Реферат: Д. Д. Юберман

Айтен Юран


Образ/взгляд/глаз

или психоаналитическая оптика.


«Откроем глаза и

испытаем то, чего мы не видим»


«Мы должны закрыть

глаза, чтобы

видеть»


Д.-Д. Юберман


…Полоска света, его бесконечные вспышки и затухания, ожидание рождения и замирание бытия. Сила желания, влекомая утратой, разверзает пространство пустоты. Взгляд, - своего рода игра светотеней скользит по гладкой поверхности, ощупывает объемность видимого, оптически овладевает формой.

…Взгляд встречается с невидящим глазом, глаз пленится, очаровывается взглядом. Отныне это точка неминуемого расщепления взгляда, его все возобновляемого раскола, точка снятия и сохранения (Aufhebung) оппозиции видимое-невидимое. Обманчивая целостность простой оптической плоскости оказывается разоблачена, прозрачность замутнена, плоскость перестает быть гладкой, дыры в ней становятся препятствием, непроходимым бельмом для глаза, сама плоскость прозрачной.

… Взгляд, шествуя перед глазом, наталкивается на визуальную пустоту, отменяющую оптическую очевидность присутствия. Разверстое зияние рождает место, заполняемое собственным воображаемым образом, акт видения превращается в «акт представления отсутствия». Увиденное оставляет следы, которым в бесконечных распаданиях, смещениях и деформациях уготовано плести судьбу желания, с забвением которых появится возможность конституирования субъекта из останков и знаков забвения.

…Глаз, ощупывая видимое и невидимое сталкивается с взглядом. Видящий глаз становится видимым, упираясь в точку возврата отброшенного, вытесненного. «Угроза отсутствия» создает дезориентацию и распыление субъекта. Тело отдается пустоте, растворяется в ней, утрачивая приобретенную целостность. Это встреча с местом, являющим чужеродность присвоенного взгляда. Сила желания готовит эту встречу…

Это - история рождения субъекта, наброска его основополагающей структуры, а значит, его потенциальной возможности оказаться в мире очеловеченном символизированном, возможности ухода от неконституированного, лишенного различия первоначального хаоса. Это - история обретения глазом «своего» взгляда, обретения своего нарциссического бытия, история глаза, занявшего свое место-положение в символическом, из которого возможны структурирование определяющего порядка в изначальной косности, настройка облика в обретении собственного я как собственного вместилища. Но это также история столкновения глаза с местом, угрожающим нарциссическому бытию, сталкивающим с сердцевиной не-бытия, как неизбежным остатком вписывания в символический порядок, столкновение с тем, чему навсегда закрыт доступ в символический строй…

Постижение психоаналитических текстов сопровождается отраженным светом линз, гладких поверхностей, отшлифованных увеличительных стекол, вогнутых и плоских зеркал в бесконечной игре оптических аналогий и метафор. Фрейдовское сравнение психического аппарата с оптическим прибором, а также знаменитые оптические эксперименты Лакана «с вазой и букетом», демонстрирующие рождение собственно человеческого мира, самое простое, что приходит на ум. Интересно, что в пятом семинаре Лакан сравнивает вторую топическую схему, представленную в «Я и Оно» с глазом: «На этой схеме перед нами глаз, своего рода введенная в субстанцию пипетка, которая и призвана воплотить собой сверх-я» (3:490). На одном из семинаров Лакана слушатель отметил сходство лакановской «схемы двух зеркал» со строением глаза, на что Лакан ответил: «структура глаза действительно предоставляет нам ту общую форму, которая так легко всплывает в памяти всякий раз, когда мы пытаемся представить себе отношение субъекта к миру в плане хронологическом. Это, разумеется, не случайно. Не следует, однако, спешить и следовать этой аналогии слишком буквально» (4). Однако функция глаза в психоанализе обнаруживает себя не только в оптических аналогиях. В текстах Фрейда не раз можно встретить слово Schaulust, что означает удовольствие от пристального смотрения1или видения. Более того, влечение к подглядыванию или смотрению (Schautrieb), по мысли Фрейда, может предстать как самостоятельное влечение (!)2. Удовольствие же от пристального смотрения, связано с глазом, предстающим в качестве эрогенной зоны.3 Фрейд отмечает: «глаз - в условиях ухаживания за объектом оказывается чаще всего в таком положении, что возбуждается тем особым качеством возбуждения, повод к которому в сексуальном объекте мы называем красотой4» (5:176). И это еще не все… Влечение к познанию, по мысли Фрейда, работает именно на основании энергии влечения к подглядыванию (!) (5:165).

Итак, психоаналитическая оптика отсылает не только к функции глаза, но и к функции взгляда…



Видимое / Утраченное

или неотменимый раскол зрения


«Акт видения начинается

с разреза надвое»

^ Д.-Д. Юберман


Психоаналитическому словарю принадлежит слово Darstellung означающее образность, представимость, изобразительность. Деррида отмечает: «Darstellung – это представление в поистершемся смысле слова, но также часто и в значении зрительного изображения, а иногда и театрального зрелища» (1:256). К такого рода инсценировке или обработке мыслей прибегает сновидение: учет образности (Rucksicht auf Darstellbarkeit) или в переводе Лакана «оглядка на условия сценической обработки» наряду со сгущением и смещением предстают в качестве общих структурных законов, благодаря которым можно утверждать, что «тот или иной процесс втянут, как выражается Фрейд, в бессознательное» (3:54). В ассоциативных связках мыслей, лежащих в основе сновидения, избирается допускающая зрительное изображение, и «сновидение не останавливается ни перед какими трудностями, чтобы преобразовать какую-либо абстрактную мысль в другую словесную форму, даже самую необычную, лишь бы только она облегчила изображение» (2: 280).

В то же время, по мысли Фрейда, превращение словесных представлений (Wortvorstellung) в предметные (Dingvorstellung) зрительные образы, будь-то сновидческие или галлюцинаторные не хаотично. Существует своего рода «центр притяжения», упорядочивающий кажущийся «хаос» психической реальности – детские воспоминания, фантазии, которые, будучи отражены в зрительной форме, стремятся к повторному визуальному представлению, к повторному оживлению, к воскрешению яркого зрительного восприятия. Вспомним пронизанное ужасом и страхом детское воспоминание С.Панкеева о преследовании «большой бабочки с желтыми полосками», которое уже само по себе является свидетельством деятельного присутствия того, что Лакан именовал буквенной структурой, в которой артикулируется и поддается анализу означающее. Бабочка с желтыми полосками, как и любой образ психической реальности, предстает в качестве «актуализированного означающего», не имеющего общего с его значением, отсылающему к длиному ассоциативному ряду, упирающемуся в сцену-угрозу кастрацией: бабочка - бабушка – полоски на женском платье – «сорт груш великолепного вкуса с желтыми полосками на кожице» - Груша. Вновь оживленный мнесический след как результат когда-то проложенного пути (Bahnung), рождает ребусную структуру сновидения из хитросплетений предметных и словесных представлений. Бабочка в виде насекомого с желтыми полосками вновь встраивается, вовлекается в манипуляции означающих элементов, в сновидческий ребус, зашифровывая, кодируя сцену с Грушей и представая в виде загадочного «espe» как кастрированного покалеченного «wespe», отсылающему к самому Панкееву в фонематическом созвучии с его инициалами. Другими словами, мы имеем дело с образами, ставшими означающими элементами, - воображаемый зрительный ряд или образ оказывается задействован в качестве означающего, оказывается вовлечен в манипуляции и метаморфозы означающих. Именно это игнорируется в нашей завороженности тем, что Лакан называл овеществляющей стороной языка, и из-за которой мы обращаемся с языковыми явлениями как с предметами. Это верно не только для сновидений, разыгрывающихся «на иной сцене», но и для, например, фантазмов, разворачивающихся в сценариях, глубоко укорененных в означающем. Фантазм предстает как «воображаемое, задействованное определенным образом в качестве означающего» (3:473). Одно из существенных измерений фантазма, также как и сновидения, предстает в качестве сценария или истории, или другими словами, визуального ряда, обретшего свою структуру посредством означающей функции. Ребусный или иероглифичный характер изобразительности психического представления раскалывает сходство, тождество изображения, уводит по ту сторону видимого присутствия (!). Именно поэтому бессознательное «становится видно и дается нам лишь тогда, когда смотрим мы немного в сторону … Вы смотрите туда, куда вам указывают, и именно это позволяет вам разглядеть что-то другое, чего там нет» (3:24). Добавлю, - нет налицо и именно в этом символически опосредованном зрении или зрении косящем и игнорируются прямые отсылки образа к значению, мы остаемся в плоскости означающего.

Обнаруживаемая визуальная неоднозначность зрительных образов, имеющихся в наличии, ввергает в эффект зрительной диплопии, когда оче-видность видимого оказывается не-очевидной. По мысли Д.-Д.Юбермана Фрейд «изобрел, бесспорно, первый клинический протокол, над которым не господствовало видимое – невзирая на то, или как раз потому, что он умел ясно видеть визуальную сложность и интенсивность действующих симптоматических форм» (6:136). Если вернуться к театральному зрелищу, то речь скорее идет не о театральном присутствии образа или театральной его оче-видности, а о его отсутствующем присутствии. Визуальное несходство демонстрирует раскол, трещину, в которой исчезает наивная вера в очевидность видимого присутствия. С чем связан этот раскол, эффект зрительной диплопии, или другими словами, чем обусловлены те изменения, искажения, транспонирования видимого, его не(оче)видности?

Этот раскол связан с неизбежностью искажений, извращений, метаморфоз, видоизменений, отчуждений желания в процессе включения человеческого субъекта в означающую диалектику. Это несходство предстает как свидетельство существования скрытых непрозрачных элементов, не поддающихся представлению, переводу, - своего рода, осадков, остатков, отбросов, ошметков, как результата умерщвления, которое, по мысли Лакана, неизбежно при переходе в регистр означающего всего, что в измерение означающего получает доступ. В сновидении, например, это свидетельство существования «пуповины сновидения» своего рода сердцевины неизвестности или места, в котором, по словам Фрейда, сновидение соприкасается с непознанным. «Пуповину сновидения» обволакивают клубки мыслей, «которые скрываются за сновидением и которые всплывают при его толковании», и «должны оставаться незавершенными и расходиться во все стороны сетевидного сплетения нашего мышления. Из самой густой части этого сплетения произрастает желание сновидения, подобно грибу над мицелием» (2). Само же желание предстает как желание другой вещи, желание объекта, который изначально утрачен. Этот объект, по мысли Лакана, «никогда не бывает налицо… он всегда находится где-то в другом месте… каждый раз представляет собой нечто другое» (3:20) и именно поэтому, имея дело с образованием бессознательного, мы всякий раз обречены на поиск осколков метонимического объекта. Более того, объектом человеческого желания не является объект, который находят посредством припоминания: «войти вновь в заранее проложенную колею естественных отношений с внешним миром субъект не может». Объект поисков человеческих всегда связан с первоначальной утратой, и именно в силу этой нехватки и приходит человеческое существо к переживанию своего я в отношении с бытием. Страстное желание утраченного, лишенность прежней полнотой обладания и позволяет дать существованию прежде несуществующему, вводит присутствие в отсутствующее и отсутствие в присутствие. Утрата захватывает в спасительную (!) ловушку метонимической завороженности или метонимического плена, позволяющую запустить процесс конституирования субъекта. Потеря запускает все новое пленение образами в стремлении залатать брешь утраты. «И каждый раз окончательную идентификацию, фиксацию реальности задерживает тревога…метания эти (движения «туда и обратно») создают те рамки, в которых предстоит сформироваться реальному, бесконечно более сложному - реальному человеческому» (7:94). Это путь, позволяющий в чистой, неразличимой, неконституированной реальности ввести элемент различий и эквивалентности объектов, организующих неразличимое в человеческую реальность. В противном случае, реальность, с ее бесконечным числом объектов, на деле символизирующих утрату, так и не будет разворачиваться для субъекта. Несимволизируемая дыра утраты или «преждевременная, застывшая символизация» как, например, в случае маленького Дика5, может привести к «одной единственной первичной идентификации, имя которой – пустота, тьма» или к психической анестезии из-за обладания «дырой в психическом» (das Loch im Psychischen), как в случае с меланхолией.

Любой элемент психической реальности, будь-то сновидение или фантазм, разворачивается на двух уровнях, или этажах: «этаж собственно означающий, этаж речи, и этаж воображаемый, где получает свое воплощение метонимический объект» (3:417). Это невидимое, не-очевидное присутствие навсегда утраченного, вечно ускользающего от преследования желания, своего рода присутствие отсутствующего конституирует форму психической реальности, посредством латания бреши непредставимого невыразимого, ввергает в раскол видимого.

Более того, сама возможность видеть появляется именно посредством утраты, потери, в навязчивом повторении игры в гибель, в смерть, в неотменимую потерю матери. Нечто может стать видимым, возникнуть в нашем поле зрения лишь тогда, когда «видимое» подвергается действию потери, и вследствие этого нечто выпадает. Действительно, что и как видит маленький ребенок, пребывающий в одиночестве с соседствующими с ним игрушками. «Думаю, - пишет Юберман, - он пребывает в ожидании: он смотрит в глубину материнского отсутствия, растерянно ожидая чего-то. До мгновения, когда то, что ребенок видит, вдруг раскроется под действием чего-то, что в глубине – или из глубины (я имею в виду глубину отсутствия), - рассекает его, смотрит на него» (7:58). Так для ребенка рождается первый простейший визуальный образ, образ «подверженный» его глазу, образ трансформирующий его взглядом, образ пришедший на смену его ритмичному исчезновению. Лакан отмечал справедливость наблюдения Валлона, что «наблюдать за дверью, через которую вышла мать, в ожидании, что ею она и вернется, ребенок начинает не сразу, ибо внимание его поначалу всецело приковано к месту, где расставание произошло, то-есть к тому месту с ним рядом, которое мать, уходя, оставила» (4:72). Катушка, которая связана нитью с субъектом, - символ увечья, зияния, раскола образовавшейся пустоты, того, что отделяется от субъекта, и, отделяясь, делает возможным встраивание в символический порядок.

Фрейд подчеркивает либидинальность в акте смотрения, видения и выделяет три этапа в судьбе этого влечения, - разглядывание в форме активного действия, направленное на посторонний объект, разглядывание собственного тела, и введение субъекта, которому показываешь себя. Но при этом Фрейд выделяет еще более раннюю ступень: «влечение к разглядыванию в начале своего проявления аутоэротично, оно хоть и имеет объект, но объект этот составляет собственное тело» (!) (8:138). Именно этот момент позже станет центральным в стадии зеркала, в присвоении и ассимиляции собственного зрительного образа, пришедшего на смену утрате. Отныне ребенок в игре, в овладении своим лишением «в изгоняющем утверждении» будет искать «провокацию возврата, где желание получит свой объект обратно» (7:230). Раскол, трещина между глазом и взглядом рождает поле зрительного влечения.

Катушка, демонстрируя отсутствие, увековечивает путь желания, конституируя место его возможного узаконивания. Несомненно «символ будет «снимать», убивать катушку – согласно идее о том, что символ с самого начала заявляет о себе убийством вещи» - но она будет сохранена где-то в углу эта катушка: в углу души или в углу дома. Она будет сохраняться как убитый остаток желания ребенка» (7:64). Феномен присутствия/отсутствия окажется перенесен в плоскость символического. Канонические оппозиции присутствие/отсутствие, видимый/невидимый окажутся разрушены. Катушка будет сохраняться как вечное напоминание об утрате, утрате неотменимой и окончательной, прорывающейся по ту сторону визуального тождества, наличной оче-видности. Утрата превращает акт видения в акт представления отсутствия, утрата вносит неотменимый раскол зрения, отныне «акт видения начинается с разреза надвое». Отныне «модальность зримого становится неотменимой, т.е. обреченной на вопрос о бытии, когда видеть означает чувствовать, что нечто неотменимо ускользает от нас; иными словами, когда видеть, означает терять» (7:13), вопреки наивной вере в то, что видеть значит приобретать, присваивать.

Образ в психоанализе, образ иероглифичный, включенный в означающую цепочку, образ по ту сторону видимого-невидимого, это образ, одновременно упраздняющий и сохраняющий утраченное (Aufhebung), образ, который своей визуальностью демонстрирует провал, трещину и утрату, руша иллюзии о видимой уверенности, это образ, который предстает как «новое сгущение, как «критическое» взаимопроникновение прошлого и настоящего, как симптом памяти» (7:156), образ, в котором оказывается сведена воедино боль утраты и сила желания.



Глаз,

зачарованный взглядом/ очарованный образом


«Не делай себе кумира из никакого

изображения того, что на небе

вверху, и что на земле внизу и

что в воде ниже земли»

(Исх 20:4)


В функционировании воображаемого регистра основополагающая роль принадлежит глазу. Во втором семинаре Лакан описывает стадию зеркала как встречу беспомощного паралитика, которому присущи нескоординированные, бессвязные, несогласованные движения, с образом я «который слеп и который несет его». Это встреча невидящего глаза, пришедшего извне, с устремленным на него взглядом, «взглядом невидящим» (9:176), взглядом чарующим, пленящим, является основополагающей для конституирования человеческой субъективности. Завороженность, захваченность плененность глаза предстает как основа любого единства, - как в присвоении себе единого образа, так и появления видимых объектов внешнего мира. Все объекты видимого мира отныне неизбежно выстраиваются вокруг тени собственного я. Иллюзия нарциссической самозамкнутости, или иллюзия глаза как источника взгляда является необходимым этапом в конституировании человеческой субъективности в череде очарований и неминуемых неизбежных разочарований все новыми образами. Видимый мир сооблазняет, завораживает, прельщает, приманивает, ослепляет глаз своими целостными формами. Через зримый образ другого, внешний и проецированный, ребенок присваивает себе свое тело, узнает себя как тело, овладевает им в воображении, получает господство над зеркальным образом. «Виртуальный субъект, отражение мифического глаза (т.е. другой, чем мы есть) находится там, где мы впервые увидели наше собственное я – вне нас самих, в человеческой форме» (7:187). Образ формы другого зрительно усваивается субъектом, опрокидывается внутрь. В этом движении опрокидывания человек узнает себя как пустую форму тела. В зрительном отношении к либидинально инвестированнному образу другого появляется возможность конституирования собственного я в череде пленений желанными зрительными образами, очеловечивающих мир. Однако ни один из этих образов не будет окончательным, что и позволит запустить все новое и новое пленение, конституирующее судьбу желания. Полная идентичность образу, совершенное слияние с цельным замкнутым образом, прилаживание к нему, как к пусковому механизму его репродуктивного поведения, имеет место в животном мире. Животное находится в плену Gestalt'a, попадает в ловушку зрительного образа, что и позволяет «животному отыскать своего особого партнера, подобно тому, как ключ отыскивает замочную скважину или замочная скважина – ключ» (7:194). В мире же человеческом единство образа само усматривается со стороны, в отчуждении и в предвосхищении, с другой точки зрения, с точки зрения другого.

^ Глаз – основа конституирования реальности, отношения к форме тела, к другому. Опыты, к которым прибегает Лакан «с перевернутым букетом и вазой», демонстрируют, что структурирование видимого мира зависит от положения глаза. «Для того, чтобы получился обман зрения, чтобы для глаза смотрящего установился мир…глаз должен занимать определенную позицию, он должен быть внутри конуса» (7:108). Именно это местоположение в мире символического или в мире речи позволяет обрести эту спасительную иллюзию присутствия на месте отсутствия, очаровывающий опыт приобретения видимого присутствия, обман ослепляющей завораживающей формы. Иначе глаз «не увидит то, что является воображаемым… Он увидит вещи в их реальном состоянии, лишенном иллюзий, т.е. всю поднаготную механизма: пустую вазу или цветы сами по себе, в зависимости от конкретного случая» (7:108). Лакан соотносит образ тела с воображаемой вазой, реальный букет цветов с «блуждающими влечениями и желаниями»: воображаемое включает реальное, вводя различия в одноообразный характер реальности и одновременно оформляет его, - «вот как могли бы мы представить субъекта до рождения его собственного я и возникновение этого последнего» (7:108)

^ Глаз попадается в ловушку зрительного образа, оказывается захвачен взглядом, отныне образ себя самого будет служить субъекту в качестве обрамления его восприятия мира. Отныне воображаемое отношение к другому будет разворачиваться между двумя полюсами – влюбленности, если другой становится объектом нарциссического инвестирования и ненависти, если другой являет собой фрустрацию субъекта его собственным образом, порождающем максимально разрушительное напряжение. Мираж игры взглядов, завороженности образом другого, присвоения себе его взгляда, видения себя глазами другого – поле, в котором разворачиваются интерсубъективные отношения. Появление глаз другого развертывает пространство, не являющееся привычной пространственностью, которое ускользает, дезинтегрируется. Мир оказывается похищен, центр мира смещен. Интерсубъективное измерение, в котором живет желание очень хрупко, нестабильно в силу вторжения, проникновения взгляда, взгляда объективирующего, взгляда перегруппирующего привычное пространство, взгляда похищающего мир, взгляда, придающего внешность и пространственность, отчуждающего от собственных возможностей и в то же время демонстрирующего бездну субъективности другого6. «Речь не идет о бегстве мира к ничто или за его пределы… Но кажется, что он пронизывается опустошающей дырой в середине своего бытия и что он постоянно течет в эту дыру универсума, течение и опустошающая дыра снова восстанавливаются, постигаются и закрепляются в объект» (10:279). По мысли Сартра, взгляд «не связан ни с какой определенной формой(!)». Более того, восприятие взгляда возможно только на фоне устранения исчезновения глаз: мы не сможем увидеть «их прекрасными или безобразными, различить их цвет. Взгляд другого скрывает его глаза… он шествует перед ними». Не глаза на нас смотрят всегда, а другой как субъект» (10:299) , субъект, под взглядом которого я объективируюсь. Лакан продолжает эти рассуждения: взгляд с которым я встречаюсь это взгляд воображаемый мной в поле Другого, это способ каким взгляд касается меня, способ каким субъект оказывается затронутым в своем бытии.

Особенно ярко игра взглядов в нарциссическом регистре проявляется в случае перверсивной маски желания7, желания которое по мысли Лакана, располагается на границе регистра признания. Перверсия существует на грани, рискуя опрокинуть нарциссическую завороженность, например, подсматривающего в замочную скважину вуайериста, пребывающего смотрящим, объективирующим других. Эта ситуация опркидывается в тот момент, когда он станет рассматриваться рассматриваемым, когда он представит себя рассматривающим другого, другого как объекта. Но тупиковость перверсивной игры взглядов в том и заключается, что другой его не интересует как объект. Сартр отмечает, что вуайерист почувствовав на себе взгляд, оказывается затронут в своем собственном бытии, в своем желании.

Пленение глаза взглядом, образом другого является необходимым этапом в конституировании субъекта. В то же время, нарциссический глаз слеп, мертв в очарованности самим собой, в двоичной зеркальной замкнутости на самом себе, в присвоении себе взгляда, взгляда интегрирующего и лежащего в основе перцептивного опыта, в присвоении места другого, в видении себя видящим. По мысли Лакана, в основе отношений между взглядом и тем, что хотят видеть, лежит, стратегия обмана, приманки. Иллюзия зеркальных игр заводит в нарциссический тупик, не знающий структуры, не знающий третьего элемента, тупик зеркального удвоения в нарциссическом очаровании и завораживании. Плотная видимая цельность формы очаровывает, не оставляя возможности узреть в ней дыры. В нарциссическом зеркальном пленении я вижу себя в другом месте, там, где я отсутствую. Удвоение места, его у-топичность, раздваивание субъекта, - я в месте и одновременно не в нем. Однако жизнь в иллюзии самотождественности, подобия, во власти чувственного, перцептивного зрения неизбежно обнаруживает провал, нехватку, нечто несимволизируемое, обнаруживаемое в ее основании.

^ И как раз отсюда, из этого несимволизируемого остатка, из провала, образ способен на нас смотреть.



Взгляд, тревожащий глаз



«Раскол, разлучающий в нас то,

что мы видим, и то, что на нас

смотрит неотменим»

Д.-Д. Юберман


Форма, обладающая способностью смотреть на нас, тревожит, замутняет зрение, расстраивает способность спокойно смотреть: оче-видность видимого вдруг становится неочевидной. Что-то заставляет встревожиться, усомниться в глазе как источнике взгляда, как точке, в которой сходятся все линии. Иллюзорная гармоническая целостность видения нарушается, ассиметрия глаза и взгляда вновь становится явной: призрачность зеркального самоотражения, когда субъект видит самого себя видящим, когда взгляд присваивается собственному невидящему глазу и объявляет его мнимым источником, оказывается разрушенной. Завораживающая и манящая иллюзия, маскирующая неразрешимую антиномичность взгляда и глаза, иллюзия, ласкающая ослепляющая очаровывающая глаз, позволяющая не встретиться с взглядом, доселе присвоенным себе, не столкнуться с расколом, рождающимся «из смотрящего и того, на что он смотрит, из смотрящего под действием смотримого»8(6:23), оказывается разоблачена. Это столкновение с моментом, «когда открывается полость, пробитая тем, что смотрит на нас, в том, что мы видим» (6:57). В лакановском смысле глаз, рассматривающий объект, относится к субъекту, в то время как взгляд - к объекту, он воплощает слепое пятно в поле видимого, и с этой точки зрения объект всегда уже смотрит на меня. Глаз тревожится при столкновении со зрительным образом, явившем собой неудачу, провал реперезентации, нечто, неподдающееся представлению, нечто ускользающее от выражения. Так, что-то встревожило Тони Смита9 при встрече с черным ящиком, после чего он потерял сон: «Бессоница торопилась словно в самом его желании объять ночь измерениями этого черного объема, озадачивающего, проблематичного, слишком маленького и слишком большого, но совершенно подходящего для открытия полости того, что на него смотрело в том, что он увидел» (6:73). Однако не только визуальная избыточность, но и разоблачаемое или разверзаемое отсутствие тревожит глаз: «Именно поэтому, говоря о женском половом органе, Фрейд назвал его головой Медузы – предметом, внушающим тот ужас, Abscheu, что и сопровождает переживание отсутствия как такового» (3:445). Это столкновение с местом, где форма разверзает пропасть пустоты или, наоборот, являет собой визуальную избыточность как своего рода монумент на месте отсутствия, где визуальная избыточность образа намекает на символическую нехватку и трудности представления.

Это переживание, по мысли Лакана, напоминает головокружение, тошноту, отвращение как «результат рассогласования оптических ощущений и ощущений двигательных». Что это как не рассогласование в воображаемом регистре, рассогласование приобретенного нарциссического единства тела?!10 Например, с такого рода опытом может столкнуться зритель перед скульптурами минималистского искусства. «Кубы Тони Смита способны придавать стать тому, что в другом месте конституировало бы исчезающий субъект: они вызывают взгляд, открывающий полость тревоги во всем, что мы в них видим». В скульптурах минималистского искусства «упорствуют пустоты», они «возвращают в игру опыт оставленности… Это-то и придает им способность упорно воздвигать перед нами пустоту – пустоту в качестве визуально вопроса, безмолвного, как закрытый (т.е. пустотелый) рот» (6:91).

Глаз тревожится столкновением с местом, которое вновь и вновь отсылает к опыту оставленности, к опыту утраты, к несимволизируемому остатку, к зиянию, к контрасту между избыточностью образа и невозможностью словесного представления. Эта катастрофа восприятия открывает нас ассиметрии взгляда и невидящего глаза, разверзает пропасть в иллюзорной видимости обладания собственным взглядом, раскалывает акт видения, разрушает прямую перспективу и представление о глазе как точке схождения мнимых линий, выталкивает из себя, крадет иллюзию самотождественности, делает отныне невозможной дальнейшую слепоту в отношении к бесконечности и неопределенности, ставит у пропасти обрыва смысла…

Объект всегда уже смотрит на меня с невидимой мне точки. Акт видения – это не действие машины, воспринимающей реальность как собрание тавтологических очевидностей. Акт показывания – это не акт показывания зримых очевидностей парам глаз, которые овладевают односторонним «даром видеть, чтобы односторонне им удовлетвориться. Показывать – всегда означает тревожить видение, в его акте, в его субъекте. Видение – это всегда операция субъекта, а значит, операция раскачиваемая, тревожимая, возмущаемая, открытая» (6:57). Это столкновение с местом, где «видеть означает терять, и где объект безвозвратной потери смотрит на нас».

Это место «тревожной странности» (das Unheimliche)11», где то, что «имеет начало в давно известном и издавна привычном», «должно было оставаться тайным, сокровенным и выдало себя наружу» (11:266,268). Это столкновение с местом, где форма разверзает пропасть пустоты или, наоборот, являет собой визуальную избыточность, одинаково намекающих на символическую нехватку и трудности представления. Unheimliche –«прежде всего слово о взгляде (это латинское suspectus) и о месте (греческое ксенос, чужое); но и слово, двоякость которого будет в итоге проанализирована в отчетливо временных терминах: это «то, что восходит из глубины давно известного, давно знакомого» (11:215). Это нечто, когда-то бывшее родным, но так и не узаконенное, отброшенное за границу закона, преданное забвению, бездомное. Нечто когда-то бывшее родным, ставшее не-родным, не-уютным, не-привычным, приобретшее частицу НЕ, помещающее на границу бытия, конституирующегося ценой собственной утраты, ценой собственной смерти в движении до самого последнего предела, до самых последних границ, за которым исчезновение субъекта, его коллапс, крушение мира. Это столкновение с местом, отныне не скрытым, не-потаенным от взгляда, точнее от взгляда, ставшего чужим, от чужого взгляда12, это «сумерки, вызывающие чувство неприятного страха»13. Это столкновение с местом, предъявившим глазу чужеродность присвоенного взгляда, его (чуже)странность(!).

Бельмо глаза как точка ослепления, скрывающая трещину, разрыв, визуальную пустоту/избыточность противящегося словесному представлению или как символическая рамка, которая уже вписана в рисуемую картину, становится прозрачным, опрокидывая веру в совершенный глаз, раскол становится осязаемым. То, что было предано забвению и находилось в тени метонимической завороженности, плена, случайным образом возвратилось, проявилось, выдало, предъявило себя, ввергая в нарциссическую катастрофу зрительного восприятия. Преданное забвению блуждает в поле исключенного, отброшенного в своем «никуда» и «нигде», иногда приоткрывая завесу забвения, бельмо глаза, обнажая мглу, где растворяется означающее, исчезает его контур.

Этот опыт ввергает в дезориентацию, дезидентификацию, десубъективацию, распыление субъекта. Субъект сталкивается с тем, что несопоставимо с повседневным опытом восприятия, зрение расстраивается. Этот опыт крадет иллюзию самотождественности. Этот опыт столкновения с визуальной чуждостью может иметь место в сновидении, как в случае со сновидением об инъекции Ирме14. «В этом образе смешивается и ассоциируется друг с другом все – начиная от рта и кончая половым органом женщины… здесь открывается перед нами самое ужасное – плоть, которая всегда скрыта от взоров, основание вещей, изнанка личины, лица, выделения во всей их красе, плоть, откуда исходит все, последняя основа всякой тайны, плоть страдающая, бесформенная, сама форма которой вызывает безотчетный страх» (9:222). Это явление образа, кошмарного, внушающего безотчетный страх, «поистине головы Медузы», являющимся «откровением чего-то воистину неизреченного, глубин этого горла, чья сложная, не поддающаяся описанию форма делает из него и пучину женского органа, этого первоначального объекта по преимуществу, этого источника всякой жизни, и прорву рта, поглощающего все живое, и образ смерти, где все находит себе конец» (9:235). После этой встречи с тем, «перед чем замирают все слова», с зевом рождающим и поглощающим, субъект распыляется, распадается, разлагается, исчезает, распластовывается в скидывании с себя коллажа из череды идентификаций, нарратив прерывается, видение, зрение оказывается встревоженным, субъект дезориентирован, мультиплицирован, распылен в трех персонажей сновидения: я не в этом месте, я в другом, отчужден и проецирован вовне, в образах идеального я, но и там нет меня. За распылением субъекта, его спектральным разложением, его исчезновением, упразднением, нарциссической катастрофой, - нет того, кто мог бы сказать я, нет глаза, остается только взгляд несуществующего себя, разложившегося себя, остается субъект вне самого субъекта. Остается только взгляд, взгляд, лишенный субъекта, взгляд, лишенный глаза. Угрожающий характер визуального опыта, как явление того, что было предано забвению, находилось в тени, в сокрытии, и должно было оставаться тайным, но случайным образом возвратилось, тревожит зрение, приводит в смятение, ввергает в дезориентацию, в потерю своего места-пространства, в потерю привычных границ внутреннее/внешнее. «Дезориентация – опыт, в котором мы уже не знаем точно, что перед н^ Л.Бунюэль «Андалузский пес»


Акт видения начинается с разреза глаза, с его смерти. Глаз, осененный знаком смерти видит нечто, что не дается естественному зрению. Чары воображаемого пленения цельными формами рушатся, обнаруживая чревоточину этого мира, обнаруживая не-бытие, на фоне которого и оказалось возможно бытие. Отныне это взгляд не интегрирующий, не обладающий, не приобретающий, не ощупывающий, это скорее взгляд проникающий, уничтожающий, взгляд который невозможно приписать какому-нибудь индивиду или глазу. Это утрата визуальной достоверности, когда становится видимым отсутствующее, обнажается пустота, раскол, зияние, несходство, немота за репрезентацией. Нарциссический глаз не знает смерти, он мертв так и не узнав ее, мертв в нарциссическом замыкании и в опьяненности цельными формами. «Если субъект кончает тем, что начинает верить в собственное я – это само по себе настоящее безумие (9:354).

Жизнь не знающая смерти слепа, она не подозревает о своей же собственной мертвости. Освобож