Реферат: Третья. Бег это средство быстрого передвижения. Не трусость
Глава третья. Бег – это средство быстрого передвижения. Не трусость. Нет, не трусость…
… Этот город
В суете и не заметит
Моего финала… Слышу
За спиной дыханье смерти...
Ждешь, зараза? - Жди.
Я выжил.
Разыскивается Автор
Виктор вошёл в её комнату и плотно закрыл за собой дверь. Он сделал всё возможное, чтобы обставить эту комнату по возможности уютно, но, к большому сожалению, Калиго относилась к необычному разряду людей вообще, и женщин в частности. Редчайший экземпляр, так сказать. За свои двадцать лет она не обзавелась никакими личными вещами. Фотографии, сувениры, открытки, плюшевые мишки… у этой девушки было всего три пары обуви, три вечерних платья, школьная форма, две пары военных брюк, три – чёрных шорт разной длины, несколько маек, зато много пар нижнего белья. В шкатулке, которую он сам ей подарил, лежали две заколки, сменное колечко в пупок и серебряный крестик, подаренный матерью, который она до такой степени боялась потерять, что никогда не одевала, только хранила. О, были, конечно, зажигалки. Целый кулёк зажигалок, и все рабочие, от «зиппо» за тысячу фунтов, до самых дешёвых, но забавных: в одной в прозрачном масле плавали маленькие кукольные игральные кости, в другой расцветали чёрные розы, в третьей покачивался маленький трезубец, ещё одна была в форме берцовой кости. Впрочем, её любимой зажигалки здесь не было. Той, которой она пользовалась по назначению и иногда как кастетом. В этой не было ничего примечательного. Она была чёрной, как смола, но на одной её стороне белёсыми полутенями был нарисован призрачный рогатый силуэт, а под ним – едва различимая надпись, из-за которой она и носила эту вещицу, как оберег: “Welcome To Hell. Enjoy Your Stay…”1 Из личных вещей у неё был огромнейший арсенал орудий убийства, который содержался в подвальном тире, в больших ящиках. Он этому не удивился. Но, когда зашёл в отремонтированную комнату, где всё было готово, даже, несмотря на бельгийские обои, выкрашенные вручную художниками, невзирая на пышную, как нежнейшее суфле кровать от Чиппендейла с балдахином из египетского хлопка, огромное трюмо в углу, чтобы она, одеваясь, могла разглядеть каждый свой изгиб; зеркальный косметический столик, правда, ожиданий не оправдал: первоначальный был с инкрустацией из слоновой кости, из-за чего Калиго мягко ему улыбнулась и очень вежливо попросила убрать его, не заменить, а именно убрать, что понравилось ему особенно, поэтому он переправил этот столик в комнату сестры, которой на животных было так же плевать, как и на людей, а к Калиго поставил другой, из карельской берёзы; и, несмотря на все эти с любовью выбранные и заказанные им (лично!) предметы интерьера, в комнате было пусто и прохладно, как в склепе, словно её тёплое, живое тело не нагревало эту постель, не оставляло в комнате и следа своего присутствия, кроме сладкого имбирного запаха, призрачно-прозрачного, уловимого лишь для тех, кто хорошо её знал. Гораздо уютнее было в ванной. Там она, словно отыгралась за пустующую спальню, самолично приделав лишние четыре полки. Там баночки, бутылочки, скляночки, колбочки и пузырьки громоздились друг на друге, как дома в Матише, как виноградины в грозди, на стене висел маленький портативный холодильник, где она всё время запасала мороженое и мохито, по четырём углам ванной на лапах стояло по три толстых ароматических свечи: чёрная, красная и белая. Эта женщина ванну принимала со вкусом, строго четырежды в неделю по два-два с половиной часа, несмотря на частый приём душа по три раза в сутки. Возможно, это был отчасти невинный невроз. Есть же люди, несмотря на возраст, сгрызающие ногти под корень, так что пальцы всегда бывают обсыпаны краснотой, есть те, кто без конца мучается «синдромом Золушки»: по пять раз в сутки моют пол и не могут заснуть, если в раковине есть одно лишь блюдечко из-под кекса. Почти все яркие невротики озабочены чистотой и в этом крайне педантичны. У Калиго не было на это времени. Зато, единожды даже немного вспотев, что вполне естественно и для людей и для вампиров, быстрым шагом отправлялась под душ, и её мог свернуть с этого пути лишь разогнавшийся локомотив, выбравший маршрут именно через её комнату. Иной раз он готов был её за это придушить. Дело было не только в том, что, выбирая между душем и, скажем, массажем, от которого млеют все женщины, она неизменно выбирала первое. Помимо этого, действующего на нервы ритуала, она смывала с себя все естественные запахи, присущие только людям, личные, как отпечатки пальцев. Её запах был не только имбирным: печеньем она пахла, когда он хотел есть или хотел её саму, но, пребывая в полном покое у её кровати, он чувствовал совсем иной запах, который невозможно было сравнить ни с чем. В нём было что-то от свежескошенной травы или жимолости, капелька утренней росы, щепотка муската… больше ничего он не мог разобрать. Это был запах юности, горячности, решительности, некого озорства, присущего только молодым и дерзким, для которых юность продлится очень-очень долго, но потом сразу стремительно наступит старость. Эти непоседы никогда не останавливаются – им просто некогда – они несутся вперёд, постоянно находят себе занятия, держа собственный организм в таком тонусе и напряжении, что он сам не даёт им стареть. Их не интересуют такие мелочи, как обзавестись, скажем, личными вещами. Поэтому он с несвойственной ему деликатностью выведал у Калиго, какая живопись ей нравится (Моне), какую музыку слушает (здесь список был удручающе длинным), какие её любимые цвета (чёрный, красный, фиолетовый), после чего повесил на стены несколько картин с репродукциями «Сирени», «Завтрака на траве» и нетленных «Подсолнухов», осознав, насколько нелёгкое дело сочетать шедевры мировой живописи и плакаты современных и не очень хардкоровых исполнителей. Поэтому пришлось напрячься и обзвонить все возможные фотостудии, в которых было принято делать снимки такого рода, и после долгих изнурительных переговоров, в которых немалую роль сыграло количество нулей, ему предоставили лучшие снимки, которые почти невозможно было найти на прилавках. В результате с шедеврами мягко сочетались брутальные чёрно-белые портреты Кори Тэйлора, в исступлении кричащего в микрофон так, что чуть не лопались вены на бычьей шее, Джои Джордисона, молотящего по барабанам быстрее двух зайцев, палочки которого в движении превратились в веера, Ричарда Мэйнарда с его русалочьими волосами и пустым взглядом законченного наркомана, Мэрилина Мэнсона в коже, ремнях и боевой раскраске, Фрэдди Меркюри в его знаменитых полицейских очках, ставших культовыми для миллиона геев, группы «Раммштайн» в полном составе, перепачканных серебряной краской, Дэвида Дрэймана с массивными полукольцами в нижней губе и лицом пилигрима, незабвенного Оззи Осборна в неизменных круглых синих очках и Роба Зомби, похожего на помесь Лешего и Водяного. И, конечно, Дэвида Боуи. Разве можно без Дэйва? Все с автографами. Об одних пришлось договариваться, иные давались с лёгкостью ввиду личного знакомства (Оззи Виктор знал ещё со времён начала его карьеры), а один плакат был подписан всей группой “Queen” за исключением, конечно же, самого Фрэдди, ибо воскресить его Вик при всём желании не смог бы. Он был на его похоронах и незаметно скорбел в углу часовни, тоскливо наблюдая, как Элтон Джон и Мэри Остин, обнявшись, рыдали навзрыд. Мало кто знал, что именно благодаря таким, как Фаррух Балсара, Клод Моне, Омар Хайям, Че Гевара и Ганди, Виктору удавалось сохранять уважение к человеческой расе. Ах, да. И, конечно же, благодаря Калиго. Девушке без прошлого.
А ещё, ей было абсолютно наплевать, как она выглядит со стороны. Она могла усесться на кровать или на пол с чадящим чинариком во рту, сгорбиться и чистить пистолет, сдвинув брови так близко к переносице, что между ними гребнем выпячивалась складка кожи. Она постоянно кусала ноготь большого пальца, когда задумывалась (а это случалось очень часто), а когда у неё внезапно, резко и сильно начинало что-то чесаться – она чесалась зубами, если могла достать. Считаете это милым? Тогда, представьте, что девушка, которая может двумя пальцами раздавить вам кадык, сидящая в полуметре от вас в состоянии полного покоя, вдруг подпрыгивает и начинает остервенело грызть себе руку. А, если страдаете неврозами или, не дай Бог, недержанием – то лучше не надо. Она практически не ведала брезгливости, несмотря на свою патологическую любовь к чистоте. Иной раз ему казалось, что Калиго глубоко наплевать, к чему она прикасается: к его коже, или рыбьей требухе, при этом она очень тонко ценила красоту. Она говорила о Поле Гогене словами Сомерсета Моэма, ни разу не читав последнего, она читала Рэмбо, будто лично пила с ним абсент и прозябала в дешёвых гостиницах. Никто, как она не обожествлял тело: она смотрела на Соню, как Гумберт на свою Лолиту, угадывая в ней то, чего Вик никогда бы не увидел, считая Соню лишь другом и соратником, Эш в её глазах контрастировал с Амуром, тогда как Сэм – с Прометеем, а Ким была маленькой прелестью, которую Калиго бы тискала за щёчки целыми днями, если бы ей позволило чувство такта. А на него… на него эта девушка могла смотреть часами, просто смотреть и молчать, покуда он сам не смутится (!) своей наготы и не начнёт одеваться. Тогда она останавливала его, тоже без слов, одним безмолвным порывом ловила за руку усаживала обратно на кровать и начинала выводить на его теле какие-то узоры. Не отводила взгляд, ничего не говорила, не отвечала на вопросы, только улыбалась. Только она так улыбалась и только ему. Никогда – Брайану. Брайану доставалась улыбка другая: тёплая, нежная, любящая. Ему же – восхищённая, преданная, немного испуганная, нерешительная. Всегда в эти моменты, поскольку в иной обстановке улыбка её была надменной, ироничной, строптивой… её было очень трудно выдержать. При всём этом, при безграничном обожании другого тела, она жутко стеснялась своего. Она готова была выглядеть смешной, устрашающей, неуклюжей, но не красивой, не желанной, никогда – сексуальной. Это доводило её до пунцового, глянцевого румянца. Потрясающе! В ней всё было парадоксально. Убийца с чистой совестью. Наёмник с белоснежной душой. Соня могла сколько угодно ломать зрение, вычисляя этот её неуловимый Ка13, но он-то точно знал суть, поскольку именно его регулярно ломало без её крови, он кое-как привык к сыворотке. Это была чистая кровь. Грехи, несомненно, были но они не тяготили, не тянули на дно, от них душа не подверглась естественной мутации. Её грех был праведным, а это значило лишь две вещи: либо она была вне любых рамок и ограничений, которые нам всем ставят законы Божеские, либо её руками действовали высшие силы. Её грех имел единственное имя, имя ему было – Убийство. Но ведь никто не осудит убийство на войне, верно?
У неё не было ни одной фотографии родителей. Ни единой. Но их образы надёжно сохранились в самых сокровенных уголках памяти. Он сумел проникнуть так глубоко лишь недавно. Так он узнал, что её мама была хрупкой блондинкой с очень добрым живым лицом и сапфировыми глазами, а отец, страшно неразговорчивый и замкнутый, был добрейшим в мире человеком, и его улыбка излучала свет. Они обожали её. С их смертью умерла так же и часть её души. Выражение напуганного, отчаявшегося ребёнка так и застыло на её лице. Она стала человеком без возраста. Её волосы, в детстве сверкавшие на солнце чёрным золотом, с годами превратились в просто чёрные. Её особый внутренний свет угас. Угас не только блеск волос, погасли глаза. Его поразило до дрожи, что родители дали очаровательной крохе такое странное имя. Тёмная, олицетворение мрака в греческой мифологии. Он потратил не одну ночь у её постели, слушая ровное дыхание, иногда прерывавшееся стоном очередного кошмара, размышляя над этим, и внезапная догадка сразила его наповал. Бабочка! Тропическая бабочка, калиго, активная лишь в вечерних и утренних сумерках, одно из самых удивительных и красивых созданий на земле, окрашенная золотисто-серым перламутром, украшенная двумя круглыми серебристыми глазами с чёрными зрачками, за что этих бабочек частенько называют совками. Круглые, настороженные, тронутые серебром, чёрные глаза. Её родители были людьми, далёкими от сказок и мифов о потусторонних силах, но оказались до странности прозорливы. Не просто прозорливы. Это трудно было постигнуть умом!
Он был маленьким очень давно… Как раз пал Константинополь. Его дедушка имел торговые отношения с Византией, так что находился не в самом благоприятном расположении духа, но, рассказывая Виктору на ночь сказки, всегда отвлекался от проблем. И в ту ночь, когда часть его бизнеса приказала долго жить, он со вздохом прилёг рядом с внуком и поведал грустную историю Камелии. Она была отлична от той, которую Вик позднее изучил по Этерна Ситис. В легенде Айзека Кроули конец был гораздо романтичнее и вселял надежду. В его рассказе Камелия, умирая, превратилась в бабочку, самую красивую бабочку на земле. С маленькой совиной ушастой головкой, пушистой меховой грудкой, разукрашенными, словно мозаика, крыльями, и, когда она распахивала их, казалось, на тебя смотрели бесконечно печальные, внимательные глаза. Из них вверх по рисунку катились красноватые мозаичные слёзы.
- Почему она плачет? - спросил тогда Вик, шмыгая носом.
- Она оплакивает не свою смерть, Викки, - вздохнул в бороду его дед. – Она плачет теперь за всех нас… вампиров, людей, которых всегда мечтала помирить. За Землю, которую истощают и разрывают наши войны, наша вражда.
- Почему они так нас ненавидят?
- Они не понимают нас. Боятся. Ты бы не боялся того, кто может полностью подчинить тебя своей воле? Того, кто пьёт твою кровь?
Виктор задумался и погладил рукой шёлковую подкладку одеяла. Он жил в огромном доме с толстыми стенами, тёплыми коврами, прислугой и конюхами. Ему трудно было представить себя жертвой. В те далёкие времена Гильдия ещё не только не сформировалась: у людей не возникало даже мысли, что вампирам можно было дать мощное коллективное сопротивление. Охотники? Охотники были, одиночки, кочующие из города в город, выслеживая вампиров за деньги. Порой, даже убивали.
- Значит, мы всё же… чудовища? – мальчик нахмурился.
- Для них – да.
- Они могут быть правы?
- Не существует единственно верной точки зрения. Для животных чудовища – люди. Для людей, порой, их собственный Бог, ведь только он имеет над ними власть. Он и мы. Пойми, всегда есть кто-то сверху, готовый обрушить кару на тех, кто стоит ступенью ниже. Так вот, мы всего лишь более высокая ступень.
Виктор снова задумался, но ничего не сказал. Айзек понял, что не убедил внука.
- Знаешь, зачем мы пришли на эту землю, Викки? – мягко спросил он.
- Нет… папа никогда не…
- Он и не скажет. Майер чужд сентиментальности. Для него всё анекдот. Когда ты пьёшь кровь, что ты испытываешь?
Виктор замялся. Ему стыдно было признаваться в таких чувствах.
- Ну… мне хорошо… вкусно… тепло как-то…
- Это понятно. А не чувствуешь ли ты одиночество? Холод? Горечь?
Вик задумался.
- Немного. Но я… это как будто…
- Что? Послевкусие, да? Как осадок? После еды ты расслаблен, умиротворён, но тебе грустно, правда? - он потрепал внука по голове и улыбнулся. - Мы забираем не кровь, не эмоции даже, Виктор. Ты уже можешь понять такие вещи, я уверен. Мы… ты же читал Библию, да? Помнишь, там написано про отпущение грехов? Иисус был послан Господом, чтобы умереть за людские грехи, поскольку слишком много их накопилось. Был Потоп, были Содом и Гоморра, но люди так ничему не научились. Что там, даже распяв Сына Божьего, они не осознали ошибок. Но Господь милосерден. Он решил предоставить человечеству право выбора, отпустить, позволить жить, как оно пожелает. И тут появились мы. Мы не каждого можем соблазнить, но большинство подвластно нашим чарам. Всего дважды за всю жизнь я сталкивался с людьми, которые никак не реагировали на мои чары. Это уникальные люди. Таких и сейчас единицы, а, когда ты подрастёшь, и вовсе не останется. Мы отпускаем грехи, Викки. Не все, конечно же. Человек очищается лишь кровью… Грех можно смыть лишь кровью. Это не только мои слова. Даже люди знают об этом. Мы не чувствуем этого, пока насыщаемся, но, чем дольше питаемся, тем больше становимся похожими на них. Отсюда наши страсти, сомнения, страдания… всё, что, казалось, не может быть свойственно бессмертным. Но мы впитываем слишком много. Мы разделяем их чувства, забираем самую черноту и перевариваем. Не задумывался, почему мы не пьём кровь детей, животных, блаженных? Мы пожираем их грехи, такие легенды у них тоже есть, но они не подозревают, что это имеет отношение к нам. Мы жертвуем своим могуществом и мудростью ради них и ради собственного существования. Это замкнутый круг. Но они не могут страшиться вечно. Когда-нибудь они изберут нас виновниками всех своих страданий, не подозревая, что мы лишь облегчаем их.
- Ты веришь в Библию? – нахмурился ребёнок: он читал её всего лишь, как сборник сказок, он читал всё подряд, ибо книг тогда было не много.
- Я не смогу ответить тебе, Викки, - дед обратил к нему добрый взор. – Это слишком сложно. Этот разговор нужно начинать с иного вопроса: верю ли я в Бога. Ты веришь в Бога, Виктор? Не в человеческого, отметём все предрассудки и мистику. Ты веришь в то, что существует добро и зло?
- Да, - не задумываясь ответил Вик.
- Ты веришь в Высшие Силы, которые нет-нет, да и вмешаются в нашу жизнь?
- Да, – менее уверенно, но искренне сказал Виктор.
- Уверен ли ты, что этой Силе нужно поклоняться, приносить ей дары и раболепствовать?
- Н-нет, - немного смешался ребёнок.
- Вот, если назвать Бога не Богом, а Высшей Силой, Фатумом, Провидением… как угодно, но убрав этим самым религиозный трепет и полушёпот, представить, что эта Сила вмешивается в наше существование лишь в очень серьёзных, исключительных случаях, а их дары и восхваления являются для этой Силы ничтожными песчинками, ибо всё, что удовлетворяет это Высшее Сознание, это логика и справедливость, это своеобразное равновесие добра и зла, где на чаше добра добра гораздо больше, чтобы уравновесить зло, поскольку добро – более лёгкий, воздушный материал – тогда я верю в Него. Я верю в грех, поскольку ощущаю их тяжесть уже очень долгое время. Так, я говорю не о Библии и не о Боге, не о его апостолах, не о краеугольных камнях веры, не о догматах, клириках и экзерсистах. Людей хлебом не корми – дай изгнать из болезных дьявола, а на десять человек, которым нужен священник, приходится девять, которым он не нужен. Вера и заблуждения – вещи очень разные, и, к сожалению, людям свойственно именно заблуждаться. Но коллективное заблуждение – сильная вещь. Мысль материальна, и многое иррациональное, нематериальное, что существует в полуплотном состоянии – плод коллективного заблуждения. И одно из этих заблуждений в том, что мы пришли из ада. Я вообще сильно сомневаюсь в его существовании. Люди очень любят прикрываться дьяволом, перекладывая на его плечи ответственность за собственное свинство. Им тяжело и невыносимо признать, что в них борются их собственное добро и зло, два начала, две чаши весов, и они сами принимают решения, а не кто-то сидит на правом и левом плече. Они решили в какой-то момент, подчиняясь собственному невежеству и страху, что мы – зло, и более они не способны видеть в нас светлые стороны. Когда Иисус идёт по воде и воскресает после смерти – это чудо, но когда вампирша расправит крылья и взлетит перед толпой или меч её не убьёт – «Ведьма!» завопят смертные и потащат её на костёр. Они придумали осиновый кол, спасибо страдальцу Иуде, не сообразив, что вколоти нам в сердце хоть дуб или берёзу – результат будет тот же. Они швыряются в нас серебром, не проверив прочие металлы, а ведь выпусти нам достаточное количество крови любым иным железом – мы умрём. Они отвели даже время суток для царствования «зла», утверждая, что на солнце мы обращаемся в пепел, не уточняя, что это случается с нами лишь после смерти: Земля впитывает наш прах без остатка и гниения, но для людей это признак демонизма.
- Но мы действительно охотимся только по ночам…
- Или ближе к вечеру. Но для тебя смертелен солнечный свет, Викки?
- Нет, но мы легко обгораем.
- Поэтому ходим под зонтами или шляпами.
- Уже почти не ходим, - насупился Виктор.
- Мы вызываем подозрения. Придётся смириться.
- И что, нет никакого способа рассказать им, что мы не желаем зла?
- Боюсь, что нет. До тех пор, пока Камелия летает по свету, наблюдает за нашей бессмысленной враждой и плачет от горя, мы ничего не изменим… но, знаешь что, Викки?
Айзек хитро взглянул на внука и крепко-крепко обнял его, заговорив таинственным шёпотом.
- Она вернётся. Вернётся, верь мне. Я уверен. И если я доживу до этого счастливого дня, признаюсь, я хочу увидеть иную Камелию. Хочу увидеть её такой, каким видели Господа содомиты. Кровавой, жестокой и справедливой. Только тогда окупятся её страдания. Только потопив мир в крови, она сможет очистить его. А что ты об этом думаешь?
Виктор прижался лбом к его мягкой бороде. Его глаза были широко открыты. Он пытался представить себе, каково это – чувствовать всю эту боль и быть совершенно беспомощным… много-много лет.
- Я думаю, ты прав, - твёрдо сказал он, не заметив, как начал погружаться в сон.
Как это было давно… но он прекрасно это помнил. Помнил лучше, чем первую свою девушку. Ему пришлось вспомнить этот разговор три года назад, когда, потерянный, унылый, потерявший всякий интерес к жизни, пришёл выпить к сёстрам Мэверик. Он ничего не спрашивал, Дороти сама бросила ему эту фразу:
- Жениться тебе надо, бессмертный, чтоб дурь всякая в голову не лезла, - рассмеялась она, ненадолго присев за его стол.
- Это тебе жаба в безлунную ночь из кадушки с молоком квакнула? – усмехнулся он в ответ, швыряя в себя стопки мухоморной водки одну за другой.
Старушка склонила голову набок, очень внимательно рассматривая его. Лицо осветила лукавая улыбка.
- Смерть мою видишь, колдунья? – ухмыльнулся он.
- Нет, жизнь, - хихикнула она. – И спутницу твою вижу.
- Не смеши.
- Легендарная она у тебя, - старушка прищурила глазки. – Красивая. Умная. Но ещё куколка. А с твоей помощью… впрочем, и без неё скоро расправит крылышки, выберется из кокона и подарит покой не только твоей душе.
Виктор поднял на неё полупьяные глаза. Он отдал бы своё бессмертие за то, что это пророчество окажется и полуправдой. Дороти вздохнула, не тяжело, а, скорее, радостно, и упорхнула хлопотать за стойкой. И с тех пор он словно гонялся за своей тенью… пока не увидел Её.
Её свет… Он мог бы воспылать снова, в приёмной семье, в общении с молодым человеком… но семьёй для неё стала Гильдия, приёмным отцом (хотя, скорее, злой мачехой) – бездушный и расчетливый Клайд, заботливым братом (хотя, скорее, неудавшимся любовником) – добрый и тряпичный Брайан Косби.
Косби…
Виктор подошёл к столику у кровати и почти бесшумно выдвинул ящичек. Косби был для неё всем. Единственным, кто заботился о ней, кому она могла доверять, кто не был глух к её стонам во сне. Но он был младшим братом. Он не мог её защитить, и только безмолвно страдал от неразделённой любви, а, став вампиром, превратился в её безжалостного палача, словно не замечая, как её лицо побледнело от страданий, глаза смотрели затравленно, как у собаки, в которую часто бросают камнями.
Виктор поджал губы и вынул из ящика заколку из красного дерева. Повертел в пальцах, словно она была интересна в плане искусства. Впрочем, почему «словно»? В симметричный четырёхлистный клевер крест-накрест были воткнуты две острые ровные палочки на манер шпилек. Работа была ручная, со своими интимными, крохотными изъянами, но от дерева шло тепло. Он заглянул в ящик и долго смотрел на заколку, которую сам подарил ей. Тоже ручная работа. Одного из лучших ювелиров. Платиновые цветы на змеиных стебельках, собранные на манер веера, сверкали слезинками бриллиантов. Он чувствовал, что-то давно забытое, похороненное. Сейчас какая-то часть его души эксгумировала полусгнившие останки, и он, к удивлению своему обнаружил, что в мёртвых тканях ещё живы импульсы. Это погребённое чудовище звалось болью. Виктор сжал заколку в кулаке и прикрыл глаза.
- О тебе хорошо заботились в Кенсингтоне?
Брайан вскинул на него дикий взгляд. Виктор улыбнулся про себя: он знал, какой чудовищной была та ненависть, которую мальчишка испытывал к нему, но попросту не мог выплеснуть. Ему мешал ошейник, невидимый, но прочный, строгий, шипами внутрь, и он сдавливал его горло при малейшей попытке сопротивления. Брайан хотел убить его. Это было не смешно. Смешным было то, что он при всём этом жгучем желании не смог бы даже озвучить его.
- Да, - ответил он, словно проглотив раскалённый камень.
- Я рад, - равнодушно отозвался Виктор и, встав из-за стола, подошёл к окну, повернувшись к нему спиной. – Что планируешь делать?
- А у меня есть выбор?
- Есть, - Вик затянулся сигарой, изучая голое ночное небо.
Мальчишка за его спиной сжал кулаки.
- Какой? – шёпотом спросил он.
- Я могу… могу отпустить тебя. Что ты будешь делать тогда?
- Останусь здесь. С ними. Мне некуда больше идти.
- Я не о тех планах спрашивал.
Брайан облизнул губы. Ему тяжело было, как дышать, так и говорить.
- Честно?
- Я узнаю, если соврёшь.
Он сделал шаг вперёд на дрогнувших ногах.
- Что я намерен делать с ней? Вы это хотите знать, так?
- Именно.
- Я люблю её!
Вик вздрогнул. Сколько отчаяния было в этом крике, сколько невыразимой ярости. Он добавил в голос стали:
- Я знаю.
- Она тоже любит меня… но не так. Она отдаст за меня жизнь. А мне нужно её сердце.
- Ты его не получишь, - Вик сверкнул глазами в темноте комнаты.
Брайан задрожал. Ему с огромным трудом давался этот разговор, но он шёл напролом, бил кулаками в незримую стену между ними, пытаясь доказать лишь одно: он не намерен подчиняться. Он его презирал. И что-то подсказывало Вику, что, если мальчишка сломает об эту стену руки, он может начать грызть её зубами. Это даже восхитило его.
- Вы… вы знаете, что она напоила меня своей кровью? – дрожащим голосом спросил он, но в нём слышалось торжество.
- Конечно, - улыбнулся Вик и посмотрел на него исподлобья. – Не получишь, я сказал.
Некоторое время он натягивал петлю, внимательно наблюдая за тем, как трясёт его подопечного, но, не получив от этого ни малейшего удовольствия, ослабил хватку, позволив ему снова овладеть голосом. Брайан с сипом заглотнул воздух и посмотрел на хозяина. Виктор подумал, что никогда не забудет этот взгляд. Перед ним стоял не мальчик, не проигравший соперник. Это был сам Джеффри Комбс в роли Герберта Уэста из «Реаниматора». У Брайана были его глаза. Холодные, прозрачные, одержимые.
- Проверим? – тихо спросил Брайан и улыбнулся.
Это была улыбка безумца. Улыбка человека, который одержим местью, и не забудет о ней даже если пройдёт много-много лет. Он мог выжидать века, прежде чем нанести удар. Виктор вспоминал это не раз и всё размышлял, почему это не испугало его тогда, не насторожило. Его кольнуло тревожное предчувствие. Всего на секунду. Один укол. Он должен был оторвать ему голову тут же, лишь только острая иголочка тревоги подобралась к чувствительному нерву. Но он не сделал этого. Он сам был немного безумен тогда. По той же причине.
- Решил со мной поспорить? – Виктор повернулся к нему.
- Вы думаете, я не знаю, что вы задумали? Что я должен ответить, чтобы остаться в живых?
Виктор ухмыльнулся. Он не видел в нём соперника. Он не понимал на тот момент, что не просто спорит с приятелем на ящик шампанского, о том, что тот не сможет выкинуть три раза все пятёрки на игральных костях. Странно, но мысли его тогда были поглощены совсем не этим. Он до мельчайших подробностей помнил её лицо, когда впервые, тридцатого октября, он медленно расстегнул молнию её мягкого душистого платья. Помнил, как она закрыла глаза, как трепетали её ресницы, как она дрожала; помнил её лёгкое короткое дыхание, когда самыми кончиками пальцев он дотрагивался до её абрикосовой кожи, вишнёвых губ, шёлковых ресниц, льняных волос, ореховых ноготков, ниточек тонких шрамов… один, едва заметной чёрточкой пересекал левую бровь (последствия тренировки в спортзале с бамбуковыми палками), другой тянулся по гладкому боку правого бедра, две маленьких круглых бляшки, похожие на заклёпки, едва видимые только очень внимательному зрителю – от резиновых пуль, которыми их потчевали тренеры, обучая уклонению от них; бледноватые линии в жаркую погоду были видны на нижней челюсти и сбоку шеи, там, где лоскуты этой нежной кожи сшили хирурги после её встречи с первым хищником. Он помнил каждую морщинку на её высоком лбу, в уголках огромных, как колодцы, глаз; её губы, приоткрытые в таком сладком, нежном, чувственном, болезненном стоне; натянутую мышцу сбоку молочной шеи, в которую он, спустя секунду, погрузил клыки, вскрывая эту тонкую, натянутую, как вишнёвая кожица, плоть, открывая поток пряной, горячей крови, которая хлестала из неё потоком, и ему приходилось прилагать немало усилий, чтобы заживить рану. Она лилась в него рекой, чаще даже больше, чем нужно. Здесь и речи не шло о грехе: энергия, эмоции, страсть. В этой женщине всего было слишком много. Каждый раз она реагировала, как в первый, она не просто делилась энергией, а выплёскивала в него саму свою жизнь. Она была доверчива, стеснительна, порой, до анекдота. Но в те короткие секунды, когда она открывала влажные чёрные глаза, он чувствовал, как она ловит каждое его микровыражение, двигаясь, пытаясь поймать пик его наслаждения, чтобы запомнить ритм и плавность. За какие-то мгновения она погружалась в него, копала до оголённых нервов. Не для того, чтобы причинить потом боль, как многие другие женщины, а чтобы угодить, проникнуть в самые дальние уголки его души, и в своём деле продвинулась так глубоко, что он чувствовал её натянутые нервы, словно припаянные к его. Впервые в своей жизни командовал не он. Он подчинялся. Но Калиго этого не знала. Она была искренна и доверчива, она стеснялась обнажённого плеча, стоя по колено в крови, она не хотела секса: она взглядом спрашивала, хочет ли его он. Это вселило в него парадоксальную, твёрдую уверенность в том, что она привязана к нему больше, чем он к ней. И он повёл себя, как последний кретин.
- Так, что ты хочешь от Калиго? – спросил он.
- Вернуть должок. И столкнуть вас лбами, - Брайан горделиво вскинул голову. – Посмотрим, кого она выберет.
- Ты всерьёз? – Виктор склонил голову.
- Я всегда был мягок. Это её не прельщало. Стоит попробовать стать невыносимым ублюдком… под стать моему создателю.
Вик смерил его взглядом.
- В ней всё же есть доля мазохизма… к тому же она так передо мной виновата, - улыбнулся Брайан.
Придушить бы его. Взять и…!
Виктор опустил глаза и бросил:
- Свободен.
Придушить… придушить легко. А что скажет Калиго? Что он мог сделать? Да она уже извела его вопросом «Как там Брай?», ему казалось, если он услышит его имя из её уст ещё хоть раз, то наестся битого стекла. Что прикажете предпринять? Отправить его к чёрту на кулички не удастся: девчонка сбежит за ним хоть в ад. Убить? Ещё лучше. Гильдия уже попыталась убить мистера Косби, и чем это кончилось? Запретить ему под страхом смерти приближаться к ней? Мальчишка не глуп – он сам понимает, что Вик не сможет этого по причине, указанной выше. Запретить ей? Ей? И чем мотивировать? Тем, что бросит её? И кого он этим накажет? Беда в том, что она-то уже знакома с потерей и проживёт без него, а вот он без неё – вряд ли.
Брайан схватился за горло, жадно хватая ртом воздух.
- Ты свободен. Это значит, что я не могу ни контролировать тебя, ни читать твои мысли. Надеюсь, ты окажешь мне ответную любезность и будешь как можно реже попадаться мне на глаза. И самое важное.
Виктор обогнул стол и подошёл к нему.
- Не вздумай даже коснуться её против её воли. Если Калиго пожалуется мне один единственный раз, - он сделал паузу. – Я убью тебя. Одна жалоба, Косби. Ясно?
- Более чем.
Виктор поджал губы и протянул сопернику руку. Брайан пожал её в первый и в последний раз.
- Вас совсем не тревожит этот спор? – прищурился он.
- Я уверен в ней.
Вик очнулся. Из кулака медленно сочилась и капала тягучая струйка крови. Он разжал пальцы и вытащил из ладони шпильку от покрасневшей заколки. Четырёхлистник. Мистический цветок, гарантированно приносящий удачу. Калиго носила её очень часто. Ему к месту вспомнился старый анекдот: «Пропала собака. Левое ухо порвано. Хвост сломан. Хромает на две лапы. Один глаз выбит. Отзывается на кличку Счастливчик». Вик поднял глаза к дыре в стене, осмотрел расцарапанные обои. Он поднялся - впервые это движение далось ему так тяжело – и медленно прошёл в ванную. Зеркало висело криво, явно работа Сэма или Эша, что говорило о его явственной новизне. Ему не нужно было даже задумываться, чтобы догадаться, что случилось с прошлым. Рука на автомате потянулась к крану, а мысли были заняты совершенно другим. Он долго и тщательно мыл заколку, исподлобья изучая своё отражение. В той же задумчивости он вернулся в комнату и аккуратно положил заколку обратно в ящик. Внезапно его прострелило, то ли видение, то ли причудливая игра воображения, но он увидел воочию эту девочку с её вечной нестриженной чёлкой, закрывающей крылом половину лица, сидящую в углу рядом с тумбочкой, невидящими, слепыми, растерянными глазами осматривающую комнату, будто оказалась там впервые; увидел, как крупные слёзы катятся из этих неморгающих глаз; чувствовал её голод и отчаяние; услышал слова, старые, трёхдневной давности: «Вик, как не вовремя ты уехал…». Эти слова эхом отразились от стен, тёплым дыханием коснулись его души и безжалостно унеслись холодным свирепым ветром, которого в комнате попросту существовать не могло.
Виктор ослаб и опустился снова на краешек кровати, как глубокий старик. Это были не единственные слова, которые он слышал здесь. Воздух словно сгустился вокруг него, воздух, впитавший мысли, о точности которых можно было спорить, но их смысл проникал в него. Он готов был поклясться, что они звучали мелодией её голоса.
«Я больше не могу. Брайан… Господи… Боже, прости. Брат мой… моя любимая душа… мой любимый, что же ты наделал… что же ты сделал со мной? Как больно… как жарко… так жарко бывает только в аду, но я жива, я жива, Господи, прости меня, умоляю, вопреки воле твоей, я жива, жива… за что? За что, Господи… Сэм, помоги… Сэм, прости меня… Соня, прости… я так виновата… я должна была защитить… должна была… Соня, милая… Ким… я забрала его… я должна была… не было выхода… Вик… Вик, прошу, приезжай… Вик, я так виновата… Вик… Вик, я… Я так… мне так страшно… Вик, судьба моя… я умру без тебя… Вик… я… я…
… люблю…»
Он распахнул глаза, озираясь по сторонам, пытаясь расслышать последние обрывки фраз, но усомнился, решив, что принимает желаемое за действительное.
Виктор почувствовал, как горячая слеза обожгла щёку. Он быстро вытер её и уставился на красноватый развод на ладони. В последний раз он плакал, когда умерла его мама, Даниэль. Он до сих пор помнил, как уткнулся лицом в её белоснежную юбку на прощании, оставив на ткани красные мохнатые пятна. Его никто не одёрнул, никто ни в чём не обвинил, но он решил тогда, что испортил её последний наряд, кружевной, чистый и безупречный был запятнан кровавыми слезами. Он помнил, как пристально смотрели на него родственники и друзья. Так, что он попятился к отцу, но тот был слишком убит горем. Дедушка поймал его за плечо и прижал к себе, достав из кармана платок, и вытер внуку лицо, но густые чёрные ресницы всё равно слиплись от клейкой крови горячих слёз, и избавиться от них он смог лишь умывшись. С тех пор Виктор не плакал. До этого дня…
Вик поймал ладонью вторую слезу и изумлённо шмыгнул носом. Руки выглядели так же, как и до того, как он отмыл заколку, подаренную ей этим мальчишкой, с такой любовью и теплом сделанной собственными руками специально для неё.
- Ублюдок… - сдавленно прошептал Вик. – Какой же я ублюдок…
Он оставил попытки сдерживаться и спрятал лицо в ладонях.
Где она? Что с