Лекция: Лабораторна робота №6 14 страница

Есть интересные факты, свидетельствующие о социаль­ном устройстве общества эпохи неолита, не имеющем яв­ных следов иерархии, подавления или ярко выраженной агрессивности. Гипотеза о том, что неолитическое обще­ство (по крайней мере, в Анатолии) было в основе своей миролюбивым, становится еще более вероятной в свете того факта, что анатолийские поселения имели матриар­хальные (матрицентристские) структуры. И причину это­му следует искать в жизнеутверждающей психологии, ко­торая, по убеждению Бахофена, характерна для всех мат­риархальных обществ.

Результаты археологических раскопок неолитических поселений в Анатолии дают исчерпывающий материал для доказательства действительного существования матриар­хальных культур и религий, о которых заявил Бахофен в своем труде «Материнское право», опубликованном впер­вые в 1869 г. Только гений мог сделать то, что удалось Бахофену на основе анализа греческой и римской мифоло­гии, ритуалов, символов и снов; практически при полном отсутствии фактических данных он, благодаря своей ана­литической интуиции, сумел реконструировать совершен­но неизвестную фазу развития общества и религии. (Со­вершенно независимо от Бахофена к аналогичным выво­дам пришел американский этнолог Л. Г. Морган при ис­следовании жизни североамериканских индейцев.) И по­чти все антропологи (за редким исключением) заявили, что рассуждения и выводы Бахофена не имеют никакой научной значимости. Действительно, только в 1967 г. был впервые опубликован английский перевод его избран­ных трудов.

Для отрицания теории Бахофена было, вероятно, две причины. Первая состояла в том, что для антропологов, живущих в патриархальном обществе, было почти немыс­лимо преодолеть социальный и психологический стереотип и представить, что первенство мужчины не является «есте­ственным» и не всегда в истории господствовать и повеле­вать было исключительной привилегией мужчин (Фрейд по той же самой причине даже додумался до своей концепции женщины как кастрированного мужчины). Во-вторых, ан­тропологи так привыкли доверять только вещественным доказательствам (скелеты, орудия труда, оружие и т. д.), что их невозможно было убедить, что мифы и сказания имеют не меньшую достоверность, чем артефакты. Эта по­зиция и привела к тому, что силу и глубину теоретического мышления Бахофена попросту не оценили по заслугам. При­веду отрывок, который дает представление о том, как Бахофен понимал дух матриархата:

Чудо материнства — это такое состояние, когда женщину заполняет чувство причастности ко всему человечеству, когда точкой отсчета становится развитие всех добродетелей и фор­мирование благородной стороны бытия, когда посреди мира насилия и бед начинает действовать божественный принцип любви, мира и единения. В заботе о своем еще не родившемся ребенке женщина (раньше, чем мужчина) научается направ­лять свою любовь и заботу на другое существо (за пределами собственного Я), а все свои способности и разум обращать на сохранение и украшение чужого бытия. Отсюда берут свое начало все радости, все блага жизни, вся преданность и теп­лота и всякое попечение и жалость… Но материнская лю­бовь не ограничивается своим внутренним объектом, она ста­новится всеобщей и охватывает все более широкий круг… Отцовскому принципу ограничения противостоит материнский принцип всеобщности; материнское чувство не знает границ, как не знает их сама природа. В материнстве берет свои исто­ки и чувство братства всех людей, сознание и признание ко­торого исчезли с образованием патриархата.

Семья, построенная на принципах отцовского права, ори­ентируется на индивидуальный организм. В семье же, опи­рающейся на материнское право, превалируют общие инте­ресы, сопереживание, все то, что отличает духовную жизнь от материальной и без чего невозможно никакое развитие. Мать земли Деметра предназначает каждой женщине вечно рожать детей — родных братьев и сестер, чтобы родина все­гда была страной братьев и сестер, — и так до тех пор, пока с образованием патриархата не разложится единство людей и нерасчлененное будет преодолено принципом членения.

В государствах с материнским «правлением» принцип все­общности проявляется весьма многогранно. На него опира­ется принцип всеобщего равенства и свободы (который стал основой законотворчества многих народов); на нем строятся правила филоксении (гостеприимства) и решительный отказ от стесняющих рамок любого рода...; этот же принцип фор­мирует традицию вербального выражения симпатий (хвалеб­ные песни родичей, одобрение и поощрение), которая, не зная границ, равномерно охватывает не только родственников, но и весь народ. В государствах с «женской» властью, как правило, нет места раздвоению личности, в них однозначно проявляется стремление к миру, отрицательное отношение к конфликтам… Не менее характерно, что нанесение теле­сного ущерба соплеменнику, любому животному жестоко каралось… Нет сомнения, что черты мягкой человечности, которые мы видим на лицах египетских статуй, глубоко проникли во все обычаи и нормы жизни матриократического мира[122].

Доисторическое общество и природа человека

Описание образа жизни первобытных охотников и земле­дельцев (их способа производства, социальной организа­ции и т. д.) представляет интерес в плане понимания пси­хологии людей. Существует целый ряд психологических характеристик, которые занимают важное место в челове­ческой натуре и которые, по общему мнению, уходят кор­нями в доисторическую эпоху.

Итак, у первобытных охотников и земледельцев не было ни малейшей нужды накапливать имущество и завидо­вать тем, кто «имеет больше добра», ибо они не знали частной собственности, а имущественные различия были столь незначительными, что вряд ли могли способство­вать формированию чувства зависти. Зато потребность в сотрудничестве, мирном совместном труде диктовалась са­мими условиями жизни. Не было ни малейшей основы, на которой могло бы развиться желание использовать чу­жой труд. Абсурдной кажется самая мысль, что в обще­стве, где отсутствует экономическая и социальная почва для эксплуатации, кто-то может стремиться использовать в своих целях физические и духовные силы другого чело­века.

Сомнительно, чтобы в таком обществе могла развить­ся потребность в господстве. Одной из главных черт, фун­даментально отличающих первобытные племенные союзы (и, вероятно, также доисторических охотников, отстоя­щих от нас на 50 тысяч лет) от цивилизованных обществ, является как раз то, что там жизнь людей не определя­лась отношениями власти (господства и подчинения). Че­ловеческие связи возникали на основе взаимодействия. И если бы там появился человек, обуреваемый жаждой по­велевать, он не добился бы никакого успеха в социаль­ной жизни. Даже для развития чувства жадности в ту эпоху не было никаких оснований: ведь производство и потребление оставались всегда на определенном уровне[123]. Можно ли сказать, что факты о жизни первобытных охотников и земледельцев бесспорно доказывают, что в те времена еще полностью отсутствовали такие страсти, как жадность и зависть? Что желание нажиться за чужой счет — это исключительный продукт цивилизации? Я счи­таю, что для такого обобщенного вывода у нас нет доста­точно доказательных эмпирических данных. Да и на уровне теоретических рассуждений вряд ли такое заключение было бы корректным, ибо даже самые благоприятные условия социальной жизни не исключают полностью возможность проявления вышеназванных дурных черт характера на индивидуальном уровне. Однако существует очень боль­шая разница между культурами: в одних системах обще­ственные структуры сами по себе способствуют формиро­ванию в людях зависти, жадности и желания жить за чужой счет, а в других эти черты встречают осуждение. В первых системах эти черты становятся частью структуры «социального характера*», это типичный синдром, встре­чающийся у большинства населения, а в другом типе об­щества речь идет об индивидуальных отклонениях от нор­мы, которые вряд ли имеют шанс на влияние. Вероят­ность этой гипотезы возрастает в результате анализа по­следней стадии истории человечества, период развития го­родов дает возможность иллюстрировать возникновение таких человеческих страстей, которые вряд ли можно встретить в цивилизациях нового времени, и потому мно­гие делают вывод о том, что эти страсти являются свой­ством человеческой натуры.

Революция городов[124]

Новый тип общества сложился в 3-4 тысячелетии до н. э.; его блистательную характеристику мы находим у Мэмфорда, я хочу ее процитировать:

На базе комплекса раннего неолита возник новый тип социальной организации. Она больше не была разделена на маленькие единицы по стране, а представляла собой некую целостность; эта организация не была более «демократиче­ской», т. е. она опиралась не на доверительные отношения соседей, общие обычаи и взаимопонимание. Это была авто­ритарная система, с центральной властью и подчинением большинства правящему меньшинству. Это общество не до­вольствовалось некоторой ограниченной территорией, а энер­гично осуществляло «передел границ» с целью распростране­ния своего господства на другие земли, захвата источников сырья, порабощения людей и получения дани. Эта новая культура не служила делу продолжения жизни, а лишь спо­собствовала внедрению коллективных форм труда. Правите­ли этого общества, применяя новые методы и средства при­нуждения, около 3 тыс. до н. э. создали невиданную воен­ную и индустриальную машину власти, организованность которой не имеет себе равных по сей день.

Как это произошло?

В течение сравнительно короткого времени (по истори­ческим меркам) человек научился использовать энергию ветра и силу рычага. Он придумал плут и колесо, постро­ил парусник и проник в секреты химических процессов; он изучил физические свойства металлов, научился плавить медь и начал разработку солнечного календаря. Так была подготовлена почва для искусства письма, а также создания системы мер и весов. «Ни один период истории — вплоть до Галилео Галилея — не дал миру такое количество открытий и такое гигантское прираще­ние знаний».

Но и социальные перемены были не менее революцион­ными. Маленькие деревушки свободных крестьян разрос­лись в многонаселенные города, которые развивались за счет обрабатывающей промышленности и внешней тор­говли. Эти новые города и получили новую форму органи­зации, которая так и называлась: города-государства. Че­ловек в буквальном смысле слова поднимал целину.

Большие вавилонские города возводились на специ­альных настилах из тростника, который укладывался крест-накрест на илистую почву и утрамбовывался, со­здавая прочный грунт. Строились каналы для орошения полей, и осушались болота, создавались искусственные озера и плотины для защиты от наводнений. Руками тысяч людей была создана система плодородного земле­делия — «капитал в форме человеческого труда, вложен­ного в плодородную почву».

Следствием этого процесса стала необходимость вклю­чения дополнительной рабочей силы, а это повлекло за собой необходимость обрабатывать больше земли, чтобы прокормить всех этих ремесленников, рабочих и торгов­цев. Все они были как-то приписаны к общине земледель­цев, а управление, контроль и защита обеспечивались эли­тарной группой. Но это означало, что теперь необходимо было запасать гораздо больше продуктов, чем в селениях эпохи раннего неолита. Избыточные продукты необяза­тельно было хранить в форме пищевых запасов на черный день или на случай прироста населения. Можно было об­ращать эти продукты в капитал, который служил делу расширения производства. Чайлд обращает внимание еще на одну характерную черту этой системы — огромную власть общества над индивидами. Неугодному члену общины со­здавались невыносимые условия жизни: ему могли даже отказать в пользовании водой (перекрыть канал, орошаю­щий его поле, и т. д.). Принудительная система мер стала основой власти королей, священнослужителей и всей эли­тарной верхушки с того момента, как ей удалось занять положение «выразителей общественной воли» (на языке идеологии стать «представителями народа»).

Новые формы производства привели к радикальным пе­ременам в жизни человечества. Продукты и предметы, окружающие человека, теперь не ограничивались только тем, что он произвел и добыл собственным трудом. Прав­да, и раньше, еще в неолитическое время, человеку удава­лось иногда произвести чуть больше продуктов, чем было необходимо. Но это лишь давало ему немного больше уве­ренности в завтрашнем дне. Однако увеличение производ­ства в больших масштабах могло быть использовано в совершенно новых целях. Можно было накормить людей, которые сами не производили продуктов питания, а слу­жили в войске, или занимались осушением болота или же были заняты на строительствах зданий, дворцов и пира­мид. Это стало, естественно, возможно после того, как техника и разделение труда достигли достаточно высокого уровня. В этот момент произошел невероятный скачок в производительности труда. Чем лучше работала иррига­ционная система (осушение болот и орошение полей), тем выше был урожай, тем больше создавалось готовой про­дукции (избыточный продукт). Эти новые возможности при­вели к самым фундаментальным переменам в истории че­ловечества. Было обнаружено, что человека можно ис­пользовать в хозяйстве как орудие труда, т. е. что его можно обратить в раба и эксплуатировать[125].

Итак, попробуем более тщательно проследить эконо­мические, социальные, религиозные и психологические по­следствия этого процесса. Основополагающими экономи­ческими факторами нового общества были — как мы от­метили выше — усилившееся разделение труда, превра­щение прибыли в капитал, а также потребность в центра­лизованном учете готовой продукции. Первым следствием стало возникновение классов. Привилегированные клас­сы, сосредоточившие в своих руках руководство и органи­зацию, получали значительно большую часть продукции; таким образом, им удавалось обеспечить себе такой уро­вень жизни, какой был для большинства населения недо­ступен. Ниже стояли классы крестьян и ремесленников. Еще ниже находились рабы и военнопленные.

Привилегированные классы имели свою иерархическую пирамиду, на вершине которой поначалу располагался по­стоянный вождь, а затем его заменили титулованным на­местником Бога на земле — королем или царем.

Следующим следствием нового типа производства надо считать такой феномен, как захватничество, которое было весьма важной предпосылкой для накопления общинного капитала, столь необходимого для проведения городской революции. Но была еще более важная причина для институционализации войн — противоречие между хозяй­ственной системой, интересы которой требовали единства и централизации, и политической и династической раз­дробленностью, которая шла вразрез с потребностями эко­номики. Таким образом, институт войн можно считать открытием эпохи 3 тыс. до н. э. Ровесниками этого от­крытия были такие институты, как королевская власть и бюрократия. Тогда, как и сегодня, в основе войн не мог­ли лежать никакие психологические факторы, в том чис­ле и такой фактор, как человеческая агрессивность. Аб­страгируясь от стремления королей и их челяди к власти и славе, следует признать, что войны были вызваны объек­тивными причинами, которые делали необходимым сам этот институт, а уж деструктивность и жестокость высту­пали вторичными факторами, которые война только уси­ливала[126].

Социальные и политические перемены жизни сопровож­дались глубочайшей трансформацией роли женщины в об­ществе и фигуры матери в религии. Отныне плодородие почвы перестало быть главным источником жизни и вся­кого творчества; это место теперь занял разум, абстракт­ное мышление, сделавшие возможными разнообразные изобретения, технические открытия, да и само государ­ство с его законами и нормами жизни. Не материнское лоно, а разумное мышление (дух) стало символом творче­ского начала — и тем самым господствующее положение в обществе перешло к мужчине.

В поэтической форме эта трансформация выразилась в вавилонском гимне о сотворении мира. Этот гимн расска­зывает о победоносном восстании богов (мужчин) против «Великой Матери» Тиамет, Правительницы Вселенной. Мужчины объединяются, вступив в сговор, и выбирают себе в лидеры Мардука. Они затевают жестокую войну, в которой совместными усилиями одерживают победу, а тело Великой Матери они расчленяют и создают из него Небо и Землю. С тех пор Мардук властвует как Верховный Бог.

Но прежде чем выбрать его в вожди, его подвергают испытанию, которое современному человеку может пока­заться либо незначительным, либо загадочным. Однако в нем-то и кроется ключ к расшифровке мифа.

Тогда они в середине круга

Какую-то одежду положили —

Накидку или плащ...

И своему избраннику, Мардуку, сказали:

О, Господин, для нас ты выше всех Богов!

Ты можешь словом лишь одним предмет разрушить

И словом же — заставить возродиться вновь!

Так пусть твои уста — вот эту вещь разрушат,

А коль прикажешь — вещь должна быть целой вновь!

Он приказал — и ткань вдруг на глазах распалась;

Он снова приказал — и вещь восстановилась вновь.

И, увидав, какою силой слова Мардука обладают.

Возрадовались Боги, возликовали

И объявили Мардука своим царем.

Смысл этого испытания состоит в том, чтобы пока­зать, что мужчина преодолевает свою неспособность к ес­тественному творчеству (которой обладает только женщи­на-мать и мать-земля), изобретая иной вид творчества, а именно сотворение с помощью слова (или мысли). Мар­дук, который этим способом сумел сотворить нечто, пре­одолел естественное превосходство Матери и смог занять ее место.

Конец вавилонского гимна является началом библей­ской истории: Бог-отец создает мир с помощью Слова.

Одной из важнейших черт общественной жизни города является опора на патриархальное (мужское) господство. Сущностным признаком господства является принцип кон­троля — контроль над природой, над рабами, над женщи­нами и детьми. Новый человек патриархального общества в буквальном смысле слова «делает» землю. Его техниче­ские средства не только представляют собой некую разно­видность естественных (природных) процессов, но и озна­чают овладение природой и контроль человека над всеми силами природы и, наконец, производство таких продук­тов, которые в природных условиях не встречаются. Исами люди также оказались жертвой контроля, они попа­ли под власть организаторов производства, которые пре­вратились в лидеров и власть имущих.

Для достижения целей нового общества (строя) все и вся должно быть управляемо — и человек, и природа — и каждый имеет отношение к власти: одни ее осуществля­ют, другие — боятся. Чтобы управление было эффектив­ным, люди должны были научиться послушанию (подчи­няться). А чтобы подчиняться, они должны были пове­рить в превосходство своих правителей, каким бы оно ни было — физическим или магическим. Если в неолитиче­ской деревне и у первобытных охотников лидеры направ­ляли «массу» словом и делом, советом и примером, а люди добровольно принимали это руководство, то можно гово­рить, что доисторический авторитет относится к разряду «рациональных» авторитетов, опирающихся на компетент­ность. Новая система (патриархат) с самого начала была эксплуататорской, а власть опиралась исключительно на силу, страх и подчинение. Это был «иррациональный ав­торитет».

Новый принцип жизни города отлично описан у Льюи­са Мэмфорда: «Сущность цивилизации проявляется в ме­ханизмах власти. В городе существовали десятки спосо­бов для нападения, развязывания борьбы, завоевания и порабощения». Мэмфорд подчеркивает, что новые город­ские методы отличались «жесткостью, строгостью и даже садизмом», а египетские правители (как и месопотамские цари) оставили после себя памятники, где «хвастливо со­общали о собственноручной расправе с важными пленны­ми...» Я и сам в своей психотерапевтической практике имел возможность убедиться, что садизм, по сути дела, коренится в страстном желании неограниченной власти над людьми и вещами. Идея Мэмфорда о садистском ха­рактере этой социальной системы подтвердила мое соб­ственное воззрение.

В новой городской цивилизации наблюдается еще одна тенденция, которая, по-видимому, как-то связана с садиз­мом, — это страсть к разрушению жизни и развивающая­ся привязанность ко всему мертвому (некрофилия). Мэм­форд цитирует Патрика Геддеса, у которого сказано, что каждая историческая цивилизация «с живым городским

ядром, полисом» начинается «массовым захоронением, пол­ным пыли и костей, в некрополе или на кладбище», а заканчивается «закопченными руинами, разрушенными строениями, пустыми мастерскими и кучами бессмыслен­ного мусора, в то время как население было истреблено или угнано в рабство, — вот таковы следы любой цивили­зации». И действительно, духом беспощадной нечелове­ческой разрушительности пропитана история арабских за­воеваний и в не меньшей мере — история вавилонских войн. Вот одна иллюстрация — оставленная Сеннахери­бом запись о полном разрушении Вавилона:

Город и постройки я опустошил, разрушил до основания и сжег. Стены и ограды, дворцовые башни, храмы и статуи богов — все было разрушено и сброшено в воды канала Арахту. Через центр города я приказал прорыть канал, наполнил его водой и разрушил город до основания. Это было полнейшее разрушение, сравнимое разве что с мощным наводнением.

История цивилизации от разрушений Карфагена и Иеру­салима до разрушения Дрездена, Хиросимы и уничтоже­ния людей, земли и деревьев Вьетнама — это трагический документ садизма и жажды разрушения.

Агрессивность в первобытных культурах

До сих пор мы рассматривали проявление агрессивности в доисторических обществах и у сохранившихся первобыт­ных охотников. А что мы знаем о других, более развитых, но все же еще первобытных культурах?

Сначала кажется, что на этот вопрос ответить нетруд­но: достаточно изучить какой-нибудь серьезный научный труд об агрессивности, опирающийся на множество ант­ропологических данных, но тут я столкнулся с невероят­ным явлением: такого труда не существует. Очевидно, ан­тропологи сочли феномен агрессивности недостаточно важ­ным, чтобы собирать для его изучения эмпирический ма­териал. Есть маленькая брошюра Дерека Фримана, в ко­торой он пытается дать обзор антропологических данных относительно агрессивности, чтобы подкрепить тем самым теорию Фрейда.

И есть небольшая работа антрополога Гельмута, кото­рый придерживается противоположной позиции, считая, что в первобытных обществах агрессивность сравнительно невелика.

Поэтому мне пришлось сделать самостоятельный ана­лиз этой проблемы, изучив большое число других работ. Сначала я взял более доступные публикации антрополо­гов, но поскольку собранные в них данные не были ориен­тированы на проблему агрессивности, то их можно счи­тать в широком смысле слова случайной выборкой.

Я вовсе не претендую на то, что результаты моего ана­лиза о распространении агрессивности в первобытных куль­турах имеют строгую статистическую валидность (досто­верность). Я и не ставил перед собой статистические цели, а просто хотел показать, что неагрессивные общественные системы не так уж редки, как это считает Фриман и дру­гие представители фрейдистского подхода. И кроме того, я полагаю, что агрессивность не следует рассматривать изолированно, что это не отдельно взятая характеристи­ка, а часть совокупности, составная часть некоего целост­ного синдрома, ибо агрессивность обнаруживается всегда рядом с целым набором вполне определенных признаков системы, таких как строгая иерархичность, лидерство, клас­совые противоречия и т. д. Другими словами, я считаю агрессивность составной частью целостной характеристи­ки общества, а не отдельной чертой поведения изолиро­ванного индивида[127].

Анализ тридцати первобытных племен

С точки зрения агрессивности (или миролюбия) я изучил тридцать первобытных культур.

Три из них еще в 1934 г. были описаны Рут Бене­дикт[128], тринадцать — исследованы Маргарет Мид[129], пят­надцать — Джорджем Мердоком[130] и одна — Тёрнбалом[131].

При изучении этих 30 обществ сразу обнаруживаются системы трех разных типов (А, В, С).

Они отличаются друг от друга не только наличием или отсутствием агрессивности, но и структурой характеров: так, в разных типах обществ мы встречаем разные отли­чительные черты индивидов (личностные характеристики), причем некоторые из них не обнаруживают связи с агрес­сивностью[132].

Система А: жизнеутверждающие общества

В этой системе все идеалы, институты, обычаи и нравы направлены на сохранение и развитие жизни во всех ее сферах.

Враждебность, насилие и жестокость встречаются в ми­нимальных проявлениях, практически отсутствуют репрес­сивные институты: нет ни преступлений, ни наказаний, институт войны отсутствует полностью либо играет ми­нимальную роль. Детей воспитывают в духе дружелюбия, телесные наказания не практикуются. Женщины и муж­чины пользуются равными правами, уж во всяком случае женщины не эксплуатируются и не унижаются. Отноше­ние к сексу положительное и в целом толерантное. В об­ществе почти не обнаруживаются зависть, тщеславие и жадность; не заметен индивидуализм, нет соперничества. Зато очень заметны черты кооперации (коллективности). Личная собственность распространяется лишь на предме­ты индивидуального обихода. В межличностных отноше­ниях в целом преобладают надежность, доверие и обяза­тельность — то же самое можно сказать и об отношении к природе. В целом в обществе преобладает хорошее на­строение, депрессивные состояния составляют редкое ис­ключение.

К данной категории жизнеутверждающих обществ я причисляю индейцев зуни, горных арапешей и батонгов, арандов, семангов, тодов, эскимосов Севера и племена мбуту.

В системе группы А встречаются и охотники (напри­мер, мбуту), и земледельцы, и скотоводы (как зуни). Среди них могут быть общества, сравнительно хорошо обеспечен­ные продуктами питания, а бывают и довольно-таки бед­ные. Это вовсе не означает, что характерологические разли­чия не зависят от социально-экономических особенностей соответствующих обществ или, наоборот, целиком обуслов­лены этими особенностями. Это лишь указывает на то, что простые, очевидные экономические факторы (богатст­во иди бедность, охота или земледелие и т. д.) не являются достаточным основанием для объяснения путей формиро­вания характера общества. Чтобы понять связь между эко­номикой и социальным характером, необходимо исследо­вать социально-экономическую систему каждого общества.

Система В: недеструктивное, но все же агрессивное общество

Эту систему роднит с системой А один важный элемент — отсутствие деструктивности. Но при этом существенное различие состоит в том, что в обществе сплошь и рядом встречаются индивидуализм, соперничество и иерархич­ность, а агрессивность, война считаются нормальными явлениями (хотя и не занимают центрального места). Та­кие общества отнюдь не отличаются чрезмерной подозри­тельностью, жестокостью или разрушительностью, но тем не менее в них нет того дружелюбия и доверия, которые бросаются в глаза в системе группы А. Можно утверж­дать, что система В пронизана духом мужской агрессивно­сти, индивидуализма, желанием делать и доставать вещи и решать поставленные задачи. В моей картотеке в эту категорию попадают следующие племена: эскимосы Грен­ландии, бачиги, манусы, самоа, племена с острова Маори, тасманцы, айны, индейцы, инки и готтентоты.

Система С: деструктивные общества

У обществ этого типа весьма характерные особенности. Они отмечены агрессивностью, жестокостью, разрушительными наклонностями своих членов (как внутри пле­мени, так и по отношению к другим племенам). В обще­стве царит воинственный дух, враждебность и страх; ши­роко распространены коварство и предательство. Боль­шую роль в целом играет частная собственность (если не на материальные ценности, то хотя бы на символы), по­тому в значительной степени развито соперничество (кон­куренция).

Общество строго иерархично, часто ведет войны. Под эту категорию подпадают добу и квакиутлы, хайда, ацте­ки, витоты и ганды.

Я понимаю, что мне могут быть предъявлены претен­зии по поводу моей классификации обществ. Но, насколь­ко со мной согласны в классификации того или иного общества, для меня не играет большой роли, ибо мне важен не количественный, а качественный аспект дела. А в этом отношении я могу констатировать, что главное качественное различие между общественными системами типа А, В, С состоит в том, что первые две системы являются жизнеутверждающими, в то время как систе­ма С по сути своей является жестокой или деструктив­ной, т. е. может быть названа садистской или некро­фильской.

Иллюстрации к трем системам

Чтобы дать читателю более наглядное представление об этих трех системах, я хочу подробно описать по одному обществу каждого типа.

Индейцы зуни (система А)

Индейцы племени зуни подробно изучены и описаны такими этнографами, как Рут Бенедикт, Маргарет Мид, Ирвинг Голдман, Рут Бунцель и другими. Зуни живут в юго-западной части США и занимаются земледелием и овцеводством. Как и все остальные общества пуэбло-ин­дейцев, они в XIII-XIV в. заселяли многочисленные горо­да, но история их уходит в глубь веков, когда они жили в небольших каменных домах, состоявших из одного по­мещения и подземелья для церемоний. Можно считать, что они жили «в достатке» (с точки зрения их потребнос­тей), хотя материальные ценности не имели для них су­щественного значения. Что касается их социального по­ложения, то бросается в глаза отсутствие соперничества, хотя территория племени зуни невелика, а орошаемых земель и вовсе мало. Общество матрицентрично, но муж­чины занимают посты церковных и светских служащих. Того, кто ведет себя недружелюбно или агрессивно, счи­тают ненормальным. Все виды работ, как правило, вы­полняются совместно, лишь овцеводство является исклю­чительно мужским делом. Индивидуальным достижениям в общем и целом не уделяется особого внимания. Если случаются ссоры, то чаще всего их причиной является не экономическое соперничество и не интересы собственнос­ти, а любовные интриги.