Реферат: Лев Николаевич Толстой

Лев Николаевич Толстой. Война и мир. Том 2


* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. *


I.


В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже

домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и

остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища,

Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на

ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова,

который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в

нетерпение.

"Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари,

извозчики!" думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и

въехали в Москву.

-- Денисов, приехали! Спит! -- говорил он, всем телом подаваясь

вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней.

Денисов не откликался.

-- Вот он угол-перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар,

и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!

-- К какому дому-то? -- спросил ямщик.

-- Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, --

говорил Ростов, -- ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.

Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.

-- Дмитрий, -- обратился Ростов к лакею на облучке. -- Ведь это у нас

огонь?

-- Так точно-с и у папеньки в кабинете светится.

-- Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас

достань мне новую венгерку, -- прибавил Ростов, ощупывая новые усы. -- Ну

же пошел, -- кричал он ямщику. -- Да проснись же, Вася, -- обращался он к

Денисову, который опять опустил голову. -- Да ну же, пошел, три целковых на

водку, пошел! -- закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от

подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо

к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой

штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и

побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела

не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. "Боже мой! все

ли благополучно?" подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на

минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся

ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась

графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.

Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который

был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок

лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение

его вдруг преобразилось в восторженно-испуганное.

-- Батюшки, светы! Граф молодой! -- вскрикнул он, узнав молодого

барина. -- Что ж это? Голубчик мой! -- И Прокофий, трясясь от волненья,

бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно

опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.

-- Здоровы? -- спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.

-- Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя

посмотреть, ваше сиятельство!

-- Всё совсем благополучно?

-- Слава Богу, слава Богу!

Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить

себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же,

те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто-то уж видел молодого

барина, и не успел он добежать до гостиной, как что-то стремительно, как

буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое,

третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия,

еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа,

кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же

время. Только матери не было в числе их -- это он помнил.

-- А я то, не знал... Николушка... друг мой!

-- Вот он... наш то... Друг мой, Коля... Переменился! Нет свечей! Чаю!

-- Да меня-то поцелуй!

-- Душенька... а меня-то.

Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его;

и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.

Петя повис на его ногах. -- А меня-то! -- кричал он. Наташа, после

того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от

него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и

пронзительно визжала.

Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех

сторон были губы, искавшие поцелуя.

Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в

блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло

уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого,

восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и

задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал

кого-то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях.

Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.

Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье.

Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его

грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным

снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял

тут же и, глядя на них, тер себе глаза.

-- Василий Денисов, друг вашего сына, -- сказал он, рекомендуясь

графу, вопросительно смотревшему на него.

-- Милости прошу. Знаю, знаю, -- сказал граф, целуя и обнимая

Денисова. -- Николушка писал... Наташа, Вера, вот он Денисов.

Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру

Денисова и окружили его.

-- Голубчик, Денисов! -- визгнула Наташа, не помнившая себя от

восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились

поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи,

поцеловал ее.

Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все

собрались в диванную около Николушки.

Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту

целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили

каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него

восторженно-влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места

друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай,

платок, трубку.

Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая

минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему

казалось мало, и он всё ждал чего-то еще, и еще, и еще.

На другое утро приезжие спали с дороги до 10-го часа.

В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые

чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что

поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и

вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.

-- Гей, Г'ишка, т'убку! -- крикнул хриплый голос Васьки Денисова. --

Ростов, вставай!

Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой

подушки.

-- А что поздно? -- Поздно, 10-й час, -- отвечал Наташин голос, и в

соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех

девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что-то голубое,

ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей,

которые пришли наведаться, не встал ли.

-- Николенька, вставай! -- опять послышался голос Наташи у двери.

-- Сейчас!

В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и

испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного

старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин,

отворил дверь.

-- Это твоя сабля? -- кричал он. Девочки отскочили. Денисов с

испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за

помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью

послышался смех.

-- Николенька, выходи в халате, -- проговорил голос Наташи.

-- Это твоя сабля? -- спросил Петя, -- или это ваша? -- с

подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.

Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог

с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть

платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких,

голубых платьях -- свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв

брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не

успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей,

которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком

слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было

смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах

была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.

-- Ах, как хорошо, отлично! -- приговаривала она ко всему. Ростов

почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через

полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою

он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.

-- Нет, послушай, -- сказала она, -- ты теперь совсем мужчина? Я

ужасно рада, что ты мой брат. -- Она тронула его усы. -- Мне хочется знать,

какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?

-- Отчего Соня убежала? -- спрашивал Ростов.

-- Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или

вы?

-- Как случится, -- сказал Ростов.

-- Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.

-- Да что же?

-- Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я

руку сожгу для нее. Вот посмотри. -- Она засучила свой кисейный рукав и

показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше

локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную

метину.

-- Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на

огне, да и прижала.

Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на

ручках, и глядя в эти отчаянно-оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел

в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого

смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших

наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви,

показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.

-- Так что же? только? -- спросил он.

-- Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости -- линейкой; но мы

навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я

забуду сейчас.

-- Ну так что же?

-- Да, так она любит меня и тебя. -- Наташа вдруг покраснела, -- ну ты

помнишь, перед отъездом... Так она говорит, что ты это всё забудь... Она

сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда,

что это отлично, благородно! -- Да, да? очень благородно? да? -- спрашивала

Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она

говорила теперь, она прежде говорила со слезами.

Ростов задумался.

-- Я ни в чем не беру назад своего слова, -- сказал он. -- И потом,

Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего

счастия?

-- Нет, нет, -- закричала Наташа. -- Мы про это уже с нею говорили. Мы

знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты

так говоришь -- считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как

будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё-таки насильно на ней

женишься, и выходит совсем не то.

Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера

поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась

еще лучше. Она была прелестная 16-тилетняя девочка, очевидно страстно его

любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не

любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще

других радостей и занятий! "Да, они это прекрасно придумали", подумал он,

"надо оставаться свободным".

-- Ну и прекрасно, -- сказал он, -- после поговорим. Ах как я тебе

рад! -- прибавил он.

-- Ну, а что же ты, Борису не изменила? -- спросил брат.

-- Вот глупости! -- смеясь крикнула Наташа. -- Ни об нем и ни о ком я

не думаю и знать не хочу.

-- Вот как! Так ты что же?

-- Я? -- переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. --

Ты видел Duport'a?

-- Нет.

-- Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я

вот что такое. -- Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют,

отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об

ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.

-- Ведь стою? ведь вот, -- говорила она; но не удержалась на цыпочках.

-- Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в

танцовщицы. Только никому не говори.

Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты

стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. --

Нет, ведь хорошо? -- всё говорила она.

-- Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?

Наташа вспыхнула. -- Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же

самое скажу, когда увижу.

-- Вот как! -- сказал Ростов.

-- Ну, да, это всё пустяки, -- продолжала болтать Наташа. -- А что

Денисов хороший? -- спросила она.

-- Хороший.

-- Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?

-- Отчего страшный? -- спросил Nicolas. -- Нет. Васька славный.

-- Ты его Васькой зовешь -- странно. А, что он очень хорош?

-- Очень хорош.

-- Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.

И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают

танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15-летние

девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как

обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но

нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что

все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как

он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы -- Соня. Но

глаза их, встретившись, сказали друг другу "ты" и нежно поцеловались. Она

просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она

смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он

своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли,

иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить

ее.

-- Как однако странно, -- сказала Вера, выбрав общую минуту молчания,

-- что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. --

Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от

большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня,

Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к

Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка.

Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный,

явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким

любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


II.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как

лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными -- как милый, приятный и

почтительный молодой человек; знакомыми -- как красивый гусарский поручик,

ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.

Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого

графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому

Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы,

особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с

самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время

очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после

некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни.

Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из

закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные

поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого

он неизмеримо был далек теперь. Теперь он -- гусарский поручик в серебряном

ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с

известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на

бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у

Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в

английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым

познакомил его Денисов.

Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это

время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к

нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что-то еще

есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей

души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору

Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование

ангела во плоти.

В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не

сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и,

очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда

кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек

боится связываться -- дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое

другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил

себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где-то, мне еще

неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда.

Кроме того, ему казалось что-то унизительное для своего мужества в женском

обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это

против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда -- это

было другое дело: это было прилично молодцу-гусару.

В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен

устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.

Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и

знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих

огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня

основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба

устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на

широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел

и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира.

Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что

они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на

обеде, который стоил несколько тысяч.

-- Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! --

Холодных стало быть три?... -- спрашивал повар. Граф задумался. -- Нельзя

меньше, три... майонез раз, -- сказал он, загибая палец...

-- Так прикажете стерлядей больших взять? -- спросил эконом. -- Что ж

делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь

надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! -- Он схватился за голову. --

Да кто же мне цветы привезет?

-- Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, --

обратился он к вошедшему на его зов управляющему, -- скачи ты в

подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке-садовнику. Скажи,

чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести

горшков тут к пятнице были.

Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к

графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и

опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка,

бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо

отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.

-- Ах, братец мой! Голова кругом идет, -- сказал старик, как бы

стыдясь, улыбаясь перед сыном. -- Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще

песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша

братия-военные это любят.

-- Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к

Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, -- сказал сын,

улыбаясь.

Старый граф притворился рассерженным. -- Да, ты толкуй, ты попробуй!

И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом,

наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.

-- Какова молодежь-то, а, Феоктист? -- сказал он, -- смеется над нашим

братом-стариками.

-- Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё

собрать да сервировать, это не их дело.

-- Так, так, -- закричал граф, и весело схватив сына за обе руки,

закричал: -- Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и

ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить

у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого-то

нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй

-- Ипатка-кучер знает -- найди ты там Ильюшку-цыгана, вот что у графа

Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко

мне.

-- И с цыганками его сюда привести? -- спросил Николай смеясь. -- Ну,

ну!...

В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе

христиански-кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна

Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа

в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой

костюм.

-- Ничего, граф, голубчик, -- сказала она, кротко закрывая глаза. -- А

к Безухому я съезжу, -- сказала она. -- Пьер приехал, и теперь мы всё

достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне

прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.

Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений,

и велел ей заложить маленькую карету.

-- Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с

женой? -- спросил он.

Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая

скорбь...

-- Ах, мой друг, он очень несчастлив, -- сказала она. -- Ежели правда,

что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его

счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от

души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет

зависеть.

-- Да что ж такое? -- спросили оба Ростова, старший и младший.

Анна Михайловна глубоко вздохнула: -- Долохов, Марьи Ивановны сын, --

сказала она таинственным шопотом, -- говорят, совсем компрометировал ее. Он

его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот... Она сюда приехала,

и этот сорви-голова за ней, -- сказала Анна Михайловна, желая выразить свое

сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая

сочувствие сорви-голове, как она назвала Долохова. -- Говорят, сам Пьер

совсем убит своим горем.

-- Ну, всё-таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, -- всё

рассеется. Пир горой будет.

На другой день, 3-го марта, во 2-м часу по полудни, 250 человек членов

Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и

героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении

известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время

русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни

просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в

каких-нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось

всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце,

когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про

последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие

направление разговорам, как-то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович

Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а

собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с

чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на

короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей.

Москвичи чувствовали, что что-то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести

трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные

выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в

клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому

неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты,

и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины

эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка

Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку

говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным

людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали

чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы -- были герои. Но героем из

героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и

отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною

и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион

выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в

Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому,

без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями

Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких

почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.

-- Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, 1 -- сказал

шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и

некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым

сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: "лепя, лепя и

облепишься", утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и

повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать

к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать,

убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо

только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и

новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и

офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5-ть французов, тот один

заряжал 5-ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый

в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не

говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив

беременную жену и чудака-отца.


III.


3-го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон

разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и

вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще

кое-кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и

башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались

уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои

услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с

широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и

голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и

сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших

состояла из случайных гостей -- преимущественно молодежи, в числе которой

были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На

лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной

почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению:

уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё-таки за нами

будущность.

Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены

отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и

унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей,

преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и

рассеянной презрительностью обращался с ними.

По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он

был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от

одного кружка к другому.

Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым

почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей.

Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина.

Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами

и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.

Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из

Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.

В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного

совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских

генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов,

видно, и этому нетрудному искусству -- кричать по петушиному -- не мог

выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему

тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить

про Кутузова.

Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих

мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно-одинаково

здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка

отыскивая глазами своего стройного молодца-сына, радостно останавливал на

нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым,

с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил.

Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.

-- Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком... вместе там,

вместе геройствовали... A! Василий Игнатьич... здорово старый, -- обратился

он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё

зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!

Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных

комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и

остановились в большой гостиной у дверей залы.

В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он,

по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с

нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого

сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с

георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед

обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его

физиономию. На лице его было что-то наивно-праздничное, дававшее, в

соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько-комическое

выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним

вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел

вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью;

произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё-таки прошел вперед.

Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету

приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю,

как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у

первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого

гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели

в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся

членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся,

как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее

всех, смеясь и приговаривая: -- пусти, mon cher, пусти, пусти, -- протолкал

толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы,

почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич,

проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной

через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю

Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи.

Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но

во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их

власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито,

укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто-то услужливо вынул из

рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до

вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. "Ну и прочту",

как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать

с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал

читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.

"Славь Александра век

И охраняй нам Тита на престоле,

Будь купно страшный вождь и добрый человек,

Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.

Да счастливый Наполеон,

Познав чрез опыты, каков Багратион,

Не смеет утруждать Алкидов русских боле..."

Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил:

"Кушанье готово!" Дверь отворилась, загремел из столовой польский: "Гром

победы раздавайся, веселися храбрый росс", и граф Илья Андреич, сердито

посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед

Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять

Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух

Александров -- Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению

к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой

по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же

естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.

Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына.

Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все

слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо

оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.

Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе

почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким.

Граф Илья Андреич сидел напр
еще рефераты
Еще работы по разное