Реферат: Николай Степанович Гумилёв

Николай Степанович Гумилёв
(3 апреля 1886, Кронштадт – 25 августа 1921, под Петроградом)

47 стих.


РОМАНТИЧЕСКИЕ ЦВЕТЫ (1908)


* * * [Аф5м; Аф3м]

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд

и руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далёко, далёко, на озере Чад

изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,

и шкуру его украшает волшебный узор,

с которым равняться осмелится только луна,

дробясь и качаясь на влаге широких озёр.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,

и бег его плавен, как радостный птичий полёт,

я знаю, что много чудесного видит земля,

когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю весёлые сказки таинственных стран

про чёрную деву, про страсть молодого вождя,

но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,

ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,

про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…

Ты плачешь? Послушай… далёко на озере Чад

изысканный бродит жираф.

1907


Помпей у пиратов [Ан3ж]

От кормы, изукрашенной красным,

дорогие плывут ароматы

в трюм, где скрылись в волненье опасном,

с угрожающим видом пираты.

С затаённою злобой боязни

говорят, то храбрясь, то бледнея,

и вполголоса требуют казни,

головы молодого Помпея.

Сколько дней они служат рабами,

то покорно, то с гневом напрасным,

и не смеют бродить под шатрами

на корме, изукрашенной красным.

Слышен зов, это голос Помпея,

окружённого стаей голубок.

Он кричит: «Эй, собаки, живее,

где вино, высыхает мой кубок!»

И над морем седым и пустынным

приподнявшись лениво на локте,

посыпает толчёным рубином

розоватые, длинные ногти.

И, оставив мечтанья о мести,

умолкают смущённо пираты

и несут, раболепные, вместе

и вино, и цветы, и гранаты.

1907


^ ЖЕМЧУГА (1910)


В пути [Д3м]

Кончено время игры,

дважды цветам не цвести,

тень от гигантской горы

встала на нашем пути.

Область унынья и слёз –

скалы с обеих сторон

и оголённый утёс,

где распростёрся дракон.

Острый хребет его крут,

вздох его – огненный смерч,

люди его назовут

сумрачным именем: Смерть.

Что ж, обратиться нам вспять,

вспять повернуть корабли,

чтобы опять испытать

древнюю скудость земли?

Нет, ни за что, ни за что!

Значит, настала пора,

лучше слепое Ничто,

чем золотое Вчера!

Вынем же меч-кладенец,

дар благосклонных наяд,

чтоб обрести наконец

неотцветающий сад.

1908


Старый конквистадор [Х5ж]

Углубясь в неведомые горы,

заблудился старый конквистадор,

в дымном небе плавали кондоры,

нависали снежные громады.

Восемь дней скитался он без пищи,

конь издох, но под большим уступом

он нашёл уютное жилище,

чтоб не разлучаться с милым трупом.

Там он жил в тени сухих смоковниц,

песни пел о солнечной Кастилье,

вспоминал сраженья и любовниц,

видел то пищали, то мантильи.

Как всегда, был дерзок и спокоен

и не знал ни ужаса, ни злости,

смерть пришла, и предложил ей воин

поиграть в изломанные кости.

1908


Капитаны

I. [Ан3жм]

На полярных морях и на южных,

по изгибам зелёных зыбей,

меж базальтовых скал и жемчужных

шелестят паруса кораблей.

Быстрокрылых ведут капитаны,

открыватели новых земель,

для кого не страшны ураганы,

кто изведал мальстремы и мель;

чья не пылью затерянных хартий –

солью моря пропитана грудь,

кто иглой на разорванной карте

отмечает свой дерзостный путь,

и, взойдя на трепещущий мостик,

вспоминает покинутый порт,

отряхая ударами трости

клочья пены с высоких ботфорт,

или, бунт на борту обнаружив,

из-за пояса рвёт пистолет,

так что сыплется золото с кружев,

с розоватых брабантских манжет.

Пусть безумствует море и хлещет,

гребни волн поднялись в небеса, –

ни один пред грозой не трепещет,

ни один не свернёт паруса.

Разве трусам даны эти руки,

этот острый, уверенный взгляд,

что умеет на вражьи фелуки

неожиданно бросить фрегат,

меткой пулей, острогой железной

настигать исполинских китов

и приметить в ночи многозвездной

охранительный свет маяков?

II. [Аф4жм]

Вы все, паладины Зелёного Храма,

над пасмурным морем следившие румб.

Гонзальво и Кук, Лаперуз и де Гама,

мечтатель и царь, генуэзец Колумб!

Ганнон Карфагенянин, князь Сенегамбий,

Синдбад-Мореход и могучий Улисс,

о ваших победах гремят в дифирамбе

седые валы, набегая на мыс!

А вы, королевские псы, флибустьеры,

хранившие золото в тёмном порту,

скитальцы-арабы, искатели веры

и первые люди на первом плоту!

И все, кто дерзает, кто хочет, кто ищет,

кому опостылели страны отцов,

кто дерзко хохочет, насмешливо свищет,

внимая заветам седых мудрецов!

Как странно, как сладко входить в ваши грёзы,

заветные ваши шептать имена

и вдруг догадаться, какие наркозы

когда-то рождала для вас глубина!

И кажется, в мире, как прежде, есть страны,

куда не ступала людская нога,

где в солнечных рощах живут великаны

и светят в прозрачной воде жемчуга.

С деревьев стекают душистые смолы,

узорные листья лепечут: «Скорей,

здесь реют червонного золота пчёлы,

здесь розы краснее, чем пурпур царей!»

И карлики с птицами спорят за гнёзда,

и нежен у девушек профиль лица...

Как будто не все пересчитаны звёзды,

как будто наш мир не открыт до конца!

III. [Х4жм]

Только глянет сквозь утёсы

королевский старый форт,

как весёлые матросы

поспешат в знакомый порт.

Там, хватив в таверне сидру,

речь ведёт болтливый дед,

что сразить морскую гидру

может чёрный арбалет.

Темнокожие мулатки

и гадают, и поют,

и несётся запах сладкий

от готовящихся блюд.

А в заплёванных тавернах

от заката до утра

мечут ряд колод неверных

завитые шулера.

Хорошо по докам порта

и слоняться, и лежать,

и с солдатами из форта

ночью драки затевать.

Иль у знатных иностранок

дерзко выклянчить два су.

Продавать им обезьянок

с медным обручем в носу.

А потом бледнеть от злости,

амулет зажать в полу,

всё проигрывая в кости

на затоптанном полу.

Но смолкает зов дурмана,

пьяных слов бессвязный лёт,

только рупор капитана

их к отплытью призовёт.

IV. [Я4дж]

Но в мире есть иные области,

луной мучительной томимы.

Для высшей силы, высшей доблести

они навек недостижимы.

Там волны с блесками и всплесками

непрекращаемого танца,

и там летит скачками резкими

корабль Летучего Голландца.

Ни риф, ни мель ему не встретятся,

но, знак печали и несчастий,

огни святого Эльма светятся,

усеяв борт его и снасти.

Сам капитан, скользя над бездною,

за шляпу держится рукою.

Окровавлённой, но железною

в штурвал вцепляется – другою.

Как смерть, бледны его товарищи,

у всех одна и та же дума.

Так смотрят трупы на пожарище –

невыразимо и угрюмо.

И если в час прозрачный, утренний

пловцы в морях его встречали,

их вечно мучил голос внутренний

слепым предвестием печали.

Ватаге буйной и воинственной

так много сложено историй,

но всех страшней и всех таинственней

для смелых пенителей моря –

о том, что где-то есть окраина –

туда, за тропик Козерога! –

где капитана с ликом Каина

легла ужасная дорога.

1909


^ ЧУЖОЕ НЕБО (1912)


Из логова змиева [Аф2дд / Аф3ж]

Из логова змиева,

из города Киева,

я взял не жену, а колдунью.

А думал – забавницу,

гадал – своенравницу,

весёлую птицу-певунью.

Покликаешь – морщится,

обнимешь – топорщится,

а выйдет Луна – затомится,

и смотрит, и стонет,

как будто хоронит

кого-то, – и хочет топиться.

Твержу ей: «Крещёному,

с тобой по-мудрёному

возиться теперь мне не в пору.

Снеси-ка истому ты

в днепровские омуты,

на грешную Лысую гору».

Молчит – только ёжится,

и всё ей неможется.

Мне жалко её, виноватую,

как птицу подбитую,

берёзу подрытую

над очастью, Богом заклятою.

1911


^ АБИССИНСКИЕ ПЕСНИ

I. Военная [Х5ж, нерифм.]

Носороги топчут наше дурро,

обезьяны обрывают смоквы,

хуже обезьян и носорогов

белые бродяги итальянцы.

Первый флаг забился над Харраром,

это город раса Маконена,

вслед за ним проснулся древний Аксум

И в Тигрэ заухали гиены.

По лесам, горам и плоскогорьям

бегают свирепые убийцы.

Вы, перерывающие горло,

свежей крови вы напьётесь нынче.

От куста к кусту переползайте,

как ползут к своей добыче змеи,

прыгайте стремительно с утёсов –

вас прыжкам учили леопарды.

Кто добудет в битве больше ружей,

кто зарежет больше итальянцев,

люди назовут того ашкером

самой белой лошади негуса.

II. Пять быков [Х5м, нерифм.]

Я служил пять лет у богача,

я стерёг в полях его коней,

и за то мне подарил богач

пять быков, приученных к ярму.

Одного из них зарезал лев,

я нашёл в траве его следы, –

надо лучше охранять крааль,

надо на ночь зажигать костёр.

А второй взбесился и бежал,

звонкою ужаленный осой.

Я блуждал по зарослям пять дней,

но нигде не мог его найти.

Двум другим подсыпал мой сосед

в пойло ядовитой белены,

и они валялись на земле

с высунутым синим языком.

Заколол последнего я сам,

чтобы было чем попировать

в час, когда пылал соседский дом

и вопил в нем связанный сосед.

III. Невольничья [>Ан3ж +, нерифм.]

По утрам просыпаются птицы,

выбегают в поле газели,

и выходит из шатра европеец,

размахивая длинным бичом.

Он садится под тенью пальмы,

обернув лицо зелёной вуалью,

ставит рядом с собой бутылку виски

и хлещет ленящихся рабов.

Мы должны чистить его вещи,

мы должны стеречь его мулов,

а вечером есть солонину,

которая испортилась днём.

Слава нашему хозяину европейцу,

у него такие дальнобойные ружья,

у него такая острая сабля

и так больно хлещущий бич!

Слава нашему хозяину европейцу,

он храбр, но он не догадлив,

у него такое нежное тело,

его сладко будет пронзить ножом!

IV. Занзибарские девушки [>Ан3ж +, нерифм.]

Раз услышал бедный абиссинец,

что далеко на севере, в Каире,

занзибарские девушки пляшут

и любовь продают за деньги.

А ему давно надоели

жирные женщины Габеша,

хитрые и злые сомалийки

и грязные подёнщицы Каффы.

И отправился бедный абиссинец

на своём единственном муле

через горы, леса и степи

далеко-далеко на север.

На него нападали воры,

он убил четверых и скрылся,

а в густых лесах Сенаара

слон-отшельник растоптал его мула.

Двадцать раз обновлялся месяц,

пока он дошёл до Каира

и вспомнил, что у него нет денег,

и пошёл назад той же дорогой.

1910


У камина [Х3м|Х3м]

Наплывала тень… Догорал камин,

руки на груди, он стоял один,

неподвижный взор устремляя вдаль,

горько говоря про свою печаль:

«Я пробрался вглубь неизвестных стран,

восемьдесят дней шёл мой караван;

цепи грозных гор, лес, а иногда

странные в дали чьи-то города.

И не раз из них в тишине ночной

в лагерь долетал непонятный вой.

Мы рубили лес, мы копали рвы.

Вечерами к нам подходили львы.

Но трусливых душ не было меж нас,

мы стреляли в них, целясь между глаз.

Древний я отрыл храм из-под песка,

именем моим названа река,

и в стране озёр пять больших племён

слушались меня, чтили мой закон.

Но теперь я слаб, как во власти сна,

и больна душа, тягостно больна;

я узнал, узнал, что такое страх,

погребённый здесь в четырёх стенах;

даже блеск ружья, даже плеск волны

эту цепь порвать ныне не вольны…»

И, тая в глазах злое торжество,

женщина в углу слушала его.

1911


^ КОСТЁР (1918)


Я и вы [>Ан3жм]

Да, я знаю, я Вам не пара,

я пришёл из другой страны,

и мне нравится не гитара,

а дикарский напев зурны.

Не по залам и по салонам

тёмным платьям и пиджакам –

я читаю стихи драконам,

водопадам и облакам.

Я люблю – как араб в пустыне

припадает к воде и пьёт,

а не рыцарем на картине,

что на звёзды смотрит и ждёт.

И умру я не на постели,

при нотариусе и враче,

а в какой-нибудь дикой щели,

утонувшей в густом плюще.

Чтоб войти не во всем открытый

протестантский, прибранный рай,

а туда, где разбойник, мытарь

и блудница крикнут «Вставай!»

<1918>


Мужик [Д3жм]

В чащах, в болотах огромных,

у оловянной реки,

в срубах мохнатых и тёмных

странные есть мужики.

Выйдет такой в бездорожье,

где разбежался ковыль,

слушает крики Стрибожьи,

чуя старинную быль.

С остановившимся взглядом

здесь проходил печенег...

Сыростью пахнет и чадом

возле мелеющих рек.

Вот уже он и с котомкой,

путь оглашая лесной

песней протяжной, негромкой,

но озорной, озорной.

Путь этот – светы и мраки,

посвист разбойный в полях,

ссоры, кровавые драки

в страшных, как сны, кабаках,

в гордую нашу столицу

входит он – Боже, спаси! –

обворожает царицу

необозримой Руси.

Взглядом, улыбкою детской,

речью такой озорной, –

и на груди молодецкой

крест просиял золотой.

Как не погнулись – о горе! –

как не покинули мест

крест на Казанском соборе

и на Исакии крест?

Над потрясённой столицей

выстрелы, крики, набат.

Город ощерился львицей,

обороняющей львят.

– «Что ж, православные, жгите

труп мой на тёмном мосту,

пепел по ветру пустите...

Кто защитит сироту?

В диком краю и убогом

много таких мужиков,

слышен по вашим дорогам

радостный гул их шагов».

<1917>


Рабочий [Х5жм]

Он стоит пред раскалённым горном,

невысокий старый человек.

Взгляд спокойный кажется покорным

от миганья красноватых век.

Все товарищи его заснули,

только он один ещё не спит,

всё он занят отливаньем пули,

что меня с землёю разлучит.

Кончил, и глаза повеселели.

Возвращается. Блестит луна.

Дома ждёт его в большой постели

сонная и тёплая жена.

Пуля, им отлитая, просвищет

над седою, вспененной Двиной,

пуля, им отлитая, отыщет

грудь мою, она пришла за мной.

Упаду, смертельно затоскую;

прошлое увижу наяву,

кровь ключом захлещет на сухую,

пыльную и мятую траву.

И Господь воздаст мне полной мерой

за недолгий мой и горький век.

Это сделал в блузе светло-серой

невысокий старый человек.


Эзбекие [Я5; Я3ж; нерифм.]

Как странно – ровно десять лет прошло

с тех пор, как я увидел Эзбекие,

большой каирский сад, луною полной

торжественно в тот вечер озарённый.

Я женщиною был тогда измучен,

и ни широкий свежий ветер моря,

ни грохот экзотических базаров,

ничто меня утешить не могло.

О смерти я тогда молился Богу

и сам её приблизить был готов.

Но этот сад, он был во всём подобен

священным рощам молодого мира:

там пальмы тонкие взносили ветви,

как девушки, к которым Бог нисходит;

на холмах, словно вещие друиды,

толпились величавые платаны,

и водопад белел во мраке, точно

встающий на дыбы единорог;

большие бабочки перелетали

среди цветов, вознёсшихся высоко,

иль между звёзд, – так низко были звёзды,

похожие на спелый барбарис.

И, помню, я воскликнул: «Выше горя

и глубже смерти – жизнь! Прими, Господь,

обет мой вольный: что бы ни случилось,

какие бы печали, униженья

ни выпали на долю мне, не раньше

задумаюсь о лёгкой смерти я,

чем вновь войду такой же лунной ночью

под пальмы и платаны Эзбекие».

Как странно! Только десять лет прошло,

и не могу не думать я о пальмах,

и о платанах, и о водопаде,

во тьме белевшем, как единорог.

И вдруг оглядываюсь я, заслыша

в гуденье ветра, в шуме дальней речи

и в ужасающем молчанье ночи

таинственное слово – Эзбекие.

Да, только десять лет, но, хмурый путник,

я снова должен ехать, должен видеть

моря, и тучи, и чужие лица –

всё, что меня уже не обольщает,

войти в тот сад и повторить обет

или сказать, что я его исполнил

и что теперь свободен…


ШАТЁР (1918)


Вступление [Ан3дж]

Оглушённая рёвом и топотом,

Облечённая в пламя и дымы,

О тебе, моя Африка, шёпотом

В небесах говорят серафимы.

И твоё раскрывая Евангелье,

Повесть жизни ужасной и чудной,

О неопытном думают ангеле,

Что приставлен к тебе, безрассудной.

Про деянья свои и фантазии,

Про звериную душу послушай,

Ты, на дереве древнем Евразии

Исполинской висящая грушей.

Обречённый тебе, я поведаю

О вождях в леопардовых шкурах,

Что во мраке лесов за победою

Водят полчища воинов хмурых;

О деревнях с кумирами древними,

Что смеются улыбкой недоброй,

И о львах, что стоят над деревнями

И хвостом ударяют о рёбра.

Дай за это дорогу мне торную,

Там где нету пути человеку,

Дай назвать моим именем чёрную,

До сих пор неоткрытую реку.

И последняя милость, с которою

Отойду я в селенья святые,

Дай скончаться под той сикоморою,

Где с Христом отдыхала Мария.

Судан [Ан3ж, нерифм.]

Ах, наверно, сегодняшним утром

Слишком громко звучат барабаны,

Крокодильей обтянуты кожей,

Слишком звонко взывают колдуньи

На утёсах Нубийского Нила,

Потому что сжимается сердце,

Лоб горяч и глаза потемнели

И в мечтах оживлённая пристань,

Голоса смуглолицых матросов,

В пенных клочьях весёлое море,

А за морем ущелье Дарфура,

Галереи-леса Кордофана

И великие воды Борну.

Города, озарённые солнцем,

Словно склады в зелёных трущобах,

А из них, как грозящие руки,

Минареты возносятся к небу.

А на тронах из кости слоновой

Восседают, как древние бреды,

Короли и владыки Судана,

Рядом с каждым, прикованный цепью,

Лев прищурился, голову поднял

И с усов лижет кровь человечью,

Рядом с каждым играет секирой

Толстогубый, с лоснящейся кожей,

Чёрный, словно душа властелина,

В ярко-красной рубашке палач.

Перед ними торговцы рабами

Свой товар горделиво проводят,

Стонут люди в тяжёлых колодках

И белки их сверкают на солнце,

Проезжают вожди из пустыни,

В их тюрбанах жемчужные нити,

Перья длинные страуса вьются

Над затылком играющих коней,

И надменно проходят французы,

Гладко выбриты, в белой одежде,

В их карманах бумаги с печатью,

Их завидя, владыки Судана

Поднимаются с тронов своих.

А кругом на широких равнинах,

Где трава укрывает жирафа,

Садовод Всемогущего Бога

В серебрящейся мантии крыльев

Сотворил отражение рая:

Он раскинул тенистые рощи

Прихотливых мимоз и акаций,

Рассадил по холмам баобабы,

В галереях лесов, где прохладно

И светло, как в дорическом храме,

Он провёл многоводные реки

И в могучем порыве восторга

Создал тихое озеро Чад.

А потом, улыбнувшись, как мальчик,

Что придумал забавную шутку,

Он собрал здесь совсем небывалых,

Удивительных птиц и животных.

Краски взяв у пустынных закатов,

Попугаям он перья раскрасил,

Дал слону он клыки, что белее

Облаков африканского неба,

Льва одел золотою одеждой

И пятнистой одел леопарда,

Сделал рог, как янтарь, носорогу,

Дал газели девичьи глаза.

И ушёл на далекие звёзды –

Может быть, их раскрашивать тоже.

Бродят звери как Бог им назначил,

К водопою сбираются вместе,

И не знают, что дивно-прекрасны,

Что таких, как они, не отыщешь,

И не знает об этом охотник,

Что в пылающий полдень таится

За кустом с ядовитой стрелою

И кричит над поверженным зверем,

Исполняя охотничью пляску,

И уносит владыкам Судана

Дорогую добычу свою.

Но роднят обитателей степи

Иногда луговые пожары.

День, когда затмевается солнце

От летящего по ветру пепла

И невиданным зверем багровым

На равнинах шевелится пламя,

Этот день– оглушительный праздник,

Что приветливый Дьявол устроил

Даме Смерти и Ужасу брату!

В этот день не узнать человека,

Средь толпы опалённых, ревущих,

Всюду бьющих клыками, рогами,

Сознающих одно лишь: огонь!

Вечер. Глаз различить не умеет

Ярких нитей на поясе белом;

Это знак, что должны мусульмане

Пред Аллахом свершить омовенье,

Тот водой, кто в лесу над рекою,

Тот песком, кто в безводной пустыне.

И от голых песчаных утёсов

Беспокойного Красного Моря

До зеленых валов многопенных

Атлантического Океана

Люди молятся. Тихо в Судане,

И над ним, над огромным ребенком,

Верю, верю, склоняется Бог.


Абиссиния [Ан4жм]

Между берегом буйного Красного Моря

И Суданским таинственным лесом видна,

Разметавшись среди четырёх плоскогорий,

С отдыхающей львицею схожа, страна.

Север – это болота без дна и без края,

Змеи чёрные подступы к ним стерегут,

Их сестёр-лихорадок зловещая стая,

Желтолицая, здесь обрела свой приют.

А над ними насупились мрачные горы,

Вековая обитель разбоя, Тигрэ,

Где оскалены бездны, взъерошены боры

И вершины стоят в снеговом серебре.

В плодоносной Амхаре и сеют и косят,

Зебры любят мешаться в домашний табун,

И под вечер прохладные ветры разносят

Звуки песен гортанных и рокота струн.

Абиссинец поет, и рыдает багана,

Воскрешая минувшее, полное чар;

Было время, когда перед озером Тана

Королевской столицей взносился Гондар.

Под платанами спорил о Боге ученый,

Вдруг пленяя толпу благозвучным стихом,

Живописцы писали царя Соломона

Меж царицею Савской и ласковым львом.

Но, поверив Шоанской изысканной лести,

Из старинной отчизны поэтов и роз

Мудрый слон Абиссинии, негус Негести,

В каменистую Шоа свой трон перенес.

В Шоа воины хитры, жестоки и грубы,

Курят трубки и пьют опьяняющий тэдж,

Любят слушать одни барабаны да трубы,

Мазать маслом ружьё, да оттачивать меч.

Харраритов, Галла, Сомали, Данакилей,

Людоедов и карликов в чаще лесов

Своему Менелику они покорили,

Устелили дворец его шкурами львов.

И, смотря на потоки у горных подножий,

На дубы и полдневных лучей торжество,

Европеец дивится, как странно похожи

Друг на друга народ и отчизна его.

Колдовская страна! Ты на дне котловины

Задыхаешься, льётся огонь с высоты,

Над тобою разносится крик ястребиный,

Но в сияньи заметишь ли ястреба ты?

Пальмы, кактусы, в рост человеческий травы,

Слишком много здесь этой палёной травы...

Осторожнее! В ней притаились удавы,

Притаились пантеры и рыжие львы.

По обрывам и кручам дорогой тяжёлой

Поднимись, и нежданно увидишь вокруг

Сикоморы и розы, весёлые сёла

И зелёный, народом пестреющий, луг.

Там колдун совершает привычное чудо,

Тут, покорна напеву, танцует змея,

Кто сто талеров взял за больного верблюда,

Сев на камне в тени, разбирает судья.

Поднимись ещё выше! Какая прохлада!

Точно позднею осенью пусты поля,

На рассвете ручьи замерзают, и стадо

Собирается кучей под кровлей жилья.

Павианы рычат средь кустов молочая,

Перепачкавшись в белом и липком соку,

Мчатся всадники, длинные копья бросая,

Из винтовок стреляя на полном скаку.

Выше только утёсы, нагие стремнины,

Где кочуют ветра, да ликуют орлы,

Человек не взбирался туда, и вершины

Под тропическим солнцем от снега белы.

И повсюду, вверху и внизу, караваны

Видят солнце и пьют неоглядный простор,

Уходя в до сих пор неизвестные страны

За слоновою костью и золотом гор.

Как любил я бродить по таким же дорогам,

Видеть вечером звёзды, как крупный горох,

Выбегать на холмы за козлом длиннорогим,

На ночлег зарываться в седеющий мох!

Есть музей этнографии в городе этом

Над широкой, как Нил, многоводной Невой,

В час, когда я устану быть только поэтом,

Ничего не найду я желанней его.

Я хожу туда трогать дикарские вещи,

Что когда-то я сам издалёка привёз,

Чуять запах их странный, родной и зловещий.

Запах ладана, шерсти звериной и роз.

И я вижу, как знойное солнце пылает,

Леопард, изогнувшись, ползёт на врага,

И как в хижине дымной меня поджидает

Для весёлой охоты мой старый слуга.


Галла [Ан4м / Ан3ж]

Восемь дней от Харрара я вёл караван

Сквозь Черчерские дикие горы

И седых на деревьях стрелял обезьян,

Засыпал средь корней сикоморы.

На девятую ночь я увидел с горы

– Этот миг никогда не забуду –

Там внизу, в отдалённой равнине, костры,

Точно красные звёзды, повсюду.

И помчались один за другими они,

Точно тучи в сияющей сини,

Ночи трижды-святые и странные дни

На широкой галлаской равнине.

Всё, к чему приближался навстречу я тут,

Было больше, чем видел я раньше:

Я смотрел, как огромных верблюдов пасут

У широких прудов великанши.

Как сажённого роста галласы, скача

В леопардовых шкурах и львиных,

Убегающих страусов рубят сплеча

На горячих конях-исполинах.

И как поят парным молоком старики

Умирающих змей престарелых...

И, мыча, от меня убегали быки,

Никогда не видавшие белых.

Временами я слышал у входа пещер

Звуки песен и бой барабанов,

И тогда мне казалось, что я Гулливер,

Позабытый в стране великанов.

И таинственный город, тропический Рим,

Шейх-Гуссейн я увидел высокий,

Поклонился мечети и пальмам святым,

Был допущен пред очи пророка.

Жирный негр восседал на персидских коврах

В полутёмной неубранной зале,

Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях

Лишь глаза его дивно сверкали.

Я склонился, он мне улыбнулся в ответ,

По плечу меня с лаской ударя,

Я бельгийский ему подарил пистолет

И портрет моего государя.

Всё расспрашивал он, много ль знают о нем

В отдалённой и дикой России...

Вплоть до моря он славен своим колдовством

И дела его точно благие.

Если мула в лесу ты не можешь найти,

Или раб убежал беспокойный,

Всё получишь ты вдруг, обещав принести

Шейх-Гуссейну подарок пристойный.


Дамара [>Ан3ж]
^ Готтентотская космогония
Человеку грешно гордиться,

Человека ничтожна сила:

Над землёю когда-то птица

Человека сильней царила.

По утрам выходила рано

К берегам крутым океана

И глотала целые скалы,

Острова целиком глотала.

А священными вечерами

Над высокими облаками,

Поднимая голову, пела,

Пела Богу про Божье дело.

А ногами чертила знаки,

Те, что знают в подземном мраке,

Всё, что будет, и всё, что было,

На песке ногами чертила.

И была она так прекрасна,

Так чертила, пела согласно,

Что решила с Богом сравниться

Неразумная эта птица.

Бог, который весь мир расчислил,

Угадал её злые мысли

И обрек её на несчастье,

Разорвал её на две части.

И из верхней части, что пела,

Пела Богу про Божье дело,

Родились на свет готтентоты

И поют, поют без заботы.

А из нижней, чертившей знаки,

Те, что знают в подземном мраке,

Появились на свет бушмены,

Украшают знаками стены.

А вот перья, что улетели

Далеко в океан, доселе

Всё плывут, как белые люди;

И когда их довольно будет,

Вновь срастутся былые части

И опять изведают счастье.

В белых перьях большая птица

На своей земле поселится.


Экваториальный лес [Ан4жм]

Я поставил палатку на каменном склоне

Абиссинских, сбегающих к западу, гор

И беспечно смотрел, как пылают закаты

Над зелёною крышей далёких лесов.

Прилетали оттуда какие-то птицы

С изумрудными перьями в длинных хвостах,

По ночам выбегали весёлые зебры,

Мне был слышен их храп и удары копыт.

И однажды закат был особенно красен,

И особенный запах летел от лесов,

И к палатке моей подошёл европеец,

Исхудалый, небритый, и есть попросил.

Вплоть до ночи он ел неумело и жадно,

Клал сардинки на мяса сухого ломоть,

Как пилюли проглатывал кубики магги

И в абсент добавлять отказался воды.

Я спросил, почему он так мертвенно бледен,

Почему его руки сухие дрожат,

Как листы... – “Лихорадка великого леса”, –

Он ответил и с ужасом глянул назад.

Я спросил про большую открытую рану,

Что сквозь тряпки чернела на впалой груди,

Что с ним было? – “Горилла великого леса”, –

Он сказал и не смел оглянуться назад.

Был с ним карлик, мне по пояс, голый и чёрный,

Мне казалось, что он не умел говорить,

Точно пёс он сидел за своим господином,

Положив на колени бульдожье лицо.

Но когда мой слуга подтолкнул его в шутку,

Он оскалил ужасные зубы свои

И потом целый день волновался и фыркал

И раскрашенным дротиком бил по земле.

Я постель предоставил усталому гостю,

Лёг на шкурах пантер, но не мог задремать,

Жадно слушая длинную дикую повесть,

Лихорадочный бред пришлеца из лесов.

Он вздыхал: – “Как темно... этот лес бесконечен...

Не увидеть нам солнца уже никогда...

Пьер, дневник у тебя? На груди под рубашкой?..

Лучше жизнь потерять нам, чем этот дневник!

“Почему нас покинули чёрные люди?

Горе, компасы наши они унесли...

Что нам делать? Не видно ни зверя, ни птицы,

Только посвист и шорох вверху и внизу!

“Пьер, заметил костры? Там наверное люди...

Неужели же мы, наконец, спасены?

Это карлики...сколько их, сколько собралось...

Пьер, стреляй! На костре – человечья нога!

“В рукопашную! Помни, отравлены стрелы...

Бей того, кто на пне...он кричит, он их вождь.

Горе мне! На куски разлетелась винтовка...

Ничего не могу... повалили меня...

“Нет, я жив, только связан... злодеи, злодеи,

Отпустите меня, я не в силах смотреть!..

Жарят Пьера... а мы с ним играли в Марселе,

На утёсе у моря играли детьми.

“Что ты хочешь, собака? Ты встал на колени?

Я плюю на тебя, омерзительный зверь!

Но ты лижешь мне руки? Ты рвёшь мои путы?

Да, я понял, ты богом считаешь меня...

“Ну, бежим! Не бери человечьего мяса,

Всемогущие боги его не едят...

Лес... о, лес бесконечный... я голоден, Акка,

Излови, если можешь, большую змею!” –

Он стонал и хрипел, он хватался за сердце

И на утро, почудилось мне, задремал,

Но когда я его разбудить, попытался,

Я увидел, что мухи ползли по глазам.

Я его закопал у подножия пальмы,

Крест поставил над грудой тяжёлых камней,

И простые слова написал на дощечке:

– Христианин зарыт здесь, молитесь о нём.

Карлик, чистя свой дротик, смотрел равнодушно,

Но, когда я закончил печальный обряд,

Он вскочил и, не крикнув, помчался по склону,

Как олень, убегая в родные леса.

Через год я прочёл во французских газетах,

Я прочёл и печально поник головой:

– Из большой экспедиции к Верхнему Конго

До сих пор ни один не вернулся назад.


Дагомея [Ан4жм]

Царь сказал своему полководцу: “Могучий,

Ты высок, точно слон дагомейских лесов,

Но ты всё-таки ниже торжественной кучи

Отсечённых тобой человечьих голов.

“И, как доблесть твоя, о, испытанный воин,

Так и милость моя не имеет конца.

Видишь солнце над морем? Ступай! Ты достоин

Быть слугой моего золотого отца”.

Барабаны забили, защёлкали бубны,

Преклонённые люди завыли вокруг,

Амазонки запели протяжно, и трубный

Прокатился по морю от берега звук.

Полководец царю поклонился в молчаньи

И с утёса в бурливую воду прыгнул,

И тонул он в воде, а казалось, в сияньи

Золотого закатного солнца тонул.

Оглушали его барабаны и клики,

Ослепляли солёные брызги волны,

Он исчез. И блестело лицо у владыки,

Точно чёрное солнце подземной страны.


^ ОГНЕННЫЙ СТОЛП (1921)


Память [Х5жм]

Только змеи сбрасывают кожи,

чтоб душа старела и росла,

мы, увы, со змеями не схожи,

мы меняем души, не тела.

Память, ты рукою великанши

жизнь ведёшь, как под уздцы коня,

ты расскажешь мне о тех, что раньше

в этом теле жили до меня.

Самый первый: некрасив и тонок

полюбивший только сумрак рощ,

лист опавший, колдовской ребёнок,

словом останавливающий дождь.

Дерево да рыжая собака,

вот кого он взял себе в друзья,

Память, Память, ты не сыщешь знака,

не уверишь мир, что то был я.

И второй... любил он ветер с юга,

в каждом шуме слышал звоны лир,

говорил что жизнь – его подруга,

коврик под его ногами – мир.

Он совсем не нравится мне; это

он хотел стать богом и царём,

он повесил вывеску поэта

над дверьми в мой молчаливый дом.

Я люблю избранника свободы,

мореплавателя и стрелка,

ах, ему так звонко пели воды

и завидовали облака.

Высока была его палатка

мулы были резвы и сильны,

как вино, впивал он воздух сладкий

белому неведомой страны.

Память, ты слабее год от году,

тот ли это, или кто другой

променял весёлую свободу

на священный долгожданный бой.

Знал он муки голода и жажды,

сон тревожный, бесконечный путь,

но святой Георгий тронул дважды

пулею не тронутую грудь.

Я – угрюмый и упрямый зодчий

храма, восстающего во мгле,

я возревновал о славе Отчей

как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо

вплоть до дня, когда взойдут, ясны,

стены Нового Иерусалима

на полях моей родной страны.

И тогда повеет ветер странный

и прольётся с неба страшный свет,

это Млечный Путь расцвёл нежданно

садом ослепительных планет.

Предо мной предстанет, мне неведом,

путник, скрыв лицо; но всё пойму,

видя льва, стремящегося следом,

и орла, летящего к нему.

Крикну я... но разве кто поможет,

чтоб моя душа не умерла?

Только змеи сбрасывают кожи,

мы меняем души, не тела.

1919


Лес [Х6м; Х5м]

В том лесу белесоватые стволы

выступали неожиданно из мглы,

из земли за корнем корень выходил,

точно руки обитателей могил.