Реферат: Рецензент д-р филос наук, проф. М. В. Попович Редактор Р

БВК 87.2+81.411.2-3 М45

ВВЕДЕНИЕ


С С/

Рецензент д-р филос. наук, проф. М. В. Попович

Редактор Р. \ Довгополова

Мейзерский В.М.

М 45 Философия и неориторика. — К. Лыбидь, 1991.—192 с.

ISBN5-11-002456-1.

Рассматриваются новейшие теории символа, принципы классификации форм непрямой речи, интерпретации текста и механизмы включения текста в культуру. Дан фнлософско-методологический анализ проблем семантического' и структурно-семантического изучения смыслообразующих и интерпретационных механизмов, обеспечивающих генерирование и понимание текстов.

Для преподавателей, аспирантов, студентов гуманитарных факультетов.

Б
0302030000-189 M224(4)-91
БК 87.2 + 81.411.2-3

Издание осуществлено за счет средств Одесского государственного университета

I
В. М. Мейзерский, 1991
S BN5-11-002456-1

В 1964 г. на I Конференции ЮНЕСКО по социальным и гуманитарным наукам К- Леви-Стросс отмечал, что в последние годы не только лингвистика, экономика и социальная антропология, но и такие традиционные отрасли классического гуманизма, как риторика, стилистика и поэтика создали модели, приближающиеся по своему статусу к моделям точных наук [87, с. 352].

В то время замечание французского антрополога носило скорее прогностический характер. Но уже в 1975 г. Цветан Тодоров мог констатировать, что сейчас «нет необходимости употреблять гипотетический модус, говоря о возрождении риторики (...) Риторика приобрела несколько форм, не связанных непосредственно с тысячелетней традицией этой науки:наряду с риторикой фигур, соотносимой с древней теорией красноречия, которая имела своей вершиной применение лингвистических методов к анализу семантики на фразовом уровне, мы имеем сегодня дело с расширением риторической проблематики до «анализа дискурсов» и «текстуальной грамматики»; процессы высказывания, которые ранее интегрировались в лингвистической области, представлены теперь как часть риторики» [129, с. 193].

Всего за десятилетие риторика, преподавание которой в европейских университетах было окончательно свернуто к концу XIX в., превратилась в международное (Франция, Бельгия, США, ФРГ, Голландия, Румыния) и междисциплинарное научное направление, ориентированное на интеграцию лингвистики, семиотики, герменевтики и текстологии. Занимаясь анализом дискурсивных (речевых) практик, которые образуют экспериментальное поле семантических исследований, имеющих дело с процессами порождения и функционирования смысла, риторика высветила то обстоятельство, что центральной проблемой гуманитарного знания стала проблема си-гнификации как социального и культурного феномена.


Представляется, что упадок риторики, равно как и ее возрождение в конце XX в. обусловлены методологическими причинами, а также весьма общими установками эпистемологического характера. Риторические исследования не могли органично развиваться в рамках лингвистической теории, ориентированной на язык. Хотя несколько позже дескриптивная лингвистика и устранила жесткое разграничение «языка» (нормы) и «речи» (реализации), она, тем не менее, ограничивалась анализом «означающих» (см.: [62]) и не оставляла места риторике, имеющей дело со стилевыми вариантами смысла. Предпринимаемые отдельными лингвистами попытки построить теорию метафоры, основанную на синтаксических критериях (см.: [35]), в целом не увенчались успехом.

Этим объясняется, в частности, то обстоятельство, что до середины 60-х гг. проблемами непрямой речи интересовались не лингвисты, а специалисты в области герменевтики и философы, занимавшиеся анализом дискурсов. Помиуэ известной «радикальной метафоры» в философии символических форм Э. Кас-сирера, следует упомянуть теорию метафоры А. А. Ричардса (1936 г.).

Согласно А. А. Ричардсу, метафора является результатом взаимодействия двух смыслов. Первый (vehiele) представляет собой средство передачи второго (tenor) таким образом, что Т становится означаемым V (см.: [105]). Поскольку V является рефе-ренциальным смыслом, а Т образует то, что можно было бы назвать коннотированным (соозначающим) смыслом, теория Ричардса воспроизводит традиционную иерархию прямого и фигуративного смыслов, где первый является только инструментом второго.

Концепция А. А. Ричардса была уточнена американским философом М. Блэком. Метафора контролируется лингвистическими средствами в двух отношениях: а) необходимостью сохранения референциаль-ного отношения при определении V и Т и б) выполнимостью правила «взаимной селекции», согласно которому при наложении одной системы на другую различия между ними сводятся к минимуму. При развертызании системы V используются те и только те из ее составляющих, которые имеют равнозначные составляющие в другой системе [34, с. 25—-47].

Сходные представления о контекстуальном характере непрямого смысла можно реконструировать и наматериале (некоторых логических дискуссий, например, полемики между А. Черчем и Л. Витгенштейном относительно статуса искусственных и естественных языков (см.: [37, с. 45—46]). Фактически, здесь делается теоретический вывод, перед которым остановилась классическая риторика: семантика языка не должна смешиваться с дискурсивной семантикой, то есть смыслом, реализуемым в контексте [134, с. 91].

На этом основании, как полагает П. Рикер, правомерно противопоставить две модели анализа фигуративных процессов: «субститутивную» (от Аристотеля до конца XIX в.) и «интеракциональную» [106, с. 65—66]. Различия между этими моделями можно свести к следующим постулатам.

1. Субститутивная модель предполагает, что: а)
метафора реализуется в слове, изолированном от кон
текста; б) слова имеют два смысла: прямой (рефе-
ренциальный) и фигуративный; в) метафора состоит в
субституировании (подстановке) прямого термина;

г) субституция основана на отношении сходства;

д) между прямым и фигуративным терминами суще
ствует когнитивная эквивалентность, но отсутствует
фигуративная эквивалентность.

2. С точки зрения интеракциональной модели
предполагается, что: а) метафора занимает место в
сегменте речи; б) слова не имеют прямого' смысла,
отличного от фигуративного смысла; в) метафоричес
кое отношение состоит в напряжении между терми
нами; г) метафора сама создает это отношение;
д) метафора имеет эмоциональное, дескриптивное и
когнитивное значение.

Несмотря на интуитивный характер этой типологии, можно отметить, что согласно интеракциональной трактовке смысл не является нч достоянием языкового кода, ни самостоятельной ментальной сущностью, облекаемой в речевую Аорму. Он рождается в дискурсе, не сводимом к сумме своих составляющих, что сразу же ставит вопрос о референциальной соотнесенности дискурса.

Среди лингвистических и логических течений, непосредственно подготовивших возникновение «неориторики», можно выделить генеративно-трансформационную лингвистку (имеются в виду идеи 3. Хэрриса о трансфразовой природе дискурса), теорию коннотации Л. Ельмслева, работы Р. Якобсона, установившего наличие «поэтической» (риторической) функции речи и

Брюссельскую риторическую школу X. Перельмана, который, собственно, и ввел термин «новая риторика».

По мнению X. Перельмана, представление о том, что связность речи обеспечивается правилами логического вывода, обедняет реальные процессы мышления. В гуманитарных науках противовесом формальной логики должна стать «новая риторика», определяемая как «теория аргументации».Ее задача состоит в изучении дискурсивных техник, увеличивающих связность тезисов [99; 100].

Аргументативная стратегия метафоры состоит в этом случае в переходе от прямой области («темы») к непрямой области. Переход осуществляется таким образом, что и вывод переносится из одной области в другую. При этом, наряду со структурными аналогиями, существенную роль играют переносы оценок, где позитивные и негативные значения выбранного метафорического поля более или менее сознательно связываются с областью рассуждения, как это имеет место в пословицах. Например: «Как пес возвращается на блевотину свою, так глупец повторяет глупость свою» [Притч. 25, 11]*. Здесь пословица является аргументом и косвенным моральным суждением. Следовательно, стратегия выбора пословиц является фактом культурной традиции, включающей аксиологии, мифы, литературные клише.

В 1960 г. в Париже было организовано Общество по изучению французского языка (Societe d'etude de la langue francaise), на базе которого в середине 60-х гг. сложилась Парижская семиотическая школа. С самого начала в нем наметились два направления: группа под руководством Ж- Дюбуа, используя дистрибутивные методики, стремилась «описывать элементы языка в зависимости от того, как они ассоциируются друг с другом» [46, с. 8]. Альтернативная группа лингвистов, представленная, в частности, А. -Ж. Греймасом, стремилась к выработке чисто дедуктивных моделей, пригодных для анализа сигнифи-фикации.

Уточним сразу же исходные позиции. Уже древние стоики различали внешнее отношение «знака» к «вещи» (референту), которое называется «референцией», и внутреннее отношение «означающей» и «означаемой» сторон знака, которое называется «сигнификацией»

* Сокращения даны по синодальному изданию Библии.

(см.: [32; 36]). В контексте (высказывании) образуется контекстуальный смысл, трансформирующий исходное сигнификативное отношение, поэтому смысл дискурса «е совпадает с референтами входящих в него лексических единиц.

А.-Ж- Греймас, непосредственно отталкиваясь от теории коннотации Л. Ельмслева и идей 3. Хэрриса, попытался построить модель семантики, имеющей дискурсивное (трансфразовое) распределение. Это было сопряжено с критикой теории референции и выявлением элементарных семантических составляющих, итерированных (повторяющихся) на протяжении дискурса

Поскольку выяснилось, что итерированные компоненты имеют фигуративную природу (отклоняются от первичной сигнификации), в конце 60-х гг. была предпринята попытка (классификации традиционных риторических тропов в соответствии с принципами компонентного анализа. В результате, в 1970 г. при Льежском университете (Бельгия) сложилась так называемая Льежская школа неориторики (Ж. Дюбуа, Ф. Эделин, Ж.-М. Клинкеберг и др.), генетически и концептуально связанная с Парижской семиотической школой.

Паралельно, после перевода на французский язык «Очерков общей лингвистики» Р. Якобсона, во Франции получила распространение альтернативная классификация тропов, фактически основанная на противопоставлении референциальной и сигнификативной семантики. Начало 70-х гг. было отмечено дискуссией по поводу семантических парадоксов, наблюдавшихся в этих типологиях (см.: [45; 68; 74; 76; 115; 116; 123; 133]).

Последующая эволюция как Парижской семиотической школы, так и Льежской неориторики характеризовалась движением от вопросов построения общей (структурной) семантики и универсальной типологии трапов П2;71] к семантическим и семиотическим проблемам текстологии [60; 69], типологии дискурсивных практики семиотики культуры [27; 39; 42; 72]. В дальнейшем изложении мы попытаемся воспроизвести эту логику, выделяя три основных раздела, посвященных проблеме сигнификации в общей теории символа, вопросам типологии тропов и семиотике текста.

В целях расширения концептуального контекста

нами предприняты отдельные исторические реконструкции, в частности, средневековой теории «универсального символизма:», которая, будучи ориентированной на интерпретацию текста, во многих пунктах соприкасается с проблематикой современной неориторики. Привлекаются также работы авторов, не относящиеся к франко-бельгийскому региону (Т. А. ван Дейк, М. Риффатер и др.), но тематически близких интересующим нас вопросам.

Следует отметить, что систематический обзор неориторических теорий до сих пор не осуществлялся в отечественной литературе. Немногие серьезные исследования, посвященные функционированию метафоры (см. напр.: [13]), обычно ограничиваются историко-философским срезом проблемы. Специально по вопросам неориторики можно назвать только отдельные статьи Ю. М. Лотмана, Н. А. Безменовой, Н. Ф. Ржевской (см.: [4; 17; 22]). Есть также несколько квалифицированных обзоров, выполненных сотрудниками ИНИОН АН СССР, которые, однако, мало доступны широкому кругу читателей. Мы надеемся, что предлагаемая монография в какой-то мере заполнит этот пробел и будет способствовать более точному определению перспективных направлений развития научного поиска.

^ 1. ТЕОРИЯ СИМВОЛА: ПРОБЛЕМА РЕФЕРЕНЦИИ И СИГНИФИКАЦИИ

В XX в. проблема символа стала предметом оживленных дискуссий, которые велись философскими школами как герменевтического (Э. Кассирер, В.Ди-льтей, М. Хайдеггер, Г.-Г. Гадамер), так и структуралистского (Г. Башляр, Ж. Деррида, П. Рикер) направлений. Значительное место заняло изучение символических форм в философски ориентированных вариантах психоанализа (Ж. Лакан) и в культурной антропологии (К- Леви-Стросс).

Интерес к символической организации мышления и культуры не случаен. Речь идет о центральной проблеме семантики—проблеме сигнификации,— которая ставится в широком семиотическом контексте, охватывающем как собственнно лингвистические, так и инфра- и экстралингвистические параметры коммуникации, связанные с отношением языка, мышления и культуры.

Дело в том, что слово («субстанция выражения», согласно терминологии глоссематиков) представляет собой «разменную монету» коммуникации, тогда как знак (формальная единица, образованная отношением «формы выражения» и «формы содержания») устанавливает отношение между акустическим об-'разом слова и визуальным (или концептуальным) образом вещи. Восприятие объекта сопряжено с включением образа (в качестве означаемого) в систему знаковых интерпретаций, что особенно наглядно в случае взаимодействия лингвистических и экстрали-нгвистических символических форм (напр., когда «слово» соотносится с «вещью», выполняющей в социальной конвенции знаковые функции).

Разумеется, в чистом виде такая ситуация выполнима только на теоретической модели. В реальной жизнедеятельности (включая коммуникативную) человек осуществляет автоматическую объективацию своего знакового поведения. Однако именно автоматизм экстериоризации знаков (и соответствующей интериоризацив вещей) обеспечивает возможность

смешения реального и ирреального (вплоть до выработки невротических состояний), которое, помимо прочего, ,может закрепляться социальными схемами оперирования со знаками, принятыми в данной культуре.

В этом контексте символизм занимает обособленное положение. Образование символа связано с локализацией вертикальных (нелинейных) отношений между означающим и означаемым, которые нередко могут быть транзитивными. Символические отношения не являются сами по себе собственно лингвистическими. Они предполагают иерархию сигнификативных связей, возможную только в больших дискурсивных единицах.

Отметим, что отношение означающего и означаемого не основывается на ассоциативной связи. Ассоциация предполагает автономное восприятие соотносимых единиц; поскольку же означающее существует только потому, что имеет означаемое, «мы не можем рассматривать сигнификативное отношение как ассоциацию» [132, с. 15].

Риторический анализ непрямого смысла выявляет принципиально новые аспекты функционирования символизма. Установление транзитивного сигнификативного отношения предполагает, что означаемое становится, в свою очередь, означающим другого означаемого, то есть «образ», сохраняющий до некоторой степени свое когнитивное содержание, начинает функционировать как «знак». В изобразительном искусстве такая ситуация иногда моделируется в приеме коллажа, где объекты, не имеющие знаковой природы, приобретают знаковое функционирование.

Речь идет об очень общей процедуре обработки информации при интерпретации иерархически организованных знаков (текстов). Например, в случаях патологии! (а также во сне, ;в ритуальном поведения) наблюдается смещенная интерпретация символа либо как «знака», либо как «реальности». Знаковое поведение постоянно оперирует с «образами», попеременно выступающими в функции означающих и/или означаемых. Моделью этого состояния может служить структура сна, которая только у ребенка идеографич-на, а у взрослого образует коллаж образов с элементами знаков. При этом сами образы утрачивают мотивацию, приобретая символические характеристики.

Изложение теории символа уместно начать с разбора принципов средневековой экзегезы, опыт кото-

рой оказал существенное вляние на формирование современной проблематики. Это обусловлено несколькими соображениями. Во-первых, герменевтика выработала свою теорию символизма применительно к интерпретации текста Писания, то есть она изначально текстологична. Во-вторых, экзегеза доктринально закрепила только некоторые из многих возможных способы интерпретации текста, образуя своего рода «редуцированную модель» нормального функционирования символизма. В-третьих, в качестве идеологической практики экзегеза структурировала корпус интерпретируемых текстов, создав тем самым интертекстуальную модель символических отношений между текстами.

^ 1.1. Средневековая теория универсального символизма

Средневековая экзегеза попыталась представить все формы выражения непрямого смысла в рамках теории символа. Начиная со св. Августина*, герменевтические доктрины основывались на оппозиции «фактического» и «вербального аллегоризма» («allegoria in factis» и «allegoria in verbis»), с помощью которой средневековые теологи различали два уровня символизации: уровень слов (лексический символизм) и уровень референтов (события и персонажи «священной истории»).

Обычно в экзегезе выделяют три основные направления: семиотическое (св. Августин), риторическое (Беда Достопочтенный) и герменевтическое (Фома Аквинский). Поскольку «риторика» Беды образует только факультативное ответвление теории символа, мы воспользуемся ограниченной выборкой исследований, посвященных главным образом семиотической концепции св. Августина (см.: [43; 118; 121; 132; 134; 1361).

Теорию знака св. Августина можно изложить следующим образом. Мир подразделяется на «вещи» (res) и «знаки» (signum). Знак определяется как вещь, которая помимо того, что она сама по себе имеет смысл, проявляет для нас что-то еще, чем она не является. Знаки делятся на природные (дым от кост-

* Аврелий Августин /354—430 гг./ епископ Гиппонийский, основоположник «христианской доктрины».

11

pa) и интенциональные, которые могут производиться животными, людьми или Богом (божественные «знаки» в Писании мы распознаем только через посредство человеческих знаков). По типу отношения к референту они подразделяются на «индексы» (смежность), «иконы» (сходство) и «символы», имеющие своим референтом другие знаки. Понятие символа перекрывает область интенциональных знаков, производимых человеком и Богом, хотя по типу отношения они различаются.

Наряду со знаками, выражающими что-то отличное от них, существуют «вещи», которые не выражают ничего, кроме самих себя. Следовательно, понятие «чистой вещи» уже предполагает наличие смысла и вводится как элементарная знаковая единица, где сигнификация совпадает с бытием вещи. На другом полюсе помещаются «чистые знаки», то есть такие вещи, единственный смысл которых состоит в том, чтобы обозначать что-то другое (слова). Стирание вещной природы слова состоит не в том, что оно не имеет материальной оболочки, а в том, что оно не имеет самостоятельного значения (= бытия), не обозначает само себя. На современном языке можно сказать, что «чистые знаки» являются «формой выражения» в структуре знака.

Между «вещью» и «знаком» помещаются такие вещи, которые, помимо собственного значения, могут обозначать что-то другое. Это «транспонированные знаки» (signa translata), противопоставляемые «чистым знакам» (signa propria). Таким образом, как отмечает Ц. Тодоров, в августиновской теории знака поражает отсутствие «вещи» (референта). Августин говорит о «вещах и «знаках», но не рассматривает первые в качестве референтов вторых. Первичная сиг-инфикация включена в бытие вещи, и мир подразделяется на вещи и знаки в зависимости от того, имеет ли объект восприятия «транзитивное» или «нетранзитивное» значение. Вещь сотрудничает со знаком в качестве означающего, а не в качестве референта [134, с. 38].

Космологическая универсальность средневекового символизма связана с понятием «последнего означаемого». Реально у Августина всякая вещь может обозначать другую вещь, то есть выступать в качестве означающего (Альберт Великий специально оговаривает, что демаркационная линия между вещью и


знаком не всегда проходит между вещами, но часто располагается внутри одной и той же вещи) [43, с. 236]. Более того, Августин даже делает весьма «современное» замечание, из которого следует, что двойная сигнификация является свойством либо означающего, либо означаемого, хотя эта тема и не получила у него систематического развития [134, с. 37].

В этой перспективе единственной «вещью», которая не может выступать в качестве означающего, является Бог. В некотором смысле можно поставить знак равенства между семиотическим понятием «референта» и метафизическим понятием «первопричины». Предельными полюсами сигнификативного отношения являются Бог и Слово, «чистое означаемое» и «чистое означающее», где материальность фиксирована на полюсе слова, а спиритуальность — на полюсе референта.

Августиновокая концепция знака легла в основу средневековой риторики, различающей в символическом универсуме «вербальные» и «фактуальные» формы аллегоризма (см.: [121]). У Августина эти категории приблизительно совпадают с дистинкцией «чистых» и «транспонированных знаков»; эксплицитно они вводятся только в трактате Беды Достопочтенного, посвященном теории поэтической речи.

Имеются в виду два способа выражения (и интерпретации) непрямого смысла, существенно отличающиеся от античного понимания аллегории. Дело в том, что «транспонированные знаки» всегда выражают вторичное значение, тогда как «чистые знаки» имеют прямой смысл, (который только при определенных условиях может быть трансформирован в фигуративном употреблении, образующем формы вербального аллегоризма. С этой точки зрения, античная (субститутив-ная) теория метафоры применена только к «чистым знакам».

В обоих случаях употребляется термин «аллегория», но уже у Августина его применение неоднозначно: он используется как для обозначения лингвистических тропов, так и для обозначения символов. Следовательно, символизм Писания рассматривается с помощью двух параллельных подходов. Герменевтика предполагает существование двух уровней семио-зиса: первого, на котором Бог образует знаки при помощи вещей, и второго, на котором языковые знаки обозначают божественные «вещи-знаки».

12








Для дифференциации этих двух интерпретативных стратегий Беда Достопочтенный вводит различение «фактического» и «вербального аллегоризма», учитывающее возможность как лингвистического, так и экстр алингвистического символизма. «Фактическая аллегория» устанавливается между двумя событиями (референтами), где символизирующее и символизируемое связаны хронологическим отношением. «Вербальная аллегория» имеет место между «фикцией» (поэтической речью) и «реальностью», независимо от понятия времени.

Первое отношение устанавливается Богом, который упорядочивает события таким образом, что они могут символизировать друг друга. Как отмечает св. Бонавентура, «все вещи в качестве следствий Бога символизируют свою причину. Следовательно, в Писании, данном Богом, не только слова, но и факты имеют смысл» (цит. по: [121, с.354]). Символизация перекрывает в этом случае каузальное (причинно-следственное) отношение. Применительно же к наррати-визированному тексту Писания, здесь уместно гово-, рить о «текстовом детерминизме».

Экзегеза различает «профэнную» и «сакральную» части риторической теории. Вербальный аллегоризм относится к области поэтики. В Библии он существенен только в плане перевода невыразимого содержания, как это имеет место в метафоре: «И произойдет отрасль от корня Иессеева, и ветвь произрастет от корня его; и почиет на нем Дух Господень» [Ис. 11, 1 — 2], символизирующей Давида, Марию и Христа.

Сказанное проясняет существование в христианстве (от Тертуллиана до Лютера) тенденции к буквальному прочтению Писания.Спор между «буквалистами» и «аллегористами» шел главным образом по поводу фактического аллегоризма, но не о метафоре, которой приписывалось мирское значение. (Например, проповеди Лютера стилистически делятся на два периода, «до» и«после» 1517 г., когда он демонстративно отказался от аллегорий, хотя и продолжал пользоваться метафорами.)

Для дифференциации средневековых риторических категорий удобными представляются критерии, предложенные Ц. Тодоровым в целях различения «пропозиционального» и «лексического символизма» [132, с. 37—38]. В случае лексического символизма первичный

14

СМЫСЛ рассматривается как фикция, вытесняемая в пользу вторичного смысла. Например, по поводу ветхозаветной заповеди «не заграждай рта у вола молотящего» ап. Павел вопрощает: «О волах ли печется бог? Или, конечно, для нас говорится?» [1 Коринф. 9, 9—10]* («вол» является метафорой 'евангелиста').

Наоборот, в случае пропозициального символизма удерживаются оба смысла. Например, по поводу сентенции о том, что «даже скоты получат вознаграждение», иудейский комментатор добавляет: «насколько же сильные причины побуждают Бога к тому, чтобы вознаградить человека!» (Истинность первого утверждения не подвергается сомнению.)

Формы лексического символизма Ц. Тодоров соотносит с метафорой, а к пропозициональному символизму относит аллегорию и параболу. Эта классификация с риторической точки зрения не совсем корректна, ибо предполагает изолированное от контекста функци-онированние метафоры. Однако применительно к христианской экзегезе, где речь идет, как правило, о дискурсивной метафоре (metaphore Шее), различительные критерии Ц. Тодорова технически применимы.

Далее, система «универсального символизма» подразделяется, согласно И. Шидениусу, на «символизм природы», «символизм истории» и «символизм таинств» (см.: [43]).

Символизм природы относится к изложенной у Августина семиотике знака: все вещи являются знаками, символизирующими Бога. Эта идея, роднящая Августина с христианскими неоплатониками, в начале схолистического периода разрабатывалась школой Сен-Викторского монастыря и была затем возобновлена в трактатах св. Бонавентуры и Фомы Аквин-ского.

Между тем, символизм природы фигурирует только при изложении общих семиотических идей и не играет существенной роли в развитии собственно герменевтической проблематики. Имплицитная теория текста, выработанная экзегезой, основывается главным образом на «символизме истории» с включением в нее некоторых специфических коммуникативных форм, функционирующих в качестве прагматических маркеров (например, иллокутивных актов, где высказы-

* Сокращения даны по синодальному изданию Библии.

15

вание одновременно является действием), которые относятся к «символизму таинств».

В общем виде «исторический символизм» предполагает, что факты и/или персонажи «священной истории» сами по себе являются знаками. Эта идея гармонирует с неоплатонизмом, согласно которому всякое существо является «символом». Таким образом, «универсальный символизм» предстает в двух аспектах, в зависимости от того, проявляется ли он в акте творения, или же в истории, рассказываемой в Писании.

Инкорпорирование в христианской традиции категории «исторического символизма» было подготовлено св. Августином в «Христианской доктрине», где он следует неоплатонистским идеям и «правилу Тикони-уса»: вещь, упоминаемая в Писании, может обладать значением, прибавляемым к ее непосредственному значению. Однако в трактате «О Троице» установка меняется. Августин рассматривает интерпретацию, которую ап. Павел дает по поводу двух жен Авраама (Агарь представляет Ветхий завет, Сарра — Новый завет), и делает вывод, что аналогия состоит не в словах, а в исторических событиях. Иными словами, персонажи Писания репрезентуют историю аналогично тому, как в системе «природного символизма» интегрирована идея об изоморфизме микро- и макрокосма (то есть человек является моделью истории точно так же, как он является моделью космического универсума).

Для уточнения различия между «природным» и «историческим символизмом» введем вспомогательный аппарат, который в современной науке представлен в форме метаязыкового различения между «дескриптивным» и «интерпретируемым символизмом» [43, с. 326]. Для герменевта весьма важен вопрос о выборе интерпретации: когда, что и как интерпретировать? Чистые знаки институированы людьми, поэтому «вербальный аллегоризм» прозрачен: выбор интерпретации определен лингвистическим контекстом. Это «дескриптивный символизм». К «интерпретируемому символизму» относится фактическая аллегория, так как в ней удерживаются оба смысла, буквальный и аллегорический. Сакральный текст, содержащий фактическую аллегорию, может интерпретироваться буквально (как в полемике Христа с фарисеями), сохраняя при этом дискурсивную связность. Необходимость переоцен-

16

ки проблематична, поэтому первым действием экзегета является предварительная типология знаков, определяющая тип интерпретации.

Августин не всегда корректен в «техническом» отношении, смешивая иногда случаи «пропозиционального» и «лексического символизма» (напр., при интерпретации сентенции: «не заграждай рта у вола молотящего» и аллегории Павла о браках Авраама). Экс-плицитнее в этом отношении Пьер де Пуатье, который отмечает, что в одном случае «слова» обозначают «вещи», а в другом — «вещи» обозначают другие «вещи». В последующей традиции «фактическая аллегория» однозначно относится к «историческому символизму», а «вербальная аллегория» рассматривается как метафорическая репрезентация.

Экзегеза отдает предпочтение фактическому аллегоризму в силу доктринальных соображений: предполагается, что транспонированные знаки созданы Богом. Инвариантный смысл Писания проявляется только в интерпретируемом символизме транспонированных знаков.

Однако это предпочтение имеет и семиотический смысл: фактический аллегоризм является «интерпретируемым»; в зависимости от выбора интерпретации в нем можно выделить «сакральный» и «профанный» уровни текста. Поскольку Библия является вербальным переводом «природного» и «исторического» символизма», они получают в тексте различное функционирование. Символизм природы переводится в лексическую форму (как в метафоре, где «вол» = 'евангелисту'), и единственной разновидностью «интерпретируемых символов» оказываются интегрированные в тексте факты и персонажи. «История» организуется как «текст» (точнее, как «фабула», инвариантная для группы потенциально возможных текстов), и различение «природного» и «исторического символизма» зависит от того, осуществляется ли интерпретация в тексте или вне текста.

Начиная с ап. Павла, Климента и Филона Александрийского, все исторические транспонированные знаки подвергаются анализу на предмет того, требуют ли они интерпретации. Сегменты текста могут обладать либо «буквальным», либо «метафорическим», либо одновременно «буквальным» и «аллегорическим» смыслом. Поскольку метафорическая интерпретация обеспечивается кршгекстом, проблема состоит

17

в том, чтобы корректно различать «буквальные» и «аллегорические» сегменты.

В качестве дифференциального критерия используется наличие в тексте несоответствий. Они могут быть трех типов: доктринальные несоответствия (буквальный смысл не соответствует «христианской доктрине»), несоответствия здравому смыслу и излишества (бесполезность с точки зрения веры). Во всех этих случаях в действие вводится аллегорическая интерпретация представленных в тексте несоответствий любого типа.

По мнению Ц. Тодорова, между всеми этими приемами существует определенное родство. Выявление аллегорического смысла никогда не осуществляется путем сопоставления сегментов одного и того же текста. Обычно ведется поиск «отклонений» относительно другого, предсуществующего «текста», представленного «христианской доктриной». Иными словами, индексы, указывающие на необходимость интерпретации, являются не синтагматическими, а парадигматическими. Но еще более характерно для практики экзегезы то, что интерпретационные индексы даны «до» текста, то есть представлены в специально отобранном «нормативном» тексте [132, с. 95].

Уточним, что отказ от установления внутритекстовых соответствий характерен только при ответе на вопрос о том, что следует интерпретировать. Ситуация изменяется при ответе на вопрос: как интерпретировать?

Библия рассматривается как перевод исторического символизма на конвенциональный (человеческий) язык. Интерпретация состоит в установлении семантической эквивалентности двух смыслов: прямого (представленного текстом) и непрямого (представленного «христианской доктриной»). Выбор средств достаточно ограничен: интерпретатор может либо исключать буквальный смысл, либо сохранять его наряду с аллегорическим смыслом.

Устанавливая эквивалентность, мы приписываем слову смысл, который ему не принадлежит. Эта процедура контролируется семантическими ассоциациями, что приводит к поискам других сегментов, где слово уже обладает искомым (аллегорическим) смыслом, выраженным буквально. Соответственно, Августин формулирует первое правило интерпретации: после рассмотрения отрывков, где термин употреблен в 18

прямом смысле, нужно рассмотреть те отрывки, где он употреблен в неясном смысле [132, с.100].

Второе правило состоит в том, что не только одно слово имеет один смысл, но и разные слова в тексте имеют один и тот же смысл. Разнообразие означающих так же иллюзорно, как и разнообразие означаемых. Библия постоянно повторяет одно и то же, и если непонятен смысл некоторого отрывка, нужно рассмотреть другой отрывок.

Наряду с установлением соответствий, экзегеты обращали внимание и на оппозиционные отношения (негативные соответствия). Прекрасные образцы представлены у Августина, когда он говорит о симметрии позиций, занимаемых Христом и Иоанном Крестителем; здесь учитываются календарные (зимнее солнцестояние/летнее солнцестояние) и биологические (рожден девственной матерью/рожден пожилой женщиной) условия рождения и условия смерти («поднят» при казни/обезглавлен). Смысл этих символических рядов можно характеризовать как 'восхождение' для Христа и 'нисхождение' для Иоанна [132, с. 102].

В XII в. поиски соответствий в Библии породили ересь Иоахима Флорского, согласно которому для каждого означаемого должны быть две означающие вещи: в Ветхом завете и Новом завете. Ересь состоит в том, что элиминируется привилегия, приписываемая Новому завету: «Когда ты откроешь, что означает Ветхий завет, у тебя не будет нужды искать, что означает Новый завет, ибо несомненно, что нет двух смыслов одного означающего и что два Завета имеют одно спиритуальное объяснение» (цит. по: [132, с. 1031). Здесь применение доктриальных интерпретаторов переводится в синтагматический план. При этом парадигматические индексы приобретают хронологическое измерение, что приводит к децентрации интерпретируемого текста: процессы символизации начинают функционировать как цикличные серии.

Систематическая реализация этого метода хорошо выявляет смыслообразующие механизмы, порождающие вторичные смыслы. Например, по мнению Иоахима, существует соответствие между Авраамом и За-харией, так как оба рождают сыновей будучи стариками, у обоих жены до этого были бесплодными, и т. д. Правда, между ними существует несходство в третьем поколении, потому что Исаак стал отцом Иакова, а Иоанн никого не родил. Однако окрестил Христа,19

стай «