Реферат: Ремесло жизни: техническая изощренность и софийное изящество в антроподицеЕ свящ. Павла Флоренского1

Генисаретский О.И..
Ремесло жизни: техническая изощренность и софийное изящество в антроподицеЕ свящ. Павла Флоренского1
Уважаемые дамы и господа! Поверьте, для меня большая честь участвовать в Оловянишниковских чтениях, в славном городе Ярославе, в день Преображения Господня! Но вот к объявленной теме Чтений «Технологии развития. Развитие технологий» у меня есть ряд вопросов, которыми я с вами по началу и хотел бы поделиться.

Начну с того, что я не разделяю безоглядных восторгов ни по поводу технологии, как таковой, ни по поводу тех великих её достоинств и благ, что она нам дарит. Кризисы, с коими мы уже маемся, — экологические (загаженность природы), информационные (загаженность сознания), идеологизированная приватизация насилия, именуемая терроризмом, — такие же продукты технологии, как и те милые вещицы, которыми балуют наш взор витрины малодоступных магазинов. Поэтому задержимся на сомнениях и вопросах.

Потребность в технологии привычно связывают с потребностью в развитии. Да и понятно: технологии обещают развитие, технологизация усиливает развивающую способность деятельности. Но значит ли это, ставка на развитие оправдана сама собой? Откуда сама эта страсть к развитию? Как оно стало неоспоримо самоценным?

А как относится к тому, что предание наше — и в ветхозаветной, и в новозаветной частях — возводит строительные и технические искусства к Каину, персонажу, далеко не самому благочестивому. Технологи — каиниты, наследники Каина, как можно подумать, читая апокрифическую Книгу Еноха.

Свящ. Павел Флоренский, имя которого вынесено в заглавие моего доклада, выдающийся изобретатель, материаловед и технолог 20-30-х годов, автор более сотни статей в первой советской «Технической энциклопедии». Да и сам я, грешный, инженер по образованию, и отнюдь не ставлю себе целью посеять сомнение в значимости техники, как таковой. Но стоит постараться понять, почему же архитектурные, инженерные, ремесленные искусства (τέχνη), составляющие основу если не культуры, то цивилизации, и величайшие развитые еще в древнем мире, были в истории поставлены на нижние ступени в иерархии ценностей. И долго-долго там стояли: ведь еще Леонардо да Винчи приходилось оправдывать духовное – не прагматическое – достоинство и своих занятий живописью, и техническим изобретательством[1].

Вопрос о техники из отвлеченного становится жгуче живым, как только мы вспоминаем про так называемые «гуманитарные технологии». Да, мы таки живем в век гуманитарной революции — все, что касается человечности, человека и его жизни, стало предметом очень большого количества научных и технических дисциплин, объективирующих все «человеческое, слишком человеческое», полагающих его как «человеческий материал» исследований и разработок, и по ходу этой операции… девальвирующих ценности человеческой жизни.

Как только мы, мы с вами, господа хорошие, вступаем в мир технологизированного отношения к человеку, так мы сами становимся (и нам это хорошо известно по недавному прошлому страны) человеческим материалом для перековки, для выделки нового человека. А до чего мы довыковывались в подсоветское время, невооруженным взглядом видно на каждом углу каждой русской улицы.

Поэтому сама по себе тема «Технологии развития. Развитие технологии» сколь привлекательная, столь и настораживающая.

Волей-неволей мне часто вспоминаются две новеллы из «Страсти по Андрею» А. Тарковского, с выхода которого на широкий экран началась экранное присутствие Церкви и Древней Руси в сознании моего поколения.

В первой новелле «Колокол», подросток, сын литейщика колоколов, которого играет юный Н. Бурляев, повелением князя должен, с остатками бригады отца отлить колокол, который возвестит конец татаро-монгольского ига. Вы конечно помните, чем кончается этот эпизод: колокол отлит, вот-вот раздаться звон, а мальчик бьется в рыданиях и на вопрос о причинах плача отвечает: батька-то секрета так и не передал!

Юному герою пришлось взять на себя подвиг воссоздания памяти: по какому-то внутреннему знанию (поди, родовая память помогла) преемство наследия было им восстановлено. Сделано то, что нужно было сделать, но откуда же сетование — технология-то не передана, связь прервалась? Почему не горделивое американское «я сделал это!»

Мы тогда смотрели фильм Тарковского, видя в нем возвращение в жизнь образа Андрея Рублева – художника и святого, принимая сообщение (message) о вере православной и чаемой св. Руси [2]. И фраза об утраченном секрете, — в контексте так воспринимавшегося фильма — звучала как-то странно, и немножко весело. Тут было не только любопытство к «хытростным» приемам и ведениям, брезгливо названное Н. Бердяевым русской привычкой «обжораться истиной». Тут и намек на едва прикрытую в православном предсознании связь техничности и софийности двух рукавов древнегреческого τέχνη: техники и искусства, умудренности практической и мудрости созерцательной.

Мое сообщение так и названо: «Ремесло жизни: техническая изощренность и софийное изящество в антроподицее свящ. Павла Флоренского».

Задавшись однажды вопросом, что такое название, является ли оно ссылкой или сноской, я понял, что название всякого дела или сообщения — это цитата, поскольку его будут приводить снова и снова в ссылках на это сообщение. Да и сам будешь вспоминать время написания этой статьи или книги по их названию. Так оно становится темой своего рода меморативной медитации и, выражаясь слогом Г. Гурджиева, постоянно воссоздающимся актом вспоминания себя (selfremembering). Так что все, что я дальше скажу Вам, можно считать комментарием к процитированному уже названию доклада.

Слова П.А. Флоренского ремесло жизни приводит в своих неопубликованных пока воспоминаниях кукольница Нина Яковлевна Симанович-Ефимова. Так о. Павел называл близкий ему и его кругу род занятости жизнью, характерный отстоявшимся ритмом семейно-домашнего и трудового уклада. Ремесло, умудренное опытом жизни поколений и воплотившееся в размеренном биении, в беге её, повседневной жизни, времени. Жизни, выдержавшей испытание на подлинность.

Можно ли хоть в каком-то смысле ремесло жизни счесть за разновидность гуманитарной технологии? Может кому-то это и покажется уместным, но, во-первых, стоит вспомнить, ручную и телесную природу такого делания. А поскольку — согласно тому же Флоренскому — тело в славянских языках этимологизируется как целое, то, во-вторых, придется признать, что в этого рода делании участвуем всей своей цельностью.

Некоторое впечатление о сотрудничестве в ремесле жизни круга свящ. Павла Флоренского в 20-е годы ушедшего века можно составить по предисловию к книге Н.Я.Симанович-Ефимовой «Записки петрушечника»[3]. Замечательнейшим памятником русского делания жизни в ХХ веке остаются лагерные «Письма с Дальнего Востока и Соловков», в которых о. Павел, зная, чем кончится для него эта разлука с близкими, наставляет детей своих тому главному, что знал и умел он: тому, как устроен мир, что такое водоросли, как учатся учиться любить, почему важно читать Пушкина … всему, что и есть ремесло жизни. И слово ремесло здесь стоит в самом что ни на есть ремесленническом, цельнородном смысле, обозначая навыки правильного поведения.

Далее, техническая изощренность, — то же, что на языке the именуется как sophisticated [4] - художная, умудренная усложненность, точность и тонкость. Я предпочитаю передавать эти смыслы словом изощренность: в знаниях, умениях, искусности, обыкновениях.

Техническая изощренность — одно из важнейших качеств ремесла жизни, — изощренность во всем, к чему прикасаемся: и в делании вещей материального мира и в делании вещей мысли, чувства или культуры.

Прибегая наряду с софистицированностью (технической изощренностью) к софийному изяществу, мы оказываемся в поле известного различения τέχνη и σοφια, «техническое мастерства, искусства … в технологическом плане» и таких свойств σοφια (мудрости, умудренности), как «её имманентность бытию, её рефлексивность (обращенность на себя), проявляющаяся в способности, только ей свойственной мыслить самое себя… и самой себе придавать совершенство» [5].

Софийное изящество, изощренность— это конечно же и красота, совершенство, и подлинность. Тут важно не пресловутое «духовное удовлетворение» (слащавая лепота), не катарсис даже, а непременно лепота изощренная, мáстерски выделанная, исполенная.

Так вот и о молитвенном созерцании, говорили как об изощрённейшем умном делании, изящнейшем, и художестве художеств, подчеркивая тем самым их удвоенную софийность, а не только [син]эргийность [6].

Ну, и последняя часть этого названия, содержащая слово антроподицея (буквально: оправдание человека).

Оправдания — жанровая традиция русской мысли, почему-то безоговорочно возводимая к «Теодицеи» Лейбница. А посвящена парадоксальной (вне этого жанра) задаче «оправдания Бога». Помните знаменитый вопрос Достоевского про слезинку ребенка? Он как раз про оправдание мира и Бога, удерживающего его в своей руке, перед этой малой слезинкой, и, конечно, перед всем ужасом насилия, обмана, смерти, которыми полон этот мир.

Свящ. Павел Флоренский продолжил традицию жанра, завязавшуюся с изданного в 1897 г. В.С.Соловьевым «Оправдания добра» [7] и подхваченную в 1910 г. Н.А.Бердяевым в «Оправдании творчества»[8]: сначала в его работе над «Столпом и утверждением истины»[9], а затем — уже во второй половине 10-х и особенно в 20-х годах — в его антроподицее, посвященной оправданию человека и культуры[10].

Примелькавшееся к тому времени в России различение «правды—истины» и «правды-справедливости» уже придало исконному русскому правдоверию значение бытийной заведомости [аксиоматичности]. Оправданность стала с тех пор восприниматься как эффект более сильный, чем осмысленность (сознавания) или целесообразность (желания). Суть оправдания — в прояснении тех условий и условностей, тех оправдывающих ценностей, в отнесении к которым жизнь, творчество и свобода могли бы мыслиться/переживаться в качестве самоценных сутей (в любых возможных жизненных мирах, а не только в повседневно—бытовой или цеховой областях.

Оправдание правдой, как таковой, просвечивающейся сквозь различение правды-истины и правды-справедливости (да и правды-красоты) — таков ответ русской мысли позитивистскому науковерию, настойчиво полагавшему, что только научное познание истины обладает разрешительной и спасительной силой. Наивное традиционное правдоверие и правдолюбие получило тем самым понятийное выражение в ведении о правде, отвечавшей на запрос понять ее смысл в цельном умозрении жизни, и по поводу него начать какой-то новый круг размышлений.

Речь идет не столько об оправдании перед кем-то (перед собой, другими людьми или Богом), сколько об умном ведении/делании, как именовалось молитвенно-созерцательная практика в исихастской аскетике. То есть об особой интеллектуальной процедуре, к интеллектуальному достоинству которой стоило бы отнестись без игры на понижение.

Это ни что иное как μετανοία, которую следует понимать не только как послушание (практическое отношение с отношение с Другим), как переоценку ценностей или вожделенную перемену ума, равнозначную Преображению, но также и как оценку на оправданность [правдой] и достижение заповеданного состояния ценностной оправданности [в настоящем] [11].

Так что оправдание — это сознаемо-изволимая забота о том, чтобы ничего в нашем чувстве, уме, воображении и совести не было само собой, как, ветром надутое откуда-то, а чтобы все было устроено в них изящно и изощренно, и потому только жизнесообразно: оправданно и правдоподобно.

Как видим, жизнеотношение, названное свящ. Павлом Флоренским ремеслом жизни, довольно внятно связано с темой софийности. И тут мы невольно утыкаемся в русский вопрос о Софии Премудрости Божьей, зависший неразрешнным в ограде Церкви и около нее.

Софиология — несколько маргинальное, но жизнеспособное направление в европейской и русской богословско-философской мысли XIX - XX веков, окрашенное яркими мифопоэтическими обертонами. В России это направление мысли связывается в первую очередь с именами В.С. Соловьева, П.А. Флоренского и С.Н. Булгакова.

Так уж было угодно Провидению устроить нашу историю, что тема эта оказалась замешанной на гражданских и церковно-политических страстях, и те вердикты, которые были вынесены от лица РПЦ в адрес учения о Софии Премудрости Божьей, до сих пор смущают умы подозрениями в богословской и церковно-политической некорректности.

Но разве софиология русская не была поставлена на свое умное место как наша, восточно-христианская версия знания о культуре (как культурология)? Тогда еще не было нынешнего наката культурологической активности, не было исторического запроса на рефлексию мультикультурности, хотя и осознана была нужда мыслить результаты исторического кенозиса в позитивных, жизнетворческих, а не негативно-апокалиптических только тонах. На российских просторах именно, в терминах софийности, раскрывалась правда смысло- и жизнетворческой деятельности. Сознаюсь, я склонен рассматривать софиологические усилия русской мысли как предчувствие движения за воцерквление культуры (инкультурацию), — при том движения общеевропейского и даже мирового. Мне кажется также, — и дай Бог дожить до этого, — что раскрытие жизнетворческих и мыследелательных возможностей софиологии могло бы произойти наиболее ярко именно здесь у нас, в России. Хотелось бы на это надеяться[12].

Вернемся, однако, к запутанному вопросу о развитии. Ремесло жизни не было для о. Павла исключительно житейским попечением, заботой о хлебе насущном и обоюдных долгах наших. Из плотных слоев повседневности оно сначала прорастало в «трудовое отношение» к жизни, как таковой, а затем - в трудничество аскетического толка, а далее – к жизнесмертной, богочеловеческой цельности личностно/родового оправдания человека.

Помните, что оставил после себя в Дивееве преп. Серафим Саровский, прославление которого во святых мы — вместе с нашей Церковью — праздновали в 2003 г.? Не лавру, даже не монастырь, а девичью мельничную общину, оставив тем самым некий завет о труде, о трудовой деятельности [духовно девствующих].

Впрочем, и царь Петр Алексеевич (Первый) часто называл себя «в-работе-пребывающим». И не было ли в том царском трудничестве предвосхищения о будущем деятельности, коему в России еще только предстояло раскрыться? Похоже, что так.

Мы знаем далее многие попытки раскрытия «рабочего вопроса» – как сугубо мирские, так и приоградные Церкви – о человеческом смысле «в-работе-пребывания»: от возвышения крестьянского труда у народников, признания мира мастерской и лабораторией у новых русских нигилистов – до трудовых общин преп. Иоанна Кронштадского или невидимого сообщества «субстанциональных деятелей» Н.О. Лосского или «Философии хозяйства» свящ. Сергия (Булгакова), остро чувствовавшего как раз софийные корни труда и народного хозяйства.

И наконец, разворачивая в своей жизни и своем творчестве общехристианское ore et labore, молись и работай, свящ. Павел (Флоренский) исходил из того, что всякая деятельность по сути своей богочеловечна и в её составе должно различать инструменты, средства деятельности, идеи, знания или прочие продукты мысли и святыни, на место которых в миру теперь привычно стоят ценности. Оправдание человека — в трудническом отношении к миру, в его деятельности, в его творчестве, в том, на что он способен — как соработник Господень — соделывать в этом мире. Поэтому ремесло жизни и антроподицея — два эти слова о. Павла нам — глубоко связаны между собой.

Оправдание трудом, оправдание творчеством, можно было бы сказать и оправдание деятельностью, если не очередная хитрость мирового разума, — как мог бы выразиться Гегель, — не фокус с онтологической аннигиляцей труда, проделанный праздным классом под видом освобождения человека и забот о развитии!

Поражает та чудовищная девальвация труда, трудовой этики, что произошла в российском социуме уже к началу перестройки, а после нее труд был «опущен» в прямо-таки в блатном смысле этого «понятия».

Страна, на знаменах которой сначала было написано «Владыкой мира станет труд!», в которой рабочий класс был поставлен прямо-таки во главе всечеловеческого прогресса, одним махом отбросила трудящегося за черту бедности, пожизненно приговорив к лишению прав на достойное человека существование. Начав XX век с измены идеологической, закончить его пришлось изменой политической.

Если, согласно тов. К. Марксу, наука действительно превращается в непосредственную производительную силу (и производственное отношение), то по марксистской догме, ведущим классом современности должен был бы стать не пролетариат, а тот класс, усилиями которого научные знания и основанные на них технологические инновации изменяют экономический базис общества[13]. Не взирая на это, Октябрьская революция объявлена пролетарской, усиление классовой борьбы, угнетение крестьянства и других слоев населения производилось во имя интересов рабочего класса, а труд при всем том оставался низкооплачиваемым, подневольным и, как выразился Н.А. Бердяев «безблагодатным»[14].

Далее дело фальсификации труда продолжила наша — и по времени, и по отечественной приписке — философско-социологическая мысль: на место понятия труда был поставлен близкий многим из здесь присутствующим концепт деятельности. У этой подстановки есть свои методологические причины, но есть и политический, можно также сказать классовый смысл.

Многие переоценки ценностей в нашем мире происходят за счет простой замены одних слов другими: был в России рабочий вопрос, — как вопрос о трудничестве, о тяжести и сложности бытия человеческого, о том как «в поте лица» добывает человек «хлеб свой насущный»; заменили в речи «труд» на «деятельность» и, … глядь, нет ни рабочего вопроса, ни социально-трудовых отношений, ни справедливости в оплате труда, ни охраны его. Не говоря уже о праве на достойное существование, внесенном русской правовой мыслью в общеевропейский реестр прав человека (безотносительно к марксизму, кстати сказать)[15].

Параллельно разыгрывался накат революции менеджеров: управленческий класс, перейдя из состояния «в себе» в состояние «для себя», согласно той же марксистской схеме, заявил об управлении как об осевой, ведущей деятельности современности, определяющей судьбы мира. Не тот труд, которым управляют, а управленческая деятельность бело-синих (одним словом, цвета Windows) воротничков призвана, де, изменять мир. А в составе него – амбициозные прогрессоры стратегического управления, финансово-правовой инженерии, IT-технологий и еще каждый раз чего-то нового, до ужаса важного и … дорогостоящего. Ну а дальше, за кулисами топ-менеджмента, святая святых власти и господства — собственники, решающие вопросы основополагающие, судьбоносные.

Еще лет 150 назад престижно было сказать «собственность — это кража», усомневаться в ее социальной эффективности и развивать программы её социального реструктурирования. Теперь же, после переосмысления труда в деятельность, после редукции всякой (в том числе и творческой) деятельности — к управлению, настало время 2F (Ф.Фукуямы): история окончена, и под именем буржуазной демократии господство финансового капитала установлено навсегда!

Вопреки этой глобалистской мифологии, следует сказать, что мир деятельности, — многоукладен. В нем, помимо управления, проектирования и программирования, организации и многих других специализированных деятельностей, имеют место быть и работа, и творчество, и обряд, и символический ритуал, и много других видов человеческой занятости и обитания, способов бытия и образов жизни, коим антропологическое воображение не нашло еще подходящих имен. Есть среди них и то самое ремесленничество, о котором на наших Чтениях только что рассказывал Н.Е. Прянишников2.

Обратив Ваше высокое внимание к ремеслу жизни, к оправданию человека, — к тому, как понимал их свящ. Павел Флоренский, — я просил бы Вас подумать и об оправдании деятельностью и о ремесле развития. Не стали ли они теперь частью антроподицеи?

Итак, я бегло перечислил некоторые вопросы о судьбе труда, деятельности и развития. Заданы они давно, но, кажется мне, пока остаются без ответов. Ни терминологические замены, ни увод темы в специальные концептуальные поля не отменяют вопрошаний, однажды прозвучавших: они настоятельны и требуют ответа. Жизнь в безблагоданном мире труда и послушания – обременительна, тяготна, и сегодня стоило вспомнить об иных поворотах её.

Еще один комментарий к названию моего сообщения. Название — это тема, тема присутствия и участия, насколько удается ее каждый раз раскрыть — это дело события и случая. Но как есть, так оно и есть, я достаточно уже привычен к ограниченностям своей собственной мысли. И все же вернусь к тому событию, в поле которого мы здесь пребываем — к Преображению, имеющему прямое отношение к теме развития.

Когда я спрашиваю себя, откуда же потребность так много думать, говорить и производить действия по поводу развития, мне вспоминается максима М.К. Мамардашвили: во всем действовать так, чтобы не понижать достигнутого уровня развитости.

Проще говоря, не играть на понижение, зная, что недосягаемые образцы, как говорил о произведениях древнегреческого искусства тов. К.Маркс, уже были достигнуты. Это – сильный вызов. И только здесь запрос на оправдание и деятельностью начинает звучать звонко.

За советское время мы приучены к системе двойного счета: на торжественных заседаниях в Большом театре будут говорить о Гомере, Шекспире или Пушкине, о великих композиторах, художниках, а в союзах художников и писателей — о творчестве Шариковых и Швондеров, которые в данный момент являются первыми секретарями этих союзов. Великий скульптор у нас — Церетели, а не Микеланджело; певец – Кобзон или Басков, а не Козловский и т.п. Да, конечно, в истории искусств — Микеланджело, но в нашем огороде все-таки Церетели, ну, на худой конец, Рукавишников. И так в каждом цеху — двойной счет: с одной стороны, достигнутая развитость и память о ней, а с другой, первые парни нашей большой деревни, Москвы.

Не взирая на упреки в ревности не по разуму, соглашаясь с М.К. Мамардашвили, толкуя его слова так: чтобы потребность в развитии и страсть к нему были оправданными, нужно сказать, что развитие происходит не от технологий, не от знаний, не от стратегической сноровки, оно, господа хорошие (и плохие), происходит от развитости.

Да, развитие – самоценная и самоподобная реальность. Но только тогда, когда усилия, направленные на развитие, поставлены посреди уже достигнутой развитости, в сердцевине той изощренности и того изящества, что уже были освоены однажды желанием и пониманием, только тут мы получаем саму возможность думать и говорить о развитии.

Потому и Преображение! Ведь в этом духовно-практическом событии важны для нас два разных, хотя и связанных смыслообраза.

Во-первых, то, что выражено в народной традиции благословления плодов. Это радость о щедрости даров Божьих: произошло зачатие, вынашивание, воспитание, рождение, теперь плоды уже тут, они созрели, готовы отдаться нашей жажде поедания и любования. Радость о завершенности и совершенстве дела сделанного. Конец — делу венец!

А во-вторых, в кругу самосвязанного литургического времени за Преображением следует Успенье. Когда празднества эти были установлены в такой последовательности, в Преображении проявился богословский смысл, передаваемый греческим словом апокатостазис — воспоставление, преображение в высшем своем выражении, состояние всякой твари, восстанавливающееся по Пасхе, в День восьмой, следующий – в мистериальном календаре Церкви – вслед за Воскресеньем. Это то же совершенство, но предельное и нам по-человечески не доступное.

Развитость — это совершенство. Развитие — от развитости, от перфективного пафоса, от нашей страсти достигать что-либо в совершенстве его (и нашем).

Перу А.А. Голова принадлежит редкая по нынешним временам работа — о тайне высокого профессионализма, основу которого он усмотрел в соблюдении чистоты профессиональных интересов [16]. Только там, где не поощряется игра на понижение, где подлинность и совершенство самоценны, а деятельность изощрена и изящна, а развитие не преткновенно.

18 авг. – 01 дек. 2004 г.



[1] Помимо привычно цитируемой в этом контексте статьи М. Хайдеггера. Вопрос о технике // Время и бытие. М.: Республика, 1993, хотелось бы указать на проникновенные размышления о том же предмете переводчика многих работ немецкого мастера – В.В. Бибихина. Философия и техника // Другое начало. СПб.: Наука, 2003.

[2] Хотя М.В.Розанова тогда же справедливо упрекала автора за умолчание о преп. Сергии Радонежском и другие умолчания, казавшиеся большинству зрителей оправданными в тех идеологических обстоятельствах.

[3] Свящ. Павел Флоренский. Собрание сочинений в четырех томах. Том 2. М.: Мысль, 1996. О схожем, но более близком нам по времени, ремесле жизни поведано во второй части записок В.В. Бибихина. Алексей Федорович Лосев. Сергей Сергеевич Аверинцев. М., Институт философии, теологии и истории Святого Фомы, 2004.

[4] ^ Roget's New Millennium Thesaurus дает значения: able, advanced, appreciative, au courant, blue-stocking, chivalrous, civilized, courteous, cultivated, distingue, educated, elegant, enlightened, erudite, high-class, highbrow, informed, intellectual, intelligent, knowledgeable, lettered, liberal, literary, literate, mannerly, polished, polite, refined, savant, scholarly, sensitive, tasteful, tolerant, understanding, up-to-date, urbane, versed (http://thesaurus.reference.com/search?q=sophisticated).

[5] Топоров В.Н. Еще раз о др.-греч. σοφια: происхождение слова и его внутренний смысл // Святость и святые в русской духовной культуре. Том I. Первый век христианства на Руси. М., Гнозис, 1995. С.67-90.

[6] Вопреки настойчивому неприятию С.С. Хоружим софийного аспекта умного делания, умаляемого им в пользу синергийности. О полной схеме анализа, охватывающей ипостасные, софийные, энергийные и синархические моменты умного делания: Генисаретский О.И. Поводы и намеки. М.: Путь, 1993.

[7] Соловьев В.С. Оправдание добра. Собр. Соч. в 2-х томах. Т.1. М.: Мысль, 1988.

[8] Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М.: Правда, 1989. Кстати сказать, самые сильные страницы этой книги посвящены рассмотрению отношений, сложившихся в России между гениальности и святости (на примере Пушкина и Серафима Саровского, столетие прославления которого мы всенародно праздновали в 2003 г.).

[9] В подзаголовке «Столпа» значится: «Опыт православной теодицеи», тогда как во вступительном слове пред защитою на степень магистра речь шла о диалектических отношениях теодицеи и антроподицеи: Флоренский П.А. Собр. Соч. в 2-х томах. Т. 1(2). М.: Правда, 1990. С.817—837.

[10] Свящ. Павел Флоренский. Философия культа (Опыт православной антроподицеи). М.: Мысль, 2004.

[11] Кстати, говоря о софийности В.Н.Топоров заметил: «Можно думать, что речь идет об особом сосредоточении типа др.-инд. Samādhi, погружении в себя, связанном с отключением от восприятия более внешних сфер, некоей фиксации чаемого состояния (ср. έχ-στασις)». В.Н.Топоров. Еще раз о др.-греч. σοφια: происхождение слова и его внутренний смысл // Святость и святые в русской духовной культуре. Том I. Первый век христианства на Руси. М., Гнозис, 1995. С.67-90.

[12] Подробнее: Олег Генисаретский. Духовные движения в народе божьем: история и современность. Материалы международной научно-богословской конференции. Москва, 2-4 окт. 2002 г. // Москва, Свято-Филаретовский православно-христианский институт, 2003: http://prometa.ru/olegen/publications/80.

[13] В написанной, на излете застоя С. Е. Кургинян проекте Программы КПСС он был назван «когнитариатом»!

[14] За открытие возможности труда быть безблагодатным Николаю Александровичу многое из его чудачеств, я думаю, прощено будет, хотя не об этом говорилось на раннемарксистском языке в терминах отчуждения?

[15] Новгородцев П.А. Право на достойное существование. М.: Раритет, 1995. С. 321-327.

[16] Голов А.А. Кумулятивные процессы, ресурсный подход и тайна высокого профессионализма // Труды ВНИИТЭ. Серия «Техническая эстетика», вып. 58. М.: ВНИИТЭ, 1989. С. 90 – 100.


Источник публикации: Материальная база сферы культуры. - Научно.-информ. сб. - Вып.4. О ремесле жизни. - Изд.РГБ, 2004.

Перепечатано с сайта ПРОМЕТА – http://prometa.ru/olegen/publications/136

1 Доклад на ежегодных Оловянишниковских чтениях. Ярославль, август, 2004 г. Тема чтений 2004 г. «Технология развития. Развитие технологий». Текст опубликован на сайте PROMETA.RU

2 Николай Евгеньевич Прянишников — кандидат архитектуры, заведующий Отделом зданий и комплексов культуры ЦНИИ экспериментального проектирования, инициатор и один из организаторов Оловянишниковских чтений.