Лекция: Лабораторна робота №6 39 страница

Здесь Фенихель указывает на одну из теоретических трудностей, которые Фрейд создал себе сам, хотя, можно сказать, вытеснил их из своего сознания. Эта трудность тем более серьезна, что Фрейд, как я покажу позже, с неизбежностью пришел бы к выводу, что Эрос тоже не отвечает теоретическим требованиям, предъявляемым к ин­стинкту. Разумеется, если бы у Фрейда не было серьезных личных причин, он не стал бы использовать термин «ин­стинкт» в совершенно ином смысле по сравнению с перво­начальным его значением, не указав на такое отличие. (Эта трудность чувствуется далее в терминологии. Эрос не сочетается со словом «инстинкт», и по логическим сообра­жениям Фрейд никогда не говорил об «инстинкте Эроса». Но он пристроил термин «инстинкт», использовав выра­жение «инстинкт жизни» вместо Эроса.)

На самом же деле инстинкт смерти вообще не связан с более ранней теорией Фрейда, за исключением общей ак­сиомы о понижении напряженности влечения. Как мы уже видели, в более ранней теории агрессивность была либо компонентом влечения предгенитальной фазы развития сексуальности, либо влечением «Я», направленным, на преодоление внешних раздражителей. В положении об ин­стинкте смерти нет никакой связи с прежними источника­ми агрессии, за исключением того, что инстинкт смерти используется теперь для объяснения садизма (когда он соединен с сексуальностью)[351].

Обобщив сказанное, получим, что введение понятия инстинкта смерти вынуждалось в основном двумя необхо­димыми обстоятельствами: во-первых, Фрейду надо было пристроить свою новую убежденность в силе человеческой агрессивности; во-вторых, ему надо было сохранить вер­ность дуалистическому представлению об инстинктах. После того как было признано, что инстинкты «Я» тоже либидозны, Фрейду пришлось искать новую дихотомию, и наиболее подходящей представилась ему дихотомия меж­ду Эросом и инстинктом смерти. Но, оказавшись пригод­ной для немедленного выхода из трудного положения, она совершенно не подходила к целостной Фрейдовой те­ории инстинктивной мотивации. Инстинкт смерти пре­вратился во «всеохватывающее» понятие, с помощью ко­торого безуспешно пытались разрешить неразрешимые про­тиворечия. Наверное, в силу своего возраста и болезни Фрейд так и не взялся за проблему прямо, а ограничился латанием дыр. Большинство психоаналитиков, не при­нявших понятий Эроса и инстинкта смерти, нашли лег­кое решение: они трансформировали инстинкт смерти в «разрушительный инстинкт», противостоящий прежнему сексуальному инстинкту. Так им удалось сочетать свою верность Фрейду с неспособностью пойти дальше старо­модной теории инстинктов. Признание того, что с новой теорией не все гладко, уже составило заметное достиже­ние: было осознано, что основное противоречие челове­ческого существования — выбор между жизнью и смер­тью; пришлось отказаться от прежнего физиологического представления о влечениях в пользу более глубокого био­логического соображения. Фрейда не удовлетворило най­денное решение, и ему пришлось оставить теорию инстин­ктов незавершенной. В ходе дальнейшего развития тео­рии Фрейду предстояло столкнуться с этой проблемой и честно преодолевать трудности в надежде отыскать новые решения.

Обсуждая теорию инстинкта жизни и Эроса, мы на­ходим, что, коль скоро в ней есть теоретические затруд­нения, они еще серьезнее, чем те, что связаны с понятием инстинкта смерти. Причина трудностей достаточно оче­видна. По теории либидо возбуждение было обязано сво­им появлением химически детерминированной чувствитель­ности, получаемой путем стимулирования эрогенных зон. В случае с инстинктом жизни мы имеем дело с тенденци­ей, характерной для всей живой субстанции, для которой нет особого физиологического источника или специально­го органа. Как же могли быть одним и тем же прежний сексуальный инстинкт и новый инстинкт жизни, сексу­альность и Эрос?

Впрочем, хотя Фрейд и писал в «Новых вводных лек­циях», что новая теория заменила теорию либидо, в тех же лекциях и еще кое-где он утверждал, что сексуальные инстинкты и Эрос — одно и то же. Он писал: «Предполо­жим, что есть два различных по сути вида влечений: сек­суальные влечения, понимаемые в широком смысле, Эрос, если вы предпочитаете это название, и агрессивные влече­ния, цель которых — разрушение»[352]. Или в «Очерке психоанализа»: «Об имеющейся в наличии совокупной энергии Эроса… впредь мы будем говорить как о « либидо» ». Иногда он отождествляет Эрос с сексуальным инстинктом и ин­стинктом самосохранения, который остался чисто логи­ческим допущением после того, как Фрейд пересмотрел первоначальную теорию и отнес к либидозным оба изна­чальных врага — инстинкты самосохранения и половые инстинкты. Но хотя Фрейд уравнивает иногда Эрос и либи­до, в своей последней работе «Очерк психоанализа» он выра­жает несколько иную точку зрения. Тут он пишет: «Боль­шая часть наших знаний об Эросе, точнее, о его предста­вителе — либидо — была получена при изучении сексу­альной функции, которая в господствующем мнении, ко­нечно, совпадает с Эросом, даже если это не соответству­ет нашей теории» (Курсив мой. — Э. Ф.). В соответствии с этим утверждением и в противовес ранее цитированным, Эрос и сексуальность не совпадают. Видимо, Фрейд здесь имеет в виду то, что Эрос — «первичный инстинкт» (наряду с инстинктом смерти), одним из представителей которого является сексуальный инстинкт. Фактически он здесь воз­вращается к взгляду, выраженному уже в книге «По ту сторону принципа удовольствия», где он говорит в сноске, что сексуальное влечение «превратилось в Эрос, который старается привести друг к другу части живой субстанции и держать их вместе, а собственно сексуальные влечения вы­явились как части Эроса, обращенные на объект»[353].

Однажды Фрейд даже делает попытку указать, что его первоначальное понятие сексуальности «ни в коем случае не тождественно побуждению к объединению двух полов или к выработке доставляющих удовольствие ощущений в гениталиях, оно гораздо больше похоже на все вбирающий в себя и все сохраняющий Эрос Платонова «Пира»». Спра­ведливость первой части этого утверждения очевидна. Фрейд всегда определял сексуальность шире, чем только гениталь-ную сексуальность. Но совершенно непонятно, какие у него основания утверждать, будто его прежнее представление о сексуальности похоже на платоновский Эрос.

Прежняя теория сексуальности была прямо противопо­ложна платоновской теории. Согласно Фрейду, либидо признавалось мужским началом, а соответствующего ему женского либидо не было. В соответствии с крайне патри­архальными предрассудками Фрейд рассматривал женщи­ну не как равную мужчине, а как ущербного, кастриро­ванного мужчину. Самый же смысл Платонова мифа в том, что мужское и женское начала были некогда единым целым, разделенным затем пополам, чем, конечно, пред­полагается, что обе половины равны и что они составля­ют полярные противоположности, наделенные стремлени­ем вновь объединиться.

Единственным основанием попытки Фрейда интерпре­тировать старую теорию либидо в духе Платонова Эроса было, могло быть желание отрицать — даже ценой оче­видного искажения своей прежней теории — то, что меж­ду двумя фазами теории нет связи.

Как и в случае с инстинктом смерти, Фрейд впал в затруднение относительно инстинктивной природы влече­ния к жизни. Как показал Фенихель, инстинкт смерти нельзя называть «инстинктом» с точки зрения нового Фрейдова представления об инстинкте, развитом сначала в «По ту сторону принципа удовольствия» и продолженном во всех позднейших работах, включая «Очерк психоанали­за». Фрейд писал: «Хотя они [инстинкты] являются исходной причиной всей активности, по природе своей они консервативны; каким бы ни было состояние, достигнутое организмом, оно вызывает к жизни тенденцию к восста­новлению этого состояния сразу же после выхода из него».

Обладают ли Эрос и инстинкт жизни консервативнос­тью всех инстинктов, а следовательно, можно ли их с полным правом называть инстинктами? Фрейд очень ста­рался найти выход, с помощью которого сохранялся бы консервативный характер жизненных инстинктов.

Говоря о том, что зародышевые клетки «противодей­ствуют умиранию живой субстанции и достигают того, что нам может показаться потенциальным бессмертием», он утверждал: «Влечения, имеющие в виду судьбу элементар­ных частиц, переживающих отдельное существо, стараю­щиеся поместить их в надежное место, пока они безза­щитны против раздражений внешнего мира, и ведущие к соединению их с другими зародышевыми клетками и т. д., составляют группу сексуальных влечений. Они в том же смысле консервативны, как и другие, так как воспроизво­дят ранее бывшие состояния живой субстанции, но они еще в большей степени консервативны, так как особенно сопротивляются внешним влияниям и, далее, еще в более широком смысле, так как они сохраняют самую жизнь на более длительные времена. Они-то, собственно, и являют­ся влечениями к жизни: то, что они действуют в противо­вес другим влечениям, которые по своей функции ведут к смерти, составляет имеющуюся между ними противопо­ложность, которой учение о неврозах приписывает боль­шое значение. Это как бы замедляющий ритм в жизни организмов: одна группа влечений стремится вперед, что­бы возможно скорее достигнуть конечной цели жизни, дру­гая на известном месте своего пути устремляется обратно, чтобы проделать его снова от известного пункта и удли­нить таким образом продолжительность пути. Но если даже сексуальность и различие полов не существовали к нача­лу жизни, то все же остается возможным, что влечения, которые впоследствии стали обозначаться как сексуаль­ные, в самом начале вступили в деятельность и начали свое противодействие игре влечений Я вовсе не в какой-нибудь более поздний период»[354] (Курсив мой. — Э. Ф.).

Наиболее интересным в этом пассаже — из-за чего я, собственно, и привожу столь длинную цитату — является то, как Фрейд практически безнадежно пытался сохра­нить представление о консерватизме всех инстинктов, а значит, и инстинкта жизни. Ему пришлось прибегнуть к новой формулировке сексуального инстинкта как охраня­ющего судьбы зародышевой клетки, к определению, отли­чающемуся от его представления об инстинкте в целом, развернутого в предыдущих работах.

Спустя несколько лет в работе «Я и Оно» Фрейд пред­принимает такую же попытку придать Эросу статус под­линного инстинкта, приписав ему консервативную приро­ду. Он писал: «На основе теоретических, опирающихся на биологию размышлений мы предположили наличие ин­стинкта смерти, задачей которого является приводить все органически живущее к состоянию безжизненности; в то же время Эрос имеет целью осложнять жизнь все более широким объединением рассеянных частиц живой субстан­ции — конечно, с целью сохранить при этом жизнь. Оба первичных позыва проявляют себя в строжайшем смысле консервативно, стремясь к восстановлению состояния, на­рушенного возникновением жизни. Возникновение жизни было бы, таким образом, причиной дальнейшего продол­жения жизни и одновременно причиной стремления к смер­ти — сама жизнь была бы борьбой и компромиссом между этими двумя стремлениями. Вопрос о происхождении жизни остался бы космологическим, а на вопрос о цели и назна­чении жизни ответ был бы дуалистическим»[355].

Цель Эроса — в усложнении и сохранении жизни, а следовательно, он тоже консервативен, потому что с воз­никновением жизни появляется и инстинкт, которому над­лежит сохранять ее. Но возникает вопрос: если природа инстинкта заключается в восстановлении более ранней стадии существования — неорганической материи, как он может в то же самое время стремиться восстановить более позднюю форму существования, а именно — жизнь?

После тщетных попыток спасти консервативный ха­рактер инстинкта жизни в «Очерке психоанализа» Фрейд приходит наконец к отрицательному выводу: «В случае с Эросом (и инстинктом любви) мы не можем применить эту формулу [о консервативном характере инстинктов]. Сде­лать так означало бы предположить, что живая субстан­ция была некогда единством, которое позже распалось на части и теперь стремится к воссоединению» (Курсив мой. — Э. Ф.). Здесь Фрейд добавляет важную сноску: «Некоторые авторы представляли себе нечто в этом роде, но ничего подобного нам не известно из действительной истории живой субстанции». Совершенно очевидно, что Фрейд здесь подразумевает Платонов миф об Эросе, однако он отверга­ет его как продукт поэтического воображения. Это отбра­сывание воистину загадочно. Платоновский ответ, конеч­но, удовлетворил бы теоретическое требование консерва­тивной природы Эроса. Если мужчина и женщина были вначале объединены, затем разделены и ими движет жела­ние воссоединиться, что могло бы больше подходить к формуле, по которой инстинкт стремится восстановить прежнее состояние? Почему же Фрейд не согласился с та­ким выходом из положения и тем самым не избавился от теоретического затруднения, связанного с тем, что Эрос — не настоящий инстинкт?

Пожалуй, мы прольем дополнительный свет на этот вопрос, если сравним сноску из «Очерка психоанализа» с гораздо более подробным и ранним утверждением из кни­ги «По ту сторону принципа удовольствия». Здесь Фрейд процитировал то, что сообщил Платон в «Пире» об исход­ном единстве человека, которого Зевс разделил пополам; после деления каждая половина желала найти другую по­ловину, они сходились вместе, обвивали друг друга рука­ми, страстно желая срастись. Затем Фрейд продолжает: «Должны ли мы вслед за поэтом-философом принять сме­лую гипотезу, что живая субстанция была разорвана при возникновения жизни на маленькие частицы, которые стре­мятся к вторичному соединению посредством сексуальных влечений? Что эти влечения, в которых находит свое про­должение химическое сродство неодушевленной материи, постепенно через царство протистов* преодолевают труд­ности, ибо этому сродству противостоят условия среды, заряженной опасными для жизни раздражениями, понуж­дающими к образованию защитного коркового слоя? Что эти разделенные частицы живой субстанции достигают, таким образом, многоклеточности и передают, наконец, зародышевым клеткам влечение к воссоединению снова в высшей концентрации? Я думаю, на этом месте нужно оборвать рассуждения»[356].

Мы без труда заметим разницу между двумя положени­ями: в более ранней формулировке («По ту сторону прин­ципа удовольствия») Фрейд оставляет вопрос открытым, тогда как в более позднем заявлении («Очерк психоанали­за») ответ однозначно отрицательный.

Но намного важнее особая формулировка, общая обо­им положениям. В обоих случаях он говорит о «живой субстанции», распавшейся на части. В платоновском мифе, однако, говорится не о «живой субстанции», распавшейся на части, а о расколе на мужчину и женщину и об их стремлении воссоединиться. Почему же Фрейд настаивал на «живой субстанции» как на ключевом моменте?

Думаю, что ответ может заключаться в субъективной причине. Фрейд был глубоко пропитан патриархальным чув­ством, по которому мужчины превосходят женщин, а не равны им. Отсюда теория противоположности между муж­ским и женским началами, которая подразумевает разли­чие и равенство, была неприемлема для него. Это эмоцио­нальное предубеждение в пользу мужчины намного раньше привело его к теории, согласно которой женщины — это изуродованные мужчины, руководимые комплексом каст­рации и завистью из-за пениса, стоящие ниже мужчин еще и потому, что их Сверх-Я слабее, зато нарциссизм сильнее, чем у мужчин. Хотя великолепием теоретическо­го сооружения Фрейда можно восхищаться, вряд ли кто-то будет отрицать, что допущение, согласно которому одна половина человечества — это ущербный вариант другой, не что иное, как абсурд, объяснимый разве что глубиной предубеждения против одного пола (не слишком отличаю­щегося от расового или религиозного предубеждения). Стоит ли удивляться после этого тому, что Фрейд остановился в той точке, откуда, следуя Платонову мифу, он поневоле пришел бы к предположению о равенстве между мужчи­ной и женщиной? Конечно же, Фрейд не смог сделать такого шага, поэтому он заменил единство мужчины и женщины на единство «живой субстанции» и отверг ло­гичный выход из затруднения, связанного с тем, что Эрос не разделяет консервативной природы инстинктов.

Я так надолго задержался на этом моменте по несколь­ким соображениям. Во-первых, потому, что он помогает понять внутренние противоречия Фрейдовой теории, раз нам известны мотивы, принудившие его прийти к этим противоречивым решениям. Во-вторых, потому, что об­суждаемый здесь вопрос интересен безотносительно к тому, каковы превратности судьбы Фрейдовой теории инстинк­тов. Здесь мы пытаемся понять осознанную мысль Фрей­да как компромисс между новым видением и прежним складом мысли, коренившемся в «патриархальном комп­лексе», который помешал ему выразить свое новое ви­дение ясно и недвусмысленно. Фрейд оказался в плену чувств и образа мысли своего общества, превзойти которые он был не в состоянии[357]. Когда его озарило новое видение, он осознал лишь часть его или его следствий, тогда как другая часть осталась неосознанной в силу сво­ей несовместимости с его «комплексом» и прежним осо­знанным образом мысли. На сознательном уровне ему при­шлось попытаться отрицать противоречия и непоследова­тельности, создавая конструкции, достаточно правдопо­добные для того, чтобы удовлетворить осознанные мыс­лительные процессы[358].

Фрейд не решился и, как я попытался показать, не мог решиться приспособить Эрос к своему собственному определению инстинктов, а именно к их консервативной природе. Открывалась ли перед ним другая теоретическая возможность? Думаю, что да. Он мог бы найти иное реше­ние, чтобы встроить свое новое видение, доминирующую роль любви и разрушительности в рамки старой традици­онной теории либидо. Он мог бы ввести полярность между предгенитальной сексуальностью (оральный и анальный садизм) как источником деструктивности и гениталной сексуальностью как источником любви[359]. Конечно нее, Фрей­ду трудно было согласиться на такое решение по причине, упомянутой выше в ином контексте. Оно опасно прибли­зилось бы к монистическому взгляду, поскольку и разру­шительность, и любовь оказались бы либидозными. Одна­ко Фрейд уже заложил основу для увязки деструктивнос­ти с предгенитальной сексуальностью, придя к выводу, что разрушительная часть анально-садистского либидо приходится на инстинкт смерти. Если это так, видимо, справедливо умозаключение, что само анальное либидо должно быть глубоко родственным инстинкту смерти; в самом деле, вполне оправданным выглядел бы дальней­ший вывод, согласно которому сущность анального либи­до состоит в стремлении к разрушению. Но Фрейд к по­добному выводу так и не приходит, и интересно пораз­мышлять, почему он этого не сделал.

Первая причина заключается в слишком узкой интер­претации анального либидо. Для Фрейда и его учеников сущностный аспект анальности лежит в тенденции к контро­лю и обладанию (за исключением сочувственного проявле­ния поддержки). Так вот контролирование и обладание — конечно же, тенденции, противоположные любви, содей­ствию, освобождению, образующим из себя некий синдром. Но «обладание» и «контроль» не содержат в себе самой сущ­ности деструктивности, желания разрушать и враждебнос­ти к жизни. Мой собственный опыт по изучению анального характера привел меня к убеждению, что здесь мы имеем дело с людьми, испытывающими глубокий интерес и при­вязанность к выделениям, что является частью их общей привязанности ко всему неживому. Фекалии — продукт, отторгнутый организмом без какого-либо дальнейшего его использования. Фекалии привлекают анальный характер точно так же, как его привлекает все бесполезное для жиз­ни, такое как грязь, смерть, гниение[360]. Тенденция контро­лировать и обладать — только один аспект анального ха­рактера, но он мягче, чем ненависть к жизни, и менее зло­вредный. Полагаю, что, если бы Фрейд увидал эту прямую зависимость между фекалиями и смертью, может быть, он пришел бы к выводу, что главная полярная противопо­ложность — это противоположность между генитальной и анальной ориентациями, двумя клинически хорошо из­ученными явлениями, эквивалентными Эросу и инстинкту смерти. Поступи он так, и Эрос, и инстинкт смерти пере­стали бы казаться двумя биологически данными и одина­ково сильными тенденциями, а Эрос предстал1 бы биологи­чески нормальной целью развития, тогда как инстинкт смер­ти стал бы рассматриваться как результат крушения нор­мального развития и в этом смысле как стремление патоло­гическое, хотя и глубоко укорененное. Если кто-то захочет поупражняться в биологических умозрениях, он мог бы со­отнести анальность с тем фактом, что ориентация по запа­ху характерна для всех четвероногих млекопитающих и что прямохождение подразумевает переориентацию с обо­няния на зрение. Изменение в функционировании прежне­го обонятельного центра мозга соответствовало бы такому изменению ориентации. В свете этого можно было бы счи­тать, что анальный характер составляет регрессивную фазу биологического развития, для которой, по-видимому, есть организменно-генетическая основа. Анальность ребенка можно было бы рассматривать как выражение эволюцион­ного повторения биологически более ранней фазы в процес­се перехода к полностью развитому человеческому функци­онированию. (Выражаясь языком Фрейда, деструктивность имела бы консервативную природу инстинкта, т. е. означа­ла бы возвращение от генитально-любовно-зрительной ори­ентации к анально-деструктивно-обонятельной.)

Отношения между инстинктом смерти и инстинктом жизни были бы в основном теми же, что и между предгенитальным и генитальным либидо во Фрейдовой схеме развития. Фиксация либидо на анальной стадии была бы патологическим явлением, но с глубокими корнями в психосексуальной конституции, тогда как генитальный уро­вень характеризовал бы здорового индивида. В этом рас­суждении, далее, анальный уровень имел бы два довольно различающихся аспекта: один — стремление контролиро­вать, другой — стремление разрушать. Как я попытался показать, это означало бы различие между садизмом и некрофилией. Но Фрейд таких связей не установил, да, пожалуй, и не мог этого сделать по причинам, рассмот­ренным раньше в связи с трудностями в теории Эроса.

3. Сила и ограниченность инстинкта смерти.

На предыдущих страницах я указал внутренние проти­воречия, на которые Фрейд вынужденно пошел, когда за­менял теорию либидо теорией Эроса — инстинкта смерти. В более поздней теории проступает еще один конфликт иного рода, который должен привлечь наше внимание: конфликт между Фрейдом-теоретиком и Фрейдом-гумани­стом. Теоретик приходит к выводу о том, что у человека есть единственный выбор: разрушать себя (медленно, с помощью болезни) или разрушать других; выражаясь ины­ми словами, причинять страдания либо себе, либо другим. Гуманист восстал против идеи этой трагической альтерна­тивы, которая означала бы войну против разумного разре­шения данной проблемы человеческого существования.

Не то чтобы Фрейд питал отвращение к трагическим аль­тернативам. Напротив, в своей более ранней теории он сконст­руировал подобную трагическую альтернативу: предпола­галось, что вытеснение инстинктивных требований (особенно предгенитальных) — основа для развития цивилизации; вытесненное инстинктивное влечение «сублимировалось» в полезные для культуры направления, но ценой утраты пол­ного человеческого счастья. С другой стороны, вытеснение вело не только к развитию цивилизации, но также и к распространению неврозов среди большинства людей, у кото­рых процессы вытеснения прошли недостаточно успешно. Недостаток цивилизованности в сочетании с полным счасть­ем или цивилизация в сочетании с неврозом (и даже общим уменьшением счастья) — таким представлялся выбор[361].

Противоречие между инстинктом смерти и Эросом ста­вит человека перед лицом действительной и подлинно тра­гической альтернативы; действительной потому, что он может решиться напасть на кого-нибудь и объявить вой­ну, стать агрессивным и воплотить свою враждебность, поскольку он предпочтет скорее поступить так, чем забо­леть. То, что подобная альтернатива трагична, едва ли нуждается в доказательстве, по крайней мере насколько это касается Фрейда или любого другого гуманиста.

Фрейд не пытается затуманить вопрос, замазывая ост­роту конфликта. Как уже ранее цитировалось, в «Новых вводных лекциях» он писал: «Напрашивается мысль о зна­чимости невозможности найти удовлетворение агрессии во внешнем мире, так как она наталкивается на реальные препятствия. Тогда она, возможно, отступит назад, уве­личив силу господствующего внутри саморазрушения. Мы еще увидим, что это происходит действительно так и на­сколько важен этот вопрос»[362].

В «Очерке психоанализа» он писал: «Сдерживание аг­рессивности вообще вредно и ведет к заболеванию». Те­перь, когда границы резко очерчены, как отзывается Фрейд на порыв не оставить дела человеческие в столь безнадеж­ном положении и избежать присоединения к тем, кто ре­комендует войну как лучшее лекарство для человечества?

Разумеется, Фрейд неоднократно предпринимал теоре­тические попытки найти выход из дилеммы между теоре­тиком и гуманистом. Одна попытка состояла в мысли о том, что разрушительный инстинкт можно преобразовать в совесть. В «Цивилизации и недовольных ею» Фрейд спра­шивает: «Что с ним [агрессором] происходит, когда он пытается обезвредить свое стремление к агрессии?» Фрейд отвечает так: «Нечто удивительное и загадочное, хотя за ответом не нужно далеко ходить. Агрессия интроецируется, переносится внутрь, иначе говоря, возвращается туда, где она, собственно, возникла, и направляется против соб­ственного «Я». Там она перехватывается той частью «Я», которая противостоит остальным частям как «Сверх-Я», и теперь в виде совести использует против «Я» ту же го­товность к агрессии, которую «Я» охотно удовлетворило бы на других, чуждых ему индивидах. Напряжение между усилившимся «Сверх-Я» и подчиненным ему «Я» мы на­зываем сознанием вины, которое проявляется как потреб­ность в наказании. Так культура преодолевает опасные агрессивные устремления индивидов — она ослабляет, обе­зоруживает их и оставляет под присмотром внутренней инстанции, подобной гарнизону в захваченном городе»[363].

Преобразование деструктивности в карающую самого себя совесть отнюдь не выглядит таким уж достижением, как это представляется Фрейду. В соответствии с его теори­ей совесть должна была бы быть столь же жестокой, как и инстинкт смерти, поскольку она заряжена его энергией, и нет никаких оснований полагать, будто бы под властью этого жестокого «гарнизона» инстинкту смерти следовало «ослабнуть» и „обезоружиться“. Скорее похоже на то, что реальные следствия Фрейдовой мысли более логично вы­разила бы следующая аналогия: город, которым управлял жестокий враг, свергает его с помощью диктатора, уста­навливающего систему столь же жестокую, как и система поверженного врага; а стало быть, в чем же достижение?

Впрочем, теория требовательной совести как проявле­ния инстинкта смерти — не единственная попытка Фрей­да смягчить понимание трагической альтернативы. Иное, менее трагичное объяснение выражено в следующем: „Уме­ренный и усмиренный, заторможенный по цели, инстинкт деструктивности направляется на объекты, предоставляя тем самым «Я» способ удовлетворения своих жизненных нужд и господство над природой“[364]. Это выглядит как хороший пример „сублимации“[365]; цель инстинкта не ослабевает, просто он направляется на другие, социально значимые цели, в данном случае на „господство над при­родой“.

Это звучит, конечно, как совершенное разрешение про­блемы. Человек освобождается от трагического выбора между разрушением других или себя, поскольку энергия разрушительного инстинкта используется для господства над природой. Но нам следует спросить, может ли такое быть на самом деле? Действительно ли возможно, чтобы разрушительность превратилась в созидательность? Что означает „господство над природой“? Приручение и разве­дение животных, сбор и выращивание растений, изготов­ление одежды, строительство жилищ, производство кера­мики и еще многие виды деятельности, включая создание машин, строительство железных дорог, самолетов, небо­скребов. Все это действия созидания, строительства, объ­единения, синтезирования, и, конечно, если бы кто-то вознамерился отнести их к одному из двух основных ин­стинктов, можно было бы считать, что они мотивируются скорее Эросом, нежели инстинктом смерти. За исключе­нием, пожалуй, убийства животных для употребления в пищу и убийства людей на войне, каждое из которых можно было бы отнести к укорененным в деструктивно­сти, контроль и господство над природой не деструктивны, а конструктивны.

Еще одну попытку смягчить жесткость альтернативы Фрейд предпринимает в своем ответе на письмо Альберта Эйнштейна на тему „Почему война?“. Но даже тогда, ко­гда благодаря одному из величайших ученых и гуманистов века он оказался перед проблемой психологических при­чин войны, Фрейд не старался скрыть или смягчить ост­роту своих прежних альтернатив. Он написал абсолютно ясно: „Позволив себе некоторую спекуляцию, мы подо­шли как раз к тому предположению, что этот инстинкт работает в каждом живом существе и стремится привести его к распаду, вернуть жизнь в состояние неживой мате­рии. Со всей серьезностью он заслуживает названия «ин­стинкт смерти », в то время как эротические влечения пред­ставляют собой стремление к жизни. Инстинкт смерти ста­новится инстинктом деструктивности, когда он направлен вовне, на объекты — с помощью специальных органов.