Лекция: ФАНТАЗИЯ ДА ВИНЧИ

Как ты поступишь со мною, так я поступлю с тобой.

Девиз Лодовико Сфорцы

– Леонардо, – прошептала темнота.

Зашуршал шелк – и руки Джиневры де Бенчи обвили шею Леонардо. Девушке только что миновало семнадцать, она была высокая, пухленькая и сладостно пахла мускусом. Ее лицо – круглое, гладкое, с капельками пота – касалось его лица.

– Зачем ты здесь? – спросил Леонардо. – Тут жарко, как в печи.

Он крепко поцеловал ее, словно этот простой поцелуй мог превратить их в духов и слить воедино, а потом увлек под лестницу, где всегда прятался с тех пор, как двенадцатилетним учеником вошел в этот дом. Чулан для кедровых досок, что был сейчас у него за спиной, казался тогда большим, как домик в городке Винчи, где он родился. Интересно, подумал Леонардо, целы ли еще свечи, некогда украденные в цехе художников, – он спрятал их здесь, в чулане, вместе со своими ранними записными книжками и рукописями.

Возбужденный, он торопливо, но ловко задрал ее сорочку и шелковое верхнее платье и тесно прижал девушку к себе. Они частенько танцевали такой танец – однажды даже в спальне Джиневры в доме ее отца – и никогда не пресыщались им.

– Тише, Леонардо, ты сломаешь мне ребра! – возмущалась она, тем не менее позволяя себя ласкать. – Я ждала тебя здесь не для этого. Да и мастер Андреа только что звал тебя. Как же с ним‑то быть?

– Мастер Андреа! – крикнул Леонардо, задрав голову, хотя наверху была непроглядная темнота. – Я скоро приду!

– Чем ты там занят, Леонардо? – откликнулся сверху мастер. – С кошкой возишься?

Из студии, которая одновременно служила и гостиной, донесся смех. Возле Андреа вечно крутились шесть‑семь кошек – он считал, что они куда смышленей и достойней его дружбы, чем его вдовая сестрица или любой бедный родственник, не говоря уже об учениках.

Джиневра оттолкнула Леонардо и легонько его шлепнула.

– Я тут готовлю кое‑что интересное для тебя и твоих гостей! – отозвался Леонардо. – Мне надо чуть‑чуть подумать. Наберись терпения, старина!

Леонардо славился как шутник, музыкант и фокусник, а потому был желанным гостем на любой вечеринке, хотя и говорил на весьма сомнительной латыни.

– Старина?! – взвился Андреа. – Убирайся, и пусть Медичи кормит тебя сегодня ужином! Может, он и пустит тебя в сад – поспать среди статуй, которые я чинил один, у тебя‑то не вышло!

Леонардо услышал, как заскрипели половицы, – Верроккьо шагал по мастерской, взывая к друзьям: «Вы слышали, как назвал меня этот молокосос?..»

Леонардо обнял Джиневру, но она отстранилась.

– Папа наверху с мессером Николини. Я сказала всем, что иду вздремнуть, и ждала тебя, потому что хотела сказать тебе кое‑что очень важное.

Леонардо отшатнулся, когда она помянула Луиджи ди Бернардо Николини, делового партнера ее отца в торговле шелком. Николини был стар, угрюм и лыс. И очень, очень богат.

– И что же?

Джиневра резко, нервно вздохнула и, помолчав, сказала:

– У моей семьи… затруднения.

– Денежные?

– Да, но все куда хуже, чем я тебе говорила. Папа не сможет расплатиться с долгами, не продав имущества.

– Ну, может, это и будет разумно. Он смог бы тогда…

– Я не допущу, чтобы он обесчестил семью.

– А при чем тут мессер Николини? – поинтересовался Леонардо, чувствуя, как его обдает жаром тревоги. Чувства кипели в нем, сжигая горло, как кислота сжигает цинк. Сердце колотилось так, словно вот‑вот выпрыгнет из горла.

– Мессер Николини предложил тысячу золотых флоринов – в долг, чтобы папа мог дать мне достойное приданое.

– Ах вот оно что! – холодно проговорил Леонардо. – Долг, который никогда не вернут.

Джиневра промолчала.

– Ты просватана за него?

– Да, – прошептала она.

– Так я и думал. Старый похотливый боров. А что будет с нами? Или тебе все равно?

– Я кое‑что придумала, Леонардо, – спокойно сказала Джиневра.

Но Леонардо будто не слышал ее.

– Но ведь твой отец знает о наших чувствах?

– Нет, он думает, что мы просто хорошие друзья.

– Но ты же собиралась сказать ему, мы говорили…

– Я не смогла.

– Потому что я рожден вне брака.

– Потому что ты беден… пока. А он по уши в долгах.

– Но он может занять денег – он человек почтенный.

– Дело зашло слишком далеко. Поэтому я и сказала отцу, что с тобой мы только друзья и что я выйду за мессера Николини. Папа любит меня, и его волнует, что в семнадцать лет я все еще не замужем.

– Тогда все решено.

Леонардо чувствовал, что каменеет.

– Ничего не решено, Леонардо. Ты не понял? Это уловка, вроде твоих розыгрышей. Когда папа получит деньги, когда все устроится, я скажу ему, что люблю тебя, что раньше не понимала этого и просто не могу согласиться на брак с другим.

– Тогда будет поздно.

Леонардо сказал это обреченно, хоть ему и стало полегче. Тревога ушла, но в пустоте, оставленной ею, разгорался гнев. А Леонардо не мог пока дать ему вырваться. Дай он волю гневу – и неминуемо потеряет Джиневру.

– Твоему отцу придется возвращать деньги мессеру Николини, по меньшей мере приданое. Будет скандал.

– К тому времени дела у папы наладятся. Он сможет отдать деньги. Ему просто нужна передышка. – Она тихонько рассмеялась. – И скандала никакого не будет, милый мой Леонардо. Какой же мужчина признается, что подарил девушке приданое как заем, чтобы так добыть себе невесту?

– Мне все это не нравится, – сказал Леонардо, подавляя раздражение.

– Я знаю, но иначе нельзя. Для друзей объяснение есть: скажи им, что я тебе надоела. С твоей репутацией в это нетрудно поверить. Но у меня выбора нет.

Леонардо понял, что ее не переубедить.

– Я люблю тебя, – продолжала Джиневра, – но семья для меня важнее… пока мы с тобой не поженимся, а тогда я буду жить только тобой. Это я тебе обещаю.

Леонардо услышал скользящий шорох шелка: подняв сорочку, Джиневра придвинулась к нему. Она любила возбуждение и опасность, и он, любя ее и зная, что, несмотря ни на что, она тоже любит его, понимал, что она опасна. Но она покорила его. Она была его первой любовью, так же как он – ее.

– Я вправду люблю тебя, – сказала она. – Я все время хочу тебя. Прямо умираю. Я не выйду за него, клянусь тебе.

Леонардо хотелось верить ей. В конце концов, она гордилась своей честностью. В этом отношении она походила на мужчину: честность была для нее уздой чести. Хитрить ей было очень трудно. И все равно он чувствовал себя так, словно тонул в зыбучем песке.

Она прижалась к нему, ласкаясь и становясь все настойчивей; и он, в свой черед, касался ее потаенных местечек, с ее слов зная, что доставляет ей наслаждение, и ласкал ее до тех пор, пока они не опустились на пыльный, в паутине, пол и она отдалась ему – а он ощутил себя потоком воды, что текла, струилась, изливалась на ее плоть, гладкую, чистую и твердую, как камень.

Леонардо предоставил Джиневре возвращаться по задней лесенке в спальню мастера Андреа, где она, по общему мнению, сейчас отдыхала, а сам торжественно вошел в мастерскую. В этой комнате почти не было пыли, наполнявшей другие покои, где обтачивали отливки и грунтовали холст. Леонардо был словно охвачен пламенем: поверх кроваво‑алой рубашки он надел малиново‑пурпурный камзол. Вся его одежда была из дорогого бархата и льна. Высокий и идеально сложенный, Леонардо мог позволить себе облегающие костюмы, созданные специально для того, чтобы подчеркивать греческий идеал фигуры. И вошел он в мастерскую отнюдь не с несчастным видом – нет, он пригладил взлохмаченные каштановые волосы и появился, словно актер на сцене.

В мастерской Андреа, превратившейся в один из самых известных салонов во Флоренции, собирались весельчаки и жизнелюбы. Здесь велись громкие беседы, а пол щедро орошало вино из бутылок, которые за неимением стола ставили прямо на пол и опрокидывали при первом же неверном шаге.

Пожилой Паоло дель Поццо Тосканелли, обучавший Леонардо математике и географии, сидел рядом с большим глиняным кувшином и моделью купели для старой ризницы Сан Лоренцо. За его спиной, как тень, стоял мальчик с темными внимательными глазами и плотно сжатым суровым ртом. Леонардо никогда раньше не видел его; возможно, Тосканелли взял этого юношу в дом совсем недавно.

Рядом с Тосканелли сидели его ученики и протеже Америго Веспуччи и Бенедетто Деи. Веспуччи, долговязый неуклюжий молодой человек, улыбнулся Леонардо – они учились вместе. Вдоль стен стояли ученики – приятели Леонардо; они молча слушали, изредка вставляя в разговор словцо‑другое. Обычно мастер Андреа отправлял учеников работать (с Леонардо, лучшим из них, он дивно смирился, и тот работал когда хотел), но сегодня мастерская была закрыта: близился праздник. Лоренцо ди Креди – вид у него, как всегда, был такой, словно он только что проснулся, – приветственно кивнул Леонардо, и Пьетро Перуджино сделал то же самое. Перуджино был подмастерьем и собирался скоро уйти и открыть собственную мастерскую.

– Поди сюда, Леонардо, – позвал Верроккьо, – помоги нам разобраться. Мы ждали тебя, чтобы поглядеть на твои чудеса, но сперва рассуди наш философский спор.

Тридцатитрехлетний Верроккьо, осанистый, с пухлым бритым лицом и в темной одежде, похожий на священника, стоял рядом с Америго де Бенчи, отцом Джиневры, и его партнером Николини.

Рядом с этим кружком стоял Сандро Боттичелли, всегда желанный гость в студии Верроккьо. Хотя Леонардо видел его не так часто, как других, он считал Боттичелли своим лучшим другом, единственным другом. Кое‑чем Сандро походил на помолодевшего мастера Андреа, потому что у него было такое же широкое пухлое лицо, но подбородок у Сандро был тверже, а губы, в отличие от тонких сжатых губ Верроккьо, полны и чувственны. Но именно Боттичелли стремился к аскетизму, хотя работы его были полны роскоши и дыхания жизни.

Сандро стиснул руку Леонардо, и тот с улыбкой ответил на рукопожатие. Но хотя он и старался выглядеть спокойным и веселым, сосредоточиться ему было трудно, и дыхание его прерывалось, как всегда, когда он бывал расстроен. Он поздоровался с мастером Андреа и Америго де Бенчи, выказывая тепло, которого не чувствовал, и кивнул Николини. Лицо у старика было сильное, худое, костистое, а такими ушами, подумал Леонардо, мог бы гордиться слон. Хотя кое‑кто и счел бы Николини интересным, Леонардо он показался просто омерзительным.

– Я не философ, – сказал он, отвечая Верроккьо, – я просто наблюдатель. Вам бы пригласить мессера Фичино или кого‑нибудь из его блестящих академиков – вот уж кто в совершенстве знает все, что сказано мертвецами.

Насмешка над гуманистами не миновала ушей Тосканелли, который обычно притворялся глухим, чтобы ему не мешали размышлять, но сейчас слышал прекрасно. В отличие от Леонардо, который подвергался остракизму, потому что не мог поддерживать беглой беседы на латыни, Тосканелли прекрасно знал этот язык и дружил со многими членами Флорентийской Академии последователей Платона. Он считал «Платоновскую теологию», недавний, но уже популярный труд Марсилио Фичино, обобщающий мысли великого грека о бессмертии души, – работой, достойной пера самого Платона. Леонардо же утверждал, что сей труд легковесен и является пустым переводом чернил и бумаги.

– Эта тема придется тебе по нраву, Леонардо, – саркастически заметил Тосканелли. – Она весьма легковесна.

Бенедетто Деи засмеялся словам хозяина, Америго Веспуччи слегка улыбнулся, но мальчик, что стоял за спиной у Тосканелли, внимательно, изучающе вглядывался в Леонардо. Сандро же просто наблюдал, словно все происходящее нисколько его не касалось, и тем не менее чего‑то ждал, точно вот‑вот должен был выйти на сцену.

Николини повернулся к Тосканелли и веско произнес:

– Я не считаю спор о сути духа легковесным.

Тосканелли ограничился в ответ простым кивком.

Отец Джиневры улыбнулся Леонардо:

– Мы тут слегка поспорили – дружески – о духах, которые, как считает мой друг Луиджи ди Бернардо Николини, есть не что иное, как души, покинувшие тело. Однако у Платона ничего не сказано о существовании души отдельно от тела.

– Но он говорит, что дух главенствует над движением, – возразил Николини. – Душа существует вечно и независима от материального мира. А такие свободные души или духи – от Бога они или от дьявола, – несомненно, могут являться в наш смертный мир. Они просто не так зависимы от материального, как мы, смертные. Разве ангелу нужно есть или пить? Не более, чем лучу солнца нужна овсянка, чтобы сиять. Мы – лишь орудие в их борьбе добра со злом. Поверите ли вы, что Сатана не может явить нам себя вот в этой комнате потому лишь, что он не смертен? Или вы не примете Христа распятого потому лишь…

– Но, друг мой, – сказал Америго де Бенчи, – в Христе совмещены смертное и вечное.

– Да, да! Но в таком случае ограничите ли вы Дух Святой?

– Ну, Леонардо, – сказал Верроккьо, – можешь ли ты разрешить сей спор?

– Прошу у всех прощения, – сказал Леонардо, – но я должен согласиться с мессером де Бенчи. Дух, по определению, бесплотен, ибо где нет элементов, не существует ничего. Где нет тела, должна быть пустота, а среди элементов не может быть пустоты, ибо любая пустота, образовавшись, немедля заполняется. Таким образом, дух будет постоянно порождать пустоту и неизбежно возноситься все выше и выше в небеса, пока совсем не покинет наш материальный мир. Оттого‑то вокруг и шляется так мало духов.

Эти слова вызвали смех и разрозненные аплодисменты; теперь слушали все.

– А почему дух должен быть бесплотен? – спросил Николини. Эти рассуждения были явно выше его понимания. Он выпрямился, будто мог выиграть спор одной только позой. – Дух реально существует. Он может принять любую форму.

– Тогда ему придется облечься смертной плотью, как всем нам, – сказал Леонардо. – Об этом с вами никто и не спорит. Но если это утверждение верно, духу придется положиться на милость малейшего ветерка; и даже появись он перед вами – как бы смог он говорить? Да никак. Дух не может порождать звуки, не колебля воздуха. А в нем самом воздуха нет, значит, и выдохнуть то, чего у него нет, он не сможет.

С этими словами Леонардо картинно поклонился. Ему снова захлопали.

Николини слегка покачал головой и свысока поглядел на Леонардо.

– Сдается мне, юноша, что от ваших рассуждений немного попахивает ересью.

– А мне сдается, что вы хотели сказать «логикой», мессер. Думаю, ни Бог, ни Платон не стали бы спорить с нею.

– Где наша Джиневра? – спросил Америго де Бенчи, переходя к более безобидной теме.

– Скорее всего, дремлет, – сказал Андреа. – Слишком уж жарко – необычно для Пасхи. Я пошлю ученика разбудить ее. Тиста! – позвал он светловолосого мальчугана, прислонившегося к стене. – Отправляйся в мою спальню, где отдыхает мадонна Джиневра, и тихонько – тихонько! – постучись. Скажи прекрасной Пенелопе, что женихи жаждут ее общества.

Мальчик вспыхнул от смущения и выскочил из комнаты.

Николини смягчился и спросил:

– Должен ли я, подобно Одиссею, обрушиться на них с мечом и стрелой?

– Позже – может быть, но сначала надень ей кольцо на палец, – добродушно сказал Америго де Бенчи.

Уши Леонардо горели, но как бы ни был он унижен и зол, в душе он молился, чтобы краска на щеках не выдала его. Сандро снова с чувством стиснул его руку. «Он знает», – подумал Леонардо.

Не прошло и минуты, как Джиневра де Бенчи в шелковой бордовой гамурре с цветами из золотой парчи и шитыми жемчугом рукавами появилась в комнате. На ней была узенькая бирюзовая пелерина, правильнее сказать – шарф, рыжие волосы она откинула назад, открывая бледное нежное лицо. Туго завитые локоны подчеркивали ее сонные глаза и высокие скулы, что придавало ей надменный вид. Она не накрасила губ, и ничто не отвлекало внимания от глаз, отражавших сияние ее волос. Она улыбалась всем и каждому, явно довольная и привыкшая быть в центре внимания. Остановившись, она выпрямилась и жеманно выпятила нижнюю губку – так, во всяком случае, показалось Леонардо. Остальные же были ею просто очарованы.

Джиневра встретилась взглядом с Леонардо, в ее глазах мелькнуло мгновенное понимание, участие – ив этот миг Леонардо понял ее. Она играла; и он, если надеется когда‑нибудь завладеть и обладать ею, должен сделать то же самое.

– Могу я сделать объявление? – спросил у Андреа отец Джиневры.

– Ну конечно! – воскликнул Андреа, призывая всех к вниманию.

– Мне очень приятно, милые друзья, – начал Америго де Бенчи, – объявить о помолвке моей прекрасной дочери Джиневры с моим другом и партнером Луиджи ди Бернардо Николини. Мы ждем всех вас в тот день, когда невеста войдет в свой новый дом – разумеется, в великолепный фамильный дворец нашего господина и повелителя. Обещаю вам, это будет великое событие! Я хочу также объявить, – продолжал он, когда стихли аплодисменты, – что мы намерены заказать портрет нашей прекрасной дочери, чтобы отметить ее грядущую свадьбу. – Он повернулся к Леонардо: – Я договорился с мастером Андреа, чтобы портрет писал ты. Согласен?

Леонардо ощутил, как Сандро легонько ткнул двумя пальцами в его спину, и сказал:

– Да, мессер Бенчи, конечно. Я польщен.

Все снова захлопали: во Флоренции Леонардо уже сейчас считался одним из самых многообещающих художников. Поговаривали, что скоро он покинет Верроккьо и откроет свою мастерскую.

– Никто не пишет картин лучше Леонардо, – сказала Джиневра. – Разве что Сандро, – поспешно добавила она, улыбнувшись Боттичелли.

– Я‑то наверняка не пишу как Леонардо, – с шутливым раздражением отозвался Сандро. – Что он, что Паоло Уччелло – их волнует только перспектива. Я же могу сотворить подобные пейзажи, просто шлепнув по холсту губкой, пропитанной красками, – чтобы уже больше не отвлекаться от настоящей живописи.

Леонардо не принял вызова. Он смотрел на Джиневру, но она отвела глаза; и в этот миг ему показалось, что она разлюбила его. Однако он знал, что это неправда. Это лишь его же чувства обратились против него. Как он мог ждать от нее иного?

– Леонардо, теперь ты должен звать меня Америго, как и твой отец, – сказал Америго де Бенчи, притянув к себе дочь. – В конце концов, ты отныне наш семейный художник.

При этих словах Джиневра осторожно улыбнулась Леонардо, но вдруг побледнела, словно вот‑вот готова была лишиться чувств.

Леонардо захотелось обнять ее и прекратить весь этот балаган.

– Что с тобой, Джиневра?

– Все хорошо, – сказала она, предостерегая его. Она смотрела на отца и на престарелого жениха. – Правда, хорошо!

Жестом собственника Николини привлек ее к себе и что‑то зашептал на ухо. В ответ она покачала головой, но он все равно не отпустил ее. Пару секунд он твердо смотрел на Леонардо, будто говоря, что он, и только он, имеет права на эту девушку. Обозленный, униженный, Леонардо все же отвел взгляд.

Гости сомкнулись вокруг Джиневры, ее отца и Николини, осыпая их поздравлениями. Джиневра снова была весела и оживленна. Америго де Бенчи пожимал руки друзьям, принимал поздравления, а потом сказал Леонардо:

– Твой отец сожалел, что не сможет присутствовать на этом празднике. Он уехал по делам Синьории.

Леонардо рассеянно кивнул:

– Вот как?

Поздравители все теснились, толкая его локтями. Он понятия не имел, где находится в эти дни его отец. Синьор Пьеро да Винчи взял третью жену, юную Маргериту ди Гульельмо, и надеялся, что она подарит ему законного наследника. Хотя отец всегда был щедр и любил семейные встречи, Леонардо знал, что теперь, когда Маргарита на сносях, он стал в отцовском доме нежеланным гостем.

С радостью Леонардо позволил Сандро увлечь себя в тихий уголок студии и пригубил густого терпкого вина, предложенного Боттичелли.

– Стало быть, ты отпустил Джиневру, – заметил Сандро.

Леонардо молча кивнул.

– Свободным быть лучше, – с улыбкой продолжал Сандро. – К тому же тебе надо поддерживать репутацию.

– Что я и делаю.

Леонардо глотнул еще вина. Сандро наклонился к нему.

– Не тревожься, друг мой. Кто любит тебя – поймут; остальные же пусть считают, что ты поменял ее на другую или бросил ради солидного приданого.

– Спасибо за поддержку, старина, – сказал Леонардо. – Стоит только помнить, что Джиневра выходит за одного из богатейших людей Флоренции. Вряд ли даже тебе удастся убедить наших друзей и дружков, что это я ее бросил. Петух не несет яйца.

– Ну, были ведь и другие слухи, – усмехнулся Сандро. – Как же без них? Все уважают и любят Америго де Бенчи, но даже его друзья не настолько слепы и глухи, чтобы не прослышать о… сделке.

Леонардо горько улыбнулся. Итак, слухи уже поползли.

– Я знаю, что она значит для тебя, – продолжал Боттичелли, – и все мы подыграем тебе, обещаю. Прежде ты выплывал из более глубоких омутов – на одной лишь браваде. Ее у тебя всегда было в достатке. Так себя и веди.

– Она выйдет за меня.

Леонардо проговорил это настойчиво, но, едва сказав, пожалел о своих словах.

Сандро слегка опешил.

– Надеюсь, будет по‑твоему, – промолвил он, приходя в себя. – Но между тем приятно хотя бы на время заполучить тебя в компанию. Ты стал ужасным занудой с тех пор, как попался в сети Купидона. Тебе будет полезно еще чуть‑чуть погулять с друзьями… конечно, только для того, – заразительно улыбнулся Сандро, – чтобы сохранить свою репутацию в глазах толпы.

– Конечно, – сказал Леонардо. – Ты прав. И… спасибо тебе.

Он еще отыграется за все – потом, когда вернет себе Джиневру.

– Вот и ладно, – сказал Сандро. – Только прекрати накачиваться вином мастера Андреа – еще обделаешься. Пожалей исподнее.

– Не волнуйся, – хмыкнул Леонардо. – Я белья не ношу. У меня и без того костюм узкий.

– Так вот почему ты едва кланяешься! – съязвил Сандро, разряжая напряжение.

Тем не менее Леонардо казалось, что все вокруг перешептываются и смеются над ним, как будто ему наставили рога. Частичка злости на Джиневру за то, что она с ним сделала, застряла льдышкой в его груди.

Да Винчи решил, едва закончится праздник, с головой уйти в работу. У него был важный заказ на завершение части алтаря в церкви Святого Бернарда, два изображения Богоматери в различных стадиях работы, и еще ему надо подумать над Великой Птицей, которую не худо бы подготовить к первому полету…

Дел, чтобы занять себя, у него имелось предостаточно.

По студии разнесся звон колокольчиков и приглушенный стук дверного молотка. Система колокольчиков была придумана Леонардо, потому что мастер Андреа никогда не слышал стука в дверь и все время боялся нанести оскорбление важному заказчику.

– Кто бы это мог быть в такое время? – проворчал Верроккьо и послал одного из учеников вниз – выяснять.

Мгновение спустя запыхавшийся мальчишка примчался назад и объявил, что внизу дожидаются блестящие дамы и господа, и среди них – правители Флоренции, братья Лоренцо и Джулиано Медичи. Верроккьо заторопился вниз, но не успел он спуститься, как послышался голос Лоренцо – тот поднимался по лестнице, фальшиво и громко распевая песенку собственного сочинения:

Помни, что во цвете лет

Ты не будешь бесконечно.

Нравится – живи беспечно:

В день грядущий веры нет.

Лоренцо и его брат Джулиано, пыхтя и смеясь, вошли в комнату и только тогда пропели второй куплет. Лоренцо любил развлечения, и, куда бы он ни шел, его сопровождали остряки, поэты и философы. Лоренцо и сам был даровитым поэтом: он писал ballate, canzoni di ballo и canzoni carnascialeschi[7]. Вся художественная жизнь Флоренции находилась под его влиянием. Любил он и фривольные стихи, пьесы, приемы и маскарады, часто устраивал карнавалы для всего города.

– Ага, – сказал Лоренцо, войдя, – мой художник Андреа устраивает вечеринку, но нас не приглашает. А кто, спрошу я вас, может любить его больше Медичи?

Лоренцо картинно протянул к Андреа руки, а потом обнял его, словно тот был членом семьи.

Лоренцо был одарен, обаятелен, чарующ – и уродлив. Одет он был не вычурно, но богато, в шляпе и без куртки. Нынче ночью горожане и крестьяне, собравшиеся на улицах в ожидании шествия, должны принимать его за своего. У него была бычья шея и длинные прямые каштановые волосы. На его грубом лице выделялся большой приплюснутый нос. К тому же у него снова обострилась экзема, и его подбородок и щеки покрывал розоватый налет. Но держался он с таким достоинством, что казался выше тех, кто его окружал. Привлекательнее всего были его глаза, они смотрели так пристально и дружелюбно, точно видели насквозь и вещи и людей. Его брат Джулиано был, напротив, на удивление красив, с девически нежным лицом и каштановыми кудрями.

Рядом с Лоренцо и Джулиано стояли Анджело Амброджини Полициано, поэт, философ и близкий друг Медичи, и Луиджи Пульчи, выдумщик и поэт. Лодовико Сфорца, брат герцога Миланского и гость Медичи, расположился рядом с красавицей Симонеттой Веспуччи. Поговаривали, что она любовница Лоренцо, но уверенности в том не было ни у кого; Джулиано же сходил по ней с ума.

– Благодарение Господу, что Симонетта не сошлась с этим боровом Сфорцей, – сказал Сандро. – Его братец ничто так не любит, как трупы. Говорят, последней своей бабенке он загнал в грудь гвоздь и сидел рядом, покуда не дождался ее предсмертного хрипа. Думаешь, Лодовико лучше?

После этих слов Сандро оставил Леонардо и устремился к Симонетте. Ни для кого не было секретом, что он тоже влюблен в нее. Точнее говоря, он был одержим ею, и Леонардо гадал, может ли Сандро писать чье‑либо другое лицо, кроме лица Симонетты, ибо она стала чем‑то вроде подписи в последних работах Боттичелли. Она была Флорентийской Венерой, самой обожаемой женщиной города. Женщины любили ее не меньше, чем мужчины: она была нежна и воздушна, образец земных добродетелей и классической красоты. Она не подводила почти незаметных бровей, и это придавало ее лицу выражение вечного удивления. В открытом шелковом платье с прорезными, на венецианский манер, рукавами, выставлявшем напоказ ее светлую кожу и пышную грудь, в золотом с сапфирами ожерелье она казалась воплощением моды.

Она прямо взглянула на Леонардо и улыбнулась.

Сандро Боттичелли, близкий друг Медичи, обнял Джулиано и покружился с Лоренцо, рисуясь перед Симонеттой, которая тоже позволила ему обнять себя.

– Итак, Андреа, – сказал Лоренцо, обращаясь к Верроккьо, – я вижу, твой музыкант дома.

– Вы про моего ученика Леонардо? – Андреа обернулся, взглядом нашел Леонардо и поманил его к себе. – Он работал со мной в ваших садах, восстанавливал статуи.

– Я так и понял, – сказал Лоренцо, улыбаясь Леонардо. – Он щедро одарен Господом, однако мы слыхали, что любознательность порой мешает ему выполнять заказы. Добрые монахи Святого Бернарда потеряли терпение, дожидаясь, пока ты продолжишь свою дивную работу у них в алтаре. Вот что бывает, милый Лодовико, – Лоренцо похлопал гостя по плечу, – когда Бог расточает свои дары. – Тут он обратился прямо к Леонардо: – Я узнал, что ты изобрел лиру, коей нет равных. Из‑за нее мы и пришли, а также, разумеется, чтобы проведать своих дорогих друзей. Но прекрасная Симонетта пожелала увидеть это чудо и услышать твою игру. Разве могли мы ослушаться?

Леонардо поклонился своим покровителям, и его представили Лодовико – коренастому и тяжелому, со смуглой кожей и блестящим шлемом темных волос. Симонетта взяла Леонардо за руку и под завистливыми взглядами остальных проговорила:

– Ну же, Леонардо! Покажи нам свой инструмент.

Тут же за спиной Леонардо возникли двое юношей примерно его лет. Высокий, с тонкими черными волосами, желтоватой кожей, глубоко посаженными глазами, синими и твердыми, как камушки, держал сверток в лиловом бархате. Звали его Томазо Масини, но он любил называть себя Зороастро да Перетола и утверждал (конечно, без всяких оснований), что его незаконный отец – Бернардо Руччелаи, дальний родич Медичи. Одет он был франтом, хотя и нелепо: оранжево‑черные лосины, куртка, чулки и гульфик. Другой юноша, чуть старше Леонардо, был Аталанте Мильоретти. Он был робок и, подобно Леонардо, бастард, но мало кто во Флоренции лучше его пел и играл на лютне.

Подчеркнуто широким жестом Зороастро да Перетола протянул сверток Леонардо.

– Откуда вы взялись? – удивился Леонардо. – И как догадались принести…

– Всемогущий и всеведущий не отвечает на такие вопросы, – заявил Зороастро, но в глаза Леонардо не смотрел и был явно сконфужен и обеспокоен.

– Молю вас извинить моего глупого друга, – сказал Леонардо.

Зороастро частенько служил мишенью для шуточек Леонардо. Одаренный механик и великолепный златокузнец, он воображал себя искателем приключений, мистификатором и колдуном. Он научился музицировать и показывать фокусы, и хотя Леонардо и сам был мастером в этом деле, именно Перетола показал ему фокус, который да Винчи частенько демонстрировал в гостиных, – волшебное радужное пламя, секрет которого таился в красном вине, долитом в заготовленное кипящее масло. Нищие и крестьяне соглашались часами позировать Леонардо, лишь бы увидеть это чудо.

«Зороастро, должно быть, прятался где‑то в студии, – подумал Леонардо. – Возможно, он придумал какое‑нибудь подслушивающее устройство».

– Нет нужды извиняться за твоего юного друга, – саркастически, но не зло ответил Лоренцо. – В конце концов, он ведь Медичи.

Лицо и шея Зороастро залились краской, но он лишь вычурно поклонился.

Леонардо взглянул туда, где стояла Джиневра, и поймал ее ревнивый взгляд… она смотрела на него, а Николини – на нее. Джиневра быстро повернулась к своим обожателям, но Николини так и впился взглядом в Леонардо. Его острое ястребиное лицо выдавало владеющий им гнев. Чувствуя себя в безопасности, Леонардо выдернул лиру из бархатного футляра. Она была сделана из серебра, в форме конского черепа. Леонардо многому научился у своего мастера – Верроккьо. Зубы черепа использовались как колки, и это особенно понравилось Лоренцо и Симонетте. Суровый Лодовико Сфорца одобрительно кивнул и заметил:

– Это превосходно! При нашем дворе всегда недоставало таких искусных мастеров.

Смысл этих слов не ускользнул от Леонардо – и, конечно же, от Лоренцо, которому они, собственно, и предназначались.

– Я уверен, что великое искусство Леонардо украсило бы твой любимый город, – сказал Лоренцо. – Но сейчас, боюсь, некоторые обязательства удерживают его во Флоренции.

– И кроме того, Флоренция – мой дом, – сказал Леонардо. – Она – источник моего вдохновения.

Сказано это было, чтобы польстить Лоренцо, но приглашение Сфорцы не нанесет ущерба его репутации во Флоренции. Когда‑нибудь Леонардо может понадобиться покровительство этого человека… И он улыбнулся Лодовико так, точно тот был Симонеттой.

– Пожалуйста, сыграй нам на своей лире, – попросила Симонетта.

И Леонардо играл и пел вместе с Аталанте Мильоретти, голос которого был глубок и звучен, как колокол. Наиболее подходящей показалась Леонардо песенка, которую он сложил, когда ночами напролет беззаботно шатался по городу:

Коль желанья нет силы исполнить,

Делай то, что без силы доступно;

Мудрый должен о слабости помнить,

А не мочь и желать – безрассудно!

Симонетта захлопала прежде других; а потом, раззадоренный игрой, Анджело Полициано, лучший поэт Флоренции, напел на тот же мотив свои стихи:

Что за дева по травам и розам

В белоснежных одеждах ступает?

Увенчали алмазами росы

Чистый лик, где лишь скромность сверкает.

Пока он пел, Джиневра отошла от своего кружка и встала рядом с Леонардо, так что он чувствовал ее гнев – словно это он унизил ее. Все мужчины кланялись ей и хлопотали вокруг нее, и Симонетта тоже не пожалела любезных похвал ее платью и прекрасным волосам. Джиневру удивило то, что Симонетта была искренне счастлива, деля с ней внимание мужчин. Однако хотя Джиневра и была заметно красивее, все же ее окружали поклонники Симонетты – Симонетта царила здесь, Симонетта повелевала любовью величайших художников и правителей Флоренции.

Тогда Леонардо, взглянув на светловолосую, бледную, легкую, как воздух, Симонетту, запел для нее. Потом он повернулся к Джиневре и обратил к ней свои слова и взгляд. Этот миг он вырвал у Симонетты. Сейчас он не был отвергнутым возлюбленным, бастардом, художником без будущего. Он пел и играл на конской серебряной лире не для Симонетты, но для Джиневры.

В поступи ее величье королевы,

Бурю укротит одна улыбка девы.

Когда он закончил, Симонетта поцеловала его в щеку, и Леонардо ощутил исходящий от нее запах мускуса – почти такой же, как у Джиневры, только в запахе Симонетты было что‑то дикое, животное, почти мужское, будто и она только что занималась любовью. Тут он взглянул на Джиневру и понял, что она хочет его, что на самом деле ему незачем бояться этих ее хитростей. Лицо Джиневры было напряжено, быть может отражая смесь гнева и ревности; она коснулась его руки и похвалила его. Щеки ее пылали, как бывало, когда они занимались любовью в доме ее отца, под носом у слуг и родни.

И тут за своей невестой явился Николини. В тот же миг Леонардо почувствовал напряжение, возникшее между купцом и свитой Медичи, потому что Николини был политически и экономически связан с влиятельным семейством Пацци. Пацци были самыми опасными противниками Медичи в банковском ремесле и особенно ненавидели Лоренцо, обвиняя его в том, что он закрыл им пути на политическую арену.

Прежде чем Николини сумел вытащить Джиневру из кружка знати, ему пришлось выдержать представления и обмен любезностями. Наконец он подтолкнул ее вперед – жест, который привел Леонардо в бешенство, – и прошипел:

– Молодой человек, могу я поговорить с вами с глазу на глаз?

Леонардо оставалось лишь кивнуть. Он извинился перед гостями, ответив пожатием плеч, когда Сандро Боттичелли поинтересовался, что происходит. Сандро шел за ними, пока Николини, обернувшись, не обратился к нему:

– Мессер Боттичелли, не будете ли вы добры проводить мою прекрасную даму к окну, подышать воздухом? Ей только что было плохо… Я у вас в долгу – жара утомила и меня, и мне хотелось бы посидеть немного тут с мастером Леонардо, если его устроит мое общество.

И Николини указал на два мягких табурета.

Как бы ни беспокоилась Джиневра, ей пришлось удалиться вместе с Сандро. Чтобы отыскать окно, Сандро вынужден был увести ее из студии в мастерские.

Но Николини не сел. Он стоял вплотную к Леонардо, и юноша чувствовал его мерзкий запах, который не могла заглушить никакая туалетная вода. От него несло потом и непереваренной пищей, потому что зубы у него были гнилые и редкие, хотя это и можно было заметить, лишь приглядевшись. Однако таковы были все горожане Флоренции, не исключая патрициев; это Леонардо, помешанный на чистоте, трижды в неделю принимал ванну.

– Я говорю вам это только раз, юноша, – сказал Николини. – А потом все должно быть забыто, словно ничего и не было.

– Хорошо, – вызывающе сказал Леонардо, слегка отодвигаясь от напористого патриция.

– Не обманывайся на мой счет, сынок, – продолжал Николини. – Не считай меня глупцом. Годы мои, может быть, и преклонные, но я не слеп, не нем и не глух. Ты думаешь, я не знаю, что вы с Джиневрой чувствуете друг к другу?.. – Он помолчал. – Я знаю почти все. – Он изучающе оглядел Леонардо, и тот ответил таким же немигающим взглядом. – Я знаю, что ты трахал ее в доме ее отца. – Голос Николини был тих и злобен. – Знаю и то, что ты имел ее под лестницей не более часа назад, маленький ублюдок.

Лицо Леонардо пылало: Николини, должно быть, следил за ним. Его левая рука потянулась к кинжалу.

– С твоей стороны будет крайне неприлично убивать меня именно сейчас. – Николини взглядом указал направо, откуда направлялся к ним дородный, безупречно одетый человек. Николини был абсолютно спокоен, точно привык ходить по лезвию меча. – Этой игры тебе ни за что не выиграть. Я женюсь на ней, и мне наплевать, что она надеется поправить дела своего папаши и надуть меня. И знаешь почему?

– Ты закончил? – процедил Леонардо, сдерживаясь изо всех сил: приспешник Николини стоял совсем рядом.

– Потому что я люблю ее и могу добиться своего. Ты не должен да и не посмеешь видеться с ней снова, кроме тех часов, когда она будет позировать тебе для портрета. И уж будь уверен, я позабочусь о достойном сопровождении. Попробуй только встретиться с ней – и я уничтожу тебя. Убью, если в том будет нужда. Все, чего ты сможешь добиться, – это причинить боль Джиневре, сделать ее пленницей в собственном доме, и это будет мой дом. Ты понял?

– Надеюсь, сударь, вы простите меня, – громко сказал Леонардо, как мог достойно прерывая это унижение, – но мне надо кое‑что сделать для мастера Андреа.

Он двинулся прочь и тут же наткнулся на Зороастро, который смотрел на него и слегка усмехался, как бы злорадствуя. Однако это выражение мгновенно сменилось участием.

– Ты должен быть поосторожнее, Леонардо, – сказал Зороастро.

Леонардо силился сдержать слезы гнева и отчаяния.

– Ты о чем?

– Я не мог не услышать твоей беседы с мессером Николини.

– Скажи лучше, не мог не подслушать.

– Ты – мой друг. Я беспокоился…

Тосканелли прервал этот разговор, позвав Леонардо, и тот, извинившись, отошел к своему старому учителю, рядом с которым стоял темноволосый тонкогубый мальчик.

– Приятно видеть тебя таким бодрым, – сказал Леонардо, но голос его прозвучал бесцветно и пусто.

– Зато ты, кажется, увидал одного из тех духов, которых так неумело защищал мессер Николини, – заметил Тосканелли. – Твое счастье, что академики обычно куда более искушены в риторике и логике, чем в применении грубой силы.

Леонардо криво усмехнулся. Ему отчаянно хотелось остаться одному, чтобы прийти в себя, но он постарался сосредоточиться на пустячном разговоре с Тосканелли и забыть о своем унижении. В конце концов, Тосканелли был великим человеком, заслуживающим всякого уважения. Леонардо ничего не знал бы о географии небес и мира за пределами Флоренции, если бы не этот старик.

Ему надо поделиться с кем‑то, но с кем?

Джиневру, скорее всего, стерегут так хорошо, словно она уже не здесь, а в одной из башен дворца Николини. Можно бы поговорить с Сандро, но позже.

– Я хочу представить тебе молодого человека, с коим у тебя много общего, – продолжал Тосканелли. – Его отец, как и твой, нотариус. Он вверил Никколо моему попечению. Никколо – дитя любви, как и ты, и удивительно одарен в поэзии, драматургии и риторике. Интересуется он всем, вот только, кажется, ничего не в состоянии завершить! Но в отличие от тебя, Леонардо, он – молчальник. Верно, Никколо?

– Я вполне могу разговаривать, мессер Тосканелли, – сказал мальчик.

– Как тебя зовут? – спросил Леонардо.

– Ах, простите мою невоспитанность, – вмешался Тосканелли. – Мастер Леонардо, это Никколо Макиавелли, сын Бернардо ди Никколо и Бартоломеи Нелли. Возможно, ты слышал о Бартоломее – она пишет религиозные стихи и очень талантлива.

Леонардо поклонился и сказал с толикой сарказма:

– Знакомство с вами, юноша, – честь для меня.

– Я хотел бы, чтобы ты занялся обучением этого юноши, Леонардо.

– Но я…

– Ты – одинокий волк, Леонардо. Тебе надо научиться щедро делиться своими талантами. Научи его видеть, как видишь ты, играть на лире, рисовать. Научи его волшебству и перспективе, природе света, научи, как держаться на улицах, как вести себя с женщинами. Покажи ему свою летающую машину и наброски птиц. И могу гарантировать, что он в долгу не останется.

– Но он еще мальчик!

– Мессер Тосканелли, – сказал Никколо, – думаю, будет лучше, если я просто останусь здесь и постараюсь быть полезным мастеру Верроккьо.

– Что? – спросил Леонардо.

– Я договорился с мастером Андреа, что мальчик на несколько месяцев останется здесь. От меня он узнал довольно, но его талантам, чтобы раскрыться, нужна публика. Мой дом для него – слишком одинокое место.

– Но у тебя же бывают все.

– Я заберу его, когда ты покажешь ему жизнь. Ему нужно больше, чем книги и карты. Ты сделаешь это?

– Это может быть опасным для него.

Тосканелли откинулся на глиняный кувшин Верроккьо.

– Вот и ладно, – сказал он, улыбаясь так, что стали видны дыры от двух потерянных зубов. – Но учти, молодой человек, этот юнец владеет мечом не хуже тебя. А теперь поговори с ним.

И Тосканелли несильно подтолкнул Макиавелли к Леонардо. А потом встал, и Бенедетто Деи и Америго Веспуччи, что стояли в другом конце комнаты, поспешили к нему.

– Устал я от этой суеты, – сказал он им. – Будьте так добры, доставьте меня домой, пока улицы не запрудил праздник.

– С тобой мы еще увидимся, – сказал Бенедетто, обращаясь к Леонардо. – Когда…

– Когда передадут старика в объятия Морфея, – улыбаясь, вставил Тосканелли. – А теперь подведите меня к Медичи, чтобы я мог засвидетельствовать ему свое почтение и удалиться.

– Мы встречаемся на Понте Веккио во время процессии, – сказал Бенедетто. – Найди нас. Там будут все, кого ты знаешь. Мы намерены пошалить.

Леонардо кивнул, снова чувствуя тревогу и одиночество, понимая, что замкнут в этом изысканном кругу вместе с мальчиком, отданным ему под опеку. Глазами он поискал в толпе Джиневру, но не смог ее найти. Николини стоял рядом с ее отцом, Америго де Бенчи, беседуя с людьми так, словно брак уже состоялся и главная его цель достигнута. Леонардо тошнило при одной мысли о Николини, овладевающем Джиневрой, и он никак не мог отделаться от картины, которая молнией вспыхивала в его воображении: Джиневра бьется под плешивым, с гусиной кожей Николини.

Он представил себе даже комнату, в которой произойдет насилие – а чем иным это может быть? Постель будет устроена на сундуках, на которых сидят и где держат одежду; постельное белье и занавеси будут красными, и волосы Джиневры должны потеряться на красном, а белая кожа вызывающе выделяться; глаза она зажмурит, будто от реальности можно так же легко отгородиться, как от света. И Николини с его слабыми руками придавит ее своим весом. Ему не будет нужды заботиться о том, чтобы ей было хорошо. Он просто удовлетворит свою похоть, словно влез на шлюху.

В конце концов голова у Леонардо прояснилась. То, что Джиневра покинула комнату, принесло ему облегчение. Однако он должен найти ее. Скорее всего, она укрылась в одиночестве в одной из спален мастера Андреа. Леонардо, по крайней мере, хорошо знал дом. Но мысль о поисках развеялась, когда он увидел, что прислужник Николини не сводит с него глаз.

Он должен выиграть время.

Никколо Макиавелли стоял перед Леонардо, выжидающе и встревоженно глядя на него. Красивый мальчик, высокий и сухощавый, вот только лицо необычно сурово для существа столь юного. Однако он, кажется, чувствовал себя уютно один в этом незнакомом для себя месте. Занятно, подумал Леонардо.

– Как тебя обычно называют? – спросил он.

– Никколо, – ответил мальчик.

– А прозвище у тебя есть?

– Меня зовут Никколо Макиавелли, таково мое имя.

– Ну а я буду звать тебя Никко, юноша. Не возражаешь?

– Нет, маэстро, – сказал он, чуть помедлив, но его тонкие губы тронул призрак усмешки.

– Итак, твое новое имя чем‑то тебе не нравится, – заметил Леонардо.

– Я нахожу забавным, что вам понадобилось укоротить мое имя. Так вы чувствуете себя больше?

Леонардо рассмеялся.

– Сколько тебе лет?

– Почти пятнадцать.

– А если быть точным – едва миновало четырнадцать, так?

– А вы все еще ученик мастера Андреа, хотя на самом деле вы уже стали мастером – так мне, во всяком случае, сказал мастер Тосканелли. А если вы близки к тому, чтобы стать мастером, разве вам не захочется, чтобы вас уже считали таковым? Или вы предпочтете, чтобы вас держали за ученика, который только и может наполнять стаканы вином? Как, мастер Леонардо?

Леонардо снова рассмеялся: этот умный мальчик, рассуждавший так, словно он вдвое старше, начинал ему нравиться.

– Можешь звать меня просто Леонардо, – сказал он.

– А где я буду жить, Леонардо?

– Это мы решим.

Леонардо огляделся, словно снова искал Джиневру.

«Где Сандро?» – спросил он себя. Ведь сейчас на самом деле уже поздно.

Многие направятся сейчас к дворцу Пацци, чтобы последовать за процессией, которую Якопо Пацци поведет в Санти Апостоли, в старейший из храмов Флоренции. Именно Пацци привезли в 1099 году из Крестового похода священные кремни от Гроба Господня. И именно Пацци понесут их из Санти Апостоли в Дуомо, на церемонию возжигания. Разумеется, братья Медичи не станут спешить присоединяться к шествию, пока священные кремни не окажутся в Дуомо, красивейшем храме христианского мира. Храме Медичи.

Леонардо окликнул Верроккьо, и тот поспешил к нему. Андреа был в восторге оттого, что именно этой ночью Медичи и их блестящая свита почтили визитом его мастерскую, – щеки его горели, а это являлось самым точным указанием на его чувства. Леонардо всегда знал, хорошо ли идут дела Андреа, потому что при удаче лицо его пылало, словно получение выгодного заказа опьяняло его сильнее вина.

– Я должен был передать тебе послание, но за всей этой суетой совершенно забыл, – сказал Андреа. – Прости, пожалуйста.

Андреа, очевидно, понятия не имел, что Леонардо влюблен в Джиневру.

– Что за послание? – поинтересовался Леонардо.

– Сандро повез мадонну Джиневру домой. Он не хотел, чтобы ты волновался, и будет ждать тебя в девять на скамьях у палаццо Пацци. Он сказал: не тревожься, он все устроит.

– Весьма убедительно, – не без сарказма заметил Леонардо.

– Позже, быть может завтра, когда мы будем одни, – Андреа указал глазами на юного Макиавелли, – нам нужно будет поговорить. Я многое должен узнать у тебя и многое тебе сказать. У нас хорошие новости от Лоренцо.

– Об этом легко догадаться, – сказал Леонардо. – Но ты прав, мы обсудим это завтра. Что нам делать с этим юным господином?

– Ах да, ученик мессера Тосканелли… Ну и как поживаешь, юноша?

– Прекрасно, мастер Андреа.

– Во‑первых, я познакомлю его с Тистой, другим нашим учеником, – они будут жить в одной комнате.

– Мессер Тосканелли ничего больше не говорил тебе об этом мальчике?

– Только то, что он очень умен и сообразителен, – сказал Верроккьо. – Я должен научить его всему, чему смогу, и возвратить мессеру Тосканелли. Он хорошо рисует, так что, возможно, быть художником – его судьба.

– Мессер Тосканелли просил меня присмотреть за мальчиком.

– Подсыпать ему яду в молочко, что ли? – рассмеялся Верроккьо, и Леонардо не смог сдержать улыбки.

– Я постараюсь, чтобы он не слишком часто бывал у шлюх.

– Но бордели должны стать частью моего образования, – честно сказал Никколо. – Мастер Тосканелли слишком стар, чтобы водить меня туда, так что я ходил с мессером Деи.

– А, так ты там бывал, – сказал Верроккьо.

– Где же еще можно изучать государственную политику?

– И кто же тебе это сказал? – поинтересовался Верроккьо.

– На это отвечу я, – сказал Леонардо. – Звучит похоже на мессера Тосканелли, но он, наверно, шутил.

– Нет, Леонардо, вовсе нет, – сказал Никколо. – Он говорил, что улицы и публичные дома – лучшие учителя, ибо люди низки и их всегда следует искать там, где они удовлетворяют свои вожделения. Всего‑то и нужно – понаблюдать и послушать важных особ, когда они навеселе. Но если хочешь знать, чем крутится мир, надо уметь слушать также и чернь. И еще нужно покровительство…

– Мальчик может жить со мной. – Леонардо, улыбаясь, потряс головой. – Пусть попросит Тисту положить ему тюфяк на полу.

– Отлично, – сказал Верроккьо. – Думаю, однако, тебе пора выступать, не то гости удерут на улицу. – Он глянул на Макиавелли и криво усмехнулся. – Ты обещал колдовство, – сказал он. – А у нас важные гости.

– Да, – сказал Леонардо, – но мне надо чуть‑чуть времени…

– Слушайте все! – тут же прокричал Верроккьо. – Среди нас – непревзойденный мастер фокусов и волшебства Леонардо да Винчи, тот самый, что изобрел машину, которая может поднять человека в воздух, как птицу, что может налить вино в другую обыкновенную жидкость и тем зажечь ее, не пользуясь огнивом или иным огнем.

Тут Верроккьо, в свою очередь, был прерван Лоренцо Медичи. Хотя многие гости засмеялись при словах о летающей машине, Лоренцо не смеялся. Он оставил свой кружок и стоял в центре комнаты, неподалеку от Андреа дель Верроккьо и Леонардо.

– Мой любезный друг Андреа часто рассказывал мне о твоих исследованиях, Леонардо, – с легким сарказмом сказал Лоренцо. – Но как же ты намерен устроить это чудо с полетом? Ведь не с помощью же рычагов и блоков. Уж не призовешь ли ты чарами летающего зверя Гериона, чтобы спуститься на нем в адские круги, как сделал Данте, если верить книгам? Или просто нарисуешь себя на небе?

Все засмеялись, а Леонардо, который не осмелился перебить Лоренцо, объяснил:

– Вне всякого сомнения, ваше великолепие, вы видели, как биение крыльями о воздух поднимает тяжелого орла в высокие разреженные слои, почти к сфере изначального пламени. Воздух в движении можно видеть на море, когда он наполняет паруса и тянет тяжело груженные суда. Точно так же может человек с крыльями, достаточно большими и точно устроенными, преодолеть сопротивление воздуха и, используя его, подчинить его себе и подняться ввысь. В конце концов, – продолжал Леонардо, – и птица не более чем инструмент, работающий по законам математики, и человек может повторить все ее движения.

– Но человек – не птица, – сказал Лоренцо. – У птицы есть сухожилия и мускулы несравненно более сильные, чем у человека. Если бы мы были устроены так, чтобы иметь крылья, Всемогущий дал бы их нам.

– Вы считаете, что мы слишком слабы, чтобы летать?

– Я думаю, очевидность приведет разумного наблюдателя к такому выводу.

– Вы наверняка видели, – сказал Леонардо, – как соколы несут уток, а орлы зайцев, и бывают случаи, когда этим крылатым охотникам приходится удваивать скорость, чтобы нагнать дичь. Но им нужно очень немного сил, чтобы поддерживать себя в воздухе и балансировать на крыльях, простирая их на пути ветра и так направляя полет. Довольно легкого движения крыл, и чем больше птица, тем медленнее движение. С человеком то же самое, ибо в ногах у нас больше силы, чем требуется нам, чтобы поддержать себя. Чтобы убедиться в этом, взгляните на следы человека в песке на морском берегу. После прикажите второму человеку взобраться первому на плечи – и увидите, насколько глубже станут следы. Но снимите второго человека со спины первого, прикажите первому подпрыгнуть как можно выше – и вы увидите, что от прыжка остался более глубокий след, чем тот, что оставлен человеком с двойным весом. Таково двойное доказательство того, что в ногах у людей вдвое больше сил, чем надо им для поддержки себя… более чем достаточно, чтобы летать, как птицы.

Лоренцо засмеялся.

– Прекрасно, Леонардо! Однако мне хотелось бы своими глазами увидеть твою машину, которая превращает человека в птицу. Это на нее ты тратил свое драгоценное время вместо того, чтобы уделять его моим драгоценным статуям?

Леонардо опустил глаза.

– Нет‑нет, – запротестовал Верроккьо, – Леонардо был со мной в ваших садах, используя свой талант для восстановления…

– Покажи мне свою машину, художник, – сказал Лоренцо. – Я смогу использовать такое творение, чтобы устрашить врагов, в особенности тех, кто носит цвета юга. – Он намекал на Папу Сикста Четвертого и флорентийское семейство Пацци. – Она готова к действию?

– Еще нет, ваше великолепие, – сказал Леонардо. – Я экспериментирую.

Все снова засмеялись, и Лоренцо вместе со всеми.

– Ах, экспериментируешь? Тогда будь любезен, сообщи мне, когда закончишь. Но, судя по твоему выступлению, никому из нас не стоит волноваться.

Униженный, Леонардо отвел взгляд.

– Скажи, как ты считаешь, долго ли продлятся твои эксперименты? – не унимался Лоренцо.

– Думаю, я могу с уверенностью сказать, что мое творение будет готово к полету через две недели, – ко всеобщему удивлению, заявил осмелевший Леонардо. – Мою Большую Птицу я собираюсь отправить в полет с Лебединой горы во Фьезоле.

По студии пробежал изумленный говор.

У Леонардо не было иного выхода, как только принять вызов Лоренцо; не сделай он этого, Лоренцо мог бы разрушить его карьеру. До сих пор, очевидно, Великолепный считал Леонардо дилетантом, разносторонним гением, не способным довести свои идеи до реального воплощения. Но было в выходке Леонардо и нечто большее, ибо сейчас Леонардо чувствовал, что потерял все; он мог позволить себе быть безрассудным. Возможно, безрассудство поможет ему отвоевать Джиневру де Бенчи… и, возможно, оно же поможет ему показать Лоренцо летающую машину.

– Прости мне едкие речи, Леонардо, ибо все в этой комнате уважают твои труды, – сказал Лоренцо, – но я ловлю тебя на слове: через две недели мы отправимся во Фьезоле. Ну а теперь, увидим мы сегодня вечером чудо или нет?

– Конечно, увидите, ваше великолепие, – сказал Леонардо и, поклонясь, отступил. – Если вы минутку подождете, я проясню для вас теологический спор, в котором мне удалось одолеть нашего новообрученного мессера Николини. – Он заговорил громче, чтобы слышали все: – Мессер Николини, если б вы были так любезны и вышли сюда, я бы показал вам… душу!

Толпа выпихнула Николини вперед, явно против его желания, и на миг Леонардо овладел вниманием всех. Никто теперь не уйдет на праздник, как бы громок ни становился шум, что сочился с улицы сквозь стены и окна. Леонардо обшарил взглядом комнату, отыскивая Зороастро да Перетолу, нашел, тот кивнул ему и выскользнул в другую дверь.

Ему понадобится помощь Зороастро.

– Можно мне с тобой? – спросил Никколо Макиавелли.

– Пошли, – сказал Леонардо, и они вышли из студии в одну из литейных.

Комнату использовали под склад. Инструменты, отливки, коробки для упаковки были сложены вдоль стен, на полу валялись мешки с песком, а чтобы войти, нужно было пробраться через грубо обработанные куски камня и мрамора, что лежали у самой двери, так как ученикам было лень тащить их дальше. У дальней стены стоял бронзовый Давид с отрубленной головой Голиафа у ног; он поражал и притягивал взгляд. Это была, наверное, лучшая из работ Верроккьо.

– Это ты? – спросил Макиавелли, совершенно потрясенный.

Статуя и в самом деле походила на Леонардо.

– Мастер никак не мог найти подходящую фигуру для модели, вот и использовал Леонардо, – пояснил, входя, Зороастро.

– У нас нет времени, – нетерпеливо бросил да Винчи, роясь в вещах, но тут же заметил: – А ты как будто пришел в себя.

– Ты о чем? – настороженно спросил Зороастро.

– Когда ты появился перед Великолепным, то нервничал, словно нашкодивший кот. Что ты натворил? Украл его перстень?

Зороастро помахал рукой, словно пытаясь волшебством сотворить перстень Первого Гражданина.

– Что там насчет души? – спросил он, резко меняя тему.

– Где эта надувная штука, которую мы сделали? Я помню, мы прятали ее здесь.

– А, так ты собрался показать фокус со свиньей!

– Ты раскрасил и сшил свиные пузыри, как я просил? – осведомился Леонардо.

Зороастро расхохотался.

– Так это и будет душа? Не выйдет ли это слегка кощунственно? – Он снова засмеялся, потом сказал: – Ну да, мой друг, я сделал, как ты просил, хотя и подумать не мог, что ты захочешь показать подобный трюк в такой важной компании.

– Просто помоги мне найти все нужное! – выдохнул Леонардо.

– Все здесь, милый Леонардо, – сказал Зороастро. – Я сложил все вместе. – Велев юному Макиавелли вытащить насос, он поднял ярко раскрашенный короб. – Надеюсь, у тебя сильные руки, юноша. – И повернулся к Леонардо. – Какой сигнал?

– Я хлопну в ладоши.

Леонардо вышел из литейной и возвратился в студию. Общество горело нетерпением, а Николини стоял чуть впереди остальных, и на лице его отражался ужас, унизительный для мужчины.

– А сейчас, – сказал ему Леонардо, – следует демонстрация того, что неизбежно случается с духом, если его не защищает смертная плоть.

– Богохульство! – воскликнул Николини.

Леонардо хлопнул в ладоши и распахнул дверь. И тут лее в комнату вдавилась, распухая, молочного цвета мембрана. За шумом голосов шелеста насоса было не расслышать, потому что пузырь заполнил собой уже весь проем, угрожая разрастись еще больше, пока не поглотит всю комнату.

Леонардо отступил в сторону, давая «душе» место расти.

– Вот видите, она создает пустоту и разрастается… Но, как и мы, смертные, она не может выйти за рамки физического мира… этой комнаты!

Сборище подалось назад, кто вскрикивал от ужаса, кто нервно смеялся. Николини, белея на глазах, попятился; но не кто иной, как Лоренцо, вынул из рукава булавку и ткнул ею неопрятную «душу». В воздухе разлился слабый запах краски, клея и животного жира.

Лоренцо усмехнулся.

– Так вернули мы сей добрый дух в его владения, – сказал он.

Николини опрометью выбежал из комнаты. За ним помчался Андреа дель Верроккьо, неизменно образцовый хозяин. Но его великолепие, кажется, был доволен фокусом: он терпеть не мог Николини, связанного с Пацци.

– Я буду ждать нашей встречи, – сказал он Леонардо. – Через две недели, помни.

Симонетта – она стояла рядом с Лоренцо и Джулиано – шагнула вперед, обняла Леонардо и легко коснулась губами его щеки.

– Ты и впрямь чародей, – сказала она и повернулась к собравшимся. – Разве не пришло еще время праздновать, ваше великолепие? – обратилась она к Лоренцо, намекая, что он должен показать пример.

Когда комната вокруг Леонардо опустела, ему показалось, что темная пелена окутала все кругом, и он вздрогнул, будто просыпаясь.