Реферат: Эстетика Сартра

1. Введение.

Во французской драматургии XXвекас особой резкостью и болезненной остротой отразились события второй мировойвойны:поражение французской армии,разгромленной ударамигитлеровского “вермахта”, падение Парижа,немецкая оккупация,предательская трусость коллаборционистов Виши,а сдругой стороны героическое и самоотверженное движение Сопротивления,возглавленное французскими коммунистами.

Необыкновенной популярностьюпользовался в послевоенные годы экзистенциализм,его французский вариант,которыйпопытался идею абсолютной свободы человека связать с идеей,„ангажированности“,вовлечённости в исторический процесс — идеей,которая была прямымпорождением антифашистского Сопротивления.

Символом времени стал Жан –Поль Сартр. В профессиональных занятиях Сартра философией рано определилосьувлечение экзистенциализмом. В своей книге,которая была опубликована в1943 году в осажденном фашистами Париже, «Бытие и ничто» Сартропределяет положения теории экзистенциализма в своем понимании.

Что же такое экзистенциализм?  

Экзистенциализм – от лат. Existentia  — «существование». Исходный пункт этойфилософии – «существование предшествующее сущности». Сартр писал,что «надоисходить из субъективности». Экзистенциализм категорически отрицает наличиеобъективных законов существования,поскольку смысл,содержание,сущностьпривносится человеком,его «я». С отрицанием детерминизма связано и другое центральноепонятие экзистенциализма Сартра – понятие «свободы» (liberte). Сартр полагает,что«определить» свободу трудно,поскольку она «не имеет сущности»,не можетбыть подведена,в частности,ни под какую необходимость.

Свобода присущачеловеческому бытию,она делает его возможным. «Свобода – это человеческое бытие,исключившее свое прошлое,выделяя свое собственное ничто».

Для Сартра свобода неотрывнаот ответственности: … «человек,будучи осужденным на то,чтобы быть свободным; несетна собственных плечах тяжесть всего мира: он ответственен за мир и за самогосебя,и это способ бытия».

В мире,освобожденном от объективногосодержания,от законов и целей,для Сартра надежно лишь «я»,лишьличный опыт. Это является основой релятивизма Сартра: всё приемлемо,любойопыт годится,лишь бы он был результатом «свободного выбора». Нет норм морали –человек свободен сделать свой «выбор» и в этом выборе постоянно утверждатьсебя. Человек,следовательно,«абсолютно свободен»,ничем недетерминирован и является тем,что сам из себя делает,в чем сам себя утверждает.Поскольку человек не детерминирован,а в жизни нет объективного закона,экзистенциональный человек «покинут», «оставлен»,он словно одинокий пловец вбезбрежном море.  «Покинутость»сопровождается чувством «томления»,«тревогой». Экзистенциализмпредельно пессиместичен,крайне мрачен,несмотря на заявление Сартра об оптимизме его идей. Это философияотчаяния и тоски. «Оставленному»,преданному «томлению» человеку не на чтонадеяться: экзистенциализм категорически отвергает какие – либо перспективы,какую –либо целеустремленность действий,веру в грядущее.

Эстетика Сартра тесносвязана с его философией и литературно-художественным творчеством. У него нетэстетики в «чистом» виде,как нет у него и «чисто»философских и литературных произведений. Его сочинения представляют собойсвоеобразный сплав литературы,искусства,философии,критики,публицистики.

2. Пьеса «Мухи». Миф и реальность.

Ранний Сартр редко выходил вмир социально – политической проблематики. Экзистенциональный герой выбирает вграницах «естественного» бытия,определенного «натуральностью» возникших унего желаний. Произведения Сартра крайне натуралистичны и по этой причине. Онизображает преимущественно чисто личные,интимные отношения,иллюстрирующие отчуждение,стремление подчинить себе «другого»,садистскую одержимость.

В творчестве Сартра самыекрайние формы натурализма воссоединяются с абстрактными формамимодернизированного мифа. Высшее выражение мифологизированные тенденции ураннего Сартра – его пьесы «Мухи» и «За закрытыми дверьми».

Сартр варьировал античныесюжеты. Образы древнегреческих трагедий,прочитанных как бы заново,соответственно современной французской ситуации,позволяли писателю снеобходимой резкостью выдвигать актуальную проблематику, языком мифологическихиносказаний говорить о свободе и рабстве,о героизме и капитулянстве,овзаимоотношениях победителей и побежденных.

В «Мухах» условной ситуациейявляется сюжет знаменитого мифа об Оресте,который мстит своей матери– царице Клитемнестре за убийство отца – царя Агамемнона. Конечно,вужасающей картине мира,где обитают навязчивые,жирные мухи и «пахнет бойней»,а людиживут в страхе и покорности,в такой картине можно узнать оккупированнуюФранцию. Так же как в потребности Ореста быть собой,быть свободным,отомститьузурпаторам,можно и должно увидеть отзвуки антифашистского Сопротивления. Но неследует преувеличивать его меру. Аллегория Сартра прежде всего отсылала к экзистенциализму.Орест открывает чуждый ему,примитивный,косный мир,мир «всебе». Для героя главной задачей является сознание своей свободы.

Когда прославленный Шарль Дюлленв июне1943года в оккупированном Париже показал «Мух», спектакль был воспринятпрежде всего как зашифрованный рассказ о Франции, поставленной на колени ивсе-таки не сломленной, как тираноборческий вызов и призыв к непокорству.Воображение естественно склонялось к простой подстановке: Эгисф — это нацисты,хозяйничающие в покоренной стране, Клитемнестра — коллаборационисты из Виши,вступившие в преступную связь с убийцами их родины, Орест — один из первыхдобровольцев Сопротивления, подающий другим пример свободы, Электра — французы,мечтающие о низвержении кровавого режима, но колеблющиеся и пугающиесянастоящего дела.

Все это, несомненно, было в«Мухах», и публика ничуть не ошиблась, поняв трагедию Сартра как театральныйманифест Сопротивления, в одном ряду с подпольной лирикой Арагона и «Свободой»Элюара, «Черной тетрадью» Мориака и «Письмами к немецкому другу» Камю. Все делотолько в том, чтоподобное прочтение, затрагивая лишь один, лежащий на поверхности, пласт«Мух», далеко не исчерпывает пьесы, задуманной не как плоское иносказание, акак миф-притча, включающая иносказание со всеми ее намеками, но к нему одномуне сводимая.

 Исторически преходящее, по Сар­тру тех лет,есть лишь более или менее отчетливое обнаруже­ние извечного людского проклятия,«скандала» нашего бытия. Пересказ древнего предания об Оресте и осуществленСарт­ром в этом двойном ключе: как перекличка с тем, что пережито французами вдни гитлеровского нашествия, но такая перекличка, которая побуждает их постичьв сегодняшней своей трагедии трагедию всемирно-историческую и даже метафизическую.«Мухи» — по крайней мере столько же иносказание о Франции под сапогомзахватчика, сколько миф об одной из граней человеческого удела.

Отсюда — двойной масштаб,принятый Сартром и позволяющий ему постоянно переключать все, что происходитили говорится на сцене, из плана иносказательно-политического в планфилософского мифа — и обратно. Отсюда — двойной завет, брошенный Орестом взрительный зал: одновременно агитационный лозунг и постулат целой этическойсистемы. Отсюда — два врага, которые даны Оресту и Электре: Эгисф и Юпитер,тиран земной и тиран небесный, диктатор и бог.

Порядок, заведенный в Аргосеубийцей Агамемнона с по мощью Клитемнестры, весьма похож на тот, что воцарилсяво Франции после поражения. «Оккупация, — вспоминал позже Сартр, — это нетолько постоянное присутствие победителей в наших городах, это такжеразвешанный на всех стенах, встававший со страниц всех газет постыдный образ,который они (политики из Виши.) хотели нам навязать», образ ветреного,тщеславного, изнеженного, разложившегося и тщедушного болтуна, вполнезаслужившего позор национального разгрома.

Жители Аргоса — жертвы тойже нехитрой операции. Их покорность зиждется на прочнейших устоях: страхе иугрызениях совести. Когда-то, заслышав доносившиеся из дворца крики Агамемнона,они заткнули уши и промолчали. Эгисф с иезуитской ловкостью превратил их испугв первородный грех, раздул его до размеров вселенского ужаса, сделал не простоличной доблестью, но и государственной добродетелью. Духовное оскоплениедовершила пропагандистская машина, запущенная пятнадцать лет назад и с тех порвдалбливающая в головы сознание неизбывной вины всех и вся.В ход пошло все, от оружиястражников до проповедей жрецов, до разжиревших мух — укоров совести, отнаглядных пособий в виде измазанного кровью деревянного идола, водруженного наплощадях и перекрестках, до личного примера самой Клитемнестры, чьиосновополагающие, «конституционные» прегрешения всем уже навязли в зубах икоторая теперь, потеряв слушателей, выворачивает наизнанку грязное белье своейдуши перед первым встречным. И как апофеоз государственного культа — раз в годритуальные представления на празднике мертвецов, когда горожане, впадая вкакой-то мазохистский экстаз, долго и исступленно предаются самобичеванию.

Вечно трепещущим аргосцамЭгисф кажется грозным и всемогущим владыкой. Одного его жеста достаточно, чтобысмирить взбудораженную толпу. На деле же он пугало, устрашающая маска,напяленная на живой труп — еще больше мертвеца, чем истлевший в могилеАгамемнон.

Эгисф не знает ни радости,ни скорби, склероз поглотил  одну задругой все клетки его души, и вместо нее простерлась пустыня, бесплодные пескипод равнодушными небесами. Эгисф, замечает его хозяин Юпитер, разделил участьвсех владык: он перестал быть личностью, он только обратное отражение тогостраха, который сам же внушил подданным. Властелин их помыслов и дел, он сам — их жалкий раб. Все его заслуги — ловкость шулера и лицедея, скрывшего отзрителей один простой секрет: они свободны. Свободны поджечь с четырех концовего дворец, свободны избавиться от трепета и изуверских покаяний. Достаточно,чтобы эта нехитрая истина озарила ум хрупкого юноши, как Эгисф дал проткнутьсебя мечом, обрекая на гибель и все столь заботливо возведенное им зданиепорядка.

Вылепив этого гиганта наглиняных ногах, Сартр заострил до крайности мысль о том, что он и егосоотечественники в ответе за все случившееся с их родиной и что вместе с тем —их возможности безграничны. Да, они виновны в том, что бы ли слишком робки ислабы, дав преступлению свершиться. И еще больше виновны те из них, кто склоненбыл принять поражение как божью кару и благословить длань карающую. Толькосартровское mea culрa означало нечто совсем обратное mеа сulра,раздававшемуся из Виши. Оно во всеуслышание кричало о силе, а не о слабости,будило, а не усыпляло, звало взять в руки оружие вместо того, чтобы посыпатьголову пеплом. Даже рискуя взвалить на всех французов то,чем запятнали себя верхи,игравшие с Гитлером в поддавки, пока он не съел их самих, даже рискуяпреуменьшить мощь фашистских дивизий, расквартированных в городах и провинцияхстраны, Сартр своими «Мухами» провозглашал: здесь и сегодня, а не в отдаленномбудущем, нам по силам разбить оковы, избавиться от страхов и раскаяния, Франциюпокоренную превратить во Францию сражающуюся.

За этим злободневным исовершенно очевидным уроком «Мух» кроется, однако, и другой, гораздо болееширокий и трудноуловимый на слух. Ведь в конце концов Эгисф со всеми егоохранниками — всего только марионетка в руках паясничающего громовержцаЮпитера, земное орудие надмирного провидения, инструмент, который выбрасывают,когда он изнашивается. Эгисфы приходят и уходят, Юпитеры остаются. Эгисф чутьли не сам идет на заклание, — Юпитера одолеть не так легко. Электра сполнаиспытала его железную хватку. В ту ночь после убийства, когда она вместе сбратом укрылась в храме Аполлона, у неё не хватило мужества снести свойпоступок.  А между тем кто, как не она,своими унижениями и муками сполна заслужила право на отмщение; кто, как не она,беззащитная девочка в белом платье, бросив вызов на празднике мертвецов всемуодетому в траур городу и потерпев поражение, отдала отчет в том, что жителейАргоса не вылечить словами, что здесь нужно насилие, ибо «зло одолеешь лишьзлом». И вот, дождавшись свершения чаяний, Электра вдруг обнаружила, чтоопустошена, обокрадена, потеряла почву под ногами. Да, лишь в ночных грезахлелеяла она свои мстительные замыслы, рисовала смерть ненавистной четы, и играв жестокую надежду стала для нее заменой жизни. Теперь Юпитеру ничего не стоитубедить ее в том, что она жертва роковой ошибки, что, перейдя от слов к делу,она сделалась преступницей и, подобно матери, навек обречена замаливать своигрехи. Вместо того, чтобы самой решить, справедливо ли се мщение, Электра, неумеющая жить без подпорок извне, прибегает к ходовым заповедям о кем-то предустановленномдобре и зле и в конечном счете передоверяет другому — носителю сверхличногобожественного принципа — осудить ее или оправдать. И коль скоро Юпитер,разыгрывая добренького дядюшку все же выносит ей бесповоротный приговор, Эле­ктрапоступает точно так же, как за пятнадцать лег до того поступили все еесограждане: благословляет пытку раскаяньем и готова до конца дней волочить засобой угрызения совести, словно каторжник свое ядро. Душевная слабостьзаставляет ее бежать от свободы, как от чумы.

3. Как обрести свободу?      

Случай с Электрой очерчиваетте границы, которые уже во втором, этико-метафизическом измерении необходимоперешагнуть, чтобы обрести свободу. Мало низвергнуть земного диктатора, надонизвергнуть диктатора небесного у себя в душе, надо признать самого себя высшимсудьей всех поступков. Спор Ореста с Юпитером и призван обосновать философскоеправо личности выбирать своюсудьбу независимо и даже вопреки всем предначертаниям извне, чьи бы уста их нивозвещали.

Спор этот начался задолго дотого, как противники сошлись перед Электрой во всеоружии своих доводов. Сразуже после праздника, когда Орест на распутье просил совета у всевышнего. Итотчас же его получил: по мановению руки Юпитера камень засветился в знак того,что Оресту лучше покинуть город, оставив все по-старому. Оказывается,повелителю Олимпа любезен кающийся Аргос с его мухами, убийцей на троне, культоммертвецов и особенно его страхом: ведь страх — залог благочестия, послушания,несвободы.

Оресту открывается промыселбожий — и он поступает на оборот. «С этого дня никто больше не может отдаватьмне приказы». Вскоре он уточнит: «Я свободен, Электра… Я совершил свое дело.Доброе дело… С сегодняшнего дня мне остался только один путь… но это мойпуть». Отныне у богов отнята привилегия решать, что добро и что зло, — человексам решает.  Отныне боги не выбираютсмертным их пуп, — человек сам выбирает. Орест пренебрег всеми указаниямисвыше, он не ждет оттуда ни помощи, ни подсказки, он не связан никакими догмамии ни перед кем, кроме самого себя, не обязан отчитываться. Свободу от всех ився он сделал краеугольным камнем своей нравственности.

В храме Аполлона повелительОлимпа дает последний бой этому ускользнувшему из-под его власти нечестивцу,склоняя блудного сына вернуться на стезю послушания. И проигрывает—окончательно и бесповоротно. Несмотря на то,что пускает в ход все —угрозы, увещевания, мелодраму, вплоть до космической казуистики. Довод«научный»: человек—частичка мироздания, включенная в его механику и обязаннаяповиноваться предписанным всей природе — минералам, растениям, животным. Довод«общественный»: жителям Аргоса. внушает отвращение отщепенец, опрокинувшийпорядок, под крылышком которого они так удобно устроились, и они ждут своего«спасителя», запасшись вилами и камнями. Довод «семейный»: протянируки помощи несчастной сестре, не оставляй ее в беде. Довод отеческиучастливыйи последний: заблудшей овце трудно, она не знает ни отдыха, ни сна, опека заботливогопастыря сулит ей забвение и душевный покой. Все это разом обрушивается наОреста. Он же твердо стоит на своем: «Я сам — свобода!» И Юпитеру — владыкебогов, камней, звезд и морей, но не владыке людей — ничего не остается, какпризнать: «Пусть так, Орест. Все было предначертано. В один  прекрасный день человек должен был возвеститьмои сумерки. Значит, это ты и есть? И кто бы мог это подумать вчера, глядя натвое девичье лицо?»

Орест, по Сартру, —провозвестник сумерек богов и скорого пришествия царства человека. И в этом он— прямое отрицание Ореста Эсхила. Тот убил вопреки древнему материнскому праву,но убил по велению божественного оракула и во имя богов, только других — молодых,покровителей возникающей государственности. Недаром не он сам, а мудрая Афинаспасает его от эриний, оправдывает месть за отца. Сартровский Орест не ищетникаких оправданий вне самого себя. Оттого-то и трагедия о нем носитпо-аристофановски комедийный заголовок: «Мухи» — еще одна отходная этике,черпающей свои нормы во внеличных, «божественных» предначертаниях.

Впрочем, мишень обстрелаздесь конечно же не греческий Пантеон небожителей. Повелитель аргосских мух сравным успехом может сойти за христианского, иудейского, мусульманского илюбого другого бога. Каждый из них связывает по рукам и ногам верующих,допуская их свободу до тех пор, пока она не выходит за рамки неких от векаизреченных заповедей,где бы они ни были записаны — в Евангелии, Талмудеили Коране. Орест покушается на исходные посылки всякой религиозной морали,строящей свой кодекс на признании авторитета, овеянного ореолом неземнойсвятости. Принцип же не есть нечто пресуществующее поступку, или, переходя наэкзистенциалистскую терминологию Сартра, сущность не предшествуетсуществованию, она — результат всего нашего поведения, и человек до последнейминуты волен сам придать своей жизни то или другое значение. Вера предлагаетнам нерушимые аксиомы добра и зла, для Сартра их границы условны, крайне подвижны,в конечном счете зависят лишь от нас самих. В «Мухах», как и на многихстраницах «Бытия и небытия» (1943) и брошюры «Экзистенциализм — это гуманизм?»(1946), Сартр исходит из атеизма как единственно здорового фундамента свободнойнравственности.

Стоит, однако, заметить, чтоОрест отмежевывается не от одних мистиков. Ведь если отнять у Юпитера егофокусы-чудеса и изъять из его речей претензию быть творцом мироздания, то в немпридется, по замыслу Сартра, узнать себя по крайней мере всем тем, ктообнаруживает в природе не хаос мертвой материи, а органическую упорядоченность,законосообразность, не зависящую от нас, но заставляющую нас  собой считаться. Всем, для кого познаниенеобходимости в ее становлении, — марксисты сказали бы «диалектики природы», —отнюдь не безразлично, когда дело касается свободы. Прозрение же Ореста как рази состоит в том, что он должен оставить надежды на опору извне, и потому емунечего постигать и не с чем сообразовываться, как во вселенной — мире вещей,так и в городе — историческом мире людей. Повсюдунавеки чужой, «вне природы, против природы, без оправда­ний,без какой бы то ни было опоры, кроме самого себя. Но я не вернусь в лоно твоегозакона: я обречен не иметь другого закона, кроме моего собственного… Потомучто я человек, Юпитер, а каждый человек должен сам отыскать свой путь». Подобнаясвобода — не познанная необходимость, а вызов необходимости, ниспровержениевсякого надличного принципа и провозглашение ничем не связанной волиединственным принципом поведения личности. В этом смысле «Мухи» — вовсе нетрагедия, точнее, не трагедия в ее издавна привычном обличье. «Мне отмщение, иаз воздам» — всегда возглашала своевольному или заблуждающемуся смертномутрагическая Судьба, как бы она ни именовалась — древним роком, библейскимбогом, государственным разумом или велением истории. «Если свобода вспыхнулаоднажды в душе человека, дальше боги бессильны» — выдает свой секретсартровский Юпитер. Это судьба, теряющая почву под ногами. В «Мухах» нет низловещей трагической иронии, ни катастрофы под занавес: Орест опрокидываетклассическую трагедийную коллизию и выходит победителем из поединка свсемогущим соперником.

Отчего же в таком случаепобежденный громовержец вовсе не спешит складывать оружие? Только ли оттого,что Электра со всеми согражданами остается по-прежнему в его сетях? Отчасти,конечно, да, но этим не исчерпывается суть дела. Проницательный небожитель непоставил крест и на Оресте, он прекрасно знает, что тот избрал себе слишкомкаменистый путь где нетрудно опять споткнуться. «Ведь твоя свобода, — замечаетон пророчески, — тяжкое бремя, отлучение, и аргосцы вряд ли обрадуются подаркусвоего непрошеного благодетеля.» «Ты прав: это изгнание… — соглашаетсяОрест. — Если и для них нет надежды, почему я, утративший ее, не должен с нимиподелиться отчаянием?.. Они свободны, настоящая человеческая жизнь начинаетсяпо ту сторону отчаяния». Вот, оказывается, какова та конечная истина очеловеческом уделе, которую, по мысли Сартра, обнажило перед французамигитлеровское нашествие, и которую он воплотил в мифеоб Оресте. Каждый обречен быть свободным, а это значит, что он одинок,вытолкнут из вселенной, затерян в пустоте и, отчаявшись в поддержке,откудабы то ни было, осужден быть в ответе за себя и за других. Орест, чужестранецвначале и добровольный изгнанник в конце, так и не пустивший корней в аргосскуюпочву, — это и есть свободный человек, сознательно взваливший на плечи всю тяжестьсвоего выбора. Снятие трагедии в «Мухах» на поверку есть перемещение источникатрагического извне — вовнутрь, в самую сердцевину свободной личности.

В самом деле, коль скороличность эта «отлучена», на что же ей опереться, чем наполнить свою свободу?Ведь, как и все на свете, не исчерпывается же она одним «нет» — «нет» Эгисфу,  «нет» Электре, «нет» Юпитеру, «нет» горожанам? Сдругой стороны, откуда взять «да», раз вокруг все чуждо? Всей истори­ей ОрестаСартр пробует выскользнуть из этого заколдован­ного круга.

Орест первых сцен и Орестпоследних — два разных чело­века. У них даже имена разные: первого зовут Филеб,и Электра точно зафиксирует момент его смерти и рождения Ореста. Да и сам Ореств трогательных и мужественных словах простит­ся со своей юностью: двойноеубийство разрубит его жизнь пополам — на «до» и «после». «До» — это вы «богатыи красивы, сведущи, как старец, избавлены от ига тягот и верований, у вас нетни семьи, ни родины, ни религии, ни профессии, вы сво­бодны взять на себя любыеобязательства и знаете, что никог­да не следует себя ими связывать, — короче,вы человек выс­шей формации». Свобода этого просвещенного скептика — «свободапаутинок, что ветер отрывает от сетей паука и несет в десятке дюймов от земли».«После» — это муж, обременен­ный грузом ранней зрелости: «Мы были слишкомлегковесны,Электра: теперь наши ноги уходят в землю, как колеса колес­ницы вколею. Иди ко мне. Мы отправимся в путь тяжелым ша­гом, сгибаясь под нашейдрагоценной ношей». А между свобо­дой — «отсутствием» и свободой —«присутствием» — месть Ореста, его поступок, его дело. Первая в глазах Сартра —ми­раж, попытка спрятаться от ответственности, скрытое пособ­ничествонесвободе. Уклонение от выбора — тоже выбор. И лишь свобода деятельная,вторгшаяся в ход событий, — под­линна. «Моя свобода — это и есть мой поступок»,— твердо проводит Орест знак равенства.

Но поступок, в отличие отпростого созерцания, всегда не­что созидает, тем самым утверждая себя какопределенную нравственную ценность, образец для меня самого и для дру­гих.Кровавое причастие Ореста тоже призвано не только уто­лить его жажду мести, апослужить еще и примером для аргосцев. «Справедливо раздавить тебя, гнусныйпройдоха, справедливо свергнуть твою власть над жителями Аргоса, — бросаетОрест умирающему Эгисфу, — справедливо вернуть им чувство собственногодостоинства». Сокрушению ложных, нравственных императивовсопутствует воздвижение на их развалинах других императивов, полагаемыхистинными. А это неиз­бежно ограничивает в дальнейшем полную свободу выбора. Вконечном счете, так ли уж важно, перед каким идолом прекло­нить колена: тем,который тебе подсовывает Юпитер, или тем, который тебе навязывает собственноепрошлое? Рождение свободы, по Сартру, таит в себе опасность ее закрепощения —на этот раз самой собой. И когда Юпитер предлагает Оресту заменить Эгисфа наопустевшем троне, тот уже знает, что, согласившись, станет рабом своегопоступка и сделает его рабами подданных. Из этой ловушки один выход: не датьуроку преподанному однажды, застыть навеки в кодекс. В прощальной речи Орест отвергаетскипетр, предпочтя долю «царя без земли и без подданных». В довершение всех«нет» он произно­сит еще одно «нет» — самому себе.

4. Трагедия свободы.

Трагедия свободы Ореста — вней самой, в ее бегстве от собственной тени, в ее боязни отвердеть, статьзаконом. Она ни на минуту не доверяет себе, опасаясь каких-то своих скры­тыхпороков, которые могут возобладать, едва она задремлет и потеряет бдительность.Страх этот поначалу даже выглядит какой-то причудой, но достаточно выйти запределы одного умозрительного ряда, чтобы различить его исторические ис­токи.За последние полтора-два века свобода слишком часто предавала себя. Ведь это встране, которая считается ее колы­белью, лозунги, провозглашенные в XVIII векепросветителя­ми и претворенные в жизнь санкюлотами, отвердели в воени­зированнойимперии Наполеона, здесь в 1848 и 1871 годах от имени «свободы» расстреливали рабочих,а в 1914-м бросили миллионы французов в окопную мясорубку. Ведь это совсем пососедству, за Рейном, завет Ницше о безграничной свободе волевого акта,подхваченный, в частности, учителем Сартра Мартином Хейдеггером, воплотился вгитлеровские концлаге­ря. Создатель Ореста имеет все основания подозревать, чтосвобода вообще — чревата самыми тяжелыми последствиями, и он пробует спастисвое детище от грехопадения, наделив его отвращением к власти.

Только вот надежно ли этоспасение? И если да, то какой ценой? Орест ведь клялся перевернуть все в Аргосевверх дном. И вот он уходит, оставляя сограждан примерно в том же положении, вкаком застал их по приходе. Все та же слепая толпа. Клитемнестру заменилаЭлектра, теперь похожая на мать как две капли воды. Что до Эгисфа, то ловкийЮпитер наверняка что-нибудь да придумает ему в замену. Столь тяж­кий подвиг,столь громкие речи — и такой исход. Торжество изрядно смахивает на крах.Героический пример Ореста не заражает аргосцев, а скорее парализует ихсознанием разницы между ними: его исключительная судьба — не их зауряднаясудьба, его философские заботы — не их насущные заботы, и им не дано так простовзять и покинуть город. Уж не есть ли Орест и впрямь та самая «бесполезнаястрасть», к какой сведен человек в писавшемся одновременно с «Мухами» трактатеСартра «Бытие и небытие»?

И это вовсе не случайно. Поправде сказать, было бы чу­дом, если бы все сложились иначе. С порога отметатьнеобхо­димость, а значит, движущуюся структуру мира, с которым имеешь дело, —это, конечно, очень впечатляюще. Только как же тогда внедрять в этот самый мирсвободу столь своенрав­ную, что она ни с чем не желает считаться? И тем болеекак внедрять ее в городе, население которого рисуется тебе скоп­лением людей неменее аморфным, чем природа, — хаотич­ное скопление мертвых тел. Созидатель,будь он строителем или освободителем, всегда (по крайней мере, стихийно) —диалектик, познающий ту скрытую от поверхностного взгля­да работу, чтопроисходит в вещах или умах, — закон, энерги­ей которого надо овладеть,присвоить ее, заставить служить себе. Оресту же ведома лишь механическаялогика: либо сво­бода — «бесполезная страсть», либо необходимость; одно по­простуисключает другое. Она-то изначально подрывает, ми­стифицирует позиции Ореста, азначит, и Сартра, хочет он того или нет. Она побуждает усомниться, чего жеОрест, в конце концов, добивается — утвердить на практике свободу средиаргосцев или всего-навсего приобщить себя и их к зна­нию своего «удела» и своейметафизической свободы? Вещи это весьма разные, двусмысленность коварно мститза себя:

Орест взыскует правагражданства на родине — и остает­ся перекати-полем, он помышляет обосвобождении аргосцев — и с легкостью покидает их на произвол Юпитера, жрецов,кающейся Электры. Он жаждет дела — и довольствуется героическими жестами.

Примесь жеста вообщесопутствует Оресту,на каждом шагу извращая все, что бы он нипредпринял. Даже в самый чис­тый свой час он не может от этого избавиться ивслед за де­лом — убийством Эгисфа — убивает Клитемнестру, Расправа над матерьюпосле смерти тирана никому уже не нужна, не оправдана даже исступлением мести,поскольку Орест зара­нее предупредил, что действует с совершенно холодным и яс­нымумом. Зато этот лишний труп необходим ему самому, что­бы сполна унаследоватьвсю преступность кровавого рода Атридов, взвалить на хрупкую и непорочную душуневыноси­мое бремя, которое сделало бы его наконец плотным, полно­весным,значимым. Ему крайне важно распрощаться с собой прежним, с призраком, которогоникто не принимал всерьез, ни даже просто в расчет, перестать казаться — кем-тобыть. Пусть извергом — в городе, отравленном угрызениями совес­ти, это даже хорошо,и чем чудовищнее злодеяние — тем луч­ше. Орест' настолько поглощен этимсамоутверждением в гла­зах других любой ценой, что волей-неволей превращаетаргосцев в ошарашенных зрителей своих устрашающих деяний, в простыхпосредников, с помощью которых он, исключен­ный из общей жизни, присваивает еетеплую плоть. Их взоры становятся для него магическим зеркалом, котороевозвраща­ет ему его жесты, но «очеловеченными», опаленными живой страстью,восторгом или ужасом — не важно.

Однако заворожить публикуеще не значит зажить од­ной с ней жизнью. Обитатели Аргоса, встречая Ореста кам­нямии улюлюканьем, признают его актерские заслуги, но не признают своим, не пускаютпод свой кров, к своим оча­гам — как равного среди равных. Их проклятия, и ещебольше их гробовое молчание — приговор его затее, свидетельство того, что низавоевать для Аргоса свободу, ни завоевать себе права гражданства в его стенахОресту не по плечу. В утешение ему остается одно — наверстать в вы­мыслепотерянное на деле, вырвать себя из житейского ря­да, где он потерпелпоражение, и предстать перед всеми в ореоле легендарного искупителя. Предание онекогда спас­шем Скирос крысолове с волшебной флейтой, рассказан­ное Орестомпод занавес, — последний театральный жест, последняя попытка не мытьем таккатаньем присвоить ес­ли не жизнь, то на худой конец умы отвергших его сограж­дан,навеки очаровать их память.

Заключительное самоувенчаниеОреста с помощью леген­ды настолько важно для Сартра, что он забывает дажеогово­рить, почему же все-таки мухи, вопреки всему, покидают город вслед занесостоявшимся спасителем. Он ведь решительно отмел раскаяние в отличие отсестры, от всех, кто остается. И. значит, не может служить добычей для мух —угрызений совести. «Погрешность» против логики невольно выдает ту душевнуюпривязанность, которую Сартр питает к своему Оресту и которая уже раньше давалао себе знать подспудно, в самой стилистике «Мух». Сопереживание это и вмеланхоличе­ски проникновенной грусти прощания Ореста с юношеской беспечностью(недаром сам образ паутинок позже возникнет и в мемуарах Сартра «Слова»). Оно и в том, с каким почти физическимомерзением нагнетаются подробности аргосского запустения: загаженный мухами,измызганный деревянный болван на площади, идиот у его подножия, отбросы намостовых — здесь все не книжно, не выдумка. Оно — в той исступленной страсти,какой одержим Орест, во что бы то ни стало породниться с ускользающей от негородиной, вспороть брюхо этим домам-святошам… врезаться в самую сердцевинуэтого города, как врезается топор в сердцевину дуба». Сартр отправляется от пережитогоничуть не меньше, чем от фило­софских построений, и жесткая конструкция мифа,служащая каркасом «Мух», не сковывает, не заглушает ту лирическую стихию,которую питают подпочвенные родники исповеди. «Мухи» — первая и, пожалуй, самаялиричная из его пьес, и уже одно это подсказывает, что Орест если незашифрованное «второе я» писателя, то, во всяком случае, доверенное лицо, не­посредственнопричастное к его биографии.

И прежде всего в самом дляних обоих кардинальном — в попытках самоопределиться на узловом перепутьеистории, когда «быть или не быть» задано без всяких околичностей, прямо в лоб.Задано просвещенному скептическому мыслите­лю, прежде склонному искать вкультуре уединенное убежище, тихую гавань, а ныне вдруг очутившемуся лицом клицу с госу­дарственной машиной, зиждущейся на преступлении и страхе подданных,с которыми он по рождению связан кровными узами и которым после стал духовночужд. Ведь Сартр, подоб­но Оресту, в предвоенные годы тоже былинтеллигентом-книжником, писавшим свои метафизические сочинения, не слишкомзаботясь о том, что творится у подножия вершин ду­ха, на которые он забрался. Апотом во Францию пришли коричневорубашечники со свастикой и засадили философавме­сте со всеми за колючую проволоку. Он изведал и общий по­зор, и жаждумятежа, он понял, что свобода не призрачная па­утинка, а тяжелый таран, грубовторгающийся в житейскую толщу. Загвоздка была в том, что он не принадлежал кчислу тех, кто «связан обязательствами от рождения», кто с детства шел поуготованной им дороге, тяжко ступая по земле босыми ногами и обивая их о камни.Отсюда — вся мучительная дву­смысленность, преследующая Ореста по пятам ипозволяю­щая нам догадываться о тех ложных положениях, в какие, надо думать, нераз попадал и сам Сартр среди товарищей по подполью. Одно из них, во всякомслучае, засвидетельствовано им самим: Сартр тогда полагал, чтоинтеллигентам-некоммунис­там, примыкавшим к Сопрот