Реферат: «рождественский романс» как путешествие из москвы в петербург и обратно

ОГЛАВЛЕНИЕ


ОТ АВТОРОВ………………………………………………………4


«РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РОМАНС»

КАК ПУТЕШЕСТВИЕ

ИЗ МОСКВЫ В ПЕТЕРБУРГ И ОБРАТНО……………………..5


НОЧЬ ПОД РОЖДЕСТВО В ПАЛАТЕ № 6

(О СТИХОТВОРЕНИИ

«НОВЫЙ ГОД НА КАНАТЧИКОВОЙ ДАЧЕ»)………………..12


СУЕТА, ПУСТОТА И ЗВЕЗДА В СТИХОТВОРЕНИИ

«24 ДЕКАБРЯ 1971 ГОДА»……………………………………..19


«РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА»:

ТЕКСТ И ПОДТЕКСТ…………………………………………….26


МОЛЧАНИЕ МЛАДЕНЦА:

О СТИХОТВОРЕНИИ «БЕГСТВО В ЕГИПЕТ» (2)………….32


^ ОТ АВТОРОВ

В этой небольшой книжке предпринята попытка взглянуть на рождественские стихи Иосифа Бродского как на своего рода вехи, которыми, начиная с 1961-го года, почти ежегодно отмечался путь поэта. Метафора самого Бродского: «Что-то вроде дисциплины... Как человек, который каждый год фотографируется, чтобы узнать, как он выглядит»1.

Из двадцати трех рождественских стихотворений поэта для подробного разбора было отобрано пять: два ранних стихотворения, два поздних и одно, которое кажется нам переломным стихотворением от раннего к позднему периоду творчества Бродского. Избегая поспешных предварительных выводов, отметим всё же, что последовательный разбор пяти рождественских стихотворений поэта, на наш взгляд, позволяет осторожно говорить об эволюции отношения автора «Рождественского романса» и «Рождественской звезды» к христианству: от предельно личного и страстного к подчеркнуто объективированному. Поздний Бродский избегал попадать в кадр, сам предпочитая выступать в роли фотографа.

Посвятить свою работу мы бы хотели нашим детям: Лизе и Филе.

^ «РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РОМАНС»

КАК ПУТЕШЕСТВИЕ

ИЗ МОСКВЫ В ПЕТЕРБУРГ И ОБРАТНО


РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РОМАНС


Евгению Рейну, с любовью


Плывет в тоске необъяснимой

среди кирпичного надсада

ночной кораблик негасимый

из Александровского сада,

ночной фонарик нелюдимый,

на розу желтую похожий,

над головой своих любимых,

у ног прохожих.


Плывет в тоске необъяснимой

пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.

В ночной столице фотоснимок

печально сделал иностранец,

и выезжает на Ордынку

такси с больными седоками,

и мертвецы стоят в обнимку

с особняками.


Плывет в тоске необъяснимой

певец печальный по столице,

стоит у лавки керосинной

печальный дворник круглолицый,

спешит по улице невзрачной

любовник старый и красивый.

Полночный поезд новобрачный

плывет в тоске необъяснимой.


Плывет во мгле замоскворецкой

пловец в несчастие случайный,

блуждает выговор еврейский

по желтой лестнице печальной,

и от любви до невеселья

под Новый год, под воскресенье,

плывет красотка записная,

своей тоски не объясняя.


Плывет в глазах холодный вечер,

дрожат снежинки на вагоне,

морозный ветер, бледный ветер

обтянет красные ладони,

и льется мед огней вечерних,

и пахнет сладкою халвою,

ночной пирог несет сочельник

над головою.


Твой Новый год по темно-синей

волне средь шума городского

плывет в тоске необъяснимой,

как будто жизнь начнется снова,

как будто будут свет и слава,

удачный день и вдоволь хлеба,

как будто жизнь качнется вправо,

качнувшись влево.


28 декабря 19612


Какую «ночную столицу» описывает Бродский в «Рождественском романсе»? На первый взгляд, этот вопрос выглядит почти абсурдным. Стихотворение густо насыщено характерно московскими топонимами и реалиями. В первой строфе появляется Александровский сад; во второй – упоминается Ордынка3; а в четвертой строфе говорится о «мгле замоскворецкой». Думается, не будет натяжкой предположить, что строка «и пахнет сладкою халвою» опирается на вполне конкретное «обонятельное» впечатление: неподалеку от Замоскворечья располагается кондитерская фабрика «Красный Октябрь». Всё это позволяет даже заглавие разбираемого стихотворения понять как отчасти каламбурное, провоцирующее читателя вспомнить не только о празднике Рождества, но и о названии одного из московских бульваров (находящегося в относительной близости к Замоскворечью).

Однако сквозь облик нынешний столицы в «Рождественском романсе» отчетливо проступают черты «столицы, переставшей быть таковою»4.

Само посвящение «Рождественского романса» ленинградцу с именем Евгений (и «речной» фамилией Рейн)5, вкупе с многочисленными «речными» образами стихотворения, возможно отсылает читателя к классической петербургской поэме «Медный всадник». И уже совершенно очевидным кажется то обстоятельство, что ночная Москва какой она предстает в стихотворении Бродского:


Плывет в тоске необъяснимой

пчелиный хор сомнамбул, пьяниц...


чрезвычайно напоминает Петербург, каким он описывался создателями петербургского мифа – Пушкиным, Гоголем, Достоевским, Андреем Белым... Почти прямой цитатой из Достоевского выглядит строка о «желтой лестнице печальной» из четвертой строфы «Рождественского романса».

Но и этого мало. Обратившись к начальным строкам нашего стихотворения, вспомним, что вплоть до 1918-го года «Александровским» именовался Адмиралтейский сад в центре Петербурга. Так что «кораблик негасимый», плывущий в стихотворении Бродского над кремлевской стеной Москвы – это позолоченный флюгер-»кораблик» на здании Главного Адмиралтейства (один из наиболее распространенных символов Петербурга/Ленинграда – эмблема Ленфильма).

Две столицы в «Рождественском романсе» объединяются мотивом «полночного поезда новобрачного». Как подсказала нам Н.Б. Иванова, речь у Бродского идет о знаменитой «Красной стреле», которая в полночь отправлялась в путь с Ленинградского вокзала в Москве и с Московского – в Ленинграде.

Двоящийся образ «ночной столицы» идеально воплощает в себе главную тему «Рождественского романса»: тему иллюзорности, призрачности окружающей действительности. Двоятся, ускользают от однозначного истолкования и остальные мотивы стихотворения. Прежде всего, это относится к ключевым для «Рождественского романса» мотивам реки и луны.

Хотя слова «река» и «луна» ни разу не употребляются в стихотворении Бродского, вся образность стихотворения вырастает именно из этих двух слов.

Традиционное изображение российской столицы как города на Неве, Бродский дополняет изображением советской столицы как города на Москве-реке. Кажется весьма вероятным, что поэт остановил свой выбор на Замоскворечье, в первую очередь, потому, что этот район группируется вокруг реки и ей обязан своим именем. В частности, чтобы кратчайшим путем попасть из Александровского сада (описанного в первой строфе) на Ордынку (куда уезжает такси во второй строфе) необходимо пересечь Москву-реку через Большой москворецкий мост (в скобках отметим, что московский Александровский сад был разбит на месте заключенной в трубу реки Неглинки).

Избегая прямых упоминаний о Неве и о Москве-реке в своем «Рождественском романсе», поэт зато вовсю пользуется «речными» и «корабельными» образами. С «кораблика», который «плывет в тоске необъяснимой» стихотворение начинается. Мечтой о том, что «жизнь», подобно кораблю, «качнется вправо,/ качнувшись влево», стихотворение завершается. В промежутке между этими двумя кораблями всё в стихотворении тоже «плывет» (глагол, повторяющийся в 6-ти строфах 8 раз)6 или, как в пятой строфе, – «льется» (и сочится? См. в этой же строфе: «Ночной пирог несет сочельник...»). «Пловцом печальным», «пловцом в несчастие» в финале «Рождественского романса» предстает сам «Новый год», плывущий «по темно-синей/ волне».

Луна так же, как река вводится в предметный мир «Рождественского романса» посредством намеков и недомолвок. Первая строфа стихотворения начинается с загадки, которую, впрочем, довольно просто отгадать. «Ночной кораблик негасимый/ из Александровского сада», плывущий «среди кирпичного надсада» – в сознании москвича ассоциируется, конечно же не с Вечным огнем (который был зажжен лишь в 1967 году) и не со зданием Манежа, своими очертаниями отдаленно напоминающим гигантский желтый корабль (но не «кораблик»), а именно с луной7. В строках «ночной пирог несет сочельник/ над головою» (5-я строфа)8 легко опознать еще одно замаскированное ее изображение, особенно если вспомнить о «кулинарном» заглавии стихотворения Бродского 1964 года «Ломтик медового месяца». Приведем также строки из рождественского стихотворении Анны Ахматовой «Бежецк» (1921): «И серп поднебесный желтее, чем липовый мед». А словосочетание «дворник круглолицый» (3-я строфа «Рождественского романса») позволяет внимательному читателю вспомнить о знаменитом пушкинском уподоблении круглого лица «глупой луне» на «глупом небосклоне».

Отметим, что тема медового месяца, восходящая к присутствующему за кадром стихотворения образу луны, активно разрабатывается в «Рождественском романсе». Так, эпитет «пчелиный» употреблен во второй строфе стихотворения Бродского отчасти как сходный по звучанию с эпитетом «печальный», отчасти – как продолжающий тему медового месяца. В предыдущей строфе медовую тему намечал образ «желтой розы»; в следующей появится «поезд новобрачный»; а в предпоследней строфе «Рождественского романса» встречаем метафору «мед огней вечерних». Картиной воображаемого свадебного пира («льется мед», «пахнет сладкою халвою») завершается пятая строфа стихотворения, причем «сочельник», подобно официанту, «несет над головою» «ночной пирог» луны (ассоциацию подкрепляют предшествующие строки пятой строфы, где возникает образ белых перчаток официанта: «морозный ветер, бледный ветер/ обтянет красные ладони»).

Попытавшись ответить на закономерный вопрос, почему «главной героиней» рождественского стихотворения Бродского оказывается не звезда, а луна, решимся на рискованное предположение: поскольку луна в «Рождественском романсе» плывет «среди кирпичного надсада» кремлевской стены – в роли ее соседки выступает как раз звезда, но звезда не та, не рождественская звезда9. Но ведь и «темно-синяя волна», столь выразительно и зримо изображенная в шестой строфе стихотворения – это волна сугубо метафорическая. Реальная Москва-река в конце декабря 1961-го года была скована льдом: в ночь с 27-го на 28-ое число температура воздуха в Москве, согласно газетной информации, упала до двадцати одного – двадцати трех градусов ниже нуля (См., например,: Вечерняя Москва от 29 декабря 1961 г. – С. 1).

Тему взаимоналожения нынешнего и минувшего (еще одно двоение) привносит в стихотворение и строка «такси с больными седоками», где вполне современное название средства передвижения соседствует с вполне архаичным именованием пассажиров. «Такси с больными седоками» в стихотворении Бродского, подобно машине времени, перемещается из сегодняшнего дня во вчерашний. С точки зрения человека из прошлого («седока») новые, построенные в советскую эпоху дома – это «мертвецы», которые «стоят в обнимку» с привычными глазу старого москвича ордынскими «особняками».

Горький итог стихотворения подводится трижды повторяющимся в финальной строфе «как будто»:


Твой Новый год по темно-синей

волне средь шума городского

плывет в тоске необъяснимой,

как будто жизнь начнется снова,

как будто будут свет и слава,

удачный день и вдоволь хлеба,

как будто жизнь качнется вправо,

качнувшись влево10.


Надежды на это «как будто» столь же иллюзорны, как иллюзорны в «Рождественском романсе» ^ Москва и Петербург, река и луна, как иллюзорным для значительной части населения Советского Союза был сам праздник Рождества, который подменялся встречей очередного Нового года.

А о Рождестве жителям СССР напоминали, как правило, лишь для того, чтобы обличить мишурные блага и лицемерие западной цивилизации. Только несколько примеров, из множества напрашивающихся: в «Московской правде» от 27 декабря 1961 г. был опубликован фельетон А. Александрова «Марципановое счастье и новогодняя действительность»; в «Труде» от 26 декабря 1961 г. – анонимная разоблачительная заметка «Рождественский «фейерверк» ультра».


^ НОЧЬ ПОД РОЖДЕСТВО В ПАЛАТЕ № 6

(О СТИХОТВОРЕНИИ

«НОВЫЙ ГОД НА КАНАТЧИКОВОЙ ДАЧЕ»)


В одной из своих недавних работ М. Л. Гаспаров следующим образом объясняет разницу между анализом текста и его интерпретацией: «Эти два понятия часто смешиваются; между тем по смыслу они диаметрально противоположны. В основе этой противоположности – интуитивное различение текстов «простых» и «трудных» для понимания. «Простые» требуют анализа (этимологически: «раз-бор»): мысль движется от понятного целого к не вполне понятным частностям. «Трудные» требуют интерпретации (этимологически: «толкование»): мысль движется от более или менее понятных частностей к непонятному целому. Понятность в обоих случаях есть не что иное, как возможность пересказать текст «своими словами», т. е. реконструкция ситуации, о которой или в которой могли быть произнесены слова данного текста»11.

Цель нашей второй заметки: анализ стихотворения Бродского «Новый год на Канатчиковой даче». Сначала мы его кратко перескажем, не вдаваясь в частности; затем, в меру своего невежества, попытаемся соотнести эти не вполне понятные частности с логикой магистрального сюжета всего стихотворения.


^ НОВЫЙ ГОД НА КАНАТЧИКОВОЙ ДАЧЕ


Спать, рождественский гусь,

отвернувшись к стене,

с темнотой на спине,

разжигая, как искорки бус,

свой хрусталик во сне.


Ни волхвов, ни осла,

ни звезды, ни пурги,

что Младенца от смерти спасла,

расходясь, как круги

от удара весла.


Расходясь, будто нимб

в шумной чаще лесной

к белым платьицам нимф,

и зимой, и весной

разрезать белизной

ленты вздувшихся лимф

за больничной стеной.


Спи, рождественский гусь.

Засыпай поскорей.

Сновидений не трусь

между двух батарей,

между яблок и слив

два крыла расстелив,

головой в сельдерей.


Эта песня сверчка

в красном плинтусе тут,

словно пенье большого смычка,

ибо звуки растут,

как сверканье зрачка

сквозь большой институт.


«Спать, рождественский гусь.

Потому что боюсь

клюва – возле стены

в облаках простыни,

рядом с плинтусом тут,

где рулады растут,

где я громко пою

эту песню мою».


Нимб пускает круги

наподобье пурги,

друг за другом вослед

за две тысячи лет,

достигая ума,

как двойная зима:

вроде зимних долин

край, где царь – инсулин.


Здесь, в палате шестой,

встав на страшный постой

в белом царстве спрятанных лиц,

ночь белеет ключом

пополам с главврачом


ужас тел от больниц,

облаков – от глазниц,

насекомых – от птиц.


Январь 196412


Это стихотворение строится как внутренний монолог пациента психиатрической клиники. Он старается уснуть в рождественскую ночь, поэтому страшноватые больничные реалии причудливо мешаются в его сознании с евангельскими именами и обстоятельствами. Герой стихотворения боится действительности и ускользает от нее в сон, однако, как почти всегда у Бродского, в мире есть кто-то, кому еще страшнее и хуже. Этот «кто-то» – больничный сверчок, прячущийся от героя («рождественского гуся») в укромную щель.

Представить себе более конкретную картинку позволяет соотнесение некоторых мотивов стихотворения «Новый год на Канатчиковой даче» со следующим автобиографическим фрагментом позднейшего интервью поэта: «Мне делали жуткие уколы транквилизаторов. Глубокой ночью будили, погружали в ледяную ванну, заворачивали в мокрую простыню и помещали рядом с батареей. От жара батарей простыня высыхала и врезалась в тело»13. Может быть, допустимо предположить, что в разбираемом стихотворении как раз и описан несчастный altеr ego автора, глубокой ночью мечущийся «в облаках простыни» «между двух батарей» после укола и ледяной ванны?

Теперь перейдем к построфному выявлению и (насколько это получится) разъяснению темных фрагментов стихотворения «Новый год на Канатчиковой даче».


рождественский гусь – герой стихотворения Бродского – изгой, отвергаемый ближними. Поэтому его удел – играть незавидную роль рождественского блюда, подаваемого к столу. Сходная ситуация описана в песне Александра Галича «Новогодняя фантасмагория». Бродский воображает себя рождественским гусем, прячущимся «головой в сельдерей»; Галич – рождественским поросенком, который «лежит в сельдерее, убитый злодейским ножом»14.

Участь жертвы, принятая на себя героями Бродского и Галича, провоцирует обоих соотнести собственный образ с фигурой Спасителя. Бродский (в 4-ой строфе своего стихотворения) делает это осторожнее, как бы предлагая читателю самому окружить соответствующими атрибутами портрет «распятого» рождественского гуся («между яблок и слив/ два крыла расстелив...»); Галич – прямолинейнее, с отчетливой реминисценцией из «Двенадцати» Блока и с заменой рифмы «роз» – «Христос» на «мороз» – «берез»: «...А за окнами снег, а за окнами белый мороз,/ Там бредет моя белая тень мимо белых берез...» (Ср. в тексте Галича несколькими строками выше: «В ночь, когда по скрипучему снегу, в трескучий мороз,/ Не пришел, а ушел, мы потом это поняли Белый Христос...»).


^ Спать, рождественский гусь,/ отвернувшись к стене – поза, которую принимает «рождественский гусь», позволяет ему, укрывшись одеялом и отгородившись от внешнего мира, почувствовать себя находящимся как бы в новозаветной пещере. Кажется уместным привести здесь ту реплику из разговора Бродского с Петром Вайлем, где речь идет о психиатрии, желании человека спрятаться от окружающего мира и о рождественской пещере: «Я <...> из польского журнала <...> вырезал себе картинку. Это было «Поклонение волхвов» <...> Знаете, в психиатрии есть такое понятие – «комплекс капюшона». Когда человек пытается оградиться от мира, накрывает голову капюшоном и садится, ссутулившись. В той картинке и других таких есть этот элемент – прежде всего за счет самой пещеры»15.


разжигая, как искорки бус,/ свой хрусталик во сне – в этих строках сконцентрированы ключевые для рождественских стихотворений Бродского мотивы сияния («разжигая, как искорки бус», «хрусталик») и зрения («[глазной]хрусталик во сне»). Ср., например, в рождественском стихотворении Бродского «Неважно, что было вокруг, и неважно...» (1990): «Морозное небо <...> сверкало звездою – и некуда деться/ ей было отныне от взгляда Младенца»16.

Тема будет подхвачена и развита в 5-ой строфе стихотворения «Новый год на Канатчиковой даче», где изображено «сверканье зрачка/ сквозь большой институт».


ни пурги, что Младенца от смерти спасла,/ <...>/ Расходясь, будто нимб/ <...> / и зимой и весной/ разрезать белизной/ ленты вздувшихся лимф/ за больничной стеной – две тысячи лет тому назад метель помогла Святому семейству «замести следы». Для современного человека пурга – не более, чем пособница и разносчица очередной эпидемии ангины, от которой набухают лимфы и пик которой, как правило, приходится на конец зимы – начало весны.


двойная зима – зима на улице + зима в больнице. Холоду, белизне и неуютной стерильности внешнего мира идеально соответствуют холод, белизна и неуютная стерильность больничного мира.


вроде зимних долин/ край, где царь-инсулин – возможная аналогия: больница = царство Ирода=инсулина, но не царство Христа.


в палате шестой – прозрачный намек на чеховскую «Палату № 6». Чехов и Бродский весьма сходно оценивали уровень развития психиатрии в современной им России. Оба они противопоставляли сумасшедший дом тюрьме, как самое безнадежное для человека место заключения. «...в тюрьме, по крайней мере, вы знаете, что вас ожидает. У вас срок – от звонка до звонка <...> И в принципе ты знаешь, что рано или поздно тебя все-таки выпустят, да? В то время как в сумасшедшем доме ты полностью зависишь от произвола врачей» (Бродский)17; «...разве в суде и в тюрьме вам будет хуже, чем здесь? А если сошлют на поселение и даже на каторгу, то разве это хуже, чем сидеть в этом флигеле? Полагаю, не хуже...» (Чехов «Палата № 6»)18.


в белом царстве спрятанных лиц – речь идет о больнице (подразумеваются санитары в масках), которая на этот раз сравнивается с мусульманским государством, где у женщин лица спрятаны под чадрой, а у мужчин – под бородой. Об отношении Бродского к мусульманскому Востоку см., например, в его эссе «Путешествие в Стамбул»: «О все эти чалмы и бороды – эта униформа головы, одержимой одной мыслью: рэзать» 19.


ночь белеет ключом – ср. в мемуарах С. Максудова (А. Бабенышева), посетившего Бродского в норенской ссылке: «Из рассказов помню его ужас от замкнутого на ключ и деформированного пространства психушки, ужас бессилия перед произволом врачей и санитаров. В тюрьме было спокойней»20.


ужас тел от больниц – пациентов – от медицинского персонала.


облаков – от глазниц – скорее всего, речь идет о пустых глазницах черепов, усеивающих землю. Вероятный подтекст этого образа: картина В. Верещагина «Апофеоз войны». Отчасти сходные мотивы присутствуют в «Палате № 6»: «Пришли мужики, взяли его за руки и за ноги и отнесли в часовню. Там он лежал на столе с открытыми глазами, и луна ночью освещала его»21. Напомним также, что череп Адама, лежащий на Земле и устремляющий взгляд в небо, традиционно изображается на иконах, разрабатывающих сюжет Распятия.


насекомых – от птиц – сверчка – от рождественского гуся (Ср. в шестой строфе стихотворения: «потому что боюсь/ клюва – возле стены/ в облаках простыни»).


Что существенно нового прибавил к нашему пониманию стихотворения Бродского его подробный разбор? Безотрадная картина, изображающая существование человека в сумасшедшем доме расширилась теперь до безотрадной картины, изображающей жизнь человека в сумасшедшем мире. Круги, которые нимб пурги (метафора Рождества) «пускает» вот уже в течение двух тысяч лет, до сих пор остались не востребованы человечеством. Их оказывается способным пропустить сквозь себя только тот, кто сам попал в положение жертвы – «рождественский гусь» из палаты № 6.

Сходное представление три года спустя будет положено в основу рождественской поэмы Бродского «Речь о пролитом молоке» (1967). Только вот о гусях говорится здесь совсем в ином тоне:


Я дышу серебром и харкаю медью!

Меня ловят багром и дырявой сетью.

Я дразню гусей и иду к бессмертью,

дайте мне хворостину!22


^ СУЕТА, ПУСТОТА И ЗВЕЗДА

В СТИХОТВОРЕНИИ «24 ДЕКАБРЯ 1971 ГОДА»


В беседе с Иосифом Бродским Петр Вайль так охарактеризовал его рождественские стихи: «Несколько упрощая, можно сказать, что раньше вы писали стихи по поводу Рождества, а в последние годы – о Рождестве»23. К какому из этих двух разрядов следует отнести стихотворение «24 декабря 1971 года»?


В Рождество все немного волхвы.

В продовольственных слякоть и давка.

Из-за банки кофейной халвы

производит осаду прилавка

грудой свертков навьюченный люд:

каждый сам себе царь и верблюд24.


Первые строки этого стихотворения несомненно говорят в пользу того, что написано оно по поводу Рождества, вернее даже по поводу подготовки к празднику. Не совсем ясно кстати, о каком празднике идет речь, – совершенно очевидно, что герои трех начальных строф о Рождестве как таковом и не помышляют. Резонно предположить, что они готовятся отмечать куда более «советский» праздник – наступление Нового года. Оптимистический зачин стихотворения – «В Рождество все немного волхвы»25 – варьируется в конце первой строфы, приобретая иной смысл – «каждый сам себе царь и верблюд». Вместо того, чтобы, как новозаветные волхвы, готовить подарки новорожденному младенцу Христу, люди подносят их самим себе. Список даров включает не символические золото, ладан и смирну, а вполне реальные закуски и выпивку к новогоднему столу: «Запах водки, хвои и трески,/ мандаринов, корицы и яблок». Тех, кто закупает все эти сомнительные «лакомства», трудно уже назвать волхвами, больше того, в них есть что-то недочеловеческое. Они скорее похожи на верблюдов, навьюченных перевозимыми грузами.

О волхвах едва ощутимо напоминает в первой строфе стихотворения только «банка кофейной халвы», сохранившая восточный колорит даже на прилавке советского магазина. Заметим, что подготовка к празднику описывается у Бродского почти в военных терминах – «осада прилавка». Агрессивная «военная» образность будет подхвачена в третьей строфе: «И разносчики скромных даров/ в транспорт прыгают, ломятся в двери...»26. Такой способ встречать Рождество – самый мирный и даже камерный праздник – совершенно не соответствует христианской традиции. Тема осады и штурма как бы предвещает появление в стихотворении Ирода, который, как известно, интересовался Рождеством только потому, что боялся Младенца и хотел погубить его.

В Евангелии новорожденного Христа волхвы называют «^ Царем Иудейским». И потому слова «каждый сам себе царь и верблюд» порождают еще одну ассоциацию – человек сам для себя представляет то божество, которому преподносятся подарки в этот день27.

Бытовую картинку давки в продовольственных магазинах (а ей посвящена вся вторая строфа разбираемого стихотворения) Бродский выстраивает с помощью метонимии:


Сетки, сумки, авоськи, кульки,

шапки, галстуки, сбитые набок.

Запах водки, хвои и трески,

мандаринов, корицы и яблок.

Хаос лиц и не видно тропы

в Вифлеем из-за снежной крупы.


Составляется каталог вещей, запахов, продуктов. Взгляд автора скользит по человеческим фигурам. Сначала он останавливается на тех вещах, которые люди держат в руках: «Сетки, сумки, авоськи, тюки...», затем обращается к одежде: «шапки, галстуки, сбитые набок». И только лица остаются незамеченными, они расплываются в «хаос лиц». Ведь в ритуальных действиях толпы нет ничего индивидуального. Люди уверены, что «пусто в пещере», поскольку они живут в атеистическом обществе, и каждый точно знает: бога нет. Подготовка к празднику подменяет сам праздник, обыватели пытаются любой ценой спастись от окружающей их пустоты. Но бессмысленная суета оказывается препятствием на пути к месту рождения Спасителя. Крупа – ветхозаветная небесная манна, насыщающая избранный народ во время его скитаний по пустыне, – превращается в снежную метель. Именно она не дает разглядеть дорогу в страну обетованную – в Вифлеем.

Люди, закупающие продукты к новогоднему столу, названы «разносчиками скромных даров» – Рождество используется ими как повод повеселиться. «Разносчики скромных даров» вместо пещеры, содержащей бесценный подарок миру, «исчезают в провалах дворов», все в той же пустоте, которая господствует и в их душах28:


И разносчики скромных даров

в транспорт прыгают, ломятся в двери,

исчезают в провалах дворов,

даже зная, что пусто в пещере:

ни животных, ни яслей, ни Той,

над Которою – нимб золотой.

Однако безрадостная картина, описанная поэтом в первых трех строфах, неожиданно для читателя переносится в совершенно другой временной план и обретает совершенно иное звучание.


Пустота. Но при мысли о ней

видишь вдруг как бы свет ниоткуда.

Знал бы Ирод, что чем он сильней,

тем верней, неизбежнее чудо.

Постоянство такого родства -

основной механизм Рождества.


Эта строфа построена на оксюмороне – чем сильнее чувствуется пустота, тем больше надежды на ее заполнение. Такое противоречие не может быть объяснено ничем иным, кроме как чудом. Чудо происходит независимо от тех ощущений, которыми исполнен канун праздника. Оно заключается в неожиданном появлении «света ниоткуда», тайным, неведомым для них самих, образом приближающего героев стихотворения к сокровенной сути Рождества. Еще один оксюморон возникает в строках об Ироде: «знал бы Ирод, что чем он сильней,/ тем верней, неизбежнее чудо». Чем больше в распоряжении Ирода способов уничтожить новорожденного Младенца, тем значительнее Его спасение – вопреки всем земным законам. Совершившееся в рождественскую ночь чудо повторяется снова и снова, независимо от воли и желания людей. В конце строфы автор делает вывод, предваряющий финал всего стихотворения: «Постоянство такого родства -/ основной механизм Рождества». Здесь можно было бы привести многочисленные примеры Евангельских текстов, раскрывающие сходный с описанным «механизм спасения». Мы однако не будем цитировать Евангелие, поскольку сам исследуемый текст содержит в себе достаточно материала для прояснения этого механизма29. Напомним только, что Христос прежде всего помнит о спасении заблудших и призвании к покаянию грешников, а не праведников. Кроме того, несмотря на царящую везде пустоту, люди все же оказываются способны хотя бы отчасти ее преодолеть – чем ближе урочный час, тем предощущение праздника становится в них более значительным. Это становится совершенно ясно из пятой строфы стихотворения:


То и празднуют нынче везде,

что Его приближенье, сдвигая

все столы. Не потребность в звезде

пусть еще, но уж воля благая

в человеках видна издали,

и костры пастухи разожгли.

В таком контексте совершенно новое значение приобретает строка об упорном стремлении людей отпраздновать Рождество, «даже зная, что пусто в пещере». Они еще не доросли до обетования вечной жизни, но им совершенно необходимо почувствовать потребность в звезде. Несмотря на свою забитость, жестокосердие и суетность, не зная, «кто грядет» и чего ожидать от Его прихода, воспринимая каждый рубеж года как «апокалипсис сегодня», люди тем не менее «сдвигают все столы». Они инстинктивно чувствуют приближение чуда, смысла которого еще не понимают. В этой готовности принять его Бродский видит залог спасения30.

Особое значение имеет здесь упоминание о пастухах. Во всех толкованиях Евангелия сказано, что пастухи принимают благую весть на веру безо всяких доказательств, сердцем, а не разумом (в отличие от мудрецов-волхвов, которые отправляются поклониться Младенцу только после появления звезды). Заметим, что на протяжении нашего стихотворения постоянно варьируются две темы – знания и откровения. Все, что относится к области знания оказывается недостаточным для встречи с новорожденным Христом: «...зная, что пусто в пещере», «Кто грядет – никому не понятно», «мы не знаем примет». К знающим относятся те, кто назван в стихотворении «немного волхвами». Только непосредственное, бездумное восприятие способно приблизить людей к Христу: «...видишь вдруг словно свет ниоткуда», «но уж воля благая в человеках видна издали», «...смотришь в небо и видишь – звезда». Подобная точка зрения несколько неожиданно сближает стихотворение Бродского с религиозными концепциями Достоевского (вспомним хотя бы о знаменитом финале «Преступления и наказания»).

Мрачная образность возвращается в шестой строфе стихотворения:


Валит снег; не дымят, но трубят

трубы кровель. Все лица, как пятна.

Ирод пьет. Бабы прячут ребят.

Кто грядет – никому непонятно:

мы не знаем примет, и сердца

могут вдруг не признать пришлеца.


Приближение праздника осознается и описывается как приход в мир самого Спасителя (собственно в этом и состоит мистериальное значение Рождества). Но люди не знают Христа, они боятся его приближения. Именно поэтому оно в их глазах и в глазах автора («мы») приобретает признаки второго пришествия – Апокалипсиса. «Трубы кровель» (реминисценция из Маяковского?)31 напоминают о трубах архангелов, возвещающих о конце мира. Из безликой толпы («все лица как пятна»), имеющей совершенно определенные этнографические черты, выделен Ирод: «Ирод пьет». Это не столько Евангельский царь Ирод, сколько собирательный образ российского работяги-алкоголика (ср. с ходовым причитанием русских женщин: «Что ж ты пьешь, Ирод?!»). Поэтому становится допустимым и правомерным дальнейшее развитие ассоциации: «бабы прячут ребят» от пьяных мужей, как святое семейство – Христа от Ирода.

Не совсем понятно, к какому точно времени относятся описываемые события – к моменту ли Рождества или к последнему дню творения. Очевидно, с равной степенью вероятности – и к тому, и к другому, поскольку в 1971 году люди так же не готовы к принятию благой вести, как не были готовы к ней и в рождественскую ночь. Они «не знают примет» Приближающегося и потому не могут понять, «кто грядет». Снежная крупа, которая мешает увидеть дорогу в Вифлеем в начале стихотворения, превращается уже в плотную завесу – «валит снег». Казалось бы, из этого состояния неразберихи, страха и оцепенения нет выхода. Но упомянутый уже «механизм Рождества» продолжает свое магическое действие – происходит чудо:


Но когда на дверном сквозняке

из тумана ночного густого

возникает фигура в платке,

и Младенца, и Духа Святого

ощущаешь в себе без стыда;

смотришь в небо и видишь – звезда.


Пустота наконец-то заполняется – оставшись наедине с самим собой, человек оказывается способным не только вместить Младенца и Духа Святого в свое сердце, но еще и почувствовать себя самого творением и частицей родившегося в эту ночь Христа. Напомним, что в беседе с Петром Вайлем Бродский заметил: «В конце концов, что есть Рождество? День рождения Богочеловека. И человеку не менее естественно его справлять, чем свой собственный»32. И одновременно весь окружающий мир обретает свой единственный и радостный смысл – звезда зажигается над головами тех, кто еще недавно не чувствовал в ней никакой потребности33. Обратим внимание на неожиданную полемическую перекличку финальной строфы разбираемого стихотворения Бродского с известными строками Булата Окуджавы: «Не бродяги, не пропойцы/ за столом семи морей// вы пропойте, вы пропойте/ славу женщине моей! / Вы в глаза ее взгляните,/ как в спасение свое...» и далее: «Просто нужно очень верить / этим синим маякам,/ и тогда нежданный берег/ из тумана выйдет к вам». В финальной строфе стихотворения Бродского возникает и характерно «окуджавский» мотив открытой двери (Еще один возможный подтекст последней строфы стихотворения Бродского – финальные строки стихотворения Анны Ахматовой «Причитание» (1922): «Провожает Богородица,/ Сына кутает в платок,/ Старой нищенкой оброненный/ У Господнего крыльца»)34.

Подв^ II Подтекст

Как мы уже указывали выше, пастернаковский слой стихотворения Бродского «Рождественская звезда» исследован довольно подробно.

Нам, однако, гораздо более существенными кажутся переклички разбираемого текста со стихотворением Осипа Мандельштама «Когда б я уголь взял для высшей похвалы...» (1937), известным также под домашним заглавием «Ода» или «Ода Сталину». Напомним, что вопреки почти всеобщему мнению, Бродский считал «Оду» одним из лучших стихотворений Мандельштама. «Более того. Это стихотворение, быть может, одно из самых значительных событий во всей русской литературе ХХ века», – отмечал Бродский в разговоре с Соломоном Волковым.46

Именно к «Оде», на наш взгляд, восходит главный сюжетообразующий мотив «Рождественской звезды». Мотив внезапного узнавания сыном отца (после того, как отец заглянул сыну в глаза):


И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,

Какого не скажу, то выраженье, близясь

К которому, к нему – вдруг узнаешь отца

И задыхаешься, почуяв мира близость...47


В этих и соседних строках «Оды» присутствуют весьма существенные для «Рождественской звезды» мотивы «близости мира», лирического героя, ощущающего себя едва приметной точкой («Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят»)48, а также соседства плоской поверхности с возвышенностью («Глазами Сталина раздвинута гора/ И вдаль прищурил