Реферат: А. В. Ремнев (Омский госуниверситет)

А.В. Ремнев

(Омский госуниверситет)

У истоков российской имперской геополитики:

азиатские "пограничные пространства" в исследованиях М.И. Венюкова


В силу особого для Российской империи значения пространства, на котором проживало население разных национальностей и конфессий, длительного социокультурного взаимодействия с разными цивилизациями, геополитические проблемы довольно рано попадают в сферу внимания российских исследователей, которые начинают использовать географические факторы в осмыслении истории и политики. В.Л. Цымбурский говорит даже о "гипертрофии географического символизма в нашей истории"1. Истоки геополитической мысли ощутимы в России задолго до того, как она обособилась в отдельную отрасль человеческого знания. Наряду с дипломатами первыми над вопросами политической географии стали задумываться военные. XIX век в значительной мере был веком географов и географической науки, которая властно вторгалась во многие области знания и политической практики. Строитель Закаспийской железной дороги М.Н. Анненков в 1890 г. на Международном географическом конгрессе в Берне сравнивал географические события XIX века с великими географическими открытиями конца XV - начала XVI в., когда было начато, а теперь заканчивается, "великое дело покорения мира Европой". В его выступлении содержался призыв изучить "законы природы", по которым совершаются исторические события: "Какую великую услугу могли бы оказать географические общества всему человечеству, обратив внимание на страны, которые из недосягаемых стали для нас доступны, и в которые могла бы направиться эмиграция и колонизация"2.

В поисках прародителей русской геополитики политологи часто вспоминают имена Ф.И. Тютчева, И.С. Аксакова, Н.Я. Данилевского, В.И. Ламанского, Л.И. Мечникова, Д.А. Милютина, А.Е Снесарева, П.П. и В.П. Семеновы-Тян-Шанские, однако в меньшей степени известны имена тех, кто пытался выстроить концепцию российского движения на Средний и Дальний Восток3. А ведь именно на этом направлении имперская политика во второй половине XIX века Российская империя достигла наибольших успехов и территориального приращения.

Поражение в Крымской войне породило у определенной части российской элиты желание компенсировать ослабление позиций в Европе за счет экспансии в Азии. Молодой и энергичный восточно-сибирский генерал-губернатор Н.Н. Муравьев, вошедший в историю под именем графа Амурского, мечтал об успехах на Дальнем Востоке, где Россия способна взять реванш "за все то, что она терпит от Запада"4. Активизация российской политики на востоке усилила географическую доминанту в имперской идеологии. Середина XIX века ознаменовалась всплеском общественного внимания к востоку и формированием новых политико-географических "образов" Российской Азии5. Географическое освоение зауральских территорий в 1850-1860-е гг. переживает исследовательский бум. Начался процесс регионального дробления ""Большой Сибири", простиравшейся от Урала до Тихого океана с запада на восток, и от Ледовитого океана и казахских степей с севера на юг. К концу XIX столетия на ее геоэкономической карте появляются Дальний Восток и Степной край, административно оформленные в Приамурское и Степное генерал-губернаторства. Империя стремительно движется дальше на юг - в Центральную Азию, приобретая новые земли и народы, простирая свои амбиции на Манчжурию и Корею. Вместе с тем, российское общество напряженно ищет ответ на вопрос о смысле приобретения новых азиатских владений. Старые идеологические формулы не могли дать удовлетворительного объяснения имперской экспансии, которая вышла далеко за пределы очерченного прежней исторической традицией пространства. Баланс европейских и азиатских земель все больше склонялся в пользу последних, так же, как и уменьшался удельный вес русского народа (даже с учетом проекта "большой русской нации") в составе подданных империи. Все это порождало потребность в новом масштабе политического мышления, которое требовало глобального охвата мира, осмысления новой исторической роли России в нем.

Движение к востоку представлялось исторической миссией России, обусловленной ее географическим и цивилизационным положением между Западом и Востоком. П.П. Семенов (будущий Тян-Шанский) намечая пути этого движения, писал в1855 г., что оно обусловлено "самим предопределением общечеловеческого интереса - цивилизации Азии". В его рассуждениях проскальзывают уже явно евразийские мотивы: "Богом избранная посредница между Западом и Востоком, получившая крещение в столице империи Востока, проведшая свое отрочество европейскою заложницею в плену у азиатского племени, переброшенная гениальною волею в среду европейского развития, она имеет равное сродство с Европою и Азиею, одинаково принадлежа обеим частям света. Оттого-то она и способнее других наций к выполнению роли, предназначенной ей географическим ее положением и историею…"6. Газета "Голос" через десять лет разъясняла своим читателям, что наше "тяготение к Западу должно уравновешиваться соответственным тяготением к Востоку: на Западе, лицом к лицу с его цивилизацией и результатами тысячелетней жизни европейских народов, мы не можем не чувствовать некоторого неравенства сил, становясь усердными потребителями продуктов умственного и физического труда этих народов, тогда как на Востоке мы чувствуем превосходство сил, и должны бы, пожалуй, стать в отношении восточных народов тем, чем стал для нас Запад"7. Российское историческое время геополитизируется, расширяющееся к Востоку имперское пространство требует иного научного и идеологического измерения.

От описательной географии русская военная мысль переходит к более широкому статистическому методу8. Это потребовало выхода за рамки традиционной физической географии, расширения исследовательского поля за счет изучения политико-экономических, демографических и этноконфессиональных факторов. Военная география и военное востоковедение активно стало развиваться во многом благодаря Д.А. Милютину, возглавившему в 1861 г. Военное министерство. В 1867 г. при Главном штабе, на правах самостоятельного подразделения, была образована Азиатская часть, что подчеркивало возросшее значение восточного направления имперской политики.

Становление российской геополитической мысли, особенно в Азиатской России, напрямую связано с деятельностью Русского географического общества, его отделов и отделений в ряде сибирских и дальневосточных городов. Так, по поводу открытия Сибирского отдела РГО в Иркутске один из соратников Н.Н. Муравьева-Амурского вспоминал: "…открытие Сибирского отдела Императорского Географического общества еще раз доказало, как оно должно быть не только географическим, но именно русским Обществом, не просто лишь ученое Общество, а Общество учено-патриотическое"9. Географическое общество объединило самых разных людей, охваченных стремлением изучать новые земли и народы на востоке. Это были не только профессиональные ученые, но офицеры, чиновники и даже политические ссыльные. Между военными ведомствами империи и Императорским Русским географическим обществом существовала несомненная связь10.

Из военной среды вышло несколько знаменитых российских географов-путешественников, которые наряду с решением профессиональных военных задач занимались научными изысканиями. Служба на востоке страны открывала заманчивые перспективы, где политика в известной степени зависела не только от петербургских сановников, но и от взглядов и решимости местных администраторов, занимавших иногда незначительные в бюрократической иерархии посты. Их видение имперских задач на азиатских окраинах основывалось на собственной трактовке географических и климатических условий края, этнографических познаний, колониального опыта других стран, и даже на самостоятельном понимании внешнеполитических условий. Служба на окраинах, особенно там, где активно шел процесс их инкорпорации в имперское пространство, не только способствовала быстрой карьере, но и вырабатывала особый стиль управления, формировала особый тип государственного и общественного деятеля. Многие из них, охваченные идеей о новой мировой миссии, предназначенной России ее географией и историей в Азии, начинают мыслить категориями политической географии. Один из "муравьевцев" писал из Николаевска на Амуре 29 ноября 1857 г. о бесперспективности владения северной частью Азии и необходимости движения к юго-востоку, в Печелийский залив, где будет основан "Сибирский Петербург". "Естественные границы" Российской империи рисуются ему в будущем так: "на юг от бассейнов Каспийского и Аральских озер морской берег Великого океана между устьями Ефрата и Инда; далее река Инд до ее верховьев - рубеж России и Англии; затем западная окраина Гобийской степи, загибающаяся к Северу и Востоку, к вершинам Енисея, Селенги и рек Амурского бассейна; далее по восточной окраине степи до Китайской стены, а по ней до городка Шаньхань на берегу Печелийского залива"11.

Вызванное имперскими потребностями новое азиатское политико-географическое направление, однако, далеко не всегда следовало в русле правительственного заказа, рано проявив автономность в формировании нередко оппозиционного власти общественного мнения. Заметную роль в оформлении азиатской парадигмы российского движения на восток, как это ни парадоксально, сыграли политические оппоненты самодержавной власти. Так, петрашевец Р.А. Черносвитов ожидал оживления Сибири с присоединением Амура к России: "Этот край ждет жизни; между инородцами, джунгарами, бурятами и даже в Китае есть вера, что белый царь возьмет эти земли"12. По его мнению другого петрашевца, А.П. Баласогло, сотрудничавшего с Н.Н. Муравьевым-Амурским, Восточная Сибирь уже по своему географическому положению и естественному предназначению, "должна служить не только самой себе, сколько своему целому, России, которой она является неизбежною посредницею в сношениях со всеми соприкосновенными к ней странами"13. О цивилизационном предназначении России рассуждал и М.В. Буташевич-Петрашевский, мечтая о том, что Сибирь могла бы стать посредницей в процессе передачи азиатским народам результатов науки и цивилизации, а, может быть, и социалистических начал: "Сибирь по положению своему призвана добыть нам диплом на звание народа истинно европейского..."14.

В блестящей плеяде тех, кто во второй половине XIX в. осуществлял научное завоевание Азии, заметное место принадлежит Михаилу Ивановичу Венюкову (1832-1901)15. Вошедший к середине XIX века в моду далекий и загадочный Амур манил своей неисследованностью молодого офицера и начинающего ученого-географа Венюкова, который в 1856 г. закончил Академию Генерального штаба (при этом он параллельно посещал лекции на естественном факультете). Позднее он напишет: "Движение началось широким потоком, увлекшим множество юных сил и способностей"16. Уже с весны 1856 г. Венюков начинает готовить себя к службе в Восточной Сибири: много читает, пользуясь разрешением посещать библиотеку Академии Генерального штаба, консультируется у Г.И. Невельского, встречается с известными востоковедами В.С. Васильевым, К.И. Максимовичем. Огромное влияние на него оказал восточно-сибирский генерал-губернатор Н.Н. Муравьев, по инициативе которого он в 1857 г. совершил поездку в Уссурийский край, которая положила начало его карьере путешественника и ученого.

В 1859-1860 гг. Венюков оказался в Западно-Сибирском генерал-губернаторстве, откуда шло другое направление расширения имперской территории. В Омске он занят подготовкой материалов для военного обозрения Азиатской России, разрабатывает программу военно-статистического описания Западной Сибири, которая носила комплексный характер и включала "военно-исторический взгляд на страну", "военно-географический и топографический обзор" внутренних и внешних границ Западно-Сибирского генерал-губернаторства, орографию и гидрографию, направление и состояние путей сообщения, состав населения этой территории. Такое описание должно было прежде всего дать общий взгляд на стратегическое положение Западной Сибири относительно среднеазиатских государств и Китая17.

Вернувшись в 1861 г. из Сибири, Венюков некоторое время служит на Кавказе и в Польше, а в 1869-1870-х гг. совершает поездку в Китай и Японию. В 1865 г. в типографии Академии наук печатается в двух томах его "Физическая география". Не оставляет он и занятий историей. В личном фонде М.И. Венюкова сохранились неоконченные "Заметки о предмете всеобщей истории", также датируемые 1860-ми годами. В них он особое внимание уделяет влиянию географических факторов на историю, обращается к эволюционной теории Дарвина, антропологии и сравнительной этнографии18. О своих теоретических воззрениях и идейных учителях позднее он напишет так: "Вот уже более века прошло со времени философского признания неотразимого влияния на судьбу людей естественных условий стран, ими обитаемых. Три четверти столетия протекло после начала подробной разработки учения об этом влиянии Карлом Риттером и около полувека после введения главных руководящих идей по этому вопросу в круг высшего образования, да не одного высшего, а среднего, даже низшего. И не только земли, т.е. части суши, обитаемые людьми, но и моря, их разделяющие, а точнее - соединяющие, как самые естественные и недорогие пути - изучены с большою подробностью; влияние же их на ход цивилизации становится ясным не для одних учеников Александра Гумбольдта - географа, естествоиспытателя и материалиста, но и для последователей Вильгельма Гумбольдта - спиритуалиста, филолога и даже дипломата, Отрицать могущество влияния географии на историю ныне просто становится стыдно…"19.

В 1871 г. Венюкова прикомандировывают к Главному штабу, с поручением составить военное описание азиатских границ империи. В этой связи он вспоминал: "… передо мной открылся длинный ряд фактов, которые невольно приводили к вопросу: имеет ли правительство ясное понятие о странах, которыми оно управляет или с которыми находится в вековых сношениях с нескрываемою целью подчинять их своему влиянию и даже власти? И, быв знаком с этими странами не по одной наслышке или только по книгам, а и de visu, я невольно должен был отвечать: нет!"20. Одновременно он читает лекции о Китае и Японии в Академии Генерального штаба, состоит секретарем Русского географического общества. В 1875 г. Венюков представлял российскую науку на Парижском международном географическом конгрессе, активно участвовал в подготовке III Международного конгресса ориенталистов в Петербурге (1876 г.)21. Из-под его пера вышли многочисленные статьи и книги по географии. Несомненно Венюков уже в 1870-х гг. стал одним из признанных специалистов по российским азиатским окраинам22. Однако он никогда не ограничивался профессиональными и научными занятиями, активно откликаясь на многие животрепещущие проблемы своего времени, сотрудничая с рядом газет и журналов: "Голос", "Русский инвалид", "Военный сборник", "Известия Российского географического общества", "Русский вестник", "Неделя", "Русская мысль" и др. Венюков знакомится в Сибири со ссыльными декабристами и петрашевцами, сотрудничает с А.И. Герценом и Н.П. Огаревым, П.А. Кропоткиным и Л.И. Мечниковым. Как справедливо отметил А.А. Степанов: "Изо всех русских географов своего времени М.И. Венюков был, пожалуй, наиболее политическим!"23. Широта профессиональных, научных и общественных интересов позволила ему высказать целый ряд идей и положений, которые легли впоследствии в основу российской политической географии и геополитики.

Тема азиатских границ империи была одной из главных в творчестве М.И. Венюкова и ей он посвятил в 1872-1873 гг. серию статей в журнале "Военный сборник", а затем и книгу "Опыт военного обозрения русских границ в Азии"24, в которой, насколько позволяли обстоятельства, он говорил "не раз об осмыслении русского водворения на азиатских землях"25. Избрав в качестве главного - "стратегический" принцип26, Венюков выделил в Азиатской России 11 "пограничных пространств" (а не пограничных линий), дав им не узко военное описание, а комплексную характеристику, включая военные и политические прогнозы. При расширительном толковании в "пограничные пространства" оказалась включена почти вся Азиатская Россия, как геоэкономический и демографический ресурс обеспечения безопасности империи. Особо важное значение он придавал русской колонизации, в которой видел основу прочного закрепления азиатских окраин за Россией. С целями колонизации он связывал и ее методы, стоя на позициях добровольного переселения, хотя и не отвергал необходимости принудительных (или побудительных) мер в интересах укрепления государственной целостности27. Это позволило Венюкову выявить зависимость успехов военной экспансии от крестьянской земледельческой колонизации, соединив их в едином процессе имперского расширения. При таком подходе имперская политика как бы обретала народную санкцию, могла рассчитывать стать истинно "русским делом".

Сознавая ограниченные возможности для изложения своих взглядов в официальном издании, Венюков стремится дополнить их многочисленными публикациями в прессе, и даже посылает в герценовский "Колокол" очерки, наполненные разоблачениями царивших на азиатских окраинах империи беспорядков, порожденных бессистемностью и бесконтрольностью в действиях местных властей28. Выход из сложившегося положения он видел в создании "собора всей русской земли", на котором были бы обсуждены наиболее важные вопросы, в том числе и расширение государственных пределов: "Тогда и завоевания будут сознательны, тогда они и стоить будут дешевле, и обман исчезнет пред светом гласности"29.

Однако труды Венюкова оказались плохо востребованными теми, кто вершил российскую политику в Азии. Разочарованный таким невниманием, в 1876 г. Венюков (уже в чине генерал-майора) подал в отставку, но не оставил своих научных занятий, расширяя их диапазон благодаря дальнейшему знакомству с "европейской литературой, особенно английской, так и в следствие сношений с разными русско-азиатскими деятелями"30. В 1877 г. в Петербурге выходит сборник его статей, объединенных общим названием "Россия и Восток. Собрание географических и политических статей"31. Покинув Россию, Венюков издает за границей "Исторические очерки России со времени Крымской войны до заключения Берлинского договора. 1855-1878", первый том которых был посвящен общему взгляду на эпоху и "переменам в составе государства"32. Очерки вполне можно рассматривать, наряду с публикацией в "Колоколе" и заграничной публикации воспоминаний Венюкова, в качестве бесцензурного дополнения к "Опыту военного обозрения…".

О российском движении на Восток Венюков рассуждал с точки зрения "естественной истории человека", утверждая историческое право русского народа на такое движение, которое заключает в себе акт восстановления или распространения арийской расы в странах, "которые долгое время были под владычеством народов тюркского и монгольского корня". В экономическом же смысле, это "последовательное водворение общечеловеческих бытовых потребностей и европейских способов к их удовлетворению в странах, где тысячелетия прошли без перемен в совершенно азиатской бытовой обстановке людей, их вкусах и приемах промышленности". Последнее утверждение отражало господствовавшее в то время представление о застывшем характере социально-экономического строя Востока.

Учитывал Венюков и национальный вызов, согласно которому, как он писал: "Общественное мнение, очевидно, стремится к тому, чтобы народ, т.е. группа этнографическая, и государство - группа политическая - стали понятиями по возможности тождественными…"33. Но эффективность национального принципа Венюков признавал только для небольших и хорошо очерченных природой стран (как Италия), и трудно применимым к "большим политическим группам", как Великобритания, Россия и Китай. Однако именно они реализуют важную позитивную функцию в мире: "Невозможно оспаривать, что три народа, русский, китайский и английский, своим господством над множеством самых разнообразных племен, принесли им и вообще человечеству, самую большую пользу"34. "Принцип национальностей", к тому же, приложим только к народам цивилизованным, "национальными же стремлениями рас низшего развития по необходимости должно жертвовать интересам большинства образованного человечества". Чтобы выйти из трудного положения и не впасть в откровенную апологетику колониальной экспансии, Венюков вводит понятие вынужденного завоевания, "когда природа, либо история сделали завоевание в варварской стране неизбежным". Этого, с его точки зрения, требует благоразумная патриотическая политика, призванная обеспечить мирное развитие цивилизованного народа.

Расширение пределов империи представляется Венюкову предопределенным прежде всего стремлением достичь "естественных границ". "Девятнадцатый век, - утверждал он, - есть век окончательного раздела земной суши между большими народностями"35. И важно сейчас не упустить время и не сделать ошибок. Пора перестать оценивать могущество государство только по размерам его территории, нужно задуматься, имеет ли Россия все, чтобы "государственная и национальная область наша могла считаться естественным целым, что всякая прибавка к нему или отвержение от него той или другой местности влекли за собою существенный ущерб для интересов народа русского"36. В "Исторических очерках" он определил общий смысл территориальных задач, которые стояли перед Россией в деле окончательного определения своих границ: на Кавказе решительными военными действиями необходимо закончить войну; в Средней Азии нужно идти вперед и установить более удобную границу для охраны от вторжения "хищников с юга"; на Дальнем Востоке предстояло решить вопрос "о судьбах этих отдаленных и почти пустынных колоний", вернув России Амур, который даст надежный выход к Тихому океану. В качестве примера разумной политики "естественных границ" Венюков говорит об уступке Аляски, которую России было бы трудно охранять. Одобряет он и уступку Японии Курильских островов в обмен на право владения Россией всем Сахалином. Эти действия он объясняет прежде всего ограниченными возможностями наших морских сил на Тихом океане. Поэтому лучше было добровольно и за некоторое вознаграждение было отдать эти территории, чем потерять их при первой же войне с морскими державами безвозмездно и с утратой государственного престижа. Из этих же соображений, Венюков призывает ограничиться пока сугубо охранительными задачами на северо-востоке Азии, сознавая опасность усиления здесь американского влияния, что может породить со временем "чукотский вопрос"37.

Венюков считал абсолютно нереальной идею нейтральной полосы (Upper Oxus State) в Центральной Азии между владениями Российской и Британской империй. Данная теория не только оставляла российские границы "на воздухе", но и обрекала на перманентные военные и политические конфликты, уподобляя Россию с вассальными Бухарой и Кокандом - Турции с Египтом, Румынией и Сербией. Венюков готов был подняться над традиционным соперничеством Британской и Российской империй и рассуждать в глобальных геополитических измерениях, надеясь на торжество европейского единства в азиатской политики. Более предпочтительной ему виделась обусловленная цивилизационным императивом азиатская граница, непосредственно пролегающая между двумя мировыми державами, и, если это произойдет мирно, то "обещает великие и благодетельные последствия для всего Старого Света"38.

Анализируя российско-китайские отношения, Венюков не ограничивается историей дипломатических контактов39, а выстраивает новую евразийскую геополитическую конструкцию. Замысел ее заключался в следующей трактовке мировой исторической роли этих двух соседних империй. С высшей точки зрения Россия и Китай географически связаны противостоянием общим противникам: англичанам и мусульманам-кочевникам, и если "которому-нибудь из них удастся одолеть одну из двух соседних азиатских империй: другая в непродолжительном затем времени изнеможет сама собой"40. Ради нашей же безопасности, "нам необходимо задувать всякий революционный пожар" в Китайской империи, разжигаемый варварским кочевым населением. При ослаблении Китая на Россию падет "тяжкая обязанность держать в порядке этот варварский мир". В этом заключена "несчастная доля" России, "историческое тягло", наложенное на нас со времен нашествия Батыя, а затем и свержения татаро-монгольского ига и дальнейшей борьбы за наследство Золотой орды. Между этими событиями существуют "роковые связи", неизбежно влекущие нас все дальше вглубь Азии. Отливная волна сменилась приливной, и нам нужен "прочный берег", на котором бы Россия сошлась с другим цивилизованным народом41. В противном случае появится какой-нибудь новый Тамерлан, "который опустошил бы и Азию и Европу". Но сейчас Китай слаб, и мы должны поддержать его, так же, как он когда-нибудь поддержит нас в "нашей исторической жизни" со своим четырехсотмиллионным населением, "приняв на себя часть ударов направленных противу нас с Запада"42. Наше политическое и военное превосходство признано в Азии, - подводил итог Венюков. Поэтому-то китайцы почти молча, "покоряясь величию энергии нашей и превосходству нашей цивилизации", отдали нам Амур. Но наша задача теперь в Азии не движение вперед, а сохранение status quo. Россия и Китай, как державы "существенно континентальные", только в месте в состоянии будут противостоять западным "мореходным нациям" на Тихом океане. Нам необходимы также дружественные отношения и с Японией, которая уже стала предметом притязаний европейских держав и Северо-Американских штатов. К подобному выводу Венюкова приводило убеждение, что, в отличие от мусульманской Азии, "Азия буддийская и браминская более или менее уже вступила на дорогу общечеловеческой, т.е. европейской цивилизации"43.

В этих заявлениях уже звучала откровенная геополитическая риторика ученого, пытавшегося определить общий смысл территориальной политики империи. Не случайно в качестве эпиграфа к одному из разделов своих "Исторических очерков" Венюков предпослал высказывание Карла Риттера: "Ход истории народа определяется условиями его страны".

Выделяя основные этапы процесса имперского расширения в Азии, Венюков осмысливает его прежде всего с позиций установления "естественных границ".

На первом этапе (XVI-XVII вв.) - главной движущей силой были казаки, шедшие на восток, "влекомые духом предприимчивости и корыстолюбием". Руководителей казачьих отрядов он сравнивал с испанскими конкистадорами. Однако они не установили еще никакой границы (как линии укреплений и постов), стихийно двигаясь к востоку и югу, возводя остроги без каких-либо стратегических соображений, в известной мере случайно, там, где "нужда заставляла зимовать или где они впервые выходили на большую реку". К концу XVII в. Россия достигла в Азии естественных пределов, особенно на юге, и, как утверждал Венюков, такой удобной границы "у нас потом не было никогда". Казаки и промышленники остановились на Иртыше, на Алтайских и Саянских горах, на Аргуни. Степи же, населенные кочевниками, не могли привлечь русских землепашцев и охотников за пушниной. Это были, заключал Венюков, "в некотором смысле, естественные пределы для нашей территории в Северной Азии, ибо охватывали собою бассейны рек, текущих в северные моря".

С окончанием XVII века, эпоха "разгула казачьих атаманов-завоевателей" завершилась, инициатива окончательно перешла к правительству, а Сибирь утратила ореол вольности, наведя "бессознательный ужас" на целые поколения русских людей. В преобладании принудительного характера переселения за Урал Венюков видел главную причину экономического застоя и безлюдия Сибири. Административный произвол, по его словам, уничтожил всякую привлекательность Сибири для новых переселенцев, не позволил создать собственную сибирскую интеллигенцию, понимающую и заявляющую о потребностях Сибири. Отсутствие значительного слоя зажиточных и образованных людей сдерживало развитие промышленности, а огромный поток ссыльных "деморализовал значительную часть сибирского населения". Лучшими представителями русской гражданственности в крае он даже считал старообрядцев, во многом благодаря тому, что они "всегда держались в стороне от официального мира и от больших дорог"44.

В качестве завоевательной силы правительство продолжало еще долго использовать казаков, "которые суть и воины, и земледельцы вместе"45. Однако постепенно идет замена казаков регулярной армией, в чем Венюков видел глубокое значение "последовательного поглощения вольностей и прав отдельных элементов политического тела правительственным центром этого тела". Но это была перемена не только в расстановке главных движущих сил, менялся вектор имперской политики с востока на юг. "Роковой шаг" был сделан с принятием в российское подданство "нелюбимого своим народом хана Абульхаира". Дело в том, как утверждал Венюков, казахские степи не могли стать надежной естественной гранью, ибо в них "по свойству их обитателей, приходится следовать правилу: ничего или все". Сделав этот шаг, нужно было идти дальше в поисках новых "естественных границ". Изменился и характер самой границы: появляются длинные ряды укреплений и военных постов, стремящиеся сомкнуться в одну непрерывную линию. Однако и эти военные линии не стали настоящей границей, а послужили в дальнейшем лишь оплотом для дальнейшего движения к югу. Полного государственного поглощения новых территорий и народов не происходило и царская власть предпочитала временно сохранять прежние порядки. Безлюдные и безводные степи были населены такими подданными, от которых нужно было обороняться и держать в покорности страхом оружия. "Это было странное явление двойной государственной границы, - подчеркивал Венюков, - действительной и фиктивной - на пространстве от Каспийского моря до подножий Алтая"46. Но, осуждая плохо продуманное движение в южном азиатском направлении, Венюков оставался на позициях охранительной экспансии, утверждая ее вынужденный характер, подчиненный географическому императиву.

С 1820-х годов47, с реформ М.М. Сперанского, начинается очередной этап наступательного движения на юг, который характерен "завоеванием" уже ранее присоединенной казахской степи, когда фиктивное подданство казахов было решено превратить в действительное. Хотя, как утверждал Венюков, у России был исторический шанс остановиться на северной окраине голодной и безлюдной степи, но судьба влекла дальше "с какою-то роковою неотразимостью". Старший казахский жуз присягнул на подданство России, русские войска двинулись дальше к нижнему течению Сыр-Дарьи. Теперь империи пришлось иметь дело уже не только с кочевниками, но и с оседлым населением Средней Азии. "Это был второй роковой шаг", после которого уже не было поворота назад, что означало бы потерять влияние на азиатов, "которое можно поддерживать только непрерывными успехами", "Тут начало системы, которая привела нас за Балхаш, к Или, к Алатау и наконец в Небесные горы и в Туркестан", - заключал Венюков48. Впрочем, и сам он оказывался заложником широко бытовавшего убеждения, заявляя, "что, раз ступив на какую-нибудь почву с оружием в руках, мы не можем уже отказаться от нее без явного ущерба своему нравственному влиянию даже на собственных подданных - азиатцев"49.

Не разделяя безудержного стремления России к югу и отвечая на вопрос: "Зачем нам Бухара, зачем Туркмения, зачем Бадакшан? Мы и без того зашли в Средней Азии дальше чем нужно?" - Венюков объяснял, что нас влекут туда "законы больших исторических движений", которые также "непреложны как законы мира физического"50. И этому "историческому движению" не силах противостоять весьма разумные рассуждения, что пора остановиться, потому что, как убеждал сам Венюков, тщетны "все усилия разных администраторов и дипломатов положить предел русскому движению" к естественным границам. География будет сильнее доводов политиков, пока российская граница в Средней Азии "остается на воздухе"51.

Наряду с уже традиционными для политической географии естественными факторами (моря, реки и горы), Венюков уделяет значительное внимание степи. Тема "Россия и степь" заняла заметное место в его геополитических рассуждениях. По его убеждению, владение степью не дает надежных границ для государства, степняки не представляют какого-либо значительного экономического интереса ("бедность есть вечный удел массы всякого кочевого населения"52). С бедностью кочевого населения Венюков связывал и его варварство и особое хищничество. Оценивая опыт окраинной политики самодержавия, Венюков готов предложить и свои рекомендации. Так, он считает, что "кавказское устройство" - "в смысле скорейшего подавления видимой неприязни номадов" - может оказаться самым эффективным на начальном этапе. Однако оно ненадежно с позиции отстранения от управления туземной верхушки, что вселяет в народе недоверие к русским. В оренбургской же системе его не устраивают действия подвижных казачьих отрядов, которые, не носят созидательного характера, ограничиваясь лишь карательными мерами. Наиболее оптимальной ему представлялась сибирская модель, сочетающая действия военных казачьих отрядов с русской колонизацией степных земель. "Успех этой системы, - подчеркивает Венюков, - дознан не только полувековым опытом в Западной Сибири, но - и весьма быстрым развитием киргизо-русской гражданственности в Семиречье и на низовьях Сыра"53. Впрочем, к занятию земель кочевников под казачьи станицы он призывал относиться осторожно, не возбуждая без необходимости недовольства коренного населения. Особенно вредно расселять казаков мелкими станицами на небольшом между ними расстоянии, это может побудить кочевников к нежелательным миграциям или даже к восстаниям54. Однако метод военно-казачьей колонизации, примененный в казахских степях, неизбежно поведет нас вперед, "потому что всякая новая линия будет вызывать собою основание передовой, сначала из укреплений, а потом станиц, селений и городов, пока крайняя из них не примкнет к какой-нибудь естественной, трудно проходимой преграде на окраине степи"55. Такими естественными границами, по его убеждению, могут стать реки или горные хребты, но никак не степи. "Тогда в бюрократических сферах наших еще не додумались до той простой истины, что владение степями есть тягость для государства...". Поэтому ценна для государства не просто территория, а территория, доведенная до естественных пределов. Лишь такой подход будет иметь историческое оправдание убыточности азиатских окраин. Окупится ли присоединение новых земель в Средней Азии? - это волнует Венюкова в последнюю очередь, и он относит этот вопрос к области "экономических гипотез". Помимо всего прочего, дойдя до наших естественных южных азиатских границ, полагал Венюков, самое главное то, что мы сможем занять положение, которое обеспечит не только их устойчивость, но и позволит России стать "в довольно угрожающее положение относительно нашего главного врага на земном шаре - Англии, и это искупит до некоторой степени теперешние убытки от завоевания Средней Азии"56. Только уничтожение самостоятельности Бухары и туркменских племен, т.е. выход к естественным границам, позволит уменьшить находящиеся в крае войска и тем самым сократить дефицит Туркестана.

Отвечая на вопрос о будущей границе империи в Средней Азии ("какую указала нам природа"), он обращается внимание "на орогидрографическую карту Турана и его окраин", которая, по его мнению, убеждает, "что физическая география, согласно с этнографиею, прямо указывает, что Россия должна подчинить себе всех туркмен, узбеков и таджиков, живущих в арало-каспийской низменности, и что затем соседями ее могут быть персияне, курды, джемшиды, фирузкухи, монголы, хуарейцы, афганы и гитральцы, из которых большинство суть мелкие горные народцы, а два главные народа, персияне и афганы, всегда могут и должны быть сделаны "младшими братьями" России, дружба с которою прямо требуется их собственными интересами и влияние которой естественно будет направлено к поддержа