Лекция: Образы прошлого и силуэты некоторых военно-полевых хирургов 3 страница
В боковой довольно обширной операционной на трех столах кровь лилась при производстве операций; отнятые члены лежали грудами, сваленные в ушат. Матрос Пашкевич – живой турникет Дворянского собрания, отличавшийся искусством прижимать артерии при ампутациях, едва успевал следовать призыву врачей, переходя от одного стола к другому. С неподвижным лицом, молча, он исполнял в точности данные ему приказания, зная, что неутомимой руке поручалась жизнь собрата.
Бакунина постоянно присутствовала в этой комнате с пучком лигатур, готовая следовать на призыв врачей.
Воздух комнаты, несмотря на беспрерывное проветривание, был наполнен испарениями крови, хлороформа; часто примешивался и запах серы; это значило, что есть раненые, которым врачи присудили сохранить поврежденные члены, и фельдшер Никитин накладывал им гипсовые повязки.
Ночью при свете стеарина те же кровавые сцены, нередко в еще больших размерах, представлялись в зале Дворянского собрания. Чтобы иметь понятие о всех трудностях, нужно себе живо представить темную южную ночь, ряды носильщиков, при тусклом свете фонарей направляющихся к входу Собрания и едва прокладывающих себе путь сквозь толпы раненых пешеходов, сомкнувшихся в дверях его. Все стремятся за помощью, каждый хочет скорого пособия и громко требует перевязки или операции, а умирающие – последнего отдыха».
Вследствие усиления бомбардировок и прямой угрозы для раненых 4-е отделение пришлось перенести из Александровских казарм на Павловский мысок, а часть сестер из отделений с Северной стороны перевести на главный пункт, где Пирогов с врачами и бригадой Бакуниной не успевали обслуживать возросшие потоки раненых.
«Кровавые траншейные битвы 10 и 11 мая, — писал Пирогов, — требовали со стороны врачей и сестер усилий, доходивших до изнурения сил, тем более что раненые прибывали на главный перевязочный пункт ночью. Утомленные ночными дежурствами, производством операций, перевязкой раненых, врачи и сестры в течение этих достопамятных дней не знали другого спокойствия, кроме короткого сна на лавках и койках, пробуждаемые лопаньем бомб и воплем вновь приносимых раненых.
Старшая сестра 2-го и 3-го отделений Екатерина Михайловна Бакунина отличалась своим усердием. Ежедневно днем и ночью ее можно было застать в операционной комнате ассистирующей при операциях. В это время, когда бомбы и ракеты то перелетали, то не долетали и ложились кругом всего Собрания, она обнаружила со своими сообщницами присутствие духа, едва совместимое с женской натурой и отличавшее сестер до самого конца осады. Трудно решить, чему более удивляться – хладнокровию ли этих сестер или их самоотвержению. Велика и высока была их обязанность: им поручались и последние желания, и последний вздох умирающих за отечество!»
В конце мая обстрел госпиталей стал настолько интенсивным, что пришлось переместить главный пункт из Собрания на Николаевскую батарею (казематированную), а с Павловского мыска – в Михайловскую батарею.
Для размещения громадного количества раненых офицеров к прежнему отделению, помещавшемуся в Екатерининском дворце на берегу бухты у Графской пристани, добавили новое офицерское отделение на Северном берегу у батареи № 4. Ввиду усиления бомбардировки часть раненых с Северной стороны перевели в суконные палатки близ деревни Бельбек и на Инкерманские высоты (в 3–6 верстах от Севастополя).
Первого июня, совершенно измученный, Пирогов временно уехал в Петербург; с ним выехали и врачи его отряда. Сестры остались все и продолжали работу в самый критический период. «И теперь, после отъезда Пирогова, — писала в своих мемуарах Е. М. Бакунина, — работали непрерывно, аккуратно, но не было того оживления, той живости, того душевного участия».
За время трехмесячного отсутствия Пирогова в Севастополе произошли большие события. Отчаянный штурм 6 июня был отбит с огромными потерями для французов и англичан. Был ранен генерал Тотлебен – замечательный, энергичный строитель всех защитных севастопольских укреплений, которого сами французы прозвали «русским Вобаном». Но еще ужаснее была потеря адмирала Нахимова – подлинного героя и души всей севастопольской обороны. Он пал сраженным на Малаховом кургане, там, где в самом начале осады был убит столь же выдающийся герой – генерал Корнилов.
После вынужденного затишья 24 августа началась последняя, шестая, бомбардировка, и 27 августа после финального штурма враги ворвались на Малахов курган. Это решило участь Севастополя.
Еще в июле неприятельская бомба попала-таки в самую танцевальную залу Дворянского собрания и разрушила столь долго существовавший главный пункт севастопольской хирургии. Бакунина, которая категорически отказалась перевестись на Северную сторону, перешла в добровольное подчинение к тоже замечательной старшей сестре Будберг и отклонила все настойчивые предложения хоть временно отдохнуть от бессменных ночных дежурств.
«Бакунина была последней из сестер, вышедших через мост из Севастополя на Северную сторону, — писал Пирогов в письмах к жене. — В день 27 августа старшая сестра Будберг получила контузию в левое плечо осколком бомбы. Она же и сестра Смирнова 2-я получили 26 августа значительные контузии осколками стекол на батарее, разбившихся от взрыва шаланды, нагруженной порохом и стоявшей у Графской пристани. Сестра Смирнова при этом едва не лишилась зрения, а сестра Будберг была завалена обломками выпавших от сотрясения окон; один из ампутированных, за которым она ухаживала, поспешил к ней на помощь. Во время самого отступления сестра Будберг, обремененная ношей (она спасала пожитки Общины и деньги, принадлежащие раненым), едва не упала на мосту от усталости и утомления».
Пирогов вернулся в Крым; 28 августа он приехал в Симферополь, а 1 сентября ему пришлось увидеть «две знаменитые развалины: Севастополь и Горчакова». Он нашел и массу раненых, свезенных на Северную сторону после штурма Малахова кургана. Здесь они валялись кучами в солдатских палатках, ожидая перевозки в Бахчисарай и Симферополь на крестьянских телегах. Так как с занятием города и всей Южной стороны крепости военные действия против Севастополя приближались к концу, то Пирогов перенес свою главную деятельность в Симферополь, где скопилось свыше 13 000 раненых.
Здесь он застал вопиющий беспорядок и злоупотребления. Вместо лечебной деятельности пришлось заниматься энергичной административной работой, сопровождавшейся постоянными столкновениями с местной госпитальной чиновничьей публикой. Взаимные обвинения и жалобы иногда доходили высоко и приводили к выговорам не только от Горчакова, но даже от императора. Но дров и продовольствия в госпитале это не добавляло. Не приносило это и теплой одежды для раненых, отправляемых при наступивших холодах, глубокой осенью, в Перекоп, а оттуда и в Екатеринослав, т. е. за 500–700 верст.
Пирогов организовал транспортное отделение сестер, опять во главе с Е.М.Бакуниной. Он составил определенные вопросы, «Инструкцию», как называла их Бакунина в своих «Воспоминаниях». По всем шести пунктам: о перевязках в пути, питании раненых, врачебных и фельдшерских осмотрах и пр. ответы пришлось дать самые печальные. «Проводить целые дни и даже недели в холоде и сырости, вязнуть в грязи на проселочных дорогах, наблюдать за больными, рассеянными в этапных аулах иногда на протяжении более версты, не имея достаточных средств помочь больным при внезапных ухудшениях болезни; а едва возвратившись назад, снова пускаться в знакомый путь, — вот в чем состояла транспортная служба сестер», — рассказывал Пирогов, уезжая из Крыма в декабре 1855 г. Вернувшись в Петербург, Пирогов вскоре покинул Медико-хирургическую академию, а вместе с тем и навсегда оставил госпитальную работу и официальную хирургическую деятельность. Таким образом, участие в севастопольской обороне было последней самой блестящей страницей его творческой работы на поприще хирургии. Он принял должность попечителя сначала Одесского, а затем Киевского учебного округа.
* * *
Я не буду касаться сложной загадки, почему Пирогов в 47-летнем возрасте, т. е. в полном расцвете своих сил и хирургического таланта, навсегда оставил хирургическую деятельность в больницах и научно-преподавательскую работу в высших медицинских школах. Отдельных поводов и второстепенных причин было несколько. Многих подобных моментов сам Пирогов касался и в «Вопросах жизни», и в «Автобиографии», и в «Дневнике старого врача». Сегодня я не буду на них останавливаться. Скажу лишь, что в течение почти четверти века оставшейся жизни Пирогов больше всего и чаще всего возвращался к проблеме именно военно-полевой хирургии.
Его знаменитейшая книга «Начала общей военно-полевой хирургии» в самом своем заглавии говорит, что «Начала» эти взяты из наблюдений во время крымской войны и кавказской экспедиции. Она была издана в Лейпциге в самый момент голштинской войны сначала на немецком языке. Переработанное русское издание вышло в Дрездене в 1865 г.
И дважды еще Пирогов предпринимал инспекционные поездки для изучения постановки помощи раненым на фронте: во время Франко-прусской войны 1870–1871 гг. и Русско-турецкой войны 1877 г. Обе эти поездки дали массу ценных наблюдений, опубликованных Пироговым в отдельных изданиях.
Подытожим в самых кратких чертах те фундаментальные нововведения, которыми военно-полевая хирургия обязана гению Пирогова.
1. Э ф и р н ы й наркоз. Применен им впервые в мире на поле брани и одним из первых в Европе в госпитальной хирургической работе.
2. Г и п с о в а я п о в я з к а. Первым в мире на войне и притом в громадном масштабе. Одним из первых в мире в хирургии вообще. Замечу, что ни гипсовые повязки, ни эфирные наркозы вовсе еще не применялись даже гораздо позже (1863 и 1865 гг.), в обеих голштинских войнах. Я говорил уже, что во время текущей Отечественной войны наши и союзные хирурги с помощью пироговской гипсовой повязки спасают тысячи жизней и конечностей.
3. С о р т и р о в к а р а н е н ы х как важнейший принцип, обеспечивающийвозможность целесообразно использовать всегда и неизбежно дефицитные на войне руки исилы хирургов. Установленные Пироговым в Севастополе четыре группы раненых могут бытьприняты и на сегодня как наиболее целесообразный вид первоначальной рабочей сортировкипри массовом поступлении раненых:
а) смертельно раненые и безнадежные, которым нужен лишь последний уход ипредсмертные утешения;
б) раненые, требующие абсолютно неотложной хирургической помощи;
в) раненые, кому операция может быть отложена на следующий день или даже позднее;
г) легко раненые, состояние которых допускает возвращение в часть после простойперевязки.
Такая сортировка должна предотвратить беспорядок и неизбежный хаос, ибо, как говорил Пирогов, «желая помогать всем разом и без всякого порядка перебегая от одного раненого к другому, врач теряет, наконец, голову, выбивается из сил и не помогает никому». «Я горжусь этой заслугой, хотя ее и забыл сочинитель „Очерков медицинской части в 1854–1856 гг. "». Сочинителем был киевский профессор Гюббенет, работавший на Корабельной стороне Севастополя и ни разу не обмолвившийся в своих «Очерках», что благодетельную сортировку вел Пирогов.
4. Р а с с р е д о т о ч и в а н и е р а н е н ы х и изоляция тяжело инфицированных в особыегангренозные отделения. Пирогов сделал это с первых дней своего приезда в Севастополь. ВЗападной Европе к этому пришли только после открытия Листером антисептики, афактически начали применять лишь к концу Франко-прусской войны 1871 г.
Стоит ли добавлять, что выделение рожистых и анаэробных отделений, а также изоляторов для столбнячных со времени Пирогова стало категорическим требованием почти в любой боевой и мирной обстановке.
5. Пирогов вплотную подошел к разгадке причин нагноения в ранах. И если последнее слово в этом вопросе было произнесено Листером, то каждый читающий многочисленные пироговские главы в «Началах военно-полевой хирургии», посвященные этой главнейшей теме, ясно видит, что как по концепции, так и по характеру лечебных мероприятий Пирогов был очень близок к тому, чтобы этим решением вплести лучший цветок в венок своей бессмертной славы.
«Я был одним из первых в начало 50-х годов и потом в 1863 г., — писал Пирогов, — восставших против господствовавшей в то время доктрины о т р а в м а т и ч е с к о й пиемии. Доктрина эта объясняла происхождение пиемии механической теорией засорения сосудов кусками размягченных тромбов; я же утверждал, основываясь на массе наблюдений, что пиемия, этот бич госпитальной хирургии с разными ее спутниками (острогнойным отеком, злокачественной рожей, дифтеритом, раком и т. п.), е с т ь п р о ц е с с б р о ж е н и я, развивающийся из вошедших в кровь или образовавшихся в крови ф е р м е н т о в, и желал госпиталям своего Пастера для точнейшего исследования этих ферментов. Блестящие успехи антисептического лечения ран и листеровской повязки подтвердили как нельзя лучше мое ученье». И страницей ниже, в той же автобиографии, Пирогов говорит: «Неподвижность поврежденной части, самой раны, антисептические средства при лечении раны, тщательная забота о свободном выходе ферментов, ее заражающих, и методическое давление с возбуждением местной испарины, — вот главные основы, по моему мнению, благотворного действия листеровой повязки, которые были не раз уже давно испытаны мной в госпитальной практике, и если они не дали таких блестящих результатов, как эта повязка, то причиной тому было несовершенство техники и недостаток в приспособлении удобного материала.
Открытое лечение ран, известное мне также давно из опытов над животными, я также испытывал при больших пластических операциях и при резекции суставов и костей, и при миотомиях и ущемленных грыжах, и потому нисколько не удивляюсь результатам, заставившим о себе так много спорить современных хирургов».
6. Знаменитая пироговская о с т е о п л а с т и ч е с к а я ампутация голени стала родоначальницей всех остеопластических операций на конечностях и открыла собой абсолютно новую и одну из самых блестящих глав ортопедической хирургии.
7. То же можно сказать и про п о д к о ж н ы е т е н о т о м и и, которые замечательны не только по частным показаниям и практическому значению, выявленному в монографии о перерезках ахиллова сухожилия; работы эти показали важное значение кровяного сгустка и его способности к организации и восстановлению нарушенной целости тканей.
Но если нельзя отрицать крупной роли пироговских открытий по частным и специальным вопросам хирургии, то было бы вовсе несправедливо умолчать о Пирогове-анатоме. Можно с уверенностью утверждать, что если бы Пирогов не обессмертил себя работами в клинической и военно-полевой хирургии, то он вошел бы все равно в первые ряды мировых ученых как анатом. Уже первая его книга «Хирургическая анатомия артериальных стволов и фасций», изданная в 1838 г. в Дерпте на латинском и немецком языках с роскошным атласом in folio, была не только премирована академической демидовской наградой, но создала ему всемирную славу. Сам великий Вельпо в Париже, лично не скрывал своего преклонения перед автором этого совершенно оригинального выдающегося анатомического исследования, создающего абсолютно новые принципы для отыскания артерий при операциях.
Вторая выдающаяся работа – это шесть выпусков прикладной анатомии и атлас распилов замороженных трупов, изданный тоже in folio. Здесь заново создается вся топографическая анатомия по разрезам в трех направлениях. Атлас выходил в течение 5 лет в ранний петербургский период деятельности Пирогова. Издание прекратилось вследствие банкротства книгопродавца. Но, вернувшись из Севастополя, Пирогов возобновил было свои работы и на сей раз стал готовить скульптурные препараты, вырубая постепенно отдельные подвижные органы из замороженных трупов с помощью долот и молотка. Эти неповторимые препараты, высеченные самим Пироговым, составляли еще один замечательный атлас, сразу раскупленный без остатка в европейские библиотеки.
Все эти выдающиеся, ставшие классическими, анатомические работы Пирогова в то время имели тем большее значение, что анатомо-физиологическое направление, которое Пирогов устанавливал для хирургов, не только не понималось его современниками в достаточной степени, но встречало возражения со стороны некоторых крупнейших тогдашних авторитетов, например Руста, Греффе-отца и даже Диффенбаха. Из немцев только Лангенбек старший был в то время и хирургом, и анатомом одновременно.
Если ко всему этому добавить интенсивнейшую деятельность по преподаванию п а т о л о г и ч е с к о й а н а т о м и и, когда за 14 лет петербургского периода Николай Иванович произвел 11 000 аутопсий, в том числе 800 трупов погибших от азиатской холеры (за 6 недель 1848 г.), что послужило материалом еще для одной книги, изданной на русском и французском языках опять с атласом in folio, то это далеко не исчерпывает главнейших научных и печатных работ Пирогова. Я не называл отдельного изданного им атласа для судебных медиков, двух томов анналов его Дерптской клиники (за 1836–1837 и 1837–1838 гг.) и особенно «Отчеты» его петербургской клиники, книгу «О счастье в хирургии», а также его первую самостоятельную работу «Num vinctura aortae» – докторскую диссертацию, над которой Пирогов интенсивно проработал с 1829 по 1833 г. По новизне методики исследований как анатомических на трупах, так и вивисекций, проделанных над животными, работа Пирогова над перевязкой аорты была тогда сочинением выдающимся и как таковое переведена и опубликована в одном из лучших немецких хирургических журналов (Греффе и Вальтера).
Таково простое перечисление главнейших научных работ Пирогова по хирургии. Я не имел возможности задерживаться ни на одной из этих тем. Но думаю, что даже сказанного мной достаточно, чтобы составить себе некоторое представление о научном значении и мировых заслугах Пирогова. Теперь, через 62 года после его смерти, можно без увлечений и пристрастия давать объективную оценку его личности, общественной и педагогической деятельности, а главное определить его место как хирурга-клинициста и хирурга военно-полевого. Я не ошибусь, утверждая, что в середине прошлого века Пирогов был самым выдающимся хирургом Европы, а как хирург военно-полевой Пирогов не имел себе равного во все века, в любой стране, у всех народов.
* * *
Возвращаясь к хирургической школе Московского университета, я коснусь самым беглым образом деятельности проф. В.А.Басова – преемника Ф.И.Иноземцева, учителя и предшественника Н.В.Склифосовского. Упомянуть о нем следует не потому только, что за время своей профессуры он выпустил 34 поколения русских врачей и хирургов. Басов был выдающимся техником-виртуозом. Он проделал и опубликовал некоторые хирургические работы, значительно опережавшие соответствующие западно-европейские исследования, давшие их авторам мировое признание. Но, помимо этого, фигура и клиника Басова ярко характеризуют московскую хирургию в годы, предшествующие листеровской антисептике, что необходимо представить себе, дабы понять один из главных секретов успеха и блестящего расцвета хирургии в Москве при Склифосовском. Наконец, помянуть добрым словом Басова побуждают и другие чувства. Этот терпеливый труженик, по словам Склифосовского, на всю жизнь сохранил суровый вид и угрюмую, порой даже мрачную внешность может быть, как неизгладимый отпечаток тяжелого детства и тяжкого жизненного пути, пройденного для достижения университета. И прав был Склифосовский, когда, заняв кафедру покойного своего учителя и читая вступительную лекцию 10 сентября 1880 г., он отдал дань своему предшественнику и при этом сказал: «На арене самобытности, самопознавания и самодеятельности приобретает свою долю только тот народ, который умеет ценить своих общественных деятелей и дорожит наследством, ими завещанным».
Василий Александрович Басов родился в Орле в 1812 г. в семье мещанина и очень рано осиротел. Школьное и гимназическое образование он получил в родном городе благодаря заботам своего слепого деда. А с 15-летнего возраста он тяжким учительским, трудом зарабатывал средства, чтобы выкупиться из податного мещанского сословия и пробраться в Москву в университет. В 1829 г. он получил, наконец, необходимое «увольнительное свидетельство орловского мещанского общества» и с грошами, собранными за два года учительства, поступил в Московский университет.
В 1833 г. Василий Александрович получил звание лекаря, в 1835 г. — медико-хирурга, а в 1841 г. он был удостоен степени доктора медицины и хирургия, защитив диссертацию на тему «De lithiasi vesicae urinariae in genere et in specie de extractione calculi per sectionem perinei». В 1846 г. он стал профессором.
Из девяти его печатных работ, кроме диссертации, упомяну лишь две. В ноябре 1842 г. В. А. Басов сделал доклад в Московском обществе испытателей природы: «Замечания об искусственном пути в желудок животных». Работа эта напечатана в 1843 г. в Петербурге в «Записках по части врачебных наук». Она опубликована и на французском языке. В этой работе дается экспериментальное обоснование гастростомии и в ней же ясно ставятся показания для подобной операции на людях, «когда естественный путь для принятия пищи закрыт или загорожен наростами, опухолями и пр., и при лечении полипов, вырастающих в нижней части пищеприемника, в полости желудка, и при других болезнях, причисляемых к неизлечимым».
Выдающийся успех Басова на год опередил сходные работы Блондло во Франции и Уотсона в Америке. На человеке первая безуспешная гастростомия была сделана Седило в Страсбурге в 1849 г. Лишь в 1856 г. Вернейль первым получил успешный исход у человека. В России первая гастростомия была сделана в Москве В. Ф. Снегиревым.
Вторая замечательная работа Басова, опубликованная в том же петербургском журнале и тоже в 1843 г., представляет гораздо больший интерес с точки зрения военной хирургии, ибо является самой ранней и блистательной попыткой применения гипса для лечения перелома. Работа была озаглавлена «Новый прибор для лечения перелома заднего отростка локтевой кости». После безуспешного лечения одного случая поперечного отлома локтевого отростка бинтованиями и по Дюпюитрену, и по Куперу, и по Ванденбургу Басов выпрямил руку, сблизил отломки и, уложив в приспособленный ящик, залил разведенным гипсом. Успех получился полный, и Басов тогда же указал на достоинства гипса для необходимой иммобилизации при лечении переломов.
Пусть этот блестящий случай Басова опубликован как казуистика. Но он полностью предвосхищает на целых 10 лет не только публикацию Матисена, но и вышеупомянутые работы Пирогова по лечению переломов гипсом.
Но все эти экспериментальные и клинические успехи Басова не в силах были сгладить то гнетущее впечатление, которое оставляли московские хирургические клиники в предлистеровскую, доантисептическую эпоху. Предоставим слово будущему академику Николаю Александровичу Вельяминову, ученику В. А. Басова, который кончал Московский университет в тот год, когда туда прибыл и занял профессорскую кафедру Н. В. Склифосовский.
«Что мы видели в клинике Басова? Изумительную технику, такую, какой, пожалуй, теперь не увидеть, и… пиемию, септицемию, рожу и дифтерит ран – одну из разновидностей госпитального „антонова огня". В клинике Новацкого, в Ново-Екатерининской больнице – только гнило-гноекровие, госпитальную гангрену, иногда столбняк.
Басов оперировал обычно в форменном вицмундире, конечно, наиболее старом, едва засучив рукава и несколько завешиваясь небольшим фартучком, чтобы не забрызгать манишки. Ему помогали два ассистента и два фельдшера, только что окончившие обход и перевязки, оставаясь в засаленных пиджаках. Один из фельдшеров, стоя на коленях с подносом в руках, подавал инструменты, другой лигатуры из красного шелка, которые он вынимал из-за отворота своего пропитанного чем угодно пиджака; иглы с тем же красным шелком красовались тут же на столике, воткнутые в сальную свечку, которая служила для смазывания, чтобы иглы и шелк легче скользили через ткани.
Из операций мы видели пункции с впрыскиванием йода, пластические операции на лице, которые Басов производил мастерски, удаление феноменальных по своей величине опухолей челюстей, шеи, слюнных желез, ампутации и много боковых камнесечений, производившихся Басовым по часам в полторы минуты. Жгута Эсмарха и в помине не было, а хлороформом больных баловали не всегда, и раздирающие душу крики нередко стояли в аудитории. Мы дивились технике нашего учителя, но, увы, результатов ее видели немного – глубокие нагноения, пиемия и септицемия губили их немилосердно.
«Вижу, как теперь, на обходах палат эти зияющие раны „in statu detersionis", покрытые серым налетом, из которых торчит пучок красных лигатур, ежедневно подергиваемых ординатором, чтобы убедиться, не „отходят ли" они, вижу эти блюдечки с сомнительным „деревянным" маслом, в котором смачиваются кружки корпии и турунды, эти подносики с разложенными на них компрессиками и лонгетами из „старого" белья, эти цинковые клистирные трубки, из которых сильной струей настоя ромашки „про-шпринцовывают“ раны и затеки; вижу испуганные лица больных с горящими от „травматической" лихорадки глазами, с ужасом смотрящих на ординатора, вошедшего на обход; вижу, как ординатор, точно какой-то мучитель, подходит к больному с зондом и „онкотомом“ в руках; слышу эти раздирающие душу крики, когда, заметив затек, он начинает обследовать зондом „направление хода" и тут же между грязными простынями делает разрез и радуется, что течет „pus bonum et laudabile". Кончили перевязку на одной кровати, переходят к другой, и здесь то же: зонд, крики, гной, зловоние…
А в бедной Ново-Екатерининской больнице, в госпитальной клинике Новацкого? Там почти не оперировали, вскрывали затеки и гнойники, ампутировали, не делали литотрипсии, вероятно, потому, что не стоило: все равно от пиемии и септицемии не спасти. Там воздух в палатах был такой, что свежему человеку дурно делалось. Там было настоящее царство смерти, только и видишь, бывало, как выносят покойников».
* * *
Такова была общая картина в московских хирургических клиниках в момент, когда Склифосовский вступил в заведование факультетской хирургической кафедрой. Легко представить себе ту колоссальную перемену, которая произошла, как только Склифосовский твердо принял принципы антисептики и постепенно освоил технику знаменитых листеровских повязок. Лапаротомии по поводу больших овариальных кист были для Склифосовского не новость: он их делал довольно много еще в самую раннюю пору своей деятельности в Одессе, а затем в Киеве. Здесь, в Москве, под покровом антисептики он начал делать глухое зашивание мочевого пузыря, операции зоба, экстирпацию гортани, операции мозговых грыж, гастростомии. А когда антисептика карболовой кислотой была заменена кипячением и стерилизацией белья и марли перегретым воздухом, то репертуар операций еще расширился, а венцом всего явились костнопластические операции при ложных суставах, вошедшие во все мировые учебники хирургии под названием «русский замок» или «замок Склифосовского».
Все это были невиданные и неслыханные вещи. Авторитет Склифосовского поднялся чрезвычайно высоко не только в России, но и во всем мире. Впервые слава московской хирургической школы бесспорно превысила традиционный примат хирургии петербургской, и притом не одним лишь блеском и талантом учителя, но также и обширной и очень яркой плеядой учеников-ассистентов, среди которых надо упомянуть Василия Алексеевича Красинцева.
Заслуги Склифосовского далеко не исчерпываются его деятельностью как хирурга-новатора и крупного ученого. Для Московского университета Склифосовский выстроил новые клиники – целый больничный городок на Девичьем поле; сам он начал работу в старой клинике на Рождественке. Склифосовский организовал Международный съезд врачей в Москве в 1897 г. и председательствовал на нем. Он же был главным инициатором и устроителем чествования 50-летия научной деятельности Н. И. Пирогова весной 1881 г. Склифосовский добился разрешения и открытия памятника Пирогову во время Международного съезда. Огромную организационную работу развернул Склифосовский и в последний период своей медицинской деятельности в роли директора Еленинского института усовершенствования врачей в Петербурге.
Но нас интересует его деятельность как военно-полевого хирурга, тем более что Николай Васильевич принимал непосредственное участие в четырех войнах. Первый раз австро-прусская война в 1866 г. застала Склифосовского усовершенствующимся в клинике Лангенбека, откуда он и выехал на фронт и даже занимал ответственную медицинскую должность при генеральном сражении под Садовой. Второй раз он уезжал на войну, уже будучи профессором в Киевском университете, на этот раз во время Франко-прусской кампании 1870 г. Здесь он увидел широкое применение в германской армии госпитальных палаток русского образца, предложенных и горячо рекомендованных Пироговым. Об этих палатках Склифосовский потом писал неоднократно и сетовал, что у себя на родине они не вводятся военным ведомством.
Третий и четвертый раз Склифосовский был на войне на Балканах. Сначала он был командирован в Черногорию в качестве хирурга-консультанта Красного Креста, а затем в 1877 г. уехал на русско-турецкую войну.
Опыт трех предыдущих войн многому научил Николая Васильевича, а потому в турецкой кампании его деятельность в качестве военно-полевого хирурга протекала особенно блестяще. Он был не только талантливым хирургом, но и опытным организатором. К этому надо добавить, что Николай Васильевич проявил большую личную храбрость в боях при переправе через Дунай, при трех штурмах Плевны и особенно у Грабова, у подножья Шипки, когда при контратаках армии Сулейман-паши Склифосовский работал под действенным огнем турок.