Реферат: Реферат по дисциплине: литература на тему: Индивидуализм в романе «Преступление и наказание»

Министерство образования РФ
МОУ- СОШ №10


РЕФЕРАТ

по дисциплине: литература.

на тему: Индивидуализм в романе « Преступление и наказание».


Выполнила: Клепач Мария

Преподаватель: Ерыгина И. И.


Армавир 2004г.


Оглавление.

1.Вступление. Обоснование проблемы.

2. Утверждение в романе «Преступление и наказание» идеала нравственно- социальной гармонии.

3.ндивидуалистический бунт Раскольникова и его социально- нравственные причины.

4.Разрешение конфликта романа и утверждение Достоевским нравственного закона жизни.

5. Библиография.

Писатели 19 века , продолжая традиции Пушкина, Лермонтова, выдвигают мотив личной ответственности каждого за царящее в мире зло, требуют от своих литературных героев моральной активности, внут­реннего противодействия враждебным влияниям буржу­азного антагонистического общества. Эта тема очень актуальна сегодня.

Волевая деятельность различных персонажей в про­изведениях Толстого и Достоевского отличается опре­деленным содержанием и направленностью: у некото­рых из них она соответствует, у других противоречит моральным критериям. Поведение персонажей, как и реальных людей, зависит от их ценностных ориента­ций. Выбор становится свободным, когда он согласует­ся с требованиями нравственного закона, с велениями совести. Выбор же, продиктованный корыстными уст­ремлениями, по праву считается произволом, индиви­дуалистическим своеволием, торжеством эгоистического разъединения людей. Русские писатели понимали, что нравственность не может быть частным делом челове­ка, что она имеет всеобщее значение. Признавая зако­номерности в духовной жизни людей, они резко поры­вали с романтической трактовкой свободы воли.

Противник индивидуалистической настроенности, Достоевский высоко поднимает положитель­ного героя, наделенного влечением к добру и отвращением ко злу, глубочайшими внутренними духовными связями с народом.

Он абсолютизировали значение нравственного начала в деле исторического развития человечества. Социальные изменения, таким образом, станут следст­вием глубокого нравственного перерождения людей.

В капиталистическом обществе человек неизбежно приходил к закону борьбы всех против всех. Он отрав­лен здесь сознанием законности и необходимости борь­бы за существование с себе подобными, поэтому стано­вится агрессивным, попирающим интересы других.


В каждом романе 60-х и 70-х годов Достоевский изо­бражает героя-бунтаря, который индивидуалистически­ми средствами стремится решить проблему жизнеуст­ройства и терпит полное поражение именно потому, что в самом себе ощущает глубинное нравственное созна­ние. Для трагически обособившейся личности Достоев­ский видит единственный путь спасения в ее слиянии с народом, в признании ею нравственных представлений народа о жизни. Этот процесс слияния с народом воз­можен для нее именно потому, что она в самой себе не­сет не только жажду индивидуалистического самоут­верждения, но и нравственную тревогу, связанную с внутренним непризнанием обособления и раскола.


Перечитываешь «Преступление и наказание» и недоумеваешь: как могли раньше, читая одно, пони­мать совсем другое, как могли видеть в романе истас­канную «идею», что преступление будит в человеке совесть и в муках совести несет преступнику высшее наказание.

Повторяется старая декадентская версия о том, что роман Достоевского не имеет ничего общего с трагеди­ей совести. Раскольников, заглянув «во святые святых» человеческой совести, уви­дел «ничто», пустое место, пустой воздух — «белые го­лые стены» и потому им овладел «ужас пустоты, ужас ничего». Раскольников не вынес «беспредельной свобо­ды»: «она раздавила его больше, чем вся тяжесть ка­рающего закона». «Не укора совести боится он, а мол­чания совести», «внутренняя свобода и безнаказанность для него ужаснее всякого внешнего насилия и наказа­ния». Вина Раскольникова в том, что он «любил себя не до конца, не до бога, и недостаточно, не последней любовью», в том, что он не «властелин», а «дрожащая тварь», потому что не выдержал свободы, последней, беспредельной. «Да, в созерцании — «влас­телин», в действии Раскольников, пожалуй, и в самом деле — только «дрожащая тварь». Он просто не создан для действия: такова его природа».

Трагедия Раскольникова — это, несомненно, трагедия совести. «.. .Совесть, мучащую Раскольникова после преступления, Достоевский изображает как то присущее ему потенциально народное начало, которое не дает ему спокойно пожать плоды преступления, так как напоминает ему о единстве с дру­гими страдающими и угнетенными, делает восприимчивым к разуму людей из народа и к их нравственным требованиям, близким, в понимании писателя, евангель­скому идеалу любви и милосердия». В. Днепров отме­чает в Раскольникове нравственную силу, которая про­тивится задуманному преступлению: «Она создает ощу­щение внутренней невозможности злого и страшного на­мерения, запрещает его, воздвигает перед ним моральную стену, связывает с ним страдания почти невыноси­мые».

Голос совести долгие время остается у порога созна­ния Раскольникова, однако лишает его душевного рав­новесия «властелина», обрекает на муки одиночества и разъединяет с людьми, порождает в нем сомнения в истинности теории «сверхчеловека», проливающего кровь «по совести». «Властелин», мечтающий о власти над «дрожащей тварью» во имя ее же благополучия, способен привести человечество лишь к самоистребле­нию. Бредовые грезы Раскольникова на каторге о все­общем безумии приобретают смысл грозного предупреж­дения. Целые города и народы заражались и сумасше­ствовали, не понимали друг друга, теряли прирожденное знание добра и зла, «дрались и резались». Какие-то но­вые трихины, «духи, одаренные умом и волей», вселя­лись к тела людей, делали каждого «антихристом», бес­новатым. Галлюцинация Раскольникова выражает нравственно-психологическое состояние людей, разде­ленных враждой и непониманием. Встает необходимость ради спасения жизни на Земле преодолеть эту разоб­щенность людей в каком-то надличном единстве. Идеал нравственно-социальной гармонии, связанной с абсолют­ной духовностью, утверждается от противного.


Достоевского, по собственному признанию, волнова­ла судьба «девяти десятых человечества», нравственно униженных, социально обездоленных в условиях совре­менного ему буржуазного строя. «Преступление и нака­зание» — роман, воспроизводящий картины социальных страданий городской бедноты, роста социального нера­венства, преступности, проституции, процесса морально­го разложения не только «верхов», но и «низов». Мно­гочисленные уличные сцены в романе с пьяными ме­щанами, мастеровыми, проститутками выросли из не­посредственных, живых наблюдений над жизнью тогдашнего Петербурга. Свое представление о современ­ной буржуазной действительности Достоевский выразил в образе приснившегося Раскольникову кабака, сим­волизирующего идею неблагообразия людей, их безду­ховности, распада патриархальной нравственности, «содома безобразнейшего»; там «орали, хохотали, руга­лись, так безобразно и сипло пели и так часто дрались. Кругом кабака шлялись такие пьяные и страшные ро­жи...» .

Судьба бедных людей, зашедших в тупик полного отчаяния, безысходного страдания, Достоевского волно­вала с самого начала его сознательной творческой дея­тельности и до конца дней.

Бросив университет, Раскольников порвал с миром, «как паук, к себе в угол забился». Только в полном одиночестве, в «раздражительном и напряжен­ном состоянии», он смог отдаться своей «безобразной мечте». Она родилась в условиях петербургской «духо­ты, толкотни», «особенной летней вони», в «каморке», которая «походила более на шкаф, чем на квартиру», в бедности и даже нищете. «В бедности вы еще сохра­няете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто», — разъяснял Мармеладов Рас­кольникову.

Крайняя нищета характеризуется тем, что «идти больше некуда». Мотив безысходности самый централь­ный и «сквозной»: «Понимаете ли, понимаете ли вы, ми­лостивый государь, — говорит Мармеладов Раскольникову в трактире, — что значит, когда уже некуда боль­ше идти?» .

Образ нищеты постоянно варьируется в романе. Здесь и судьба Катерины Ивановны, оставшейся после смерти мужа с тремя малолетними детьми. «Плача и рыдая, и руки ломая», она приняла предложение Мармеладова, «ибо некуда было идти». Это и судьба самого Мармеладова, руку свою предложившего Катерине Ива­новне, «ибо не мог смотреть на такое страдание». Он — жертва внешних социальных обстоятельств (места ли­шился по изменению в штатах) и внутренних психоло­гических: «целый год я обязанность свою исполнял благочестиво и свято... Но и сим не мог угодить». Он оказался в ситуации, когда «некуда больше идти», и «отсюда питейное». Катерина Ивановна, «дама хотя и великодушная, но несправедливая...», «дама горячая, гордая и непреклонная», не пожалела Мармеладова, не признала в нем человеческого достоинства («О, если б она меня пожалела!»).

Переживая интимно-личную драму, драму мужа, не получившего признания жены, отца, вынужденного при­нять падение дочери, Мармеладов не утратил в себе вы­сокой духовности, которая сказалась в резком само­осуждении («свинья», «прирожденный скот»). Он не сни­мает с себя нравственной ответственности, но жаждет «прощения», жалости, сострадания: «Ведь надобно же, чтоб у всякого человека было хоть одно такое место, где и его пожалели!» . Как и Соня, он верит в сущест­вование вечной и торжествующей в мире высшей спра­ведливости: «Там, не на земле, а там... о людях тоску­ют, плачут, а не укоряют, не укоряют!» Он живет на­деждой и уверенностью, что все страдающие здесь, на земле, встретят там сострадание и прощение: «...а по­жалеет нас тот, кто всех пожалел и все понимал, он единый, он и судия». Мармеладов в своем уповании на высшую «жалость» становится в данном случае вырази­телем авторского голоса, защитником морали милосер­дия.


Мармеладов, жаждущий социального признания, вызывает лишь грубые и жестокие ругательства «кабатчи­ков». Та пьяная толпа во главе с хозяином распивочной, которая окружала Мармеладова в момент его горячей исповеди, связана с символической темой кабака, прис­нившегося герою. Один Раскольников проявил молча­ливое участие к несчастному. Вслушиваясь в скорбные признания Мармеладова, чиновника в отставке, он пос­тигает в нем главное— душевное заболевание вследст­вие жизненной неустроенности: «Что-то было в нем очень странное; во взгляде его светилась как будто да­же восторженность, пожалуй, был и смысл, и ум, но в то же время мелькало как будто и безумие». Он понял трагедию отца, вынужденного принять падение дочери, судьбу безответной Сони,, совершившей «подвиг прес­тупления» над собой ради любви к близким, а также понял мучения детей, выраставших в грязном углу, ря­дом с пьяным отцом и умирающей, раздраженной ма­терью, в атмосфере постоянных ссор. Потрясенный кар­тиной нищеты и бедствий, Раскольников оставляет на квартире Мармеладовых последние медные гроши. По

дороге от них он размышляет, от конкретной эмпири­ческой действительности поднимается на высоту фило­софских обобщений, к мысли о добре и зле. «Аи да Со­ня! Какой колодезь, однако ж, сумели выкопать! и пользуются! Вот ведь пользуются же. И привыкли. Попла­кали, и привыкли. Ко всему-то подлец-человек привы­кает». Человек, привыкший к мерзости, становится под­лецом, по мысли писателя, только в том случае, если существует нравственный закон. Только при условии аб­солютной нравственности, связанной с абсолютной ду­ховностью жизни, возможны дурные поступки. С унич­тожением идеи добра, естественно, снимается идея зла. Раскольников задумался именно над этим центральным вопросом. «Ну а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род то есть человеческий, то значит, что остальное все — предрассудки, одни только страхи напущенные, и кет никаких преград, и так тому и сле­дует быть!..» . Нет преград, т. е. бога и нравствен­ного закона, к свободному проявлению индивидуалисти­ческой воли. . Г. Н. Поспелов верно заметил: «Что же все это значит? Если людей с их всегда дурными поступка­ми судить по законам религиозной морали, осуждающей их за грехи, за их извечное грехопадение, тогда люди дурны по своей природе («подлецы» по иронически-не­брежному выражению героя). Если же люди по природе своей не «подлецы», если что-то извне делает их таки­ми, тогда сама религиозная мораль и все, чем она под­крепляется, оказывается только «предрассудками», только «напущенными страхами». И в таком случае «нет никаких преград», никаких нравственно сдерживающих начал . Значит, Раскольников, придя к своему ин­дивидуалистическому атеизму, еще колеблется в нем, еще все убеждает себя в том, что «нет никаких преград» для нарушения нравственных законов»9.

При всем идейно-эстетическом своеобразии Достоев­ский объединяется с Толстым в главном: преодолевая сомнения и безумно терзаясь ими, он желает убедить­ся в том, что сущностью человека, как и сущностью мира, является свободная духовность, и потому, высоко ставя человека, требует от него сознания нравственной ответственности за свое поведение и за то зло, кото­рое творится всюду. Мысль о совиновности людей сбли­жает писателей. Не случайно Толстой обратил внимание на изречение Зосимы: «Все, как указано, все течет и со­прикасается, в одном месте тронешь — в другом конце мира отдается». Об этом же Толстой сказал проще: «Всякое дело добра, как волна, всколыхивает все море и отражается на том берегу». Эта об­щая позиция Толстого и Достоевского, связанная с их решением философской проблемы о взаимосвязях «ко­нечного» и «бесконечного», сказалась в их романах 60-х годов — «Войне и мире», «Преступлении и наказании». Вновь и вновь Достоевский в своих романах экспе­риментирует над человеческой природой с целью убе­диться самому и убедить других в ее непреходящем, вневременном характере, ответить на вопрос о смысле жизни. Есть ли эта жизнь в человеке игра и сцепле­ние материальных частиц или проявление абсолютной трансцендентной силы? «Открыть человека в челове­ке»— так определяет Достоевский задачу художника. Он ищет в человеке ту глубинную духовность, которая одна могла бы стать залогом единения людей, их нрав­ственного «воскресения». Как подлинный реалист, он интересуется «глубинами души человеческой», чтобы выявить те всеобщие закономерности духовной жизни людей, которые и делают их братьями, звеньями еди­ной цепи, уходящей в бесконечность.

Истоки напряженного интереса Достоевского к проб­леме преступления лежат в его личных наблюдениях на каторге и в его этико-философских исканиях. Конеч­но, одно с другим связано неразрывно. Внимание Дос­тоевского к проблеме преступления не случайно обост­рилось в период 60-х годов, когда рост преступности со сложной идейно-психологической мотивировкой явился следствием развития капитализма в России, крушения вековечных нравственных представлений.

Ведь вопрос Раскольникова о том, можно ли средствами нарушения нравственного закона «не убий» бороться за водворение справедливости на Земле,- это вопрос самого писателя.


Однако следует сразу заметить, что необходимость преступления Раскольников по-разному аргументировал «во времени», в разных ситуациях своей жизни. В пер­вом разговоре с Порфирием Петровичем выделяется мо­тив «крови по совести». Но это признание непреложнос­ти нравственного закона сменяется потом пониманием жизни как абсурда, как нелепости. Признаваясь Соне в своем преступлении, Раскольников отдается индивидуа­листическому задору, становится выразителем индивиду­алистического бунтарства, нигилистического отрицания нравственного смысла жизни: «Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой не­лепости, взять просто-запросто все за хвост и стрях­нуть к черту! Я... я захотел осмелиться и убил...». Недаром на эти кощунственные слова Раскольникова Соня воскликнула: «От бога вы отошли, и вас бог по­разил, дьяволу предал...» На своем религиозном языке и в терминах религиозного мышления Соня точно опре­делила смысл философского суждения Раскольникова.

Он убежден, что «не переменятся люди и не переде­лать их никому», что рабство и господство—это закон человеческой жизни, что в большинстве своем люди — «дрожащие твари» и потому, «кто крепок и силен умом, тот над ними и властелин», «кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель». Это высокомер­ное, презрительное отношение к «обыкновенным» и определяет способ действия.

Сочетающиеся в Раскольникове сострадание к лю­дям и презрение к ним сказались в теории о «властели­не», изменяющем мир к лучшему, спасающем бедных людей от «нищеты, от разложения, от гибели, от раз­врата, от венерических больниц» . Мечтая о «влас­телине», который действует в интересах «дрожащей тва­ри», Раскольников захотел быть Единым, Мессией, че­рез преступление проложить путь царству добра и правды.

Сложное сочетание противоположных тенденций в личности Раскольникова — исступленного сострадания к несчастным с презрением к ним — неизбежно ставит его на путь индивидуалистического бунта, потому что презрение к массе «обыкновенных людей» вызвано не­верием в их творческие потенции, в их историческое пра­во бороться за свое освобождение. Раскольников берет на себя миссию освободителя, индивидуалистически ут­верждая власть одного над всеми и тем самым стано­вится предтечей Великого инквизитора.


Следует обратить внимание на то, что анархический протест Раскольникова связан с острой жалостью к бедным, страдающим, беспомощным, с желанием соз­дать для них социальное благополучие. Нельзя забы­вать, что исходная и центральная ситуация в романе — крайнее обнищание городской бедноты — объясняет трагедию Раскольникова. При отсутствии объективных со­циальных обстоятельств (социальных «бедствий») и субъективных условий (нравственной тревоги за людей). Раскольников превратился бы в экспериментатора-теоретика, решающего вопрос о том, к какой категории людей он принадлежит — к «властелинам» или «обыкновенным», служащим лишь материалом для зарожден!

По дороге от старухи-ростовщицы, к которой Рас­кольников с первого взгляда почувствовал «непреодо­лимое отвращение», он зашел в один плохенький трак­тир и крепко задумался: «Страшная мысль наклевы­валась в его голове, как из яйца цыпленок, и очень, очень занимала его». От старухи, следовательно, он «вы­нес зародыш своей мысли» о возможности воспользо­ваться правом сильного и пролить кровь этой злой и ничтожной ростовщицы, с тем чтобы воспользоваться ее капиталом и «посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему делу». «Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь». Речь сту­дента, обращенная к офицеру, становится как бы внут­ренним монологом самого Раскольникова, согласно ко­торому во имя лучшего, т. е. спасения тысячи людей, возможна одна смерть: «Одна смерть и сто жизней вза­мен— да ведь тут арифметика». С позиций «расчета» эта умственная диалектика представляется неуязви­мой.

Развертывается история самосознания Раскольникова: он должен уяснить свою мысль о моральном праве на кровавое насилие, проверить истинность теории практикой собственной жизни и сделать последние выводы. При этом он видит внутренние преграды, которые дол­жен «преступить», чтобы «право иметь». В этом смысле задуманное преступление становится нравственно-психо­логическим экспериментом над собой. Убийство, «уст­ранение» гадкой старушонки-процентщицы в его глазах теоретика и деятеля — всего лишь «проба» собственных сил, всего лишь проверка и ответ на вопрос: к какому разряду человечества он относится?

Однако теоретизирующий рассудок Раскольникова находится в противоборстве с нравственным чувством, с свободной духовностью, которая проявляется как со­страдание к несчастным и готовность служить им, как, наконец, заботливая мысль о совести «необыкновенных» людей, призванных нарушить старый закон во имя лучшего будущего Это глубинное духовное начало стучится в сознание Раскольникова, заявляет о себе в импульсивных движениях, в чувстве тоски и отвращения к задуманному. Так, репетиция предполагаемого убийства завершается обострением внутреннего конфликта. Он вышел от старухи в «решительном смущении», которое все более и более увеличивалось. Кровавое на­силие представилось ему в своем оскорбительном безобразии: «О боже! как это все отвратительно! И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное, грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я целый месяц...» Автор разъясняет: «Чувство бесконечного отвращения, начи­навшее давить и мутить его сердце еще в то время как он только шел к старухе, достигло теперь такого разме­ра и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей». Авторское вмешательство, очень скупое и далеко не аналитическое, тем не менее проливает свет на внутреннюю драму Раскольникова. Человеческая. природа не принимает кровавого насилия и реагирует на него чувством бесконечного отвращения. Внутреннее противодействие замыслу было настолько сильным, что он, отдаваясь ему, забывает «диалектику», ту систему мыслей, которая была создана в условиях полного разъединения с человечеством, духовного подполья, когда он, оставив университет, «решительно ушел от всех, как «черепаха в свою скорлупу». Изображая внутреннюю драму героя, автор таким образом осуществляет свою напряженную борьбу с кругом идей гордого «властелина.

Идея-страсть Раскольникова вступает в противоре­чие с глубинной его духовностью. Раздвоенность ге­роя— основной предмет изображения в романе. Отда­ваясь движению нравственного чувства, он проникается отвращением к задуманному кровавому насилию, но, вспомнив затем идею, вновь преодолевает нравственный протест. Эта смена нравственно-психологических состоя­ний дается во взаимном оценочном сопоставлении.

Раскольников готов был отдаться проснувшемуся в нем чувству отвращения к задуманному преступлению, но жизненные обстоятельства ставят его перед необхо­димостью «действия».

На другой день он проснулся «желчный, раздражи­тельный, злой». Из письма матери он узнает историю изгнания опозоренной сестры-гувернантки, явного и гнусного преследования ее главою семьи Свидригайловым, мать сообщает также, что Дуня собирается стать женой господина Лужина, человека благонадежного и обеспеченного, положительного, уже имеющего свой ка­питал, служащего в двух местах и разделяющего убеж­дения новейших наших поколений, кажется доброго.

Потрясенный Раскольников размышляет над судьбой Дуни и ее возможном браке с Лужиным. Он понима­ет, что сестра не продаст себя для «комфорта своего, даже для спасения себя от смерти», но продаст для: «другого», «для милого, для обожаемого человека» . В потенции Дунечка — та же Сонечка, т. е. спо­собна на преступление для других: «О, тут мы, при слу­чае, и нравственное чувство наше придавим; свободу, спокойствие, даже совесть, все, все на толкучий рынок снесем». Дуня готовилась повторить подвиг Сонечки Мармеладовой: «Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит! Жертву-то, жертву-то обе вы измерили ли вполне? Так ли? Под силу ли? В поль­зу ли? Разумно ли?».

Бедственное положение матери, слепнущей от косынок и слез, чахнувшей от поста и бессильных забот о сыне, унижение сестры — все это давным-давно истерзало сердце Родиона. Последующие события еще более вовлекают Раскольникова в трагическую атмосферу страданий бедных людей. Встреча с обиженной девоч­кой на бульваре отозвалась в нем нравственной тревогой за судьбу всех бедных девушек, к числу которых относится и его горячо любимая Дуня.

Для спасения всех «сестер» Раскольников встал пе­ред необходимостью немедленного действия. Он оказал­ся перед неотложной дилеммой: для предварения ката­строфы надо было «не тосковать, не страдать пассив­но», а «решиться хоть на что-нибудь» или «отказаться от жизни совсем». Оказавшись в социальном тупике, Рас­кольников припомнил вчерашние слова Мармеладова: «Понимаете ли, понимаете ли, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?» .

Не случайно радикальным действием для спасения «сотни жизней» представилась ему смерть ничтожной, злой старушонки-процентщицы. Неумолимая социаль­ная судьба поставила Раскольникова перед необхо­димостью действия, которое понималось им с позиций ушедшего в себя одиночки анархически, как индивидуалистическое выступление «сильной личности». Еще вче­ра мысль об убийстве была только «безобразной меч­той», а «теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде».

Несмотря на неотвратимость «действия», у Раскольникова не было полной готовности к нему из-за внутрен­ней борьбы. Тоска и отвращение к задуманному кро­вавому своеволию становятся формой протеста того нравственного чувства, которое настойчиво стучится в сознание героя и требует своего признания. После окон­чательного решения пойти к Разумихину «после того, когда уже то будет копчено», в нем заговорила «челове­ческая природа»: «После того, — воскликнул он, срыва­ясь со скамейки,— да разве то будет? Неужели в самом деле будет?» Символический сон об избиении клячи, приснившийся Раскольникову, тоже явился выражением осуждения насилия вообще. Снится ему безобразная картина избиения маленькой, тощей, саврасой крестьян­ской клячи. Сострадание, боль за другое существо как собственная боль разрывает сердце Родиона-мальчика. «С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, об­хватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы... Потом вдруг вскакивает и в исступлении бросается с своими кулачонками на Миколку». Сострадание обращает Раскольникова и во сне к активной защите угнетенных, обиженных. Вместе с тем картина убийства клячи обостряет в нем отвращение к насилию. Задуманное кровавое предпри­ятие даже во имя счастья людей представилось ему еще более античеловечным: «Боже! — воскликнул он,— да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму то­пор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать, прятаться, весь залитый кровью... с топором... Господи, неужели? Он дрожал как лист, го­воря это» (50). Но следует отметить, что даже в этот момент сильнейшего нравственного потрясения у Раскольникова нет сомнения в правильности «арифметических» расчетов, есть только сознание собственной внутренней неспособности стать Наполеоном: «Нет, я не вы­терплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких| сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что реше­но в этот месяц, ясно как день, справедливо как ариф­метика». Не сомневаясь в теории, он старается понять природу собственной личности. Вспоминая свою «пробу» и связанные с ней ощущения, он окончательно решил: «не вытерплю». «Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко... ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило». Нравст­венно-возвышающий смысл «сна» сказался в том, что он «сбросил с себя это страшное бремя», освободился «от этих чар, от колдовства, обаяния, от наваждения». Отказ от «проклятой мечты» изображается как обрете­ние им духовной свободы, как внутреннее раскрепоще­ние: «Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь ме­сяц, вдруг прорвался» .

Сильный и мужественный Раскольников стремится овладеть своей человеческой природой во имя заведомо ложных идей. Вся его внутренняя жизнь становится упорной борьбой с самим собой. В этом смысле он про­должает традиции тургеневского Базарова, который, по­любив Одинцову, ощутил в себе романтика вопреки своим нигилистическим отрицаниям. Не случайно До­стоевский приветствовал роман Тургенева и трагическую фигуру «беспокойного и тоскующего Базарова (приз­нак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм» . Необходимо заметить, что преступление никогда бы не осуществилось, так сказать по чисто теоретическим причинам, без давления жизненных обстоятельств, без того социального тупика, из которого надо было найти выход. Писателем раскрываются причинно-следствен­ные связи, многосторонняя обусловленность действий Раскольникова. Прежде всего изображаются внешние детерминанты, определяющие нравственно-психологиче­ское состояние Родиона и его поведение. Несчаст­ные обстоятельства (исповедь Мармеладова, трагическая участь Сонечки, письмо матери о возможности безлюбовного брака Дунечки, встреча с обиженной девочкой на бульваре) потребовали от него немедленного активного вмешательства, которое и представилось ему возможным в виде кровавого злодеяния. Внешние детерминанты сталкиваются с внутренними, строго причин­ный ряд с другим рядом мотивов, возникающих из внут­реннего содержания личности. Теоретические представ­ления Раскольникова о вечных, неизменных законах природы, согласно которым люди разделяются на «ге­роев» и «тварей дрожащих», и являются такими внут­ренними мотивами. Таким образом, преступление Рас­кольникова строго обусловлено внешними и внутренни­ми причинами. Но, с другой стороны, Достоевский руко­водствуется мыслью о том, что человек располагает сво­бодной духовностью, совестью и потому способен про­тивостоять «среде», ее воздействиям.

Преступление Раскольникова, во многом обусловлен­ное социальными причинами, освещенное идеями, тоже родившимися под воздействием социально-исторических обстоятельств «переходной эпохи», писатель не мог счи­тать правомерным, необходимым результатом «среды». Именно потому, что Раскольников, как и любой другой, безусловно обязан прислушиваться к голосу своей совести, считаться с требованиями нравственного закона живя даже в буржуазном обществе, насквозь безнравствен ном, развращенном и оскверняющем человека1. Писатель полагал, что «преступника можно простить, а не оп­равдать», осуждал теории, написанные в защиту прес­тупления как своеобразного протеста против социальной неправды.

Преступление совершается под воздействием внеш­них и внутренних обстоятельств. Но поскольку человек духовно свободное существо, располагающее правом выбора, он, несмотря на всестороннюю обусловленность, несет нравственную ответственность. Тайное сознание вины еще более обостряет внутреннее раздвоение Раскольникова, оказавшегося во власти темного влечения, непреодолимого стремления дойти до «последней чер­ты», «до пропасти». Проклятая мечта стала «наважде­нием» в результате активизации в нем самом этой бес­сознательно живущей стихии зла. Именно поэтому прес­тупление представилось ему вмешательством сверхъес­тественных сил: «Раскольников в последнее время стал суеверен... Во всем этом деле он всегда потом наклонен был видеть некоторую как бы странность… Живущая в подвалах бессознательного страсть к разрушению лишает Раскольникова послед­них проблесков духовной свободы, делает его своим ра­бом. Действительность представилась ему фантастиче­ски безумной. Усталый, измученный, случайно оказав­шись на Сенной площади, он узнал, что «в восьмом ча­су завтра» Алена Ивановна останется одна, а ее со­жительница, сводная сестра Елизавета Ивановна, уйдет из дома. После этого свою участь он почел фатально решенной: «Он вошел к себе, как приговоренный к смерти. Ни о чем он не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг по­чувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что все вдруг решено окончательно» . Роковые случайности вовлекают его в преступление, «точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать». Он почувствовал себя ме­ханически подчиненным и трагически обреченным, ка­ким-то слепым орудием судьбы. Ему показалось, «как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, не­отразимо, слепо, с неестественною силой, без возраже­ний». Исповедуясь потом перед Соней, он сказал: «Кстати, Соня, это когда я в темноте — то лежал и мне все представлялось, это ведь дьявол смущал меня?».

Преступление совершается в состоянии «наваждения», «затмения рассудка и упадка воли», автоматиче­ски, словно другой («черт убил, а не я») руководил его действиями, сопровождаясь «чем-то вроде болезни»: «Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти маши­нально, опустил на голову обухом». Эти почти механи­ческие движения сопровождаются неодолимым отвраще­нием Родиона к тому, что он делает. Им овладевает состояние мучительного раздвоения: одна какая-то сторона его существа преодолевает другую.

Преступление изображается как высший момент нравственного падения человека, извращения его лич­ности. Убийца ощущает в себе протест человеческой природы, ему «захотелось бросить все и уйти». Второе, непредвиденное кровавое насилие над безответной Лизаветой окончательно погружает его в чувство какой-то отрешенности и отчаяния, он становится как бы бессо­знательным проводником злой силы. По замечанию ав­тора, если бы в эту минуту Родион мог правильно ви­деть и рассуждать, то он «бросил бы все и тотчас по­шел бы сам на себя объявить... от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал. Отвращение осо­бенно поднималось и росло в нем с каждою минутою». Позже в своей исповеди он разъясняет Соне: «Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки...» Преступление совершается согласно сочиненной теории, которая при­обрела необычайную силу, встретив поддержку со сто­роны скрывающейся в глубинах подсознания страсти к разрушению.

«Натура» опрокидывает «расчет», верный как арифметика. Предлагая за одну смерть спасти сто жизней, Раскольников взял лишь незначительную часть ценностей и не мог ими воспользоваться. Индивидуалистиче­ская борьба с обществом даже во имя высоких целей приводит его к собственному отрицанию.

Преступление начинается не с момента осуществле­ния, а с момента его зарождения в мыслях человека. Самый замысел убийства, вспыхнувший в сознании Раскольникова в трактире после посещения отвратительной ростовщицы, уже заражает его всеми ядами эгоистического самоутверждения и ставит в противоречие с духовным потенциалом. Ему не удалось победить «наваждения», несмотря на отчаянное внутреннее сопротивление. До последней минуты он не верил в свою способность «переступить», хотя «весь анализ, в смысле нравственного разрешения вопроса, был уже им покончен - казуистика его выточилась, как бритва, и в самом себе он уже не находил сознательных возражений».

«Безобразная мечта», как демоническая красота ин­дивидуалистического своеволия, как «болезнетворная трихина», вселилась в Раскольникова и подчинила себе его волю. По Достоевскому, мысль — тоже реальность, когда она становится всепоглощающей страстью. Досто­евский писал: «Идея обхватывает его и владеет им, но… что владычествует в нем не столько в голове его, сколько воплощаясь в него, переходя в натуру всегда со страданием и беспокойством, и уже раз поселившись в натуре, требуя и немедленного приложе­ния к делу». В статье «Для чего люди одурманивают­ся?» Толстой воспользовался образом Раскольникова для иллюстрации положения о том, что все дейст­вия человека имеют свое начало в его мыслях. «Для Раскольникова, — писал Толстой, — вопрос о том, убьет он или не убьет старуху, решался не тогда, когда он, убив одну старуху, стоял с топором перед другой, а тогда, когда он не действовал, а только мыслил, когда работало одно его сознание и в сознании этом происхо­дили чуть-чуточные изменения». Тайна того автоматизма, с которым Раскольников пошел «крова­виться», и состоит в способности человека отравляться ложной идеей и подчинятьс