Реферат: Не раз обращенные ко мне Валей (на правах старой дружбы в этих воспоминаниях я буду его называть только по имени) и вынесенные мною в заголовок, обращаюияк нему

И всё ж, не устарев, живет поэт,

Которого давно на свете нет.

В. Д. Берестов*

I

В ночь на 15 апреля 1998 года умер поэт, писатель, пушкинист, мемуарист, литературовед, переводчик, бард и мой давний друг Валентин Дмитриевич Берестов. Умер мой дорогой Валечка. Валечка – так я его называл не в те далекие годы, когда зародилась наша многолетняя дружба, а много позже – уже во взрослой жизни, при наших нечастых встречах в Москве или в нашей милой Калуге

«Мой самый первый в жизни друг» – эти тёплые слова, не раз обращенные ко мне Валей (на правах старой дружбы в этих воспоминаниях я буду его называть только по имени) и вынесенные мною в заголовок, обращаю и я к нему. Нашей с Валей дружбе было шестьдесят лет. Она родилась в далёкие предвоенные годы, когда Валя появился в Калуге на нашей улице. Сколько воды утекло с тех пор! И хотя мы в последние годы не переписывались, ограничиваясь редкими звонками, и столь же редко встречались, и даже, в конце концов, оказались в разных государствах, дружба наша сохранилась, не потускнела, не заржавела. Я знал Валю с детства, и мне не обязательно было его видеть, я и так его любил.

Было у нас укромное местечко в нашем доме – на русской печи, где мы уединялись, чтобы вести сокровенные разговоры, помечтать:


О, как с тобой мечтали мы когда-то!

Их было столько, замыслов и грёз...


И была у нас мечта – дожить до следующего столетия. Двадцать первый век представлялся нам загадочным и фантастичным, а жизнь в нём – удивительной и прекрасной. Эта мечта жила с Валей все последующие годы. В двадцать лет, обращаясь к любимой девушке, он напишет:

И стукнет нам по семьдесят пять лет...


Он собирался прожить с любимой до 75 лет, собирался вступить с ней в двадцать первый век.

Потом, глядя из 1972 года, Валя оптимистично воскликнет:


Век двадцать первый... Ну, еще подъем –

И вот он – он! Так доживем, придем!


Увы, мечты не сбылись. Как же так получилось, что мы не уберегли Валю? Та же мысль и у Эдуарда Успенского. В некрологе на смерть Вали он написал: «…и сразу все начинают думать: не уберегли. И начинают себя винить. А ничего уже не вернешь». («Новая газета» №15, 20-26 апреля 1998 г.). Валя мало думал о себе, он всё отдавал людям: своё сердце, свою душу, свой талант. Он не умел себя беречь. Это должны были сделать те, кто его окружал. Это мы – его родные, близкие, друзья, наконец, его поклонники, должны были беречь Валю, не допустить его преждевременной смерти. Должны были уберечь, но не уберегли, не смогли…

* Все приведенные в тексте стихи принадлежат перу В.Берестова


Известие о смерти Вали я получил в день своего семидесятилетия. Мы с ним одногодки, более того, оба родились в апреле: он 1-го, а я 28-го числа. Из Калуги (я проживаю на Украине в г. Житомире) позвонил мой брат Виталий, чтобы поздравить меня с

днем рождения. Он и сообщил, что умер Валя. Вот такой печальный и горестный подарок я получил к своему юбилею. Потом Софья Анатольевна Жижина, калужанка, проживавшая в Москве, и знавшая Валю, как и я, с детства, героиня его стихотворения «Девочка с мячом», прислала мне ксерокопии Валиного интервью, которое он дал «Вечёрке» в канун своего семидесятилетия, и напечатанного в этой же газете некролога «Прощай, наш дядя Валя».

Много позже, в еженедельнике «Новая газета», я прочитал прощальные и полные скорби и любви к Вале слова известных и неизвестных мне его товарищей по перу: Олега Хлебникова, Эдуарда Успенского, Наума Коржавина, Андрея Чернова и других. Под каждым написанным ими словом, не задумываясь, я поставил бы и свою подпись.

Виталий передал мне и просьбу брата Вали Дмитрия Дмитриевича Берестова, написать о Вале воспоминания для будущей о нём книги. В августе я встретился с Димой

в Калуге, куда приезжал, чтобы навестить свою маму, и он уже лично повторил свою просьбу, а также рассказал о планах увековечивания памяти о Вале. (Первого ноября 2000 года Дима скоропостижно скончался, ненадолго пережив своего знаменитого брата, а начатое им дело по сохранению памяти о Вале перешло к младшему брату, Анатолию Дмитриевичу).

Написать воспоминания о Вале я, конечно, согласился. Идея меня захватила, несмотря на все мучавшие меня сомнения, и главное из них – справлюсь ли? Ведь, кроме деловых бумаг с их канцеляризмом и штампами, да школьных сочинений, курсовых и контрольных, я ничего никогда не писал. У каждого есть сильное воспоминание из детской жизни, которое определяет многое в тебе. Таким сильным воспоминанием для меня была моя дружба с Валей. Я всё больше и больше склонялся к мысли, что написать о наших с Валей детских годах, о нашей дружбе, нашем городе, улице, домах на ней, их обитателях, о наших играх и приключениях, – просто обязан. Это мой долг, долг перед нашей с Валей многолетней дружбой. И кто, как не я, может лучше, чем кто-либо другой, рассказать о детских годах Вали в нашей милой Калуге, на нашей тихой улице, в нашем дворе? Только сам Валя мог сделать это лучше, но его уже нет. И даже, если им уже что-то было написано из калужского периода его жизни, подобного «Детским годам в маленьком городке», но пока не опубликовано, то это был бы взгляд Вали изнутри, мои же воспоминания должны быть взглядом со стороны. К сожалению, в Валином архиве никаких материалов, которые свидетельствовали бы о том, что он работал над калужской темой, обнаружено не было, о чём мне рассказал в октябре 2002 г. брат Вали Анатолий Дмитриевич.

Когда я стал делать первые черновые записи, убедился, что человеческая память – штука весьма ненадежная. Вещественных же свидетельств, которые могли бы явиться подспорьем для воспоминаний, у меня оказалось, к сожалению, слишком мало. Имелось десятка полтора Валиных книг с его дарственными надписями. Помимо тёплых слов, там только даты наших встреч. Я долго хранил Валины письма сороковых годов. Как бы они теперь мне пригодились! Но когда-то, в одну из наших встреч в Калуге, я отдал их Вале, отдал для использования в работе над воспоминаниями «Светлые силы» (тогда этого названия еще не было), и эти письма должны были храниться у него. Судьба этих писем меня очень волновала: целы ли они. И как я был обрадован и удивлен, когда при встрече с Анатолием Дмитриевичем в апреле 2001 г. он показал мне 12 писем Вали, обнаруженных в архиве Дмитрия Дмитриевича после его смерти. Полагаю, что эти письма Дмитрий Дмитриевич нашел на квартире у Вали. Но почему не сообщил мне о находке, и где остальные письма, ведь их было много больше? К счастью, они не все пропали. В июле 2010 года дочь Вали Марина, прилетевшая в Москву из Нью-Йорка разбираться с архивом отца, обнаружила еще 21 письмо. Итак, всего найдено 33 письма 1941 – 1949 г.г. При просмотре дат писем оказалось, что нет ни одного письма, датированного 1943 годом, лишь два письма, датированных 1944 и одно 1948 годами. Таких больших перерывов в нашей переписке не было, поэтому напрашивается вывод, что письма этих годов пропали или еще не найдены. А если проанализировать содержание писем, то видно, что количество пропавших писем значительно больше. И, конечно, жаль, что не нашлись мои письма к Вале, которых по количеству должно было быть не меньше.

Поскольку содержание писем представляет большой интерес и проливает дополнительный свет на детские и юношеские годы Вали, на его становление, как личности, распечатку их текста приобщаю к этим воспоминаниям. Подлинники первых 12 писем я оставил у Анатолия Дмитриевича для работы над книгой о его знаменитом брате, хотя первоначально предполагал передать их в Литературный Центр Валентина Берестова при Российской Государственной детской библиотеке в Москве. А найденные Мариной 21 письмо она вместе с дневниками и записными книжками отца передала на хранение в Российский Государственный архив литературы и искусства.

Сохранилось с десяток писем моей мамы, в которых она сообщала мне новости о Вале и о семье Берестовых. Вот и всё. Пригодились бы и мои дневники, которые я вел с 1941 по 1948 год, в них были записи и о Вале, но, увы, дневники я, по глупости, сжег в 1952 году в свой первый отпуск из армии. Кстати, эти дневники я давал читать Вале. Запомнил его слова, с которыми, после прочтения, он их мне вернул: «А ты, оказывается, философ». Почему Валя сделал такой вывод, осталось для меня загадкой. Мудрые евреи говорят: повезёт – будешь счастливым, не повезёт – станешь философом. Не думаю, что Валя назвал меня философом, поскольку считал меня невезучим, - уже одно то, что я стал его другом, явилось для меня большим везением.

В размышлениях о том, как лучше изложить воспоминания о своем умершем друге, я пришёл к спасительной мысли, что в этом мне должны помочь его стихи. Валя писал, что о своем детстве он привык рассказывать стихами. Обращаюсь к книгам его стихов, перечитываю и перечитываю их, и многие забытые события нашего детства начинают всплывать в памяти. Валины стихи – вот путеводитель по нашему с ним детству, вот самое лучшее подспорье для моих воспоминаний!


Валя не был безразличен к тому, что о нём скажут после его смерти. Во вступлении к книге воспоминаний «Светлые силы» он написал, как во время одной из встреч с читателями у него вырвалось:

– Вот помру, и начнут кого-нибудь спрашивать: «Расскажите про ваши встречи с Валентином Берестовым».

Представляю, что этим «кем-нибудь» стал бы я. С чего начать свой рассказ? Jede Anfang ist schwer, – говорят немцы, что означает: каждое начало тяжело. И это действительно так. Но начало – уже полдела. Стоит только начать, а там все пойдет своим чередом. Итак, начинаю свой рассказ.


В книге воспоминаний «Детство в маленьком городе» Валя указывает дату своего рождения: «Итак, 1 апреля 1928 года. Мещовск Калужской области (тогда Западной, с центром в Смоленске)». Прав ли Валя, действительно ли Мещовск тогда входил в Западную, а потом в Смоленскую область? Оказывается, Валя допустил ошибку. Когда он родился, уездный городок Мещовск входил в состав Калужской губернии. Так что, если быть скрупулезно точным, местом рождения Вали был город Мещовск Калужской губернии. Калужская губерния была упразднена в июле 1929 года, то есть более чем через год после рождения Вали, а её территория была разделена между Московской и Западной областями. Калуга, опущенная до статуса райцентра, вошла в состав Московской области, Мещовск – Западной, а когда Берестовы переехали в Калугу, из Московской она была передана во вновь созданную Тульскую область.

Из Мещовска семья Берестовых перебралась сначала в Тихонову Пустынь, славящуюся своим монастырем и скитом святого Тихона (в своих воспоминаниях Валя упоминает «святую непортящуюся воду из Тихоновой Пустыни»). В прежние времена её называли Успения Пресвятой Богородицы Калужская Свято-Тихонова Пустынь. В Тихоновой Пустыне Берестовы прожили год или два; там отец Вали Дмитрий Матвеевич, работал в сельскохозяйственном техникуме для инвалидов. Кстати, техникум размещался в монастыре, который после его закрытия в 1918 году был советской властью объявлен «первым советским культурным хозяйством им. Ленина». А уже из Тихоновой Пустыни Берестовы переехали в Калугу.

В чём заключалась истинная причина переезда Берестовых из Мещовска в Тихонову Пустынь, а затем в Калугу? Было ли это связано с карьеристскими претензиями Дмитрия Матвеевича? Отнюдь нет. Для тех лет разгула сталинских репрессий причина переезда, а вернее бегства Берестовых была более чем банальна. Газеты и радио чуть ли не ежедневно сообщали о новых и новых разоблачениях «врагов народа», и мы, школьники, не успевали замазывать в учебниках портрет очередного «шпиона», «вредителя», «троцкиста». Из рассказов Вали мне было известно, что его отец, интеллигент и умница, был «под колпаком» у НКВД, и его арест был, можно считать, неизбежен.


«Берестов, – отцу сказали –

Признавайся, ты – эсер».


Вот что по этому поводу написал Дмитрий Дмитриевич в своих воспоминаниях: «Отца начали вызывать на допросы, которые, видимо, проводились с пристрастием…. Папу всё же, на всякий случай, исключили из партии, сняли с работы, вынудили покинуть Мещовск и уехать в село Тихонова-Пустынь, ныне Лев Толстой, где он преподавал историю в сельхозтехникуме. Это было в 1936 году». («Я пал в сраженье я убит» – «Детская литература» №1-2/2001).

В Мещовске Дмитрий Матвеевич заведовал педучилищем и был в городе известным и уважаемым человеком. Он был у всех на виду, был на виду и у местных «пинкертонов». Покинув Мещовск, входивший в те годы в состав Западной, а потом Смоленской области, Дмитрий Матвеевич ускользнул не только от районных, но и от областных «ежовых рукавиц». По указанию Сталина наркомвнутдел Ежов в сентябре 1936 года сменил на этом посту Ягоду, поскольку тот «не справлялся со своей задачей в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока». С переменой на верхушке НКВД начался новый, «ежовский», виток сталинских репрессий, который окрестили «ежовыми рукавицами». Так что смена места жительства была оправданной - в Калуге, с её почти стотысячным населением, было легче затеряться.

Ну, а мне повезло, что Берестовы переехали в Калугу, что поселились на нашей улице. Не случись этого – не было бы у меня такого друга.

О переезде в Калугу у Вали есть несколько стихотворений. Вот одно из них:


Мы переезжали в город.

Он уже мигал сквозь тьму.

Слева были сосны бора,

Справа речка, вся в дыму.


Такое можно увидеть с большака, ведущего из Тихоновой Пустыни в Калугу. Теперь это дорога в город со станции Калуга-2.

А вот Берестовы уже в Калуге на нашей Пролетарской улице. Кто Валя тут – свой или чужой?


Вот город мой теперь. А вот мой дом.

Ведь насовсем со всем своим добром

Сюда мы переехали вчера.

Стою средь незнакомого двора.

Не знает пес, что я хозяин тут.

И я не знаю, как его зовут.

Пойду, пройдусь по улице моей...

Что за народ, что за дома на ней?

Сегодня все не ясно. Все не так.

Никто не друг. Зато никто не враг.

Мальчишки. Тот пониже, тот большой.

Я, братцы, здешний. Я вам не чужой.

Девчонка. Глупый бантик. Умный вид.

И с бантиком знакомство предстоит.

Вот угол. Завернуть? Или опять

По улице пройтись? Как странно знать,

Что этот незнакомый город – мой,

И в незнакомый дом идти домой.


Что собой представляла Калуга в те годы? Какой взору Вали предстала наша улица? Что за дома стояли на ней? Какой там жил народ? Считаю уместным об этом рассказать.

Несмотря на то, что Калуга, как я упомянул выше, была опущена до статуса райцентра, она сохранила величие губернского города, и, вместе с тем, была по провинциальному тихой и патриархальной. Калуга была очень уютным и милым городом. О ней так и говорили: «милая Калуга». И не зря наш земляк почётный гражданин города Калуги композитор Серафим Туликов, сочинил вальс с названием «Город юности моей» на стихи поэта-песенника Михаила Пляцковского, в которых есть такие слова:


Здравствуй, милая Калуга

Город юности моей…


Кстати, Туликов являлся выпускником школы № 5, в которой в 1940-1941 годах довелось учиться и мне.

В летний сезон в Калугу из обеих столиц, как на дачу, приезжали отдыхающие. Калуга привлекала их песчаными пляжами и хорошей рыбалкой (водились тогда в Оке не только сомы, голавли и шересперы, но и царская рыба – стерлядь); привлекала тишиной улиц и древним бором, наконец, привлекала гостеприимными, доброжелательными жителями и, конечно, дешёвым рынком. Над калужским небом кружили стаи глубей, а в садах частных домов летали редкие по нынешним временам бабочки, водились жуки-носороги и другие букашки-таракашки - и это тоже привлекало.

Город расположен на высоком берегу «самой русской реки Оки» (так её назвал Паустовский). У города прямые и широкие улицы; одни идут от Оки на север, другие – с запада на восток. Особенно красиво смотрится Калуга из-за Оки от деревни Ромоданово. Справа, над кручей у Березуйского оврага, возвышается красивое здание Дома пионеров, бывшего Дома дворянского собрания. Рядом – бывший губернаторский сад (Парк культуры и отдыха), а над ним видны купол и колокольня Свято-Троицкого кафедрального собора, творения архитектора И. Д. Ясныгина. Строился этот собор более 30 лет. Строительство было начато еще в конце 18 века, а окончено уже после войны с Наполеоном. Собор нёс свою службу сотню лет, и, как многие другие храмы, был опоганен. Стоял он без крестов, а настенные росписи, и внутри и снаружи, были закрашены. За годы советской власти в соборе размещались и дом обороны, и кинотеатр, и зверинец, и спортивная школа, и склады, устраивались различные выставки. Около собора располагались так называемая «комната смеха» и парашютная вышка. Вход в «комнату смеха» стоил пятачок, и мы частенько в неё заглядывали, чтобы повеселиться. Там мы ходили вдоль висящих на стенах зеркал с кривыми стёклами, и, глядя на свои искаженные отображения, хохотали до упаду. А рядом смотрели, как с парашютной вышки прыгают юноши и девушки в широких спортивных шароварах. Девушки прыгали с визгом, а внизу, их ловко, с явным удовольствием, подхватывал инструктор.

В 1991 году по ходатайству Калужского и Боровского архиепископа Климента собор был передан церкви, и теперь он обретает вторую жизнь: восстановлены наружные и внутренние росписи, восстановлен иконостас, появились кресты на куполе и колокольне, зазвонили колокола, и снова показывают время старинные соборные часы – изделие английского мастера.

Что касается Парка культуры и отдыха, то раньше это был городской сад. А губернаторским его называли по той причине, что к нему примыкал дом калужского губернатора.

У Михаила Арлозорова в книге «Циолковский» из серии ЖЗЛ (изд. «Молодая гвардия», 1967 г., стр. 93) о Калуге конца ХIХ века читаем: «Трудовой день в Калуге кончается рано. К четырем часам покидали присутственные места чиновники, одна за другой запирались лавки. Приказчики опускали железные шторы на окнах магазинов, вешали на двери тяжелые замки.

К вечеру общество тянулось на отдых в городской сад. Старая фотография девяностых годов показывает нам вход в этот сад, напоминающий пограничную заставу. Два керосиновых фонаря на высоких столбах освещают ворота. Подле столбов полосатые будки. Рядом с одной из них мешковатая фигура блюстителя порядка: в сад пускают только чистую публику…».

А дальше, справа от парка, – сплошь зелень садов, и среди этой зелени – красные крыши домов и купола многочисленных церквей, – и всё это красиво отражается в водах реки.

В «Веселом барабанщике» Валя пишет: «Калуга вообще была городом с вольнолюбивыми традициями: сохранила все свои церкви, не допустила, чтобы её, переименовали в Циолковск, не позволила строить Калужскую ГЭС...».

О сохранении церквей. Рассказывали, что в Калуге их было сорок и это соответствует действительности. Так, в энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона указано, что в Калуге было 2 собора, 36 православных церквей, 2 католических костела, 2 раскольничьих молельни и 1 монастырь. За годы советской власти многие церкви были осквернены, а многие разрушены. В одной из самых древних, находящейся у Березуйского оврага, – церкви Покрова Пресвятой Богородицы «что на рву», построенной в конце XVII века, был помещен инкубатор. Теперь эта церковь тоже восстанавливается.

Другую церковь – храм в честь Рождества Пресвятой Богородицы, лишив колокольни и купола, перестроили в кинотеатр (и эта церковь восстанавливается), а Церковь Казанской иконы Божьей Матери, что стоит на окском берегу, построенную в XVIII веке (на её возведение царевна Наталья Алексеевна пожертвовала 1000 рублей, а светлейший князь А.Д.Меншиков – 11 золотых червонцев) – превратили в скульптурную фабрику. Там на потоке лепили гипсовых вождей. Что-то лепят и теперь. Церковь реставрируется, но фабрика всё еще функционирует. Многие другие церкви использовались под склады.

Не все калужские храмы имели статус памятников архитектуры, но все они нам нравились, все казались красивыми. И церковь Ивана Предтечи с золотыми звездами на её голубой маковке, символизирующей Вселенную (мама рассказывала, что возле этой церкви влюбленные назначали свидания), и церковь Жён-мироносиц с высоченным шпилем, наподобие Адмиралтейской иглы, на кончике которого золотом блестел шар с крестом. Обе эти церкви располагаются на улице Кирова, бывшей Садовой. Нравилась нам и церковь Космы и Дамиана, что на улице Суворова, бывшей Дворянской, единственная в Калуге церковь в стиле барокко.

Сохранили калужане свои церкви, да не все они сохранились: рушило их время, рушила война, рушила бесхозяйственность, но главным разрушителем была советская власть. И если до революции в Калуге насчитывалось около сорока церквей, то сейчас осталось менее двадцати. Теперь эти божьи храмы, не все, конечно, восстанавливаются, но на это нужны время и деньги.

Что касается Калужской ГЭС, то начало её строительства было предусмотрено Третьим пятилетним планом развития народного хозяйства СССР на 1938-1942 годы. О планах её строительства газета «Рабочая Москва» писала: «В шести часах езды от Москвы, на Оке, где стоят сейчас деревушки Аненки и Воровья, и где раскинулся замечательный сосновый бор, скоро будет возвышаться плотина Калужской гидростанции...». (О заметке в «Рабочей Москве» сообщала газета «Калужские губернские ведомости» №30 от 12-18 августа 1999 года в рубрике «Летопись века»).


Какая синь небес!

Какая свежесть вод!

А мы построим ГЭС!

А рядом химзавод!


Выполнение пятилетнего плана было прервано войной. Отказ же от строительства ГЭС мог быть вызван как началом войны, так и другими объективными причинами, и невозможно поверить, чтобы в «верхах» при решении вопроса о строительстве ГЭС могли посчитаться с мнением калужан.

ГЭС не построили и, слава Богу, что не построили, не испоганили ни нашу Оку, ни замечательный сосновый бор, ни калужскую землю с деревушками Аненки, Воровья и другими. А вот химзавод – комбинат синтетических душистых веществ, еще его называли ТЭЖЭ, построили. Теперь он дает городу знать о себе, когда дуют северные ветры.

А о переименовании Калуги в Циолковск ходили упорные слухи. Не знаю, кто был инициатором этой идеи, только энтузиазма и одобрения она у калужан не вызывала.

Бывший купеческий город Калуга не спешил расстаться со своим прошлым. Еще были на слуху фамилии калужских купцов Домогацкого, Капырина, Чешихина, Болховитина и многих других. Если кого-то из нас, ребятишек, посылали в магазин за хлебом, то говорили: «Сходи к Афончикову» или «Сходи к Шевырёву». Кстати, о купцах Шевырёвых. Когда-то фамилия Шевырёв, увековеченная в названии улицы Шеверёвской (теперь ул.Дзержинского), звучала по всей старой Калуге. Род Шевырёвых относился к потомственному старокалужскому роду, многие поколения которого славились торговым ремеслом. Дом Шевырёвых в Татариновском переулке (теперь улица Рылеева), построенный в старорусском стиле, привлекал простотой и прочностью. После революции из дома сделали коммуналку, а из магазина, находившегося в каменной пристройке к дому, - булочную. Вот в эту булочную мы с Валей и ходили за хлебом. Дом был снесен в 1975 году.

Самый большой в городе магазин раньше принадлежал купцу Ракову. Теперь это магазин «Детский мир», но до сих пор говорят: «Была у Ракова», «Купила у Ракова». Магазин Ракова знал весь город, но мало кто знал, что сын купца Ракова – Николай Петрович Раков – был известным композитором, дирижёром и педагогом. Н. П. Раков являлся сверстником моей мамы, и в юности мама поддерживала с ним знакомство. В 1943 году он станет профессором Московской консерватории, а в 1975 году ему присвоят звание народного артиста РСФСР. Учениками Н. П. Ракова были такие замечательные композиторы как Мурадели, Хачатурян, Эшпай.

Рассказывали, что когда строилась железная дорога Москва-Киев, то калужские купцы то ли дали взятку, чтобы дорога была проложена вдали от города, то ли, наоборот, отказались дать взятку, чтобы дорога прошла через Калугу. Так или иначе, но дорога из Москвы на Киев была проложена в 7 километрах от города. Калуга оказалась не на железнодорожном «большаке», а на железнодорожном «просёлке». Обстоятельства обхода Калуги большими железными дорогами отрицательно сказались на её промышленном развитии, и, вместе с тем, сохранили её патриархальность.

Может быть, именно поэтому нам нравилась наша Калуга, и мы с Валей исходили её вдоль и поперек. О Калуге у Вали есть несколько стихотворений: «Калуга, тридцатые годы», «Калужские строфы», и другие. Калужская земля знает много исторических имен, конечно, они были знакомы Вале, и многих из них он упоминает в «Калужских строфах». Это стихотворение было напечатано в сборнике «Три дороги». Кстати, этот сборник Валя подарил мне в 1980г с надписью: «Дорогому моему другу детства Вадиму Прохоркину с любовью. Как видишь, наша детская дружба продолжает жить, например, в этой книжке». Так вот, когда я в сборнике прочитал это стихотворение, меня удивило, что, упомянув в нём не столь уж исторически значимых лиц - таких как Мнишек и Шамиль - Валя не упомянул в нём Гоголя. Я не вижу тут ни какого умысла, но Гоголь дважды посещал Калугу и заслуживал, чтобы и его имя было упомянуто, если не в этом, то в каком-либо другом Валином стихотворении. А приезжал Гоголь в Калугу по приглашению жены калужского губернатора Смирнова, красавицы и умницы А. О. Смирновой-Россет, воспетой Пушкиным и Лермонтовым, И Гоголь проездом в Малороссию посещал Калугу в 1850-1851 годах. Жил он во флигеле губернаторской дачи в Загородном Саду (теперь Парк имени К.Э. Циолковского, который там похоронен). Флигель дачи губернатора сгорел в 1920 году. В 1928 году в парке был поставлен обелиск с барельефом Н.В. Гоголя. Во время оккупации Калуги фашисты обелиски на могиле Циолковского и с барельефом Гоголя разрушили. Теперь они восстановлены. А о пребывании Гоголя в Калуге, кому это интересно, можно прочесть в книге Вересаева «Гоголь в жизни».

Гостями калужского губернатора и его жены был не только Н.В. Гоголь, но и многие другие корифеи искусства: в частности В.Г. Белинский, И.С. Аксаков, актеры П.С. Мочалов и М.С. Щепкин. Всех их привлекала яркая личность А.О. Смирновой-Россет.

Калуга славилась не только «домом Шамиля» и «домом Марины Мнишек», не только тем, что в Калуге нашел свою смерть Тушинский вор (кстати, он был убит в Калужском бору, а похоронен в деревянном соборном храме, когда-то стоявшем на месте теперешнего Троицкого собора). С Калугой и её землей связаны и другие исторические, более известные, имена, в числе которых следует, прежде всего, назвать Пушкина.


Здесь как-то проезжал поэт влюбленный,

Любовью нежных жен не обделённый,

Но самая прелестная из дев

(Поэт дерзнул сравнить её с Мадонной)

Ждала его у речки Суходрев.


Бывали тут не только Гоголь и Пушкин, но и Державин, Л. Н Толстой, А. К. Толстой, отец и сын Аксаковы. В своих имениях жили Радищев и первая женщина-академик Екатерина Дашкова. На калужской земле родились архитектор Баженов и математик Чебушев. Знала Калуга много и других славных имен. Наконец, здесь жил и творил «калужский мечтатель» К. Э. Циолковский:


Здесь Циолковский жил. Землею этой

Засыпан он…


Кстати, мне посчастливилось видеть живого Циолковского. Он умер в 1935 году, значит, тогда мне было не более семи лет. Я был в городе с кем-то из взрослых, и мимо нас проехал на велосипеде старик в шляпе и блузе. Циолковского все в городе знали, и сразу же послышались голоса: «Циолковский! Циолковский! Это поехал Циолковский!» Благодаря этим восторженным восклицаниям, наверное, и запомнилась мне эта случайная встреча.

Помню я и похороны Циолковского. Похороны собрали на улицах Калуги такую массу народа, какой я там больше никогда не видел. Говорили, что на улицы вышли десятки тысяч людей. На похороны известного ученого съехалось много разных знаменитостей и не только нашей страны, но и из-за рубежа. Было много военных. Хоронили Циолковского в Загородном саду, где он любил гулять или посидеть на лавочке. Над парком пролетело звено самолетов, разбрасывая листовки, а один из них низко пролетел над местом погребения и сбросил букет живых цветов и прощальное письмо Циолковскому от имени всех работников Гражданского воздушного флота. Был ружейный салют. Над городом барражировал дирижабль. Еще вечером, в темном небе, можно было видеть его огни.

Оба эти события произвели на меня неизгладимое впечатление, и когда мы с Валей подружились, я не раз ему о них рассказывал.

Интересная деталь: в 1966 году, спустя 31 год после смерти учёного, православный священник Александр Мень совершил над могилой Циолковского обряд отпевания.


Валя и я, но Валя в большей мере, интересовались историей Калуги и собирали о городе всякие заметки, статьи, рассказы старожилов, приставали с расспросами к моей бабушке Клаше, коренной калужанке.


О, скромные заметки краеведов

Из жизни наших прадедов и дедов!

Вы врезались мне в память с детских лет.

Не зря я вырезал вас из газет.


Бабушка Клаша много рассказывала нам о Калуге. Из всех ее рассказов запомнилось, что высокие и стройные тополя, которые росли по бывшей улице Пятницкой (ул. Труда), были посажены с участием её отца Гречишникова. Часть уцелевших тополей еще до войны тянулась от самого Пятницкого кладбища почти до пивоваренного завода Фишера.

Свою любознательность мы удовлетворяли, конечно, не только путем расспросов моей бабушки. Много интересного можно было узнать в краеведческом музее. Он располагался, да и теперь там располагается, в красивом старинном особняке – доме Золотаревых. Побродив по залам музея, мы подолгу стояли у старинных часов с мартышками-оркестрантами. Те, кто посещал этот музей, не могли не запомнить эти часы. А во дворе, во флигеле, располагался художественный музей. Среди его экспонатов довоенного времени запомнились два чудесных женских портрета, исполненных пастелью. На табличке возле картин было указано, что их автором является художник И. Роббилер, первая половина XIX века, бумага, пастель. Ни в БСЭ, ни в других справочниках никаких сведений об этом художнике я не нашел.

Еще во дворе был каретный сарай, а в нем – старинная, екатерининских времен, карета:


Сарай, а в нем карета.

И кто пришел в музей,

По корешку билета,

Того пускали к ней.


Много было в Калуге интересного, но хватит о ней. Теперь о нашей улице Пролетарской.


Пойду, пройдусь по улице моей...

Что за народ, что за дома на ней?


Раньше улица называлась Солдатской. Моя бабушка рассказывала, что после долгой царской службы селились тут солдаты, потому и стала она Солдатской. Позже я узнал, что до начала XIX века на месте, где стоит церковь Василия Блаженного, располагалась Солдатская слобода, а после её поглощения городом название слободы перешло к нашей улице. А зачем улицу из Солдатской переименовали в Пролетарскую, нам было не понятно: ведь солдаты – те же пролетарии. Но такая у новой власти была мода – ломать всё старое. К этому призывал и пролетарский гимн «Интернационал», к этому призывали и стихи пролетарских поэтов. Так, например, поэт Павел Арский писал:

Пожаром светлого восстанья

Мы опояшем шар земной.

Мы вырвем из цепей страданья

Дух человечества больной.

Мы всё взорвем, мы всё разрушим,

Мы всё с лица земли сотрем,

Мы солнце старое потушим,

Мы солнце новое зажжем!


Что уж тут сокрушаться по поводу переименования какой-то Солдатской улицы, когда пролетарский поэт Павел Арский, адепт и выразитель идей новой власти, призывал всё взорвать, разрушить и стереть и даже замахнулся на наше светило.

Улица тянулась через весь город с запада на восток. Где-то там находилась городская скотобойня. Моя бабушка рассказывала, что для поправки своего здоровья калужские барыни ездили туда пить тёплую кровь только что забитого скота. Если смотреть вдоль улицы на запад, то там можно было видеть синюю полоску калужского бора. По вечерам за эту полоску скатывался багрово-красный диск солнца, а висящие над бором облака еще долго освещались его лучами.

С запада наш квартал ограничивался улицей Герцена, а с востока – улицей Ленина, бывшей Тележной. Это было не последнее переименование, после войны она сменила еще несколько названий, и теперь это улица Воронина. Если с улицы Пролетарской повернуть направо на улицу Ленина – через три квартала новый базар, еще его называли Новый торг. Базара давно уже нет, в 50-х годах на его месте были построены драмтеатр и комплекс жилых зданий. Старый базар еще в начале тридцатых годов располагался в историческом центре города на Трубянке против Гостиного двора, и теперь его можно увидеть только на старинных открытках. Помню, как мы ходили туда с бабушкой Клашей. В то время я был совсем еще мал. Был голод, хлеб и основные продукты выдавали по карточкам, а их отменили в январе 1935 года, следовательно, мне было тогда не более шести лет. Когда Берестовы переехали в Калугу, старого базара уже не существовало.

Новый базар занимал довольно большую площадь, а улица Ленина делила его на две части. Левую часть базара отличало от правой части то, что там стояла высокая, красного кирпича, центральная водонапорная башня Калужского водопровода, проведенного в 1887 г.

Базар всегда вызывал наше любопытство. В базарный день с ближних и дальних деревень съезжался туда крестьянский люд. Летом – на телегах, зимой – на санях. Пахло сеном и навозом. Распряженные лошади разной масти стояли у возов, на их мордах висели торбы с овсом:


... Коней число немалое.

И сунув морды в торбы, ждут они,

Буланые, саврасовые и чалые.


Мужики – в армяках из домотканого сукна. Многие в онучах и лаптях. Зимой – в овчинных полушубках, а сверху еще рыжие до пят тулупы. Бабы тоже в лаптях и полушубках, на головах толстые платки.

Зерно тогда продавали мерами, картошку и яблоки – пудами, мясо и масло – фунтами, а взвешивали их на ручных безменах.

Мы с Валей подолгу бродили меж возами, смотрели на это торжище и чувствовали себя его частью.

Не доходя один квартал до базара, в полуподвальном помещении небольшого дома, находилась пекарня. Ее окна располагались на уровне тротуара, и возле них можно было видеть ребятню, с любопытством наблюдавшую за работой пекарей. Веселые, смешливые пекари ловко лепили баранки, укладывали их на большие противни и совали в печь. Мы подолгу стояли у этих окон, наблюдая, как споро, будто шутя, работают пекари, и ждали, когда противни будут извлечены из печи. Нам так хотелось попробовать этих румяных, пахучих баранок, но попросить их у пекарей мы не смели. Иногда пекари сами угощали нас и других ребятишек баранками, но чаще гнали всех прочь.

Если с улицы Пролетарской повернуть налево на улицу Ленина – через два квартала сенной базар. За базаром – Поле Свободы с убогими рабочими бараками. Их снесли, а поле застроили новыми домами, но случилось это уже после войны. На сенном базаре торговали не только сеном, но и всякой живностью. Теперь на месте базара водонапорная башня и телевизионная вышка.

С запада наш квартал ограничивала улица Герцена. В доме на углу улиц Пролетарской и Герцена и поселились Берестовы. Если у этого дома повернуть налево на улицу Герцена – через квартал церковь Василия Блаженного, поэтому раньше эта улица называлась Васильевской. Напротив церкви – трехэтажное здание из красного кирпича. Это коммунально-строительный техникум, в котором отец Вали работал преподавателем истории.

Направо от дома - улица Герцена вела к Пятницкому кладбищу. Похоронные процессии – чуть ли не каждый день. Услышав похоронный марш, ребятня бежала посмотреть, кого хоронят на этот раз. Берестовых же эти траурные марши очень донимали. Недаром похоронная музыка неоднократно упоминается в Валиных стихах:


О мученье мое, предкладбищенский тихий квартал –

Каждый день похоронною музыкой душу мне ранил.


Это Валя напишет в 1943 г. А в 1972 г. снова:


И кого-то опять хороня,

Чтобы все горевало окрест,

С