Реферат: Иван Александрович Гончаров. Мильон терзаний
Иван Александрович Гончаров. Мильон терзаний(Критический этюд)
Горе от ума, Грибоедова. -- Бенефис Монахова, ноябрь, 1871 г.
Комедия "Горе от ума" держится каким-то особняком в литературе и
отличается моложавостью, свежестью и более крепкой живучестью от других
произведений слова. Она, как столетний старик, около которого все, отжив по
очереди свою пору, умирают и валятся, а он ходит, бодрый и свежий, между
могилами старых и колыбелями новых людей. И никому в голову не приходит, что
настанет когда-нибудь и его черед.
Все знаменитости первой величины, конечно, недаром поступили в так
называемый "храм бессмертия". У всех у них много, а у иных, как, например, у
Пушкина, гораздо более прав на долговечность, нежели у Грибоедова. Их нельзя
близко и ставить одного с другим. Пушкин громаден, плодотворен, силен,
богат. Он для русского искусства то же, что Ломоносов для русского
просвещения вообще. Пушкин занял собою всю свою эпоху, сам создал другую,
породил школы художников, -- взял себе в эпохе все, кроме того, что успел
взять Грибоедов и до чего не договорился Пушкин.
Несмотря на гений Пушкина, передовые его герои, как герои его века, уже
бледнеют и уходят в прошлое. Гениальные создания его, продолжая служить
образцами и источниками искусству, -- сами становятся историей. Мы изучили
"Онегина", его время и его среду, взвесили, определили значение этого типа,
но не находим уже живых следов этой личности в современном веке, хотя
создание этого типа останется неизгладимым в литературе. Даже позднейшие
герои века, например лермонтовский Печорин, представляя, как и Онегин, свою
эпоху, каменеют, однако в неподвижности, как статуи на могилах. Не говорим о
явившихся позднее их более или менее ярких типах, которые при жизни авторов
успели сойти в могилу, оставив по себе некоторые права на литературную
память.
Называли бессмертною комедию "Недоросль" Фонвизина, и основательно, --
ее живая, горячая пора продолжалась около полувека: это громадно для
произведения слова. Но теперь нет ни одного намека в "Недоросле" на живую
жизнь, и комедия, отслужив свою службу, обратилась в исторический памятник.
"Горе от ума" появилось раньше Онегина, Печорина, пережило их, прошло
невредимо чрез гоголевский период, прожило эти полвека со времени своего
появления и все живет своею нетленною жизнью, переживет и еще много эпох и
все не утратит своей жизненности.
Отчего же это, и что такое вообще это "Горе от ума"?
Критика не трогала комедию с однажды занятого ею места, как будто
затрудняясь, куда ее поместить. Изустная оценка опередила печатную, как сама
пьеса опередила печать. Но грамотная масса оценила ее фактически. Сразу
поняв ее красоты и не найдя недостатков, она разнесла рукопись на клочья, на
стихи, полустишия, развела всю соль и мудрость пьесы в разговорной речи,
точно обратила мильон в гривенники, и до того испестрила грибоедовскими
поговорками разговор, что буквально истаскала комедию до пресыщения.
Но пьеса выдержала это испытание -- и не только не опошлилась, но
сделалась как будто дороже для читателей, нашла себе в каждом покровителя,
критика и друга, как басни Крылова, не утратившие своей литературной силы,
перейдя из книги в живую речь.
Печатная критика всегда относилась с большею или меньшею строгостью
только к сценическому исполнению пьесы, мало касаясь самой комедии или
высказываясь в отрывочных, неполных и разноречивых отзывах. Решено раз всеми
навсегда, что комедия образцовое произведение, -- и на том все помирились.
И мы здесь не претендуем произнести критический приговор в качестве
присяжного критика: решительно уклоняясь от этого, -- мы, в качестве
любителя, только высказываем свои размышления тоже по поводу одного из
последних представлений "Горя от ума" на сцене. Мы хотим поделиться с
читателем этими своими мнениями, или, лучше сказать, сомнениями о том, так
ли играется пьеса, то есть с той ли точки зрения смотрят обыкновенно на ее
исполнение и сами артисты, и зрители? А заговорив об этом, нельзя не
высказать мнений и сомнений о том, так ли должно понимать самую пьесу, как
ее понимают некоторые исполнители, и может быть, и зрители. Не хотим опять
сказать, что мы считаем наш способ понимания непогрешимым -- мы предлагаем
его только как один из способов понимания или как одну из точек зрения.
Что делать актеру, вдумывающемуся в свою роль в этой пьесе? Положиться
на один собственный суд -- недостанет никакого самолюбия, а прислушаться за
сорок лет к говору общественного мнения -- нет возможности, не затерявшись в
мелком анализе. Остается, из бесчисленного хора высказанных и
высказывающихся мнений, остановится на некоторых общих выводах, наичаще
повторяемых, -- и на них уже строить собственный план оценки.
Одни ценят в комедии картину московских нравов известной эпохи,
создание живых типов и их искусную группировку. Вся пьеса представляется
каким-то кругом знакомых читателю лиц, и притом таким определенным и
замкнутым, как колода карт. Лица Фамусова, Молчалина, Скалозуба и другие
врезались в память так же твердо, как короли, валеты и дамы в картах, и у
всех сложилось более или менее согласное понятие о всех лицах, кроме одного
-- Чацкого. Так все они начертаны верно и строго и так примелькались всем.
Только о Чацком многие недоумевают: что он такое? Он как будто пятьдесят
третья какая-то загадочная карта в колоде. Если было мало разногласия в
понимании других лиц, то о Чацком, напротив, разноречия не кончились до сих
пор и, может быть, не кончатся еще долго.
Другие, отдавая справедливость картине нравов, верности типов, дорожат
более эпиграмматической солью языка, живой сатирой -- моралью, которой пьеса
до сих пор, как неистощимый колодезь, снабжает всякого на каждый обиходный
шаг жизни.
Но и те и другие ценители почти обходят молчанием самую "комедию",
действие, и многие даже отказывают ей в условном сценическом движении.
Несмотря на то, всякий раз, однако, когда меняется персонал в ролях, и
те и другие судьи идут в театр, и снова поднимаются оживленные толки об
исполнении той или другой роли и о самых ролях, как будто в новой пьесе.
Все эти разнообразные впечатления и на них основанная своя точка зрения
у всех и у каждого служат лучшим определением пьесы, то есть что комедия
"Горе от ума" есть и картина нравов, и галерея живых типов, и вечно острая,
жгучая сатира, и вместе с тем и комедия, и скажем сами за себя -- больше
всего комедия -- какая едва ли найдется в других литературах, если принять
совокупность всех прочих высказанных условий. Как картина, она, без
сомнения, громадна. Полотно ее захватывает длинный период русской жизни --
от Екатерины до императора Николая. В группе двадцати лиц отразилась, как
луч света в капле воды, вся прежняя Москва, ее рисунок, тогдашний ее дух,
исторический момент и нравы. И это с такою художественною, объективною
законченностью и определенностью, какая далась у нас только Пушкину и
Гоголю.
В картине, где нет ни одного бледного пятна, ни одного постороннего,
лишнего штриха и звука, -- зритель и читатель чувствуют себя и теперь, в
нашу эпоху, среди живых людей. И общее и детали, все это не сочинено, а так
целиком взято из московских гостиных и перенесено в книгу и на сцену, со
всей теплотой и со всем "особым отпечатком" Москвы, -- от Фамусова до мелких
штрихов, до князя Тугоуховского и до лакея Петрушки, без которого картина
была бы неполна.
Однако для нас она еще не вполне законченная историческая картина: мы
не отодвинулись от эпохи на достаточное расстояние, чтоб между ею и нашим
временем легла непроходимая бездна. Колорит не сгладился совсем; век не
отделился от нашего, как отрезанный ломоть: мы кое-что оттуда унаследовали,
хотя Фамусовы, Молчалины, Загорецкие и прочие видоизменились так, что не
влезут уже в кожу грибоедовских типов. Резкие черты отжили, конечно: никакой
Фамусов не станет теперь приглашать в шуты и ставить в пример Максима
Петровича, по крайней мере так положительно и явно. Молчалин, даже перед
горничной, втихомолку не сознается теперь в тех заповедях, которые завещал
ему отец; такой Скалозуб, такой Загорецкий невозможны даже в далеком
захолустье. Но пока будет существовать стремление к почестям помимо заслуги,
пока будут водиться мастера и охотники угодничать и "награжденья брать и
весело пожить", пока сплетни, безделье, пустота будут господствовать не как
пороки, а как стихии общественной жизни, -- до тех пор, конечно, будут
мелькать и в современном обществе черты Фамусовых, Молчалиных и других,
нужды нет, что с самой Москвы стерся тот "особый отпечаток", которым
гордился Фамусов.
Общечеловеческие образцы, конечно, остаются всегда, хотя и те
превращаются в неузнаваемые от временных перемен типы, так что, на смену
старому, художникам иногда приходится обновлять, по прошествии долгих
периодов, являвшиеся уже когда-то в образах основные черты нравов и вообще
людской натуры, облекая их в новую плоть и кровь в духе своего времени.
Тартюф[1], конечно, -- вечный тип, Фальстаф[2] -- вечный характер, но и тот
и другой и многие еще знаменитые подобные им первообразы страстей, пороков и
прочее, исчезая сами в тумане седой старины, почти утратили живой образ и
обратились в идею, в условное понятие, в нарицательное имя порока, и для нас
служат уже не живым уроком, а портретом исторической галереи.
Это особенно можно отнести к грибоедовской комедии. В ней местный
колорит слишком ярок, и обозначение самых характеров так строго очерчено и
обставлено такою реальностью деталей, что общечеловеческие черты едва
выделяются из-под общественных положений, рангов, костюмов и т.п.
Как картина современных нравов комедия "Горе от ума" была отчасти
анахронизмом и тогда, когда в 30-х годах появилась на московской сцене. Уже
Щепкин, Мочалов, Львова-Синецкая, Ленский, Орлов и Сабуров играли не с
натуры, а по свежему преданию. И тогда стали исчезать резкие штрихи. Сам
Чацкий гремит против "века минувшего", когда писалась комедия, а она
писалась между 1815 и 1820 годами[3].
Как посравнить, да посмотреть (говорит он),
Век нынешний и век минувший,
Свежо предание, а верится с трудом, --
а про свое время выражается так:
^ Теперь вольнее всякий дышит, --
или:
Бранил ваш век я беспощадно, --
говорит он Фамусову.
Следовательно, теперь остается только немногое от местного колорита:
страсть к чинам, низкопоклонство, пустота. Но с , низкопоклонство до
степени лакейства молчалинского уже прячется и теперь в темноту, а поэзия
фрунта уступила место строгому и направлению в военном деле.
Но все же еще кое-какие живые следы есть, и они пока мешают обратиться
картине в законченный исторический барельеф. Эта будущность еще пока у ней
далеко впереди.
Соль, эпиграмма, сатира, этот , кажется, никогда не умрут, как и сам
рассыпанный в них острый и едкий , который Грибоедов заключил, как волшебник
духа какого-нибудь в свой замок, и он рассыпается там . Нельзя представить
себе, чтоб могла явиться когда-нибудь другая, более естественная, простая,
более взятая из жизни речь. Проза и стих слились здесь во что-то
нераздельное, затем, кажется, чтоб их легче было удержать в памяти и пустить
опять в оборот весь собранный автором ум, юмор, шутку и русского ума и
языка. Этот язык так же дался автору, как далась группа этих лиц, как дался
главный смысл комедии, как далось все вместе, будто вылилось разом, и все
образовало необыкновенную комедию -- и в тесном смысле как сценическую
пьесу, и в обширном -- как комедию жизни. Другим ничем, как комедией, она и
не могла бы быть.
Оставя две капитальные стороны пьесы, которые так явно говорят за себя
и потому имеют большинство почитателей, -- то есть картину эпохи, с группой
живых портретов, и соль языка, -- обратимся сначала к комедии как к
сценической пьесе, потом как к комедии вообще, к ее общему смыслу, к
главному разуму ее в общественном и литературном значении, наконец скажем и
об исполнении ее на сцене.
Давно привыкли говорить, что нет движения, то есть нет действия в
пьесе. Как нет движения? Есть -- живое, непрерывное, от первого появления
Чацкого на сцене до последнего его слова: "Карету мне, карету!".
Это -- тонкая, умная, изящная и страстная комедия в тесном техническом
смысле, -- верная в мелких деталях, -- но для зрителя почти не уловимая,
потому что она замаскирована типичными лицами героев, гениальной рисовкой,
колоритом места, эпохи, прелестью языка, всеми поэтическими силами, так
обильно разлитыми в пьесе. Действие, то есть собственно интрига в ней, перед
этими капитальными сторонами кажется бледным, лишним, почти ненужным.
Только при разъезде в сенях зритель точно пробуждается при неожиданной
катастрофе, разразившейся между главными лицами, и вдруг припоминает
комедию-интригу. Но и то не надолго. Перед ним уже вырастает громадный,
настоящий смысл комедии.
Главная роль, конечно, -- роль Чацкого, без которой не было бы комедии,
а была бы, пожалуй, картина нравов.
Сам Грибоедов приписал горе Чацкого его уму, а Пушкин отказал ему вовсе
в уме.
Можно бы было подумать, что Грибоедов, из отеческой любви к своему
герою, польстил ему в заглавии, как будто предупредив читателя, что герой
его умен, а все прочие около него не умны.
Но Чацкий не только умнее всех прочих лиц, но и положительно умен. Речь
его кипит умом, остроумием. У него есть и сердце, и притом он безукоризненно
честен. Словом -- это человек не только умный, но и развитой, с чувством,
или, как рекомендует его горничная Лиза, он "чувствителен, и весел, и
остер". Только его горе произошло не от одного ума, а более от других
причин, где ум его играл страдательную роль, и это подало повод Пушкину
отказать ему в уме. Между тем Чацкий, как личность, несравненно выше и умнее
Онегина и лермонтовского Печорина. Он искренний и горячий деятель, а те --
паразиты, изумительно начертанные великими талантами, как болезненные
порождения отжившего века. Ими заканчивается их время, а Чацкий начинает
новый век -- и в этом все его значение и .
И Онегин и Печорин оказались не способны к делу, к активной роли, хоты
оба смутно понимали, что около них все истлело. Они были даже "", носили в
себе и недовольство и бродили как тени с "тоскующей ленью". Но, презирая
пустоту жизни, праздное барство, они поддавались ему и не подумали ни
бороться с ним, ни бежать окончательно. Недовольство и озлобление не мешали
Онегину франтить, "блестеть" и в театре, и на бале, и в модном ресторане,
кокетничать с девицами и серьезно ухаживать за ними в замужестве, а Печорину
блестеть интересной скукой и мыкать свою лень и озлобление между княжной
Мери и Бэлой, а потом рисоваться равнодушием к ним перед тупым Максимом
Максимовичем: это равнодушие считалось квинтэссенцией донжуанства. Оба
томились, задыхались в своей среде и . Онегин пробовал читать, но зевнул и
бросил, потому что и ему и Печорину была знакома одна наука "страсти
нежной", а прочему всему они учились "чему-нибудь и как-нибудь" -- и им
нечего было делать.
Чацкий, как видно, напротив, готовился серьезно к деятельности. Он
"славно пишет, переводит", говорит о нем Фамусов, и о его высоком уме. Он,
конечно, путешествовал недаром, учился, читал, принимался, как видно, за
труд, был в сношениях с министрами и разошелся -- не трудно догадаться
почему.
Служить бы рад, -- прислуживаться тошно, --
намекает он сам. О "тоскующей лени, о праздной скуке" и помину нет, а
еще менее о "страсти нежной" как о науке и о занятии. Он любит серьезно,
видя в Софье будущую жену.
Между тем Чацкому досталось выпить до дна горькую чашу -- не найдя ни в
ком "сочувствия живого", и уехать, увозя с собой только "мильон терзаний".
Ни Онегин, ни Печорин не поступили бы так неумно вообще, а в деле любви
и сватовства особенно. Но зато они уже побледнели и обратились для нас в
каменные статуи, а Чацкий остается и останется в живых за эту свою
"глупость".
Читатель помнит, конечно, все, что проделал Чацкий. Проследим слегка
ход пьесы и постараемся выделить из нее драматический интерес комедии, то
движение, которое идет через всю пьесу, как невидимая, но живая нить,
связующая все части и лица комедии между собою.
Чацкий вбегает к Софье, прямо из дорожного экипажа, не заезжая к себе,
горячо целует у ней руку, глядит ей в глаза, радуется свиданию, в надежде
найти ответ прежнему чувству -- и не находит. Его поразили две перемены: она
необыкновенно похорошела и охладела к нему -- тоже необыкновенно.
Это его и озадачило, и огорчило, и немного раздражило. Напрасно он
старается посыпа́ть солью юмора свой разговор, частию этой своей силой,
чем, конечно, нравился Софье, когда она его любила, -- частию под влиянием
досады и разочарования. Всем достается, всех перебрал он -- от отца Софьи до
Молчалина -- и какими меткими чертами рисует он Москву -- и сколько из этих
стихов ушло в живую речь! Но все напрасно: нежные , остроты -- ничто не
помогает. Он терпит от нее одни холодности, пока, едко задев Молчалина, он
не задел за живое и ее. Она уже с скрытой злостью спрашивает его, случилось
ли ему хоть нечаянно "добро о ком-нибудь сказать", и исчезает при входе
отца, выдав последнему почти головой Чацкого, то есть объявив его героем
рассказанного перед тем отцу сна.
С этой минуты между ею и Чацким завязался горячий поединок, самое живое
действие, комедия в тесном смысле, в котором принимают близкое участие два
лица, Молчалин и Лиза.
Всякий шаг Чацкого, почти всякое слово в пьесе тесно связаны с игрой
чувства его к Софье, раздраженного какою-то ложью в ее поступках, которую он
и бьется разгадать до самого конца. Весь ум его и все силы уходят в эту
борьбу: она и послужила мотивом, поводом к раздражениям, к тому "мильону
терзаний", под влиянием которых он только и мог сыграть указанную ему
Грибоедовым роль, роль гораздо большего, высшего значения, нежели , словом,
роль, для которой и родилась вся комедия.
Чацкий почти не замечает Фамусова, холодно и рассеянно отвечает на его
вопрос, где был? "Теперь мне до того ли?" -- говорит он и, обещая приехать
опять, уходит, проговаривая из того, что его поглощает:
Как Софья Павловна похорошела!
Во втором посещении он начинает опять разговор о Софье Павловне: "Не
больна ль она? не приключилось ли ей печали?" -- и до такой степени охвачен
и подогретым ее расцветшей красотой чувством и ее холодностью к нему, что на
вопрос отца, не хочет ли он на ней жениться, в рассеянности спрашивает: "А
вам на что?" И потом равнодушно, только из приличия дополняет:
Пусть я посватаюсь, вы что бы мне сказали?
И, почти не слушая ответа, вяло замечает на совет "послужить":
Служить бы рад, -- прислуживаться тошно!
Он и в Москву, и к Фамусову приехал, очевидно, для Софьи и к одной
Софье. До других ему ; ему и теперь досадно, что вместо нее нашел одного
Фамусова. "Как здесь бы ей не быть?" -- задается он вопросом, припоминая
юношескую свою любовь, которую в нем "ни даль не охладила, ни развлечение,
ни перемена мест", -- и мучается ее холодностью.
Ему скучно и говорить с Фамусовым -- и только положительный вызов
Фамусова на спор выводит Чацкого из его сосредоточенности.
Вот то-то, все вы гордецы:
Смотрели бы, как делали отцы,
Учились бы, на старших глядя! --
говорит Фамусов и затем чертит такой грубый и уродливый рисунок
раболепства, что Чацкий не вытерпел и в свою очередь сделал параллель века
"минувшего" с веком "нынешним".
Но все еще раздражение его сдержанно: он как будто совестится за себя,
что вздумал отрезвлять Фамусова от его понятий; он спешит вставить, что "не
о дядюшке его говорит", которого привел в пример Фамусов, и даже предлагает
последнему побранить и свой век, наконец, всячески старается замять
разговор, видя, как Фамусов заткнул уши, -- успокаивает его, почти
извиняется.
Длить споры не мое желанье, --
говорит он. Он готов опять войти в себя. Но его будит неожиданный намек
Фамусова на сватовство Скалозуба.
Вот будто женится на Софьюшке... и т.д.
Чацкий навострил уши.
Как суетится, что за прыть!
"А Софья? Нет ли впрямь тут жениха какого?" -- говорит он, и хотя потом
прибавляет:
Ах -- тот скажи любви конец,
Кто на три года вдаль уедет! --
но сам еще не верит этому, по примеру всех влюбленных, пока эта
любовная аксиома не разыгралась над ним до конца.
Фамусов подтверждает свой намек о женитьбе Скалозуба, навязывая
последнему мысль "о генеральше", и почти явно вызывает его на сватовство.
Эти намеки на женитьбу возбудили подозрение Чацкого о причинах перемены
к нему Софьи. Он даже согласился было на просьбу Фамусова бросить
"завиральные идеи" и помолчать при госте. Но раздражение уже пошло
crescendo[4], и он вмешался в разговор, пока небрежно, а потом,
раздосадованный неловкой похвалой Фамусова его уму и прочее, возвышает тон и
разрешается резким монологом:
"А судьи кто?" и т.д. Тут же завязывается другая борьба, важная и
серьезная, целая битва. Здесь в нескольких словах раздается, как в увертюре
опер, главный мотив, намекается на истинный смысл и цель комедии. Оба,
Фамусов и Чацкий, бросили друг другу перчатку:
Смотрели бы, как делали отцы,
Учились бы, на старших глядя! --
раздался военный клик Фамусова. А кто эти старшие и "судьи"?
...За дряхлостию лет --
К свободной жизни их вражда непримирима, -
отвечает Чацкий и казнит --
Прошедшего житья подлейшие черты.
Образовалось два лагеря, или, с одной стороны, целый лагерь Фамусовых и
всей братии "отцов и старших", с другой -- один пылкий и отважный боец,
"враг исканий". Это борьба на жизнь и смерть, борьба за существование, как
новейшие натуралисты определяют естественную смену поколений в животном
мире. Фамусов хочет быть "тузом" -- "есть на серебре и на золоте, ездить
цугом, весь в орденах, быть богатым и видеть детей богатыми, в чинах, в
орденах и с ключом" -- и так без конца, и все это только за то, что он
подписывает бумаги, не читая и боясь одного, "чтоб множество не накопилось
их".
Чацкий рвется к "свободной жизни", "к занятиям" наукой и искусству и
требует "службы делу, а не лицам" и т.д. На чьей стороне победа? Комедия
дает Чацкому только "мильон терзаний" и оставляет, по-видимому, в том же
положении Фамусова и его братию, в каком они были, ничего не говоря о
последствиях борьбы.
Теперь нам известны эти последствия. Они обнаружились в появлении
комедии, еще в рукописи, в свет -- и как эпидемия охватили всю Россию!
Между тем интрига любви идет своим чередом, правильно, с тонкою
психологическою верностью, которая во всякой другой пьесе, лишенной прочих
колоссальных грибоедовских красот, могла бы сделать автору имя.
Обморок Софьи при падении с лошади Молчалина, ее участие к нему, так
неосторожно высказавшееся, новые сарказмы Чацкого на Молчалина -- все это
усложнило действие и образовало тот главный пункт, который назывался в
пиитиках завязкою. Тут сосредоточился драматический интерес. Чацкий почти
угадал истину.
Смятенье, обморок, поспешность, гнев испуга!
(по случаю падения с лошади Молчалина) --
Все это можно ощущать,
Когда лишаешься единственного друга, --
говорит он и уезжает в сильном волнении, в муках подозрений на двух
соперников.
В третьем акте он раньше всех забирается на бал, с целью "вынудить
признание" у Софьи -- и с дрожью нетерпенья приступает к делу прямо с
вопросом: "Кого она любит?"
После уклончивого ответа она признается, что ей милее его "иные".
Кажется, ясно. Он и сам видит это и даже говорит:
И я чего хочу, когда все решено?
Мне в петлю лезть, а ей смешно!
Однако лезет, как все влюбленные, несмотря на свой "ум", и уже слабеет
перед ее равнодушием. Он бросает никуда не годное против счастливого
соперника оружие -- прямое нападение на него, и снисходит до притворства.
Раз в жизни притворюсь, --
решает он, чтоб "разгадать загадку", а собственно, чтоб удержать Софью,
когда она рванулась прочь при новой стреле, пущенной в Молчалина. Это не
притворство, а уступка, которою он хочет выпросить то, чего нельзя
выпросить, -- любви, когда ее нет. В его речи уже слышится молящий тон,
нежные упреки, жалобы:
Но есть ли в нем та страсть, то чувство, пылкость та...
Чтоб, кроме вас, ему мир целый
Казался прах и суета?
Чтоб сердца каждое биенье
Любовью ускорялось к вам... --
говорит он -- и наконец:
Чтоб равнодушнее мне понести утрату,
Как человеку -- вы, который с вами взрос,
Как другу вашему, как брату,
Мне дайте убедиться в том...
Это уже слезы. Он трогает серьезные струны чувства --
От сумасшествия могу я остеречься,
Пущусь подалее простыть, охолодеть... --
заключает он. Затем оставалось только упасть на колени и зарыдать.
Остатки ума спасают его от унижения.
Такую мастерскую сцену, высказанную такими стихами, едва ли
представляет какое-нибудь другое драматическое произведение. Нельзя
благороднее и трезвее высказать чувство, как оно высказалось у Чацкого,
нельзя тоньше и грациознее выпутаться из ловушки, как выпутывается Софья
Павловна. Только пушкинские сцены Онегина с Татьяной напоминают эти тонкие
черты умных натур.
Софье удалось бы совершенно отделаться от новой подозрительности
Чацкого, но она сама увлеклась своей любовью к Молчалину и чуть не испортила
все дело, высказавшись почти открыто в любви. На вопрос Чацкого:
Зачем же вы его (Молчалина) так коротко узнали? --
она отвечает:
Я не старалась! Бог нас свел.
Этого довольно, чтоб открыть глаза слепому. Но ее спас сам Молчалин, то
есть его ничтожество. Она в увлечении поспешила нарисовать его портрет во
весь рост, может быть в надежде примирить с этой любовью не только себя, но
и других, даже Чацкого, не замечая, как портрет выходит пошл:
Смотрите, дружбу всех он в доме приобрел.
При батюшке три года служит;
Тот часто без толку сердит,
А он безмолвием его обезоружит,
От доброты души простит.
А между прочим,
Веселостей искать бы мог, --
Ничуть, от старичков не ступит за порог!
Мы резвимся, хохочем;
Он с ними целый день засядет, рад не рад,
Играет...
Далее:
Чудеснейшего свойства...
Он наконец: уступчив, скромен, тих,
И на душе проступков никаких;
Чужих и вкривь и вкось не рубит...
Вот я за что его люблю!
У Чацкого рассеялись все сомнения:
Она его не уважает!
Шалит, она его не любит.
Она не ставит в грош его! --
утешает он себя при каждой ее похвале Молчалину и потом хватается за
Скалозуба. Но ответ ее -- что он "герой не ее романа" -- уничтожил и эти
сомнения. Он оставляет ее без ревности, но в раздумье, сказав:
Кто разгадает вас!
Он и сам не верил в возможность таких соперников, а теперь убедился в
этом. Но и его надежды на взаимность, до сих пор горячо волновавшие его,
совершенно поколебались, особенно когда она не согласилась остаться с ним
под предлогом, что "щипцы остынут", и потом, на просьбу его позволить зайти
к ней в комнату, при новой колкости на Молчалина, она ускользнула от него и
заперлась.
Он почувствовал, что главная цель возвращения в Москву ему изменила, и
он отходит от Софьи с грустью. Он, как потом сознается в сенях, с этой
минуты подозревает в ней только холодность ко всему -- и после этой сцены
самый обморок отнес не "к признакам живых страстей", как прежде, а "к
причуде избалованных нерв".
Следующая сцена его с Молчалиным, вполне обрисовывающая характер
последнего, утверждает Чацкого окончательно, что Софья не любит этого
соперника.
Обманщица смеялась надо мною! --
замечает он и идет навстречу новым лицам.
Комедия между ним и Софьей оборвалась; жгучее раздражение ревности
унялось, и холод безнадежности пахнул ему в душу.
Ему осталось уехать; но на сцену вторгается другая, живая, бойкая
комедия, открывается разом несколько новых перспектив московской жизни,
которые не только вытесняют из памяти зрителя интригу Чацкого, но и сам
Чацкий как будто забывает о ней и мешается в толпу. Около него группируются
и играют, каждое свою роль, новые лица. Это бал, со всей московской
обстановкой, с рядом живых сценических очерков, в которых каждая группа
образует свою отдельную комедию, с полною обрисовкой характеров, успевших в
нескольких словах разыграться в законченное действие.
Разве не полную комедию разыгрывают Горичевы? Этот муж, недавно еще
бодрый и живой человек, теперь опустившийся, облекшийся, как в халат, в
московскую жизнь, барин, "муж-мальчик, муж-слуга, идеал московских мужей",
по меткому определению Чацкого, -- под башмаком приторной, жеманной,
светской супруги, московской дамы?
А эти шесть княжен и графиня-внучка, -- весь этот контингент невест,
"умеющих, по словам Фамусова, принарядить себя тафтицей, бархатцем и
дымкой", "поющих верхние нотки и льнущих к военным людям"?
Эта Хлестова, остаток екатерининского века, с моськой, с
арапкой-девочкой, -- эта княгиня и князь Петр Ильич -- без слова, но такая
говорящая руина прошлого; Загорецкий, явный мошенник, спасающийся от тюрьмы
в лучших гостиных и откупающийся угодливостью, вроде собачьих поносок -- и
эти N.N., -- и все толки их, и все занимающее их содержание!
Наплыв этих лиц так обилен, портреты их так рельефны, что зритель
хладеет к интриге, не успевая ловить эти быстрые очерки новых лиц и
вслушиваться в их оригинальный говор.
Чацкого уже нет на сцене. Но он до ухода дал обильную пищу той главной
комедии, которая началась у него с Фамусовым, в первом акте, потом с
Молчалиным, -- той битве со всей Москвой, куда он, по целям автора, затем и
приехал.
В кратких, даже мгновенных встречах с старыми знакомыми он успел всех
вооружить против себя едкими репликами и сарказмами. Его уже живо
затрогивают -- и он дает волю языку. Рассердил старуху Хлестову, дал
невпопад несколько советов Горичеву, резко оборвал графиню-внучку и опять
задел Молчалина.
Но чаша переполнилась. Он выходит из задних комнат уже окончательно
расстроенный и, по старой дружбе, в толпе опять идет к Софье, надеясь хоть
на простое сочувствие. Он поверяет ей свое душевное состояние:
Мильон терзаний! --
Груди от дружеских тисков,
говорит он.
Ногам от шарканья, ушам от восклицаний,
А пуще голове от всяких пустяков!
Здесь у меня душа каким-то горем сжата! --
жалуется он ей, не подозревая, какой заговор созрел против него в
неприятельском лагере.
"Мильон терзаний" и "горе!" -- вот что он пожал за все, что . До сих
пор он был непобедим: ум его поражал больные места врагов. Фамусов ничего не
находит, как только зажать уши против его , и отстреливается общими местами
старой морали. Молчалин смолкает, княжны, графини -- пятятся прочь от него,
обожженные крапивой его смеха, и прежний друг его, Софья, которую одну он
щадит, лукавит, скользит и наносит ему главный удар втихомолку, объявив его,
под рукой, , сумасшедшим.
Он чувствовал свою силу и говорил уверенно. Но борьба его истомила. Он,
очевидно, ослабел от этого "мильона терзаний", и расстройство обнаружилось в
нем так заметно, что около него группируются все гости, как собирается толпа
около всякого явления, выходящего из обыкновенного порядка вещей.
Он не только грустен, но и желчен, придирчив. Он, как раненый, собирает
все силы, делает вызов толпе -- и наносит удар всем, -- но не хватило у него
мощи против соединенного врага.
Он впадает в преувеличения, почти в нетрезвость речи, и подтверждает во
мнении гостей распущенный Софьей слух о его сумасшествии. Слышится уже не
острый, ядовитый сарказм, в который вставлена верная, определенная идея,
правда, а какая-то горькая жалоба, как будто на личную обиду, на пустую,
или, по его словам, "незначащую встречу с французиком из Бордо", которую он,
в нормальном состоянии духа, едва ли бы заметил.
Он перестал владеть собой и даже не замечает, что он сам составляет
спектакль на бале. Он ударяется и в патриотический пафос, договаривается до
того, что находит фрак противным "рассудку и стихиям", сердится, что madame
и mademoiselle не переведены на русский язык, -- словом, "il divague!"[5] --
заключили, вероятно, о нем все шесть княжен и графиня-внучка. Он чувствует
это и сам, говоря, что в "многолюдстве он растерян, сам не свой!"
Он точно "сам не свой", начиная с монолога "о французике из Бордо" -- и
пьесы. Впереди пополняется "мильон терзаний".
Пушкин, отказывая Чацкому в уме, вероятно, всего более имел в виду
последнюю сцену 4-го акта, в сенях, при разъезде. Конечно, ни Онегин, ни
Печорин, эти франты, не сделали бы того, что проделал в сенях Чацкий. Те
слишком дрессированы "в науке страсти нежной", а Чацкий отличается и, между
прочим, искренностью и простотой, и не умеет и не хочет рисоваться. Он не
франт, не лев. Здесь , даже простое приличие. Таких пустяков наделал он!
Отделавшись от болтовни Репетилова и спрятавшись в швейцарскую в
ожидании кареты, он подглядел свидание Софьи с Молчалиным и разыграл роль
Отелло, не имея на то никаких прав. Он упрекает ее, зачем она его "надеждой
завлекла", зачем прямо не сказала, что прошлое забыто. Тут что ни слово --
то неправда. Никакой надеждой она его не завлекала. Она только и делала, что
уходила от него, едва говорила с ним, признавалась в равнодушии, назвала
какой-то старый детский роман и прятанье по углам "ребячеством" и даже
намекнула, что "бог ее свел с Молчалиным".
А он, потому только, что --
...так страстно и так низко
Был расточитель нежных слов, --
в ярости за собственное свое , за напущенный на себя добровольно самим
собой обман, казнит всех, а ей бросает жестокое и несправедливое слово:
С вами я горжусь моим разрывом, --
когда нечего было и разрывать! Наконец просто доходит до брани, изливая
желчь:
На дочь, и на отца,
И на любовника глупца, --
и кипит бешенством на всех, "на мучителей толпу, предателей, нескладных
умников, лукавых простаков, старух зловещих" и т.д. И уезжает из Москвы
искать "уголка оскорбленному чувству", произнося всему беспоща
еще рефераты
Еще работы по разное