Реферат: Томаса Манна "Иосиф и его братья"

Опыты исследования мышления человека

(с использованием романов Томаса Манна "Иосиф и его братья" и Германа Гессе "Игра в бисер").

Глава 1. Корреспондентность творчества Т.Манна и Г.Гессе.


Почетное место в моем книжном шкафу занимает замечательное восьмитомное издание истории девятнадцатого века, написанное под редакцией профессоров Лависса и Рамбо. Смотря на эти красные тома, я думаю о том, что девятнадцатый век уже окончательно и бесповоротно перевернул свою последнюю страницу – стал предметом изучения историков. Это достаточно странное чувство, ведь мы прекрасно понимаем, что многого о событиях этого века мы еще не знаем; мы знаем также, что процессы, начавшиеся в веке девятнадцатом, продлились и после пересечения столетнего рубежа, однако мы абсолютно уверены в том, что в девятнадцатом веке уже не произойдет ничего нового, что все его творения уже созданы, а значит, он уже стал историей.

Эта двойственность мышления, конечно, особенно ярко проявляется на рубеже веков, в то время, когда общественное сознание проводит некую, несуществующую на самом деле, границу. Сейчас именно такой момент. Когда я пишу эти строки, я твердо знаю, что пройдет еще три года – и двадцатый век закроет свою последнюю страницу. Никто из живущих этого, конечно, не должен заметить, так как ничего не остановится с тем, чтобы затем начать новую жизнь, все будет течь своим чередом.

Однако через три года будет доподлинно известно, что в двадцатом веке уже ничего не состоится, ничего не произойдет. И тогда наступит время историков, которые постепенно, шаг за шагом, будут ставить его в один ряд с его предшественниками - шестнадцатым, семнадцатым, восемнадцатым...

Им, правда, будет гораздо легче, так как сведений и информации век оставил в изобилии, да и сама информация стала в этом веке ценнейшим товаром, благодаря чему ею стали дорожить, и ее стали беречь.

Двадцатый век породил множество самой разной информации, причем часть ее стала всеобщим достоянием, а часть осталась доступна единицам. Созданы были, разумеется, и вещи открытые, но мало доступные.

В двадцатом веке мир как никогда сблизился и стал меньше. Информация металась уже вокруг всего шарика, везде находя людей, способных ее понять и оценить. Экономика и культура перешагнули границы стран, а сами страны продолжают свое существование, лишь как прибежище политических элит.

Одновременно двадцатый век дал нам первые знаки нового Возрождения, возрождения, через универсализацию. Появились люди универсальных, энциклопедических знаний, свободно совмещающие исследования в самых разных областях и различные виды творчества. В то время как техногенная цивилизация, создавшая необычайно мощную культуру производства товаров, продолжала идти по пути специализации и дифференциации, культура духовная обнаружила явную тягу к универсализации, и разные ветви гуманитарного знания стали стремиться к переплетению. История, философия, социология, политология, литература, культурология – каждая из этих дисциплин находится под влиянием остальных. Они перекликаются и поддерживают друг друга, а исследователь, стремящийся достичь каких-либо результатов, должен добиваться благосклонности каждой из них. Сегодня для гуманитария невозможно, будучи докой в одной сфере, одновременно быть профаном в другой. Читатель, возможно, удивленно подняв брови, укажет мне на литературу, невесть как затесавшуюся в этот список, однако удивление его будет скорее наигранным, так как именно литературность, блестящее умение выражать свои мысли, отличает выдающихся ученых века двадцатого; а глубина мыслей, и прямо-таки научные откровения – их современников-писателей.

Ведь недаром самая значительная из литературных премий – Нобелевская присуждалась и историку Моммзену, и философам Сартру и Камю. Это действительно парадоксально и показательно. Впрочем, также очевидно и то, что на Нобелевскую премию по литературе могли претендовать Гомер, Плутарх, Геродот – авторы вполне исторических исследований.

Впрочем, налицо перебежчики, стремящиеся также и в противоположном направлении. И среди них герои моего повествования – писатели, лауреаты Нобелевской премии, Томас Манн и Герман Гессе. Я думаю, что за право поставить их в свои ряды могут побороться и философы, и историки, и психологи. Ведь что ни говори, а каждое их произведение стоит не одной монографии.

Без сомненья, разбирая по косточкам двадцатый век, будущие историки отметят, что литература занимала в нем небывалое место, ну а среди тех немногих современников, которые будут определены как гении, безусловно, окажутся и Манн и Гессе. Их произведения и сейчас по праву называют одними из величайших творений двадцатого века.

Их великолепными романами можно и нужно наслаждаться, но ими также, как мне кажется, можно пользоваться и как научными трудами, которые можно изучать; или как препаратами, наглядно демонстрирующими срезы человеческой души. Отчасти именно с такой утилитарной целью я хочу воспользоваться романами, которыми я сам не раз восхищался как бесхитростный читатель.

Разумеется, выбор писателей и произведений, которые я использую в своей работе, есть несомненный произвол с моей стороны, однако при этом я не могу не сослаться на некую духовную общность и близость этих двух людей. Близость, которую чувствовали и отмечали они сами. Недаром Гессе назвал Манна "Магистром Игры", а, назвав, посвятил на удивление теплые и много значащие строчки:

"Мастером Игры был тогда Томас фон дер Траве, знаменитый, поездивший по свету и повидавший мир человек, учтивый и любезно предупредительный с каждым, кто к нему приближался, но бдительный, прямо-таки аскетически строгий во всем, что касалось Игры, великий труженик, о чем не подозревали те, кто знал его только с репрезентативной стороны, видя его, например, в праздничной мантии руководителя больших игр или на приеме иностранных делегаций. О нем говаривали, будто он равнодушный, даже холодный рационалист, находящийся с музами лишь в вежливых отношениях, и среди юных и восторженных любителей Игры о нем можно было услышать отзывы скорее отрицательные – неверные отзывы, ибо, хотя он не был энтузиастом и во время больших публичных игр обычно избегал касаться больших и острых тем, его блестяще построенные, формально непревзойденные партии показывают знатокам, как он был близок к глубинным проблемам мира Игры".1

Кстати, очевидно, эту характеристику можно считать точной, ибо сам Манн признал ее, подписываясь в письмах к Гессе, после прочтения романа, исключительно "Томас фон дер Траве". Вообще свидетельство Гессе о близости Манна к глубинным проблемам мира Игры важно и значимо для нас, ибо мы попытаемся проникнуть именно в ее суть и ее тайну, а значит свидетельства Манна будут для нас действительно надежным путеводителем.

Сам же Манн не скупился в отношении Гессе на самые высокие характеристики. Он писал, к примеру, что "среди всех бед на душе у меня становится хорошо при мысли, что я – Ваш современник".2

Позволю себе привести еще одну цитату, которая, как мне кажется, исчерпывающе описывает отношения этих людей:

"...И не умирайте, пожалуйста, раньше меня! Во-первых, это было бы нахальством; ведь я "впереди Вас". А потом: мне страшно не хватало бы Вас во всей этой неразберихе. Ведь Вы мне тут добрый товарищ, утешение, подмога, пример, поддержка, и очень уж одиноким чувствовал бы я себя без Вас...

...До свиданья, дорогой старый попутчик по юдоли слез, где нам обоим дано утешение мечтаний, игры и формы".3

И особенно важно и интересно для нас то, что написал Манн после прочтения "Игры в бисер". А он отмечает, и это стоит выделить:

"Замешательство тоже было среди чувств, с какими я читал Вашу книгу, - по поводу близости и родства, поражающих меня не впервые, но на сей раз в самую точку, в особенно конкретном смысле".4

Это дорогого стоит, тем более что такое свидетельство не одиночно.

Кажется, читатель теперь вполне может мне поверить, что сопоставление творений этих великих людей не только оправданно и обоснованно, но просто напрашивается. Манн считал Гессе своим духовным братом, и эта духовная близость ощущается в каждом из их произведений.

Обращаясь в своей работе к романам "Иосиф и его братья" и "Игра в бисер", я еще не раз и не два буду обращать ваше внимание на их удивительную корреспондентность.

Кажется, что после затянувшегося вступления, пришло время подобраться к самой сути работы. Говоря это, я сам себя ловлю на абсурдности данного высказывания, ведь, разумеется, у работы нет никакой единой сути, и вся она состоит из большого набора сущностей, взаимопереплетающихся и плавно преходящих одна в другую. А поэтому, правильнее будет сказать, что мы переходим сейчас к новой сущности, или, используя образ Томаса Манна, "к новому мысу".

Упомянутое понятие сущности, как нельзя более связано с понятием истинности, или правдивости. В этом ряду стоят, конечно, и такие иллюзорные сущности, как правдоподобие и наше восприятие реальности. Впрочем, не будем плодить сущностей без нужды. Уже упомянутых вполне достаточно для того, чтобы обозначить интересную проблему, которую вкратце можно сформулировать в виде нехитрой дилеммы: что важнее для изучения истории – исторический роман или монография? И хотя проблему эту большинство не посчитает серьезной, или даже заслуживающей внимания, мы остановимся на ней, так как она, по сути, является частным случаем одного вопроса, который в разных ипостасях еще не раз возникнет в дальнейшем.

Итак, Томас Манн писал в своем докладе "Иосиф и его братья":

"Я до сих пор помню, как меня позабавили и каким лестным комплиментом мне показались слова моей мюнхенской машинистки, с которыми эта простая женщина вручила мне перепечатанную рукопись "Былого Иакова", первого романа из цикла об Иосифе. "Ну вот, теперь хоть знаешь, как все это было на самом деле!", – сказала она...".5

И в самом деле, живые картины библейского быта дают нам возможность куда нагляднее представить себе жизнь в эти отдаленные от нас времена. Безусловно, для простого человека, не желающего обременять себя чтением антропологических, археологических, исторических трудов, а также трудов по этнографии, дипломатике, нумизматике и еще нескольким десяткам дисциплин (а справедливости ради надо заметить, что к таким простым людям принадлежит, чуть ли не 99% населения Земли – ведь так подробно изучать описанный в романе период возьмутся либо немногие энтузиасты, либо специалисты по истории Древнего Востока), роман "Иосиф и его братья" дает уникальную возможность действительно прикоснуться к живой истории. О пользе такого прикосновения я даже не говорю – его не может заменить ничто, вопрос в другом: насколько правомерно говорить о том, что все эти люди ДЕЙСТВИТЕЛЬНО узнали правду. Мне кажется, что как это ни кощунственно звучит, такое утверждение правомерно. Конечно, специалист-историк найдет в романе некоторые просчеты и недоработки, однако со своей колокольни он вряд ли сумеет создать нечто, хотя бы отдаленно напоминающее такое всеобъемлющее полотно. А поскольку человек устроен так (а почему он так устроен, я и поведу речь дальше), что куда лучше воспринимает целостную картину, чем отрывочные сведения, и склонен верить этой картине куда больше, то и мы вправе воскликнуть, вслед за мюнхенской машинисткой, – теперь мы знаем, как все было на самом деле! Выделив отдельный элемент из повествования об Иосифе, мы ничуть не сомневаемся в его истинности, и эта уверенность проистекает из того, что мы уже прочли раньше. Используя скелет из известных каждому человеку фактов, Манн наращивает на них "мясо" из деталей, характеров, образов. Каждый из них в отдельности может быть оспорен, но вместе они обладают абсолютной легитимностью.

А если это так, то почему мы должны считать, что прекрасный образ Манна менее правдив, чем сухая выкладка ученого. Наш рациональный разум говорит нам о том, что наука всегда правдивей вымысла, но насколько же привлекательна картина, созданная Мастером – настолько, что мы вряд ли от нее откажемся. Возможно, мы будем с улыбкой говорить, что мы-то знаем, что не Иосиф просветил фараона относительно нового бога, а скорее наоборот, евреи набрались мудрости у детей Кеме, однако тут же словим себя на мысли, что следуя науке, сами привыкли говорить Апис вместо Хапи, что вообще сама наука не одно столетие судила о жизни египтян по рассказам Геродота. А, словив – предположим, что может, прав все-таки Манн, а не наука. Ведь верят же религиозные евреи на исходе двадцатого века в то, что Тора написана Богом и написано в ней все, что было и что будет; и спорить с ними бессмысленно. Так что для миллионов и миллионов людей дело обстояло именно так, как описал Томас Манн.

Впрочем, сам он, продолжая мысль, беспощадно развенчивал иллюзии машинистки, а заодно и наши с вами:

"...Это была трогательная фраза, – ведь на самом деле ничего этого не было. Точность и конкретность деталей являются здесь лишь обманчивой иллюзией, игрой, созданной искусством, видимостью; здесь пущены в ход все средства языка, психологизации, драматизации действия и даже приемы исторического комментирования, чтобы добиться впечатления реальности и достоверности происходящего, но, несмотря на вполне серьезный подход к героям и их страстям, подоплекой всего этого кажущегося правдоподобия является юмор. Юмором пронизаны, в частности, те места книги, где проглядывают элементы анализирующей эссеистики, комментирования, литературной критики, научности, которые, точно так же как и элементы эпоса и наглядно драматического изображения событий, служат средством для того, чтобы добиться ощущения реальности, так что справедливый для всех других случаев афоризм "Изображай, художник, слов не трать!" на этот раз оказывается неприменимым".6

И хотя тут писатель выступает в роли этакого фокусника, который на глазах зрителей совершив потрясающий и невозможный трюк, спешит рассказать его секрет, ощущение недосказанности и таинственности все равно остается. Мы чувствуем, что не все так просто, как описывает маэстро, а это позволяет мне утверждать, что Манн сотворил новую реальность, ничуть не уступающую в правдивости той истории, которую пережил некогда человек по имени Иосиф, его отец Иаков, его братья, и многие многие другие.

В своем первом коротеньком отклике на роман "Игра в бисер" Манн написал, что "люди не осмелятся смеяться, а Вы будете втайне злиться на них за их донельзя серьезную почтительность. Я это знаю".7

Эти строчки как-то сразу бросились мне в глаза и немного смутили меня. Я подумал: "не занимаюсь ли я тем самым серьезным разбором, о котором говорил и от которого предостерегал Манн, вместо того, чтобы празднично войти в атмосферу большой Игры, и радостно приобщиться к ее тайнам".

Однако смущение быстро прошло, ведь не собирался же я в действительности "разъять, как труп" эту музыку высших сфер – отнюдь нет, я вовсе хотел, наслаждаясь ею, понять, почему же я могу ей наслаждаться, какой неведомый механизм, какой "черный ящик" предоставляет мне эту уникальную возможность.

И в этом меня поддержал все тот же Томас Манн, так ясно и вместе с тем так поэтично выразивший свои собственные мысли, возникшие при прикосновении к Игре:

"Книга пришла тогда совершенно неожиданно, я никак не думал, что буду держать ее в руках так скоро после ее выхода в свет. Какое любопытство меня охватило! Я читал ее по-разному, быстро и медленно. Я люблю ее атмосферу серьезной игривости, которая мне, как родная, близка. Ведь сама эта книга, несомненно, очень похожа на партию в бисер, и притом самую достославную, – это, стало быть, одна из тех органных фантазий, обыгрывающих все содержание и все ценности нашей культуры на той ступени игры, где достигнуты способности к универсальности, воспарение над факультетами. Такое воспарение, конечно, равнозначно иронии, которая ведь превращает торжественное глубокомыслие мира в лукавую забаву искусства и придает ей комизм, пародируя биографию и исследовательскую степенность".8

Это высказывание подкрепило мою уверенность в правомерности моей затеи дать представление о работе человеческого мышления, используя произведения художественные, а значит, ненаучные по своей сути. Ведь "лукавая забава искусства" ничуть не меньше значит для человека, чем "торжественное глубокомыслие мира", а значит исследователь может смело зайти в пустующую лабораторию Игры, и воспользоваться качественнейшими препаратами, в изобилии подготовленными Томасом Манном и Германом Гессе. Возможно, именно они помогут нам заглянуть вглубь себя, туда, где причудливо смешиваются серьезность и ирония, исследовательский азарт и неудержимая фантазия, чувственная и виртуальная реальность; туда, где книга и кинофильм значат ничуть не меньше, чем учебник и собственные чувства.

Да и как иначе подходить к этому миру, если большинство из нас ничуть не хуже представляет себе Евгения Онегина, чем Бориса Ельцина, или своего соседа по подъезду. И пусть эта наша игра будет легкой и естественной, как это подобает гармоничной партии в бисер.

Я уже говорил, что использование в своей работе именно рассказа об Иосифе и романа об Игре было продиктовано, прежде всего, моими внутренними пристрастиями, а также некоей внутренней логикой. Однако, мне очень хотелось бы заметить, что практически каждое из произведений Манна и Гессе тем или иным образом затрагивает вопросы, связанные с работой человеческого мышления, с душой, духом. Причем интересны в этом смысле не только произведения подчеркнуто мистические и таинственные, как "Степной волк", "Доктор Фаустус", "Паломничество в страну Востока", "Игра в бисер", но и те, которые как бы совсем и не претендуют на загадочность, среди которых и "Волшебная гора" и "Демиан", и "Будденброки", и авантюрный роман о Феликсе Круле. В каждом из произведений писателей мы можем найти и материал для исследований, и иллюстрацию тех или иных предположений, и пищу для размышлений. В данном случае я говорю, разумеется, о тех, кто занимается загадками человеческого мышления, пытаясь ответить на банальный и невероятно сложный вопрос "как мы думаем?". Конечно, читатель будет прав, указав мне на то, что сказанное выше можно отнести к произведениям каждого великого писателя, ибо в том и состоит их очарование, что мы абсолютно точно угадываем в героях себя – те или иные свои поступки, мотивы, и даже движения души. Конечно, читатель прав, и другой исследователь вполне может поставить на место, отведенное мной для Манна и Гессе, других гениев, и воспользоваться срезами и препаратами, приготовленными другими людьми. Это вполне естественно и закономерно, и я оправдываю свой выбор лишь явственной духовной близостью упомянутых творцов, и особым пристрастием, которое я питаю к их произведениям.

Надеюсь, что читатель сочтет мои аргументы достаточно весомыми, и не будет в дальнейшем придираться к моему выбору, тем более, что отрывки из произведений, которые я предлагаю в качестве изюминок, наверное, ублажат самого взыскательного эстета.


^ Глава 2. Несколько слов о романах "Иосиф и его братья" и "Игра в бисер".


Читатель, наверное, справедливо упрекнет меня в неумеренном цитировании, однако я позволю себе еще раз обратиться к уже хорошо известному письму Манна Гессе, и начать с отрывка из него новую главу.

Итак, Манн писал:

"...Не странно ли, что я давно уж, с тех пор, как закончился мой "ориенталистский" период, пишу роман, настоящую "книжечку", и в форме биографии и о музыке? Название такое:

Доктор Фаустус

Жизнь немецкого композитора

Адриана Леверкюна,

рассказанная его другом.

Это история сделки с дьяволом. "Герой" разделяет судьбу Ницше и Гуго Вольфа, и его жизнь, изложенная чистой, любящей, гуманистической душой, представляет собой нечто очень антигуманистическое, дурман и коллапс. Sapienti sat. Трудно вообразить себе что-либо более отличное, а сходство все-таки разительное – как это бывает у братьев...".9

И тут, кажется, Манн дает мне понять, что я занимаюсь ерундой – вот что сопоставимо и можно сопоставлять – романы разительно схожие "Доктор Фаустус" и "Игра в бисер". Однако и я не сдаю своих позиций, даже перед авторитетом Магистра Томаса. Ведь, во-первых, никогда не бывает лишней толика упрямства, а, во-вторых, я ведь не занимаюсь сопоставлением и сравнительным анализом произведений, благопристойным литературным анализом. Напротив, я совершенно нагло, как разбойник, врываюсь в комнату, где собраны великие богатства, хватаю то, что мне понравилось больше и скорее бегу (как жаль, что эта табличка с указателем попалась на глаза слишком поздно). Однако, рассматривая на свету добычу, я убеждаюсь, что чутье и интуиция все же не подвели меня, и я, вслед за Манном, удивленно и восхищенно повторяю: "трудно вообразить себе что-либо более отличное, а сходство все-таки разительное...". Ибо воистину разительным сходством обладают эти две удивительно разнородные вещи.

Судите сами. Сюрпризы начинаются уже тогда, когда мы знакомимся с главными героями. Оказывается, их зовут одинаково. Трудно, конечно, представить, чтобы Томас Манн мог позволить себе такую вольность, как изменение имени библейского персонажа – тут он был скован по рукам и ногам, и деться никуда не мог. Однако у Германа Гессе была полная свобода выбора. И, пользуясь этой свободой, он останавливается все на том же загадочном – Иозеф-Иосиф. А если учесть, что и фамилия у героя Гессе "говорящая", то становится очевидной неслучайность такого выбора, тем более, что в жизнеописании Кнехта, одном из трех, исповедника из окрестностей Ашкелона (и на это стоит обратить внимание) тоже зовут Иосиф.

А уж, коль скоро мы заговорили о жизнеописаниях, то не кажется ли вам, что история об Иосифе Прекрасном и его многочисленной родне вполне могла бы стать одним из кнехтовских отчетных жизнеописаний, выполненным на изысканном иврите, или древнеегипетском. Не спешите говорить "нет", ссылаясь на громадный объем Манновского романа и неизмеримую количественную малость дошедших до нас жизнеописаний. Попробуйте только представить на месте эпического романа его, так сказать, исходный материал – легенду об Иосифе Прекрасном, содержащуюся в Торе. Да, тут есть над чем задуматься. Кому же как не Кнехту отобразить свои переживания в антураже далекой эпохи.

Ведь он же тот самый избранник-отверженный, брошенный в колодец, или выпихнутый из привычного Мира в Провинцию; ведь он, а не кто другой добивается в Провинции-Мицраиме выдающегося успеха, проходя через служение Ордену-Потифару, и пребывание в Марианфельсе-Цави-Ра. Кто как не он, оказавшись на вершине, пристально вглядывается в Мир-Ханаан, ожидая вестей оттуда, и уходит туда в момент наивысшего взлета.

От такой догадки начинает пробирать мелкая дрожь – ты чувствуешь, как зыбко все в этом, казалось бы, ясном и устойчивом мире, и начинаешь думать не перевернулся ли у тебя на глазах "колодец времени", в который ты так боязливо заглянул.

Нет, у Иозефа и Иосифа действительно куда больше общего, чем это может показаться на первый взгляд, и, заглянув через плечо Кнехта, вглядывающегося во вневременную даль, мы рискуем увидеть именно тот лик, который евреи зовут Прекрасным, то есть самым красивым на Земле.

Красота... Особое внимание со стороны женщин... "...Нет, он не женится на ней..." Что это – слова автора, комментирующего жаркие призывы Мут-Эм-Энет? Нет, хотя звучали бы они, как нельзя более уместно. Это лишь фраза, вырванная из контекста совсем других (а может тех же самых) рассуждений:

"В Касталии возлюбленная студента не задается вопросом: женится ли он на мне? Нет, он не женится на ней. Правда, бывало и такое – нет-нет да случалось, хоть и редко, что элитный студент возвращался путем женитьбы в широкий мир, отказываясь от Касталии и от принадлежности к Ордену. Но в истории школ и Ордена эти несколько случаев отступничества играют роль не более, чем курьезов".10

Неужели, зная это, преданный студент Орден Иозеф Кнехт не мог не соблазниться образом страсти и образом миртового венка. Вряд ли такой талантливый и блестящий игрок мог пройти мимо этого.

Итак, один и тот же человек проживет две жизни. Человек ли? Нет, Иозеф не человек – он литературный герой. Да и Иосиф тоже литературный герой. Однако это лишь досадное недоразумение, которое даже не берется в расчет нашим сознанием. Конечно же, Иосиф Прекрасный и Иозеф Кнехт это один и тот же человек, который так славно поработал на благо земли Кеме и на благо Педагогической Провинции.

Если на секунду отвлечься от пленительной мистики, столь неуместной, как кажется многим, в серьезном научном труде, и попытаться взглянуть на вещи трезво, то и в этом случае мы не можем пройти мимо удивительных совпадений. Мы обнаруживаем совпадения, лежащие на поверхности – в сюжетных линиях и судьбах героев, и, что более существенно, мы можем обнаружить также и тонкие психологические общности. В качестве примера напомню вам лишь проходящую чрез оба романа линию отец-сын.

И в одном и другом случае речь идет скорее не о физическом, а о духовном отцовстве – отцовстве-наставничестве.

Так несколько "духовных отцов" меняет Иосиф. В их роли выступают и Иаков, и купец-мидианит, и Потифар, и Монт-кау, и опять престарелый патриарх Иаков. Манн каждый раз настоятельно подчеркивает эту связь, затушевывая и утаивая даже возраст Иосифа от невнимательного читателя, с тем, чтобы потом насмешливо словить его на этом. Часто такое упоминание об отцовстве носит даже несколько нелепый характер, как в случаях с Потифаром, или Маи-Сахме, главой крепости Цави-Ра, более того, с последним отношения меняются в корне после возвышения Иосифа. Однако, несмотря на некую логическую нелепость, с психологической точки зрения этот посыл вполне оправдан, о чем и говорят нам наши чувства – ведь мы не чувствуем ни малейшего неудобства и раздражения, читая о подобных коллизиях.

Что же до Кнехта, то тут мы вообще ничего не можем сказать о его биологических родителях, зато видим как в разные периоды его жизни откуда-то из окружения вызываются автором наставники-отцы. Это и первый несколько наивный учитель музыки в обыкновенной сельской школе, выделяющий своего "духовного сына" из общей массы, и определяющий его судьбу (этот эпизод чем-то смахивает на поведение преподавателя одного способного английского студента, который, повинуясь своей обостренной интуиции и особенному наитию, уступает последнему свою кафедру физики). Это и Магистр музыки – небожитель, делающий из простого мальчика личность необычную и выдающуюся. Это и Магистр Томас, многое переворачивающий в сознании своего сына-преемника одним лишь разговором. Следующим в этом ряду оказывается отец Иаков из Марианфельса, годы проведенные в общении с которым ведут к духовному возмужанию, становлению и расцвету Иозефа (постойте, постойте, как это ОТЕЦ ИАКОВ). Это кажется уж совершенно неправдоподобным, однако и в этой жизни у Иосифа есть свой отец Иаков, свой патриарх, который ведет с ним "прекраснословные беседы", который ничуть не в меньшей степени имеет право называться ОТЦОМ Иосефа, чем патриарх легендарный). Неужели мы сколько-нибудь можем еще сомневаться в общности судеб этих людей, а верней в существовании их общей судьбы.

И еще один, новый отец Иозефа. Иозефа, достигшего высшей ступени, – глава Ордена Александр. И тут мы видим настойчиво повторяющуюся тему отцовства-наставничества, и опять, теперь уже Гессе, игнорирует биологический возраст своего Иозефа.

Поверьте мне, что еще неоднократно мы будем убеждаться в том, что, несмотря на различие антуража, и, несмотря на то, что "трудно вообразить себе что-либо более отличное", по сути оба романа – это повести об одном и том же, более того, это одна и та же повесть, гениально рассказанная двумя разными людьми.

Читателю, наверное, уже надоело то, что я упорно заставляю его увидеть какое-то сходство в этих двух романах. В конце концов, те, кто были расположены его увидеть, давно уже удовлетворились приведенными аргументами, а те, кто считают это лишь неудачной выдумкой автора будут еще долго недоуменно пожимать плечами. Да я и сам увлекся, вернее сказать, меня самого увлекло это сравнение, и увело в даль от того, что я хотел вам поведать изначально. Ведь для того, что я хотел рассказать не столь существенно – похожи или не похожи выбранные мной произведения. Просто магия их настолько велика, что начав рассуждать, трудно оторваться.

Попытаюсь, однако, усилием воли преодолеть наваждение, и скажу о несколько более отвлеченных вещах.

Оба автора выбрали для своих произведений форму жизнеописания, или биографии, форму, доступную, пожалуй, лишь немногим. Ведь создание жизнеописания подразумевает некую эпичность творения, на что настраивают, в частности, классические образцы, такие как древние эпосы, или начало литературы – гомеровская "Одиссея".

Монументальность и размах подобных произведений всегда вызывают у читателя благоговейный трепет.

Я уже говорил, что немногие авторы могут позволить себе такую роскошь. Помниться, меня поразил тот факт, что Томас Манн начал писать "Будденброков", когда ему самому едва перевалило за двадцать. И если, создавая это произведение он уложился в срок измеряемый годами, то на создание тетралогии об Иосифе ему потребовались уже десятилетия. И в этой связи нельзя не отметить, что эпос "Иосиф и его братья" по масштабности сопоставим с самой Торой, на которую опирался его автор.

Тем более удивителен такой размах для нашего двадцатого столетия, когда люди включились в некую непонятную гонку со временем, стараясь успеть сделать все. Мир, который разгонялся со времен мрачного средневековья, набрал в наши дни неслыханные обороты. Соревноваться со временем стало нормой жизни, а самой жизни стало мало для всех свершений, потому что не успевая достичь одного мыса, творец тут же устремляется к мысу следующему, за которым уже маячит в отдалении пять-шесть-семь-восемь новых неисследованных полей.

Сознание на всех уровнях от простого потребителя до могущественного творца торопится наброситься на новый вопрос, а уж последние возникают в таком изобилии, что передышки ждать трудно. И сознание начинает жертвовать. Оно жертвует пленительными картинами мира, постичь которые не хватает времени, оно начинает жертвовать частями тех картин, которыми непосредственно восхищается, и которые само строит.

И, как это не странно звучит, подобные неспешные рассказы, созданные гениями мировой литературы нашего столетия – Голсуорси, Роменом Ролланом, Горьким, Маркесом, Прустом, входят в противоречие с подстегивающим время духом фельетонной эпохи. Авторы бессмертных эпосов и саг вступают на путь борьбы с «культурной модой», определяющей приоритеты столетия.

И предложение Томаса Манна год за годом прожить вместе с героем его трудную жизнь, представляется уже неординарным, и не вписывающимся в общий строй наших мыслей. Все это кажется человеку из 19** безумно расточительным. Как? Что? Неужели надо воспринимать всю картину целиком, а не отдельные наиболее лакомые элементы? Это же в высшей степени несовременно. И, тем не менее "Иосиф...", как и ряд других великих произведений, родился и существует в нашем столетии, так что мы с гордостью можем сказать – он наш современник. Впрочем, благодарить за это нам следует не себя, а мастеров, не желающих считаться с суетным духом сумасшедшего времени.

"Иосиф...", как собственно и "Игра...", уникален. Его нельзя, начав читать, отбросить, перескочить с него на что-то другое. Он проникает в сознание, и начинает жить там собственной жизнью. Наше "я" обогащается еще одной ипостасью, а сознание ультимативно требует "продолжения банкета", поскольку просто не может оборвать жизнь Иосифа в тот момент, когда он развлекаясь на ярмарке, вспоминает о том, что в доме Потифара нет никого, кроме Мут. Сознание ведет себя так потому, что ему несомненно ясно, что картина не завершена, и оно должно достроить ее во чтобы то ни стало.

Кстати, подобной магией обладают далеко не все литературные произведения, а лишь те из них, которым присуще некое внутреннее совершенство.

Что же это за совершенство, что же это за "философский камень" литературы?

В наше время большую популярность среди литераторов приобрел жанр, который многие условно характеризуют, как "поток сознания". Подразумевается, что автор, настроившись на определенную волну, не мудрствуя лукаво, внимательно следит за малейшими движениями той части сознания, которая поддается рефлексии, и фиксирует результаты наблюдений на бумаге.

Произведения такого рода также впечатляют размерами и псевдоэпичностью, однако они, несомненно, лишены того, что заставляет наше собственное сознание включить произведение в себя, что заставляет его, подобно наркоману, требовать все новые и новые порции.

Почему? Потому что поток сознания по природе соей хаотичен и неупорядочен. Сознание, если так позволительно будет сказать, бестолково, правда, лишь в том случае, когда мы буквально следуем за ним, не пытаясь никоим образом его обрабатывать.

Позволю себе прибегнуть к простой аналогии. Представьте себе, что вы заехали на машине в лесную глушь, и на приличной скорости едете по едва заметной лесной дороге. Дорога уже начала зарастать, и за окнами вашей машины живет своей жизнью летний лес. Однако, его жизни вы так и не увидите, так как едете слишком быстро, и не даете себе труда остановиться и задуматься. В результате, справа и слева от вас сплошная зеленая стена, и иногда вам удается словить нечто неожиданное – красновато-рыжий ствол сосны, черные гроздья бузины, мелькнувшего на ветке дятла, россыпь сыроежек, и не более того...

После такой поездки лес остается для вас не более чем зеленой стеной с милыми вкраплениями, и вы не можете понять друзей, которые им восторгаются. Более того, вы выносите стойкое убеждение, что лес по своей сути одинаков, и, заснув на полчасика в своей машине, вы ничего не потеряете, увидев после пробуждения все ту же картину.

Если же вы зайдете в лес так, как Иосиф заходил со своим братом в миртовую рощу, если вы не торопясь пройдетесь по выстланной листьями, хвоей или мхом лесной земле, будете замирать, наслаждаясь удивительными пейзажами, или сценками из жизни загадочного царства, вы поймете насколько многообразен лес, узнаете в лицо его обитателей, от замшелых дубовых пней до молоденьких, а потому зелено-мохнатых сосенок, от растущей полянами земляники до, хватающей за одежду и царапающей руки, ежевики; найдете удивительные закономерности в его жизни; поймете тончайшие связи между его обитателями – тогда вы будете приходить в неизменный восторг при воспоминании о ваших прогулках, тогда сознание ваше будет еще и еще раз возвращать вас к замечательным картинам.

Нечто похожее, как мы в дальнейшем убедимся, наблюдается и в сознании. Его жизнь также прекрасна и упорядоченна, однако так называемый "поток сознания" – это тоже не более чем путник, проносящийся мимо удивительных картин на большой скорости. Он не может передать ни красоты, ни многообразия того, мимо чего он движется, но живописует "зеленую стену", выхватывая порой действительно яркие образы.

На самом деле и "Иосиф..." и "Игра..." также написаны в жанре "отражения сознания", однако их авторы не пытаются упростить себе задачу, отразив бессвязный "поток сознания" героев. Напротив, они осторожно, не торопясь, совершают прогулку по тем картинам, с которыми, в сущности, и работает сознание. Они демонстрируют картины, живущие в сознаниях Иосифа и Иозефа, их гармоничность, их внутреннюю безупречность, их эволюцию – словом, все то, что присуще картинам.

И наше благодарное сознание, убеждаясь в комплементарности картин Манна или Гессе своим собственным, безоговорочно включает их в себя, и уже наш собственный поток сознания, проносясь, захватывает частицы новых картин.

И тут мы вынуждены смириться с неторопливой постепенностью повествования, переключаясь в совершенно иной ритм жизни, когда путешествие с Севера на Юг Израиля занимает