Реферат: Р. М. Ханинова дерево на войне в калмыцкой и русской лирике второй половины ХХ века

Р.М. Ханинова


ДЕРЕВО НА ВОЙНЕ В КАЛМЫЦКОЙ И РУССКОЙ ЛИРИКЕ

ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ ХХ ВЕКА


Как известно, в монгольской картине мира существуют в основном такие растительные координаты, где, помимо мирового древа (образы волшебных деревьев Һалвр Зандн – Галбар Зандан и Һалвр Уласн – Галбар Уласун), для калмыков значимы следующие виды деревьев и кустарников: «харһа ’сосна’, шитм харһа ’лиственница’, хар модн ’дуб’, уласн ’осина, тополь’, зандн ’сандал’, аһр ’кипарис’, йарһа ’кизил’, за ’саксаул’, яшл ’ясень’, суха ’тамариск, жидовинник’, тəвлһ ’таволга’, бура ’лоза’, бут модн ’кустарник и поросль’, арц ’арча, можжевеловое дерево’, саң ’можжевельник кустарниковый’, күҗ ’можжевельник мелкий’» (курсив автора. – Р.Х.) [1, с. 30].

У калмыцких поэтов второй половины ХХ в. растительный пейзаж, как у предшественников, опирается на национальное мировидение, устное народное творчество, средневековую монгольскую литературу, но при этом расширение дендрологических границ более связано с личными мотивами, биографическими фактами, с писательскими путешествиями. Среди таких факторов можно назвать учебу в других краях, войну, депортацию и т.д.

Поэтому в лирике Д. Кугультинова, прошедшего все эти вехи, есть следующие ландшафтные обозначения – лес, бор, роща, сад, парк, джунгли. Он учился в Астрахани, в Великую Отечественную стал военкором на Украине, как калмык был депортирован в Алтайский край (Бийск), сидел в НорильскЛАГе, продолжил образование в Москве, с писательскими делегациями объездил разные страны мира, в том числе юго-азиатского региона.

По частотно-тематическому указателю М.Н. Эпштейна, для русской поэзии характерно большее внимание к лесу у 130 авторов в 3700 произведениях (114 раз: Майков, Мандельштам, Вознесенский, Никитин, Заболоцкий, Пушкин, Бунин, Хлебников, Клюев, Цветаева) и саду (82 раза: Фет, Пастернак, Пушкин, Кушнер, Ахмадулина, Полонский, Толстой, Апухтин), а также к роще (19 раз: Пушкин, Пастернак, Заболоцкий, Вознесенский) и бору (13 раз: Бунин, Клюев, Никитин) [2, c. 338].

Встречаются у Кугультинова в стихах общее обозначение растительности – деревья, отдельные виды деревьев. Наряду с тополем («Тополь», «Разъяренного ветра порыв…»), дубом («Как долго, о, как долго дуб растет…»), сосной («Огонь»), ольхой (поэма «Директор»), садово-фруктовыми: яблоней («Неуловимы памяти законы…»), грушей («Над колыбелью мальчика»), вишней («В день весенний, радости взрастивший…») появляются экзотические каштаны («Гоголь в парке Саки»), пальма («Письмо на пальмовом листе», «Под пальмою индийским душным днем…»), священное для буддизма дерево бо.

Так, картина погибающего бора вызывает у автора мысли о взаимосвязи человека и природы, хрупкой ее субстанции («Древо жизни», пер. Ю. Нейман):


Река ушла…

С чего взялась беда?..

Быть может, дрогнули земные недра?..

Иль вдруг погасла чистая звезда,

Та, что вершины серебрила щедро?..

Высоко в небе слабый свет исчез,

А на земле погиб могучий лес…


…И мне подумалось, что та же связь

Пронизывает цепь земных явлений.

Что, как река подземная виясь,

Струится в буднях сила вдохновений –

Энергии неукрощенный вид, –

Он душу обновляет и живит. [3, т. III, с. 75]


Струйкам животворной воды уподоблены у Кугультинова прекрасный стих и талантливое слово. Он верит в магическую силу художественного слова.


Нас всех оберегают от беды

Слова Шекспира, Пушкина, Толстого.

Пока они в душе у нас звучат,

Сознанью нашему не страшен яд,


Но если вдруг иссякнет их струя,

Блаженного источника не станет –

Поблекнет смысл и радость бытия

и древо жизни, почернев, увянет. [3, т. III, с. 75]


Авторская тревога имеет, несомненно, основания, особенно в наше время, когда внимание к слову и делу поэта со стороны общества ослабело в силу известных причин, среди которых и потеря литературоцентричности, замещение словесности другими видами искусств, коммерциализация творчества, сдвиг аксиологических ориентиров и т.п.

Дидактический призыв автора отвечает, с одной стороны, национальной традиции и калмыцкой, и русской литературы, с другой – облечен в форму йоряла-благопожелания:


…Да минет нас подобная беда!

Да не погубят нашу землю взрывы!

Пусть не погаснет разума звезда!..

Пусть древо жизни будет вечно живо! [3, т. III, с. 75]


Трансформированное из древа знания древо мудрости в образном ряду растит мудрый садовник – университет («Университет», пер. Ю. Нейман):


Ты в степь пришел, и сочные плоды

Вкусили с древа мудрости калмыки,

И на степном помолодевшем лике

Лежат твои глубокие следы. [3, т. III, с. 148]

Кугультинов выводил и «волшебные пейзажи», а в терминологии М.Н. Эпштейна, фантастические, в которых «выражаются поэтические представления об иных мирах, вечности, катастрофических катаклизмах в жизни Вселенной, о волшебном преображении природы» [2, c.141]. Таков, например, «Мираж» (пер. Ю. Нейман), где звучит мечта человека о яблоневых садах в степи вместо бесплодных миражей.


Вот если б средь степи суровой

Могли бы мы путь проложить

И чистой водой родниковой

Просторы ее освежить!..


Когда б на земле – не в мираже! –

Он цвел – этот шепчущий сад!

Стал воздух бы мягок и влажен

И яблонь лился аромат. [3, т. III, с. 149]


Другой фантастический пейзаж явлен через сновидческую картину – «Явились джунгли нынче мне во сне…» (пер. Ю. Нейман), где в подразумеваемой флористической ситуации активизирована фауна – обезьяны и львы как апология человеческого существования в антитезе.

В интересующем нас ракурсе мотив дерева-спасителя на войне есть у Давида Кугультинова, Михаила Хонинова, Морхаджи Нармаева, участников Великой Отечественной войны. Если одному такое дерево вспоминается при виде яблони в своем саду, хотя само дерево так и не названо, то для двух других такова именно береза.

По Эпштейну, национальный символ природы использован русскими поэтами 84 раза (Есенин, Фет, Клюев, Вознесенский, Огарев), яблоня – 15 (Северянин, Исаковский, Есенин) [2, с. 339].

В небольшой по объему военной лирике Д. Кугультинова (1941-1945) редки упоминания деревьев. Лишь в указанном уже нами стихотворении «Над колыбелью мальчика» (1943, пер. А. Голембы) образ плодовых деревьев украинского сада замкнут кольцевой композицией:


К деревьям, к грушам, зноем опаленным,

Привязываем мы коней своих,

А там, вдали, за блеклым небосклоном,

Жестокий бой доселе не утих. [3, т. I, с. 32, 34]


Груши, опаленные зноем, – это и сезонный ориентир (лето), это и метафора в контексте (груши, опаленные войной): солдаты вошли в освобожденное вчера село. Пожелание лирического героя незнакомому младенцу («Расти. / Толстей и крепни, / Шустр и звонок. / Ты, рыженький, ты, жизнь земли моей») есть в проекции своей обращение к архетипу мирового древа как древа жизни человечества.

Как известно, Д. Кугультинов был военным корреспондентом газеты 252-й стрелковой Краснознаменной Харьковской дивизии на Украине, выезжал к местам боевых действий, мог наблюдать различные сцены поведения человека в экстремальных ситуациях, слышать солдатские рассказы. Все это затем так или иначе отразилось в его публицистике, воспоминаниях, фронтовой лирике, о чем писали исследователи [4].

Размышление о человеческой памяти открывает стихотворение «Неуловимы памяти законы…» (1972, пер. Ю. Нейман).

Простая работа в саду – подрезка веток деревьев – обыденна в своей повторяемости. Но на то и неуловимые законы памяти, «и человеку трудно их постичь», – констатирует поэт, что неожиданно срабатывают особые механизмы, которые вызывают к памяти картины далекого прошлого. Из военной молодости.


К могучей яблоне, слегка склоненной,

Я подошел, чтоб ветки ей подстричь,

С большими ножницами наготове…

Взглянул…И тут же замер, обомлев.

И сердце облилось внезапно кровью…[3, т. II, с. 100]


Что необычного в яблоне, слегка склоненной? Наречие «слегка» говорит о необходимой помощи дереву со стороны человека-садовника – укоротить некоторые ветки, чтобы они не обломились затем под тяжестью плодов (могучая яблоня, иначе говоря, не юная, а плодоносящая). Глаголы «подошел», «взглянул» тоже вначале не предвещают ничего неожиданного. Автор прибегает к приему умолчания через многоточие после глагола «взглянул». Вероятно, следует говорить о механизме индивидуальной ассоциативной памяти. Последующее действие лирического персонажа передает уже реакцию после увиденного – «тут же замер», то есть прежняя размеренность действий уступает место внезапной остановке. Но это не статика, потому что переживания человека переносятся теперь извне во внутрь («обомлев») по нарастающей. «И сердце облилось внезапно кровью…». Фразеологизм («сердце обливается кровью») актуализирован наречием «внезапно», в котором есть подготовка к последующему объяснению психофизиологического состояния лирического персонажа.


Вдруг вспомнил я одно из тех дерев,

То самое, то, что давным-давно,

В те времена, в разгар жестокий боя,

Спасло мне жизнь, прикрыв меня собою,

До сердцевины пулей пронзено. [3, т. II, с. 100]


Несмотря на то, что лирический персонаж, подчеркивая вновь внезапность, прибег к наречию «вдруг», вспомнил одно из деревьев, которое спасло ему жизнь на войне, приняв на себя его пулю, сам вид дерева прямо не назван. Момент припоминания напоминает прокрутку: поиск того самого дерева, отсюда неопределенное «одно из тех дерев», затем уже указательное местоимение – «то самое», которое поясняется распространительной синтаксической конструкцией вслед за повторным указательным «то». Мысль поэта идет от общего к конкретному, уточняющему. В конце концов, выясняется, неважно, что это за дерево, главное – российское дерево встало на пути врага: его сердцевина пронзена пулей. А сердце солдата не задето. Синонимы сердце, сердцевина обусловлены конситуацией: и контекстом, и ситуацией. Таким образом, личное, субъективное перерастает в общее, объективное повествование о войне.

Стихотворение состоит из двух неравномерных частей, в первой части – мирная картина труда в саду, во второй – действие переносится в военный период. Такая диахрония (взгляд из настоящего в прошлое) напоминает киномонтаж, военную кинохронику. Да и сам текст выстроен с изменением масштабов – дальний план (человек с садовыми большими ножницами подходит к крупной яблоне), ближний план (взглянул), крупный план (замершая фигура человека, вероятно, его побледневшее лицо).

Вторая часть стихотворения вводит войну через причастие «разом», показывая панораму боя.


И разом изменилось все вокруг:

Гремят орудья. Жаркий бой идет…[3, т. II, с. 100]


Изменение подготовлено и акустическим штрихом («гремят орудья»). Затем вновь дан крупный план: традиционный для военной лирики – мотив гибели друга на твоих глазах.

И вижу: резко наклонясь вперед,

На землю падает мой лучший друг…[3, т. II, с. 100]


Следующая строка связывает воспоминание с настоящим («как будто», но не наяву), близкое – с дальним:


Всё ясно, всё – как будто наяву:

Убитые, дымки разрывов… Поле…[3, т. II, с. 100]


Сквозь призму кинокамеры памяти бой продолжается. Идет как бы смена кадров – убитые солдаты, снаряды рвутся, неся новые людские потери, поле сражения.

Последние две строки связывают воедино границы воспоминания лирического персонажа и настоящую реальность:


И я невольно застонал от боли,

Роняя ножницы в траву…[3, т. II, с. 100]


Звуковой барьер («застонал от боли») при всей его неожиданности («невольно») делает финал произведения открытым: он возвращает лирического персонажа в явь. И значит, в возможность новых воспоминаний об ушедшей войне.

Нетрудно заметить также в переводе стихотворения прием утроения, который соединяет мир природы и мир человека: вначале слегка склоненная яблоня, затем, резко наклоняясь вперед, падает на землю военный, в конце уже лирический персонаж роняет садовые ножницы на траву от душевной боли.

«Дерево соединяет глубину и высоту не только в пространстве, – писал М.Н. Эпштейн, – но и во времени, выступая как символ памяти о прошлом и надежды на будущее» [2, с. 41].

Как и в русской, так и в калмыцкой поэзии дерево «часто выступает как система пространственных и духовных координат, соединяющих небо и землю, верх и низ, правое и левое, все стороны света» [2, с. 41].

Так, в индийском цикле стихотворений Д. Кугультинова есть «Индийское настроение» (пер. Ю. Нейман), в котором буддийская тема реинкарнации получает свое художественное воплощение. Лирическое «я» поэта, проводя традиционную мысль о дереве-человеке и человеке-дереве («Подобно людям, вытянутым ввысь, / Деревья шепчутся с луной плывущей…»), забегает в будущее, ощущая в себе «сосредоточие всего, / Что будет впредь, всего, что раньше было» [3, т. III, с. 328].

А сколько «завтра» станет вновь «ВЧЕРА»,

Покуда длю я странствие земное,

Пока одно не скажет мне: «Пора!»

И заслонит собой все остальное. [3, т. III, с. 328]


Кольцевая композиция стихотворения заявленный тезис «деревья-люди и люди-деревья» доводит до логического конца:


И слышу я, как, лунному лучу

Доверчиво вверяя ветви-руки,

Деревьям-братьям нежно я шепчу:

– Мы вместе! После стольких лет разлуки! [3, т. III, с. 328]


В этом стихотворении законы памяти милостивее к человеку:


Как милые знакомцы, пред тобой

Вдруг предстают все случаи Былого,

И память шепчет: – Выбирай любой!

Я по-хозяйски вызову их снова. [3, т. III, с. 328]


Близкий данному мотиву «деревья-братья» звучит в стихотворении Кайсына Кулиева «Деревья, – вы братья мои…» (1973, пер. Б. Ахмадулиной) с прямым обращением к растениям и благодарностью за их заботу.

В отличие от исследованного нами стихотворения Давида Кугультинова с неопределенным по закону аберрации памяти деревом («Неуловимы памяти законы…»), у Михаила Хонинова дерево-спаситель, которому он поет гимн в своих произведениях, конкретно, как и сам топос, – это береза на смоленской земле.

Тема берёзы в творчестве Михаила Ванькаевича Хонинова обусловлена его военной биографией. 13 июля 1941 года младший лейтенант Хонинов принял участие в сражениях против немецко-фашистских войск на Смоленщине, прикрывая выход своего 646-го полка 152-й стрелковой дивизии из окружения, был тяжело контужен, спасен ребятишками из деревни Сенино, которые нашли раненого командира взвода в полузасыпанной траншее после боя.

Смоленские мотивы представлены в разножанровых произведениях ветерана Великой Отечественной войны – в прозе (документальная повесть «Миша Черный – это я!», 1976, роман «Помнишь, земля Смоленская…», 1977), в поэзии («И я вспоминаю», «Сыны своей земли», «Послевоенная перекличка», «Подвиги рождаются в битвах», «Будьте лейтенантами, ребята!», «Три ответа», «Песня о берёзе» и др.). Это память о войне и о фронтовых побратимах, это диалог с живыми и павшими бойцами, это благодарность смолянам, разделившим в июле 1941 года горечь отступления, помогавшим войскам всем, чем могли, и не потерявшим веру в победу над врагом.

Стихотворению «Песня о берёзе» (1981, пер. Н. Кондаковой) предпослано посвящение: «Светлой памяти смоленской женщины-матери Марии Васильевны Стрельцовой». В посвящении дополнение «женщина-мать» передает трагическое авторское всезнание судьбы этой русской крестьянки из деревни Сенино Демидовского района, у которой во время войны погибли два ее сына: Андрей, летчик, на фронте, Дмитрий, старшеклассник, расстрелян фашистами за хранение оружия с поля боя, откуда он привел домой чудом спасшегося степняка (об этом страницы и повести и романа Хонинова).

Стихотворение открывается воспоминанием лирического героя о том событии, когда отец показал ему, как делаются берёзовые гвозди для сапог.


На том кончался детский интерес

К берёзе, что в степях калмыцких нету,

И потому она среди чудес

Мной не была до времени воспета. [5, с. 63]


Берёза, как известно, лиственное дерево с белой (реже темной) корой и с сердцевидными листьями [6, с. 42]. Обычное сочетание – это белая берёза. Словарь Фасмера фиксирует эту взаимосвязь, указывая, что общеславянское слово «берёза» родственно албанскому bardh «белый», готскому bairhts «светлый, блестящий», литовскому bersta «белеет» [7, с. 154]. Берёзу белую зовут и веселкой в словаре Даля [8, с. 83].

Как считает О.Н. Трубачев, «праслав. *berza, русск. береза, может быть, еще более яркий пример сохранения современным живым словом восстановимых примет индоевропейского слова (место ударения, количество гласного) и индоевропейского времени, ибо с того момента, как известное дерево стало называться в ряде древних диалектов за свою уникальную кору “яркая, ослепительно белая” (*bheragos, *bheraga), счет времени ведется на многие тысячелетия. Вообще о березе сказано много, но далеко не все, в том числе как об аргументе при определении праиндоевропейского ареала: она распространена широко, но с неизменным нарастанием признаков рецессивности, деградации с севера на юг [25], с фактами перерождения, или подмены наименования именно на Юге (“береза” > “тополь” на Армянском нагорье [26]) и при неизменной высокой роли березы в поэзии Северной Европы – в широких пределах [27], а последнее – явный архаизм культуры» [9].

Есть берёза черная, плакучая, карельская, а также встречается карликовая в краю вечной мерзлоты.

Последняя символом жертв тоталитарного режима вошла в стихотворение Евгения Евтушенко «Карликовые берёзы» (1966), где читаем:


Мы – карликовые берёзы.

Мы хитро придумали позы,

но все это только притворство.

Прижатость есть вид непокорства. [10, с. 179]


«Без березы не мыслю России, – / так светла по-славянски она, / что, быть может, в столетья иные / от березы – вся Русь рождена», – размышлял Олег Шестинский, один из переводчиков М. Хонинова («Без березы не мыслю России…», 1963) [11, т. 2, с. 659].

Берёза – дерево, символизирующее у многих народов весну и воскресение, плодородие.

У Анатолия Жигулина в стихотворении «Берёза» (1963) срубленное в декабре сибирское дерево в апреле ожило:


Упрямо почки распускались.

На ветках мертвого ствола

Сережки желтые качались!..


Нам кто-то после объяснил,

Что бродит сок в древесной тверди,

Что иногда хватает сил

Ожить цветами

После смерти… [11, т. 2, с. 669]


В контексте драматической биографии (сталинские репрессии, сибирский лагерь) для русского поэта такая берёза становится символом непокоренной родины.

По-калмыцки берёза – хусм. Хусм модн в первом значении дерево как порода, во втором значении – березняк; хусм ө-модн – берёзовый лес [12, с. 852]. То же и в калмыцко-русском терминологическом словаре Б.Б. Манджиковой [13, с. 37].

Бытовое чудо для калмыцкого мальчугана – деревянные гвозди из березы – в лирическом сюжете Хонинова получает разнообразные коннотации в концепте «берёза»: геоботаническая (жительница чужих краев), эстетическая (красота), символическая (Россия), метафорическая (щит спасения), знаковая (стойкость, гибкость, распрямляемость), аллегорическая (русская девушка / женщина).

Размышляя о том, что красота порою приходит неожиданно, как чудо, лирический герой в «Песне о берёзе» уточняет топос:


Я в бою столкнулся с нею –

С берёзой на Смоленщине… [5, с. 63]


По его признанию, «она с тех пор других красот роднее» [5, с. 63]. Пояснение, с одной стороны, в русском переводе патетично:


Я к ней приполз – мне было на нее

Взглянуть хоть перед гибелью охота!

…Берёза, ты – дыхание и стать!

Я углядел в тебе черты России.

“Россия, ты пришла…” – успел сказать

И выдохнуть: “В атаку!” – обессилев. [5, с. 63]


С другой стороны, патриотическая патетика сменяется суровой биографической деталью – у офицера пулемет «максим»:


Я вел огонь, сжимая пулемет,

Прильнув к берёзе, от огня кровавой. [5, с. 64]


В оригинале же общение с берёзой дополнено молитвенным поклоном, сопряженным с получением благословения: «О, хəəрхн, энв?..» / Ідс авчахшњ мөргүв», дословно: «О господи, что это?.. Я поклонился, как будто получил благословение» («Хусмин туск дун») [14, с. 23].

Боевой локус уточнен гидронимом:


У речки Каспли на земле смоленской, –

Где школьники нашли меня. [5, с. 64]


Частный случай – ранение участника Великой Отечественной войны – автором «Песни о берёзе» маркируется как фрагментарный в масштабе Второй мировой войны, в планетарной парадигме: «где боль / Моя – уже смешалась со вселенской» [5, с. 64].

В психологическом параллелизме («Берёзу переехал вражий танк, / Контуженный, и я лежал в траншее») поэту казалось затруднительно передать, что сильнее было в том эпизоде – «природы подвиг и огонь атак». Напомним, что у славянских племен раньше были боевые деревянные (березовые) щиты. Тем не менее, обращение лирического героя к раненой берёзе («Прости, берёза, ты меня сильнее, / Не я тебя, а ты меня спасла…») постулирует первую позицию, которая подкреплена последующим сравнением, когда уже в селе над ним,


сияя неземною белизной,

Как та берёза, женщина склонилась. [5, с. 64]


Здесь обыгрывается фольклорный образ русской женщины-берёзы, а также транслируется древнерусская традиция «Слова о полку Игореве»:


Она стояла, губы сжав свои,

Как Ярославна, выплакав все слезы. [5, с. 64]


Поэтому в полузабытьи контуженый командир вновь твердил: «Прости меня, прости меня, берёза» [5, с. 64]. «Та женщина», что вырвала его из смерти, вернула воина «России, что ждала на бранном поле» [5, с. 65]. Таким образом, замыкается в кольцо ассоциативно-метафорический ряд концепта «берёза»: берёзовые гвозди – родина – берёза – щит – женщина – Россия.

В финале стихотворения М. Хонинова ретроспекция сменяется послевоенным временем («…Ушла война»), в котором констатация потери («И той берёзы нет, / Что мне щитом была, чей взгляд завещан») актуализирует смоленский исторический код: берёза, спасшая воина, женщина, выходившая раненого, боевая юность, оставшаяся позади.

Имя Марии Васильевны Стрельцовой в самом тексте не названо, поскольку в соответствии с авторским замыслом она представляет собой всех российских женщин, а смоленская берёза – русский лес как символ России:


А конь мой все летит туда, на свет

^ Берёз, похожих на российских женщин. [5, с. 64]


Поэтому в эпиграфе-посвящении ключевые слова «светлой памяти» корреспондируют с белым цветом = светом дерева, обликом славянки (по сравнению со смуглыми степнячками), акцентируя мотив благодарной памяти, чистоты, мудрости, свободы.

Известно, что у древних славян берёза связывалась с душами умерших – отсюда амбивалентное отношение к ней. В контексте данного стихотворения – это почитание дерева в качестве символа предков, берёзовые ветви как оберег, целебные свойства [15, с. 57]. Заключительные строки («У Каспли, у серебряной реки, / Я вновь стою, печален и серьезен») по-прежнему автобиографичны: ветеран войны дважды приезжал в Смоленск, бывал на местах боев.

Об этом очерк смоленского писателя Николая Антонова «Миша-калмык» [16, с. 6] и журналиста Владимира Пашутина «Помнишь, земля смоленская...» [17, с. 2].

Наконец, образ резвящихся ветерков, узнавших лирического героя, вопреки всем прошедшим годам, коррелирует с образом его поющего сердца о берёзе. Ветер, согласно словарю Х.Э. Керлота, «представляет собой воздух в его активном, подвижном аспекте и считается первичной стихией в силу своей связи с творящим дыханием или дуновением. Юнг напоминает, что в арабском языке (существует такая же параллель в еврейском) слово ruh означает одновременно “дыхание” и “дух”» [18, с. 111].

Следовательно, можно говорить о кольцевой композиции стихотворения, а также об элементах его песенной структуры в связи с заявленным жанром («И сердце запевает о берёзе»). Тем не менее, в оригинале образная параллель берёза – Россия доведена до логического конца: «Хусм дурим авлла, / хəəртə Әрəсəм болла» [14, с. 26], буквально – «береза завладела моей любовью, став благоволящей ко мне Россией», что, безусловно, углубляет тему стихотворения и смысловую связь дерева и родины.

Берёза из чужого растительного мира становится своей для степняка. При этом следует напомнить, что на генетическом уровне это дерево священно и для тюрко-монгольского мира, когда предки ойратов кочевали в районе Алтая и прилегающих к нему территориях. Как пишет С.И. Тюхтенева, берёза была священной для алтайцев как родовой покровитель, как представление о мировом древе, войдя в шаманскую картину мира [19, с. 123-125].

Незабываемая спасительница – одна из героинь первой главы «Так начиналось» документальной повести Хонинова «Миша Черный – это я!». «В этот момент грохнул разрыв и смолк мой пулемет. Взрывная волна отбросила меня в траншею. Поверх траншеи, где я теперь лежал, упала берёза, подкошенная горячим осколком. <…> Пока я вел бой, берёза защищала меня от осколков, сейчас она руками-ветвями прикрыла траншею. <…> Я лежал, полузасыпанный землей на дне траншеи, и меня прикрывала белая израненная берёза. По ней прошли гусеницы танка, смяли ветки. Но даже мертвая, искореженная, она надежно укрыла меня» [20, с. 4-5].

Правда, в русском переводе романа «Помнишь, земля Смоленская» берёзу заменила ель. «Ель, вырванная взрывом из земли, все цеплялась корнями за родную почву, словно силясь устоять, но так и не удержалась, и упала, прошелестев мягкой хвоей и накрыв своими ветвями траншею, в которой лежал Хониев» (пер. Ю. Карасева) [21, с. 301].

В оригинальном же тексте осталась та же белая берёза, которая ветвями, словно руками, подпирала края трашеи: «Цаһан хусм траншейин хойр талк эрсиг, негл һарарн тулҗах мет, ацарн хəврһшəн шаагдад орҗ» [22, с. 252].

В стихотворении с говорящим названием «И я вспоминаю» поэт рисовал огненную картину войны: «Горели деревни, деревья пылали / Над ранами свежих траншей… / Но, в землю зарывшись, мы насмерть стояли / У тех боевых рубежей» (пер. Н. Поливина) [5, с. 133]. Здесь не названа берёза, но она в смоленском ландшафте занимает своё место среди деревьев, значит, и в общем обозначении «деревья» есть отсылка к этому виду лиственных. Горящее дерево – берёза – становится образом горящей России.

Первая часть стихотворения затем стала песней на музыку П.О. Чонкушова («Меня на войну проводила калмычка»).

Отдельные строки третьей части («Распрощались мы с деревней Сенино, / Нас на запад повели Стожары. <…> / И крестились долго бабки с дедами, / Стоя на дороге в клубах пыли») по-своему отсылают к известному тексту К. Симонова о русских женщинах – «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»: «Как слезы они вытирали украдкою, / Как вслед нам шептали: – Господь вас спаси!..» [11, т. 2, c. 210].

Можно вспомнить также стихотворение Давида Каневского «Яблоки» (1941, пер. Л. Озерова), в котором старушки февральской порой несли гостинец солдатам, остановившимся на краю села, – румяные яблоки.


И сердце вдруг откликнулось ответно:

Не опасайся, все здесь сберегут

В краю родимом, в дальней хате этой. [23, c. 144]


Согласно А. Афанасьеву, по своим чудесным свойствам яблоки тождественны бессмертному напитку – живой воде. Пронзительный образ одинокой яблони на минном поле, побелевшей то ли от цветения, то ли от страха, у Александра Прокофьева рождает надежду на мирную пору, когда настанет день победы. «И яблоня на диком минном поле / Не будет этим днем обойдена!» [11, т. 1, c. 432].

С яблоками связаны мифологические и фольклорные представления о вечной молодости, здравии и красоте. И если эта яблоня у Прокофьева еще может дожить, то не всем деревьям так повезет. «Мы за телом мертвой ивы на снегу / Залегли, вонзив прицелы в бурелом», – писал фронтовик Мирза Геловани, погибший в 1944 г. [23, c. 67].

«Смоленский текст» отмечен в другом стихотворении М. Хонинова «Будьте лейтенантами, ребята!» введением песенного цитирования «Катюши» («Расцветали яблони и груши, / Поплыли туманы над рекой…»), автор которой поэт Михаил Исаковский – уроженец Ельнинского уезда, как и Глинка; под Ельней сражался и будущий калмыцкий романист. Несмотря на то, что в его стихотворении перечислены цветущие плодовые деревья, разумеется, в этом весеннем ряду имплицитно стоит и берёза.

Ср. в стихотворении Георгия Ушакова «У нас уже с деревьев на ветру…» (1943), написанном на Западном фронте:


Мне с каждым днем становятся родней

И эти непроезжие дороги.

И трупы сломанных войной берез,

И боль еще дымящихся развалин,

И дети, в них печальные до слез,

И деревень старинные названья. [23, c. 324]


Смоленские мотивы в лирике калмыцкого поэта Михаила Хонинова – первые страницы его фронтовой, а затем и партизанской поэзии, которую, по словам Михаила Матусовского, «можно отнести к лучшим образцам нашей боевой армейской поэзии» («Слово о поэте») [24, с. 8].

В белорусских мотивах в лирике М. Хонинова в лесном массиве больше фигурирует сосна, берёзу встречаем в поэме «Мой райком». Она, наверное, посечена осколками фашистских снарядов, как в стихотворении белорусского поэта Аркадия Кулешова «Березка» (1943, пер. М. Исаковского). Березка на погосте для Кулешова, словно девчина на месте расстрела. Обращение поэта к дереву, как к человеку, исполнено сострадания и веры:


Не плачь же, утри свои слезы,

Березка!

Над светлой рекой заплети свои косы,

Березка!

Тебя не убили, тебя не угнали в неволю,

Расти же на радость и людям, и тихому полю. [11, т. 2, с. 134]

Партизанская тема у Хонинова, рота которого спасла от смерти и угона в Германию тысячи мирных граждан, раскрывается и через гидронимы (Каспля, Ольса, Нача, Неман, Свислочь), среди которых важное место занимает гидроним Березина. Для калмыцкого поэта – это историческая река, о чем он пишет, связывая две Отечественные войны и участие калмыков в защите Отечества. В стихотворении «Верблюжьи всадники в Париже» (пер. Н. Поливина):


И вспомнил я Наполеона

И битву у Березины. [5, с. 133]

Дружба народов нашей страны, защищавших общую родину, манифестирована в таких хониновских текстах, как «Мне сказала Березина», «Мать с Березины», «Белорусы», «Не вернулись» и др.

Березина – название нескольких восточнославянских рек, в том числе крупного притока Днепра. Для исследователя «совершенно несомненна связь с берёза, откуда берёзина “березовая ветка”» [7, с. 154]. Поэтому возможно говорить о том, что в военной лирике Хонинова берёза подразумевается среди партизанского леса, а гидроним Березина замещает эту константу в ландшафтном мире поэта-партизана. Ср. в безымянном стихотворении белорусских партизан река Березина названа прямо Береза-река: «В мае теплом тогда у Березы-реки», «Фронт Калининский был на Березе-реке» [25].

Стихотворение М. Хонинова «Три березы Братска» (1974, пер. А. Николаева) – поэтический отклик на посещение Сибири в составе писательской делегации. Это произведение интересно не только сменой топоса (Сибирь), количественным утроением дерева, но и развитием оппозиции свой – чужой, заявленной в рассмотренной нами «Песни о берёзе». Как и в предыдущем случае, эта оппозиция вновь сменяется парадигмой чужое как свое. Это заявлено уже с начала стихотворения:


Три березы-сибирячки,

Три сестрички,

Нашей встрече вы обрадовались так,

Будто вы не сибирячки,

А калмычки,

Или я не друг степей,

А сибиряк. [5, с. 181]


Для лирического героя в данном тексте эти деревья уже не родина-мать, а родня – сестры. Видимо, в этом случае следует говорить о другом периоде биографии автора, когда тот разделил с калмыцким народом тринадцатилетнюю сибирскую ссылку (1943 – 1956) во время сталинских репрессий (Красноярский и Алтайский край). Родина-мать становится для калмыка мачехой, но ее русские люди остаются братьями и сестрами, что соответствовало историческим фактам. Об этом вторая строфа стихотворения:


Я почувствовал себя таким богатым

Оттого, что я нашел свою родню,

Морю Братскому

Я стал калмыцким братом,

Братским чувствам никогда не изменю. [5, с. 181]


Быть может, поэтому в третьей строфе потребность общения подчеркнута дружескими чувствами:


Я как друг опять пришел к вам потому,

Что, когда поговорить необходимо,

Очень трудно оставаться одному. [5, с. 181]


Несомненно, что этот мысленный разговор с берёзами – это возвращение в боевую юность, в ссылку. Само же обращение к деревьям наполнено нежностью, в которой мерцает древний обряд поклонения-приношения: «Не привез вам из Калмыкии подарка» [5, с. 181]. Лирическому герою не хочется расставаться с берёзами: «Но могу, сказал, забрать я вас с собой» [5, с. 181]. В их ответе человеку резонирует топос в значении свой – чужой:


Вы сказали,

Что в степи вам будет жарко,

Да и жалко покидать свой край родной. [5, с. 181]


Гостеприимство же сибирских деревьев передано олицетворением в обряде проводов:

Вы потом меня веселою гурьбою

Вышли в дальнюю дорогу провожать. [5, с. 181]


Последние строки стихотворения вводят в текст экфрасис в виде фотоснимков:


Фотографии я ваши взял с собою,

Мне о вас они напомнили опять. [5, с. 181]


Таким образом, в произведении тема братства представлена на нескольких уровнях: березы – Братск – Братская ГЭС – Сибирь, поскольку в названии Братска отражена история города, который строила вся страна, т.е. ее народы, как и Братскую ГЭС.

В оригинале этого стихотворения «Братскин єурвн хусм» олицетворение деревьев расширенно: это и шепот, и игра с человеком, и смех. В то же время на призыв гостя отправиться с ним, они ничего не ответили, но и не возразили против того, чтобы он взял с собой их фотографии. На их пожелание здравствовать степняк, поблагодарив, кланяется им по-калмыцки: «Братск теңгсин хусм / «бəəтн» гисинь медүв. / «Ханҗанав» гиҗ келн – хальмгар намчлҗ гекүв» [26, с. 46].

В конце стихотворения поэт, в свою очередь, желает сибирским белым красавицам (берёзам. – Р.Х.) счастливо жить. А также говорит о том, чтобы они по ночам не мучили его просьбой написать стихи. «Сиврин цаһан сəəхлəс / сəəхн менд бəəтн. / Сөөднь нанас шүлг / сурад бичə генүлтн» [26, с. 46]. Следовательно, и бессонница, и, быть может, сновидения связаны для лирического героя стихотворения с образами берёз. Нам представляется, в контексте речь идет об исторической памяти через призму личной биографии, генетический код. И само стихотворение «Три березы Братска» становится очередным откликом поэта на этот зов.

Сравним этот берёзовый мотив в других стихах М. Хонинова. Например, «Пришел я в рощу» (пер. И. Романова), где среди деревьев в городской роще Элисты есть и берёза.


Я пришел на свет березок белый

В нашей старой роще городской. [5, с. 105]


На первый взгляд, старый перепев, но на самом деле оппозиция свой – чужой в том же значении чужое как свое апеллирует к истории калмыцкого города, который был основан русскими переселенцами более ста лет назад. И, конечно, поселение было сопряжено с посадками невиданных ранее в калмыцкой степи деревьев.

Таким образом, краеведческая тема входит в общую тему родины, и в степном ландшафте берёза приживается, как своя. Но боль поэта за разрушительное вторжение человека в мир природы передает его размышления о потере исконной связи людей и деревьев.


Безответны эти вязы, клены,

Это озерцо березняка,

Этот мир, приветливо зеленый,

Добрый, как товарища рука. [5, с. 106]


Таким образом, к словарному ряду «берёза – берёзовые гвозди» присоединяется «березняк».

Безусловно, что в этом произведении вновь манифестирована на всех уровнях философия взаимоотношений человека и природы, но уже в их регрессивном ракурсе. Неслучайно и голос природы остается внятен лишь посвященным