Реферат: Экзистенциализм Сэлинджера в романе «Над пропастью во ржи»

Экзистенциализм Сэлинджера

в романе

«Над пропастью во ржи»


Реферат


Выполнил:

Алексей Большанин


Ростов-на-Дону

2004.

Экзистенциализм Сэлинджера

в романе «Над пропастью во ржи».


Введение


Проблема выбора… Вот, наверное, основная, и, пожалуй, одна из наиболее острых экзистенциальных проблем современного человека – проблема выбора и ответственности за него. Именно с этой проблемой, конечно не в столь глобальных масштабах, столкнулся и я, выбирая тему для настоящей работы.

Сразу же, как только я ознакомился со списком рекомендуемой литературы, у меня возникло желание написать реферат по «Психология бытия» Маслоу. Я ее очень хорошо знаю, более того, эта книга является одной из самых моих уважаемых и почитаемых среди не малого ряда не менее достойных трудов по психологии и философии. Поэтому - Какие проблемы! Да на рас-два! И с превеликим нашим удовольствием! – сразу обрадовался я. Затем, немного охолонув и подумавши, решил, что полезней было бы прочесть что-нибудь новенькое, ранее мной не читаное, и, соответственно, написать реферат по той теме. К тому же в этом списке есть несколько книжек, которые мне давно уже хочется почитать, да вот беда, руки все ни как не доходят! Почитал. Кое-что очень даже понравилось, но вот на творческие подвиги ни одна из этих книг меня не вдохновила. А в один из вечеров на меня буд-то просветление снизошло, Я, вдруг, с поразительной ясностью и во всех подробностях увидел эту работу, и в то же самое время меня пронизало непреодолимое желание эту идею воплотить в жизнь.

Что из этого получилось?..


^ О чем эта книга?

Первое мое знакомство с «Над пропастью во ржи» состоялось пару – тройку лет назад. Конечно же, роман мне понравился, но, толи поздновато это знакомство произошло (к тому времени мне четверть века уже минуло), толи я еще оставался под впечатлеием от «Над кукушкиным гнездом» Кена Кизи, не задолго до этого прочитанной, но воспринял я это произведение, на удивление, спокойно и рассудительно. Целиком и полностью его приняв, поняв и, Как водится, добросовестно интерпретировав сквозь призму своих интересов и ценностей, я в полной мере представил, какого шквала впечатлений, переживаний и идей лишился! Эх! Прочитай я эту книхку лет в пятнадцать – семнадцать! Как бы там ни было, но в тот раз бурной эмоциональной реакции «Над пропастью во ржи» у меня не вызвала. А ведь книга того стоит!

Действие романа происходит в послевоенные годы прошлого столетия в США (47 год) в Нью-йорке, который, как становится ясным из романа, и в те годы уже был технократическим монстром, нещадно пожирающим сердца и души своих рабов.

Повествование идет от лица семнадцатилетнего подростка, описывающего свои приключения и, главным образом, переживания, которые ему пришлось испытать в связи с очередным его отчислением из четвертой по счету школы. О своем отчислении Холден, так зовут нашего героя, узнает за несколько дней до начала рождественских каникул. Эти несколько дней онможет еще провести в школе, а может и домой уже ехать, все теперь в его власти – он полностью свободен. Но, не желая ни дня более находиться в этой триклятой школе, и, оттягивая момент неизбежной головомойки по поводу отчисления от родителей, которые ждут его домой только к рождеству, Холден решает провести эти несколько дней, как говорится, на вольных хлебах, в свободном плавании. Он собирает свои чемоданы и отправляется, по его выражению, «путешествовать инкогнито» в Нью-йорк, где и происходят с ним те самые приключения. Но ни об этих приключениях, в сущности, идет речь в романе Сэлинджера. Как мне кажется, речь здесь идет главным образом о том, что герой романа, волею судеб, оказывается брошен в самую пасть того самого монстра. Подросток видит, чувствует и понимает всю фальшь и лицемерие, тупость и напыщенность современного «цивилизованного» общества. Но ему все это претит, его чистая детская душа отторгает эти «ценности» и он не хочет становиться таким же… как все! И он не сдается. Он сопротивляется… по своему! Он хочет сопротивляться, но не знает, не умеет как… это делать. Как не погрязнуть, не захлебнуться – обрести и не потерять себя в этой трясине, которую называют «цивилизованной жизнью добропорядочного гражданина!» Кто тогда я в этом мире? Дурак? Псих? Или это вокруг все психи?!

Вот далеко не полный перечень переживаний и исканий этого мальчика, которые, по моему убеждению, ничем не уступают Сартровым терзаниям души, так проникновенно описанным им в «тошноте» (с поправкой, конечно, на возраст и, соответственно, стиль повествования героя). Именно этот аспект романа Селинджера мне, так остро и нестерпимо, захотелось рассмотреть в настоящей работе.


^ Кто такой, собственно, этот Холден?

(Заметки к психологическому портрету героя романа)

В общем то, все последующее повествование в настоящей работе представляет собой попытку дать развернутый ответ на этот вопрос. А кто, как не сам Холден, сможет нам об этом лучше поведать? Вот поэтому я и предоставляю в дальнейшем ему возможность представится самому и рассказать о своих чувствах, мыслях и приключениях. Ну а я буду лишь сопровождать этот рассказ редкими замечаниями или своими собственными переживаниями по тому или иному поводу.


Мне тогда было шестнадцать, а теперь мне уже семнадцать, но иногда я так держусь, будто мне лет тринадцать, не больше. Ужасно нелепо выходит, особенно потому, что во мне шесть футов с половиной дюйма, да и волосы у меня с проседью. Это правда. У меня на одной стороне, справа, миллион седых волос. С самого детства. И все-таки иногда я держусь, будто мне лет двенадцать. Так про меня все говорят, особенно отец. Отчасти это верно, но не совсем. А люди всегда думают, что они тебя видят насквозь. Мне-то наплевать, хотя тоска берет, когда тебя поучают - веди себя как взрослый. Иногда я веду себя так, будто я куда старше своих лет, но этого-то люди не замечают. Вообще ни черта они не замечают.

А еще, я по природе трус. Например, если бы я узнал в Пэнси (так называется школа, из которой Холдена только что выперли), кто украл мои перчатки, я бы, наверно, пошел к этому жулику и сказал: «Ну-ка, отдай мои перчатки!» А жулик, который их стащил, наверно, сказал бы самым невинным голосом: «Какие перчатки?» Тогда я, наверно, открыл бы его шкаф и нашел там где-нибудь свои перчатки. Они, наверно, были бы спрятаны в его поганых галошах. Я бы их вынул и показал этому типу и сказал: «Может быть, это твои перчатки?» А этот жулик, наверно, притворился бы этаким невинным младенцем и сказал: «В жизни не видел этих перчаток. Если они твои, бери их, пожалуйста, на черта они мне?» А я, наверно, стоял бы перед ним минут пять. И перчатки держал бы в руках, а сам чувствовал бы - надо ему дать по морде, разбить ему морду, и все. А храбрости у меня не хватило бы. Я бы стоял и делал злое лицо. Может быть, я сказал бы ему что-нибудь ужасно обидное - это вместо того, чтобы разбить ему морду. Но, возможно, что, если б я ему сказал что-нибудь обидное, он бы встал, подошел ко мне и сказал: «Слушай, Колфилд, ты, кажется, назвал меня жуликом?» И, вместо того чтобы сказать: «Да, назвал, грязная ты скотина, мерзавец!», я бы, наверно, сказал: «Я знаю только, что эти чертовы перчатки оказались в твоих галошах!» И тут он сразу понял бы, что я его бить не стану, и, наверно, сказал бы: «Слушай, давай начистоту: ты меня обзываешь вором, да?» И я ему, наверно, ответил бы: «Никто никого вором не обзывал. Знаю только, что мои перчатки оказались в твоих поганых галошах». И так до бесконечности.

В конце концов я, наверно, вышел бы из его комнаты и даже не дал бы ему по морде. А потом я, наверно, пошел бы в уборную, выкурил бы тайком сигарету и делал бы перед зеркалом свирепое лицо. Неприятно быть трусом.

Возможно, что я не совсем трус. Сам не знаю. Может быть, я отчасти трус, а отчасти мне наплевать, пропали мои перчатки или нет. Это мой большой недостаток - мне плевать, когда у меня что-нибудь пропадает. Мама просто из себя выходила, когда я был маленький. Другие могут целыми днями искать, если у них что-то пропало. А у меня никогда не было такой вещи, которую я бы пожалел, если б она пропала. Может быть, я поэтому и трусоват.

Впрочем, нельзя быть трусом. Если ты должен кому-то дать в морду и тебе этого хочется, надо бить. Но я не могу. Мне легче было выкинуть человека из окошка или отрубить ему голову топором, чем ударить по лицу. Ненавижу кулачную расправу. Лучше уж пусть меня бьют - хотя мне это вовсе не по вкусу, сами понимаете, - но я ужасно боюсь бить человека по лицу, лица его боюсь. Не могу смотреть ему в лицо, вот беда. Если б хоть нам обоим завязать глаза, было бы не так противно. Странная трусость, если подумать, но все же это трусость. Я себя не обманываю.

Но затем Холден все же доводит начатую мысль до конца и понимает, что он, в сущности, не столько трус, а, скорее, просто пацифист.


^ 3. Про это… и не только (о взаимоотношениях с противоположным

полом) В душе я, наверно, страшный распутник. Иногда я представляю себе ужасные гадости, и я мог бы даже сам их делать, если б представился случай. Мне даже иногда кажется, что, может быть, это даже приятно, хоть и гадко. Например, я даже понимаю, что, может быть, занятно, если вы оба пьяны, взять девчонку и с ней плевать друг дружке в физиономию водой или там коктейлем. Но, по правде говоря, мне это ничуть не нравится. Если разобраться, так это просто пошлятина. По-моему, если тебе нравится девушка, так нечего с ней валять дурака, а если она тебе нравится, так нравится и ее лицо, а тогда не станешь безобразничать и плевать в нее чем попало. Плохо то, что иногда всякие глупости доставляют удовольствие.

А сами девчонки тоже хороши - только мешают, когда стараешься не позволять себе никаких глупостей, чтобы не испортить что-то по-настоящему хорошее. Была у меня одна знакомая девчонка года два назад, она была еще хуже меня. Ох, и дрянь же! И все-таки нам иногда бывало занятно, хоть и гадко. Вообще я в этих сексуальных делах плохо разбираюсь. Никогда не знаешь, что к чему. Я сам себе придумываю правила поведения и тут же их нарушаю. В прошлом году я поставил себе правило, что не буду возиться с девчонками, от которых меня мутит. И сам же нарушил это правило - в ту же неделю, даже в тот же вечер, по правде говоря. Целый вечер целовался с ужасной кривлякой - звали ее Анна Луиза Шерман. Нет, не понимаю я толком про всякий секс. Честное слово, не понимаю.

Если уж хотите знать правду, так я девственник. Честное слово. Сколько раз представлялся случай потерять невинность, но так ничего и не вышло. Вечно что-нибудь мешает. Например, если ты у девчонки дома, так родители приходят не вовремя, вернее, боишься, что они придут. А если сидишь с девушкой в чьей-нибудь машине на заднем сиденье, так впереди обязательно сидит другая девчонка, все время оборачивается и смотрит, что у нас делается. Словом, всегда что-нибудь мешает.

Все-таки раза два это чуть-чуть не случилось. Особенно один раз, это я помню. Но что-то помешало, только я уже забыл, что именно. Главное, что как только дойдет до этого, так девчонка, если она не проститутка или вроде того, обязательно скажет: "Не надо, перестань". И вся беда в том, что я ее слушаюсь. Другие не слушаются. А я не могу. Я слушаюсь. Никогда не знаешь - ей и вправду не хочется, или она просто боится, или она нарочно говорит "перестань", чтобы ты был виноват, если что случится, а не она. Словом, я сразу слушаюсь. Главное, мне их всегда жалко. Понимаете, девчонки такие дуры, просто беда. Их как начнешь целовать и все такое, они сразу теряют голову. Вы поглядите на девчонку, когда она как следует распаляется, - дура дурой! Я и сам не знаю, - они говорят "не надо", а я их слушаюсь. Потом жалеешь, когда проводишь ее домой, но все равно я всегда слушаюсь.

А тут, пока я менял рубашку, я подумал, что наконец представился случай. Подумал, раз она проститутка, так, может быть, я у нее хоть чему-нибудь научусь - а друг мне когда-нибудь придется жениться? Меня это иногда беспокоит. Мне бы хотелось быть опытным во всяких таких делах. А то, по правде говоря, когда я с девчонкой, я не знаю как следует, что с ней делать. Например, та девчонка, про которую я рассказывал, что мы с ней чуть не спутались, так я битый час возился, пока стащил с нее этот проклятый лифчик. А когда наконец стащил, она мне готова была плюнуть в глаза.

А вот несколько замечаний Холдена по поводу своего отношения к девушкам, да и к окружающим его людям вообще.

Я сел на кожаный диван под часами и стал разглядывать девчонок. Одни девчонки сидели, скрестив ноги, другие держались прямо, у одних девчонок ноги были мировые, у других безобразные, одни девчонки с виду были хорошие, а по другим сразу было видно, что они дрянь, стоит их только поближе узнать. Вообще смотреть на них было приятно, вы меня понимаете. Приятно и вместе с тем как-то грустно, потому что все время думалось: а что с ними со всеми будет? Ну, окончат они свои колледжи, пансионы. Я подумал, что большинство, наверно, выйдут замуж за каких-нибудь гнусных типов. За таких типов, которые только и знают, что хвастать, сколько миль они могут сделать на своей дурацкой машине, истратив всего галлон горючего. За таких типов, которые обижаются как маленькие, когда их обыгрываешь не только в гольф, но и в какую-нибудь дурацкую игру вроде пинг-понга. За очень подлых типов. За типов, которые никогда ни одной книжки не читают. За ужасно нудных типов. Впрочем, это понятие относительное, кого можно считать занудой, а кого - нет. Я ничего в этом не понимаю. Серьезно, не понимаю.


^ 4. Куда я попал? Что я здесь делаю? (об отнашении к окружающим)

На Бродвее все толкались, шумели. Было воскресенье, всего двенадцать часов, но все равно стоял шум. Все шли в кино - в «Парамаунт» или в «Астор», в «Стрэнд», в «Капитолий» - в общем, в какую-нибудь толкучку. Все расфуфырились - воскресенье! И это было еще противнее. А противнее всего было то, что им не терпелось попасть в кино. Тошно было на них смотреть. Я еще понимаю, если ходят в кино, когда делать нечего, но мне просто противно думать, что люди бегут, торопятся пойти в кино, что им действительно хочется туда попасть. Особенно когда миллион народу стоит в длиннющей очереди на целый квартал за билетами - какое нужно терпение!

Но кого я никак не могу понять, так это таких, как дама, которая сидела как-то рядом со мной и всю картину проплакала. И чем больше там было липы, тем она горше плакала. Можно было бы подумать, что она такая жалостливая, добрая, но я сидел рядом и видел, какая она добрая С ней был маленький сынишка, ему было скучно до одури, и он все скулил, что хочет в уборную, а она его не вела. Все время говорила - сиди смирно, веди себя прилично. Волчица и та, наверно, добрее. Вообще, если взять десять человек из тех, кто смотрит липовую картину и ревет в три ручья, так поручиться можно, что из них девять окажутся в душе самыми прожженными сволочами. Я вам серьезно говорю.

В продолжение темы лицемерия и неискренности, Холден приводит сцену, свидетелем которой он стал в антракте спектакля, на который он ходил с Салли, девушкой, с которой изредка встречался. После первого акта мы со всеми другими пижонами пошли курить. Ну и картина! Никогда в жизни не видел столько показного ломанья. Курят вовсю, а сами нарочно громко говорят про пьесу, чтобы все слыхали, какие они умные. Какой-то липовый киноактер стоял рядом с нами и тоже курил. Не знаю его фамилию, но в военных фильмах он всегда играет того типа, который трусит перед самым боем. С ним стояла сногсшибательная блондинка, и оба они делали безразличные лица, притворялись, что не замечают, как на них смотрят. Скромные, черти!

«Когда что-нибудь делаешь слишком хорошо то, если не следить за собой, начинаешь выставляться напоказ. А тогда уже не может быть хорошо». Эти слова героя романа как нельзя лучше иллюстрируют его отношение к Неискренности, напыщенности, чрезмерной «раздутости» чувства собственной важности - говоря народным языком, понтам его современников. А поскольку это явление широко распространено и в наши дни, для наглядности, приведу еще одно описание Холдена, где он описывает свое отношение к пианисту-виртуозу Эрни, в бар которого он забрел, чтобы скоротать время.дил со свое

Сам Эрни - громадный негр, играет на рояле. Он ужасный сноб и не станет с тобой разговаривать, если ты не знаменитость и не важная шишка, но играет он здорово. Он так здорово играет, что иногда даже противно. Я не умею как следует объяснить, но это так. Я очень люблю слушать, как он играет, но иногда мне хочется перевернуть его проклятый рояль вверх тормашками. Наверно, это оттого, что иногда по его игре слышно, что он задается и не станет с тобой разговаривать, если ты не какая-нибудь шишка.

стояла тишина - сам Эрни играл на рояле. Как в церкви, ей-богу, стоило ему сесть за рояль - сплошное благоговение, все на него молятся. А по-моему, ни на кого молиться не стоит. Рядом со мной какие-то пары ждали столиков, и все толкались, становились на цыпочки, лишь бы взглянуть на этого Эрни. У него над роялем висело огромное зеркало, и сам он был освещен прожектором, чтоб все видели его лицо, когда он играл. Рук видно не было - только его физиономия. Здорово заверчено.

Не знаю, какую вещь он играл, когда я вошел, но он изгадил всю музыку. Пускал эти дурацкие показные трели на высоких нотах, вообще кривлялся так, что у меня живот заболел. Но вы бы слышали, что вытворяла толпа, когда он кончил. Вас бы, наверно, стошнило. С ума посходили. совершенно как те идиоты в кино, которые гогочут, как гиены, в самых несмешных местах. Клянусь богом, если б я играл на рояле или на сцене и нравился этим болванам, я бы считал это личным оскорблением. На черта мне их аплодисменты? Они всегда не тому хлопают, чему надо. Если бы я был пианистом, я бы заперся в кладовке и там играл. А когда Эрни кончил и все стали хлопать как одержимые, он повернулся на табурете и поклонился этаким деланным, смиренным поклоном. Притворился, что он, мол, не только замечательный пианист, но еще и скромный до чертиков. Все это была сплошная липа - он такой сноб, каких свет не видел. Но мне все-таки было его немножко жаль. По-моему, он сам уже не разбирается, хорошо он играет или нет. Но он тут ни причем. Виноваты эти болваны, которые ему хлопают, - они кого угодно испортят, им только дай волю. А у меня от всего этого опять настроение стало ужасное, такое гнусное, что я чуть не взял пальто и не вернулся к себе в гостиницу, но было слишком рано, и мне очень хотелось остаться одному.

Но куда там! Вокруг были одни подонки. Честное слово, не вру.

У другого маленького столика, слева, чуть ли не на мне сидел ужасно некрасивый тип с ужасно некрасивой девицей. Наверно, мои ровесники - может быть чуть постарше. Смешно было на них смотреть. Они старались пить свою порцию как можно медленнее. Я слушал, о чем они говорят, - все равно делать было нечего. Он рассказывал ей о каком-то футбольном матче, который он видел в этот день. Подробно, каждую минуту игры, честное слово. Такого скучного разговора я никогда не слыхал. И видно было, что его девицу ничуть не интересовал этот матч, но она была ужасно некрасивая, даже хуже его, так что ей ничего не оставалось, как слушать. Некрасивым девушкам очень плохо приходится. Мне их иногда до того жалко, что я даже смотреть на них не могу, особенно когда они сидят с каким-нибудь шизиком, который рассказывает им про свой идиотский футбол. А справа от меня разговор был еще хуже.

Справа сидел такой йельский франт в сером фланелевом костюме и в очень стильной жилетке. Все эти хлюпики из аристократических землячеств похожи друг на дружку. Отец хочет отдать меня в Йель или Принстон, но, клянусь, меня в эти аристократические колледжи никакими силами не заманишь, лучше умереть, честное слово. Так вот, с этим аристократишкой была изумительно красивая девушка. Просто красавица. Но вы бы послушали, о чем они разговаривали. Во-первых, оба слегка подвыпили. Он ее тискал под столом, а сам в это время рассказывал про какого-то типа из их общежития, который съел целую склянку аспирина и чуть не покончил с собой. Девушка все время говорила: «Ах, какой ужас... Не надо, милый... Ну, прошу тебя... Только не здесь». Вы только представьте себе - тискать девушку и при этом рассказывать ей про какого-то типа, который собирался покончить с собой! Смех, да и только.


^ 5. Размышления о системе образования

Наиболее полно и эмоционально свое отношение к школе, учебе и системе образования, вообще, Холден выражает в разговоре со своей младшей сестренкой Фиби, в котором, в ответ на ее упрек и вопрос зачем он это сделал, почему его снова выгнали из школы, в отчаянии восклицает: «О господи, Фиби, хоть ты меня не спрашивай! Все спрашивают, выдержать невозможно. Зачем, зачем... По тысяче причин!» А затем, дает исчерпывающе уничтожающую характеристику школьного быта и принятой там системы отношений.

В такой гнусной школе я еще никогда не учился. Все напоказ. Все притворство. Или подлость. Такого скопления подлецов я в жизни не встречал. Например, если сидишь треплешься в компании с ребятами и вдруг кто-то стучит, хочет войти - его ни за что не впустят, если он какой-нибудь придурковатый, прыщавый. Перед носом у него закроют двери. Там еще было это треклятое тайное общество - я тоже из трусости в него вступил. И был там один такой зануда, с прыщами, Роберт Экли, ему тоже хотелось в это общество. А его не приняли. Только из-за того, что он зануда и прыщавый. Даже вспомнить противно. Поверь моему слову, такой вонючей школы я еще не встречал.

Было там несколько хороших учителей, и все равно они тоже притворщики. Взять этого старика, мистера Спенсера. Жена его всегда угощала нас горячим шоколадом, вообще они оба милые. Но ты бы посмотрела, что с ними делалось, когда старый Термер, наш директор, приходил на урок истории и садился на заднюю скамью. Вечно он приходил и сидел сзади примерно с полчаса. Вроде как бы инкогнито, что ли. Посидит, посидит, а потом начинает перебивать старика Спенсера своими кретинскими шуточками. А старик Спенсер из кожи лезет вон - подхихикивает ему, весь расплывается, будто этот Термер какой-нибудь гений, черт бы его удавил! Тебя бы там стошнило, ей-богу!

А возьми День выпускников, когда все подонки, окончившие Пэнси чуть ли не с 1776 года, собираются в школе и шляются по всей территории со своими женами и детками. Ты бы посмотрела на одного старикашку лет пятидесяти. Зашел прямо к нам в комнату - постучал, конечно, и спрашивает, нельзя ли ему пройти в уборную. А уборная в конце коридора, мы так и не поняли, почему он именно у нас спросил. И знаешь, что он нам сказал? Говорит - хочу посмотреть, сохранились ли мои инициалы на дверях уборной. Понимаешь, он лет сто назад вырезал свои унылые, дурацкие инициалы на дверях уборной и хотел проверить, целы ли они или нет. И нам с товарищами пришлось проводить его до уборной и стоять там, пока он искал свои кретинские инициалы на всех дверях. Ищет, а сам все время распространяется, что годы, которые он провел в Пэнси, - лучшие годы его жизни, и дает нам какие-то идиотские советы на будущее. Господи, меня от него такая взяла тоска! И не то чтоб он был особенно противным, чтоб нагнать на человека тоску, - хороший человек тоже может вконец испортить настроение. Достаточно надавать кучу бездарных советов, пока ищешь свои инициалы на дверях уборной, - и все!

Господи, Фиби! Не могу тебе объяснить. Мне все не нравилось в Пэнси. Не могу объяснить!

А из Элктон-хилла я ушел главным образом потому, что там была одна сплошная липа. Все делалось напоказ - не продохнешь. Например, их директор, мистер Хаас. Такого подлого притворщика я в жизни не встречал. В десять раз хуже старика Термера. По воскресеньям, например, этот чертов Хаас ходил и жал ручки всем родителям, которые приезжали. И до того мил, до того вежлив - просто картинка. Но не со всеми он одинаково здоровался - у некоторых ребят родители были попроще, победнее. Вы бы посмотрели, как он, например, здоровался с родителями моего соседа по комнате. Понимаете, если у кого мать толстая или смешно одета, а отец ходит в костюме с ужасно высокими плечами и башмаки на нем старомодные, черные с белым, тут этот самый Хаас только протягивал им два пальца и притворно улыбался, а потом как начнет разговаривать с другими родителями - полчаса разливается! Не выношу я этого. Злость берет. Так злюсь, что с ума можно спятить. Ненавижу я этот проклятый Элктон-хилл.

Но приведенные примеры отражают лишь атмосферу, тот психологический климат, царивший в американских школах того времени и ничего не говорят о самой системе образования. Но кое-какое представление непосредственно об учебном процессе все таки можно получить из разговора Холдена со своим учителем мистером Андолини. Послушаем их.

- Понимаете, на этих уроках каждый должен был встать и произнести речь. Ну, вы знаете, вроде импровизации на тему, и все такое. А если кто отклонялся от темы, все сразу кричали: «Отклоняешься!» Меня это просто бесило. Я и получил кол.

- Но почему же?

- Да сам не знаю. Действует на нервы, когда все орут: «Отклоняешься!» А вот я почему-то люблю, когда отклоняются от темы. Гораздо интереснее.

- Разве ты не хочешь, чтобы человек придерживался того, о чем он тебе рассказывает?

- Нет, хочу, конечно. Конечно, я хочу, чтобы мне рассказывали по порядку. Но я не люблю, когда рассказывают все время только про одно. Сам знаю. Наверно, мне скучно, когда все время говорят про одно и то же. Конечно, ребята, которые все время придерживались одной темы, получали самые высокие оценки - это справедливо. Но у нас был один мальчик - Ричард Кинселла. Он никак не мог говорить на тему, и вечно ему кричали: «Отклоняешься от темы!» Это было ужасно, прежде всего потому, что он был страшно нервный - понимаете, страшно нервный малый, и у него даже губы тряслись, когда его прерывали, и говорил он так, что ничего не было слышно, особенно если сидишь сзади. Но когда у него губы немножко переставали дрожать, он рассказывал интереснее всех. Но он тоже фактически провалился. А все потому, что ребята все время орали: «Отклоняешься от темы!» Например, он рассказывал про ферму, которую его отец купил в Вермонте. Он говорит, а ему все время кричат: «Отклоняешься!», а наш учитель, мистер Винсон, влепил ему кол за то, что он не рассказал, какой там животный и растительный мир у них на ферме. А он, этот самый Ричард Кинселла, он так рассказывал: начнет про эту ферму, что там было, а потом вдруг расскажет про письмо, которое мать получала от его дяди, и как этот дядя в сорок четыре года перенес полиомиелит и никого не пускал к себе в госпиталь, потому что не хотел, чтобы его видели калекой. Конечно, к ферме это не имело никакого отношения, - согласен! - но зато интересно. Интересно, когда человек рассказывает про своего дядю. Особенно когда он начинает что-то плести про отцовскую ферму, и вдруг ему захочется рассказывать про своего дядю. И свинство орать: «Отклоняешься от темы!», когда он только-только разговорится, оживет... Не знаю... Трудно мне это объяснить.

Да, наверно. Наверно, надо было взять темой дядю, а не ферму, раз ему про дядю интересно. Но понимаете, чаще всего ты сам не знаешь, что тебе интереснее, пока не начнешь рассказывать про неинтересное. Бывает, что это от тебя не зависит. Но, по-моему, надо дать человеку выговориться, раз он начал интересно рассказывать и увлекся. Очень люблю, когда человек с увлечением рассказывает. Это хорошо.

Вы не знали этого учителя, этого Винсона. Он вас тоже довел бы до бешенства, он и эти ребята в классе. Понимаете, он все долбил - надо обобщать, надо упрощать. А разве можно все упростить, все обобщить? И вообще разве по чужому желанию можно обобщать и упрощать?


^ 6. О вечном (отношение к смерти)

Мысли эти посетили буйну головушку Холдена одной из ночей, когда он возвращался из бара в гостиницу и замерз как собака.

Я представил себе, как миллион притворщиков явится на мои похороны. И дед придет из Детройта - он всегда выкрикивает названия улиц, когда с ним едешь в автобусе, - и тетки сбегутся - у меня одних теток штук пятьдесят, - и все эти мои двоюродные подонки. Толпища, ничего не скажешь. Они все прискакали, когда Алли умер, вся их свора. Мне Д.Б. (старший брат Холдена) рассказывал, что одна дура тетка - у нее вечно изо рта пахнет - все умилялась, какой он лежит безмятежный. Меня там не было, я лежал в больнице. Пришлось лечиться - я очень порезал руку.

А теперь я вдруг стал думать, как я заболею воспалением легких - волосы у меня совершенно обледенели - и как я умру. Мне было жалко родителей. Особенно маму, она все еще не пришла в себя после смерти Алли. Я себе представил, как она стоит и не знает, куда девать мои костюмы и мой спортивный инвентарь. Одно меня утешало - сестренку на мои дурацкие похороны не пустят, потому что она еще маленькая. Единственное утешение. Но тут я представил себе, как вся эта гопкомпания зарывает меня на кладбище, кладет на меня камень с моей фамилией, и все такое. А кругом - одни мертвецы. Да, стоит только умереть, они тебя сразу же упрячут! Одна надежда, что, когда я умру, найдется умный человек и вышвырнет мое тело в реку, что ли. Куда угодно - только не на это треклятое кладбище. Еще будут приходить по воскресеньям, класть тебе цветы на живот. Вот тоже чушь собачья! На кой черт мертвецу цветы? Кому они нужны?

В хорошую погоду мои родители часто ходят на кладбище, кладут нашему Алли цветы на могилу. Я с ними раза два ходил, а потом перестал. Во-первых, не очень-то весело видеть его на этом гнусном кладбище. Лежит, а вокруг одни мертвецы и памятники. Когда солнце светит, это еще ничего, но два раза, - да, два раза подряд! - когда мы там были, вдруг начинался дождь. Это было нестерпимо. Дождь шел прямо на чертово надгробье, прямо на траву, которая растет у него на животе. Лило как из ведра. И все посетители кладбища вдруг помчались как сумасшедшие к своим машинам. Вот что меня взорвало. Они-то могут сесть в машины, включить радио и поехать в какой-нибудь хороший ресторан обедать - все могут, кроме Алли. Невыносимое свинство.


^ 7. О вечном 2 (отношение к религии)

Во-первых, я отчасти атеист. Христос мне, в общем, нравится, но вся остальная муть в Библии - не особенно. Взять, например, апостолов. Меня они, по правде говоря, раздражают до чертиков. Конечно, когда Христос умер, они вели себя ничего, но, пока он жил, ему от них было пользы, как от дыры в башке. Все время они его подводили. Мне в Библии меньше всего нравятся эти апостолы. Сказать по правде, после Христа я больше всего люблю в Библии этого чудачка, который жил в пещере и все время царапал себя камнями и так далее. Я его, дурака несчастного, люблю в десять раз больше, чем всех этих апостолов.

Когда я был в Хуттонской школе, я вечно спорил с одним типом на нашем этаже, с Артуром Чайлдсом. Этот Чайлдс был квакер и вечно читал Библию. Он был славный малый, я его любил, но мы с ним расходились во мнениях насчет Библии, особенно насчет апостолов. Он меня уверял, что, если я не люблю апостолов, значит, я и Христа не люблю. Он говорит, раз Христос сам выбрал себе апостолов, значит, надо их любить. А я говорил - знаю, да, он их выбрал, но выбрал-то он их случайно. Я говорил, что Христу некогда было в них разбираться и я вовсе Христа не виню. Разве он виноват, что ему было некогда?

Помню, я спросил Чайлдса, как он думает: Иуда, который предал Христа, попал в ад, когда покончил с собой, или нет? Чайдлс говорит - конечно попал. И тут я с ним никак не мог согласиться. Я говорю: готов поставить тысячу долларов, что никогда Христос не отправил бы этого несчастного Иуду в ад! Я бы и сейчас прозакладывал тысячу долларов, если бы они у меня были. Апостолы, те, наверно, отправили бы Иуду в ад - и не задумывались бы! А вот Христос - нет, головой ручаюсь.

Этот Чайлдс говорил, что я так думаю потому, что не хожу в церковь. Что правда, то правда. Не хожу. Во-первых, мои родители - разной веры, и все дети у нас в семье - атеисты. Честно говоря, я священников просто терпеть не могу. В школах, где я учился, все священники как только начнут проповедовать, у них голоса становятся масляные, противные. Ох, ненавижу! Не понимаю, какого черта они не могут разговаривать нормальными голосами. До того кривляются, слушать невозможно.

А вот несколько замечаний Холдена по поводу католицизма. Католики всегда стараются выяснить, католик ты или нет. Со мной это часто бывает, главным образом потому, что у меня фамилия ирландская, а коренные ирландцы почти все католики. Кстати, мой отец раньше тоже был католиком. А потом, когда женился на моей маме, бросил это дело. Но католики вообще всегда стараются выяснить, католик ты или нет, даже если не знают, какая у тебя фамилия.

У меня был знакомый католик, Луи Горман, я с ним учился в Хуттонской школе. Я с ним там с первым познакомился. Мы сидели рядом в очереди на прием к врачу - был первый день занятий, мы ждали медицинского осмотра и разговорились про теннис. Он очень увлекался теннисом, и я тоже. Он рассказал, что каждое лето бывает на состязаниях в Форестхилле, а я сказал, что тоже там бываю, а потом мы стали обсуждать, кто лучший игрок. Для своих лет он здорово разбирался в теннисе. Всерьез интересовался. И потом ни с того ни с сего посреди разговора спрашивает: «Ты не знаешь, где тут католическая церковь?» Суть была в том, что по его тону я сразу понял: он хочет выяснить, католик я или нет. Узнать хочет. И дело не в том, что он предпочитал католиков, нет, ему просто хотелось узнать. Он с удовольствием разговаривал про теннис, но сразу было видно - ему этот разговор доставил бы еще больше удовольствия, если б он узнал, что я католик. Меня такие штуки просто бесят.


Что за грубиян, нигилист и богохульник этот ваш Холден! Не мудрено, с таким-то отношением к жизни… Воскликнет чрезмерно взыскательный или не слишком внимательный читатель. Я просто чувствую, какое удовольствие доставит вам следующи диалог Холдена с его младшей сестренкой Фиби.

- Тебе вообще ничего не нравится!

- Нет, нравится. Многое нравится. Не говори так. Зачем ты так говоришь?

- Потому что это правда. Ничего тебе не нравится. Все: школы не нравятся, все на свете тебе не нравится. Не нравится - и все!

- Неправда! Тут ты ошибаешься - вот именно, ошибаешься! Какого черта ты про меня выдумываешь?

- Нет, не выдумываю! Назови хоть что-нибудь одно, что ты любишь!

- Что назвать? То, что я люблю? Пожалуйста!

- Ты хочешь сказать, что я очень люблю? - переспросил я. - Ну, отвечай же! Что назвать-то, что я люблю или что мне вообще нравится?

- Что ты любишь.

- Хорошо, - говорю. Но я никак не мог сообразить. Вспомнил только двух монахинь, которые собирают деньги в потрепанные соломенные корзинки. Особенно вспомнилась та, в стальных очках. Вспомнил я еще мальчика, с которым учился в Элктон-хилле...

А ведь и вправду, задачку задала сестра брату не из легких! По себе знаю! Трудно сходу выдать целый список ответов, Когда на такого рода вопросы хочешь ответить искренне, не отделаться какой-нибудь банальщиной, а назвать что-нибудь по-настоящему важное, ценное – от души. Поэтому то я и хочу облегчить Холдену эту задачу, и приведу несколько описаний, представляющих его совершенно в ином свете.


^ 8. Душа «нигилиста» (для тех, кто еще не понял)

Для начала, мне хотелось бы продемонстрировать, с какой любовью, ВОСХИЩЕНИЕМ и гордостью этот «черствый» «негативист» рассказывает о той самой своей сестренке Фиби.

Вы бы на нее посмотрели. Такой хорошенькой, умной девочки вы, наверно, никогда не видели. Умница, честное слово. Понимаете, с тех пор как она поступила в школу, у нее отличные отметки - никогда плохих не бывало. По правде говоря, я один в семье такой тупица. Старший мой брат, Д.Б., писатель, а мой братишка Алли, который умер, тот прямо был колдун. Я один такой тупой. А посмотрели бы вы на Фиби. У нее волосы почти такие же как у Алли, летом они совсем коротенькие. Летом она их закладывает за уши. Ушки у нее маленькие, красивые. А зимой ей отпускают волосы. Иногда мама их заплетает, иногда нет, и все равно красиво. Ей всего десять лет. Она худая вроде меня, но очень складная. Худенькая, как раз для коньков. Один раз я смотрел в окно, как она переходила через улицу в парк, и подумал - как раз для коньков, тоненькая, легкая. Вам бы она понрав