трудах, был часто возмущаем искусительными воспоминаниями и образами, недостойными его звания. Здесь, в пустыне халцидской, при первых опытах борьбы Иеронима с самим собою, вдруг вполне сказалась вся живая и пламенная природа его, тем сильнее и неотступнее восстававшая со всеми своими слабостями и силами против молодого подвижника, чем решительнее, быстрее и неуступчивее он сам шел против всего в самом себе, что противоречило высокому образу подвижнической жизни. Величествен и поучителен тот образ борьбы, который вел Иероним сам с собою на первых порах своей подвижнической жизни. Он сам описывает его. Зрелище минувшей для него прелести Рима со всеми ее обольстительными картинами, часто возникало и оживлялось в его воображении; в ней воскресали оставленные мечты бурной юности и — он не мог отбиться от них. "Сколько раз, писал он впоследствии, сколько раз уже в уединении, в этой обширной пустыне, раскаленной жаром солнца, которая не представляет инокам ничего, кроме жалкого пристанища, я воображал себя среди приятностей Рима! Мои члены были покрыты ничтожным вретищем, а грязная кожа походила по цвету на эфиопа. Каждый день слезы, каждый день стенания; и если сон, при всем моем сопротивлении, отягчал меня, я бросал на голую землю свои кости, едва связанные между собою; о пище и питии я и не говорю ничего; принимать что либо вареное — это уже роскошь. И при всем том я, который из страха геенны осудил себя в такую темницу, не имеющий в обществе никого, кроме скорпионов и диких зверей, я... воображением часто предстоял пред хором юных дев!... Мое лице пожелтело от постов, а душа волновалась помыслами в охладелом теле; плоть казалась уже мертвою, но огонь страстей еще пылал в ней. Вот почему, лишенный всякой помощи, я припадал к ногам Исуса, орошал их слезами, отирал власами; целые недели оставлял без пищи свое слабое тело. Я не краснею за свою неверность, напротив, плачу, что я не то, чем должен быть. Помню, как я часто день и ночь ходил и вопиял к Богу, ударяя себя в перси, — да водворится мир в моей душе! Я боялся своей кельи, смотрел на нее, как на соучастницу моих мыслей, и, разгневанный, ожесточенный против самого себя, я углублялся один в безмолвную пустыню. Если где примечал глубокую долину, крутую гору, обрывистую скалу, там было место моей молитвы, там была темница для моей жалкой плоти".

Иероним, отправляясь из Антиохии в пустыню, понес с собою, как мы видели, известие, что Руфин, друг его, отправился тоже на восток и остановился в Египте. Среди тяжелой борьбы с самим собою, подвижник наш с особенною силою любящей души предавался воспоминанию о друзьях своих и хотел поддерживать самые живые и искренние связи с ними. Новые слухи подтвердили известие, что Руфин в 370 г. действительно оставил Аквилею и в Риме желанием нашел блаженную Меланию, которая воодушевлена была тем же желанием видеть восток. Это была одна молодая вдова, знатного рода, потерявшая в один год мужа и двух детей. Оставив в Риме еще одно малолетнее дитя — Публиколу, столь известного впоследствии в истории Августина, блаженная Мелания решилась идти в Египет вместе с Руфином. С богатыми милостынями и пламенным желанием поучиться мудрости у великих подвижников востока, Мелания посетила дивных старцев горы Нитрийской и, возвратившись опять в Александрию, долгое время пребывала там, щедро покровительствуя и утешая преследуемых за веру в годину бедствий церкви александрийской по смерти св. Афанасия. Руфин также пребывал в Александрии и жил среди иноков ее, с усердием и любознательностью слушал уроки знаменитого в то время Дидима, из школы которого он вынес любовь к Оригену и к самым ошибкам его; искал назидания в беседах и жизни многих славных подвижников Египта. Когда Руфин был еще в Александрии, Иероним, обрадованный его прибытием на восток, спешил рассказать другу обо всем случившимся с ним со времени их разлуки, и, приглашая его к себе, написал к нему письмо, полное дружеской приязни и желания скорого свидания с ним. "Теперь, любезный мой Руфин, я собственным опытом узнал то, что Бог иногда дает более, нежели просят у Него; что Он часто дарует то, чего око не видало, ухо не слышало и что на сердце человеку не приходило. Вот я, который желал не более как того, чтобы иметь возможность переписываться с тобою, и таким образом иметь удовольствие хотя мысленно видеть тебя и этим ограничивал самые пламенные желания свои, — я теперь имею радость слышать, что ты пришел в пустыню египетскую, чтобы посетить общества иноков, там обитающих, и видеть это многочисленное братство отшельников, провождающих на земле жизнь небесную. О, если бы я мог быть восхищенным подобно Филиппу, когда он преподал крещение евнуху царицы кандакийской, или Аввакуму, когда он нес пищу Даниилу! С какою нежностью я обнял бы тебя, с каким жаром облобызал бы эти уста, которые некогда беседовали со мною! Но как я не заслуживаю, чтобы Бог сделал такое чудо, то вместо себя посылаю к тебе это письмо, как нежную цепь, которую сама любовь устроила, чтобы привлечь тебя сюда... Поверь мне, любезный брат мой, ни один пловец, застигнутый бурею, не устремляет с таким беспокойством взоров своих на пристань, никакая земля, опаленная лучами солнца, не жаждет дождя с таким жаром, никакая мать, сидя на берегу моря, не ожидает возвращения своего сына с таким нетерпением, с каким я желаю видеть тебя". Но далее, рассказав о всех обстоятельствах своего путешествия из Италии в Сирию, Иероним, как бы в некоторыми предчувствии, что его любовь не поддержится впоследствии его другом, продолжает: "прошу тебя, мой любезный Руфин, не забывай отсутствующего друга своего, потому что нужно слишком много времени и труда, чтобы найти истинного друга.... дружба не покупается, любовь не продается. Друг, который может перестать любить, не был никогда истинным другом".

И так как к этому времени Евагрий доставил Иерониму письмо, в котором итальянские друзья извещали его об удалении Боноза, оставленного им в Италии, на какой-то пустынный остров Средиземного моря, то сирийский подвижник наш в том же письме к Руфину сообщает ему и эту приятную и общую для них новость, присовокупляя свой взгляд на прекрасную мысль Боноза. "Пусть греки и римляне перестанут хвалиться пред нами чудесными деяниями или, лучше сказать, химерическими подвигами своих героев. Вот молодой человек, воспитанный вместе с нами в изучении свободных наук и высоко стоящий над сверстниками своим происхождением и богатство, — он оставляет мать, сестер и брата, которые нежно любят его, и удаляется на пустынный остров, окруженный со всех сторон водами бурного моря, ужасающий огромною своею пустынностью, ничего не представляющий взору, кроме утесистых и обнаженных скал.... И однако же это печальное место — для него рай. Брось на минуту свой взор, любезный друг мой, и обрати туда все свои мысли: вот, вокруг этого острова непрестанно волнуется море, всегда бурное и ярящееся; вторгаясь во впадины скал и разбивая волны об утесы, оно производит шум, раздающийся по всему поморью. Бесплодная земля не рождает зелени; сухое поле без дерев не дает тени. Повсюду только увесистые скалы, образующие собою как бы место заключения, на которое нельзя смотреть без ужаса. А Боноз, спокойный, бестрепетный, облекшийся духовными оружиями, о которых говорит ап. Павел, то внемлет Богу в чтении Св. Писания, то сам глаголет к Нему в пламенных молитвах своих. Благодарю Тебя, божественный Исусе мой, за то, что Ты даровал мне такого человека, который может молиться за меня, когда ты приидешь судить мир"....

Отвечал ли Руфин на эти, полные любви, искренности и преданности, письма Иеронима, или нет, неизвестно. Вообще не видно, чтобы он со своей стороны поддерживал эту глубокую и горячую привязанность к нему его друга. Но сердце Иеронима, готовое расточать свою любовь и почтение всякому, кто только мог чем бы то ни было привлечь его, казалось, еще не подозревало в Руфине того равнодушия и нечувствительности, которыми впоследствии заплатил он за истинно дружеское расположение к нему Иеронима.

На основании слуха, что Руфин уже в Иеросалиме, Иероним отправил свое письмо к нему в Иеросалим на имя общего благодетеля всех странников, которого он знал только по рассказам Илиодора, именно на имя Флоренция, и при этом написал к нему рекомендательное письмо о своем друге. В немногих строках Иероним выразил всю глубину смирения и самоуничижения в отношении к Руфину, а равно и — бескорыстной и пламенной любви к нему. "Не суди, любезный мой Флоренций, обо мне по нему (Руфину). Ты увидишь ярко отражающиеся на его лице черты святости. Что до меня, — я не более, как прах и пыль. Для меня довольно и того, что я могу выносить своими глазами блеск его добродетелей. Он чист и белее снега, а я осквернен грехами". Когда Флоренций ответил, что Руфина нет еще в Иеросалиме, Иероним вторым письмом просил его взять у Руфина, в случае его прибытия в Иеросалим, и доставить ему в пустыню некоторые книги; при этом Иероним послал и каталог книг, который ему нужно было переписать для своей библиотеки, и обо всем этом просил позаботиться Флоренция, предлагая ему с своей стороны подобного рода услуги.

Илиодор, возвратившись в Италию, рассказал всем аквилейским друзьям, что общий друг их Иероним удалился в пустыню. Вследствие этого Иероним вдруг получил несколько писем из Италии и с радостью и любовью отвечал всем им. Иеронима сильно занимала судьба несчастной сестры своей, некогда павшей на скользком пути юности, но потом извлеченной из глубины падения отеческим попечением диакона Юлиана, за что Иероним называл его отцом, а сестру свою дочерью его о Христе. Поэтому прежде других Иероним написал письмо к этому диакону Юлиану, виновнику спасительной перемены в падшей. Иероним от души благодарил за его истинно отеческое участие. Он писал ему — помнить учение апостола, что добрые дела наши не погибают; говорил, что он уготовил себе награду от Господа за свое благое дело, и просил чаще извещать о состоянии сестры своей, которая составляет славу благочестивого диакона. Иероним как бы не доверял еще этой спасительной перемене в своей сестре, еще боялся за нее и, признавая необходимость дальнейшего отеческого надзора над нею, писал в тоже время своим италийским друзьям, — Хромацию, Иовину и Евсевию, дружески умоляя их, чтобы каждый из них поддерживал ее своими советами и не отказывал в наставлении. Он хотел даже, чтобы епископ Валериан благоволил воодушевить ее несколькими строками своего письма, уверяя, что сестра его вполне утвердилась в добродетели, увидев, что высшие лица принимают участие в ее судьбе.

Вместе с тем, скорбя о неприязненных отношениях своих со своею теткою, Касториною, которые вероятно начались укором со стороны Иеронима за отсутствие в ней материнской заботливости о сестре его, Иероним теперь написал и к ней письмо, в котором желает смягчить гнев ее и примириться с нею. "Гневайтеся и не согрешайте, сказал Давид (Пс. 4, 5) или, как изъясняет ап. Павел, солнце да не зайдет во гневе вашем. Что же станется с нами в день суда, — с нами, которых видело солнце коснящими во гневе, не в течение одного дня, но в продолжение стольких лет".

В чувствах дружбы, любви и назидания в это время написаны Иеронимом письма, — кому в ответ, а кому для ответа, — к Никеасу, иподиакону аквилейскому, Хрисагону,