Реферат: Истинно говорю вам: все эти ваши эллины и иудеи просто козлы

Ю.Д.Петухов.


Охота на президентов или Жизнь №8


«Нет ни эллина, ни иудея...» Саул, он же апостол Павел, он же восьмая аватара Мони Гершензона

«... есть только моя боль» Автор

«Истинно говорю вам: все эти ваши эллины и иудеи просто козлы...» И. Булыгин, авторитет

Прелюдия. Козлы и апостолы

Я знал, что с ним могут замести... и замести надолго. Но я знал и другое: друзей не выбирают. И просто так от них не отказываются. Даже если они не в ладах с зако­ном. Благодать круче закона*...

- Ну, и скольких ты завалил?

- Я этого дерьма не считаю, - ответил он философиче­ски и пожал плечами. - Сотни три-четыре... не больше. Все мы песок в дырявом мешке Создателя... что считать.

Мы стояли на Пиккадилли-сёркус, самой паршивой площади в мире. Косым азиатским углом расходились по сторонам Риджент-стрит и стрит Пиккадилли. Кругом гудел по-азиатски косой и по-африкански чёрный Лон­дон. Я всегда думал, кого тут больше: китайцев, итальян­цев или папуасов? Но больше всего было придурков. Эти сразу бросались в глаза... Европа.

См. «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона, XI в.

5

Белая королева жила за дворцовой решёткой. Она, на­верное, не знала, что творится в её королевском доме и что скоро Англию станут называть Верхней Вольтой без атомной бомбы. Ей за решёткой было хорошо... Он тоже недавно вышел из-за решётки, и его, как английскую ко­ролеву, кормили два года одной овсяной кашей. Он был большой и добрый.

- Я просто хорошо отдохнул, Юра, - сказал он мне и посмотрел на мордатого и важного «бобби»-полисмена. Тот чуть не свалился в ужасе с тротуара. - Отдохнул от всей этой паршивой сволочи!

Я помнил его вечно краснеющим второгодником с алыми ушами. Он был умен, скромен и застенчив. И чес­тен до колик. Теперь он работал киллером. И иногда вы­езжал во всякие паршивые страны, вроде этой, чтобы не­много расслабиться. За решётку он ушёл сам, когда его пуля отрикошетила и убила напарника, честнейшего и добрейшего человека, хорошего семьянина, аскета и под­вижника, тоже завалившего сотни две-три всяких пар­шивцев. Он сам сдался, и сам определил себе срок, и сам стращал оперов, прокуроров и судей, у которых рука не поднималась засадить за решётку такого авторитета. Он их застращал, и они его посадили. А потом приносили и присылали лангустов с шампанским. Он всё выбрасывал. И ел только кашу. Он был святым. Уж святее римского папы, точно. Отшельником. И почти апостолом.

Но отшельничества хватило только на два года. Как и было отмерено. Святые не отдыхают долго. Святым надо вершить свои святые дела...

В этом папуаском Лондоне у него тоже была квартира. Но он не любил наезжать в неё. Он вообще не любил на­езжать в эти заграницы... Уже в аэропорту на паспортном контроле - в любой стране! - на него смотрели так: «Ну, вот... приехала русская мафия!» И бледнели, и зеленели. И руки у клерков начинали дрожать. И «бобби» падали в обморок, и «фараоны» теряли чувства. И он краснел от досады... сволочи! Русская мафия! О, эта русская мафия!

Я не разбирался в этих «мафиях». Ну их! А он разби­рался. И очень неплохо. Он вообще любил разборки.

Он знал точно, что «русских мафий» было две: в пер­вой были одни жиды* и чечены, вторая сидела в Кремле, но в ней тоже не было русских. Он не сидел в Кремле, и, к сожалению, не был жидом**. Он был человеком мира и любил всех.

Это было невозможно... Но он любил.

Я ему говорил, что все люди равны, что перед Богом нет ни эллина, ни иудея... А он отвечал, что бог пусть сам разбирается в своих делишках: мол, подписался под заве­том, так нечего на понт брать! а мы, мол, не подписыва­лись! А мне советовал «для пущей равности намазать морду гуталином, разучиться писать книги и подцепить у этих пидоров вич-инфекционную спид-заразу».

- Мне охерительно надоели эти ниггеры, - говорил он, озираясь по сторонам и морщась. Я поправлял его.

- Афроевропейцы или евроафриканцы...

- Во-во! - кивал он. - Эти долбанные евроафриканские ниггеры, мать их перемать афроевропейскую... Я тут что, в Нигерию приехал?!

Но я-то знал точно, когда он приезжал в Нигерию или в Танзанию, он любил всех черных афроафриканских нег­ров, называл их братками, рассказывал им про русский снег, ругал беложопых сволочей-колонизаторов и поил братков русской водкой. Он был человеком мира с широ­кой и доброй душой, в которой хватало места для всех: и

* Я намеренно выбрал для сносок шестиконечную «давидову звездочку», чтобы ретивые доносители не заподозрили меня в зоологическом, махровом, пещерном и прочих формах оголте­лого антисемитизма. (Автор). С горячим шаломом! * Мои старые добрые друзья-евреи в сердцах называют всех нехороших людей жидами. Я просто подражаю им, а вовсе не Николаю Васильевичу Гоголю, который называл жидами ук-ра1ньских жвдов и ж^дков... Впрочем, отделились от Россиянин, пускай сами самостийно-незалэжно и расхлёбывают! Лэхаим! 7

для ниггеров с русскими, и для жидов с евреями*, и для папуасов Лондона... Раньше это называли «русским кос-мизмом». Сейчас за это могли дать срок.

В соседней с ним камере парились два пацана. Один был чеченегом. Он отрезал семь голов у семи федераль­ных солдат. Другой был то ли мордвином, то ли татари­ном, короче говоря, русским. Его изнасиловали три сту­дента из Патриса Лумумбы. Он написал на них жалобу и пошёл в милицию... а там как раз добивали план по скин-хедам и прочим русским фашистам. Оба пацана получили по пять лет. Чеченега через полгода поменяли на какого-то бомжа - какая разница кому досиживать. А мордвина, как говорил надзиратель, со дня на день должны были отправить то ли под Гаагский трибунал, то ли в Оклахому на электрический стул.

И это было справедливо... Демократия. Каждый день из телеящика говорили, что преступность не имеет нацио­нальности. Национальность имел только фашизм. Он был, понятное дело, русским... И все в это свято верили. В Россиянин вообще верили не в Христа, не в Иегову, не в Сварога с Буддой и Магометом и даже не в пень коря­вый и седьмое пришествие. В Россиянин верили в теле­ящик. В него верили, ему молились. В каждом доме в красном углу светилась эта голубая икона. А иконы не врут, это тоже знали сызмальства... Никаких эллинов в Россиянин не водилось. Иудеи были, но по-иудейски ни хрена не понимали, поэтому во всем мире россиянских иудеев называли просто русскими.

Кеша любил всех.

Он разводил руками и говорил:

- Все люди братья, Юра! Все они каины и авели... если бы не мы, эти козлы давно перемочили бы друг дружку.

Переделать его было невозможно. Он был обычным русским идеалистом. Романтиком. Хотя раньше он слу­жил на флоте и был морпехом.

* Под понятием «евреи» подразумеваются не только обладатели

общеевропейской валюты «евро».

8

- У матросов нет вопросов! - говорил он. А я ему говорил:

- Зато у пехоты есть...

И я был прав.

Мы оба были ненормальными.

- Мне вечерним рейсом в Чикаго... - сказал он.

- Полетим вместе... - ответил я.

Он был под колпаком у Интерпола и россиянской ох­ранки. Меня в очередной раз выдворили из страны за мои «злобные пасквили» - писателей гоняют не хуже волков и серийных убийц. И он это знал. Выдворили... чтобы уб­рать где-нибудь в Вирджинии или на Мальдивах, без шу­ма и пыли, без ехидного скулежа в прессе... хотя нынеш­ние власти клали и на «прессу», и на скулёж. Демократи­ческая сволочь не любила, когда некоторые болтали лиш­нее. И потому не только эти некоторые, но и другие в Россиянин весьма сомневались: правда ли что наши де­мократы демократы, или только прикидываются. Вслух спросить никто не решался, чай, не при Сталине!

- Что ты забыл в этой паршивой дыре? - удивился он. Я отпихнул бродягу-спидоноса, наткнувшегося на ме­ня и полезшего обниматься. Таких в Лондоне, да и в Чи­каго на каждом углу, и все обколотые и с бинтами на шее.

- Ностальгия, я не был там два года... Я хочу выпить чашечку кофе на скайдеке Сирс-тауэра... пока его не сшибли, как эти два рога в Нью-Йорке... пройтись по Ми­чиган-авеню к центру, к этим добрым «сталинским» вы­соткам... там я вспоминаю старую Москву, понимаешь, и я снова начинаю верить, что всё не так уж хреново, что мы ещё прорвёмся...

- Спрячь ствол, - просипел он, плечом прикрывая меня от любопытного взгляда полисмена, - опять носишь пушку в кармане... писатель!

Писатель... Когда-нибудь я надену на свою пылающую голову чёрный берет и назову себя Че Геварой. Я уйду в горы, в сельву и скажу: «Отсюда начнётся новый мир!».

Я так сделаю. Мне нужно только двести стволов. И двести парней, которые поверят, что пришла пора давать людям другой Новый Завет, что Господь сделал ставку на нас, что Он дал нам последний шанс не захлебнуться в собственном дерьме. Пусть не двести, пусть только две­надцать... главное, начать. Лиха беда начало.

Один начал уже! торопыга! сидит в саратовском цен­трале, и до второго пришествия просидит! до нашего! это я о тебе, Эдичка! Ку-ку!

Свободу узникам совести!

Посадить писателя может только полный болван. В до­брые времена умные цари и генсеки опекали писателей. А болваны травили... так и вошли в историю болванами.

У нас нет гор, нет сельвы... Мы бежим в свои башни из слоновой кости. Когда-нибудь эти башни, набитые пы­лающими мозгами, треснут, разлетятся в пыль и тысячи их обитателей вывалятся серо-пылающей лавой на улицы, на баррикады, они ломами и стальными прутьями выбьют всех, кто встанет на их пути, и ни омоны, ни омбздоны, ни «витязи», ни «вымпелы», ни «альфы» с «омегами» не остановят их... репетиция уже была, да, милые мои, кое-кто ещё помнит сверкающий и святой день 3 октября де­вяносто третьего года, этот безумный и праведный про­рыв в будущее - я был там, не за бетонными стенами «бе­лого дома», а в этом яром и яростном прорыве, в огнен­ной лавине, что хоть на полдня, но смела нечисть с улиц Москвы, загнала её в дыры и щели, хоть на полдня осво­бодила Россию от чёрного ига «нового порядка», вырвала из слащавого болота глобального «диснэйленда», я был там, я знаю, что говорю... Народ имеет право на восста­ние, святое и незыблемое право на восстание против лю­бой деспотии - даже если это деспотия демократии. Де­мократии, экспортированной «бархатными» спецслужба­ми... Это право от Бога. А Бог не фраер!

И это будет не «бархатная революция». Бархатные ре­волюции делают агенты-цэрэушники и сексоты-фээсгэбэшники - пятая колонна демократии. Это будет

10

жестокий и осмысленный русский бунт. Он уже зреет по подвалам и хибарам, по мансардам и ночным притонам -это наши горы и наша сельва. И сотни тысяч парней де­лают наколки на груди: «родина или смерть!» И мы побе­дим! Такой вот венсерэмос! Иначе грош нам всем цена.

Назову себя Че Геварой. И пошлю на хер всю эту гло­бальную глобализацию глобализма. Эти жирные свиньи овладеют планетой, только когда убьют меня, отрубят мне руки и высосут из моего мёртвого черепа мой мёрт­вый мозг. Не раньше! Но ещё до того миллионы моих двойников моим Словом войдут в мозги миллионов и миллионов тех, кто скажет им: хватит! кто пошлёт их ещё дальше, кто наденет на свои пылающие головы чёрные береты и назовёт себя...

Мы победим! Потому что благодать круче закона! Или не победим. Ведь на дюжину осененных благода­тью апостолов всегда найдётся дюжина иуд-иудеев и дю­жина козлов-эллинов. Или наоборот. И тогда уже со всех сбудется как с козла молока. Ибо козлов стригут и ведут на бойню. Вот так. Засранцы-заокеанцы с королевско-папуаскими островитянами раздолбали бойню №5 ещё в сорок пятом, в Дрездене, вместе со всем городом и всеми его мирно пасшимися козлами и козами (400 тыс. душ). Царствие тебе небесное, Курт! Но боен что-то не убави­лось. А стало больше. Их стало настолько много, что все они слились в одну большую, глобальную как глобус, И имя этой Бойне - наша жизнь - Жизнь № 8*.

Ну, а дальше всё будет не так красиво. Приготовьтесь, друзья мои дорогие! Вы ещё не наелись манной каши из других книжек?! А я наелся... Хватит! И лапши, которою нам вешают на уши... тоже хватит! Они нас долго лечили. Теперь мы их полечим! За мной, мои милые...

' Всех перекосим!

11

«Реальность, преломлённая нашим разу­мом, есть единственная реальность... и

в этом романе все реальная правда, за исключением нереальной неправды...»

Автор

^ P.S. "А тем, кто не узнаёт себя в прямом зеркале, нечего пенять на кривое!»

Преамбула'. Несвидетель.

Да, этот роман, написан ненормальным автором - нор­мального за такой роман расстреляли бы на месте, по крайней мере, сослали бы навсегда «без права перепис­ки». Ненормальным, потому что нормального за такой роман били бы смертным боем левые правые и правые левые, квасные патриоты и безродные космополиты, красно-коричневые фашисты и голубые гомосексуалисты, демократы и пидормоты, нимфоманы и педофилы, фут­больные фанаты и нанайские депутаты, скинхеды и жи-доеды, русофобы и грибоёбы, людофаги и бабогубы, правдолюбы и любофиги, фигократы и казнокрады ... и все прочие эллины и иудеи, каины и авели - кому не лень.

Этот роман - злобный пасквиль на человечество. Так скажут в любом случае. И потому я опережу всех, я скажу это сам. Злобный пасквиль! Записки оголтелого челове­коненавистника! Вот так!! Вот так!!!

Это роман для ненормальных читателей. Нормальные не станут держать дома книгу, за которую их арестуют и сожгут. Сожгут вместе с ней на радость замерзающему и

* Читать запрещается!

12

ехидному населению. Рукописи горят, ещё как горят! А целые тиражи просто полыхают! А-у, Геростраты!

Ненормальный роман, написанный ненормальным ав­тором для ненормальных читателей - роман о нашем не­нормальном времени, которое никогда не кончится, ведь глупость наша изначальна, беспредельна и вековечна. Роман-зеркало. Ибо судить станут по написанному в кни­гах... Понимаете, судить! Нас! Вас! Станут! Поглядите в зеркало! По написанному в книгах - в том числе и в этой! А уж за эту книгу с вас спросят! Мало не покажется!

Читайте!

Это роман о бестолковом и нелепом мире, который иногда именуют «безумным». Но он не безумный - не на­до красивостей и штампов - он просто нелепый и бестол­ковый, как нелепы и бестолковы его обитатели-обалдуи.

Это роман об одном заокеанском головорезе-«командо-се», который мочил почем зря всяких там вьетконговцев, шурави, талибов, боснийских сербов, иракских феллахов, русских безусых мальчишек и прочих злобных междуна­родных террористов, врагов Америки и демократии, но который в конце концов сделал свой выбор и послал Америку на хер вместе с её херовой демократией.

Это роман о моих друзьях-бандитах, очень честных и порядочных людях. Одни из них спились, другие сгнили в лагерях, третьи живут себе поживают... кое-кто прошёл даже в Думу, и меня приглашал, но я отказался - видал я эту Думу! Думоседы, ку-ку!

Это роман об одном человеке, который всё искал прав­ду и пытался наставить род людской на путь истинный, а потом его забили камнями, но плохо забили, не до конца, и тогда он сам повесился на ржавой трубе. А бросавшие камни в него объявили его Пророком и срубили на Нём целое поле больших-пребольших кочанов конвертируе­мой зелёной капусты.

Это роман о моём давнем и дальнем знакомом Моне Гершензоне, отпетом и махровом сионисте-русофобе, ко­торый через три года и три дня пребывания на историче-

13

ской родине в еврейских палестинах Ерец Исраэля вер­нулся на Русь-матушку отпетым и махровым антисеми-том-жидоедом, квасным патриотом, нацболом, скинхедом и красно-коричневым писателем-«деревенщиком»...

Это роман о хмуром и подозрительном старике Уху-ельцине, прятавшемся от народа то в одной загородной резиденции, то в другой. Подобно зловещему (по мнению беллетристов) императору Тиберию, заточившему себя на острове, подальше от избирателей. А может, и подобно царю Ироду, который выстроил свой неприступный за­мок-дворец на вершине горы... Ирод сам лично не убивал младенцев, и старик Ухуельцин детей давил не собствен­ными руками - это их духовно роднило...

^ Звонок в дверь оторвал меня от писанины и сладост­ных предвкушений, как я их всех растребушу, раздраконю и уделаю, ух я им и ужо!!!

- Милиция!

Стражей порядка я не вызывал. Но дверь всё же от­крыл. У порога стоял весьма полный юноша в кителе, фуражке с нацистски вздёрнутой тульей и темных оч­ках. Он был похож на новоиспеченного диктатора какой-нибудь латиноамериканской банановой республики.

- Я заменяю вашего участкового, - отрекомендовался юноша-диктатор. Скромно потупился, ожидая пригла­шения.

По-настоящему надо было выгнать гостя вместе с его банановой фуражкой и садиться за работу. Но любо­пытство разобрало меня.

- Чем обязан? - спросил я, препровождая юношу на кухню и предлагая чай.

Перерывы иногда тоже полезны.

- А вы что, ничего не знаете? -удивился он.

- Абсолютно ничего! - ответил я с такой прямотой и искренностью, будто и вправду не знал, ни как меня зо­вут, ни где я живу, ни про то, что на белом свете есть гнусные преступники и благородные милиционеры...

14

- ^ Вашего соседа по лестничной клетке, что напротив... убили! - признался банановый юноша-диктотар.

Я посмотрел на него так, словно это признание смяг­чало степень его вины. Юноша вздохнул, потом долго писал на коленке протокол. Наконец поднял на меня глаза и спросил в свою очередь:

- Где вы были в момент убийства?

Я не мог ему рассказать всей правды про жизнь №8, про параллельное время и перпендикулярное пространст­во. И потому ответил просто:

- В лесу гулял!

- Это в каком же?

Про сумеречный дантов лес объясняться на прото­кольном уровне тоже не очень-то хотелось. И я сказал, чтоб всё было понятно:

- В Измайловском...

- И выстрелов не слыхали?!

-Не слыхал...

Юноша заерзал. Он спешил. И потому забыл спросить меня про время и прочие дела... Он был явно начинающим и совершенно бестолковым следователем. Я сразу же пожалел, что это не я убил соседа! Потому что когда я кого-нибудь убью, мне пришлют самого матерого и хит­рого следопыта, и уж тот наверняка меня прищучит. А этот нет, от этого я уйду, как колобок от бабушки...

- И правильно, что не слыхали, пистолет был с глуши­телем. Он тут по всему двору бегал. А те за ним! Сада­нут в него... и глядят, готов или нет, а тот бежать, они за ним, опять саданут... тот вроде упал, а потом опять на ноги и бежать! они за ним! Полчаса бегал... или час! Мне всё охранники из фирмы рассказали!

Это точно, под окнами у нас была какая-то фирма, и её охраняли охранники в камуфляжах с дубинками, на­ручниками и пистолетами. Если бы убийцы начали про­рываться в фирму, они бы их точно уконтропупили. Прямо за зданием фирмы был огромный отдел внутрен­них дел нашего округа, там несло службу сотни три-

15

четыре милицейских (сами себя они называли ментами). Но стреляли с глушителем, и потому менты ничего не слышали. Еще заместитель нашего участкового, похо­жий на бананового диктатора, рассказал мне, как ба­бушки, сидевшие тут же во дворе на скамейках, видели, что соседа наконец-то добили, долго вертели его, пина­ли, всё боялись, что оживет, потом ещё пару раз пальну­ли в голову, проверили по зрачкам и пульсу на запястье, вытерли руки о его рубашку, отдышались, попросили за­курить у охранников... и уехали куда-то на иномарке.

Это была загадочная история. И вот теперь моему гостю поручили ходить по квартирам и собирать пока­зания. Он был сильно расстроен. У него вообще, несмот­ря на роскошную бананово-диктаторскую фуражку и очки, был вид неудачника. Удачники сейчас стояли по рынкам и улицам у лотков, охраняли наших южных гос­тей, которые по замыслу правительства, восполняли ес­тественную убыль русского населения. Гости были щед­ры. А русские всё равно вымирали. Юноша твердо знал, что ни в одной из квартир ему ничего кроме показаний не дадут.

^ А я думал про бедного соседа. Убили! Кого нынче уди­вишь этим! Каждый день шлёпают по десятку... Дело привычное.

- Вот тут распишитесь... и тут! Я подписал протокол. И спросил:

-Да ведь я ж не свидетель, вроде...

- Вот вы и подписывайте, как несвидетель!

Крыть было нечем. Логика милицейского юноши-диктатора была железной и убийственной.

Все мы несвидетели в этой жизни.

Слава Богу, что не хватают и не везут в каталажку. Я проводил гостя. И сел за стол... потому что даже если всех вокруг переубивают, я должен дописать этот ро­ман. Дописать... пока не убили меня самого. И пока мой пистолет не заржавел. И пока Господь диктует мне ещё своё последнее (не для Него, а для нас) завещание, пока я

1б

сам не забыл, о чём я пишу... Господи, ну почему Ты меня всегда толкаешь наперекор и тем, и этим властям! ведь Ты же сам твердил не единожды, что «всякая власть от Бога!» и почему одним кнуты и ссылки, а другим госпре­мии, госдачи и ордена... О, вот уже и объявили, что «гос­премия в области литературы в этом году присуждена выдающемуся россиянскому писателю Жуванейскому» (лучший писатель всех времен и народов! Лев Толстоев-ский, блин!) А кто... кто присудил и вручил?!

... это роман об одном витязе у перепутья - его так и звали Перепутин, хотя он был самым настоящим немцем и мечтал лучше иметь цирюльню в Гамбурге, чем гемор­рой в Кремле. «Нихт капитулирен! нихт капитулирен!» -твердил он на каждом углу, придерживая левой рукой невидимый маузер у бедра. Он втайне гордился званием бригадного ефрейтора и приёмного сына Хаттаба ибн Ба-сая Масхад-Чеченежского. Но настоящей фамилией его оказалась фамилия Калугин, а любимой песней - «Ах, мой милый Августин».

Это роман об одном охерительно умном народоноселе-нии, которое мечтало лежать на печи и быть неграми, па­пуасами и итальянцами.

Это роман о разных мерзавцах, негодяях и прочих поч­тенных людях. Об очень больших, и очень маленьких. Ибо бесконечно большое и бесконечно малое всё равно сходится в одной точке (я думаю, в преисподней, хе-хе!). Это роман о штопаных гондонах, набитых бешенной бри­танской говядиной, шникерсами, памперсами и подклад­ками... и о сладкой моче демократии со сладким именем «пепси-пойло»... и о попе Гапоне, и о миротворце по кличке Меченный Херр, и о патриархии Ридикюле, и о страшном международном террористе Вене Оладьине, и о сказочной стране Россиянин, которую в древние времена называли то ли Полем Зла, то ли Империей Чудес.

Да, в этом романе многие получат по зубам. Не взирая на чины и ранги, не глядя на левизну и правизну. За что?


2 — 8204


17




I

Почему? Потому что (я страшно не люблю этого выраже­ния, просто терпеть его не могу... но именно его я и при­меню) - потому что они проорали Россию.

Это роман о них, об этих высокопоставленных и лука­вых засранцах. Это роман обо мне.

Так всегда выходит, что каждый роман немножко и о том, кто его пишет. Я написал двенадцать романов, де­сяток повестей и рассказов, сотни статей, очерков, эссе, стихотворений - написал по всем правилам высокой классической и разухабистой поставангардной литерату­ры. По всем канонам. Потому что я сам создаю эти кано­ны и правила. Потому что я сам классик и авангардист. Все прочие просто пишут ... нет, не буду обижать иду­щих по стопам, все они немножко и мои дети... неради­вые, бестолковые, самовлюблённые... но мои, увы. Я зубр, динозавр русской словесности, невымирающий ди­нозавр-классик и зубр сверхреализма. И потому я полу­чил право на этот один нелепый и бестолковый крими­нальный роман - роман-абракадабру.

Это так.

Это роман...

А это я.

Мне не очень повезло с профессией. Я писатель. Везде и всегда. От Бога. И ещё историк ... но это уже в другой, в настоящей жизни, где отдельные чудаки пока интере­суются историей всего этого нелепого сонма неудачни­ков, называющегося человечеством. Да-да, именно неле­пого и бестолкового сборища олухов и дураков, которых за грехи их отправили на нелепую и бестолковую плане­ту, на Землю - в каторжные работы, попросту говоря, со­слали на галеры всем скопом, без права переписки...

Увы, но в жизни №8 я только писатель, и немного по­эт, и ещё немного странник, я забываю про свои изыска­ния и серьёзные - очень серьезные - труды, и я пишу книги: всякие романы, повести, иногда стихи - пишу от полной безысходности. Почему? Потому что жизнь №8

18

тоже каторга, только особая, это каторга в каторге. Ка­торга в квадрате. И как нечто, выходящее за пределы ре­ального, остепененное, она больше, чем каторга, - она свобода неизреченная и полнейшая, какую на воле и осознать невозможно!

И не думайте сомневаться! Всё так, всё истинно так! Не нами положено, не нам и менять. Вот я и странствую по этой странной жизни, по всем её измерениям и временам. И пишу! Пишу, наживая себе кучу врагов.

Пишу как дышу. А они не дают мне дышать.

Ещё я пишу, потому что люблю писать и умею это де­лать лучше всех прочих. На этой нелепой и бестолковой планете таких как я, писателей от Бога, и было то всего с дюжину, не более. Пишу, хотя это и каторга. Ничего не поделаешь. Свобода требует жертв. Кого может принести в жертву бедный поэт? Только самого себя.

Пейте мою кровь. Ешьте моё тело.

^ Через неделю я нашёл тех троих фраеров, что при­кончили бедолагу-соседа. У меня тоже есть кой-какие связи. И не всегда официальные. Они отпивались на од­ной дачке в Малаховке... Нашли, где отсиживаться! Ма­лаховка! Второй Тель-Авив! И подмосковная Палестина! Я провёл там полгода моего детства. И слезы текли из моих глаз, когда я въезжал в это обетованное местечко чьей-то оседлости. Только поэтому я не пристрелил этих уродов. Я просто забил их своим зонтиком, в кото­рый добрые люди вставили свинцовый стержень. Я ос­тавил им шанс... А там пусть «скорая» разбирается, ко­го на какой «свет» увозить. Я сам её и вызвал. Перед уходом. В сентиментальном порыве необузданного гума­низма. Ничего не поделаешь - грёзы! безоблачное детст­во! кролики на террасе! поломанный велик! рогатка в кармане, чистое небо и безумное счастье от того, что мы первыми вырвались в космос! И никакой пепси-колы и подкладок... Мы мечтали о вселенной! ведь вся Земля уже была нашей! правда! была! Теперь она принадлежит ка-

19

ким-то сукам... и никто не мечтает быть космонавтом;

все мечтают быть бандитами...

^ А бандиты (настоящие бандиты, а не сявки на мерсе­десах) мечтают улететь на другую планету... на этой им всё обрыдло.

Мне не очень-то жалко было несчастного соседа. Я с ним и знаком-то не был. Просто эта шушера должна была знать, что моих соседей трогать нельзя. И ещё, что я человек творческий, впечатлительный, с лабильной нервной системой, как сказал мне один знакомый психи­атр, с которым мы пили три года назад в одном препо-ганейшем лондонском пабе, что я могу не простить... просто не простить, и всё! я ведь не подписывался под библейскими заповедями и никому не обещал быть Иису­сом Христом!

^ Я вообще несвидетель.

Горные лыжи, ночь, свет по трассе, охранка... тысячи верных «быков» расшибают лбы, ломают хребты, не отстают... дело государственное! Дельфины в бассейне... Портреты в кабине­тах... Державшие с вертикалью... Демократия, блин... Дед-повар и «Закон об экстремизме»... Писатели в тюрьмах... Олигархи на свободе... За хищение в особо крупных размерах - канал на ТВ и место в Думе... НАТО под Питером... Партнеры без галстуков и трусов... Немецкие лицеи... Турецкие бордели... Новый поря­док... У преступников нет национальности... Аллах акбар! Сколько тысячелетий надо поливать свою землю кровью и по­том, чтобы три толстяка сдали её в утиль... Альтернативы нет... Уряя-а! Вова едет по лыжне, а мы по уши в говне... Просто демократия... просто кратия... просто кря-кря...

«Отступление в реальную жизнь»

Матёрый человечище с глыбистым лбом философа ме­рил камеру-палату плюгавенькими шажочками, не выни­мая больших пальцев рук из-за подтяжек и картаво бор­моча себе под нос:

- Да-с, проорали! всё проорали!

20

Доходя до угла, обитого, как, впрочем, и стены и пото­лок, толстым серым войлоком, он резво подпрыгивал вверх, пытаясь дотянуться до края портрета, сорвать его... и не допрыгивал. Лишь изредка он повисал, вцепившись в край рамы, намертво пришурупленной к стене, и висел час, другой, третий, мелко суча ножками, дёргаясь и лу­каво улыбаясь.

Полгода назад приходили дюжие небритые санитары. Это они сменили содержимое стальной рамы, выдрав из­нутри какого-то седого одутловатого мужика с красным носом и мелкими злобными глазками, и вставив нового -лысоватого, с лягушачьим ртом и водянистым нездешним взором. Был он чем-то похож и на лоботряса Бухарчика, и на ренегата Каутского, и на иудушку Троцкого, коли того побрить наголо, помыть в бане и хорошенечко протрез­вить, и даже на суетливого домового из заокеанского фильма про Гарри Поттера. Просто очень похож! Но ма­тёрый человечище знал, что это он сам в молодости, ещё без усов и бородки, но уже шустрый и настырный, а под­пись под портретом - его новый партийный псевдоним...

И потому, вися и суча ножками, он орал:

- Только не делайте из нас икону!

Патлатая старуха с коровьими базедовыми глазищами, сидевшая в другом углу, крестилась на портрет-икону и шептала как молитву: «всё путём! всё путём!» На ней бы­ла майка с такой же надписью, в руке она держала голу­бенький флажок то ли с коалой, то ли с гризли. Старуха ёрзала, чесалась, скреблась под мышками... Клубы седой перхоти вздымались ввысь и оседали на майке и флажке, когда старуха осеняла себя большим пятиконечным зна­мением.

Пела она тонюсенько, заунывно, но истово: «Я себя под Капутиным чищу, чтобы плыть в демократию дальше...»

Матёрый человечище умилялся, плакал, размазывая сопли по жилетке, по галстуку в замусоленный горошек, и твердил что-то своё про иконы, интеллигенцию, говно и эмпириокритицизм... И было в палате благостно и лепо.

^ 21

«Тихо, тихо лети, пуля моя, в ночи -ласковым мотыльком • и не тужи ни о ком»

Амбулолюдия. Черный человек,

народные террористы и Охота на президентов

* * «

Кеша приехал ко мне на огромном лимузине - раньше я такие видел только у президентия Россиянин и в Нью-Йорк-сити у толстых чёрных афроамериканских негров-мафиози. У негров лимузин был белый, у президентия чёрный, а у Кеши - перламутровый с прозеленью. Кеша был круче. Приехал он с двумя мордоворотами-охранниками. Но я этих быков в дом не пустил, не хрена тут свои порядки наводить.

Они поглядели на Кешу - мол, мочить его (меня) или в багажник и на правёж.

Кеша послал обоих вниз и одновременно на хер.

И сразу утратил весь лоск.

- Всё, мне кранты, - сказал он.

А я вспомнил, как в юности мы угоняли с ним машины - задрипанные «москвичи» и «победы», чтобы просто покататься, а потом бросить. Один раз даже угнали ка­кой-то паршивенький грузовик с фанерной дверью. Он стоял почему-то во дворе. Вечером. В темноте. Раньше такого не бывало. Грузовик сам напросился. Когда мы допили последнюю бутыль «солнцедара», уже пресле-

22

дуемые милицейским «уралом» с коляской, грузовик пришлось бросить. Кеша первым выскочил из кабины -это было где-то на Кабельной улице - и прохрипел, зады­хаясь: «Всё, мне кранты!» Он сломал ногу. В голеностоп­ном суставе. Легавые тогда чуть не сцапали нас. Я еле успел дотащить Кешу до забора. Мы перевалились за не­го и притихли в кустах. Мы висели на волоске. Но тогда у Кеши не было столь обреченного лица.

- Застрелись, - посоветовал я.

Он усмехнулся. Отпил водки прямо из бутылки, из гор­лышка. Поглядел на меня умудрённо, будто был втрое старше, будто это он, а не я писал философские романы и исторические трактаты.

- Ты же знаешь, чем я занимаюсь.

- Знаю, - ответил я. - Ты мне мешаешь добить статью в субботний номер!

Ну, конечно же я лукавил. Мне самому порой очень хотелось заниматься тем же, мочить всякую сволочь, только не по заказу, не через себя, а как вольному худож­нику, по собственному выбору, уж я бы отвел душу.

- Они заказали старика Охуельцина! - прямо сказал Кеша. - Очень серьёзные люди заказали! Или он, гово­рят, или ты... понял?

- Какие люди? Говори точно...

Кеша скривился. Побледнел. Водка из бутылки поли­лась на мой ковёр... Он стал похож на обречённого, на смертника под топором палача. Или на гения, выпившего стакан яда.

Лик его стал одухотворенным и печальным.

- Он был один... Вчера после полночи, карета чёрная... нет, тачка, мерседес... была гроза, - Кешин голос дрожал, - и этот человек, весь в чёрном... он мне не назвался! я даже и лица не разобрал! это конец! я знаю это кто! - он схватился обеими руками за голову, сжал виски. - О, чёр­ный человек! о, чёрный человек...

Допился, подумал я про себя. Но я тоже кое-что знал, а именно, что расспрашивать у психов про их призраков

23

никак нельзя, иначе призраки начинают материализовы-ваться. Лучше другое...

- Старика Охуельцина?! - уточнил я.

Это было невозможно. Охуельцин устраивал всех. Олигархов и патриархов, бомжей и ди-джеев, демократов и пидормотов, коммунистов и глобалистов, братву и про­куроров, либералов и бабуинов, банкиров и челноков, аб­солютно всех... может быть, кроме патриотов. Но патрио­тов у нас в Россиянин не было, чай не Израиль! И даже не Палестина.

- Так прямо и заказали... самого президентия?

- Имен-фамилий он не называл, - пояснил Кеша, и со­всем сумрачно добавил: - сказал лишь, генерального уб­рать! Всучил аванс... и тут же в ночь уехал! как провалил­ся! и гроза прошла!

- Уехал в ночь он! А заказ оставил?! - переспросил я.

- Оставил! И пути обратно нет!

Кеша сел на ковёр и зарыдал. Я впервые видел его ры­дающим. Да, пути назад у него не было, как и у меня, как и у Заокеании после 11 сентября, когда мир изменился* и поделился на «до» и «после». Мы все менялись. Неиз­менным оставался один Заказчик.

И это было круто.

Кто сказал, что мы живём в обществе потребления? Мы живём в Обществе Истребления.

^ Милицейский юноша ещё раз пришел ко мне, но уже без фуражки. Долго и скромно тёрся в прихожей. Потом сказал со смущением:

- Вы уж простите... я и не знал, что вы знаменитый писатель...

- Да ладно, - ответил я, - знаменитым вон госпремии дают, а меня и в телеящик не пускают...

Оказывается, у него дома были мои книги, и он принес

* Это сказал не я. Это сказал Буш (объевшись груш).

24

одну подписать. Я подписал. А заодно подарил и совсем новую, про Америку... Юноша, как и все россиянские юноши, думал, что настоящее счастье там, в Заокеании. Он не знал, что счастья в жизни вообще нет.

Потом мы долго сидели и пили водку. Точнее, пил один он, а я просто косел вместе с ним от избытка чувств и вспоминал пьяного Вознесенского, который говорил мне что-то про вертикальные поколения, в которых нет воз­раста, а есть единение душ. Юноша так же, как и я, не­навидел всю эту хренократию. А когда я заметил к слову, что одну из очень - очень! - больших шишек уже заказа­ли, он взвился под потолок.

-Да я б этих гадов собственными руками вешал на фо­нарях! Жаль фонарей не хватит...

Неделю назад то же самое мне говорил таксист, что подвозил меня в аэропорт с консилиума по архаической этнологии. Слово в слово!

Потом мы пошли вниз. И долго били морды охранни­кам из «фирмы». Те визжали, рыдали, распускали сопли, грозились заявить в милиц
28


1


I

- Сговорились! - прохрипел он. И повесил трубку.

Были понятные времена, боевики-бомбисты окаянные немилосердно мочили исполнительную власть: царей, министров, генерал-губернаторов, городовых и городни­чих... Были да сплыли. Накатило непонятное третье тыся­челетие, откуда ни возьмись объявились ужасные между­народные террористы и начали со страшной силой захва­тывать в заложники и мочить простых, никчёмных лю­дишек, тысячами и миллионами - с таким рвением, будто всё на свете зависело именно от этих никчёмных чело­вечков, толпящихся толпами... И стали мудрые власти на них всё списывать. И стали ими народ до посинения пу­гать и стращать. Будто других проблем больше и не бы­ло... И все верили и очень сочувствовали отважным и бескорыстным властям, которые день и ночь не спали, а всё спасали мировую демократию от коварных и злобных международных террористов да всё строили себе новые укреплённые резиденции за многометровыми стенами, чтобы оттуда успешно и непримиримо бороться с между­народн