Реферат: Первая I



Глава первая

I

Шлюпки с младшими офицерами эскадры вице-адмирала Нахимова одна за другой подходили к флагманскому кораблю "Императрица Мария".

После сильного шторма, немилосердно трепавшего перед тем двое суток суда, заштилело, и даже зыбь успела улечься настолько, что шлюпки без особых усилий приставали к трапу корабля.

Мичманы настроены были празднично, взбираясь по трапу на палубу. Еще бы!.. Во-первых, Павел Степанович не зря же вызвал их перед самым обедом: он, конечно, оставит их у себя обедать, и тут-то они разузнают как следует все новости, чтобы было с чем вернуться, кроме официальной переписки; во-вторых, они уже около месяца не сходили никуда каждый со своего судна и не видались с товарищами из других экипажей; в-третьих, наконец, подымало их настроение и то, что через них будут переданы командирам судов какие-то важные приказания насчет будущих действий, не говоря уже о копиях с царского манифеста о войне с Турцией.

О том, что война уже объявлена, еще два дня назад извещалось с флагманского корабля сигналом, но штормовая погода мешала общению между судами эскадры.

Весть о войне принес пароходо-фрегат "Бессарабия", пришедший из Севастополя. Всеми предполагалось, разумеется, что вместе с этой короткой, но весьма значительной вестью пришел на имя Нахимова обстоятельный приказ начальника штаба русского флота, светлейшего князя Меншикова, и настала наконец-то пора вполне ясных отношений к турецким военным и купеческим судам, которые бороздили волны Черного моря бок о бок с русскими, но за действиями которых предписывалось только "наблюдать".

И вот целое лето, с тех пор как прибыл в мае на пароходе "Громоносец" Меншиков из Константинополя после неудачных переговоров с турецкими министрами, только и делали, что "наблюдали".

Для этого от берегов Кавказа и до самого Босфора рассыпаны были небольшими отрядами крупные и мелкие суда. Но нести эту дозорную службу долгое время можно было только при помощи пароходов, которые и во время полного штиля имели способность подходить близко к парусным сторожевым судам и перекачивать на них шлангами пресную воду. Иногда же бочки с пресной водой спускались ими просто в море, а потом уж эти бочки пригоняли на буксире спущенные с судов шлюпки.

Тем же порядком, в бочках, доставлялась и зелень для команд и солонина, и часто бывало так, что офицерский стол ничем не отличался от стола матросов.

Скучно было. Время заполнялось главным образом учебной стрельбой, но что делалось в мире, об этом в открытом море неоткуда было узнать. Можно было только гадать, догадываться, делать разные смелые предположения до тех пор, пока из Севастополя не приходили другие суда на смену сторожевым и не привозили свежие новости и газеты.

Однако вплоть до поздней осени ни из этих свежих новостей, ни из газет, ни даже во время стоянки в Севастополе, когда чинились суда и запасались провизией и водой, все-таки нельзя было узнать определенно, начнется ли в этом году война, или европейские дипломаты сделают все, чтобы она не возникла.

В октябре, 9(21) числа, Меншиков послал из Севастополя к берегам Анатолии эскадру Нахимова из четырех линейных кораблей, фрегата и брига. В предписании, полученном при этом Нахимовым от светлейшего, говорилось:

"По сведениям из Константинополя, между прочим, сделалось известным, что турецкое правительство дало наставление своим крейсерам, по миновании сего 9(21) октября, в случае встречи с русскими и буде они в меньших силах, атаковывать их. Так как известие это неофициальное и, следовательно, со стороны нашей не должно быть принято за разрыв, а между тем такое распоряжение турецкого правительства, буде оно справедливо, может подвергнуть наших крейсеров внезапной атаке, то, в предупреждение сего, я предписываю: 1) пароходу "Бессарабия" находиться в вашем отряде; 2) вашему превосходительству распространить свое крейсерство к анатолийскому берегу, между мысом Керемпе и портом Амастра, так чтобы быть на пути сообщения между Константинополем и Батумом. Эскадра ваша может подходить на вид берегов, но не должна без повеления высшего начальства или открытия неприязненных действий со стороны турок вступать с ними в дело".

Это предписание заканчивалось тем, что все русские суда, разбросанные в море, должны были стянуться к эскадре Нахимова. Став таким образом во главе больших уже морских сил, Нахимов предупреждал всех командиров судов, какой линии поведения им надо держаться:

"Так как Россия не объявляла войны, то при встрече с турецкими судами первый неприязненный выстрел должен быть со стороны их; те же турецкие суда, которые на это решатся, должны быть уничтожены. Я убежден, что в случае разрыва между Россией и Турцией каждый из нас исполнит свое дело".

Все флотские офицеры отметили тогда тон обращения Нахимова к командирам судов. Вице-адмирал не парил где-то в малодоступной выси и не гремел оттуда жесткими словами приказа: он не отделял себя ни от командиров, ни от экипажей своих судов; "был убежден" во всех точно так же, как и в себе. Он оставался верен себе и теперь, когда наступали грозные дни испытаний. Другим никто и не представлял себе Нахимова, иначе за что бы так любили его не офицеры только, но и матросы, называвшие его "отцом"?

Октябрь, как обычно на Черном море, был очень бурный, часто дул норд-ост большой силы, качавший огромные корабли, как рыбачьи лодки. Между тем эскадра Нахимова держалась, как и было ей предписано, в виду анатолийских берегов; вся ширина Черного моря лежала перед ней, отделяя ее от родной бухты.

Ветер бушевал кругом по нескольку суток подряд; лили дожди; замороженные паруса рвались, леденели палубы, так что на них невозможно было держаться при сильнейшем крене судов; иногда свирепые смерчи крутились и двигались по морю с большой быстротой; матросы и офицеры выбивались из сил, борясь не с врагами России, а только с разгулявшимися стихиями...

Но в конце октября впервые прозвучало и слово "враги". Из Севастополя пришел корвет "Калипсо" и привез от Меншикова весть, что враждебные действия на Дунае со стороны турок начались: из турецкой крепости Исакчи обстреляли продвигавшуюся вниз по Дунаю небольшую флотилию мелких русских судов, причем был убит командовавший этой флотилией капитан 2-го ранга Варпаховский, а вслед за тем турки перешли на правый берег Дуная и заняли селение Калафат, "так что следует считать, что война не только объявлена турками, но уже идет. Поэтому и русской эскадре вменяется в обязанность задерживать турецкие военные суда, если они не будут оказывать сопротивления; если же будут сопротивляться и вступать в бой, — уничтожать их".

Однако, что касалось купеческих судов, то их приказано было пока не трогать и ждать особого распоряжения на этот счет. Неопределенность положения все-таки, значит, оставалась; она должна была замениться ясностью только теперь, с получением манифеста из Петербурга; кстати, точно нарочно для этой именно цели, выдался ясный, тихий и очень теплый день.

II

В приказаниях Нахимова действительно была полная ясность, тем более что они не носили названия "секретных" или "тайных" и даже совсем не были похожи на приказания.

"Отец" матросов и младших офицеров остался самим собою — у него был свой стиль. Бумажки, выданные в штабе флагмана мичманам, были такого содержания:

"Не имея возможности за крепким ветром и большим волнением передать на суда вверенного мне отряда копии с манифеста объявления войны Турцией, я передаю их теперь и предлагаю гг. командирам приказать священникам прочитать их при собрании всей команды.

Имею известие, что турецкий флот вышел в море с намерением занять принадлежащий нам порт Сухум-Кале и что для отыскания неприятельского флота отправлен из Севастополя с шестью кораблями генерал-адъютант Корнилов. Неприятель не иначе может исполнить свое намерение, как пройдя мимо нас или дав нам сражение.

В первом случае я надеюсь на бдительный надзор гг. командиров и офицеров; во втором, — с божьей помощью и уверенностью в своих офицерах и командах, — я надеюсь с честью принять сражение. Не распространяясь в наставлениях, я выскажу свою мысль, что в морском деле близкое расстояние от неприятеля и взаимная помощь друг другу есть лучшая тактика.

Уведомляю гг. командиров, что в случае встречи с неприятелем, превышающим нас в силах, я атакую его, будучи совершенно уверен, что каждый из нас сделает свое дело".

Не "приказываю", а "надеюсь"; не "предписываю", а только "высказываю свою мысль, не распространяясь в наставлениях", и в заключение — "совершенно уверен, что каждый из нас сделает..."

Небо было чистое, голубое; на море почти штиль. Оно не успокоилось совершенно, но зыбь была уже мелкая и сверкала под ярким солнцем, как битое стекло. Высокие гористые берега Анатолии, ничем не отличавшиеся издали от берегов Кавказа, перед тем несколько дней подряд заволоченные то дождем, то туманом, то низко лежащими тучами, теперь имели вымытый, праздничный вид и изумляли богатством и нежностью красок, и совершенно как-то не хотелось верить, что красивые берега эти — враждебные берега.

С корабля "Чесма" командирован был на флагманский корабль мичман Белкин, с фрегата "Кагул" — Забудский, с брига "Язон" — Палеолог 2-й. Все они, как и другие два мичмана — с кораблей "Храброго" и "Ягудиила", — были народ крепкий, по-молодому энергичный, влюбленный и в море и в Нахимова как в великого знатока и моря и морской службы, такого несравненного знатока, похвала которого способна поднять каждого из них до небес.

Даже, пожалуй, мало было сказать о нем "знаток": иной знаток мог быть высокомерен, холоден, пренебрежителен к тем, кто не успел еще стать знатоком. Нахимов же был не только знаток, но еще и поэт-моряк.

Для него незнание дела было нелюбовью к делу, а нелюбовь к делу — все равно что безнравственность, преступление; если же он сталкивался с небрежностью, то это в глазах его было не чем иным, как нарушением присяги — совершенно бесчестным поступком.

Он был строг ко всяким неисправностям по службе, но все видели, насколько был строг он к самому себе, и все знали, что эта строгость необходима в море, что море не шутит с теми, кто вздумает не в добрый час пошутить с ним.

Биографии Нахимова тогда не было в печати, — он был слишком скромен для того, чтобы иметь биографов, — а в послужной список его попадали только казенные скупые фразы о том, где он проходил службу, когда и какой получил чин или орден. Но от старших моряков к младшим переходили рассказы о Нахимове, и каждый из мичманов, явившихся в этот ноябрьский день на флагманский корабль, их знал.

Так, известно им было, что случилось в Балтийском флоте лет двадцать назад, когда Нахимов был командиром фрегата "Паллада" — образцового фрегата, построенного на верфи в Охте под личным его наблюдением.

Изобилие шхер и вечные туманы делают плавание на Балтике несравненно более трудным делом, чем на Черном море, и вот в бурную августовскую погоду, притом поздно вечером, шла крейсировавшая под командой вице-адмирала Беллинсгаузена большая эскадра из семи линейных кораблей, семи фрегатов и нескольких бригов; в числе семи фрегатов была "Паллада". Эскадра шла вблизи Дагерорда, где был маяк, однако маяка не было видно из-за низко спустившихся густых туч, а место это считалось опасным ввиду подводных камней.

На вахте "Паллады" стоял тогда лейтенант Алферьев, но командир фрегата слишком хорошо изучил Балтийское море, чтобы положиться только на своего лейтенанта и успокоиться. Он не полагался даже и на командира эскадры, хотя Беллинсгаузен считался весьма опытным моряком, некогда совершившим плавание к Южному полюсу. Он неустанно смотрел в сторону берега, не покажется ли маяк.

И маяк блеснул — раз, два, три, потом его снова затянуло тучами. Но Нахимов успел все-таки благодаря этим коротким миганиям маяка определить место, на котором находилась эскадра, и, к ужасу своему, убедиться, что она идет прямо на камни.

В это время сменяется лейтенант Алферьев (была уже полночь), и Нахимов с ним вместе еще раз проверяет по карте свой вывод и видит, что вывод верен. Но он всего только капитан 2-го ранга, а вице-адмирал Беллинсгаузен — старик очень крутого нрава. Чтобы предотвратить аварию, нужно сделать сигнал: "Эскадра идет к опасности!" Но это будет проступком против дисциплины: штаб-офицер не смеет учить вице-адмирала, что ему делать в море.

Наконец, с минуты на минуту можно ожидать, что на адмиральском корабле будет поднят сигнал о перемене курса... Но минуты идут за минутами, никакого сигнала на адмиральском корабле не видно. И Нахимов приказал сделать то, что нужно было сделать: сигнал был дан, и фрегат "Паллада" поворотил в сторону, а за ним, разобрав грозный сигнал, повернула и вся эскадра, кроме корабля "Арсис", который весьма недолго шел прежним курсом и пушечными выстрелами донес адмиралу о своем бедствии, — на нем не разглядели сигнала "Паллады" или не сочли нужным с ним считаться.

"Арсис" сел на камни, дно его было пробито. Чтобы помочь ему сняться, пришлось сбросить в воду все орудия его верхней палубы и срубить мачты. Только через два дня удалось стащить его и на буксире отправить в Або. Оказалось, что еще два корабля могла бы постигнуть участь "Арсиса", если бы Нахимов поколебался дать сигнал и запоздал бы с ним на несколько минут: днища кораблей этих уже скользили по обочинам камней, когда делали поворот на новый курс.

Так спас этот поэт-моряк Балтийскую эскадру. Но года через два после того переведен он был в Черноморский флот, к адмиралу Лазареву, под командой которого сражался на "Азове" в Наваринском бою. На Николаевской верфи строился под наблюдением Нахимова корабль "Силистрия", и сам он был назначен командиром этого корабля.

Новый корабль участвовал в обычном практическом плавании, в котором ничто не грозило аварией в ясный день и на глубокой воде. И все-таки случилась авария; другой корабль, "Адрианополь", выполняя эволюцию вблизи "Силистрии", был так неудачно повернут, что предотвратить столкновение его с "Силистрией" оказалось невозможным.

Нахимов был наверху, на юте, он успел только скомандовать: "С крюселя долой!" — чтобы люди при столкновении не попадали в море. По этой команде матросы и офицеры бросились вниз, в сторону, противоположную той, которая была под ударом "Адрианополя", сам же командир как стоял на юте, так и остался.

"Адрианополь" шел полным ходом на "Силистрию".

— Павел Степанович! Ради бога, сойдите вниз! — кричал старший офицер "Силистрии" своему командиру, но Нахимов только поглядел на него и махнул кистью руки.

Настал страшный момент: "Адрианополь" врезался в борт "Силистрии"... Полетел вниз раздавленный двенадцативесельный катер, закачались мачты, рухнула стеньга, обломки снастей посыпались около Нахимова, и только благодаря счастливой случайности он отделался небольшим ушибом плеча.

И весь вечер, и всю ночь, и целое утро экипаж "Силистрии" работал, исправляя повреждения, и всеми работами бессменно руководил сам Нахимов.

Но вот работы кончены, поднят сигнал: "Повреждения исправил", и старший офицер нашел момент спросить:

— Павел Степанович, скажите мне все-таки, отчего же вы не сошли с юта?

— Как же так, помилуйте-с, отчего не сошел? Что же тут непонятного-с? — удивился Нахимов. — Это ведь всего только несчастный случай, а если бы вдруг сражение-с? Что же я, и во время сражения должен уходить с юта? Нет-с, на то я и командир, чтобы быть всегда на своем месте и команде подавать пример... С кого же пример будет брать команда, скажите на милость, если командир сбежит от опасности?

Но запанибрата с опасностью был он и в свои молодые годы, задолго до того, как сделался командиром корабля.

В 1824 году он, двадцатидвухлетний лейтенант, отправился в кругосветное плавание на фрегате "Крейсер", которым командовал Лазарев. Цель этого плаванья — охрана русских колоний в Северной Америке.

Фрегат шел Южным океаном при очень бурной погоде. Его трепало так, что один матрос упал со снастей в воду. Кто тут же бросился спускать шлюпку, чтобы спасти матроса? Лейтенант Нахимов. Шлюпка была спущена с подветренной стороны фрегата, и вот Нахимов огибает судно, чтобы поспеть туда, где еще мелькает в волнах голова борющегося за свою жизнь матроса. Но налетает сильнейший внезапный шквал с ливнем, и шлюпка с Нахимовым уносится, исчезает из глаз, а на фрегате вся команда занята тем, чтобы сберечь судно — поставить паруса, как это требовалось моментом. Не меньше получаса прошло в напряженнейшей работе, а тем временем прояснилось, и вспомнили наконец о шлюпке.

И сам Лазарев и другие офицеры смотрели в зрительные трубы, не покажется ли где, хотя бы килем кверху, злополучная шлюпка; смотрели и матросы с марса, смотрели час, два, три... Шлюпки не было. Явно — погибла она вместе с храбрым лейтенантом и шестью гребцами при нем так же, как погиб упавший матрос.

Стало вечереть, темнеть, и Лазарев отдал приказ продолжать плавание. Паруса уже начали наполняться ветром, как вдруг один зоркий унтер-офицер с салинга закричал:

— Вижу катер! Вижу катер!

Фрегат пошел навстречу шлюпке, и Нахимов со своей небольшой командой был спасен. Все были мокры с головы до ног, все успели почти оледенеть, но по крайней мере выхвачены из пасти океана живыми. А волнение было до того сильным, что шлюпку, так героически выдержавшую бурю, разбило о борт фрегата, когда ее поднимали на боканцы.

Радость Лазарева была безмерна: очень любил он и ценил молодого лейтенанта, и в Наваринском бою Нахимов вполне оправдал эту любовь и доверие со стороны своего командира, когда был под его начальством на корабле "Азов".

Наваринский бой стал боевым крещением не одного Нахимова: тогда, на "Азове" же, вместе с ним были и мичман Корнилов, теперь вице-адмирал, и гардемарин Истомин, теперешний командир корабля "Париж", капитан 1-го ранга.

"Азову" пришлось сражаться с несколькими турецко-египетскими судами, и от его метких выстрелов взлетел на воздух флагманский корабль египетской эскадры, затонули еще два фрегата и корвет, уничтожен флагманский корабль тунисского адмирала, наконец, сбит на мель и потом зажжен восьмидесятипушечный турецкий корабль... И признанным героем дня на "Азове" был тогда Нахимов. Он — молодой еще лейтенант — умел уже, как никто другой, и воспитывать и обучать матросов.

Как и чем? Линьками, как это было принято во флоте? Нет. Ни с кем из офицеров не чувствовали себя матросы так свободно, как с Нахимовым, ни к кому другому не подходили они запросто поговорить о своих нуждах, и никто другой из офицеров целого флота не был так хорошо известен матросам всех судов, как Нахимов.

И все знали случай, когда Нахимов, будучи командиром "Силистрии", получил замечание от только что переведенного из Балтийского в Черноморский флот вице-адмирала Чистякова за то, что на его корабле оказался один не чисто выбритый матрос.

— Ты почему же не выбрился как следует? — спросил Нахимов матроса, когда адмирал сошел с корабля.

— И ведь хотел же было выбриться сегодня, да, признаться, жена отговорила, — смущенно объяснил виноватый, который был всегда на лучшем счету как старый, опытный баковый матрос.

— Вот видишь ли, друг мой, как бывает: жена твоя говорит тебе одно, адмирал же совсем другое, — спокойно сказал Нахимов. — Раз начальство требует, чтобы бриться, так ты уж жену не слушай, а сейчас же ступай и обрейся как следует: не такой это большой труд.

На другом судне, у другого командира, матрос, подведший его под замечание адмирала, был бы нещадно избит линьками, а Нахимов приказал своим подчиненным, чтобы виновного никто и пальцем не тронул.

Однажды, уже в адмиральском чине, Нахимов командовал отрядом судов у берегов Кавказа. Став на якорь против небольшого укрепления Субаши, он отпустил офицеров на берег. Тут узнали они, что в лазарете лежит лейтенант Стройников, офицер корвета "Пилад", заболевший рожей.

Пошли проведать и нашли его в жалком виде: без денег, без необходимых вещей, под маской из толстой синей бумаги, в солдатском белье. Стройников жаловался, что несколько дней не пил чаю, и просил прислать ему чаю и сахару.

Вернувшись, офицеры доложили об этом Нахимову — и как же забеспокоился тот об участи лейтенанта чужого отряда!

— Много ли у нас денег? — спросил Нахимов своего адъютанта, ведавшего расходами, так как сам он никогда не занимался этим.

— Всего-навсего только двести рублей, — ответил адъютант.

— Ну что же-с, вот и пошлите-ка ему все двести! — приказал Нахимов. — Пошлите также ему белья, чаю, сахару, лимонов, провизии, какая найдется.

— Павел Степанович, и лимонов и провизии у нас теперь очень мало, — возразил адъютант, — и достать здесь нам этого будет негде.

— Лучше уж мы обойдемся, а больному надо.

И деньги, и чай, и сахар, и лимоны, и провизия, и белье были тотчас же отправлены Стройникову, но Нахимов не ограничился этим.

Когда эскадра снялась с якоря и отправилась дальше, он приказал направить свой крейсер "Кагул" на сближение с корветом "Пилад", которому был дан сигнал: "Подойти для переговоров".

"Пилад" подошел, и командир его явился на "Кагул" с рапортом.

Приняв рапорт, Нахимов спросил очень сухо:

— Скажите-с, вы как же это бросили своею больного офицера на берегу, почти что на произвол судьбы-с?

— Развело тогда сильную зыбь, поэтому поторопились отойти от берега, — объяснил командир "Пилада".

— Однако несколько дней уже лежит он там, и вы о нем не вспомнили-с! Как же это так, а?.. Стыдно-с! Срам-с... Я человек холостой, одинокий, и это скорее мне позволительно было бы иметь такое черствое сердце, а не вам — отцу семейства-с! Ведь у вас есть уж на возрасте сыновья-с... Что, если бы с одним из ваших сыновей так поступили? Заболел бы он на корабле, — его бы и сбросили на пустой почти берег... Хорошо бы это было, а?.. Прощайте-с, больше я ничего не имею вам сказать!

Но, ничего больше не сказав командиру "Пилада", он тут же распорядился перевезти Стройникова для лечения в Севастополь на шхуне из своего отряда.

Все мичманы знали и то, что унтер-офицер, который разглядел шлюпку с Нахимовым в Южном океане и тем спас жизнь ему и шестерым матросам-гребцам, потом получал от Нахимова ежегодную пенсию.

III

Нахимов, конечно, пригласил мичманов к обеду, так как в это время в кают-компании собрались уже все офицеры "Марии", столы были уставлены приборами, вносились дымящиеся суповые кастрюли.

"Мария" была кораблем гораздо более поздней постройки, чем такие ветераны Черноморского флота, как "Ягудиил" и "Храбрый", заложенные еще при Павле, — поэтому и кают-компания здесь была и обширней, и светлей, и лучше обставлена.

Теперь, за обедом, как и ожидали мичманы, она была полна возбужденными, взвинченными голосами офицеров, на все лады обсуждавших то, что, наконец, началось, — войну. И хотя война началась с Турцией, но о Турции говорилось за обедом все-таки меньше, чем о ее покровительницах — Англии и Франции.

— В сущности, политическое положение вполне ясное, — говорил командир "Марии", капитан 2-го ранга Барановский, плотный, черноволосый, с несколько рачьими глазами. — Англия пришвартовалась к Франции, а Турцию взяла на буксир.

— Конечно, Турция ни за что бы не начала войны, если бы не этот буксир, — соглашался с ним старший адъютант штаба Нахимова, лейтенант Острено, тот самый, который ведал всеми личными деньгами адмирала и вообще всем его хозяйством на корабле и на севастопольской квартире. — Ведь это страна нищая; англичане, разумеется, дадут ей денег, а паши разберут их по своим карманам.

— А как все-таки нищая? — спросил его мичман Белкин.

— Нищая!.. Россия в двадцать раз богаче!

— Флот, однако же, неплохой...

— Два турецких парохода я видел: хороший ход, — сказал мичман Панютин. — Нашим, пожалуй, не уступят.

— Осторожно сказано!.. Пароходы турецкие лучше наших.

— Есть и лучше, есть и хуже.

— У нас тихоходы — потому что коммерческие, а у них есть настоящие военные... хотя, конечно...

— Что "хотя, конечно"?

— Для серьезного боя пароходы все равно не годятся... А вот я читал в какой-то статье, что у Турции семьсот тридцать миллионов дохода... Так как же она нищая?

— Чего семьсот тридцать миллионов? — усмехнулся на этот вопрос Панютина Острено. — Пиастров? А пиастр теперь шесть копеек, да и того нет... Переведите-ка на рубли, — сколько будет? Полнейшие пустяки!

— Мусульманское духовенство зато богато, — оно и раньше давало на войну деньги и теперь тоже дает, — заметил Барановский. — У мусульман так: что ни война, то во имя пророка Магомета... Вытаскивай, значит, мулла, денежки из сундука, да кстати и зеленое знамя.

— Стало быть, газават? — удивился Белкин.

— Газават не газават — пока еще так говорить, конечно, не будут; однако до этого скоро они дойдут. Будет у них и благой мат и газават, — погодите!

— Значит, на Дунае уж сражаются? А там у меня брат подпоручик, — сказал мичман Палеолог, обращаясь к сидевшему рядом с ним флаг-офицеру Нахимова Костыреву, тоже мичману.

— Есть слух о каком-то сражении там... Только будто бы не совсем удачном, — отозвался Костырев, услужливо наливая гостю с брига "Язон" красного вина в стакан.

— Неудачном? — быстро спросил Палеолог, поднял, как мог высоко, брови и впился в Костырева встревоженными глазами. — Это где именно?

— Не знаю, где именно, и насколько неудачно, тоже не знаю, — слышал вскользь... А вот Исакчи, говорят, наши канонерки сожгли гранатами, — лихо кивнул круглой головой Костырев.

— Сожгли? Это здорово! А на Кавказе как? Должно быть, и на счет поста святого Николая одно вранье!

— Нет, там уже теперь турки... "Бессарабия" привезла подробности. Дело подлое: турки напали ночью и в больших силах, — а никто там этого не ждал, конечно, — раньше, чем объявлена война.

— И действительно все там погибли?

— Все до единого... Весь гарнизон вырезан.

— Весь? Правда, значит?.. А что же наши? И что же мы стоим здесь, а не идем туда?

— Туда идет эскадра адмирала Серебрякова, — успокоил Палеолога Костырев. — И будьте уверены, дадут знать тюркосам, как по ночам людей резать без объявления войны.

— А что с пароходом "Колхида"? Есть подробности?

— "Колхида" сел на мель, попал под ружейный огонь с поста "Николай", не только под пушечный... Потери понес порядочные, и мачты пришлось срубить, однако же снялся своими средствами и ушел. А турки уж к нему на своих кочермах устремились — думали, вот он, приз! Им всыпали по первое число.

— Конечно, один пароход туда же сунулся — хотел вернуть пограничный пост! Турки его большими силами заняли и артиллерии туда навезли вдоволь.

— Ничего, Серебряков им задаст пфейферу!

Нахимов сидел в замке большого стола, как всегда, когда он обедал в кают-компании. Около него разместились: капитан-лейтенант Воеводский, его племянник; мичман Фельдгаузен, один из его флаг-офицеров; старший врач "Марии" Земан; судовой священник о.Лука и близко к нему — мичман Варницкий с корабля "Три святителя".

Что скажет Нахимов — вот на что все целиком свое внимание устремил Варницкий, но адмирал в начале обеда держал себя только как хлебосольный хозяин, которому доставляет удовольствие заботиться о гостях; так что и начисто лысый со лба и затылка и с обильной перхотью на черной рясе о.Лука, и старший лекарь Федор Карлович, не привыкший ни в малейшей степени сомневаться в себе, шумоватый человек с апоплексически короткой и толстой шеей, и даже мичман Фельдгаузен, благообразный, хорошо вышколенный немчик, принимали эту заботливость адмирала как должное, — до того уж успели, видимо, привыкнуть к ней.

Однако очень возбужденные лица и громкие голоса были у обедавших за длинным столом, и вот, подняв голову и присмотревшись ко всем очень необычными, светло-голубыми и как будто прозрачными, неожиданными для вице-адмирала глазами, Нахимов сказал, ни к кому не обращаясь, точно про себя:

— В задор входят!.. Да, признаться, и есть отчего.

Белокурые, мягкие, короткие волосы, заметно покатый лоб, несколько скуластое худощекое лицо, однако не бледное — розовое, отчего выделялись белесые небольшие усы, в которых, правда, не было решительно ничего воинственного, — усы для формы, — длинноватый и острый твердый нос и правильно закругленный подбородок — часто видел таким Нахимова мичман Варницкий, но ему хотелось видеть его преобразившимся сообразно с теми переживаниями, которые были не только у мичманов, но и у всех почти за столом кают-компании "Марии".

Вот долетело до адмирала, должно быть, то, что было сказано в середине стола о мусульманском духовенстве, и он обратился к о.Луке:

— Есть известие, батюшка, будто султан на совещании со своими высшими сановниками колебался... колебался, да-с, объявлять ли войну, или подождать-с.

— Ну, еще бы не колебаться, — поспешил прожевать кусок курятины и отозваться о.Лука. — Дело не шуточное — война!

— Колебался, да и все министры тоже... Но вдруг вскакивает с места шейх-уль-ислам и кричит: "Да будет сабля султана остра!.." Значит, колебания прочь, объявляй войну России... Ты, султан, вынимай свою саблю, а мы, духовенство, вынем деньги. Шейх-уль-ислам, а? Этот пост у магометан ведь поважнее, чем патриарх константинопольский для нас, грешных... Мусульманский папа, а? И какой оказался воинственный!.. Впрочем, папы всегда бывали воинственны, особенно когда крест воздвигали на полумесяц.

— Но теперь-то уж, Павел Степанович, они, папы то есть, начали действовать обратным ходом: полумесяц натравливают на крест! Ведь вот что делают! — и, сказав это так, точно открытие сделал, о.Лука поглядел на Нахимова проникновенно и, выдержав необходимую паузу, потянулся к бутылке лафита.

Однако на слова о.Луки отозвался не адмирал, а лекарь Земан. Он засопел очень массивным, веселого огненного цвета, ноздреватым носом, откашлялся звучно и сказал вдруг твердо, точно определил болезнь:

— И папа имеет свое веское основание для того, чтобы так поступать.

— Какое такое основание? — вскинул на него о.Лука вытаращенные глаза, держа уже, впрочем, в широкой белой руке бутылку.

— Основание это есть зависть.

— Зависть, вы сказали? — непонимающе повторил о.Лука.

— Да, вот именно зависть... Много ли земли имеет папа от своих католиков? Скверное положение имеет папа, как это мы знаем из газет. А между тем этот самый шейх-уль-ислам, он же и шериф, он есть пер-вейшее лицо в Турции... после самого султана, разумеется! А духовенству мусульманскому принадлежит три четверти всей турецкой земли, то есть, конечно, не гор и не пустынь, я хочу сказать, а пахотной... Ну, также и под садами. Называется это — вакуф!

И Земан победоносно посмотрел на о.Луку, но тот отказался признать себя побежденным или хотя бы убежденным.

— Тогда, стало быть, на луну и надо было ему натравить своих католиков, а почему же у него обратный ход? И при чем же тут зависть?

Пришлось Земану объяснять:

— Французы должны, батюшка, пройти у турок курс высших наук, как им надобно относиться и к папе и к своему духовенству: три четверти всей пахотной земли, а также садовой — вот! А вы говорите, при чем тут зависть!

И лекарь дружелюбно ткнул большим пальцем о.Луку в локоть и подставил ему под бутылку лафита свой стакан.

— "Да будет сабля султана остра", — как будто про себя повторил, глядя на Фельдгаузена, Нахимов. — Но ведь сабля султана, как и вообще турецкие сабли, очень кривая, вроде серпа... Молодая луна, а? Полумесяц?

— Вполне похожа на полумесяц, — подтвердил, улыбнувшись, Фельдгаузен.

— Страна полумесяца, да... — как будто в первый раз поняв это выражение, удивленно поднял негустые брови Нахимов. — И знаете ли, батюшка, — обратился он к о.Луке, — они ведь, турки, во время Наваринского сражения не придумали ничего лучшего, как построить свои суда полумесяцем... Колонна полумесяцем! Так сказать, вполне раскрытые объятия для встречи врага — готовый охват с обоих флангов! Вот как-с!

И Нахимов растопырил руки, точно сам хотел удостовериться в точности своего определения. Но так как глядел он на о.Луку вопросительно, тот счел долгом вставить:

— Однако не помогло им это: проштрафился ихний полумесяц!

— Не помогло, нет... Хотя перевес в силах и был на их стороне: у них шестьдесят с лишком судов и больше двух тысяч орудий, у нас и затем-с у французов и англичан — только двадцать шесть судов, а на них тысяча триста орудий. Вот же ведь тогда французы и англичане были наши союзники, а теперь?.. Не так много, кажется, и лет прошло, а как все изменилось в политике!.. Да-с, но политика, конечно, не наше дело-с, а вот тогда "Азов" очень пострадал от береговых батарей, когда входил в бухту, так как рога-то полумесяца вон где были — на берегах-с!.. А старинное правило, батюшка, такое: пушка на берегу стоит целого корабля в море, вот как... А два орудия-с?.. Две пушки на берегу острова Корсики, отец Лука, отбились не от кого-нибудь, а от самого адмирала Нельсона-с, вот как-с!..

— Ай-яй-яй! — укоризненно, в отношении знаменитого адмирала, покачал головой, блистающей двумя плешами, о.Лука, а Воеводский, краснощекий крепыш, известный во флоте тем, что не задумался броситься с корабля в море за упавшим матросом и спас его, сказал ему улыбаясь:

— Да ведь и совсем недавно, лет пять назад, случилось нечто подобное, батюшка.

— А-а, это ты говоришь о шлезвиг-голштинской береговой батарее! — оживленно подхватил Нахимов. — Да, вот он, живой пример, налицо, и очень близкий пример! Два датских судна против четырех всего пушек: линейный корабль и фрегат... И в результате перестрелки корабль взорвался, а фрегат вынужден был спустить свой флаг!.. Вот как иногда опасна бывает для нашего брата-моряка пушка на берегу! Это в сорок восьмом году было-с... У береговых батарей есть еще привычка швыряться калеными ядрами в корабли, в результате чего бывают пожары-с и командам приходится их тушить, то есть терять дорогое время-с!.. А в Синопе, к примеру говоря, имеется, насколько нам известно, шесть береговых батарей, и не четырех-, а шестиорудийных!.. Это уж серьезная зашита против целой эскадры-с!..

IV

Пароход "Бессарабия", состоявший как бы в ординарцах при отряде Нахимова, имел паруса, почему и назывался пароходо-фрегатом. Не слишком доверяли тогда пару: вдруг изменит, и что тогда делать экипажу в море? Привычные паруса казались надежней.

Штиль продолжал держаться и на другой день, после того как Нахимов передал свой приказ командирам судов, так что только "Бессарабия" и могла двигаться вдоль берега, высматривая, не покажется ли где на горизонте та самая турецкая эскадра, которая, по сообщениям из Севастополя, покинув Босфор, направляется к Сухуму.

Где-нибудь идут враги, может быть даже и совсем близко, в двадцати — тридцати милях, но ведь глубокая осень, даль то в дождях, то в туманах...

Русские суда разбросаны по морю, — это план начальника штаба Черноморского флота Корнилова, — но ведь эскадра турок может оказаться гораздо сильнее каждого из небольших отрядов русских судов, и если завяжется бой, то успеет ли другой подобный отряд прийти на помощь атакованному в открытом море? Вернее всего, что нет, если даже и расслышаны будут залпы многочисленных пушек. При слабом ветре команды будут только горестно смотреть в сторону боя и беспокоиться об участи своих.

Пароходов же в Черноморском флоте очень мало, всего только шесть, те самые, за постройкой которых в Англии следил Корнилов. Все — колесные, и из них только один "Владимир" четырехсотсильный, остальные гораздо слабее. Числится, правда, еще несколько паровых транспортов, но боевого значения они не имеют и, если даже поставить на них малокалиберные пушкГлава вторая

I

Трудно было даже и решить, можно ли, не откладывая дела в долгий ящик, напасть на турецкие фрегаты и корветы, укрывшиеся в Синопской бухте. С точки зр
еще рефераты
Еще работы по разное