Лекция: Лабораторна робота №6 4 страница

Фактически, индивиды и группы сильно отличаются друг от друга в проявлениях жестокости, даже когда их натравливают на представителей другой группы. Во время первой мировой войны британская пропаганда распро­страняла легенды о зверствах немецких солдат по отно­шению к бельгийским младенцам, ибо на самом деле было мало фактов жестокости и недоставало «горючего» для раз­жигания ненависти к врагу. Соответственно и у немцев было мало сообщений о жестокостях противника по той простой причине, что их и впрямь было мало. Даже во время второй мировой войны, несмотря на общий рост жестокости в мире, зверские поступки в целом ограничи­вались особой средой — нацистами. В среднем регулярные армейские части с обеих сторон не совершали военных преступлений в тех масштабах, которые следовало бы ожидать согласно теории Лоренца. То, что он называет зверским поведением, связано с садистским, вампирским типом личности. Его «опьянение борьбой» — не что иное, как эмоционально примитивный национализм. Утверж­дать, что готовность совершать жестокости, «когда разве­вается знамя», и объявлять эту готовность врожденной чертой человека — это классический прием защиты при обвинении в нарушении принципов Женевской конвенции. И хотя я совершенно уверен, что сам Лоренц не имел намерений защищать жестокость, все равно его теорети­ческий аргумент оказывает практическую услугу такой защите. А его метод мешает пониманию структуры лично­сти, индивидуальных и общественных условий и причин возникновения и развития преступности.

Лоренц идет еще дальше, утверждая, что без бойцовского азарта (этого «автономного человеческого инстинкта») были бы «невозможны ни наука, ни искусство, ни любые другие грандиозные человеческие свершения». Как это возмож­но? Ведь сам Лоренц называет главным условием проявле­ния этого инстинкта «наличие внешней опасности, объе­диняющей людей в группу». Разве есть хоть один пример, подтверждающий, что искусство и наука процветают лишь там, где существует угроза нападения извне?

Объяснение Лоренцом причин любви к ближнему есть также смесь инстинктивизма с утилитаризмом. Человек спасает друга, ибо тот уже не раз спасал его самого… да еще и потому, что так поступали его предки еще в период палеолита… — все это звучит настолько легковесно, что избавляет нас от комментариев.

О войне: итог концепции Лоренца

В результате анализа агрессивного инстинкта у человека Лоренц приходит к выводу, весьма близкому размышле­ниям Фрейда, высказанным им в письме к Эйнштейну, на тему «Почему война?». Ни один человек не может почув­ствовать радость, узнав, что войны неизбежны, что иско­ренить войну в принципе невозможно, ибо она является следствием врожденно-инстинктивного поведения. И если Фрейда можно назвать «пацифистом» в широком смысле слова, то Лоренца вряд ли можно зачислить в этот раз­ряд, хотя он и понимает, что ядерная война — это катаст­рофа небывалого масштаба. Он ищет средства, чтобы по­мочь обществу избежать трагических последствий агрес­сивного инстинкта: на самом деле в ядерный век он фак­тически вынужден искать возможности сохранения мира, коль скоро стремится сделать приемлемой свою теорию о врожденной человеческой деструктивности. Некоторые его предложения похожи на фрейдовские, но все же разница очень велика. Фрейд выдвигает свои предложения с боль­шой долей скепсиса и скромности, Лоренц же заявляет: «В отличие от Фауста, я знаю способ и могу научить лю­дей, как изменить себя в лучшую сторону. И мне кажет­ся, что я здесь не преувеличиваю своих возможностей...»Если бы под этим заявлением были серьезные основа­ния, то заслуги Лоренца и впрямь было бы трудно пере­оценить. Однако его советы не идут дальше широко извест­ных штампов типа «простых предостережений об опасно­сти полной дезинтеграции, которая грозит обществу, если в нем будут функционировать неправильные модели соци­ального поведения».

1. Первая совершенно очевидная рекомендация состоит в том, чтобы… «познать самого себя». Под этим Лоренц понимает «требование углубить свои знания о причинных связях нашего собственного поведения», то есть о законах эволюции. Одним из главных звеньев в этой цепи, с точки зрения Лоренца, является «объективно-психологическое изучение возможностей перенесения агрессии с первона­чально избранного объекта на эрзац-объект».

2. Второй путь — это исследование так называемой сублимации методом психоанализа.

3. "… Личное знакомство между людьми различных на­циональностей и партий".

4. Четвертое и, вероятно, важнейшее мероприятие, «про­ведение которого не терпит отлагательства… — это само­критичное и благоразумное овладение теми страстями, которые в предыдущей главе мы называли „опьянением борьбой“ или „воинственным азартом“; это означает, что „необходимо помочь молодежи… найти подлинные цели, ради которых стоит жить в современном мире“.

Рассмотрим внимательно каждый пункт этой программы.

Классическую формулу „Познай самого себя“ Лоренц применяет неправильно, причем не только в плане грече­ского смысла этой формулы, но и в плане употребления этого понятия Фрейдом, который всю свою науку и прак­тическую психотерапию строит на принципе самопозна­ния. Для Фрейда понятие самопознания означает, что че­ловек осознает то, что существует на бессознательном уров­не; и это крайне трудный процесс, ибо человек при этом встречает огромное сопротивление*, которое мешает осо­знать неосознанное. Самопознание в смысле Фрейда — это не только интеллектуальный, но одновременно и аф­фективный процесс, как его понимал еще Спиноза. Это познание, которое осуществляется не только с помощью разума, но и с помощью сердца. Позвать самого себя означает интеллектуально и эмоционально проникнуть в са­мые потаенные уголки своей души. Это процесс, который может длиться годы, а то и целую жизнь (когда речь идет о душевнобольном, который серьезно хочет избавиться от своего недуга и стать самим собой). Исцеление проявляет­ся в усилении энергии, которая высвобождается, когда у человека исчезает необходимость тратить силы на вытесне­ние; поэтому человек пробуждается и высвобождается по мере того, как он глубже проникает в свою субъективную реальность. В противоположность этому взгляду Лоренц понимает под „познанием самого себя“ нечто совершенно иное, а именно теоретическое знание о фактах эволюции и особенно об инстинктивных корнях агрессивности. По­жалуй, Лоренцово понимание самопознания скорее можно сравнить с фрейдовской теорией о влечении к смерти. Если следовать аргументации Лоренца, то практика психоана­лиза полностью исчерпывается чтением собрания сочине­ний Фрейда. Невольно приходит на ум поговорка Маркса о том, что того, кто упал в воду, не умея плавать, не спасет знание законов гравитации. „Чтение рецептов ни­кого не излечит“, — гласит китайская мудрость.

Свой второй рецепт о сублимации Лоренц даже не рас­крывает. Что касается третьего „требования личного зна­комства представителей различных партий и национальностей“, то сам Лоренц признает, что в этой формуле по­чти все очевидно, ибо даже любые авиакомпании в своей рекламе объявляют о том, что международные рейсы слу­жат делу мира. К сожалению, представление о том, что личное знакомство выполняет функцию снижения агрес­сивности, не получило подтверждения. Гораздо больше примеров обратного. Англичане и немцы довольно хорошо были знакомы до 1914 г., но, когда началась война, обе нации были охвачены безмерной ненавистью.

Есть еще одно убедительное доказательство. Ни одна война, как известно, не вызывает больше ненависти и жестокости, чем гражданская, в которой стороны особен­но хорошо знают друг друга. А разве ненависть между родственниками из одной семьи становится меньше отто­го, что они отлично знают друг друга?

Трудно ожидать, что „знакомство“ и „дружба“ умень­шат агрессию, ибо в этом случае речь может идти лишь о самом поверхностном знании о другом человеке, т. е. о знании „объекта“, наблюдаемого снаружи. Это знание не имеет ничего общего с глубинным эмпатическим проник­новением в переживания другого человека, которые стано­вятся мне понятны лишь тогда, когда я мобилизую весь свой опыт, вспоминая и сравнивая аналогичные или хотя бы мало-мальски сходные ситуации из своей жизни. По­знание такого рода требует от познающего определенных усилий, чтобы он сам справился со многим вытесненным (из своего сознания) материалом; и в этом процессе посте­пенно реализуются новые пласты нашего бессознательно­го, которые раньше были помехой на пути самопознания. И если достигнуто такое понимание (которое не поддается рациональной оценке), то это ведет к снижению, а то и к полному устранению агрессивности; это зависит от того, насколько удалось данному субъекту преодолеть свою соб­ственную неуверенность, жадность н нарциссизм, а вовсе не от максимального количества информации о других

людях[29].

Последнее место в программе из четырех пунктов зани­мает предложение о „новой направленности опьянения борьбой (бойцовского азарта)“. Особое место среди его ре­комендаций занимает спорт. Никто не отрицает того фак­та, что спортивная борьба может вызвать слишком серь­езную агрессивность. Недавно мы имели возможность убедиться в этом, когда во время международного футболь­ного матча в Латинской Америке взрыв эмоций привел к вспышке настоящей войны. И поскольку нет доказательств того, что спорт снижает агрессивность, то одновременно следует подчеркнуть и то, что мотивировка спорта необходимостью разрядки агрес­сивного потенциала также не имеет доказательств. То, что в спорте приводит к агрессии, — это дух соревнования и зрелищность, которая культивируется и стимулируется об­щей коммерциализацией спортивных мероприятий, когда главную роль играют деньги и популярность, а вовсе не гордость спортивными показателями. Многие видные на­блюдатели несчастных Олимпийских игр 1972 г. в Мюн­хене утверждают, что эти Игры были не столько проявле­нием доброй воли и миролюбия, сколько способствовали росту национализма и соревновательной агрессивности[30].

Достаточно процитировать еще некоторые высказыва­ния Лоренца о войне и мире, чтобы убедиться в непосле­довательности и двойственности его позиции. Например, он говорит: „Допустим, я люблю свою родину (это так и есть на самом деле) и что я испытываю неодолимую враж­дебность по отношению к другой стране (что на самом деле мне совсем не свойственно), все равно я не смог бы всем сердцем желать ее уничтожения, если бы я предста­вил себе, что в этой стране живут люди, которые увлече­ны естественными науками, или те, кто чтут Чарлза Дар­вина и пропагандируют его открытия, или другие, кото­рые, как и я, обожают искусство Микеланджело и “Фаус­та» Гёте, или те, кто разделяют мое восхищение коралло­выми рифами и другими объектами природы. Я не смогу вызвать в себе безграничную ненависть к врагу, если узнаю, что его ценностные ориентации в области культуры и мо­рали совпадают с моими собственными привязанностями и вкусами" (Курсив мой. — Э. Ф.).

Лоренц вводит такое странное ограничение для разру­шительности и ненависти, обозначив его словами «всем сердцем» или «безграничность». Тогда возникает вопрос: а разве бывает иное желание разрушить целую страну или, может быть, бывает «ограниченная» ненависть? Еще важ­нее то, что условие, при котором он отказывается от разру­шения другой страны, состоит в том, что там живут люди с такими же, как у Лоренца, вкусами и привязанностя­ми… А то, что речь идет просто о живых людях, которые могут погибнуть, — этого недостаточно. Иначе говоря: полное уничтожение противника нежелательно лишь то­гда, когда и поскольку тот принадлежит к одной и той же культуре, что и Конрад Лоренц, и разделяет его интересы. Суть и характер этих заявлений нисколько не меняют­ся от того, что Лоренц требует «гуманистического воспи­тания», т. е. воспитания в духе максимального привития индивиду общечеловеческих ценностей и идеалов. Именно эти принципы преобладали в системе воспитания в немец­ких гимназиях перед первой мировой войной, однако боль­шая часть учителей этих гуманистических гимназий, ве­роятно, была значительно воинственней настроена, чем простые немцы… Однако по-настоящему оказать сопро­тивление войне может лишь очень радикальный гуманизм, такой, для которого главные ценности — это жизнь, че­ловеческое достоинство и саморазвитие индивида.

Обожествление эволюции

Невозможно до конца понять позицию Лоренца, если не знать о его фанатической приверженности дарвинизму. Та­кая позиция не редкость в наши дни и заслуживает серьез­ного изучения как важный социально-психологический фе­номен современной культуры. Глубочайшая потребность человека в том, чтобы избавиться от чувства одиночества и заброшенности, прежде находила удовлетворение в идее Бога, который создал этот мир и заботится о каждом отдельном существе. Когда эволюционная теория разрушила образ Бога как высшего творца, одновременно утратила силу и вера в Бога как всемогущего отца (хотя многие сумели сохранить веру в Бога наряду с признанием теории Дарвина). Однако для тех, у кого вера в Царствие Божие пошатнулась, со­хранилась потребность в какой-либо богоподобной фигу­ре. И некоторые из них провозгласили в качестве нового бога эволюцию, а Дарвина объявили ее пророком. Для Лоренца — и не только для него — идея эволюции стала ядром целой системы ценностных ориентации. Дарвин от­крыл для него окончательную истину в вопросе о проис­хождении человека. Все явления, связанные с экономическими, религиозными, этическими или политическими об­стоятельствами человеческого бытия, отныне объяснялись исключительно с позиций теории происхождения видов.

Квазирелигиозное отношение к дарвинизму проявляет­ся и в выражении «великие конструкторы», которым Ло­ренц обозначает естественный отбор и изменчивость. Он говорит о методах и целях этих «великих конструкторов» точно так же, как христианин говорит о творениях Госпо­да Бога; употребляемое единственное число «великий кон­структор» еще больше усиливает аналогию с Богом. Самое яркое свидетельство идолопоклонства в мышлении Лорен­ца мы обнаруживаем в последнем разделе его книги «Так называемое зло»:

Союз личной любви и дружбы, на котором основано наше социальное устройство, возникает на том этапе развития ро­дового строя, когда нужно было ограничить агрессивность и обеспечить мирное сосуществование двух и более индивидов. Новые жизненные условия современного человечества, бесспор­но, заставляют искать новые механизмы, препятствующие агрессивности всех против всех. Именно отсюда выводится естественное, чуть ли не природой заложенное требование братской любви человека ко всем людям. Это требование не ново, разумом мы понимаем его необходимость, сердцем ощу­щаем его красоту, но все же мы не в силах выполнить его, так уж устроен человек. Он может испытывать полноценное чувство любви и дружбы только к отдельным людям, и са­мая сильная и добрая воля ничего тут не может изменить! И все же великий конструктор может это. Я верю, что он это сделает, ибо я верю в мощь человеческого разума, я верю в — силу естественного отбора, и я верю, что разумная селекция совершается разумом. Я верю, что в недалеком будущем наши потомки обретут способность для исполнения этого величай­шего и благороднейшего требования (Курсив мой. — Э. Ф.).

Великий конструктор свершит то, что не сумели сде­лать ни Бог, ни человек. Заповедь братской любви не мо­жет быть реализована, пока ее не пробудит к новой жизни великий конструктор. Абзац заканчивается настоящим признанием: я верю, я верю, я верю...

Социальный и моральный дарвинизм[31] в творчестве Ло­ренца имеет тенденцию к вуалированию истинных причин человеческой агрессивности — биологических, психологи­ческих и социальных. В этом состоит фундаментальное рас­хождение между Лоренцом и Фрейдом. Фрейд был послед­ним представителем философии Просвещения. Он искренне верил в разум как единственную силу, способную спасти человека от душевного и духовного краха. Он требовал на­стоящего самопознания человека через раскрытие его не­осознанных влечений. Обратившись к разуму, он пережил утрату Бога — и он при этом болезненно четко сознавал свои недостатки. Но он не стал искать новых богов.

II. БИХЕВИОРИЗМ И ТЕОРИЯ СРЕДЫ

Теория среды у просветителей

Диаметрально противоположную инстинктивизму позицию занимают представители теории среды. Они утверждают, что человеческое поведение формируется исключительно под воздействием социального окружения, т. е. определя­ется не «врожденными», а социальными и культурными факторами. Это касается и агрессивности, которая явля­ется одним из главных препятствий на пути человеческо­го прогресса.

Уже философы-просветители рьяно отстаивали эту идею в самой радикальной ее форме. Они утверждали, что чело­век рождается добрым и разумным. И если в нем развива­ются дурные наклонности, то причиной тому — дурные обстоятельства, дурное воспитание и дурные примеры. Многие считали, что не существует психических различий между полами (l'аme n'a pas de sex[32]) и что реально суще­ствующие различия между людьми объясняются исключи­тельно социальными обстоятельствами и воспитанием. Следует отметить, что в противоположность бихевиористам эти философы имели в виду вовсе не манипулирова­ние сознанием, не методы социальной инженерии, а соци­альные и политические изменения самого общества. Они верили, что «хорошее общество» обеспечит формирование хорошего человека или, по крайней мере, сделает возмож­ным проявление его лучших природных качеств.

Бихевиоризм

Основателем бихевиоризма является Д. В. Уотсон. Глав­ной предпосылкой этого психологического направления еще в 1914 г. стала идея о том, что «предметом психологии является человеческое поведение». Как и представители логического позитивизма*, бихевиористы выносят за скобки все «субъективные факторы, которые не поддаются непос­редственному наблюдению, такие как: ощущение, воспри­ятие, представление, влечение и даже мышление и эмо­ции, коль скоро они имеют субъективную природу».

На пути своего развития от чуточку наивных формули­ровок Уотсона до филигранных необихевиористских кон­струкций Скиннера бихевиоризм претерпел довольно за­метные изменения. И все же речь идет скорее о совершен­ствовании первоначальной формулировки, чем о возник­новении новых оригиналыных идей.

Необихевиоризм[33] Б. Ф. Скиннера

Необихевиоризм опирается на тот же самый принцип, что и концепция Уотсона, а именно: психология не имеет права заниматься чувствами или влечениями или какими-либо другими субъективными состояниями[34]; он отклоняет лю­бую попытку говорить о «природе» человека, либо конст­руировать модель личности, либо подвергать анализу раз­личные страсти, мотивирующие человеческое поведение. Всякий анализ поведения с точки зрения намерений, целей и задач Скиннер квалифицирует как донаучный, ненаучный и как совершенно бесполезную трату времени. Психология должна заниматься изучением того, какие механизмы сти­мулируют человеческое поведение (reinforcements) и как они могут быть использованы с целью достижения макси­мального результата. «Психология» Скиннера — это на­ука манипулирования поведением; ее цель — обнаруже­ние механизмов «стимулирования», которые помогают обес­печивать необходимое «заказчику» поведение.

Вместо условных рефлексов павловской модели Скиннер говорит о модели «стимул — реакция». Иными слова­ми, это означает, что безусловно-рефлекторное поведение приветствуется и вознаграждается, поскольку оно жела­тельно для экспериментатора. (Скиннер считает, что по­хвала, вознаграждение являются более сильным и дей­ственным стимулом, чем наказание.) В результате такое поведение закрепляется и становится привычным для объекта манипулирования. Например, Джонни не любит шяинат, но он все же ест его, а мать его за это вознаграж­дает (хвалит его, одаривает взглядом, дружеской улыб­кой, куском любимого пирога и т. д.), т. е., по Скиннеру, применяет позитивные «стимулы». Если стимулы работа­ют последовательно и планомерно, то дело доходит до того, что Джонни начинает с удовольствием есть шпинат. Скин­нер и его единомышленники разработали и проверили це­лый набор операциональных приемов в сотнях экспери­ментов. Скиннер доказал, что путем правильного приме­нения позитивных «стимулов» можно в невероятной сте­пени менять поведение как животного, так и человека — и это даже вопреки тому, что некоторые слишком смело называют «врожденными склонностями».

Доказав это экспериментально, Скиннер, без сомнения, заслужил признание и известность. Одновременно он под­твердил мнение тех американских антропологов, которые на первое место в формировании человека выдвигали со­циокультурные факторы. При этом важно добавить, что Скиннер не отбрасывает полностью генетические предпо­сылки. И все же, чтобы точно охарактеризовать его пози­цию, следует подчеркнуть: Скиннер считает, что, невзи­рая на генетические предпосылки, поведение полностью определяется набором «стимулов». Стимул может созда­ваться двумя путями: либо в ходе нормального культур­ного процесса, либо по заранее намеченному плану.

Цели и ценности

Эксперименты Скиннера не занимаются выяснением целей воспитания. Подопытному животному или человеку в экс­перименте создаются такие условия, что они ведут себя вполне определенным образом, А зачем их ставят в такие условия — это зависит от руководителя проекта, который выдвигает цели исследования. Практика-экспериментато­ра в лаборатории в общем и целом мало занимает вопрос, зачем он тренирует, воспитывает, дрессирует подопытное животное (или человека), его скорее интересует сам про­цесс доказательства своего умения и выбора методов, адек­ватных поставленной цели. Когда же мы от лабораторных условий переходим к условиям реальной жизни индивида и общества, то возникают серьезные трудности, связан­ные как раз с вопросами: зачем человека подвергают ма­нипуляции и кто является заказчиком (кто ставит, пре­следует подобные цели)?

Создается впечатление, что Скиннер, говоря о культу­ре, все еще имеет в виду свою лабораторию, в которой психолог действует без учета ценностных суждений и не испытывает трудностей, ибо цель эксперимента для него не имеет значения. Это можно объяснить по меньшей мере тем, что Скиннер просто не в ладах с проблемой целей, смыслов и ценностей. Например, он пишет: «Мы удивля­емся, когда люди ведут себя необычно или оригинально, не потому, что подобное поведение само по себе достойно удивления, а потому, что мы не знаем, каким способом можно простимулировать оригинальное, из ряда вон вы­ходящее поведение». Подобное рассуждение движется в по­рочном кругу: мы удивляемся оригинальности, ибо един­ственное, что мы в состоянии зафиксировать, — так это то, что мы удивляемся.

Однако зачем мы вообще обращаем внимание на то, что не является достойной целью? Скиннер не ставит это­го вопроса, хотя минимальный социологический анализ способен дать на него ответ. Известно, что в различных социальных и профессиональных группах наблюдается различный уровень оригинальности мышления и творче­ства. Так, например, в нашем технологически-бюрократическом

обществе это качество является чрезвычайно важным для ученых, а также руководителей промышленных предприятий. Зато для рабочих высокий творческий по­тенциал является совершенно излишней роскошью и даже создает угрозу для идеального функционирования систе­мы в целом.

Я не думаю, что наш анализ способен дать исчерпыва­ющий ответ на вопросы об оригинальности мышления и творчества. С точки зрения психологии многое свидетель­ствует о том, что творческое начало, а также стремление к оригинальности имеют глубокие корни в природе чело­века, и нейрофизиологи подтверждают гипотезу, что это стремление «вмонтировано» в структуру мозга. Я хотел бы подчеркнуть следующее: Скиннер попадает в сложное положение со своей концепцией потому, что не придает никакого значения поискам и находкам психоаналити­ческой социологии, считая, что если бихевиоризм не зна­ет ответа на какой-либо вопрос, то ответа и вовсе не су­ществует.

Приведу пример, свидетельствующий о расплывчатости скиннеровских представлений о ценностях.

Большинство людей согласится, что решение о путях и способах создания атомной бомбы не содержит ценностных суждений, зато они не согласятся с утверждением, что реше­ние о создании такого оружия в принципе было свободно от ценностных суждений. Главное различие между этими пози­циями, видимо, состоит в том, что ученые-практики, руково­дящие конструированием бомбы, — все на виду, в то время как создатели культуры, в рамках которой возникла бомба, остаются в тени. И мы не можем предсказать успешность или провал культурных открытий с такой же степенью точности, как это имеет место в отношении физических открытий. А потому в этих случаях мы прибегаем к ценностным суждени­ям, к догадкам, предположениям и т. д. Ценностные сужде­ния лишь там выходят на верный след, где этот след остави­ла наука. А когда мы научимся планировать и измерять мел­кие социальные взаимодействия и другие явления культуры с такой же точностью, какой мы располагаем в физической технологии, то вопрос о ценностях отпадет сам собой.

Главный тезис Скиннера сводится к следующему. Не вызывает сомнения тот факт, что целостные суждения отсутствуют как при решении построить атомную бомбу, так и при техническом решении этой проблемы. Разница состоит лишь в том, что мотивы построения бомбы не совсем «ясны». Может быть, профессору Скиннеру они и впрямь неясны, зато многим историкам эти мотивы по­нятны.

На самом деле решение о создании атомной бомбы име­ло под собою более чем одну причину (то же самое отно­сится и к водородной бомбе). Первая — это страх, что Гитлер сделает такую бомбу, кроме того, — желание об­ладать сверхмощным оружием в будущих конфликтах с Советским Союзом; и наконец — внутренняя логика раз­вития общественной системы, которая вынуждена посто­янно наращивать вооружение, чтобы чувствовать уверен­ность перед лицом конкурирующих систем.

Однако кроме этих чисто военных стратегических и по­литических оснований, я полагаю, была еще одна не ме­нее важная причина. Я имею в виду ту максиму, которая превратилась в аксиоматическую норму кибернетического общества: «Нечто должно быть сделано, если только это технически возможно». И когда возникает возможность производства ядерного оружия, оно не может не быть про­изведено, даже если это несет угрозу всеобщего уничтоже­ния. Если появляется возможность полететь на Луну или другие планеты, то это должно произойти даже ценой мно­гочисленных лишений людей, живущих на Земле. Этот принцип означает отрицание всех гуманистических ценно­стей, место которых занимает одна высочайшая ценностная норма «технотронного» общества[35].

Скиннер не дает себе труда изучить причины создания бомбы и предлагает нам подождать, пока бихевиоризм рас­кроет эту тайну. В своих воззрениях на социальные процессы он проявляет такую же беспомощность, как и при обсуждении психических процессов: т. е. он совершенно неспособен понять скрытые (невербальные) мотивы тех или иных общественных явлений. А поскольку все то, что люди говорят о своих мотивах и в политической, и в лич­ной жизни, фактически является фикцией, поскольку вербально выраженные мотивы лишь скрывают истину, то понимание социальных и психических процессов оказыва­ется блокировано, если исследователь довольствуется лишь словесным материалом. Но иногда, сам того не замечая, Скиннер потихоньку протаскивает ценностные категории. Например, он пишет: «Я уверен, что никто не хочет раз­вития новой системы отношений типа „хозяин-слуга“, никто не хочет искать новых деспотических методов по­давления воли народа власть имущими. Это образцы управления, которые были пригодны лишь в том мире, в котором еще не было науки». Спрашивается, в какую эпо­ху живет профессор Скиннер? Разве сейчас нет стран с эффективной диктаторской системой подавления воли на­рода? И разве похоже, что диктатура возможна лишь в культурах «без науки»? Скиннер все еще верует в устарев­шую идею «прогресса», согласно которой средневековье было «мрачным», ибо тогда еще не было наук, а развитие науки с необходимостью ведет к увеличению человеческой свобо­ды. На самом деле ни один политический лидер и ни одно правительство никогда не признаются в своих намерениях подавить волю народа; у них на устах сегодня совсем дру­гие слова, совершенно иная лексика, которая, казалось бы, имеет диаметрально противоположное значение. Ни один диктатор не называет себя диктатором, и каждая политическая система клянется выражать волю народа. К тому же в странах «свободного мира» в труде, в воспита­нии и в политике место явного авторитета занимают «ано­нимный авторитет» и система манипулирования.

Ценностные суждения Скиннера проявляются и в дру­гих его высказываниях. Например, он утверждает: «Если мы достойны нашего демократического наследия, то, ес­тественно, мы будем готовы оказать противодействие ис­пользованию науки в любых деспотических или просто эгоистических целях. И если мы еще ценим демократиче­ские достижения и цели, то мы не имеем права медлить и должны немедленно использовать науку в деле разработ­ки моделей культуры, при этом нас не должно смущать даже то обстоятельство, что мы в известном смысле мо­жем оказаться в положении контролеров» (Курсив мой. — Э. Ф.). Что же является основанием для подобного ценно­стного понятия внутри необихевиеристской теории? И при чем здесь контролеры?