Реферат: Андрей Караулов. Русский ад-2 избранные главы

Андрей Караулов.


Русский ад-2


ИЗБРАННЫЕ ГЛАВЫ


1


— Андрюха! Козырев! Ан-дрю-ха!..

Андрей Козырев выглянул в коридор:

— Чего?

— Андрюха, где документ?

Рано утром, 8 декабря 1991 года, Советский Союз еще ничего не знал о встрече трех президентов в Беловежской Пуще.

СССР был «поставлен на счетчик», как выражался Бурбулис: страна доживала последние минуты.

Из двухсот пятидесяти миллионов жителей страны об этом знали двенадцать украинцев и белорусов: Шушкевич, Кравчук, члены их делегаций. И еще — одиннадцать россиян, шесть человек здесь, в Вискулях, и пятеро в Москве: Ельцин, Полторанин, Бурбулис, Скоков, Баранников, Грачев, Шахрай, Козырев, Гайдар, Шапошников и Коржаков.

Был и еще один человек, двенадцатый — жена Коржакова, Ирина, потому что Коржаков — проболтался.

— Андрюха, Андрюха — эй! Документ, говорю, где?

Сергей Шахрай, вице-премьер правительства России, был спокоен и невозмутим, как всегда.

— Какой? — министр иностранных дел Российской Федерации Андрей Владимирович Козырев протер глаза.

— Про СНГ. Тот, что в вечеру утрясали.

Козырев вздрогнул:

— Машинистке под дверь засунул. Ночь же была!

— Машинистке? — переспросил Шахрай. Семь часов утра, но он был уже в черном костюме и при галстуке.

— Ей...

Шахрай развернулся и быстро пошел в конец коридора.

— Что случилось-то? — Козырев схватил рубашку и кинулся следом.

— Бумага исчезла... — бросил Шахрай на ходу.

— Как исчезла?!

— С концами.

— Так через час подписание!..

— В том-то и дело...

Декабрь 91-го, самый холодный декабрь за последние шестнадцать лет.

Через ночь это словечко — Вискули — узнает весь мир.

Коридор главного корпуса был какой-то очень темный, согнутый: коммунисты не умели строить приватные резиденции, гнали их по стандарту. Дизайн (разве это дизайн?) везде был один и тот же.

— А бумажка, поди, уже у Горбачева... — предположил Козырев.

— Чисто трудятся, — согласился Шахрай. — Хоть бы ксерокс оставили, гады...

В окружении Президента России Бурбулис и Шахрай были, пожалуй, единственными людьми, которые действительно не боялись Ельцина. Однажды, когда Ельцин провалил на съезде депутатов какой-то вопрос, Шахрай публично, с матом, объяснил Ельцину, что он — осел; Ельцин не возражал, простил.

Иногда в нем, в Ельцине, просыпался истинно русский человек: совестливый, застенчивый и — бесконечно добрый.

Этот человек просыпался и скоро, очень скоро, опять засыпал.

Навстречу шел Коржаков:

— Ну?

— Ищем, — вздохнул Шахрай.

— А че искать-то... — скривился Коржаков. — Эх! Не уследили...

Ночью, за ужином, Кравчук предложил выкинуть из договора «О Содружестве Независимых Государств» слова о единых министерствах, о единой экономике, то есть уничтожил (хотя это и не декларировалось) единое рублевое пространство.

Рубль был последним якорем, на котором мог бы стоять Советский Союз (даже если бы он и назывался — отныне — Содружеством Независимых Государств). Ельцин не сопротивлялся, только махнул рукой: он устал и хотел спать.

Гайдар вписал в договор те изменения, которые продиктовал ему Бурбулис. После этого Козырев отнес окончательный вариант договора в номер, где жила машинистка Оксана.

Время было позднее, Козырев сунул текст в щелочку под дверью и прикрепил записку, что к утру этот текст должен быть отпечатан набело.

Оксана плакала. Она уверяла, что под ее дверью — ничего не было. Полковник Просвирин, который проверил весь номер и лично залезал под кровать, ничего не нашел, только рваный пакет от дешевых колготок.

Козырев волновался: статус министра иностранных дел не позволял ему ломиться среди ночи в женский номер (Козырев был очень осторожен), но о каких еще приличиях может идти речь, когда решается судьба страны!

— Вот дверь, — горячился Козырев, — Вот тут стою я! И вот так — сунул!

— Вы ежели... что суете, Андрей Владимирович... — советовал Коржаков, — надо сувать до упору. А если краешек торчит — кто-нибудь сбалует и дернет!

— Разрешите доложить, товарищ генерал? — Просвирин подошел к Коржакову. — Машинистка не здесь живет. Машинистка Оксана.

— Как не здесь? А здесь кто?

Коржаков грохнул кулаком по двери. Из-за нее тут же вылезла лохматая голова старшего лейтенанта Тимофея, охранника Ельцина, отдыхавшего после ночного дежурства.

— Слушаю, товарищ генерал!

— У тебя на полу ниче не было? — нахмурился Коржаков.

— Никак нет, — испугался Тимофей. — Ничего недозволенного. Чисто у нас.

— А бумаги под дверью были?!

— Какие бумаги? — оторопел Тимофей.

— Обычные листы, почерк похож на детский, — подсказал Козырев.

— Ну? — нахмурился Коржаков.

— Так точно, товарищ генерал! Валялось что-то.

— Где они?

— В туалете, — оторопел Тимофей. — В корзинке. Я думал — шалит кто...

— Хорошо не подтерся, — нахмурился Коржаков. — Тащи!

Мусорное ведро опрокинули на кровать. Черновик «Беловежского соглашения» был тут же найден среди бумажек с остатками дерьма.

— Эти, што ль, Андрей Владимирович? — Коржаков устало посмотрел на Козырева.

— Они, — кивнул Тимофей.

— Спасибо, товарищ... — мягко улыбнулся Козырев.

...Подписание договора было намечено на десять часов утра. В двенадцать — праздничный обед, в пять — пресс-конференция для журналистов, срочно вызванных из Минска. Надо же оповестить мир, что Советского Союза больше нет!

В старом доме не было парадного зала. Торжественный акт подписания документов Шушкевич предложил провести в столовой. Офицеры охраны сдвинули столы, а белые скатерти тут же заменили на протокольное зеленое сукно.

Стрелка часов катилась к десяти.

Перед подписанием Ельцин пригласил к себе Кравчука и Шушкевича — выпить по бокалу шампанского.

— Мы... пока много не будем, — сказал Кравчук. — А опосля — отметим!

Они чокнулись.

— Зачем ты Бурбулиса держишь? — осторожно начал Леонид Макарович.

— А шта... по Бурбулису? — не понял Ельцин.

Он был бледен. Ельцин плохо себя чувствовал: у него третий день болело сердце, но об этом — никто не знал.

Ельцин стеснялся своих слабостей. Боль в сердце, считал он, есть его слабость!

— Гиена в сиропе — твой Бурбулис... — заключил Кравчук. — Всегда как яблоко падает к твоим ногам…

— Он противный... — согласился Ельцин и отвернулся к окну. Было понятно, что говорить сейчас не о чем.

— Ну и чего ж?.. Может, пойдем? — спросил Кравчук.

— Куда? — не понял Ельцин.

— Так подпишем уже...

— Подпишем... Сейчас пойдем...

Ельцин встал — и тут же опустился обратно в кресло. Ноги — не шли.

— Пойдем, Борис...

— С-час пойдем...

Ельцин опять отвернулся к окну.

— Ты, Борис, как сумасшедший трамвай, — не выдержал Кравчук. — Што ты нервничаешь, — ты ж Президент! Сам робеешь, и от тебя ж нам всем робко... нельзя ж так!

Ельцин смотрел куда-то в окно, — а там, за окном, вдруг поднялась снежная пыль; с елки, видно, свалился сугроб.

— Надо... Бушу, понимашь... позвонить, — наконец выдавил он из себя. — Пусть одобрит решение... Нам с ними жить... потом...

Часы показывали девять утра.

— А что, это мысль, — сразу согласился Кравчук. — Позвоним! Бушу!

Там, за окном, опять что-то свалилось — поднялась снежная пыль.

— Зачем? — не понял Шушкевич.

— Разрешение треба, — пояснил Кравчук.

Погода хмурилась; на лес давили свинцовые тучи, может быть поэтому, комната, где сидели президенты, больше напоминала гроб: потолок был декорирован грубым красным деревом с крутыми откосами под крышей.

— Здесь когда-нибудь сорганизуют музей, — засуетился Шушкевич. — Отсюда пойдет новая жизнь... Для всех.

— Ну, шта... позвоним?

Ельцин поднял голову и пристально посмотрел на Кравчука.

— А?

— Сейчас десять, там... значит... — Кравчук нахмурил лоб.

— Разница восемь часов, — сказал Ельцин. — Не надо спорить.

— Плюс или минус? — уточнил Шушкевич.

— Это — к Козыреву... — отмахнулся Ельцин. — Он знает, понимашь. Специалист.

Шушкевич выглянул в коридор:

— Козырев здесь? Президент вызывает.

За дверью топтались все члены российской делегации.

— Слушаю, Борис Николаевич, — тихо сказал Козырев, слегка наклонив голову.

— Позвоните в С-ША, — Ельцин, кажется, обретал уверенность, — и... найдите мне Буша, — быстро! Я сам буду с ним говорить.

— В Вашингтоне два часа ночи, Борис Николаевич...

— Так разбудим, понимашь...

— Не — не...наседать не надо... — остановил Кравчук.

— Правильно, правильно, — согласился Шушкевич. — Америка все-таки. Спросонья человек... Сбрехнет еще что-нибудь не то...

— Да? — Ельцин выжидающе посмотрел на Кравчука.

— Ага, — сказал Кравчук. — Переждем. Пообедаем пока.

— Отменяем! — махнул рукой Ельцин. — Вы свободны. Пусть спит.

Козырев вышел так же тихо, как и вошел. Все сидели как на иголках, но признаваться в этом — не хотелось.

— Может, в домино... — как? — предложил Шушкевич.

— Состояние такое... будто внутри... у меня... все в говне, — тихо начал Ельцин. — Понимаешь, Леонид? И душа в говне... и все... остальное... Одно говно. Хотя... — Ельцин помедлил, — объявим новый строй, воспрянут люди, ж-жизнь наладится...

Тишина была какой-то звенящей. Такое ощущение, что с каждой минутой воздух в комнате сгущался.

— Любопытно, конечно, какой станет тогда Россия, — тихо сказал Шушкевич, устраиваясь у окна.

— Коммунистов — не будет, — поднял голову Ельцин. — Эт-то точно. Обеш-шаю.

— А комсомол, Борис Николаевич? — Шушкевичу хотелось как-то разрядить обстановку.

— Ну-у... — в голосе Ельцина вдруг скрипнуло удивление, — шта... плохого, комсомол? Но иначе... я считаю... назовем, ш-шоб, значит, аллергии не было... Как, Леонид?

— Я почем знаю... — отмахнулся Кравчук.

— А Ленина... нашего... куда? — вдруг тихо спросил Шушкевич. — Идеологию — понятно... а Ленина? Нельзя ж — и сразу! Под нож! Неловко!

— А зачем... сразу? — не понял Кравчук.

— Я Ленина не от-дам, — твердо выговорил Ельцин. — Кто пойдет на Ленина... тот, понимашь, от меня получит!

— Че ж тогда у вас Дзержинского сломали? — удивился Кравчук. — Феликса Эдмундовича!

— Ты, Леонид, не понимаешь... понимашь, — Ельцин поднял указательный палец. — Это — уступка. Населению.

Кравчук прищурился:

— И часто ты, Борис, бушь теперь уступать?

— Я?

— Ты.

— Ни-ког-да, — ясно?.. — Ельцин ладонью разрезал воздух.

— Тогда что ж такое демократия? — сощурился Кравчук.

В нем все-таки был виден бывший идеологический работник.

— А это когда мы врагов уничтожаем... безжалостно, понимашь... но не сажаем... — Ельцин опять поднял указательный палец. — Хотя кое-кого и надо бы, конечно...

Советский Союз все еще был Советским Союзом, Президент Горбачев все еще был Президентом... — только потому, что Президент Соединенных Штатов Джордж Буш — спал.

После обеда Ельцин ушел отдыхать, Кравчук и Шушкевич вышли на улицу.

Последний день жизни Советского Союза.

Ветер был невыносимый, но Кравчук сказал, что он гуляет в любую погоду.

— А если Буш нас пошлет? — вдруг тихо-тихо спросил Шушкевич. — А, Леонид? Скажет, что Горбачева... они не отдадут, — и баста!

— Не скажет! — отмахнулся Кравчук. — Гена, который гиена... все там пронюхал. Его человечек ко мне еще с месяц назад подсылалси... Много знает, этот Гена, — плохо. Они ж... с Полтораниным... как думали? Посадят папу на трон, дадут ему бутылку, а сами ниточки будут дергать...

— А не рано мы... Леонид Макарыч, — как?

— Что «рано»? — не понял Кравчук.

— С СНГ. Людев мало, идей — мало, папа — за Ленина схватился, как вошь за аркан... А если — провели? Вот просто провели?..

— Кого?

— Гену этого! И черт его знает, что еще... депутаты там разные... скажут... Мы тут наподписываем... понимаешь... и нас же потом м медленным... шагом... робким зигзагом...

— А ты шо ж, считашь, мы все... рано к власти пришли? 

— Ну, не рано... только...

— Шо «только», — шо?

— Не, ничего...

— Ничего?

— Ничего...

Кравчук хорошо чувствовал Ельцина, эту стихийную силу. Он был абсолютно уверен, Ельцин не подпишет соглашение об СНГ (испугается в последний момент). Еще больше, чем Кравчук, этого боялся Бурбулис: новая, совершенно новая идеология возможна только в новом, совершенно новом государстве, — Ельцин не мог быть преемником Горбачева, — поэтому Бурбулис и уничтожал Советский Союз.

Он был уверен, что съезд депутатов в Москве, выбранных всем Советским Союзом, дружно проголосует за ликвидацию собственной страны. И прежде всего это сделают коммунисты, да и сам съезд, собственно говоря, это все одни коммунисты...

Президент России проснулся около шести часов вечера: выспался.

— Коржаков!.. Коржаков! Куда делся?!

Коржаков стоял за дверью. Ждал.

— Слушаю, Борис Николаевич.

— Позвоните Назарбаеву, — Ельцин зевнул. — Пусть подлетает, понимашь...

— Не понял, Борис Николаевич... — Коржаков сделал шаг вперед. — Куда Назарбаеву подлетать?..

Коржаков был очень спокоен — как всегда.

— Вы... вы ш-та?.. — Ельцин побагровел. — Вы шта мне... дурака строите? К нам подлетает. Сюда. В Белоруссию! К Машерову! Прям счас!

«Будет запой», — понял Коржаков.

— Назарбаев — мой друг! — твердо сказал Ельцин.

— Сейчас соединюсь, Борис Николаевич.

— И — чая мне... — Ельцин поднял голову. — С б-бараночками...

Когда Коржаков вышел, на него тут же налетел Бурбулис:

— Ну что, Александр Васильевич?

— Требует Назарбаева.

— Сюда?

— Сюда.

— Началось?..

— Началось, да...

— Послушайте, он же... не пианист, чтобы так импровизировать... а, Александр Васильевич?.. Игнорируя мнение соратников.

— Не любите вы Президента, — сощурился Коржаков. — Ох, не любите, Геннадий Эдуардович...

Объясняться с бывшим майором КГБ Бурбулис считал ниже своего достоинства.

Быстро подошел Шахрай:

— Капризничает?

— Приказал вызвать Назарбаева, — доложил Коржаков.

— Да ладно?..

— Без «ладно», Сережа... — уверенно сказал Коржаков.

— Так это — конец...

Шахрай растерянно посмотрел на Бурбулиса.

— Конечно, конец, — согласился Коржаков.

— Лучше уж сразу Михаила Сергеевича вызвать... — промямлил Бурбулис.

— Надо отменить, — твердо сказал Шахрай.

— Не-э понял? — поднял голову Бурбулис.

— В Вискулях нет ВЧ. Мы не можем звонить по городскому телефону.

— А как же он с Бушем собрался разговаривать? — удивился Бурбулис. — Через сельский коммутатор, что ли?

Шахрай внимательно посмотрел на Коржакова:

— Как состояние?

— Нормальное.

— Да не у вас, — у него как?

— Глаза темнеют. Похоже — начинается... — доложил Коржаков.

— Надо успеть, — Шахрай смотрел только на Бурбулиса, не отрываясь.

— Зачем? — удивился Бурбулис. — Если начнется — точно успеем...

— Ждем?

— Ждем... — согласился Коржаков.

«Православный неофашизм», — подумал Шахрай.

Они все — все! — все понимали.

Шахрай и Бурбулис молча ходили по коридору — бок о бок...

— Коржаков! Коржаков!

Крик был зловещий, с истерикой.

По голосу шефа Коржаков решил, что Ельцин требует водку.

— Кор-ржаков!

Здесь же, в коридоре, крутился полковник Борис Просвирин, заместитель начальника службы безопасности Президента по оперативной работе.

— Давай, Борис! — приказал Коржаков. — Только чтоб в графинчике и не больше ста пятидесяти, — понял?

Кличка Просвирина — «Скороход».

Кремлевская горничная, старушка, убиравшая кабинет Президента России, упала однажды в обморок, услышав, как Ельцин орет. С испугу она звала Ельцина «Леонид Ильич», хотя Брежнев не имел привычки пить в Кремле.

— Где моя охрана, ч-черт возьми!

Коржаков открыл дверь:

— Охрана здесь, Борис Николаевич.

Ельцин сидел на диване в широких трусах и в белой рубашке, закинув ноги на стул, стоявший перед ним. Правая нога была неуклюже замотана какой-то тряпкой и бинтами.

— Саша, коленка болит... В кого я превратился — а, Саша?..

У Ельцина начинался полиартрит, — суставы разрывались на части.

— Сильно болит, Борис Николаевич?

— Наина мазать велела кошачьей мочой... вонь-то, вонь... тошнит, понимашь...

Коржаков хотел сказать, что Ельцина тошнит не от кошачьей мочи, но промолчал.

Уровень медицинских познаний Наины Иосифовны определялся разговорами с какой-то женщиной из Нижнего Тагила и телевизионными сериалами, которые она смотрела без счета.

— Садитесь, Александр Васильевич, — сказал Ельцин. — Пить не будем. Не беспокойтесь.

— А покушать, Борис Николаевич?

— Не буду я... кушать. Не буду, — понятно?! Просто так посидим.

Коржаков пришел с плохими вестями. Баранников передавал Президенту, что Горбачев не только знает о «Колесе», но и с самого утра ведет консультации с «семеркой», чтобы Европа, Соединенные Штаты, Организация Объединенных Наций не признавали бы новый союз из «советских осколков», если он все-таки появится.

Голый Борис Николаевич был похож на чудо-юдо из сказки: ему было трудно дышать, он с шумом втягивал в себя воздух и быстро выдавливал его обратно, как грузовик солярку.

«Натуральный циклоп... — вздохнул Коржаков. — Хотя тот, кажись, одноглазый был...»

— Ну и к-как быть, Саш-ша?..

— А без вариантов, Борис Николаевич. Это я точно говорю... Если уж приехали, надо подписывать, чего ж шарахаться...

— Х-ход назад есть всегда, — отмахнулся Ельцин. — Куда хочу, туда и хожу, — понятно?

Ельцин медленно снял больную ногу со стула и вдруг с размаха врезал по нему так, будто это не стул, а футбольный мяч. Стул с грохотом проехался по паркету, но не упал, уткнувшись в ковер.

Ельцин смотрел в окно. И — ничего не видел.

— А еще... — Коржаков ухмыльнулся, — министр Баранников, Борис Николаевич, передает, что Михаил Сергеевич в курсе всей нашей операции. Более того: он, кажется, уже созвонился с Бушем, сейчас звонит в ООН и еще куда-то...

— Как звонит? Все время звонит?! — Ельцин поднял голову.

— Так точно. Чтобы они, значит, поднялись против Ельцина, — вот что!

— Кто «они»? — не понял Ельцин.

— Мировое сообщество, я думаю. Америка, Европа. Да он сейчас всех поднимет. Всех! Хорошо, что он не поднял пока части Белорусского военного округа, чтобы нас арестовать.

— А может поднять?

— Почему нет? Пока мы не подпишем договор, он главнокомандующий. Пока его не ратифицируют.

Ельцин замер.

— Так нам... что?.. Хана или не хана, Александр Васильевич?..

— Где ж хана, Борис Николаевич?! Где? То есть будет хана, если дурака сваляем: плюнем на все и вернемся в Москву. А надо, Борис Николаевич, наоборот: уже сегодня — СНГ! Пока они там чешутся и перезваниваются, ставим их раком! Россия — гордая! Россия хочет жить по-новому! Поэтому — новый союз. Немедленно. Прямо сейчас.

— А где Бурбулис? — вспомнил Ельцин.

— В номере, поди... Пригласить, Борис Николаевич?

— Пригласить! Всех пригласить! Козырева, Шахрая... Гайдара этого... Все ш-шоб были!..

Ельцин вцепился в бинты, пытаясь их разорвать.

— Помочь, Борис Николаевич? Нельзя так, с ногой оторвете!..

Ельцин резко оттолкнул его в сторону:

— Идите и возвращайтесь! Всем — ко мне!

Коржаков щелкнул каблуками и вышел.

Люди забегали по коридорам...

Ельцин умел принимать решения. Особенно — в такие минуты.

Погода и в самом деле была сказочная, снег искрил и просился в руки. Когда Брежнев бывал в Минске, Машеров (под любым предлогом) не пускал его в Беловежье, в этот «заповедник добра», как он говорил, — Петр Миронович очень боялся за зубров, боялся, что Брежнев и свита их перестреляют. Зубров тогда было штук сорок, не больше...

Молча вошел официант, на подносе красовался «Мартель».

— Это за-ч-чем? — сжался Ельцин. — Я шта... просил?

— От Станислава Сергеевича, — официант нагнул голову. — Вы голодны, товарищ Президент.

Когда приближался запой, Ельцин ненавидел всех — и все это знали.

Не сговариваясь, Коржаков и Бурбулис посмотрели на часы. Между первым и вторым стаканом проходило примерно восемь-двенадцать минут. Потом Ельцин «впадал в прелесть», как выражался Бурбулис, то есть все вопросы полагалось решать примерно на двадцатой минуте.

«Не пить, не пить, — повторял Ельцин, — потом... я уж потом... опоз зорюсь, — па-а-том...»

Волосы растрепались, белая, не совсем чистая майка вылезла из тренировочных штанов и висела на нем, как рубище.

Ельцин вдруг почувствовал, что он задыхается, что здесь, в этой комнате, нечем дышать. Он схватился за стену, толкнул дверь и вывалился в коридор. За дверью был Андрей Козырев. Увидев мятого, грязного Ельцина, Козырев растерялся:

— Доброе утро, Борис Николаевич...

Ельцин имел такой вид, будто он сошел с ума. Президент посмотрел на Козырева, вздрогнул и тут же захлопнул за собой дверь.

Смерть?.. Да, смерть! Рюмка коньяка или смерть, третьего не может быть, если горит грудь, если кишки сплелись в каком-то адском вареве, если хочется криком кричать, схватить себя, задушить... — или выпить, пиво, одеколон, яд, неважно что, лишь бы был алкоголь...

«Сид-деть... — приказал себе Ельцин, — си-деть...»

Он застонал. Его прошиб холодный пот; удар был настолько резким, что он, как ребенок, сжался, но не от боли, от испуга — ему показалось, что это конец.

Так он и сидел, обхватив голову руками и покачиваясь из стороны в сторону.

«Не пить, не-э пить... пресс-конференция, нельзя... не-э-э пить...»

Ельцин встал, схватил бутылку, стал наливать стакан, но руки тряслись и коньяк безжалостно проливался на стол. Тогда он резко, с размаха поднял бутылку и припал к горлышку.

Часы пробили четверть шестого.

Ельцин сел в кресло и положил ноги на журнальный столик. Бутылка с остатками коньяка стояла рядом.

...Потом Коржаков что-то говорил, что Назарбаева нет в Алма-Ате, что он, судя по всему, летит в Москву на встречу с Горбачевым, что Бурбулис нашел в Вашингтоне помощников Буша и Президент Америки готов связаться с Президентом России в любую минуту, — Ельцин кивал головой и плохо понимал, что происходит.

Соединенные Штаты предали Михаила Сергеевича сразу, мгновенно, в течение одного телефонного разговора. Буш просто сказал Ельцину, что идея «панславянского государства» нравится душе, и пожелал Президенту России «личного счастья».

Тут же, не выходя из комнаты, Ельцин подмахнул договор об образовании СНГ, ему дали выпить и отправили спать — перед пресс-конференцией.

Встреча с журналистами состоялась только в два часа ночи.

«Протокол» допустил бестактность: Ельцин сел во главе стола, слева от него, на правах хозяина, водрузился Шушкевич, справа оказался переводчик, а рядом с переводчиком — Кравчук. Невероятно, но факт: Бурбулис и Козырев убедили всех, что если президенты трех новых стран будут говорить только по-русски, это теперь политически неправильно. Но ведь Кравчука не предупредили, что он сидит от Ельцина дальше, чем Шушкевич, на целый стул! Кравчук схватил флажок Украины, согнал переводчика, сел рядом с Ельциным и поставил флажок перед собой.

Пресс-конференция продолжалась около двадцати минут: вдруг оказалось, что сказать почти нечего.

На банкете Ельцин пил сколько хотел и в конце концов — упал на ковер. Его тут же вывернуло наизнанку.

— Товарищи, — взмолился Кравчук, — не надо ему наливать!

Поймав издевательский взгляд Бурбулиса, Президент суверенной Украины почувствовал, что он ущемляет права гражданина другого государства, его Президента.

— Или будем наливать, — согласился Кравчук. — Но помалу!


2


— Нурсултан, не занимайся х...ей, — понял? Ты... ты слышишь меня, Нурсултан? Возвращайся в Алма-Ату и сиди на телефоне, — я им все сейчас обломаю!

Горбачев так швырнул трубку, что рычаг чудом не раскололся.

Рядом с ним, осторожно поджав больную ногу, сидел Александр Николаевич Яковлев — самый умный человек в Кремле.

Коржаков все-таки нашел Назарбаева во Внуково (приказ есть приказ), и Назарбаев тут же, не мешкая, доложил Горбачеву о приглашении в Вискули.

В Москве была паника.

Если бы не Назарбаев, Президент СССР узнал бы о гибели СССР только из утренних газет.

— Бакатина убью, — подвел итог Горбачев. — На кой черт мне КГБ, который потерял трех президентов сразу?

Яковлев зевнул. Он вернулся в Кремль к Горбачеву после Фороса, размолвка была недолгой, хотя взаимные обиды — остались. Горбачев был очень мелочен: подписав указ об отставке Яковлева, он тут же приказал отобрать у него служебный автомобиль, и Яковлев возвращался из Кремля на машине своего друга Примакова.

В 87-м, на заре перестройки, Яковлев предложил Горбачеву разделить КПСС на две партии. Первый шаг к многопартийности: у рабочих — своя КПСС, у крестьян — своя.

— Уже и Яковлев гребет под себя... — махнул рукой Горбачев.

Откуда ему было знать, что Валерий Болдин (с ним был разговор) все тут же расскажет Яковлеву!

Пожалуй, Горбачева не боялся только один человек — Владимир Крючков, зато сам Президент СССР боялся Крючкова всерьез.

Зимой 89-го многотиражка Московского университета опубликовала небольшую заметку, где утверждалось, что Горбачев еще с комсомольских лет сотрудничал с КГБ.

Автор доказывал, что КГБ «подписал» Горбачева на стукачество еще в 51-м, когда он, мальчишка, получил свой первый орден. Именно Комитет, сообщала газета, рекомендовал Михаила Сергеевича сначала на комсомольскую, потом на партийную работу.

Яковлев так и не понял, кто же все-таки подложил ему эту газетку на стол. Но то, что случилось с Михаилом Сергеевичем, было невероятно: он что-то бормотал, размахивал руками, потом — вдруг — сорвался на крик... Нечто подобное, кстати, творилось (когда-то) с Михаилом Андреевичем Сусловым, главным идеологом партии. Яковлев имел неосторожность показать Суслову письмо ветеранов КПСС, «сигнализировавших» родному ЦК, что он, Михаил Андреевич Суслов, не платит (по их сведениям) партийные взносы с гонораров за издание своих речей. Яковлев тут же отметил это невероятное сходство: растерянность, почти шок, какие-то странные, нелепые попытки объясниться...

Сменив Виктора Чебрикова на посту председателя КГБ СССР, Крючков намекнул Горбачеву, что какие-то документы (досье Генсека, если оно было, конечно, уничтожалось — по негласному правилу — в день его вступления в должность), так вот — какие-то документы Горбачева целы. И в чьих они руках — неизвестно.

С этой минуты у Владимира Александровича Крючкова власти в СССР стало больше, чем у Генерального секретаря ЦК КПСС.

— Если их — сразу в тюрьму, — а, Саша?

Горбачев внимательно смотрел на Яковлева.

— Там же, в лесу, с поличным, так сказать... — а?

— Бо-юсь, Михал Сергеич, арестовывать-то будет некому...

Яковлев говорил на «о», по-ярославски, это осталось с детства, с довоенной ярославской деревни.

— Ты что?! У меня — и некому?

Горбачев был похож на ястреба — насторожившийся, вздернутый...

— А кто даст ордер на арест-то? — Яковлев сладко зевнул, прикрывая ладонью рот. — Они, басурмане эти, ведь как рассудили? Есть Конституция, верно? Каждая республика может выйти из состава Союза когда захочет. Вот им и приспичило выйти. Спрятались в соснах, попили там... чайку из термоса... и — вынесли, значит, историческое решение. Если Верховный Совет Украины, допустим... это решение поддержит, какая им, депутатам, разница, где сейчас Кравчук — в тюрьме, в кабинете или у бабы какой на полатях? Если — в тюрьме, то они, пожалуй... скорее проголосуют, Кравчук-то мученик, выходит, за «нэньку ридну» страдает...

— Знаешь, ты погоди! — Горбачев выскочил из-за стола, — погоди! Мне разные политики говорили, что раз они идут на выборы, им надо маневрировать. Теперь я вижу: Ельцин так маневрировал, что ему — уже не до маневров, уже не выбраться, приехали!

Он же был у меня перед Беловежской пущей, клялся что они там — ни-ни, только консультативная встреча, все!

Но если мы Ельцина — в Бутырку, на трибуну зайду я, буду убеждать, убеждать... надо — два, три часа буду убеждать и — беру инициативу... Я — на трибуне, Ельцин — в тюрьме, — чувствуешь преимущество? Ладно: Верховный Совет, допустим, что-то не поймет... так его тогда — к чертовой матери! У коммунистов, сам помнишь, люди к должности по ступенькам шли, а эти... клопы... повылезали кто откуда... хватит уже, все, на хрена, Саша, такая перестройка, если им уже и Президент не нужен?! У меня есть свои функции и ответственность, о которых я должен помнить! Значит, так: или мы выходим на какое-то общее понимание, или всех под арест — точка!

Александр Николаевич хотел встать, но Горбачев быстро сел рядом и вдруг коснулся его руки:

— Ну, Саша... как?

— Арестовать Ельцина... с его неприкосновенностью... можно только с согласия Верховного Совета. После импичмента.

— Я — арестую! Саша, арестую!..

— Если не будет согласия депутатов, — спокойно продолжал Яковлев, — это переворот, Михаил Сергеевич. И вы... что же? Во главе переворота... так, что ли? Кроме того, свезти Ельцина в кутузку у нас действительно некому.

— А Вадим Бакатин?

— Не свезет. От него по дороге пареной репой пахнуть будет!

Горбачев встал, открыл шкаф и достал из-за книг бутылку «Арарата».

— Ты меня не убедил, Александр! Мы в конституционном поле? А как же! В поле! Задумали — выходите на съезд. Я могу подсказать варианты. А они как пошли? Это ж — политический тупик, политическая Антанта, вот что это такое! Хочешь коньяку?..

— Коньяк я не очень... — вздохнул Яковлев, — лучше уж водку. У вас пропуск кем подписан, Михаил Сергеевич?

— Какой пропуск? — Горбачев поднял глаза.

— В Кремль. Его ж Болдин подписал, верно? А Болдин после Фороса прочно сидит в кутузке. Выходит, и пропуск-то ваш в Кремль недействителен, вот что у нас происходит... Не только арестовать... пропуск Президента в Кремль подписать уже некому...

— Мой пропуск на перерегистрации, — покраснел Горбачев.

— Но выход есть... — Яковлев сделал вид, что он глуховат, наслаждаясь, впрочем, как Горбачев ловит — сейчас — каждое его слово. — Ну, хо-рошо: они объявляют, что Союза нет. А Президент СССР — не согласен. Президент СССР готов уступить им Кремль, пожалуйста! Но он не признает их, басурман, извините! А работает — у себя на даче. Какая разница, где работает Президент? Кроме того, Михаил Горбачев остается Верховным главнокомандующим — эти обязанности, между прочим, с него никто не снимал. У Президента СССР — ядерная кнопка. Почему он должен кому-то ее передавать? А? И кому? Их-то трое, — кого выбрать? Как эту кнопку поделить, это ж не бутылка, верно? Наконец, самое главное... — Яковлев наклонился к Горбачеву. — Кого в этой ситуации признает мир, а? Ельцина, который приехал в Америку, вылез пьяный из самолета, помочился на шасси и — не помыв ручки — полез целоваться с публикой? Или Горбачева, своего любимца, нобелевского лауреата, — кого? Если Горбачев не признает новый союз, его никто не признает, Михаил Сергеевич, это как пить дать!

Горбачев кивнул головой. «Держится мужественно», — отметил Яковлев. Странно, наверное, но Горбачев стал вдруг ему нравиться; перед ним был человек, готовый к борьбе.

— Нурсултан улетел? Найди его во Внукове, в самолете, — где хочешь, но найди!

С секретарями в приемной Президент СССР всегда был самим собой — резким и грубым.

— В темпе вальса, ясно? Кто пришел?.. Я не вызывал!

Секретарь доложил, что в приемной — Анатолий Собчак.

— Ладно, пусть войдет...

«Несчастный, — подумал Яковлев. — Для кого он живет?..»

Мэр Ленинграда Анатолий Александрович Собчак знал, что Горбачев видел его кандидатом в премьер-министры страны.

— Какие люди, а?.. — воскликнул Собчак, пожимая Горбачеву руку. — Герои Беловежья! Здравствуйте, Михаил Сергеевич! А с Александром Николаевичем мы сегодня виделись... — добрый день.

— Ну что, Толя, — прищурился Горбачев. — Какие указания?!

— Прямое президентское правление, Михаил Сергеевич, что еще... — Собчак говорил простым, глуховатым голосом. — Радио сообщит о беловежской встрече не раньше пяти тридцати утра, но перед этим Президент СССР должен обратиться к нации. Зачитать указ о введении в стране чрезвычайного положения, распустить все съезды, Верховные Советы... — на опережение, только на опережение, Михаил Сергеевич, причем сегодня, уже сейчас!

Если нет Верховного Совета, беловежский сговор — всего лишь бумага. Самое главное: Указ Президента должен быть со вчерашней датой. А уж потом, среди другой информации, сообщить людям, что незнамо где, на окраине какой-то деревни, после охоты, встретились трое из двенадцати руководителей советских республик и (по пьяной роже) решили уничтожить Советский Союз. Сейчас они доставлены в местный медвытрезвитель, обстоятельства этой пьянки и количество выпитого — уточняются...

Казалось, что Собчак всегда говорит искренно.

— Слушай, слушай, — Горбачев посмотрел на Яковлева. — Это Толя Собчак, да? Тот Толя, который... когда меня уродовали Ельцин и Сахаров, бился, я помню, на всю катушку...

— Жизнь не так проста, как кажется, она еще проще! — воскликнул Собчак. — Кто-то мне говорил, Александр Николаевич, это ваша любимая поговорка?..

— Я, небось, и говорил, — усмехнулся Яковлев.

— Я в своем кругу, Михаил Сергеевич, — спокойно продолжал Собчак. — Жесткие меры. Очень жесткие! Пока Верховные Советы России, Украины и Белоруссии не утвердили беловежскую акцию, вы — Президент Советского Союза. Утвердят — вы никто! Но сейчас вы еще Президент. До пяти утра — Президент!

— Хорошо, — они подгоняют войска и стреляют по Кремлю! — возразил Горбачев.

— Еще чего? — удивился Яковлев. — Новая власть начинает с того, что отправляет на улицы танки, которые палят в законного Президента и Нобелевского лауреата, — да кто ж с ними после этого будет разговаривать? Не иначе как Буш, у которого собственные выборы на носу?

Секретарь доложил: Назарбаев.

— Нурсултан, — Горбачев кинулся к телефонам, — слушай меня, звони в республики, поднимай руководство, к утру должно быть их коллективное осуждение. С кем говорил? А... сучий потрох — понятно! Что Ниязов? Они что там? Все с ума посходили? Погоди, Нурсултан, не до шуток, на хрена ему, бл, свой самолет, он у меня в Москву на верблюдах ездить будет! А еще лучше — улетит на персональном самолете сразу в Бутырку, будет там... с другими пилотами... к посадке готовиться! В одной клетке Лукьянова повезем, потому что Форос, ты знаешь, под него натворили, а в другую — весь остальной зверинец скинем, я им такие смехуечки устрою, мало не покажется, забыли... забыли, елочки зеленые, кто их людьми сделал!

«Никогда Россия без тюрем сама с собой не разберется... — вдруг подумал Яковлев. — Никогда...»

— Давай, Нурсултан! Заявление — к четырем утра!

«Подарили Ельцину Россию!» — понял Яковлев.

«Что мы от него хотим? — задумался Собчак. — Просто мужчина в пятьдесят пять лет, вот и все».

— Ты, Толя, вот что: попов поднимай! Всех! Поднимай Патриарха! Пусть даст по полной программе! Его заявление должно быть сразу после моего!

— А если... не даст, Михаил Сергеевич?

— Да куда он денется! Рычаги всегда есть, тем более, на них..заставил себя поверить, что очень скоро, лет эдак через двадцать (возможно и раньше) нефть вообще станет не нужна: мир изменит (точнее — перевернет) самое великое достижение ХХ века — термоядерный синтез.

Явлинский, Явлинский... — он всегда был поразительно одинок,