Реферат: Ми в последние 2,5 тысячелетия, продолжает вести себя в начале новой эпохи так, будто она до сих пор остаётся на планете одна, без сопоставимых с нею соперников

Федор Вадимович Шелов-Коведяев
профессор кафедры мировой политики ГУ-ВШЭ


РОЛЬ И МЕСТО РОССИИ В СОВРЕМЕННОЙ МИРОВОЙ ПОЛИТИКЕ


НОВОЕ КАЧЕСТВО МИРА


Европейская (евроатлантическая, включающая в себя Россию) цивилизация, лидирующая в мире с некоторыми перерывами в последние 2,5 тысячелетия, продолжает вести себя в начале новой эпохи так, будто она до сих пор остаётся на планете одна, без сопоставимых с нею соперников. Мы продолжаем выяснять внутри себя отношения в стилистике, мало отличающейся от периода каменного века, словно за нашей корридой никто не наблюдает, и не имеет корысти в системном ослаблении нашей цивилизации в целом и каждой её части в отдельности. Однако, наша цивилизация уже давно не свободна от бросающих ей вызов и аналогичных ей по ресурсам мировых конкурентов.

Чаще всего в качестве главной угрозы видят исламский фактор. Ведь когда в прошлом европейская цивилизация также отвлекалась от реальности, как теперь, она каждый раз получала неприятности из исламского мира – от арабов и турок. Но ныне намного серьёзнее выглядит проблема Китая. Его поддержка явно просматривается в действиях Ирана и осложнении отношений Африки с Европой. Китай является общей головной болью для США и России.

Даже когда на планете не было изменений столь масштабных, как наблюдаемые в последнее время, системное переосмысление всей мировой ситуации было необходимо каждые несколько десятков лет, иначе наступал острый кризис международных отношений. Последнее такое переосмысление состоялось 30-40 лет назад. Накопившиеся с тех пор технические решения создали новую ситуацию, требующую своего системного анализа. В отсутствие итеративного комплексного переосмысления продолжающиеся технические решения загоняют ситуацию в тупик не потому, что эти решения плохи сами по себе, а потому, что обстановки, для которой они приспособлены, уже давно не существует.

Раньше мир был простой системой: несколько игроков и ограниченное число переменных (национальных интересов) у каждого из них. После Второй Мировой войны, например,– два блока. Остальной мир был при них либо статистами, либо сторонними наблюдателями. Движение неприсоединения не выросло в самостоятельную силу. Дополнительным фактором «нового мирового беспорядка» служат отсутствие империй, архаизм и неэффективность заимствованных из той эпохи мировых регуляторов.

За последние двести лет свет привык к существованию под контролем, надзором и управлением империй. Когда судьбы планеты решались в Европе, в ней самой (а значит, и в остальном мире) всё определяло соотношение сил и взаимодействие Британской, Российской, Французской, Австро-Венгерской империй и сколачивавшей Второй рейх Пруссии на фоне затяжного кризиса Китайской империи, угасания Оттоманской Порты и расчленения европейцами Персидской империи. В период «холодной войны» основные события происходили в рамках противостояния патронов и клиентов двух систем. Ломать устоявшиеся мировоззренческие стереотипы и сформированные ими навыки поведения труднее всего и отдельному человеку, и элитным группам и целым нациям.

Давно пора прекратить выяснять, кто кому более нужен – Запад России, или она ему, и кто кого. Мы в равной степени нужны сейчас друг другу. Русские американцам не меньше, но и не больше, чем наоборот. Наши достоинства и недостатки комплементарны: достоинства одних восполняют недостатки других. Мы всё усложняем, американцы всё упрощают (иначе и не может быть, ибо так описывают мир наши языки), истина же – посередине.

Вместо этого мир в целом демонстрирует катастрофический архаизм мышления. Он увяз в обсуждении старых тем в старых категориях, старых постановках и старой манере. Либерализм, преодолев границы экономики, для которой сначала и был создан, стал нетерпимым, выродился из концепции уважения разнообразия и свободы мнений в окостеневшую догму, «священную корову». Демократию коммерциализируют, пытаются превратить в предмет экспорта, как обычный товар. И ничего не получается, потому что демократия – гораздо больше, чем обычная технология.

Экономика из инструмента вырастает в самодовлеющую сущность. У нас всерьёз обсуждается такой нонсенс, как великая энергетическая держава. Западные экономисты не менее «глубокомысленно» обсуждают другого монстра – сколько людей нужно постинформационной экономике. Между тем, как, например, США уже с 2004 года критически меньше вывозят высокотехнологичной продукции, чем ввозят её из стран, которые не занимают своё время подобными кощунственными вопросами.

Запад продолжает испытывать прямо-таки мистический ужас перед Россией. Продолжая провозглашать себя эксклюзивными наследниками Византии, мы сами отчасти постоянно его провоцируем. Ведь мы восприняли оттуда, главным образом, веру, содержание образования и искусство. Зато Запад – всё, чем гордится, как исключительно самостоятельным know how: парламент, партии, местное самоуправление, философию, право, университеты. И бросил её на произвол турок. Естественно, что отцеубийце страшен любой, кто, претендуя быть единственным законным потомком жертвы, самим своим существованием напоминает о совершённом преступлении и не даёт злодею покоя. Кроме того, Россия – единственная в Европе – страна, возрождающаяся после любой катастрофы, как птица Феникс, опираясь только на собственные силы. Наконец, наша культура настолько сильна, что делает детей любого иностранца, переехавшего к нам, русскими. Сочетание этих трёх качеств у мудрых вызывает восхищение, у слабых же – боязнь, ибо последние не могут себе объяснить, как такое возможно в принципе.

Но свои химеры Запада есть и у нас. Нам внушили недоверие к нему с помощью убеждения, что он генетически нам враждебен, что главный вектор его истории – стремление уничтожить Россию военным путём. Это лукавое утверждение. Достаточно провести элементарный подсчёт, чтобы уяснить, что государства Западной Европы воевали промеж себя куда чаще, чем с нами. А столкновения с Польшей, Литвой и разнообразными немцами не выходили за рамки конфликтов соседей за экономические интересы и спорные, поэтому, территории. Не говоря уже о том, что мы сами частенько инициировали такие драки.

Мы путаемся в наследии «холодной войны». Одни продолжают праздновать свою «победу», другие комплексуют из-за своего «поражения». Если виктория за Западом, то где её плоды? Если Россия проиграла, то что мы потеряли? Наоборот, мы самостоятельно победили свой тоталитаризм, да ещё дали свободу своим окраинам и половине Европы, а Запад освободили от самого страшного рабства – его собственного страха. Хватит меряться.

Теперь мир стал сложной динамической системой, открытой, неустойчивой и неравновесной по определению. Обе мировые системы прошлого распались. На их месте образовалось огромное количество сопоставимых по ресурсам и вполне независимых игроков, и не только национального масштаба, у каждого из которых большое количество собственных переменных.

В новом мире действуют не законы, а вероятности и тенденции. Он требует не администрирования, а инновационных методов управления. Всякое увеличение в любом его сегменте упорядоченности и стандартизация создают за пределами зоны порядка не стабильность, а вызывают взрыв энтропии. В свою очередь, эта энтропия, в соответствии с универсальными законами, увеличивает давление на упорядоченный сектор. И так без конца, пока всеобщий хаос не породит новое динамическое равновесие. Точно также, как переход лидерства в экономике знаний к максимально интеллектуально (т.е. логически) насыщенным (а значит, более высокого уровня внутренней организации) технологиям в производстве и управлении усиливает общую нестабильность рыночной среды и сокращает продолжительность циклов относительно спокойного развития национальных экономик.

Иные круги на Западе и в России хотят замкнуться в себе, не понимая, что увеличивают энтропию за своими пределами, сами на себя навлекая, в соответствии с всеобщими законами мироздания, её всё возрастающий натиск, масштаб которого уже позволяет опасаться, что он в состоянии поглотить западный мир, не исключая из него Россию, как Атлантиду. Процессы, сопровождающие инерционное расширение ЕС и НАТО – тому пример. Соблазнительная на первый взгляд идея вступления России в НАТО (это замкнуло бы пояс безопасности в северной четверти земного шара) только увеличит неорганизованность внешнего по отношению к этой конструкции мира и критическое напряжение энтропии на её границах. Если выстраивать такую систему, то надо одновременно содействовать созданию её внешнего партнёра.

Если мы все хотим остаться живыми в системе международных отношений принципиально новой сложности, на смену привычным механизмам исполнения решений должны придти трудные и нелинейные итеративные процедуры, а принятие любых решений должно выстраиваться как многоступенчатая пирамида согласований, намного более разветвлённая, чем даже в нынешней ООН, и дополненная пёстрой мозаикой горизонтальных, в том числе и сетевых, многосторонних коммуникаций. Надо понять, что на смену игрокам одного (государства-нации или империи) типа приходят акторы принципиально разные: кроме наций, это институты гражданского общества, национальные и транснациональные корпорации, профессиональные сообщества, правозащитные организации и т.д. Главными фигурами такой системы должны быть креативный лидер и переговорщик, а менеджер – довольствоваться ролью поддержки и обеспечения продуктивной деятельности двух первых персонажей.

Раз так, то миру новой сложности, если её (сложность) сохранять, нужны не классические менеджеры, а лидеры совсем новой формации и квалификации (подобно тому, как в экономике знаний главным лицом становится творческий лидер, а задача менеджера заключается лишь в его поддержке). И ещё вопрос, возможно ли регулирование такой сложной системы в принципе, или, понимая вызов, надо стремиться вернуть на мировую арену модель простой системы. А если выбрать второе,– то как выстроить эту новую простоту, как она будет выглядеть, как будет организовано внутреннее устройство каждой её части, и кто будет их лидерами.

Наступательный порыв в освоении мира европейской цивилизации обеспечивал кураж. В современной Западной Европе мы наблюдаем усталость, паралич воли и глубочайший духовный и культурный кризис. Ценности прав человека пришли в противоречие с традиционными христианскими ценностями, ценности фундаментальные – с ценностями прагматическими. Интеллектуальное лидерство сменилось дефицитом идей и знаний. Этические причины демографического провала, публичное одиночество человека и социальная фрагментация, либерализм, обратившийся своей противоположность, стали самыми опасными занозами.

Западная Европа в системном кризисе. Он отличается от обычного кризиса тем, что требует внешнего источника перезагрузки и перезапуска. В прошлый раз, когда это случилось с Европой, её переформатировала её культурная периферия – германцы и кельты. Вопрос в том, кто перезапустит европейский проект теперь.

И тут Россия представляет собой уникальный «интерфейс» для своей, евроатлантической, цивилизации в её отношениях с исламским миром, реализующий свои собственные цели через их обеспечение в общих интересах. У нас имеется оптимальный на сегодня опыт политического и религиозного диалога с мусульманами, глубокие традиции выстраивания позитивного взаимодействия с арабскими странами и Ираном, и между христианами и мусульманами в своей стране. Концерт действий Русской православной церкви и государственных институтов в этом контексте и на такую перспективу не только органичен, но и бесценен, и должен поддерживаться и поощряться всеми ответственными политическими силами и слоями нашего общества.

Есть два типа культурной периферии современной Европы. Оба способны «перезагрузить» европейский проект. Чужеродная – африканская и азиатская – периферия, подталкиваемая Китаем и нацеленная на его полное поглощение и перекодирование. И однородная в своей основе – Россия, Америка, Канада, Индия, Латинская Америка, Австралия – ориентированная на сохранение его базовых параметров.

Если заново упрощать мировую систему, то одной из её сторон должна остаться евроатлантическая цивилизация. Кураж, чтобы обновить её, есть у США и России. В том числе, мы лучше сохранили христианские ценности, чем Старый Свет. Свежий культурный потенциал, есть, кроме нас, ещё у Индии и Бразилии. Группа РАБИ должна стать той новой культурной периферией, которая перезапустит европейский проект для стадии экономики знаний. Спарринг-партнёром уважающей культурное разнообразие внутри себя (и в группе своих сателлитов) евроатлантической цивилизации будет часть Азии и Африки во главе с Китаем, которому куража тоже не занимать, и который видит себя безраздельным лидером будущего.

Моральный и научный релятивизм, идущий в пакете с ценностями западной демократии, пришёл в острое противоречие с нравственностью мировых религий. Развитие биотехнологий поставило человека на грань превращения из самостоятельного субъекта в рядовую вещь, подлежащую произвольным модификациям. Стало ясно, что наука не только не может сама производить этику, но и практически полностью вышла из-под нравственного контроля.

Доминирующий в экономическом развитии предельно заземлённый прагматизм сформировал мощный запрос на высокие духовные идеалы. С разных сторон нарастает поиск этических принципов, которые могли бы быть признаны универсальными. Христиане, мусульмане, иудеи и буддисты ищут модели продуктивного взаимодействия и взаимного контроля религии и науки.

Силы, противостоящие вестернизации и глобализации по всему свету, борются и с сопровождающими их аморальностью и душевной нищетой, т.е. системой антиценностей, а не ценностей. Секулярная этика (секуляризм) не справляется с проблемой взаимозависимости и пропорционального соотношения прав, свобод и ответственности человека. Такое положение перестало устраивать значительные и влиятельные слои внутри самих западных обществ, но именно оно никогда не вдохновляло и их внешних оппонентов.

Нет широко разрекламированного «конфликта между христианской (в её американской ипостаси) и исламской цивилизациями». Влияние религии на политику в США всегда было велико, но исламские лидеры слабо представляют себе детали религиозной обстановки за океаном, как и там – нюансы мусульманской жизни. Евангелистскую элиту Штатов идеологически объединяет с их исламскими коллегами отсутствие институтов духовенства и иерархии, неприятие абортов и гомосексуализма, свободного секса и индустрии развлечений, агрессивного секуляризма и откровенного цинизма; их одинаково беспокоят глобальная бедность и деградация Африки, другие социальные проблемы. Разделяет же их на религиозной почве лишь отношение к Израилю, чья поддержка евангелистами имеет конфессиональную основу. Противодействуя американскому мессианизму, исламское мессианство противостоит на самом деле не христианской (евангелической), но секуляристской (антирелигиозной, т.е. и антихристианской) экспансии, которая развивается в парадигме релятивизма по инерции, заложенной либералами, давно сдавшими свои позиции евангелистам.

Молодёжь парижских пригородов восстаёт тоже не только против собственно принудительной ассимиляции, то есть дискриминации в рамках гражданской интеграции, а и против уподобления тому, что традиция считает абсолютным злом. И она находит поддержку в активизировавшихся массах в целом – от протестующих белых фермеров до католических организаций.

Пресловутые двойные стандарты в настоящее время суть следствие уже не столько самонадеянности западной безнаказанной и бесконтрольной силы, которая стремительно исчезает, сколько повсеместного торжества всё того же релятивизма. Отсюда – солидарные требования авторитетных представителей различных религиозных направлений к более нравственной внутренней и внешней политике.

Западное христианство находится на спаде. Локальная активизация религиозной жизни в США и отчасти Латинской Америке лишь подчёркивает это обстоятельство. Политика компромиссов и снисхождения к изъянам секулярного социума ради сохранения в нём формальных позиций привела его за полтораста лет к значительной утрате нравственного авторитета в обществе. Достаточно сказать, что идея Бенедикта XVI частично вернуться в обычной практике к служению литургии на латинском языке вызвала протесты даже в Италии и прочих странах романской языковой группы. Недаром Папа ищет укрепления организационного и духовного ресурса христиан на путях сближения Рима с отколовшимися от него церквями Запада и Константинопольским патриархатом соответственно.

Ислам, наоборот, переживает возрождение. Отдельного внимания заслуживает особый пассионарный всплеск и громкая заявка на специальное влияние в мусульманском мире гонимого прежде меньшинства – шиитов. Которые теперь, благодаря позиции Ирана и активизации Хезболлы и Хамас, пользуются, если не считать противоречий в Ираке и Ливане, всё более широкой поддержкой.

«Конфликту цивилизаций» здесь тоже нет места. Христиане, мусульмане и иудеи ведут плодотворный межрелигиозный диалог на дву- и многосторонней основе. Последователей всех трёх религий объединяет общее понимание базовых нравственных ценностей. Противоречия же имеют исключительно светский, политический и межгосударственный характер.

Духовный вакуум в номинально христианских странах более ста лет заполняют ислам, буддизм, даосизм, откровенно языческие исповедания (от течений индуизма до германских, кельтских, славянских и прочих культов), религиозно-философские учения вроде конфуцианства, антропософии, теософии и т.п., оккультизм, синкретические верования типа Вуду, новые течения и религиозные суррогаты. Современный кризис секуляризма усилил массовый психоз познания будущего, а с ним – распространение сектантства, полуязыческих ритуалов, магизма и экстатико-гипнотического шарлатанства. Восток здесь особенно активен и эффективен. Забрав рынок ширпотреба, ныне он завоёвывает душу евроатлантической цивилизации, включая СНГ и Россию.

Отступление на этом направлении сопровождается негативным психологическим трендом Запада. Только США сохраняют активные психологические установки. Раскол ЕС и НАТО по вопросу участия в операции в Ираке и их безволие в Афганистане показывают, что эти объединения стремительно теряют позитивную энергетику. Экономика потребления вывела породу анемичных гедонистов, не желающих жертвовать своим комфортом и удовольствиями даже ради собственного будущего.

Прямо противоположные процессы идут на Востоке. Внимание там привычно привлекает исламский фактор. Такой фокус верен лишь в малой степени. Самый серьёзный вызов тут брошен Турцией, которая рвётся в Европейский союз. Турецкая политическая и экономическая элита рассматривает вступление туда как реванш за неудачи трёхсотлетней давности. Она всерьёз рассчитывает «порулить» единой Европой благодаря своему большому населению и рынку, темпам роста, турецким рабочим на Западе и численности своей армии. Но Турция – последовательно светская страна. Проект же политического ислама как таковой никогда не был успешен. Не стоит его демонизировать и теперь. Намного опаснее ныне выглядят традиционные мотивации Китая: только Поднебесная имеет высший мандат на управление миром. Уверенность же в том, что это по силам, а с нею национальная гордость и моральный дух китайцев постоянно возрастают обратно-пропорционально усталости Запада.

Чётким отражением качества психологических установок служит демография. Проблема низкой рождаемости в развитых странах – не в экономике, а в головах. Сто лет назад было принято, что детей в семье должно быть много, а карьера и доходы родителей обязаны обеспечить им достойную жизнь. Ныне служба, деньги и личные удовольствия поставлены превыше всего, дети считаются им помехой, и их стало мало. Хотя гибкость рынка труда (высокие доходы частично занятых; быстро растущий сегмент работающих на дому) и социальные гарантии многодетным матерям могли бы вызвать сейчас всплеск рождаемости скорее на Западе, чем в России. Иную картину даёт Китай. В нём по-прежнему доминирует сельское население, где такого психологического надлома не произошло. Поэтому даже программа контроля над рождаемостью работает там, в основном, в городах. Да и их уже собираются пересматривать под предлогом нехватки рабочих рук для реализации планов Поднебесной о строительстве до 2012 года четырёхсот новых городов-миллионни-ков.

Передача информации (от устной до мультимедийной, в зависимости от эпохи, форм) – базовая функция любой культуры. Ни одна традиция без неё не состоялась бы. Особое значение это качество приобретает в информационном обществе. Его лидеры, западные демократии, парадоксально утрачивают свои преимущества в информационной области. Туда всё активнее и искуснее внедряются технические возможности антизападников. Стремление к прибыли побеждает западный инстинкт самосохранения. Ярче всего это доказывают ситуация в Интернете, расширение формата вещания каналов Телесур и Аль Джазира, создание новой студии Аль Арабиа и активная обработка мирового общественного мнения китайцами. Информационное противостояние превратилось в серьёзный вызов безопасности.

Окружающее ныне Россию информационное поле в целом ей неблагоприятно. Запад мы убедили в своей «азиатчине», которую он традиционно воспринимает негативно. Вытекающая отсюда недоверчивость маскируется удобной химерой непредсказуемости. Для Востока, который мы осваивали как типичные западные культуртрегеры, мы никогда, как бы кто нас ни пытался убедить, не были своими. Услужливое желание понравиться вызывает брезгливость у обеих сторон. Открытую у евроатлантистов, лукавую, использующую ситуацию для реализации своекорыстных интересов за наш счёт, у восточных партнёров. Тут наиболее показательно поведение Ирана: тегеранская сторона не только пыталась остановить выплаты за уже выполненные Россией контракты по бушерскому проекту, но и в оскорбительной форме давала понять, что считает поддержку её ядерных амбиций в ООН нашей прямой обязанностью.

У Европы к этому примешивается ревность к стране, которой одной из европейских наций до сих пор удаётся самостоятельно возрождаться после любого падения. В последнее время возможность нашего превращения в серьёзный и разноплановый фактор на мировом рынке включил в отношении к нам и жёсткие правила конкурентной борьбы, не отличающейся большой корректностью.

Важнейшие современные разделительные линии имеют сложную конфигурацию. Чтобы их найти, недостаточно обнаружить эфемерный «цивилизационный разрыв», ответив на вопрос, кто, благодаря прикладным навыкам своего человеческого капитала приспособился к глобализации, а кто, из-за их отсутствия, нет. Пусть США, Китай, европейцы и ведущие страны ЮВА и АТР адаптировались к ней, а мусульмане – нет. Наличие креативного ресурса, хоть и разного происхождения, включает затем США и Китай в одну группу, а его отсутствие относит Европу и «азиатских тигров» в другую, заодно с исламским миром. Мощная психическая энергия сначала сводит вместе США (тут ЕС им не товарищ), мусульман и Китай, но потом делает их противниками. Нравственные ценности объединяют все религии, а жизнь сталкивает часть христиан и мусульман. Пекин же внимательно следит за их борьбой на взаимное уничтожение, сохраняя позицию «третьего радующегося» и не забывая при случае сыграть на амбициях каждой из сторон. Моральный релятивизм одинаков в Америке и Европе, но он же противопоставляет их секулярные традиции их собственным христианским политическим и религиозным лидерам. Восток переваривает глобальную экономику потребления, Запад всё глубже покоряется восточной мистикой.


^ НОВОЕ КАЧЕСТВО КУЛЬТУРЫ


Экономика знаний бросает миру свои вызовы. Главными в ней полагают прагматические знания. Но тогда само понятие имеет исключительно академическую ценность. Ибо, так понятая, любая экономика есть экономика знаний. Начиная с «человека» умелого», жившего 2 млн. лет назад, и который, как считает современная биология, вообще не имеет к нам, кроманьонцам, никакого отношения. На самом деле, формула «экономика знаний» действительно описывает принципиально новый этап развития человечества как раз и только потому, что основополагающими в экономике знаний являются фундаментальные знания и культурные традиции.

Технологии не могут рождаться иначе, как на базе фундаментальных открытий, которые в момент своего совершения не имеют никакой практической ценности. Нобелевские премии вручают за достижения, которым, когда они были сделаны, никто не мог хотя бы представить какого-либо прикладного применения. Основополагающие прорывы совершаются в экономике знаний на стыке информационных технологий с фундаментальными знаниями. Залог успеха в экономике знаний не прикладные навыки индивида, а фундаментальные качества традиционной культуры.

Если конкурентное преимущество в экономике знаний у нынешних мировых экономических лидеров – время, т.е. быстрота смены технологических циклов, базирующаяся на культуре времени и скорости, то у России – культура фундаментальных научных исследований и универсального образования. Непрерывное образование в экономике знаний нужно тогда, когда университет ничем не отличается от техникума. Когда же в университете дают действительно высшее, то есть широкое, образование, специалисту в дальнейшем часто вполне достаточно самообразования. Американские университеты дают, в основном, прикладное образование, русские – фундаментальное. Мы оптимально и взаимовыгодно дополняем друг друга. Целесообразно создать специальную программу, аналогичную американской программе обменов, для более широкого привлечения студентов из США для обучения в русских ВУЗах с целью развития у них дальнозоркости, а самим чаще ездить в Америку за прагматизмом.

Экономика знаний трансформирует содержание самого понятия «человеческий капитал». Ранее он подразумевал наличие у человека, прежде всего, прагматично-адаптивных качеств. Соответственно, и основной упор в воспитании и образовании делался на Западе в последние десятилетия на их укоренение и развитие. По инерции и от высшего образования там продолжают требовать углубления прикладного направления.

Однако, следуя по этому пути, западные университеты всё более утрачивают базу создания новых технологий экономики знаний – фундаментальную науку. США балансируют лишь за счёт «импорта мозгов», всё больше из Азии и России, в то время как Европа вынуждена вступать в кооперацию с Россией, Японией, Индией, Кореей и Китаем. В самом же ЕС наибольших успехов в экономике знаний добились страны, сохранившие у себя универсальное, в старом европейском понимании слова, образование – Финляндия, Эстония и Венгрия, не спешащие делать его более «прагматичным». ФРГ хочет отказаться от американской модели обучения и заимствовать финскую, доказавшую наибольшую инновационную продуктивность.

Парадокс тут заключается в том, что Финляндия и Эстония получили свою систему образования от Российской империи и СССР. А широта русского образовательного стандарта воспроизводит немецкую норму позапрошлого века. В Венгрию же она попала оттуда же через Австрию и не прошла, в отличие от ФРГ, реформирования по американскому образцу, благодаря нахождению страны в советском лагере. Выходит, немцы стремятся вернуться к своим же достижениям, да уже не имеют для этого собственного ресурса. Что касается России, то уровень фундаментальности нашего образования пока превышает все три вышеназванные страны.

Форварды экономики знаний борются за время: быстрота смены технологических циклов – одно из главных конкурентных преимуществ в экономике знаний. Но само сокращение ней жизненного цикла продукции парадоксально загоняет общество потребления, хотя и по иной причине, но в тот же тупик, что и директивная экономика «социализма»: быстрое моральное устаревание продукции снижает у её производителя заинтересованность в её высоком качестве. Ответ, как разрешить эту дилемму, не найден.

Если сводить знания в экономике знаний только к прикладным умениям, то само понятие «экономика знаний» теряет смысл за пределами удобства изложения в учебном процессе. «Прагматическая» точка зрения на него не сообщает ничего нового: коли эффективными знаниями считать исключительно прикладные навыки, то всякая экономика, начиная даже не с «неолитической революции» (не говоря уже о ремесленном производстве и т.д.), а намного ранее, есть экономика знаний, поскольку построена на навыках, в базе которых лежат знания, основанные на эмпирических наблюдениях. Недаром всю историю человечества мастер передаёт «секреты» профессии своим ученикам. Тогда современная «экономика знаний» отличается от всех прочих её этапов не принципиально, ибо технологический уровень рос с началом изготовления и совершенствования каменных орудий всегда, но лишь количественно (числом новых решений). Что делает сам термин приемлемым разве что в сугубо академической классификации.

Более того, уже австралопитек, додумавшийся два миллиона лет назад (есть датировки, удревняющие его до 5,5 млн. лет, но я придерживаюсь консервативной точки зрения) превратить чоппер (гальку с острым краем, полученным от скола с одной стороны камня) в полноценный отщеп (то же самое, но со сколами с двух сторон каменного сырья), применил не только практические умения, но и навыки абстрактного мышления. Речь же идёт даже не о питекантропе, который на порядок моложе австралопитека, а о существе, кое (впрочем, как и питекантроп и синантроп и неандерталец), в соответствии с мнениями многих палеобиологов и антропологов, вовсе и не является прародителем современного человека (кроманьонца), будучи представителем гоминид, вытесненных человеком. Так узкий подход к знаниям заводит концепцию «экономики знаний» в никуда.

Против чрезмерной ориентации на практицизм и специализацию знаний в ущерб их комплексности и «непрактичности» свидетельствуют не одни гуманитарные последствия завышенных в нарушение системного подхода к жизни надежд на всемогущество технологических решений насущных проблем человека, впервые поставившие его на грань полного самоуничтожения именно в ХХ веке. Ведущими силами прогресса и экономическими стимулами и, вместе с тем, их главными ограничителями в наступившем столетии наука, культура и образование становятся не в узко специализированном и техническом (услуги, овеществлённый результат и т.п.), а как раз в самом широком гуманистическом их понимании.

Такой результат имеет свою историю и в Европе, и в Азии. Философский концепт человеческого Разума, возведённый лучшими умами эпохи Просвещения в Культ, стал началом как периода замечательных утилитарных открытий, так и, из-за однобокого крена в сторону рационализма, механистического восприятия человека и общества. Попытки навязать живому организму инженерные модели, формально заимствованные из мира машин, у одних привели к коммунистическому эксперименту, у других – к превращению человека в один из продуктов (и товаров) экономики потребления. И то, и другое имеет своим следствием демографический спад. В одном случае он вызван чрезмерной унификацией, нарушающей универсальный закон необходимого многообразия, согласно которому применительно к биосфере живое не воспроизводится в отсутствие избыточного полиморфизма. В другом – превращением человека из личности в функцию, что вступает с западным индивидуализмом в противоречие, несовместимое с жизнью (винтики сами не размножаются).

Крайний индивидуализм, также выросший из Культа Разума, в свою очередь, порождает гедонизм и цинизм в отношениях между людьми. А погоня за гипертрофированно персонифицированным наслаждением жизнью и циничный утилитаризм в отношениях полов тоже плохо «женятся» с деторождением. От индивидуализма происходит и доминирующий в секулярном обществе релятивизм. Права человека уже стали фактически синонимом свободы самовыражения. Но последняя приходит в непреодолимый конфликт с базовой европейской ценностью неприкосновенности человеческой жизни. Аборты, эвтаназия или равенство гомосексуальных пар именно что нарушают принцип непрерывности жизни. Не говоря уже об адоптации однополыми семьями детей, которая идёт вразрез с фундаментальным правом, в данном случае ребёнка, на выбор.

Такая неразрешимая контроверза рвёт в клочья единую ткань европейской цивилизации, лишает её силы и перспективы. Недаром Тэтчер заговорила о приоритете традиционных ценностей над универсальными правами человека, а вдова Миттеран, что современный либерализм превратился в свою противоположность, стал нетерпимым, а значит, и непродуктивным, мёртвой догмой. Идеологи же исламского терроризма открыто заявляют, что они борются не с иной системой ценностей (как наивно полагают на Западе), а с секуляризмом, в котором господствует релятивизм, то есть полное отсутствие ценностей, и потому царит безнравственность, id est абсолютное зло. Актуализация базовых ценностей, Ценностей с большой буквы необходима не романтикам или религиозным радикалам, но всем нам. Иначе мы пропадём под тройным напором демографического кризиса изнутри и исламских террористов и Китая извне.

Так выживание всего нашего евроатлантического сообщества оказывается жёстко и прямо зависящим от самой, казалось бы, «непрактичной» категории культуры – нравственности. На этом прагматизм универсальных культурных феноменов не заканчивается. В экономике, и обществе в целом, доверие не возникает помимо традиционной (без всякого релятивизма!) нравственности. А без доверия невозможен бизнес. Точно как из «абстрактных» теоретических открытий рождаются технологии.

Сама экономика рассматривается в культурной традиции как инструмент, обслуживающий интересы человека. Но в обществе потребления экономика стала самодовлеющим фактором. Поскольку покупателю надо всё время предлагать новый товар, то производитель не очень заинтересован в долгосрочной качественности продукта. Результат парадоксально оказывается тем же, что в директивной экономике – качество массовой продукции в экономике потребления неуклонно и заметно быстро падает. Кроме того, стремительное ускорение технического прогресса ведёт к тому, что уже скоро товар сможет устаревать быстрее, чем его успеют купить. Тогда расширение экономики, как при «социализме», утратит смысл. Тупик. Вопрос, который современные экономисты практически не рассматривают. Ибо те, кто его затрагивают, не знают, где найти выход. А для любого западного политика всякое покушение на экономику потребления, в которую встроены и широкие социальные гарантии, означает профессиональную смерть. Между тем, и тут, очевидно, придётся вернуться к состоянию, естественному для культуры.

Точно так же причина «китайского чуда» кроется не в каких-то «прикладных» чертах ханьца, а в самых глубинных характеристиках его мировоззрения во всей нераздельной полноте сочетания в нём конфуцианского рационализма, чиновничьей этики служения, деловитости, семейной структуры общества, социальной этики (благо сообщества выше благополучия индивида) масс с интуитивностью и созерцательностью даосов и буддистов с их философским отношением к скромному материальному достатку и социальной защищённости вообще. Этот уникальный коктейль национальных качеств из «абстрактных» культурных категорий позволяет КПК не только пренебрегать социальными ограничениями – пенсиями, бесплатной медициной и образованием и оставлять практически вне рамок экономики около 1 млрд. своих подданных –, но и не опасаться перерастания ежегодных 80-90 тысяч локальных гражданских возмущений в единый масштабный протест. Отсюда и стремит