Лекция: М. ХАЙДЕГГЕР ВОПРОС О ТЕХНИКЕ

22

В том, что следует ниже, мы спрашиваем, о технике. Вопросы поднимаются на каком-то пути. Разумно поэтому прежде всего иметь в виду путь, а не останавливаться на разрозненных фразах и рубриках. Наш путь—путь мысли. Все пути мысли, более или менее ощутимо, ведут непривычным образом через язык. Мы ставим вопрос о технике и хотели бы тем самым подготовить возможность свободного отношения к ней. Свободным оно будет, если откроет наше бытие для сущности техники. Встав вровень с этой сущностью, мы сумеем охватить техническое в его границах.

Техника не то нее самое, что сущность техники. Отыскивая сущность дерева, мы обязательно осознаем: то, чем объемлется всякое дерево как таковое, само не есть дерево, которое можно было бы встретить среди прочих деревьев.

Точно так же и сущность техники вовсе не есть что-то техническое. Поэтому мы никогда не почувствуем своего отношения к сущности техники, пока будем просто думать о ней, пользоваться ею, управляться с ней или избегать ее. Во всех этих случаях мы еще рабски прикованы к технике, безразличны, утверждаем ли мы ее с энтузиазмом или отрицаем. В самом злом плену у техники, однако, мы оказываемся тогда, когда видим в ней что-то нейтральное; такое представление, сейчас особенно популярное, делает нас совершенно слепыми к ее сущности.

Сущностью (Wesen) вещи, согласно старому учению, считается то, что (was) она есть. Мы ставим вопрос о технике, когда спрашиваем, что она такое. Каждому известны оба суждения, служащие ответом на наш вопрос. Одно гласит: техника есть средство для достижения целей. Другое гласит: техника есть известная человеческая деятельность23. Оба определения техники говорят об одном. Ибо ставить цели, создавать и использовать средства для их достижения есть человеческая деятельность. К тому, что есть техника, относится изготовление и применение орудий, инструментов и машин, относится само изготовленное и применяемое, относятся потребности и цели, для которых все это служит. Совокупность подобных устройств есть техника. Она сама есть некое устройство, по-латински — instrumentum.

==45

Примелькавшееся представление о технике согласно которому она есть средство и человеческая деятельность, можно поэтому называть инструментальным и антропологическим определением техники.

Кому вздумается отрицать его правильность? Оно явно направлено на то, что сразу бросается в глаза, когда говорят о технике. Больше того, страшная правильность инструментального определения техники такова, что оно годится даже для современной техники, относительно которой, между прочим, не без основания утверждают, что по сравнению со старой ремесленной техникой она представляет собой нечто совершенно иное и потому новое. Электростанция со своими турбинами и генераторами— тоже изготовленное человеком средство, служащее поставленной человеком цели. И реактивный самолет, и высокочастотная установка — тоже средства для достижения целей. Разумеется, радиолокационная станция не так проста, как флюгер. Разумеется, постройка высокочастотной установки требует сочетания разнообразных операций промышленно-технического производства. Разумеется, лесопильня в заброшенной шварнвальдской долине — примитивное средство в сравнении с гидроэлектростанцией на Рейне.

И все таки правильно: современная техника — тоже средство достижения целей. Недаром инструментальным представлением о технике движимы все усилия поставить человека в правильное отношение к технике. Все сосредоточивается на том, чтобы надлежащим образом манипулировать техникой как средством. Хотят, что называется, «духовно взять технику в руки». Хотят овладеть ею. Это желание овладеть становится тем более настойчивым, чем больше техника грозит выскользнуть из-под власти человека 24.

Ну, а если допустить, что техника вовсе не просто средство, как тогда будет обстоять дело с желанием овладеть ею? Впрочем, мы же сами сказали, что инструментальное определение техники правильно. Конечно. Правильное всегда констатирует в наблюдаемой вещи что то соответствующее действительности. Но такая констатация при всей своей правильности вовсе еще не обязательно раскрывает вещь в ее сущности. Только там, где происходит такое раскрытие, происходит событие истины. Поэтому просто правильное — еще не истина. Лишь истина впервые дает нам свободно отнестись к тому, что задевает нас самой своей сущностью. Правильное инструментальное определение техники,. таким образом, еще не раскрывает нам ее сущности. Чтобы добраться до нее или хотя бы приблизиться к ней, мы должны, пробиваясь сквозь правильное, искать истинного. Мы должны спросить: что такое сама по себе инструментальность? К чему относятся такие вещи, как средство и цель? Средство есть нечто такое, действием чего обеспечивается и тем самым достигается результат. То, что имеет своим последствием действие, называют

==46

причиной. Но причина — не только то, посредством чего достигается нечто другое. Цель, сообразно которой выбирают вид средства, тоже играет роль причины. Где преследуются цели — применяются средства, где господствует инструментальное, там правит причинность, каузальность.

Столетиями философия учит, что есть четыре причины: 1) causa materialjb, материал вещество, из которого изготовляется, например, серебряная чаша; 2) causa formalis, форма, образ, которую принимает этот материал; 3) causa finalis, цель, например жертвоприношение, которым определяется форма и материал •нужной для него чаши; 4) causa efficiens, создающая своим действием результат, готовую реальную чашу, т. е. серебряных дел мастер. Что такое техника, представляемая как средство, раскройся, если мы сведем инструментальность к этим четырем аспектам причинности.

А что, если сущность причинности тоже окутана мраком? Правда, вот уже сколько веков философы ведут себя так, будто учение о четырех причинах свалилось с неба наподобие самоочевиднейшей истины. Но не пора ли уже спросить: почему существуют именно четыре причины? Что по отношению к перечисленной четверке, собственно, называется «причиной»? Откуда в причинном характере четырех причин такое единство, что они оказываются взаимосвязаны?

Пока мы не вдумаемся в эти вопросы, причинность, а с нею инструментальность, а с этой последней примелькавшееся определение техники останутся темными и необоснованными.

Причину с давних пор привыкли представлять как действующую силу. Действие тут означает получение следствия, результата. Действующая причина, causa efficiens, одна из четырех, решающим образом определяет всю каузальность. Дело доходит до того, что целевая причина, causa finalis, вообще уже не причисляется к каузальности. Causa, casus идет от глагола cadere, падать и означает то, благодаря чьему воздействию «выпадает» то или иное следствие. Учение о четырех причинах восходит к Аристотелю. Однако в сфере греческого мышления и для Аристотеля все, что последующие эпохи ищут у греков под понятием и рубрикой «причинности», не имеет просто ничего, общего с действием и воздействием. Что мы именуем причиной, а римляне — causa, у греков зовется amov: то, что виновно в чем то другом. Четыре причины — четыре связанных между собой вида виновности. Это можно пояснить на примере.

Серебро — то, из чего изготовлена серебряная чаша. Как данное вещество (гиле) оно отчасти виновно в чаше. Чаша обязана серебру тем, из чего она состоит. Но жертвенный сосуд обязан собою не только серебру. Будучи чашей, вещь, обязанная этим серебру, является в виде чаши, а не в виде пряжки или кольца. Тем самым жертвенный прибор обязан еще образу (эйдосу) своей чашеобразности. Серебро, в котором воплотился образ чаши,

==47

и вид, в котором явилось серебряное, вместе по-своему виновны в жертвенном приборе. Но главный его виновник все-таки нечто третье. Это то, что с самого начала ограничивает чашу сферой освящения и жертвоприношения. Тем самым она приобретает определенность как жертвенный сосуд. Ограничивание придает вещи законченность. С такой законченностью вещь не кончается, а наоборот, исходя из нее начинается в качестве того, чем будет после изготовления. Конец, завершение в указанном смысле называется по-гречески «телос», что сплошь да рядом переводят и тем перетолковывают как «цель» и «назначение». «Телос»—виновник жертвенного сосуда в том же смысле, в каком его совиновниками являются материал и образ.

Наконец, совиновником наличия и готовности сделанного жертвенного прибора выступает нечто четвертое: серебряных дел мастер, но вовсе не потому, что, действуя, он производит готовую жертвенную чашу как следствие своего действия, вовсе не как causa efficiens.

Учение Аристотеля и не знает называемой этим именем причины, и не применяет греческого слова с таким значением25.

Серебряных дел мастер, разбираясь в трех названных видах вины, собирает их воедино. Разборчивое собирание по-гречески значит «логос». Оно коренится в выявляющем обнаружении. Серебряных дел мастер — совиновник чаши в том смысле, что от него начинается и закрепляется ее окончательная готовность. Три вышеназванных вида вины благодаря собирающей разборчивости серебряных дел мастера проявляют себя и вступают во взаимосвязь, ведущую к возникновению готовой чаши.

В наличном, готовом жертвенном сосуде собраны, таким образом, четыре вида вины. Они различны и тем не менее соотнесены между собой. Что их с самого начала объединяет? Чем сплавлена взаимосвязь четырех видов вины? Откуда идет единство четырех причин? Иначе говоря, что значит для греческой мысли эта «вина»?

Мы, нынешние люди, слишком склонны или понимать вину нравственно, как проступок, или опять-таки толковать ее как определенный род действия. В обоих случаях мы загораживаем? себе подступ к первоначальному смыслу того, что позднее будет названо причинностью. Пока этот подступ не откроется, мы не увидим и существа инструментальное, которая держится на причинности.

Чтобы уберечься от обоих перетолкований вины, поясним четыре вида исходя из того, чему они виной. В нашем примере они — виновники наличия и готовности серебряной чаши как жертвенного сосуда. Наличие и готовность характеризуют присутствие чего-либо присутствующего26. Четыре вида вины позволяют вещи явиться. Благодаря им вещь оказывается

==48

присутствующей. Они выпускают ее из несуществования и тем? самым ведут к полноте ее явления. Все виды вины имеют своей основной чертой это выпускающее выведение к явленности. В смысле такого выведения вина есть «повод». В свете того как; греками ощущалась виновность, мы придадим сейчас слову «повод» более широкий смысл с тем, чтобы оно именовало сущность по-гречески понятой причинности. Привычное и более узкое значение слова «повод» говорит, наоборот, лишь о чем-то вроде стимула и побуждения, означая род побочной причины в общих рамках причинности.

Так чем же скреплена взаимосвязь четырех видов повода?' Они дают чему-то еще не явленному прийти к присутствию. Тем самым ими одинаково правит то приведение, которым приводится к явленности существующее. Что такое это приведение, нам говорит Платон в одной фразе «Пира» («Всякий повод для перехода и выхода чего бы то ни было из несуществования к присутствию есть «пойэсис», произведение».)

Все зависит от нашего умения продумать произведение во» всей его широте27, притом в греческом смысле. Про-изведение, «пойэсис» не только ремесленное изготовление, не только художественно-поэтическое выведение к явленности и изображенности. «Фюсис», самобытное вырастание, тоже произведение, тоже-«пойэсис». «Фюсис» — это даже «пойэсис» в высшем смысле. Ведь. присутствующие «по природе», (puo'ei, несет начало произведения, например распускания цветов при цветении, в себе самом28. В отличие от этого произведения ремесла и художества, как серебряная чаша, берут начало своей произведенности не в себе самом, а в другом в мастере и художнике.

Виды повода, четыре причины, таким образом, играют свои взаимосвязанные роли внутри события произ-ведения. Благодаря этому событию и выросшее по природе, и изготовленное руками ремесленника и художника выступает, всякий раз по-своему, в своей явленности.

Как, однако, происходит событие произведения, будь то в» природе, будь то в ремесле или в искусстве? Что такое произведение, в котором разыгрываются четыре вида повода? Повод ведет к присутствию того, что обнаруживается в событии произведения. Произведение выводит из потаенности в открытость. Событие произведения происходит лишь постольку, поскольку потаенное переходит в непотаенное. Этот переход коренится и набирает размах в том, что мы называем открытостью потаенного. У греков для этого есть слово «алетейя». Римляне переводят его через veritas. Мы говорим «истина», понимая ее обычно как правильность представления.

==49

Куда мы забрели? Мы спрашиваем о технике, а теперь добрались до «алетеии», раскрытости потаённого. Какое отношение сущность имеет к раскрытию потаенного? Ответ: прямое. Ибо на раскрытии потаенности стоит всякое про из ведение. Последнее со своей стороны собирает в себе четыре вида повода— всю причинность правит ими К сфере причинности относятся и средства, относится инструментальное. Инструментальность считается основной чертой техники. Шаг за шагом спрашивая, что такое, собственно, техника как средство, мы придем к раскрытию потаенности. В нем заложена возможность всякого доставляющего изготовления.

Итак, техника не простое средство. Техника—вид раскрытия потаенного. Если мы будем иметь это в виду, то в существе тех Ники нам откроется совсем другая область. Это — область выведения из потаенности, осуществления истины.

Открывающаяся тут перспектива кажется нам отчуждающе странной. Так и должно быть, должно быть как можно дольше и тревожить нас, чтобы мы в конце концов всерьез отнеслись к простому вопросу, о чем же говорит слово «техника». Это слово идет из греческого языка. «Техника» значит относящееся к «техне». Относительно значения этого слова мы должны обратить внимание на две вещи. Во-первых, «техне» — название не только ремесленного мастерства и умения, но также высокого искусства и изящных художеств. Такая «техне» относится к произ- ведедию, к «пойэспсу»; она есть нечто «пойэтическое».

Второе, о чем надо вспомнить в отношении слова «техне», еще важнее. С самых ранних веков вплоть до времени Платона слово «техне» стоит рядом со словом «эпистеме». Оба слова именуют знание в самом широком смысле. Они означают умение ориентироваться, разбираться в чем- то. Знание приносит ясность. В качестве проясняющего оно есть раскрытие потаенности. В специальном трактате «Никомахова этика», VI, гл. 3 и 4 Аристотель проводит различение между «эпистеме» и «техне», причем именно в свете того, что и как они выводят из потаенности. «Техне» есть вид «истинствования». Она обнаруживает то, что не само себя производит, еще не существует в наличии, а потому может выглядеть и выйти то так, то иначе. Человек, строящий дом пли корабль или выковывающий жертвенную чашу, выводит производимое из потаенности, сообразуясь с четырьмя видами «повода». Эго раскрывание потаенного заранее собирает образ и материал корабля и дома воедино в свете предвидимой законченности готовой вещи и намечает, исходя из этого, способ ее изготовления. Решающая суть «техне» заключается тем самым вовсе не в операциях и манипуляциях, не в применении средств, а в вышеназванном раскрытии. В качестве такого раскрывания но не в качестве изготовления «техне» и является произведением.

Так замечание о том, что говорит нам слово «техне» и как

К оглавлению

==50

греки определяли Оказанное в нем, ведет нас к тому же кругу обстоятельств, на который мы натолкнулись, разбирая вопрос об истинной сути инструментальности как таковой.

Техника есть вид раскрытия потаенности. Сущность техники находится в области, где Имеет место открывание и его непотаенность, где сбывается «алетеия», истина.

Против подобного определения сущностной облает техники могут возразить, что оно имеет силу для греческой мысли и в лучшем случае еще подходит для ремесленной техники, но для современной машинной техники уже не годится. Именно она, только она волнует нас, заставляя ставить вопрос о технике вообще. Говорят, что современная техника — нечто совершенно иное по сравнению со всей прежней, поскольку она опирается па точные науки Нового времени. Впрочем, все яснее начинают понимать, что обратное тоже имеет место: современная физика, привлекая эксперимент, зависит от технической аппаратуры и прогресса приборостроения. Констатация такого взаимообратимого соотношения между техникой и физикой правильна. Но она остается голой историографической констатацией факта, ничего не говорящей о том, в чем основа такого соотношения. Решающим остается вопрос: в чем сущность современной техники, если она достигла того, что в ней применяется точное естествознание?

Что такое современная техника? Она тоже раскрытие потаенного. Лишь тогда, когда мы спокойно вглядимся в эту ее основную черту, новизна современной техники прояснится для нас.

Правда, то раскрывание, которым охвачена современная техника, развертывается не произведением в смысле «пойэсиса». Царящее в современной технике раскрытие потаенного есть производство, ставящее перед природой неслыханное требование быть поставщиком энергии, которую можно было бы добыть и запасти как таковую. А что, разве нельзя того же сказать о старой ветряной мельнице? Нет. Правда, ее крылья вращаются от ветра, они непосредственно предоставлены его дуновению. Но ветряная мельница не извлекает из воздушного потока никакой энергии, чтобы сделать из нее запасы.

Вот, напротив, участок земли, эксплуатируемый для производства угля или руды. Земные недра выходят теперь из потаенности в качестве карьера открытой добычи, почва — в качестве площадки рудного месторождения. Иным выглядит поле, которое некогда обрабатывал крестьянин, когда обрабатывать еще значило: заботиться и ухаживать. Крестьянский труд — не эксплуатация поля. Посеяв зерно, он препоручает семена их собственным силам роста и охраняет их произрастание. Между тем обработка поля тоже оказалась втянута в колею совсем иначе устроенного земледелия, на службу которого ставится природа. Оно ставит ее на службу производству как добыванию. Полеводство сейчас — механизированная пищевая промышленность. Воздух поставлен на добывание a земные недра—руды, руда—на добычу,

==51

например, урана, уран — атомной энергии, которая может быть использована для разрушения или для мирных целей.

Постановка добычи природной энергии есть производство в двояком смысле. Оно производит, поскольку что-то извлекает и доставляет. Вместе с тем такое производство всегда с самого начала несет в себе установку на воспроизводство, на увеличение производительности в смысле извлечения максимальной выгоды при минимальных затратах. Добытый в карьере уголь поставляется не для того, чтобы просто где-то вообще быть в наличии.

Его хранят, т. е. держат наготове, чтобы, когда понадобится, он «отдавал накопленное в нем солнечное тепло. Из этого последнего добывают тепловую энергию, которая ставится на производство пара, с помощью которого приводят в действие механизмы, обеспечивая на заводе производственный процесс.

На Рейне поставлена гидроэлектростанция. Она ставит реку на производство гидравлического напора, заставляющего вращаться турбины, чье вращение приводит в действие машины, поставляющие электрический ток, для передачи которого установлены энергостанции со своей электросетью. В системе взаимосвязанных последствий поставки электрической энергии сам рейнский поток предстает чем-то предоставленным как раз для этого. Гидроэлектростанция не встроена в реку так, как встроен старый деревянный мост, веками связывающий один берег с другим. Скорее, река встроена в электростанцию. Рейн есть то, что он теперь есть в качестве реки, а именно поставщик гидравлического напора, благодаря существованию электростанции. Чтобы хоть отдаленно измерить чудовищность этого обстоятельства, на секунду задумаемся о контрасте, звучащем в этих двух названиях: «Рейн», встроенный в электростанцию для производства энергии, и «Рейн», о котором говорит произведение искусства, одноименный гимн

Ф. Гёльдерлина29. Нам возразят, что Рейн ведь все-таки еще остается рекой среди своего ландшафта. Может быть, но как? Только как объект, предоставляемый для осмотра экскурсионной компанией, развернувшей там индустрию туризма.

Выведение из потаенности, которым охвачена современная техника, носит характер предоставления в смысле добывающего производства. Оно происходит таким образом, что таящаяся в природе энергия извлекается, извлеченное перерабатывается, переработанное накапливается, накопленное опять распределяется, а распределенное снова преобразуется. Извлечение, переработка, накопление, распределение, преобразование — виды выведения из потаенности. Оно, однако, не просто идет своим ходом. Оно и не растекается в неопределенности. Техническое раскрытие потаенности раскрывает перед самим собой свои собственные сложно переплетенные ходы тем, что управляет ими30. Управление со своей стороны стремится всесторонне обеспечить само себя. Управление и обеспечение становятся даже главными чертами производящего раскрытия.

==52

Какого рода открытость присуща тому, что выступило в процессе производящего предоставления? Его во всех случаях заставляют установленным образом быть в распоряжении, а именно с установкой на дальнейшее поставляющее производство. Все поставленное таким образом находится на особом положении. Назовем его состоянием в наличии. Этот оборот речи будет означать у нас нечто большее и более существенное, чем просто «пребывание в запасе». Слова «состояние в наличии» возводятся здесь в ранг рубрики. Они характеризуют не более и не менее как тот способ, каким присутствует все, что затронуто добывающим раскрытием. Состоящее в наличии уже не противостоит нам как предмет.

Но ведь авиалайнер, стоящий на взлетной площадке, — он все-таки предмет? Конечно. Мы можем представлять машину таким образом. Однако тогда от нас будет скрыто ее существо и способ существования. Выведенная из своей потаенности, она стоит на взлетной полосе только в качестве состоящего в наличии постольку, поскольку поставлена на обеспечение возможности транспортировок. Для этого она во всем своем устройстве, в каждой своей

составной части должна предоставлять возможность такого использования, т. е. быть готова к взлету. (Здесь было бы уместно разобрать гегелевское определение машины как самостоятельного} орудия31. Если идти от ручного орудия ремесленника, эта характеристика правильна. Но в таком случае мы осмысляем машину как раз не из сущности техники, к которой она принадлежит. С точки зрения состояния в наличии она как раз совершенно несамостоятельна; ибо она стоит только тем, что поставлена на предоставление поставляемого ею.

Если сейчас, когда мы пытаемся показать в современной технике ее характер производящего выведения из потаенности, нам напрашиваются, нагромождаясь сухой, однообразной и потому тягостной грудой, слова «предоставлять», «поставлять», «состоять», то тому есть основание в вещи, которая хочет здесь сказать о себе.

Кто осуществляет поставляющее производство, через которое так называемая действительность выходит из потаенности для состояния в наличии? Очевидно, человек. До какой степени он способен на такое раскрытие потаенного? Человек может, конечно, тем или иным способом представлять, изображать и производить те или иные вещи. Но непотаенностью, в которой показывается или ускользает действительное, человек не распоряжается32. То, что со времен Платона действительное обнаруживает себя в свете идей, не Платоном устроено. Мыслитель лишь отвечал тому, что было к нему обращено.

Это поставляющее раскрытие может происходить только в той мере, в какой человек со своей стороны заранее сам уже вовлечен в извлечение природных энергий. Если человек вовлечен в это, составлен на это, то не принадлежит ли и человек — еще изначальнее

==53

чем природа, — к состоящему в наличии? Привычность таких выражений, как «человеческий материал», как «личный состав» какого-нибудь учреждения, говорит об этом. Лесничий, замеряющий в лесу поваленную древесину и по видимости так же обходящий те же лесные тропы, что и его дед, сегодня, знает он о том или не знает, поставлен па это деревообрабатывающей промышленностью. Он приставлен к процессу поставки целлюлозы, которую заставляет в свою очередь производить потребность в бумаге, предоставляемой газетам и иллюстрированным журналам. А те заставляют общественное мнение проглатывать напечатанное, чтобы люди могли встать на позиции поставляемой им мировоззренческой установки. Правда, как раз потому, что человек изначальное, чем природные энергии, вовлечен в процесс Добывающего поставления, он никогда не бывает чем-то просто состоящим в наличии. Эксплуатируя технику, человек участвует в поставляющем производстве как способе раскрытия потаенности. Только сама непотаенность, внутри которой развертывается поставляющее производство, никоим образом не создана человеком, как не им устроена и та область, которую он обязательно пересекает всякий раз, когда в качестве субъекта вступает в отношение к объекту33.

В чем и как совершается выход из потаенности, если он не целиком устраивается человеком? Долго искать не приходится. Надо только без предвзятости ощутить То, чем человек всегда оказывается заранее уже захвачен, причем настолько решительно, что только благодаря своей захваченное он и может быть человеком. Когда бы человек ни раскрывал свой взор и слух, свое сердце, как бы ни отдавался мысли и порыву, искусству и труду, мольбе и благодарности, он всегда с самого начала уже обнаруживает себя вошедшим в круг непотаенного, чья непотаенность уже осуществилась, коль скоро она вызвала человека на соразмерные ему способы своего раскрытия. По-своему раскрывая внутри непотаенности присутствующее, человек лишь отвечает тому, что она ему говорит, — даже там, где он ей противоречит. И если, ища и наблюдая, человек начинает исследовать природу как некую область своего представления, то, значит, он уже захвачен тем видом раскрытия потаенности, который заставляет его наступать на природу как на стоящий перед ним предмет исследования — до тех пор, пока и предмет тоже не исчезнет в беспредметности состоящего в наличии 34.

Итак, современная техника в смысле поставляющего раскрытия не просто человеческое действие. Поэтому и тот вызов, который заставляет человека поставлять действительное как состоя-1цее-в-наличии, мы тоже должны воспринять таким, каким он являет себя. Вызов этот собирает человека вокруг поставляющего производства. Его собирающее начало сосредоточивает человека на поставлении действительного в качестве состоящего в наличии.

==54

То, что изначально развертывает контур берегов в береговую линию, нанизывая на себя их сложную совокупность, есть собирающее начало, которое мы называем побережьем.

Мы называем то изначально собирающее начало, из которого развертываются разнообразные способы, какими мы ведем себя, поведением.

Назовем теперь тот захватывающий вызов, который сосредоточивает человека на поставлении всего, что выходит из потаенности, в качестве состоящего в наличии,—поставом (Ge-stell).

Решимся употребить это слово в до сих пор совершенно непривычном смысле.

В существующем смысле слово «постав» означает станок, например ткацкий. Поставом называются также мельничные жернова. И столь же тяжелым и жестким, как они, кажется напросившееся нам теперь новое употребление слова «постав», не говоря уже о произволе такого переиначивания слов зрелого языка. Можно ли дальше зайти со странностями? Наверное, нет. Но только эти странности — старый обычай мысли. И мыслители подчиняются ему как раз тогда, когда мысль должна приблизиться к самому высокому. Мы, поздно рожденные, уже не в состоянии взвесить, что это значит, когда Платон решается употребить для обозначения существа всего существующего слово «эйдос». Ведь «эйдос» в повседневном языке означает вид, предлагаемый нашему чувственному зрению видимой вещью. Платон, однако, вверяет этому слову совершенно непривычную задачу быть названием того, что чувственным взором как раз никогда и нигде не воспринимается. Но и этой необычности еще мало. Ибо «идея» именует не только нечувственный вид чувственно видимых вещей. Видом, «идеей», называется и является также то, что образует существо слышимого, вкушаемого, осязаемого, вообще всего тем или иным образом воспринимаемого. Рядом с тем, что в этом и в других случаях Платон навязывает языку и мышлению, употребить слово «постав», как мы сейчас решились, в качестве имени для существа современной техники можно почти безобидно. Вместе с тем заявленное здесь словоупотребление остается пробным и может вызвать недоразумения.

Поставом мы зовем собирающее начало той установки, которая ставит, т. е. заставляет, человека выводить действительное из его потаенности способом поставления его как состоящего в наличии. Поставом называется тот способ раскрытия потаенности, который правит существом современной техники, сам не являясь ничем техническим. К техническому, наоборот, относится все знакомое нам в виде всевозможных станков, станов и установок и служащее составной частью того, что именуют производством. Но последнее вместе со всеми своими составными частями относится к сфере технического труда, который всегда только отвечает требованиям постава, никогда не составляя его и даже не воздействуя на него.

==55

Слово «ставить» в рубрике «постав» имеет в виду не только производство, оно должно одновременно сохранить в себе отзвук того «становления», от которого происходит, а именно того художественного предоставления и выставления, которое в смысле «пойэсиса» тоже выводит присутствующее в непотаенность. Конечно, это представляющее произведение, например выставление статуи в ограде храма, и продумываемое нами сейчас добывающе-поставляющее производство в корне различны — и все же сродни в своей сущности. Оба — способы раскрытия потаенного, виды «алетейи». В поставе осуществляется непотаенность, сообразно которой работа современной техники раскрывает действительное как состоящее в наличии. Она поэтому и не только человеческая деятельность, и не простое средство в рамках этой деятельности. Только инструментальное, только антропологическое определение техники в принципе несостоятельно; его нельзя восполнить, даже подключив к нему задним числом метафизическое или религиозное объяснение.

Правда, конечно, что человек технической эпохи каким-то особенно выдающимся образом втянут в раскрытие потаенности. Это раскрытие затрагивает прежде всего природу как главный резервуар состоящей в наличии энергии. Соответственно, поставляющая установка человека проявляет себя сначала в возникновении точного естествознания Нового времени. Естественнонаучный способ представления исследует природу как поддающуюся расчету систему сил. Современная физика не потому экспериментальная наука, что применяет приборы для дознания фактов о природе,. а наоборот: поскольку физика, причем уже в качестве чистой теории, заставляет природу представлять себя как расчетно-предсказуемую систему сил, постольку ставится эксперимент, а именно для установления, дает ли и как дает о себе знать представленная таким способом природа.

Но ведь математическое естествознание возникло почти за два века до современной техники. Как же оно могло уже тогда быть поставлено современной техникой на службу себе? Факты говорят как будто бы о противоположном. Современная техника развернулась все-таки только после того, как смогла опереться на точное естествознание. По историографическому счету это верно. По смыслу исторических событий здесь далеко до истины.

Физическая теория природы Нового времени приготовила путь прежде всего не технике, а сущности современной техники. Ибо захватывающая сосредоточенность на поставляющем раскрытии потаенного царит уже в этой физике. Она только не выступает еще в ней на передний план в своем собственном облике. Физика Нового времени — это еще не познанный в своих истоках ранний вестник постава. Сущность современной техники еще долго останется потаенной даже тогда, когда уже изобретут разнообразные двигатели, разовьют электротехнику и двинут в дело атомную технику.

==56

Все сущностное, а не только существо современной техники, вообще всего дольше остается потаенным. И все равно по своей власти оно остается тем, что предшествует всему: самым ранним. Об этом уже знали греческие мыслители, когда говорили: то, что правит первыми началами вещей, нам, людям, открывается лишь позднее36. Изначально раннее показывает себя человеку лишь в последнюю очередь. Поэтому в сфере мысли усилия еще изначальнее продумать первые темы мысли — это не вздорное желание обновить прошлое, а трезвая готовность удивляться будущему характеру раннего.

По историографическому счету времени начало современного естествознания приходится на XVII век. Машинная техника, напротив, развивается только со второй половины XVIII века. Но более позднее для исторической фактографии — современная техника — по правящей в ней сущности есть более раннее событие.

Если современной физике в растущей мере приходится мириться с тем, что сфера ее представлений теряет наглядность, то этот ее отказ от наглядности не продиктован какой-нибудь исследовательской комиссией. Он продиктован властью постава, требующего поставимости природы как состоящего в наличии. Поэтому при любом отступлении от недавно еще единственно определяющего, обращенного только к объектам представления физика никогда не сможет отказаться от одного: от того, чтобы природа давала о себе знать каким-нибудь расчетно фиксируемым образом, позволяя представлять себя в качестве системы информативных данных. Эта система определяется в таком случае очередным видоизменением причинности. Причинность не являет теперь ни черт производящего повода, ни характера causa efficiens или causa forinalis37. По-видимому, вся причинность сплющивается до добываемой сложными способами информации об одновременности или взаимоследовании устанавливаемых состояний. Этому, надо думать, отвечает процесс возрастания условности, впечатляющим образом обрисованный в докладе Гейзенберга38.

Поскольку сущность современной техники коренится в поставе, постольку она вынуждена применять точное естествознание. Отсюда возникает обманчивая видимость, будто современная техника есть прикладное естествознание. Такая видимость может держаться до тех пор, пока удовлетворительным образом не поставлены под вопрос сущностные истоки наук Нового времени и сущность современной техники.

Мы ставим вопрос о технике, чтобы прояснить наше отношение к ее сущности. Сущность современной техники являет себя в том, что мы называем поставом. Но указать на это еще вовсе не значит ответить на вопрос о технике, если отвечать значит: соответствовать — соответствовать сущности того, о чем задан вопрос.

==57

Где мы окажемся, если сделаем теперь еще один шаг в осмыслении того, что такое по став сам по себе? Он вовсе не нечто техническое, машинообразное. o'h способ, каким действительное выходит из потаенности, становясь состоящим в наличии. Опять же спросим: происходит ли это открытие потаённого где то за пределами всякой человеческой деятельности? Нет. Но все же oho' происходит не только в человеке и не главным образом через' него.

Постав есть собирающее начало того устанавливайся, которое ставит человека на раскрытие действительного способом поставления его в качестве состоящего в наличии. Захваченный поставляющим производством, человек стоит внутри сущностной сферы постава. Он никак не может занять то или иное отношение к нему задним числом39. Поэтому вопрос, какое нам занять отношение к сущности техники, в такой своей форме всегда уже запоздал. Зато никогда не поздно спросить, знаем ли мы, собственно, о самих себе, что паше действие и наше бездействие во всем, то явно, то скрыто, втянуто в по став. Никогда не поздно прежде всего спросить, прикасаемся ли мы и как, собственно, прикасаемся к сущностной основе самого по става.

Сущность современной техники ставит человека на путь такого раскрытия потаенности, благодаря которому действительное повсюду, более или nieuee осязаемо, становится состоящим в наличии. Поставить на тот или иной путь значит то же, что послать на него. То собирающее посылание, которое впервые ставит человека на тот или иной путь раскрытия потаенности, мы называем миссией и судьбой. Отсюда определяется существо всех исторических событий. Они не просто предмет историографии и не только совершение человеком выдающихся деяний. Последние только и становятся событиями, когда отвечают миссии и судьбе (ср. «О сущности истины», 1930; напечатано первым изданием в 1943 г.) 40. И миссия, посылающая на путь опредмечивающего представления, впервые только и делает исторические события доступными в качестве предмета для историографии как одной из наук, впервые только и позволяя на этой основе привычно приравнивать событийное к историографическому41.

Захватывая человека в поставляющее производство, постав посылает на один из путей раскрытия потаенности. Постав, как всякий путь такого раскрытия, есть миссия, посылающая человека в историческое бытие. Посылание в названном смысле — это то же произведение, «поэйсис».

Всегда непотаенность того, что есть, идет одним из путей своего раскрытия. Всегда человек властно захвачен миссией раскрытия потаенного. Однако его судьба никогда не роковое принуждение. Ибо человек как раз впервые только и делается свободным, поскольку прислушивается к миссии, посылающей его в историческое бытие, и так приходит к послушанию — но не к безвольной послушности.

==58

Сущность свободы изначально связана не с волей, тем более не с причинной обусловленностью человеческой воли.

Свобода правит в просторе, возникающем как просвет, т. е. как вышедшее из потаенности. Раскрытие потаенного, т. е истина, — событие, к которому свобода стоит в ближайшем и интимнейшем родстве. Всякое раскрытие потаенного идет по следам сокровенности и тайны. Но сокровенно и всегда потаенно — Освобождающее, Тайна. Всякое раскрытие потаенного идет из ее простора, приходит к простору и ведет на простор. Свобода простора не состоит ни в разнузданности своеволия, ни в связанности голыми законами4'. Свобода есть та озаряющая тайна, в просвете которой веет стерегущий существо всякой истины покров и благодаря которой этот покров кажется утаивающим. Свобода — это область миссии, посылающей человека на тот или иной путь раскрытия Тайны43.

Сущность современной техники скрывается в поставе. Последний повинуется миссии раскрытия потаенности. Эти фразы говорят нечто другое, чем часто слышимые речи о технике как судьбе нашей эпохи, 1де судьба означает неизбежность неотвратимого хода вещей.

Думая о сущности техники, мы ощущаем по став как посланность на путь раскрытия потаенного. Тем самым мы уже вступили в свободный простор исторической миссии, которая никоим образом не навязывает нам тупого фатализма слепых служителей или, что сводится к тому же, бессильных бунтарей против техники, проклинающих ее как дело дьявола. Наоборот, по-настоящему открыв себя сущности техники, мы неожиданно обнаруживаем, что захвачены освободительной ответственностью.

Сущность техники покоится в поставе. Его власть повинуется миссии исторического бытия. Последняя всегда посылает человека на тот или иной путь раскрытия потаенности, поэтому человек постоянно ходит по краю той возможности — а значит, приближается к тому, — что будет преследовать и разрабатывать только вещи, раскрытые по образу постава, все измеряя его мерой. Тем самым закроется другая возможность, — что человек все раньше, глубже и изначальное будет входить в существо непотаенного и его непотаенности, принимая эту требующуюся для ее раскрытия принадлежность к ней как свою собственную сущность44.

Приведя человека к этим двум возможностям, его миссия послала его тем самым на край опасности. Миссия раскрытия потаенности как таковая во всех своих видах, а потому с необходимостью, есть риск.

Каким бы образом ни правила миссия раскрытия потаенного, непотаенность, в которой так или иначе являет себя все существующее, таит ту опасность, что человек проглядит непотаенное и перетолкует его. Так там, где все присутствующее предстает в свете причинно-следственных взаимодействий, даже бог может утратить для представления все святое и высокое, все таинственное

==59

своего далека. В свете причинности бог может скатиться до роли простой причины, до causa efficiens. Тогда он даже внутри богословия станет богом философов — тех, которые определяют всякую открытость и потаенность исходя из действующей причины, никогда при этом не задумываясь о сущностном источнике самой причинности.

Равным образом то раскрытие, в ходе которого природа предстает как рассчитываемая система сил и воздействий, позволит делать правильные утверждения, но как раз из за этих успехов утвердится опасность, что посреди правильного ускользнет истинное.

Миссия раскрытия тайны сама по себе есть не какая-то, а вся опасность.

Но когда эта миссия правит в образе по става, она высшая опасность. Риск дает о себе знать в двух смыслах. Коль скор» непотаенное захватывает человека даже и не как противостоящий ему объект, а уже исключительно как состоящее в наличии, человек среди распредметившегося материала становится просто поставителем этой наличности — он ходит по крайней кромке пропасти, а именно того падения, когда он сам себя будет воспринимать уже просто как нечто состоящее в наличии. А между тем как раз под этой нависшей над ним угрозой человек размахнулся до фигуры господина земли. Распространяется видимость» будто все предстающее человеку стоит лишь постольку, поскольку так или иначе поставлено им. Эта видимость со временем порождает последний обманчивый мираж. Начинает казаться, что человеку повсюду предстает теперь уже только он сам. Гейзенберг с полным основанием указал на то, что сегодняшнему человеку действительность должна представляться именно таким образом46. Между тем на самом деле с самим собой, т. е. со своей сущностью, человек сегодня как раз нигде уже не встречается. Человек настолько решительно втянут в постав, что не воспринимает его как обращенный к нему вызов, просматривает самого себя как захваченного этим вызовом, прослушивает тем самым все способы, какими в своей захваченное экзистирует из своей сущности, и потому уже никогда не может встретить среди предметов своего представления просто самого себя47.

По став, однако, подвергает риску не только человека в его отношении к самому себе и ко всему, что есть. В качестве миссии он посылает на путь раскрытия потаенности по способу доставления. Где господствует последнее, изгоняется всякая другая возможность раскрытия потаенности. Главное, по ставом скрадывается тот путь раскрытия тайны, который дает присутствующему явиться в смысле произведения, «пойэсиса». По сравнению с ним поставляющее производство энергично занимает противительное отношение к тому, что есть. Где правит постав, на всякое раскрытие потаенного ложится печать управления, организации и обеспечения состоящего в наличии. Последние не дают