Реферат: Игорь лихоманов

ИГОРЬ ЛИХОМАНОВ. РЕГИОН 54.


Глава 1. Как я стал журналистом?

* * *

На тернистый путь российской журналистики меня подтолкнул не кто иной, как Володя Кузменкин, много лет занимающий пост заместителя редактора газеты «Вечерний Новосибирск». А дело было так. В 1989 г. Володя закончил Гуманитарный факультет Новосибирского Государственного университета (НГУ) и, потолкавшись годик ассистентом кафедры научного коммунизма в сельхозинституте, перешел работать в «Вечерку». Коммунизм, к тому времени, получил идеологические и экономические травмы, несовместимые с жизнью, а труд журналиста, кроме всего прочего, хорошо оплачивался. Поиск тем для ежедневной газеты привел Володю в родные пенаты десятого общежития НГУ. Тут то и произошла наша судьбоносная (для меня, разумеется) встреча…


* * *

Осенью 1990 г. мы с друзьями только что вернулись из археологической экспедиции на Алтай. Впереди лежал год работы над дипломом, а дальше, - манила и переливалась радужными блестками научная карьера. И вот однажды, когда я валялся на койке в общежитии, грезя о светлом будущем и втайне ленясь приняться за диплом, на пороге объявился демон-искуситель в лице Кузменкина.

- Не желает ли господин Лихоманов – в то время слово «господин» еще воспринималось юмористически - написать статью для газеты «Вечерний Новосибирск»?

Откуда было мне знать, что такой же точно вопрос Володя задавал тогда всем знакомым старшекурсникам? Позже, когда я сам впрягся в журналистскую лямку, я понял – что такое нехватка материала… Ну, а в тот момент рука сама собою потянулась к греховному яблоку и акт падения с горних высей академической науки свершился. Как водится, без особых последствий для этих самых высей…


* * *

За год до того, работая в архиве Новосибирской области, я совершенно случайно наткнулся на документы 1920 – 1922 гг., относящиеся к так называемому «Делу атамана Кайгородова». Речь шла об одном незначительном эпизоде Гражданской войны. Когда разбитая колчаковская армия покатилась на Восток, воевавшие в ее составе казачьи части начали разбегаться по домам. Отряд алтайских казаков под командованием этого самого Кайгородова вернулся восвояси, но оружия не сложил и еще почти два года оказывал сопротивление красным. В своих донесениях командиры частей особого назначения (ЧОН), гонявшихся по горам и станицам за «бандой» Кайгородова, писали, что, отступая за Урал и в Сибирь, Кайгордов сформировал караван из 20 верблюдов, «груженых ценностями». Якобы, казачкам удалось довести этот караван до Алтая, где его следы окончательно потерялись. Красное руководство, - не только из числа военных, но так же и членов Сибревкома в Новониколаевске, - очень интересовала судьба этих пропавших ценностей. Допросить самого Кайгородова не удалось. Чоновцы обложили станицу, где находился его отряд. Перед рассветом, когда началось наступление, атаман выскочил из окна хаты и бросился к своему коню. В этот момент один из бойцов подстрелил его - и сразу насмерть. Загадка исчезновения «каравана ценностей» так и осталась не раскрытой.

Всю эту историю, приукрасив ее как только можно, я описал в статье под шикарным заголовком: «Тайна золота атамана Кайгородова». Довольный Кузменкин тут же опубликовал ее в «Вечерке». Это и был мой дебют в журналистике…


* * *

История со статьей про Кайгородова имела для меня совершенно неожиданное продолжение. На дворе уже стояла зима 1993-1994 г. Прихожу я как-то в редакцию «Новосибирских Новостей» и лоб в лоб сталкиваюсь в коридоре с Сашей Роготенем. Саша - мой сокурсник, ставший теперь известным новосибирским журналистом. Он делает жуткие глаза и полушепотом говорит мне:

- Иди скорее, там тебя второй час дожидаются…

Открываю дверь в комнату журналистов – на стуле, загромождая пол комнаты своим пахучим, давно нечищеным тулупом, собачьей ушанкой и бородой по грудь, мается какой-то здоровенный мужик.

- Ты Игорь Лихоманов?

- Я…

Тут он сгребает меня за грудки и гудит басом:

- Где золото Кайгородова? Ты должен знать!..

Освободив от его неопрятной бородищи свой рот, я начинаю задавать вопросы. Очень скоро выясняется удивительная картина. Оказывается, моя статья двухлетней давности каким-то чудом попала на Алтай в руки фанатов-кладоискателей. Они тут же организовали общество по охоте за сокровищами и первым делом отрядили в Новосибирск одного из своих бородатых конкистадоров. Припертый к стенке, я посмотрел в его фанатичные глазищи и понял, что дело плохо. К счастью на одном из рабочих столов лежала карта Алтая. Развернув ее во всю ширь, я очертил круг, площадью в тысячу квадратных километров и бестрепетно ткнул пальцем в середину:

- Здесь…

Чем у них там окончилась эта история мне не ведомо. Вероятно, ищут пропавшее «золото Кайгородова» до сих пор…


* * *

Я поступил в университет в 1986 г., а закончил его в 1991 г. Пять лет, – в течение которых развалился весь социалистический лагерь, а следом за ним и Советский Союз – были самым потрясающим и интересным временем в моей жизни. Да и не только в моей, конечно. На наших глазах рушился старый мир и появлялись контуры нового. Мы были полны энтузиазма и верили, что новая Россия войдет в семью развитых демократических стран как равный партнер, что нас ждет прекрасное будущее и все пути нам открыты.

В то время быть студентом, да еще историком, и не интересоваться политикой было невозможно. Вся общественная атмосфера была пронизана ожиданием политических перемен, а университетская среда тем более. В НГУ и в Новосибирском Академгородке еще живы были воспоминания о шестидесятниках и диссидентах. Многие преподаватели и научные сотрудники сами в той или иной мере были вовлечены в эти движения или, по крайней мере, разделяли взгляды их адептов и пророков. Этот дух свободомыслия так и не сумели вытравить из НГУ и из Сибирского отделения Академии наук (СО АН СССР) вплоть до начала экономических реформ 90-х годов.


* * *

Основатель Академгородка, Михаил Лаврентьев, прекрасно понимал, что значительную часть его научных кадров составляют люди, весьма неблагонадежные, с точки зрения партийных органов. Сюда ехали не только для того, чтобы сделать ученую карьеру. Для кого-то переезд в Новосибирск был единственным способом вообще продолжить научную деятельность, развивая те направления или взгляды, которые считались «ошибочными» и подвергались критике со стороны официально признанных светил науки и партийных чинов, курировавших работу Академии наук и всех ее подразделений.

Здесь, еще в хрущевское время, выдающимся ученым-биологом Николаем Дубининым был создан институт Цитологии и генетики. Правда, самому Дубинину только два года пришлось руководить институтом. Никита Сергеевич лично позаботился о том, чтобы его сняли с работы. Но, не сумев отстоять Дубинина, Лаврентьев оградил институт и его коллектив от очередного погрома.

В Новосибирск приехали работать историки Николай Николаевич Покровский (ныне академик) и теперь уже покойный Михаил Иосифович Рижский. Выпускник Московского государственного университета, Покровский участвовал в деятельности неформального кружка студентов и аспирантов, решивших еще накануне XX съезда КПСС, разобраться в исторических корнях кровавых катаклизмов 20 – 50 годов. Участником этого кружка был так же Натан Яковлевич Эйдельман – другой известный историк и писатель.

Власти квалифицировали деятельность молодых ученых как «югославский и польский ревизионизм». Девять человек были приговорены и получили срока. Отсидев свои шесть лет, Николай Покровский смог устроиться, и то лишь благодаря покровительству одного из своих учителей – известного историка Петра Зайончковского, - сотрудником Суздальского музея. Переезд в Новосибирск позволил ему вернуться в активной научной и преподавательской работе…

Михаил Рижский, библеист, полиглот, занимался той областью древней истории и древней литературы, которая выглядела особенно подозрительно в глазах партийного и академического начальства. Свой оригинальный перевод библейских книг Иова и Экклезиаста, он смог опубликовать лишь в восьмидесятые годы, на перестроечной волне. До этого государственные издательства не принимали их к печати.

На экономическом факультете преподавал доктор наук Борис Павлович Орлов. Свой предмет – экономическую историю СССР – он вел так, что студенты только диву давались, почему его до сих пор не посадили! Вопреки духу начетничества, царившему на этом факультете, Орлов рассказывал о реальных тенденциях послереволюционного экономического развития страны, приводил сравнительные данные плановых пятилетних заданий и фактически полученных результатов. Задолго до работ Отто Лациса и других знаменитых перестроечных публицистов, из лекций Орлова студенты экономфака НГУ могли получить более-менее объективную картину истории социалистической экономики. Мне, к сожалению, довелось слушать Бориса Павловича уже в самый разгар Перестройки, когда впечатление от его лекций было смазано валом разоблачительных публикаций, в том числе, по вопросам экономической истории.

* * *

Но было бы ошибкой думать, будто научное сообщество Академгородка всей душой приняло и поддержало курс на демократизацию общества. Да, наука не терпит единомыслия, противится шаблонам и догмам. В этом смысле каждый истинный ученый – диссидент. Но, во-первых, диссидентство в науке не является формой политического протеста. Даже в сталинское время ученые, подвергавшиеся преследованиям, защищали свои научные воззрения, не являясь врагами политической системы СССР как таковой. В конце концов, советское руководство это поняло. От ученых стали требовать формальной верности принципам философского материализма и политической лояльности, предоставляя в узкоспециализированной сфере творческий простор и независимость. А, во-вторых, как уже говорилось выше, сам научный процесс был организован в Советском Союзе так, что способствовал обюрокрачиванию научного сообщества, появлению в его среде огромного слоя обывателей.

Принято считать, что научный труд, по определению, облагораживает человека. Советская пропаганда рисовала облик ученого – как существа не от мира сего (к слову сказать, расхожий голливудский типаж, если отбросить его карикатурную составляющую, очень близок советскому). В действительности, людей, масштаба Ландау, Капицы-старшего, Тимофеева-Рисовского и пр., которые были не только талантливыми учеными, но и Личностями с большой буквы, в науке не так много. Значительную часть научной среды сплошь и рядом составляют люди обычные, не наделенные какими-то выдающимися способностями и талантами, равнодушные к моральным ценностям и общественным проблемам. Многие из них, трезво оценивая самих себя, направляли жизненную энергию в другое русло – воевали за место под солнцем, за доступ к жизненным благам. Иные, менее честные и, что греха таить, менее умные, мнили себя непризнанными гениями, которым происки врагов и завистников помешали добиться успеха.

Обе эти категории составляли обширный обывательский слой в Сибирском Отделении Академии наук и в Академгородке. Перестроечные катаклизмы всколыхнули обывательскую среду, разворошили скрытые ранее под спудом затаенные комплексы. И тут полезло из нее такое, что хоть святых выноси!..


* * *

Помню, как неприятно поразил меня тот факт, что борьба за демократию в конце восьмидесятых годов, приняла в Академгородке форму борьбы против системы спецраспределителей. Для тех, кто не знает, поясню. Советская власть, еще на заре «туманной юности», изобрела так называемые «спецпайки» для различных категорий населения, куда входил определенный набор продуктов питания. «Академический» паек, даже в годы Гражданской войны, считался очень богатым и питательным. Эта собачья система прикармливания интеллигенции дожила до последних лет советского строя. В Торговом Центре Академгородка находился отдел, где отоваривали научных сотрудников до кандидатов наук включительно. Для докторов существовал отдельный магазин. Там выбор продуктов был гораздо шире. Академикам позволяли делать заказы на дом. В «голодные годы», какими стали 1989 – 1991 гг., наличие спецраспределителей вызывало зависть и недовольство у определенной части жителей. Но лично меня такое «желудочное» понимание демократии коробило…


* * *

Осенью 1986 года студенческий городок НГУ стал объектом идеологической обработки местного отделения общества «Память». Пещерный антисемитизм, культивировавшийся представителями «Памяти», как будто, сошел со страниц дореволюционной черносотенной печати или экспортировался прямиком из канцелярии «доктора» Геббельса, расположенной в каком-нибудь особо жарком закоулке ада. Но, что самое любопытное, оплотом «Памяти» в Новосибирске стал именно Академгородок и его обывательская среда, включавшая далеко не последних представителей советской науки. Некий господин Казанцев, если не ошибаюсь, научный сотрудник Вычислительного Центра СО АН, появлялся то в одном, то в другом общежитии, где выступал с речами о жидо-масонском заговоре и мировом сионизме.

Встречу с Казанцевым в нашем, десятом, общежитии организовал я. Хотелось разобраться в том, что он пропагандирует. Заинтересовала так же и резкая постановка «еврейского вопроса», о котором, на тот момент, официальная советская идеология ничего толком сказать не могла. Между тем, знакомство с историей революционного движения в России наталкивало на неудобные вопросы об этническом составе радикальных политических течений.

Казанцев оказался высоким, военной выправки, мужчиной, лет слегка за пятьдесят, с густой шевелюрой ослепительно белых, седых волос. Послушать его пришли не только студенты, но и некоторые преподаватели Гумфака НГУ. По началу речь Казанцева была абсолютно здравой. Он рассказывал о деятельности знаменитого в конце шестидесятых годов молодежного клуба «Под интегралом», об организации первого научного-производственного кооператива «Факел», который власти прикрыли в начале семидесятых…

Потом, как будто что-то щелкнуло в голове оратора, и он мгновенно перенесся в фантасмагорический мир масонских лож, каббалистических символов, исчезнувших десяти еврейских колен, религиозных изуверов, пьющих кровь христианских младенцев и т.д. Нагромождением абсурда – вот чем в действительности оказалось выступление представителя «Памяти». Но абсурда злобного и агрессивного…

Как раз тогда местные академовские остряки сочинили анекдот:

Идет митинг «Памяти» на ступеньках Дома Культуры «Академия». Собравшиеся люди кричат, шумят, разоблачают всемирный жидо-масонский заговор. Волосы дыбом, глаза горят… Тут сзади подходит к ним простоватый мужичок в зипуне. Толкает одного из них и спрашивает: «Что вы тут заладили: масоны, масоны… Хоть бы и масоны?! Чего нас бояться-то?»

«Память» как первая в России протофашистская организация, быстро сошла с политической сцены, разбросав по умам сотен тысяч людей свои ядовитые споры. Их этих спор выползли потом на свет божий баркащовцы, скинхэды, национал-патриоты всех мастей и прочая мразь.


* * *

Весь 1987 год прошел под знаком юбилейных торжеств. Страна и партия отмечали семидесятилетие Октябрьской революции, все еще «великой» и «социалистической». Мы, историки, с нетерпением ждали выступления Михаила Горбачева. Ожидалось, что оно будет аналогом выступления Хрущева на XX съезде КПСС и откроет широкий путь к научному переосмыслению истории советского общества. Ведь в аудиториях НГУ лекторы по истории КПСС до сих пор еще кормили студентов идеологической жвачкой конца семидесятых годов.

Речь Горбачева, произнесенную 2 ноября 1987 г. на торжественном заседании в Кремлевском Дворце съездов, я пропустил. Зато, на следующее утро, газету, в которой она была опубликована, преподаватели и студенты рвали друг у друга из рук. На лицах уже успевших ознакомиться с текстом, читалось легкое разочарование. Генсек осторожничал. Дальше позитивной оценки бухаринско-рыковского «правого уклона» дело не сдвинулось, а ведь сам Никита Хрущев чуть было не «реабилитировал» Бухарина с компанией.

Позже Михаил Горбачев говорил в воспоминаниях, что его задача была не закрыть, а открыть дискуссию по спорным вопросам. Так в действительности и получилось. Поток исторических публикаций уже было не остановить. Факты, оценки, выводы – все перемешалось в этом потоке, за несколько месяцев далеко перехлестнувшем хилый барьерчик, установленный в юбилейной речи Горбачева. Наши преподаватели, ставшие теперь докторами наук, Сергей Красильников, Иван Кузнецов, Павел Исупов быстро сумели выбраться из потока конъюнктуры и подняться на высокий уровень научно-исторического анализа, чем здорово помогли своим студентам, еще барахтавшимся в этом самом потоке.


* * *

Ранней весной 1988 года в университете началась буза. На всех факультетах скопилась критическая масса только что вернувшихся из армии студентов. Призывать начали в 1983 - 1984 годах сразу после окончания первого курса. Некоторых призывали после второго.

Мы, отслужившие в армии студенты, считали, что навсегда уже избавлены от идиотизма армейской жизни. А тут, на тебе – нас обязали посещать военную кафедру, где этот самый идиотизм процветал в еще более абсурдных формах, чем на действительной службе. Конечно, учеба на военной кафедре – это не войсковая часть. Можно сказать, легкий насморк, по сравнению с сифилисом. Но надо учесть бурлящую атмосферу, в которой мы все тогда жили, агрессивный настрой против любых ограничений интеллектуальной и гражданской свободы – и тогда можно понять, до какой степени невыносим был для нас один только вид погон и звук строевой команды.

Тупое, заплывшее жиром и насамогоненное до бровей офицерье, ничего не понимало и ничего не чувствовало. А признаки надвигающейся бури были налицо. Ровно за год до событий весны 1988 г., на нашем факультете произошли первые волнения против учебы на военной кафедре. Инициативу взяло на себя факультетское бюро ВЛКСМ, секретарем которого был Владимир Кузменкин. Ошарашенное, по первости, университетское начальство быстро пришло в себя. С помощью шантажа и угроз «бунт» легко подавили, Кузменкина переизбрали, а всю историю предали забвению…

С осени 1988 г. обстановка резко пошла в накал. Первый гром прогремел в Москве. Студенты МГУ и некоторых других столичных вузов объявили забастовку. Об этом не писали газеты и не сообщало телевидение. Но информация о забастовке неведомыми путями стремительно катилась по стране. Забастовали питерцы, потом свердловчане, потом новосибирцы (НГУ и НЭТИ) и так – до самого Владивостока.

В НГУ застрельщиками бузы стали геологи. Там больше всего парней и сам дух «полевого» факультета поощрял к энергичным корпоративным действиям. За геологами потянулись физики, математики и все прочие. Через несколько дней бастовали практически все факультеты, точнее сказать, их мужская часть, занимавшаяся на военной кафедре. Молодежь, не служившая в армии, робела. Чтобы не подставлять ребят, забастовщики выставили кордоны перед военной кафедрой и делали вид, что никого туда не пускают силой.

Наш второй курс Гумфака осенью 1988 г. пополнился большой партией ребят, вернувшихся со службы. Настрой у них был такой, что спичку кинь, – и все тут же вспыхнет. Особенно рвались в бой Вадим Мякинников, Саша Остроменский, Дима Афанасьев, Вадим Ярцев, Андрей Патраков, да и остальные, в общем, не отсиживались по углам. Я был самым старшим на курсе, проявлял большую активность и, наверное, поэтому сразу же оказался в самопровозглашенном забастовочном комитете. Геологи – Петя Давыдовский, Саша Реутский и другие – вечерами агитировали в общежитиях. Но наше движение было стихийным. По большому счету – никто не знал, чего требовать. Отмены занятий? Сокращения курса? Демократизации внутренних порядков на кафедре?..

В это время Министерство образования и партийное руководство слали телеграммы – немедленно прекратить беспорядки, найти виновных, отчислить их из вуза. Советская система высшего образования никогда еще не видела такого массового студенческого протеста. Ректорат НГУ, преподавательский состав и даже Президиум СО АН, во главе с Валентином Коптюгом – все были втайне на нашей стороне, чего мы в тот момент, конечно не знали. Наоборот, нам казалось, что «ретрограды» нас не понимают и не хотят идти на встречу нашим «законным» требованиям.

А все дело было в том, что на своем уровне ни ректорат НГУ, ни Президиум СО АН решить проблему не могли. Требовалось, как минимум, решение министерства образования или непосредственно правительства СССР. Ведь нельзя было просто так – взять и отменить занятия на военной кафедре. А куда девать преподавателей? А как готовить военных специалистов для самой большой (после Китая, разумеется) армии в мире?..

Бастующие студенты над этими сложными государственными вопросами не задумывались. В забастовочном «комитете» НГУ, наверное, только я понимал, что так просто нам из этой истории не выпутаться и искал варианты компромисса.


* * *

Кульминацией конфликта стало общее собрание студентов, руководства НГУ, СО АН и Районного комитета КПСС. Проходило оно в большой - Мальцевской - аудитории университета.

Перед началом собрания ректор пригласил организаторов забастовки в совещательную комнату на втором этаже главного корпуса. Пришло нас человек восемь. Уселись в ряд с одной стороны длинного стола. Напротив разместились – ректор Алексей Ершов, секретарь парткома Владимир Миндолин и еще какие-то люди. Вдоль высоких, зашторенных, черных окон (на улице уже стемнело) тянулся еще один ряд мягких стульев. Там тоже сидели. Выделялся - в черном смокинге с атласными отворотами – Валентин Коптюг.

Разговор начал Миндолин. Играя желваками на худом лице (он вообще тогда резко похудел), Владимир Александрович потребовал немедленно прекратить забастовку. Мы, естественно, уперлись. Разговор сразу же зашел в тупик, выхода из которого не просматривалось. Аристократически откинувшийся на спинку стула Валентин Коптюг, время от времени, бросал реплики, вызывавшие у меня глухое раздражение. На отрешенном лице председателя Президиума СО АН была нарисована откровенная скука. Агрессивный, злой Миндолин был, во всяком случае, понятен. А этот, – зачем пришел, зачем вырядился в смокинг, к чему вообще клонит?..

Мы не могли и не хотели закончить забастовку, не добившись никаких результатов. Прекратить, – значило капитулировать. Продолжать дальше – рисковать отчислением из университета. Впрямую нам не угрожали отчислением, но намеки были брошены…

В это время Мальцевская аудитория уже под самый потолок была забита студентами. Сидели на скамьях, на окнах, на демонстрационной кабине, стояли впритык в проходах, ожидая конца переговоров. Так ни до чего не договорившись в комнате совещаний, мы гурьбой прошли по коридору в Мальцевку и уселись (теперь - все в один ряд) за кафедру. Выступления Коптюга и Миндолина были встречены свистом и топотом. Нам, наоборот, аплодировали. Полтора часа тяжелого разговора выявили одно, – студенты не хотят возвращаться на кафедру и не хотят никаких компромиссов. Сломить ситуацию можно было только жесткими репрессиями. Покидая Мальцевку, я мысленно готовился к тому, что наутро всех организаторов забастовки отчислят. Настроение было похоронное. Возвратясь в общежитие, мы обменялись впечатлениями. В большой комнате общежития геологов осталось человек пять – самые «отпетые».

Ну и чо? Упремся рогом и пусть отчисляют? – спросил я.

Низенький, квадратный от перекачанных мускулов, Петя Давыдовский ответил первым:

Мне по барабану! Пусть отчисляют. На кафедру я все равно не пойду.

Так же ответили Саша Реутский, Джек Труфанов и остальные.


* * *

Нас не отчислили ни на следующее утро, ни вообще. После собрания в Мальцевке забастовка перешла в фазу постепенного затухания. Студенческая масса колебалась. На нашем гуманитарном факультете только второй курс готов был бороться до конца. Старшие курсы держались отстраненно и в любой момент могли подвести.

В эти горячие дни на нас вышли ребята из НЭТИ. Там тоже шла забастовка, хоть и не такая организованная как в НГУ. Появилась возможность создать объединенный забастовочный комитет двух крупнейших вузов города. Но до этого дело не дошло. Примерно через неделю-полторы после общего собрания мы получили ошеломляющую новость. Из Москвы дано указание – отменить с будущего учебного года занятия на военной кафедре для всех, кто отслужил срочную и не хочет приобрести военную специальность вкупе с офицерским званием. Это была полная победа!..

Как ни странно, лично у меня эта победа не вызвала никаких эмоций. Вероятно, сказалось напряжение предыдущих дней. Ректорат вновь собрал в Мальцевской аудитории студентов, чтобы довести до их сведения новые правила обучения на военной кафедре. Я туда не пошел. И вообще до конца учебного года так и не появился на «военке», хотя должен был закончить семестр. Деканат каким-то способом обошел этот вопрос - я благополучно закончил семестр и даже не потерял стипендию.


* * *

В ноябре 1988 г. один из организаторов студенческой забастовки, Джек Труфанов, предложил мне войти в только что созданный Демократический Союз Валерии Новодворской. Это была первая политическая организация в СССР, открыто поставившая своей целью свержение советского строя и переход к либеральной демократии. Вначале из любопытства, потом, все более увлекаясь радикальной программой ДС, я начал посещать собрания, которые почему-то проводились в стенах университета. Публика на эти собрания приходила пестрая и неубедительная. Помню какого-то академовского юнца в черном костюме-тройке с буржуйскими часами на цепке и тростью в руках. Он выдавал себя за потомственного дворянина. Шумел и громыхал речами Виталий Шапран – хипповатого вида парень с вечно немытыми, длинными волосами наряженный в кожаную безрукавку с надписью большими белыми буквами по спине: «Рожден свободным!». Низенький, полноватый, с виду – чистый пролетарий (он и в самом деле работал на каком-то заводе) Игорь Батенев поражал своим дремучим каким-то, чуть ли не из времен гражданской войны, антикоммунизмом. До сих пор я так и не нашел время у него спросить – откуда в обыкновенном рабочем, каким он всю жизнь был, могла возникнуть такая убежденная, горячая ненависть к советскому строю?


* * *

К весне 1989 г. бессодержательная болтовня на собраниях Демсоюза меня очень утомила, а события в СССР развивались так, что борьба за демократию уже не требовала от людей подвига. Режим разваливался на глазах. К тому времени я начал работать над дипломом и политика отошла далеко на задний план.

Запомнилось последнее собрание, которое проходило ранней весной 1989 г. Там я впервые увидел Алексея Мананникова, чье имя уже гремело в Новосибирске. Он закончил в конце семидесятых годов экономический факультет НГУ, несколько лет преподавал в институте железнодорожного транспорта, а затем попал в аспирантуру Московского института управления. Там в Москве его и арестовали по обвинению в антисоветской деятельности. В 1985 г. Мананникова освободили из колонии. Не имея возможности устроиться на работу по специальности, он больше двух лет проработал стропальщиком на станции Новосибирск-Южный. Весной 1989 г. Алексей был уже самым известным в городе политиком-демократом, сотрудничал с зарубежными эмигрантскими изданиями, радио «Свобода», а затем начал издавать первый независимый печатный орган в Западной Сибири – «Пресс-бюллетень» Сибирского информационного агентства («СибИА»).

Заседание «Демсоюза» проходило в лабораторном корпусе НГУ, в аудитории на втором этаже. Мананников пришел в каком-то рыжем свитере грубой вязки. Был очень весел и решителен. Готовился очередной несанкционированный митинг – забыл уже по какому поводу – и Алексей призвал всю нашу дээсовскую разносортицу принять в нем участие. Публика, понаторевшая в кухонных драках, мялась. Участие в митинге реально могло обернуться кратковременным арестом а, возможно, и другими неприятностями. В этот момент я окончательно понял, что надо выбирать – или туда, или сюда. Или в митинговую уличную демократию, или в учебу. Совмещать то и другое – было невозможно. Я выбрал учебу…


* * *

Стремительная и блестящая политическая карьера Алексея Мананникова началась в конце 1989 года, на выборах Съезда народных депутатов РСФСР. Новый закон о выборах, более демократичный, чем тот, по которому избирался Съезд Советов СССР, открыл для него путь в большую политику.

Захватившие всю зиму (голосование проходило в два тура) и окончившиеся триумфом для Мананникова, те выборы стали первым опытом широкого использования грязных технологий и административного ресурса со стороны местной власти. Именно тогда началось личное соперничество первого секретаря Новосибирского Обкома КПСС, Виталия Мухи, и Мананникова. Узнав, что бывшего зэка и диссидента выдвинул кандидатом в депутаты коллектив института «НовосибирскГражданпроект», Виталий Петрович рявкнул на заседании бюро обкома:

- Это ЧП, которое не должно больше повториться!

Вся еще сохранившаяся мощь партийного и государственного аппарата была брошена, чтобы не допустить победы Мананникова. Против него двинули не одного, не двух – девятнадцать кандидатов! Перед его носом закрывали проходные заводов и институтов, переносили время встреч с избирателями в домах культуры, подсылали провокаторов, оравших из толпы: «За сколько ты, иуда, Россию продал?». Избирательная комиссия плотно прикрывала глаза на любые нарушения, допускаемые конкурентами Мананникова, но зорко следила за действиями его штаба.

С подачи КГБ в Новосибирске пошли в ход анонимные листовки, в которых говорилось, что он еврей по матери, шпион иностранных разведок и гомосексуалист. Одну такую листовку, отпечатанную синей краской, я увидел в университете на громоздком крутящемся барабане, который студенты использовали как открытый форум. Каждый день грани этого барабана пополнялись новыми граффити и излияниями на всевозможные темы. И вот, кто-то додумался налепить туда листовку против Мананникова, в которой его называли «голубым принцем». Она провисела несколько дней, но все пространство вокруг студенты исписали самыми хамскими высказываниями в адрес КПСС и КГБ, так что эффект получился обратный. И так было во всем! Любое действие властей, направленное против неугодного кандидата, оборачивалось, в конечном счете, ему на пользу. Грязь не липла к Мананникову. Со стороны казалось: он, рыцарь в белых латах, один противостоит гигантскому дракону - ржавому государственному аппарату, со всеми тоталитарными орудиями насилия. Фигура его поднималась куда-то в недосягаемую, чистую высь, где рядом не было никого. Все остальные демократические кандидаты (образовавшие какую-то неприятно пахнущую «солянку» из представителей низовой демократии вперемешку с клыкастыми комсомольскими нуворишами) парили в двух футах от земли, даже не пытаясь взмыть вверх.

До самого последнего момента партийные чиновники не верили в победу Мананникова. Поэтому результат выборов стал для них шоком. В первом туре Алексей занял первое место, набрав 26% голосов, а во втором – уверенно победил, имея поддержку 48% избирателей. За него проголосовало 284 тысячи человек. От Новосибирска на Съезд народных депутатов РСФСР, кроме Мананникова, были избраны математик из Академгородка, Анатолий Манохин, редактор газеты «Молодость Сибири», Борис Коновалов и Николай Богаенко. Все четверо представляли оппозиционный избирательный блок «Демократическая Россия», который был создан в январе 1990 г. и тут же превратился в главную оппозиционную силу, противостоящую КПСС и партийно-государственной бюрократии во главе с Михаилом Горбачевым.


* * *

В Новосибирске кульминационным пунктом той незабываемой кампании стала гигантская демонстрация 25 февраля, приуроченная к годовщине демократической революции 1917 года. По оценкам участников, около тридцати тысяч людей вышли на улицу в страшный мороз. В районе площади Ленина (демонстранты шли длинной колонной от Нарымского сквера, через Красный проспект, к ГПНТБ) в первую шеренгу «скромно» пристроился председатель Горисполкома, Иван Индинок. Он тоже участвовал в выборах и надеялся таким необычным (для того времени) шагом поднять свою популярность.

Типичный партийный бюрократ, воспитанный в духе карьеризма и приспособленчества, Индинок в 1988 году удачно, а главное, вовремя перепрыгнул с поста второго секретаря Горкома КПСС в кресло председателя Горисполкома. Большая часть региональных партийных руководителей побежала со своих постов годом позже. Виталий Муха, например, только в 1990 году стал Председателем Новосибирского Областного совета, кинув опасную, неудобную и теперь уже невлиятельную должность первого секретаря Обкома КПСС на плечи Владимира Миндолина.

Индинок, став первым лицом города, некоторое время присматривался к обстановке, не рискуя делать поспешные шаги и рвать со своим партийным прошлым. Но в феврале 1990 года, учуяв перемену политического ветра, он так стремительно ринулся в ряды демократической оппозиции, что та не успела опомниться, как впереди нее уже важно шествовал тучный Новосибирский градоначальник!..


* * *

Во всех этих событиях я не принимал никакого участия. Интерес к политическим процессам приобрел у меня отстраненно-академический характер, когда наблюдать и анализировать казалось интереснее, чем ходить на митинги. Но весной 1991 г. пришло время заняться поисками работы. Путь в аспирантуру я сам себе обрубил, написав такой хулиганский диплом, что главный рецензент, доктор исторических наук Владимир Шишкин, потребовал выгнать меня из университета с волчьим билетом. Заступился мой научный руководитель, Сергей Александрович Красильников. Он помог мне защититься и опубликовать позже две научные статьи в журнале «ЭКО».

Работа преподавателя в каком-нибудь из новосибирских вузов меня не прельщала. Да и вакансий свободных не нашлось там, куда я все же готов был устроиться. Как всегда, помог случай в лице Максима Шандарова. За год до того Максим окончил наш факультет и, следуя советам Кузменкина, решил попробовать себя в журналистике. Писал в «Вечерку», а летом 1991 г. перешел в только что образованную редакцию новой городской газеты «Новосибирские новости». Ее учредителем стал Новосибирский городской совет, а инициатива принадлежала, по всей видимости, Ивану Индинку – председателю совета. В тревожной ситуации конца 1990 – начала 1991 гг. Индинку хотелось иметь собственный печатный орган, целиком и полностью зависящий от него, поскольку другие газеты – «Вечерний Новосибирск» и «Советская Сибирь» - находились под контролем Обкома КПСС. Никто не мог и предположить в то время, что до полного краха советской системы остаются считанные месяцы.

Индинок переманил из «Вечерки» в новую городскую газету Николая Зайкова, а тот уговорил Андрея Каменского. Трудность заключалась в подборе журналистов. Это сегодня городские вузы шлепают по сотне в год, если не больше, выпускников журфаков. А тогда дипломированных журналистов было не сыскать. Меня в «Новости» привел за руку Максим Шандаров. Он же привел туда и Алексея Теплякова. Так в газете образовалось ядро выходцев из Гуманитарного факультета НГУ.


* * *

Собранный в 1991 г. с бору по сосенке журналистский коллектив «Новосибирских Новостей» работал со скрипом. Зайков и Каменский пытались перенести в новую редакцию опыт и традиции «Вечерки», но получалось плохо. Университетская молодежь в лице Шандарова, Теплякова и меня учиться у старших товарищей не желала…

Милейший Николай Николаевич Зайков!.. Блестя золотыми, во весь рот зубами, он говорил мне:

- Игорь, как вы не понимаете, что от моих правок ваша статья делается только лучше!..

Нет. Я не понимал. Брызгая слюной, доказывал свою правоту, обижался и уходил,