Реферат: Медлительно влекутся дни мои, и каждый миг в унылом сердце множит все горести несчастливой любви и все мечты безумия тревожит

Александр Сергеевич Пушкин

(26 мая 1799, Москва – 29 января 1837, Петербург)

126 стих.


Роза [Я2жм]

Где наша роза?

Друзья мои!

Увяла роза,

дитя зари!..

Не говори:

Вот жизни младость,

Не повтори:

Так вянет радость,

В душе скажи:

Прости! жалею…

И на лилею

нам укажи.

1815


Желание [Я5мж]

Медлительно влекутся дни мои,

и каждый миг в унылом сердце множит

все горести несчастливой любви

и все мечты безумия тревожит.

Но я молчу; не слышен ропот мой;

Я слёзы лью; мне слёзы утешенье;

моя душа, пленённая тоской,

в них горькое находит наслажденье.

О жизни час! лети, не жаль тебя,

исчезни в тьме, пустое привиденье;

мне дорого любви моей мученье –

пускай умру, но пусть умру любя!

1816


Пробуждение [Я2мж]

Мечты, мечты,

где ваша сладость?

Где ты, где ты,

ночная радость?

Исчезнул он,

весёлый сон,

и одинокой

во тьме глубокой

я пробуждён!...

Кругом постели

немая ночь;

вмиг охладели,

вмиг улетели

толпою прочь

любви мечтанья.

Ещё полна

душа желанья

и ловит сна

воспоминанья.

Любовь, любовь!

Пусть упоенный,

усну я вновь,

обвороженный,

и поутру,

вновь утомленный,

пускай умру,

непробужденный!...

1816


Вольность [Я4мж]

Ода

Беги, сокройся от очей,

Цитеры слабая царица!

Где ты, где ты, гроза царей,

свободы гордая певица? –

Приди, сорви с меня венок,

разбей изнеженную лиру...

Хочу воспеть Свободу миру,

на тронах поразить порок.

Открой мне благородный след

того возвышенного галла,

кому сама средь славных бед

ты гимны смелые внушала.

Питомцы ветреной Судьбы,

тираны мира! трепещите!

А вы, мужайтесь и внемлите,

восстаньте, падшие рабы!

Увы! куда ни брошу взор –

везде бичи, везде железы,

законов гибельный позор,

неволи немощные слезы:

везде неправедная Власть

в сгущенной мгле предрассуждений

воссела – Рабства грозный Гений

и Славы роковая страсть.

Лишь там над царскою главой

народов не легло страданье,

где крепко с Вольностью святой

законов мощных сочетанье;

где всем простёрт их твёрдый щит,

где сжатый верными руками

граждан над равными главами

их меч без выбора скользит

и преступленье с высока

сражает праведным размахом;

где не подкупна их рука

ни алчной скупостью, ни страхом.

Владыки! вам венец и трон

даёт Закон – а не природа;

стоите выше вы народа,

но вечный выше вас Закон.

И горе, горе племенам,

где дремлет он неосторожно,

где иль народу иль царям

законом властвовать возможно!

Тебя в свидетели зову,

о мученик ошибок славных,

за предков в шуме бурь недавных

сложивший царскую главу.

Восходит к смерти Людовик

в виду безмолвного потомства,

главой развенчанной приник

к кровавой плахе Вероломства.

Молчит Закон – народ молчит,

падёт преступная секира…

И се – злодейская порфира

на галлах скованных лежит.

Самовластительный Злодей!

тебя, твой трон я ненавижу,

твою погибель, смерть детей

с жестокой радостию вижу.

Читают на твоём челе

печать проклятия народы,

ты ужас мира, стыд природы;

упрёк ты Богу на земле.

Когда на мрачную Неву

звезда полуночи сверкает,

и беззаботную главу

спокойный сон отягощает,

глядит задумчивый певец

на грозно спящий средь тумана

пустынный памятник тирана,

забвенью брошенный дворец –

и слышит Клии страшный глас

за сими страшными стенами,

Калигуллы последний час

он видит живо пред очами,

он видит – в лентах и звездах,

вином и злобой упоенны

идут убийцы потаенны,

на лицах дерзость, в сердце страх.

Молчит неверный часовой,

опущен молча мост подъёмный,

врата отверсты в тьме ночной

рукой предательства наёмной…

О стыд! о ужас наших дней!

Как звери, вторглись янычары!..

Падут бесславные удары...

Погиб увенчанный злодей.

И днесь учитесь, о цари:

ни наказанья, ни награды,

ни кров темниц, ни алтари

не верные для вас ограды.

Склонитесь первые главой

под сень надёжную Закона,

и станут вечной стражей трона

народов вольность и покой.

1817


Кривцову [Х4мж]

Не пугай нас, милый друг,

гроба близким новосельем:

право, нам таким бездельем

заниматься недосуг.

Пусть остылой жизни чашу

тянет медленно другой;

мы ж утратим юность нашу

Вместе с жизнью дорогой;

каждый у своей гробницы

мы присядем на порог:

у пафосския царицы

свежий выпросим венок,

лишний миг у верной лени,

круговой нальем сосуд –

и толпою наши тени

к тихой Лете убегут.

Смертный миг наш будет светел;

и подруги шалунов

соберут их лёгкой пепел

в урны праздные пиров.

1817


К портрету Жуковского [Я5жм]

Его стихов пленительная сладость

пройдёт веков завистливую даль,

и, внемля им, вздохнёт о славе младость,

утешится безмолвная печаль

и резвая задумается радость.

1818


К Н.Я. Плюсковой [Я4жм]

На лире скромной, благородной

земных богов я не хвалил

и силе в гордости свободной

кадилом лести не кадил.

Свободу лишь учася славить,

стихами жертвуя лишь ей,

я не рождён царей забавить

стыдливой Музою моей.

Но, признаюсь, под Геликоном,

где Касталийский ток шумел,

я, вдохновенный Аполлоном,

Елисавету втайне пел.

Небесного земной свидетель,

воспламененною душой

я пел на троне добродетель

с её приветною красой.

Любовь и тайная Свобода

внушали сердцу гимн простой.

И неподкупный голос мой

был эхо русского народа.

1818


К Чедаеву [Я4жм]

Любви, надежды, тихой славы

недолго нежил нас обман,

исчезли юные забавы,

как сон, как утренний туман;

но в нас горит ещё желанье,

под гнётом власти роковой

нетерпеливою душой

отчизны внемлем призыванье.

Мы ждём с томленьем упованья

минуты вольности святой,

как ждёт любовник молодой

минуты верного свиданья.

Пока свободою горим,

пока сердца для чести живы,

мой друг, отчизне посвятим

души прекрасные порывы!

Товарищ, верь: взойдет она,

звезда пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна,

и на обломках самовластья

напишут наши имена!

1818


Юрьеву [Я4мж]

Любимец ветреных Лаис,

прелестный баловень Киприды –

умей сносить, мой Адонис,

Её минутные обиды!

Она дала красы младой

тебе в удел очарованье,

и чёрный ус, и взгляд живой,

любви улыбку и молчанье.

С тебя довольно, милый друг.

Пускай, желаний пылких чуждый,

ты поцелуями подруг

не наслаждаешься, что нужды?

В чаду веселий городских,

на лёгких играх Терпсихоры

к тебе красавиц молодых

летят задумчивые взоры.

Увы! язык любви немой,

сей вздох души красноречивый,

быть должен сладок, милый мой,

беспечности самолюбивой.

И счастлив ты своей судьбой.

А я, повеса вечно праздный,

потомок негров безобразный,

взращенный в дикой простоте,

любви не ведая страданий,

я нравлюсь юной красоте

бесстыдным бешенством желаний;

с невольным пламенем ланит

украдкой нимфа молодая,

сама себя не понимая,

на фавна иногда глядит.

1820


* * * [Я4 ~ Я6]

Погасло дневное светило;

на море синее вечерний пал туман.

Шуми, шуми, послушное ветрило,

волнуйся подо мной, угрюмый океан.

Я вижу берег отдаленный,

земли полуденной волшебные края;

с волненьем и тоской туда стремлюся я,

воспоминаньем упоенный...

И чувствую: в очах родились слёзы вновь;

душа кипит и замирает;

мечта знакомая вокруг меня летает;

я вспомнил прежних лет безумную любовь,

и всё, чем я страдал, и всё, что сердцу мило,

желаний и надежд томительный обман...

Шуми, шуми, послушное ветрило,

волнуйся подо мной, угрюмый океан.

Лети, корабль, неси меня к пределам дальным

по грозной прихоти обманчивых морей,

но только не к брегам печальным

туманной родины моей,

страны, где пламенем страстей

впервые чувства разгорались,

где музы нежные мне тайно улыбались,

где рано в бурях отцвела

моя потерянная младость,

где легкокрылая мне изменила радость

и сердце хладное страданью предала.

Искатель новых впечатлений,

я вас бежал, отечески края;

я вас бежал, питомцы наслаждений,

минутной младости минутные друзья;

и вы, наперсницы порочных заблуждений,

которым без любви я жертвовал собой,

покоем, славою, свободой и душой,

и вы забыты мной, изменницы младые,

подруги тайные моей весны златыя,

и вы забыты мной... Но прежних сердца ран,

глубоких ран любви, ничто не излечило...

Шуми, шуми, послушное ветрило,

волнуйся подо мной, угрюмый океан...

1820


Чёрная шаль [Аф4м]

Гляжу, как безумный, на чёрную шаль,

и хладную душу терзает печаль.

Когда легковерен и молод я был,

младую гречанку я страстно любил;

Прелестная дева ласкала меня,

но скоро я дожил до чёрного дня.

Однажды я созвал весёлых гостей;

ко мне постучался презренный еврей;

«С тобою пируют (шепнул он) друзья;

тебе ж изменила гречанка твоя.»

Я дал ему злата и проклял его

и верного позвал раба моего.

Мы вышли; я мчался на быстром коне.

И кроткая жалость молчала во мне.

Едва я завидел гречанки порог,

глаза потемнели, я весь изнемог…

В покой отдаленный вхожу я один…

Неверную деву лобзал армянин.

Не взвидел я света; булат загремел…

Прервать поцелуя злодей не успел.

Безглавое тело я долго топтал,

и молча на деву, бледнея, взирал.

Я помню моленья… текущую кровь…

погибла гречанка, погибла любовь!

С главы её мёртвой сняв чёрную шаль,

отёр я безмолвно кровавую сталь.

Мой раб, как настала вечерняя мгла,

в дунайские волны их бросил тела.

С тех пор не цалую прелестных очей,

с тех пор я не знаю весёлых ночей.

Гляжу, как безумный, на чёрную шаль

и хладную душу терзает печаль.

1820


Нереида [Я6жжмм]

Среди зелёных волн, лобзающих Тавриду,

на утренней заре я видел Нереиду.

Сокрытый меж дерёв, едва я смел дохнуть:

над ясной влагою – полубогиня грудь

младую, белую как лебедь, воздымала

и пену из власов струёю выжимала.

1820


* * * [Я6ммжж]

Редеет облаков летучая гряда;

звезда печальная, вечерняя звезда,

твой луч осеребрил увядшие равнины,

и дремлющий залив, и чёрных скал вершины;

люблю твой слабый свет в небесной вышине:

он думы разбудил, уснувшие во мне.

Я помню твой восход, знакомое светило,

над мирною страной, где всё для сердца мило,

где стройны тополы в долинах вознеслись,

где дремлет нежный мирт и тёмный кипарис,

и сладостно шумят полуденные волны.

Там некогда в горах, сердечной думы полный,

над морем я влачил задумчивую лень,

когда на хижины сходила ночи тень –

и дева юная во мгле тебя искала

и именем своим подругам называла.

1820


* * * [Я4жм]

Я пережил свои желанья,

я разлюбил свои мечты;

остались мне одни страданья,

плоды сердечной пустоты.

Под бурями судьбы жестокой

увял цветущий мой венец –

живу печальный, одинокой,

и жду: придёт ли мой конец?

Так, поздним хладом пораженный,

как бури слышен зимний свист,

один – на ветке обнаженной

трепещет запоздалый лист!...

1821


* * * [Х4жм]

Раззевавшись от обедни,

к К<атакази> еду в дом.

Что за греческие бредни,

что за греческой содом!

Подогнув под жопу ноги,

за вареньем, средь прохлад,

как египетские боги,

дамы преют и молчат.

«Признаюсь пред всей Европой, –

хромоногая кричит: –

М<аврогений> толстожопый

душу, сердце мне томит.

Муж! вотще карманы грузно

ты набил в семье моей.

И вотще ты пятишь гузно,

М<аврогений> мне милей».

Здравствуй, круглая соседка!

ты бранчива, ты скупа,

ты неловкая кокетка,

ты плешива, ты глупа.

Говорить с тобой нет мочи –

всё прощаю! Бог с тобой;

ты с утра до тёмной ночи

рада в банк играть со мной.

Вот еврейка с Тадарашкой.

Пламя пышет в подлеце,

лапу держит под рубашкой,

рыло на её лице.

Весь от ужаса хладею:

ах, еврейка, Бог убьёт!

Если верить Моисею,

скотоложница умрёт!

Ты наказана сегодня,

и тебя пронзил Амур,

о чувствительная сводня,

о краса молдавских дур.

Смотришь: каждая девица

пред тобою с молодцом,

ты ж одна, моя вдовица,

с указательным перстом.

Ты умна, велеречива,

кишенёвская Жанлис,

ты бела, жирна, шутлива,

пучеокая Тарсис.

Не хочу судить я строго,

но к тебе не льнёт душа –

так послушай, ради Бога,

будь глупа, да хороша.

1821


Песнь о вещем Олеге [Аф4м/Аф3ж]

Как ныне сбирается вещий Олег

отмстить неразумным хозарам,

их сёлы и нивы за буйный набег

обрёк он мечам и пожарам;

с дружиной своей, в цареградской броне,

князь по полю едет на верном коне.

Из тёмного леса навстречу ему

идёт вдохновенный кудесник,

покорный Перуну старик одному,

заветов грядущего вестник,

в мольбах и гаданьях проведший весь век.

И к мудрому старцу подъехал Олег.

«Скажи мне, кудесник, любимец богов,

что сбудется в жизни со мною?

И скоро ль, на радость соседей-врагов,

могильной засыплюсь землёю?

Открой мне всю правду, не бойся меня:

в награду любого возьмёшь ты коня».

«Волхвы не боятся могучих владык,

а княжеский дар им не нужен:

правдив и свободен их вещий язык

и с волей небесною дружен.

Грядущие годы таятся во мгле;

но вижу твой жребий на светлом челе.

Запомни же ныне ты слово моё:

воителю слава – отрада;

победой прославлено имя твоё;

твой щит на вратах Цареграда:

и волны и суша покорны тебе;

завидует недруг столь дивной судьбе.

И синего моря обманчивый вал

в часы роковой непогоды,

и пращ, и стрела, и лукавый кинжал

щадят победителя годы...

Под грозной бронёй ты не ведаешь ран;

незримый хранитель могущему дан.

Твой конь не боится опасных трудов:

он, чуя господскую волю,

то смирный стоит под стрелами врагов,

то мчится по бранному полю.

И холод и сеча ему ничего...

Но примешь ты смерть от коня своего».

Олег усмехнулся – однако чело

и взор омрачилися думой.

В молчанье, рукой опершись на седло,

с коня он слезает, угрюмый;

и верного друга прощальной рукой

и гладит и треплет по шее крутой.

«Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,

расстаться настало нам время;

теперь отдыхай! уж не ступит нога

в твоё позлащенное стремя.

Прощай, утешайся – да помни меня.

Вы, отроки-други, возьмите коня,

покройте попоной, мохнатым ковром,

в мой луг под устцы отведите;

купайте: кормите отборным зерном:

водой ключевою поите».

И отроки тотчас с конём отошли,

а князю другого коня подвели.

Пирует с дружиною вещий Олег

при звоне весёлом стакана.

И кудри их белы, как утренний снег

над славной главою кургана...

Они поминают минувшие дни

и битвы, где вместе рубились они...

«А где мой товарищ? – промолвил Олег: –

Скажите, где конь мой ретивый?

Здоров ли? всё так же ль легок его бег?

Всё тот же ль он бурный, игривый?»

И внемлет ответу: на холме крутом

давно уж почил непробудным он сном.

Могучий Олег головою поник

и думает: «Что же гаданье?

Кудесник, ты лживый, безумный старик!

Презреть бы твоё предсказанье!

Мой конь и доныне носил бы меня».

И хочет увидеть он кости коня.

Вот едет могучий Олег со двора,

с ним Игорь и старые гости,

и видят – на холме, у брега Днепра,

лежат благородные кости;

их моют дожди, засыпает их пыль,

и ветер волнует над ними ковыль.

Князь тихо на череп коня наступил

и молвил: «Спи, друг одинокой!

Твой старый хозяин тебя пережил:

на тризне, уже недалёкой,

не ты под секирой ковыль обагришь

и жаркою кровью мой прах напоишь!

Так вот где таилась погибель моя!

Мне смертию кость угрожала!»

Из мёртвой главы гробовая змия

шипя между тем выползала;

как чёрная лента, вкруг ног обвилась,

и вскрикнул внезапно ужаленный князь.

Ковши круговые, запенясь, шипят

на тризне плачевной Олега;

князь Игорь и Ольга на холме сидят;

дружина пирует у брега:

бойцы поминают минувшие дни

и битвы, где вместе рубились они.

1822


Узник [Аф4м]

Сижу за решеткой в темнице сырой.

Вскормлённый в неволе орёл молодой,

мой грустный товарищ, махая крылом,

кровавую пищу клюёт под окном,

клюёт, и бросает, и смотрит в окно,

как будто со мною задумал одно.

Зовёт меня взглядом и криком своим

и вымолвить хочет: «Давай, улетим!

Мы вольные птицы; пора, брат, пора!

Туда, где за тучей белеет гора,

туда, где синеют морские края,

туда, где гуляем лишь ветер... да я!...»

1822


* * * [Я4жм]

Иной имел мою Аглаю

за свой мундир и чёрный ус,

другой за деньги – понимаю,

другой за то, что был француз,

Клеон – умом её стращая,

Дамис – за то, что нежно пел.

Скажи теперь, мой друг Аглая,

за что твой муж тебя имел?

1822


Птичка [Я4жм]

В чужбине свято наблюдаю

родной обычай старины:

на волю птичку выпускаю

при светлом празднике весны.

Я стал доступен утешенью;

за что на Бога мне роптать,

когда хоть одному творенью

я мог свободу даровать!

1823


Ночь [Я6жжмм]

Мой голос для тебя и ласковый и томный

тревожит позднее молчанье ночи тёмной.

Близ ложа моего печальная свеча

горит; мои стихи, сливаясь и журча,

текут, ручьи любви; текут полны тобою.

Во тьме твои глаза блистают предо мною,

мне улыбаются – и звуки слышу я:

Мой друг, мой нежный друг... люблю... твоя... твоя!..

1823


Демон [Я4жм]

В те дни, когда мне были новы

все впечатленья бытия –

и взоры дев, и шум дубровы,

и ночью пенье соловья –

когда возвышенные чувства,

свобода, слава и любовь

и вдохновенные искусства

так сильно волновали кровь, –

часы надежд и наслаждений

тоской внезапной осеня,

тогда какой-то злобный гений

стал тайно навещать меня.

Печальны были наши встречи:

его улыбка, чудный взгляд,

его язвительные речи

вливали в душу хладный яд.

Неистощимой клеветою

он провиденье искушал;

он звал прекрасное мечтою;

он вдохновенье презирал;

не верил он любви, свободе;

на жизнь насмешливо глядел –

и ничего во всей природе

благословить он не хотел.

^ 1823


* * * [Я4жм]

Изыде сеятель сеяти семена своя.

Свободы сеятель пустынный,

я вышел рано, до звезды;

рукою чистой и безвинной

в порабощенные бразды

бросал живительное семя –

но потерял я только время,

благие мысли и труды…

Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

ярмо с гремушками да бич.

1823


Телега жизни [Я4жм]

Хоть тяжело подчас в ней бремя,

телега на ходу легка;

ямщик лихой, седое время,

везёт, не слезет с облучка.

С утра садимся мы в телегу;

мы рады голову сломать

и, презирая лень и негу,

кричим: пошёл, ебёна мать!

Но в полдень нет уж той отваги;

порастрясло нас; нам страшней

и косогоры и овраги;

кричим: полегче, дуралей!

Катит по прежнему телега;

под вечер мы привыкли к ней

и дремля едем до ночлега –

а время гонит лошадей.

1823


Прозерпина [Х4жм]

Плещут волны Флегетона,

своды Тартара дрожат,

кони бледного Плутона

быстро к нимфам Пелиона

из Аида бога мчат.

Вдоль пустынного залива

Прозерпина вслед за ним,

равнодушна и ревнива,

потекла путем одним.

Пред богинею колена

робко юноша склонил.

И богиням льстит измена:

Прозерпине смертный мил.

Ада гордая царица

взором юношу зовёт,

обняла – и колесница

уж к Аиду их несёт:

мчатся, облаком одеты;

видят вечные луга,

Элизей и томной Леты

усыпленные брега.

Там бессмертье, там забвенье,

там утехам нет конца.

Прозерпина в упоенье,

без порфиры и венца,

повинуется желаньям,

предаёт его лобзаньям

сокровенные красы,

в сладострастной неге тонет

и молчит и томно стонет...

Но бегут любви часы:

плещут волны Флегетона,

своды Тартара дрожат:

кони бледного Плутона

быстро мчат его назад.

И Кереры дочь уходит.

И счастливца за собой

из Элизия выводит

потаенною тропой;

и счастливец отпирает

осторожною рукой

дверь, откуда вылетает

сновидений ложный рой.

1824


* * * [Я2м; Х4жм]

Ночной зефир

струит эфир.

Шумит,

бежит

Гвадалквивир.

Вот взошла луна златая,

тише... чу... гитары звон...

Вот испанка молодая

оперлася на балкон.

Ночной зефир

струит эфир.

Шумит,

бежит

Гвадалквивир.

Скинь мантилью, ангел милый,

и явись как яркий день!

Сквозь чугунные перилы

ножку дивную продень!

Ночной зефир

струит эфир.

Шумит,

бежит

Гвадалквивир.

1824


К морю [Я4жм]

Прощай, свободная стихия!

В последний раз передо мной

ты катишь волны голубые

и блещешь гордою красой.

Как друга ропот заунывный.

как зов его в прощальный час,

твой грустный шум, твой шум призывный

услышал я в последний раз.

Моей души предел желанный!

Как часто по брегам твоим

бродил я тихий и туманный

заветным умыслом томим!

Как я любил твои отзывы,

глухие звуки, бездны глас

и тишину в вечерний час,

и своенравные порывы!

Смиренный парус рыбарей,

твоею прихотью хранимый,

скользит отважно средь зыбей:

но ты взыграл, неодолимый,

и стая тонет кораблей.

Не удалось навек оставить

мне скучный, неподвижный брег,

тебя восторгами поздравить

и по хребтам твоим направить

мой поэтической побег!

Ты ждал, ты звал... я был окован:

вотще рвалась душа моя:

могучей страстью очарован,

у берегов остался я...

О чём жалеть? Куда бы ныне

я путь беспечный устремил?

Один предмет в твоей пустыне

мою бы душу поразил.

Одна скала, гробница славы...

Там погружались в хладный сон

воспоминанья величавы:

там угасал Наполеон.

Там он почил среди мучений.

И вслед за ним, как бури шум,

другой от нас умчался гений,

другой властитель наших дум.

Исчез, оплаканный свободой,

оставя миру свой венец.

Шуми, взволнуйся непогодой:

он был, о море, твой певец.

Твой образ был на нём означен,

он духом создан был твоим:

как ты, могущ, глубок и мрачен,

как ты, ничем неукротим.

Мир опустел... Теперь куда же

меня б ты вынес, океан?

Судьба людей повсюду та же:

где благо, там уже на страже

иль просвещенье, иль тиран.

Прощай же, море! Не забуду

твоей торжественной красы

и долго, долго слышать буду

твой гул в вечерние часы.

В леса, в пустыни молчаливы

перенесу, тобою полн,

твои скалы, твои заливы,

и блеск, и тень, и говор волн.

1824


Фонтану бахчисарайского дворца [Я4мж]

Фонтан любви, фонтан живой!

Принес я в дар тебе две розы.

Люблю немолчный говор твой

и поэтические слёзы.

Твоя серебряная пыль

меня кропит росою хладной:

ах, лейся, лейся, ключ отрадный!

Журчи, журчи свою мне быль...

Фонтан любви, фонтан печальный!

И я твой мрамор вопрошал:

хвалу стране прочел я дальнoй;

но о Марии ты молчал...

Светило бледное гарема!

И здесь ужель забвенно ты?

Или Мария и Зарема

одни счастливые мечты?

Иль только сон воображенья

в пустынной мгле нарисовал

свои минутные виденья,

души неясный идеал?

1824


Сожжённое письмо [Я6жжмм]

Прощай, письмо любви! прощай: она велела.

Как долго медлил я! как долго не хотела

рука предать огню все радости мои!...

Но полно, час настал. Гори, письмо любви.

Готов я; ничему душа моя не внемлет.

уж пламя жадное листы твои приемлет...

Минуту!... вспыхнули! пылают – лёгкой дым

виясь теряется с молением моим.

Уж перстня верного утратя впечатленье,

растопленный сургуч кипит... О провиденье!

Свершилось! Тёмные свернулися листы;

на лёгком пепле их заветные черты

белеют... Грудь моя стеснилась. Пепел милый,

отрада бедная в судьбе моей унылой,

останься век со мной на горестной груди...

1825


* * * [Я3жм]

Лишь розы увядают,

амврозией дыша,

[в Эл<изий>] улетает

их [лёгкая] душа.

И там, где волны сонны

забвение несут,

их тени благовонны

над Летою цветут.

1825


* * * [Я4мж]

Храни меня, мой талисман.

Храни меня во дни гоненья,

во дни раскаянья, волненья:

ты в день печали был мне дан.

Когда подымет океан

вокруг меня валы ревучи,

когда грозою грянут тучи –

храни меня, мой талисман.

В уединеньи чуждых стран,

на лоне скучного покоя,

в тревоге пламенного боя

храни меня, мой талисман.

Священный сладостный обман,

души волшебное светило…

Оно сокрылось, изменило…

Храни меня, <мой> талисман.

Пускай же в век сердечных ран

не растравит воспоминанье.

Прощай, надежда; спи, желанье;

храни меня, мой талисман.

1825


К*** [Я4жм]

Я помню чудное мгновенье:

передо мной явилась ты,

как мимолетное виденье,

как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной,

в тревогах шумной суеты,

звучал мне долго голос нежный,

и снились милые черты.

Шли годы. Бурь порыв мятежный

рассеял прежние мечты.

И я забыл твой голос нежный,

твои небесные черты.

В глуши, во мраке заточенья

тянулись тихо дни мои

без божества, без вдохновенья,

без слёз, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье:

и вот опять явилась ты,

как мимолетное виденье,

как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,

и для него воскресли вновь

и божество и вдохновенье,

и жизнь, и слёзы, и любовь.

1825


* * * [Х4жм]

Если жизнь тебя обманет,

не печалься, не сердись!

В день уныния смирись:

день веселья, верь, настанет.

Сердце в будущем живет;

настоящее уныло:

всё мгновенно, всё пройдет;

что пройдет, то будет мило.

1825


Вакхическая песня [Аф3жм; Аф4; Аф2]

Что смолкнул веселия глас?

Раздайтесь, вакхальны припевы!

Да здравствуют нежные девы

и юные жёны, любившие нас!

Полнее стакан наливайте!

на звонкое дно

в густое вино

заветные кольца бросайте!

Подымем стаканы, содвинем их разом!

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Ты, солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет

пред ясным восходом зари,

так ложная мудрость мерцает и тлеет

пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

1825


19 октября [Я5мж]

Роняет лес багряный свой убор,

сребрит мороз увянувшее поле,

проглянет день как будто по неволе

и скроется за край окружных гор.

Пылай, камин, в моей пустынной келье;

а ты, вино, осенней стужи друг,

пролей мне в грудь отрадное похмелье,

минутное забвенье горьких мук.

Печален я: со мною друга нет,

с кем долгую запил бы я разлуку,

кому бы мог пожать от сердца руку

и пожелать весёлых много лет.

Я пью один; вотще воображенье

вокруг меня товарищей зовёт:

знакомое не слышно приближенье,

и милого душа моя не ждёт.

Я пью один, и на брегах Невы

меня друзья сегодня именуют...

Но многие ль и там из вас пируют?

Ещё кого не досчитались вы?

Кто изменил пленительной привычке?

Кого от вас увлёк холодный свет?

Чей глас умолк на братской перекличке?

Кто не пришёл? Кого меж вами нет?

Он не пришёл, кудрявый наш певец,

с огнём в очах, с гитарой сладкогласной:

под миртами Италии прекрасной

он тихо спит, и дружеский резец

не начертал над русскою могилой

слов несколько на языке родном,

чтоб некогда нашёл привет унылый

сын севера, бродя в краю чужом.

Сидишь ли ты в кругу своих друзей,

чужих небес любовник беспокойный?

Иль снова ты проходишь тропик знойный

и вечный лед полунощных морей?

Счастливый путь!.. С лицейского порога

ты на корабль перешагнул шутя,

и с той поры в морях твоя дорога,

о, волн и бурь любимое дитя!

Ты сохранил в блуждающей судьбе

прекрасных лет первоначальны нравы:

лицейский шум, лицейские забавы

средь бурных волн мечталися тебе:

ты простирал из-за моря нам руку,

ты нас одних в младой душе носил

и повторял: «На долгую разлуку

нас тайный рок, быть может, осудил!»

Друзья мои, прекрасен наш союз

он как душа неразделим и вечен –

неколебим, свободен и беспечен

сростался он под сенью дружных муз.

Куда бы нас ни бросила судьбина,

и счастие куда б ни повело,

всё те же мы: нам целый мир чужбина;

отечество нам Царское Село.

Из края в край преследуем грозой,

запутанный в сетях судьбы суровой,

я с трепетом на лоно дружбы новой,

устав, приник ласкающей главой...

С мольбой моей печальной и мятежной,

с доверчивой надеждой первых лет,

друзьям иным душой предался нежной;

но горек был небратский их привет.

И ныне здесь, в забытой сей глуши,

в обители пустынных вьюг и хлада,

мне сладкая готовилась отрада:

троих из вас, друзей моей души,

здесь обнял я. Поэта дом опальный,

о Пущин мой, ты первый посетил;

ты усладил изгнанья день печальный,

ты в день его Лицея превратил.

Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,

хвала тебе – фортуны блеск холодный

не изменил души твоей свободной:

всё тот же ты для чести и друзей.

Нам разный путь судьбой назначен строгой;

ступая в жизнь, мы быстро разошлись:

но невзначай просёлочной дорогой

мы встретились и братски обнялись.

Когда постиг меня судьбины гнев,

для всех чужой, как сирота бездомный,

под бурею главой поник я томной

и ждал тебя, вещун пермесских дев,

и ты пришёл, сын лени вдохновенный,

о Дельвиг мой: твой голос пробудил

сердечный жар, так долго усыпленный,

и бодро я судьбу благословил.

С младенчества дух песен в нас горел,

и дивное волненье мы познали;

с младенчества две музы к нам летали,

и сладок был их лаской наш удел:

но я любил уже рукоплесканья,

ты гордый пел для муз и для души;

свой дар как жизнь я тратил без вниманья,

ты гений свой воспитывал в тиши.

Служенье муз не терпит суеты;

прекрасное должно быть величаво:

но юность нам советует лукаво,

и шумные нас радуют мечты...

Опомнимся – но поздно! и уныло

глядим назад, следов не видя там.

Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,

мой брат родной по музе, по судьбам?

Пора, пора! душевных наших мук

не стоит мир; оставим заблужденья!

Сокроем жизнь под сень уединенья!

Я жду тебя, мой запоздалый друг –

приди; огнём волшебного рассказа

сердечные преданья оживи;

поговорим о бурных днях Кавказа,

о Шиллере, о славе, о любви.

Пора и мне... пируйте, о друзья!

Предчувствую отрадное свиданье;

запомните ж поэта предсказанье:

промчится год, и с вами снова я,

исполнится завет моих мечтаний;

промчится год, и я явлюся к вам!

О сколько слёз и сколько восклицаний,

и сколько чаш, подъятых к небесам!

И первую полней, друзья, полней!

И всю до дна в честь нашего союза!

Благослови, ликующая муза,

благослови: да здравствует Лицей!

Наставникам, хранившим юность нашу,

всем честию, и мёртвым и живым,

к устам подъяв признательную чашу,

не помня зла, за благо воздадим.

Полней, полней! и сердцем возгоря,

опять до дна, до капли выпивайте!

Но за кого? о други, угадайте...

Ура, наш царь! так! выпьем за царя.

Он человек! им властвует мгновенье.

Он раб молвы, сомнений и страстей;

простим ему неправое гоненье:

он взял Париж, он основал Лицей.

Пируйте же, пока ещё мы тут!

Увы, наш круг час от часу редеет;

кто в гробе спит, кто дальный сиротеет;

судьба глядит, мы вянем; дни бегут;

невидимо склоняясь и хладея,

мы близимся к началу своему...

Кому ж из нас под старость день Лицея

торжествовать придется одному?

Несчастный друг! средь новых поколений

докучный гость и лишний, и чужой,

он вспомнит нас и дни соединений,

закрыв глаза дрожащею рукой...

Пускай же он с отрадой хоть печальной

тогда сей день за чашей проведёт,

как ныне я, затворник ваш опальный,

его провёл без горя и забот.

1825


Зимний вечер [Х4жм]

Буря мглою небо кроет,

вихри снежные крутя:

то, как зверь, она завоет,

то заплачет, как дитя,

то по кровле обветшалой

вдруг соломой зашумит,

то, как путник запоздалый,

к нам в окошко застучит.

Наша ветхая лачужка

и печальна, и темна.

Что же ты, моя старушка,

пр
Чернь.

Нет, если ты небес избранник,

свой дар, божественный посланник,

во благо нам употребляй:

сердца собратьев исправляй.

Мы малодушны, мы коварны,

бесстыдны, злы, неблагодарны;

мы сердцем хладные скопцы,

клеветники, рабы, глупцы;

гнездятся клубом в нас пороки.

Ты можешь, ближнего любя,

давать нам смелые уроки,

а мы послушаем тебя.

Поэт.

Подите прочь – какое дело

поэту мирному до вас!

В разврате каменейте смело,

не оживит вас лиры глас!

Душе противны вы как гробы.

для вашей глупости и злобы

имели вы до сей поры

бичи, темницы, топоры; –

довольно с вас, рабов безумных!

Во градах ваших с улиц шумных

сметают сор, – полезный труд!

Но, позабыв своё служенье,

алтарь и жертвоприношенье,

жрецы ль у вас метлу берут?

Не для житейского волненья,

не для корысти, не для битв,